Артистка с именем

Ближе к центру вагон стал быстро освобождаться от солдат и заполняться штатскими, среди которых было немало богато и изысканно одетых. Из-за трудностей с кормами извозчики в большинстве разъехались по деревням, и поневоле приходилось пользоваться трамваем или ходить пешком.

На одной из остановок вошла и осталась стоять на площадке красавица, напомнившая мне «Неизвестную» с картины Крамского: то же гордое выражение, та же шапочка с пером, бархатная шубка, опушенная мехом, и та же муфта на руках. Только лицом старше, энергичнее.

Появление красавицы было замечено тут же, и стоявшие поближе залюбовались ею.

Я не знаю людей, равнодушных к красоте. Всякий, встретив истинно красивое — будь то пейзаж, совершенное сооружение или прекрасное лицо, — невольно задерживает на нем внимание. Мной в таких случаях овладевают мысли о красивой жизни, о красивых, всегда справедливых отношениях между людьми, которые так возможны и в то же время оказываются столь далекими.

Вот и теперь, глядя на красавицу незнакомку, я предался моим мечтам и, видимо, сам того не замечая, не отводил от нее глаз: женщина вскинула недовольный [23] взгляд на меня и отвернулась. Мне стало неловко, я не знал, как извиниться перед ней.

Однако очень скоро она повернулась ко мне и довольно дружелюбно заговорила сама.

— Господин прапорщик, вы с фронта?

Я ответил, хотя и так было не трудно догадаться об этом по моим полевым погонам.

— Надолго?

— Приехал позавчера, послезавтра уезжаю обратно.

Красавица опустила глаза, как видно обдумывая что-то, и снова спросила:

— Скажите, приходилось ли вам участвовать непосредственно в боях, в атаках, например?

— Приходилось, и не раз.

— Это очень страшно?

— Конечно страшно: преждевременной смерти никто себе не хочет. Но когда перед тобой враг, чувство ненависти к нему овладевает с такой силой, что страх отходит на задний план.

— Это вы так говорите, человек интеллигентный. А как переживают солдатики?

Слово «солдатики» задело меня за живое. В устах простых людей оно выражает ласку, тепло, сочувствие, а когда оно произносится господами, отзывается плохо скрытым лицемерием, за которым явно просвечивает высокомерное снисхождение. Поэтому ничто так не оскорбляет солдата, как обращение к нему такого человека со словом «солдатик».

— Не солдатики, сударыня, а солдаты — герои, — невольно резковато отозвался я. — Если бы вы видели, как они, почти всегда голодные, годами живущие в земле, в грязи, плохо вооруженные, проявляют невиданное бесстрашие и мужество, отстаивая Родину и благополучие всех, в том числе и ваше, вы бы относились к ним с большим уважением.

Лицо красавицы зарделось румянцем: она не ожидала, что я так близко к сердцу приму ее слова.

— Простите, я, может, не так выразилась... Но почему же они бегут, не хотят воевать? Разве неприятеля перед ними уже нет? Разве отечество уже в безопасности?

В голосе слышались тревога и возмущение. [24]

— Не потому, сударыня. Они не хотят больше, чтобы ими играли люди, лишенные совести и чести.

Тонкие брови ее поднялись, на лице изобразилось крайнее недоумение. — Я вас не понимаю, — протянула она тоном разочарования. — То, что вы говорите, было уместно в прошлом, когда давило на всех самодержавие. Теперь же этого нет.

Вагон со скрипом и лязгом замедлял ход, приближаясь к остановке. Пассажиры вставали с мест и заполняли площадку.

— Сейчас и мне выходить, — сказала она, ища что-то в муфте. — Вы, господин прапорщик, куда направляетесь, разрешите узнать?

— Я надеюсь попасть в Александринский театр, хотя еще не имею билета.

— Сегодня вы туда уже не попадете. Я вам предложу другое. Вот вам два билета. Один в цирк Чинизелли, там сегодня митинг; выступят известные политические деятели. Вам будет очень полезно их послушать; увидите, кстати, цвет столичной интеллигенции. Другой — в Народный дом, на спектакль с участием Федора Ивановича Шаляпина. Это на завтра. Думаю, будете довольны.

Подошли к остановке. Сошли пассажиры, последней выходила моя собеседница. Уже стоя на платформе, она сказала, чтобы я, если будет время, послезавтра заглянул в Александринский и спросил у администратора билет, который оставила для меня артистка Андреева{1}.

— Вы... артистка? — вскрикнул я, пораженный такой встречей.

— Тогда увидите меня на сцене, — услышал я среди грохота трогающегося вагона.

