Рыцарь Красного Креста

Мы с комиссаром ехали в один из ближних батальонов. На узкой лесной просеке нам встретилась подвода с раненым. Он лежал навзничь, нижняя часть лица была закрыта окровавленными бинтами. Присмотревшись, я узнал минера Мышлякевича.

— Что случилось, Павел Антонович?

В ответ — ни слова, ни звука. Только глаза Мышлякевича страдальчески смотрели на меня в упор, наполняясь слезами.

Стоявший позади подводы ездовой подошел ближе и зашептал:

— На мине своей подорвался... Всю челюсть снесло, язык как отрезало... Правую руку у плеча перебило, на коже висит... Не знаю, довезу ли до госпиталя живым.

— Хирург у нас отличный. Обязательно вылечит, — сказал я умышленно громко и, обернувшись к раненому, добавил: — Поправляйся, Антоныч! Все будет в полном порядке. Навещу тебя, как только вернусь.

Подвода медленно поехала дальше, мы тоже тронули коней.

— Это какой же Мышлякевич? Тот, что в Белоруссии с братом пришел? — повернул ко мне голову Дружинин.

— Ну да, с братом, с женой, с дочкой. Все теперь у нас. По специальности он агроном.

— Хорошая специальность, самая мирная: хлеб сеять, сады выращивать, — задумчиво молвил Владимир Николаевич. — Да-а-а, минер ошибается только раз...

— Возможны исключения! Теперь на Гнедаша надо надеяться, Гнедаш многое может сделать.

— Что говорить! С главным хирургом нам здорово повезло... Руки у него золотые!

Тимофей Константинович Гнедаш прибыл в соединение сравнительно недавно. Родился и вырос на Черниговщине, а в начале войны работал в соседней Сумской области, в маленьком городке Шостке, главным врачом местной больницы. Когда немцы были уже совсем рядом, больницу эвакуировали в Сибирь. По решению горкома партии врач-коммунист Гнедаш сопровождал ее до места назначения — города Бийска. Оттуда Тимофея Константиновича не отпустили, сделали заведующим здравотделом.

Гнедаш рвался на фронт. Еще больше он хотел попасть за линию фронта, понимая, что партизаны особенно нуждаются в квалифицированных хирургах. Из Бийска летели к товарищам Коротченко и Ворошилову настойчивые просьбы Тимофея Константиновича отправить его в одно из украинских партизанских соединений. Где-то там, наверху, очередное заявление Гнедаша встретилось с нашей заявкой на врачей. И вот Тимофей Константинович у нас.

Непривычны ему военная форма, оттягивающий пояс пистолет, землянки вместо больничных палат, но с обычной уверенностью действуют его умелые руки в тончайших резиновых перчатках. Первые же операции, сделанные Гнедашем, убедили командование, что мы получили отличного специалиста. Конечно, он многому научит и молодого нашего хирурга Михаила Васильевича Кривцова, тоже недавно присланного с Большой земли.

Гнедаш успел зарекомендовать себя не только талантливыми операциями, но и прекрасной организаторской работой. С неостывающим жаром, с веселой энергией создавал он партизанский госпиталь. Трудностей было много. Но я не знаю случая, когда бы Гнедаш перед ними спасовал. Инициативой, изобретательностью, своей удивительной способностью выходить с честью из самых сложных положений Тимофей Константинович увлекал за собой всех медицинских работников.

Сколько новых труднейших проблем поставит перед Гнедашем ранение Мышлякевича! Не надо быть врачом, чтобы понять это. Ведь рана очень тяжелая, а наш госпиталь располагает лишь простейшим оборудованием, испытывает недостаток во многих медикаментах. Вся надежда на талант и волю хирурга. Но и самые лучшие врачи не остановят смерть, когда она неизбежна. Выдержал ли Мышлякевич перевозку в госпиталь? Не умер ли на операционном столе?..

Возвратившись дня через два в Лесоград, я послал за Тимофеем Константиновичем. Вскоре в землянку вошел среднего роста человек лет под пятьдесят, с красивым смуглым лицом и густыми, еще не тронутыми сединой волосами, расчесанными на косой пробор. Это и был доктор Гнедаш.

— Жив, пока еще жив, но положение критическое, — сказал он, присаживаясь и отвечая на мой вопрос. — Многое приходилось видеть, но и я внутренне содрогнулся, когда сняли с Мышлякевича повязку. Вся нижняя лицевая часть черепа — сплошная зияющая рана. От челюсти лишь слева остался кусок кости с тремя зубами... Половины языка нет... Сосуды шеи открыты... Много потерял крови. Ну, мы сделали, конечно, все, что смогли: обработали рану, остановили кровотечение, в горло ввели трубку для искусственного питания. Правую руку пока взяли в шину, ей нужен покой.

— Есть надежда, Тимофей Константинович?