«Сливки» общества

К цирку Чинизелли пришлось ехать с пересадками, но подоспел я вовремя.

У входа толпилась масса людей, почти сплошь солдаты и рабочие, жаждущие попасть на митинг. Мне [25] стоило немалых усилий пробиться к дверям. Со всех сторон меня засыпали одними и теми же вопросами: «Нет ли лишнего билета?»

Место мое в цирке оказалось довольно близко к трибуне, и я мог хорошо видеть и слышать ораторов.

Публика, действительно, — «сливки» столичного общества. Почти одни штатские. Кое-где мелькали немногочисленные военные из высших чинов. Многие, особенно дамы, то тут, то там игриво переговаривались на французском и английском языках. До меня доходили нежные, едва уловимые запахи дорогих духов. Ровный сдержанный гул ласкал слух, убаюкивал, вызывая какое-то сладкое томление. Была минута, когда мне показалось, что я не на митинге, где собираются говорить о грозных событиях, переживаемых страной, а на одном из великосветских балов, о которых имел представление по романам и поэмам.

Раздался серебристый звон колокольчика, и председательствующий объявил, что митинг, посвященный событиям в России, считает открытым и что слово предоставляется «члену Государственной думы, члену Всероссийского Учредительного собрания господину Церетели, Ираклию Георгиевичу».

Раздались шумные аплодисменты.

Это был тот самый Церетели, бичующими самодержавие речами которого в Государственной думе мы зачитывались. Представился случай послушать его непосредственно. Я встрепенулся и весь обратился в слух.

Церетели начал едва слышным голосом, и из доносившихся до меня слов нельзя было понять, о чем, собственно, он собирается говорить. Этим он вызывал, как я понял потом, обострение внимания слушателей. Чем дальше, тем заметнее крепчал его голос, тем явственнее вырисовывались его мысли.

Остро и зло высмеивал он большевиков, замысливших построить социализм в неграмотной крестьянской стране, где пролетариат составляет ничтожный островок в безбрежном океане собственников. Он доказывал, что большевики этим своим безрассудством не только не приближают Россию к социализму, а, наоборот, отбрасывают ее от социализма на сотни лет назад. [26]

В подтверждение своих слов Церетели приводил цифры, ссылался на фундаментальные труды вождей западноевропейских социалистов, и, наконец, цитировал Карла Маркса. Никаким сомнениям в непогрешимости высказываемых им истин он не оставлял места.

Говорил он часа два, говорил красиво, остроумно.

Я сидел и слушал как зачарованный. И не только я.

В конце речи он выразил уверенность, что большевики скоро вынуждены будут сами отказаться от власти, продержатся, быть может, месяца два, не больше; события же говорят за то, что уйдут они значительно раньше.

При последних словах оратора произошло что-то невообразимое: все встали, разразилась буря аплодисментов, сопровождаемая неистовыми воплями. Толпа молодых людей сорвалась с мест и с криками: «Да здравствует Церетели!», «Да здравствует Учредительное собрание!» — кинулась к трибуне. Радостные улыбки сияли на лицах. Лишь немногие оставались на местах, выражая протест и возмущение.

Среди этого невиданного торжества я вдруг вспомнил беседу с Лениным и его слова о том, что борьба за социализм будет трудная, жестокая, и не только с открытыми защитниками капитализма, но особенно с замаскированными, такими, как эсеры, меньшевики, прикидывающиеся марксистами, а на деле всеми силами защищающие капиталистов против рабочих и крестьян, против всех прудящихся.

«В самом деле, чего хочет оратор?» — подумал я. Всю силу своего ума, своего искусства он использовал, чтобы доказать необходимость возвращения земли помещикам, заводов и фабрик — капиталистам, продолжения войны до победного конца.

Не в силах больше ничего видеть и слушать, я бросился к выходу, безотчетно повторяя вслух: «Как вы эгоистичны, как вы жестоки, господа!»

У подъезда я наткнулся на странную процессию, Большая толпа молодых людей без шапок и пальто, несмотря на мороз, исступленно кричала «ура» и несла высоко на руках одетого в шубу Церетели к санкам, запряженным сытым породистым конем. [27]

Лекция профессора

Билет на концерт Шаляпина и возможность увидеть на сцене красавицу Андрееву меня больше не занимали, и я решил получить последние брошюры, которые обещала подобрать Мария Васильевна, и уехать к себе на фронт.