— Надеяться обязаны. Насколько наши надежды реальны, покажут самые ближайшие дни. Раненый сильно ослабел. А мне нужно, чтобы организм сопротивлялся смерти, был союзником медиков! И потом... — Гнедаш помедлил немного. — Самое трудное будет потом, — продолжал он. — Допустим, мы добьемся, что организм Мышлякевича победит смерть. А дальше? Нельзя же выпустить человека из госпиталя с огромной дырой вместо рта, инвалидом, неспособным нормально питаться, разговаривать... Придется заняться восстановительной хирургией, сделать Мышлякевичу не одну пластическую операцию. А возможности у нас, сами знаете, очень ограничены! Вот уже и ломаю голову над великим множеством весьма специальных вопросов.

— Понимаю, Тимофей Константинович. Но вам, как говорится, и карты в руки. Ищите! Дерзайте! Желаю успеха и уверен в успехе. И вы совершенно правы: мало спасти Мышлякевича, надо вылечить его, сделать трудоспособным. Этим мы выполним наш долг не только по отношению к Антонычу, отцу семейства, хорошему минеру. Не только! Не забывайте, что каждый случай возвращения тяжелораненого к жизни — огромная моральная поддержка для всех партизан. Боец действует увереннее, смелее, зная, что и его поставят на ноги, если попадет в беду.

— Постараемся сделать все, что будет в наших силах.

— А навестить мне Мышлякевича можно?

— Нет, пока рано. Жену с дочерью не пускаем, чтобы не волновали. Ну, пойду к нему... Будем перевязывать.

— Еще раз желаю успеха! И пожалуйста, держите меня в курсе дела.

Гнедаш вернулся в госпиталь, надел халат, продезинфицировал руки. Носилки с раненым минером поставили на операционный стол. Рядом уже собрались врачи Кривцов, Григорьев, медицинские сестры.

Самочувствие Мышлякевича было не лучше, чем вчера. Сняли повязку. Хирург внимательно осмотрел рану. Выделений мало. Края тканей в удовлетворительном состоянии, но кое-где их надо почистить... Главная беда — сильно ослабел партизан от болей, от потери крови, от огромного нервного потрясения.

Его брали на стол каждый день. Но не только во время перевязок к Мышлякевичу было приковано внимание всего медицинского персонала. У постели раненого круглые сутки дежурили сестры. По нескольку раз подходили врачи. Минера знобило, и ему часто меняли грелки. Для искусственного питания Павла Антоновича готовили бульоны, жидкие каши, кисели, всегда держали в запасе молоко, яйца. Раненый все время чувствовал заботу, ласку, внимание. Ему постоянно внушали, что он будет жить, сможет разговаривать и нормально питаться, сможет работать.

Наконец кризис миновал, раненый заметно окреп. Гнедаш считал, что в ближайшие день-два можно сделать первую операцию. Главная ее трудность заключалась в том, что у Мышлякевича была почти начисто снесена нижняя челюсть. В народе правильно говорят: «Были б кости, а мясо будет! Кость мясо наживает». Но ведь ее нет... Для того чтобы восстановить у раненого нижнюю часть лица, нужен прежде всего протез, заменяющий челюстную кость. Предстоящая работа немыслима без жесткого каркаса. А где его взять?! Здесь его не принесут из протезной мастерской, ослепительно белый, сияющий отшлифованной пластмассой, сделанный точно по размеру! Никакого не принесут.

Доктор Гнедаш все эти дни думал, как быть, где найти выход. Наконец он отправился к старшине медчасти Горобцу, разгружавшему в это время телегу с продуктами.

— Мне нужен тонкий железный прут, — объявил Тимофей Константинович.

— А какого диаметра? И какого сечения — круглого, квадратного? — осведомился Горобец таким тоном, будто железо у него имелось в широком ассортименте.

— Да вот примерно такое, — ответил Гнедаш, взявшись рукой за железный дрот-отес, придерживающий у телеги оглоблю.

— Так в чем же дело! Сейчас отрубим.

Из отрубленного куска Тимофей Константинович и принялся мастерить каркас. Выгнул прут крутой дугою, отпилил лишнее... Ну а дальше? Нет, и после самой тщательной дезинфекции нельзя вводить железо в открытую рану. Неизбежно окисление металла, а отсюда и воспаление тканей, заражение, сепсис.

Взгляд Гнедаша случайно упал на лежащий рядом резиновый катетер. А что, если?.. Уже через минуту он натягивал на изогнутый кусок дрота эластичную трубочку. Получалось отлично. Теперь можно обеспечить стерильность каркаса, а приспущенная по концам резина поможет лучше его закрепить. Была решена лишь первая проблема, но сколько их еще оставалось решить доктору Гнедашу!

Наступил день операции.

— Все готово! — доложил главному хирургу Кривцов.

Мышлякевич уже поднят на стол и укрыт со всех сторон марлей. Наркоз ему дать нельзя. В госпитале имелся только эфир, применять который при челюстно-лицевых операциях не рекомендуется. Для того чтобы притупить у Мышлякевича восприимчивость к боли, ему дали стакан крепкого самогона.