Однако перед самым отъездом мне суждено было испытать еще одно искушение. На обратном пути из Смольного я задержался у памятника Петру и, любуясь им, задумался над тем, что стало бы в свое время с Россией, если бы не было Петра и на его месте очутился правитель слабый подобный его сыну Алексею или человек сильный, но неграмотный, вроде Степана Разиня или Емельяна Пугачева. Что бы происходило теперь в нашей стране, если бы не было Ленина?.. На этом мои мысли оборвались: ко мне подошел чем-то очень довольный молодой человек в студенческой фуражке и шинели и в изысканно-корректной форме предложил билет на «лекцию профессора университета Пончковского». Слова «университет», «профессор» всегда вызывали у меня благоговение, и я с радостью взял билет, тем более что лекция должна была состояться в два часа дня, а поезд отходил ночью.

В просторном и нарядном зале какого-то особняка на Невском слушать профессора собралось человек триста, почему-то одни бывшие офицеры. На груди многих красовались ордена и нашивки за ранения. Насколько можно было судить со стороны, большинство было знакомо друг с другом, встречались не впервые, лишь немногие, вроде меня, оказались в незнакомой среде.

С большим нетерпением ожидал я появления профессора и был разочарован, когда на кафедру поднялся человек лет сорока, очень толстый, с бритым лицом, выражавшим редкое самодовольство. К откормленным и самодовольным лицам я всегда относился с предубеждением.

Поднявшись на кафедру, профессор деловито вытащил из кармана цветной платок, напоминавший салфетку, и долго старательно вытирал обильный пот, выступивший на лбу, шее и руках. Затем, сложив платок, сунул его во внутренний карман и некоторое время взмахивал [28] согнутыми в локтях толстыми руками. Только после этой процедуры профессор представился аудитории.

Мы узнали, что профессор — историк, по политическим убеждениям — кадет. Лекцию он начал с характеристики Ленина.

Надо, говорил он, всем мыслящим людям отказаться навсегда от самообмана и научиться смотреть правде в глаза. Самообман никогда и никого не приводил к чему-либо путному... Вождь большевиков Ленин — не сумасброд, не безумный фанатик, каким любят его выставлять политические противники, особенно из среды так называемых социалистов. Объективно Ленин — человек большого и здравого ума, большой эрудиции, железной воли. Как политический деятель Ленин — величина редкая, выдающаяся. Видит он далеко вперед, гораздо дальше, чем его противники. Он пока раскладывает свои кубики разрозненно, и многим еще невдомек, чего он хочет и что может получиться, когда все его кубики окажутся на своих местах. Сам Ленин хорошо знает, что должно получиться, и делает свое дело денно и нощно, не покладая рук...

Профессор остановился, чтобы повторить процедуру с платком и помахать локтями, как птица крыльями, после чего продолжал:

— Но... но у Ленина есть своя ахиллесова пята, от которой вся его постройка разлетится впрах, и очень скоро...

Тут лектор умолк и торжествующе окинул взглядом аудиторию. Из этого слушатели должны были заключить, что честь указанного открытия принадлежала ему, профессору Пончковскому.

Дальше следовало изложение того, в чем кроется эта «ахиллесова пята».

Он, Ленин, видите ли, хорошо знает рабочий класс, рабочее движение, но не представляет себе деревни, не знает кулака. Деревня и кулак, по словам профессора, — нечто единое. Деревня без кулака обойтись не может, но и кулак немыслим без деревни. В свою очередь кулак неразрывными узами связан с помещичьим землевладением. Ликвидируя помещиков; большевики неизбежно затрагивают жизненные интересы кулака и вызывают его на борьбу. Кулак — не безобидный помещик, [29] с которым в смутные времена якобы можно было безнаказанно творить все, что угодно. Кулак — могучий и жестокий зверь. В борьбе он будет беспощаден. Когда кулак увидит, что начинают его одолевать, он прибегнет к последнему и самому страшному средству — пустит «петуха», превратит Россию в пустыню... Кулак непобедим!..

«Вы ошибаетесь, профессор, — думал я, — не Ленин, а вы плохо представляете себе положение в деревне». Я знал деревню и очень хорошо знал кулака. Один из моих ближайших родственников был законченным кулаком. Его пригревал помещик и жестоко ненавидели крестьяне. Он действительно был силен в деревне. Однако вся его сила заключалась в том, что за ним всегда стояли поп, урядник, земский, судья — словом, государственная власть. Но все это было в недалеком прошлом. Теперь же обстановка изменилась коренным образом. Если в новых условиях кулак вздумает озоровать «красным петухом», он рискует быть зажаренным на первом же разложенном им костре.

Профессор отстал от жизни. Дальше слушать его было нечего, и я, воспользовавшись перерывом, ушел готовиться к отъезду.