Взволнованы Кривцов и Григорьев, выполняющие роль ассистентов Гнедаша. Взволнованы операционные сестры Аня, Лида, Валя... Возможно, внутренне волнуется и Тимофей Константинович, но по лицу его этого не видно. Обычным негромким спокойным голосом хирург просит снять с Мышлякевича повязку.

— Все нормально, — роняет Гнедаш, исследовав операционное поле. — Начнем с языка, пока к нему открыт доступ...

План операции хорошо известен ассистентам и сестрам. Все знают, что им делать. У оперируемого, насколько возможно, вытягивают обрубок языка. Скальпель Гнедаша быстро рассекает этот обрубок с боков, от тыльной части к передней, но не до конца. Затем хирург поворачивает каждую дольку на 180 градусов и соединяет вместе. Один шов... Второй шов, поперечный... Кое-где подправляет, кое-что подравнивает... И вот уже вместо обрубка есть у Мышлякевича язык, кровоточащий, узкий, но зато вполне нормальной длины. Вширь он еще немного разрастется.

— Хорошо... А теперь давайте ставить протез! — говорит Гнедаш.

Обтянутую резиной железную дужку скрепили с остатками челюстных костей. Но прежде чем крепить на каркасе мышцы и кожу, надо восстановить у оперируемого отверстие рта, сделать ему нижнюю губу. Мышечную ткань со слизистой оболочкой можно взять для губы с сохранившихся частей щек.

— Скальпель!.. Малые ножницы!.. Зажимы!.. Иглу! — требует Гнедаш.

Ему едва успевают подавать инструменты. Пальцы хирурга в непрерывном движении. Еще один шов — и появилась губа.

Затем Тимофей Константинович начинает кропотливое виртуозное «монтирование» подбородка и всего остального, чего недостает изуродованному лицу минера. Подтягивает вверх кожные и мышечные ткани шеи, оттягивает вниз ткани со скул, использует лоскуты кожи, срезанные с груди Мышлякевича, подбирает каждый неомертвевший сантиметр мускулов и надкостницы по краям раны. Все это пускается в дело, все подгоняется, сшивается, постепенно закрывая протез и образуя у Мышлякевича подбородок.

Ассистенты и сестры только переглядываются в немом восхищении. Никогда им не приходилось видеть такой сложной и столь блестяще выполняемой операции! На их глазах свершалось почти чудо.

Вдохновенная, мастерская работа хирурга продолжалась не один час... Наконец он распрямился, снял перчатки и, вытирая со лба пот, устало сказал:

— На сегодня довольно... Кладите повязку!

Товарищи поздравляли Гнедаша. Он только отмахивался:

— Рано, слишком рано поздравлять... Многое еще предстоит сделать! Да и неизвестно, чем кончится эта операция. Посмотрим, как все будет срастаться, заживать.

Немного позже Кривцов подошел к главному хирургу соединения и несколько смущенно начал:

— Простите, Тимофей Константинович, но кое-что я никак не могу понять... В институте у нас этого, как говорится, не проходили, а практика у меня совсем небольшая...

— Спрашивайте, Мишенька, не стесняйтесь. Ну, что вам не ясно?

— Чем Мышлякевич будет жевать? Вы восстановили ему язык, губу, щеки, подбородок... У человека снова есть лицо. Но неужели нижнюю челюстную кость способен заменить примитивный самодельный протез, вернее, каркас для крепления на нем тканей?

— Со временем и этот каркас я, вероятно, удалю, — заметил Гнодаш.

— Тем более! Значит, останутся лишь мягкие ткани?

— Нет, не только мягкие, но и достаточно твердые. Вы, вероятно, не обратили внимания, где я располагал горизонтальные швы! Именно над линией нашего каркаса... Со временем здесь образуются жестковатые рубцы. Там же использованы ткани надкостницы, хрящики. А хрящи, как известно, разрастаются. Вот почему у Мышлякевича должно образоваться над каркасом настолько твердое полукружье, что стоматологи смогут укрепить на нем зубной протез. Конечно, щелкать орехи Мышлякевичу никогда не придется, по питаться он будет вполне нормально.

— Очень интересно, Тимофей Константинович! Какие все-таки огромные возможности у восстановительной хирургии!

— Природа ей в этом помогает, мать-природа! У человеческого, как и у всякого живого, организма удивительнейшая способность возрождаться, восстанавливать свои функции. Ближайшие дни покажут, насколько удачно я этим воспользовался. Но, дорогой Миша, даже при самой большой удаче многое еще надо сделать!

На вторые сутки с лица Мышлякевича сняли повязку. Кое-где швы кровоточили, местами лоскутки тканей плохо прижились, но общая картина — самая благоприятная. Вне всякого сомнения, операция сделана успешно.

— Все идет хорошо, Павел Антонович! — с улыбкой сказал Гнедаш минеру.

И в ответ медики услышали первое слово, сказанное Мышлякевичем после ранения, недостаточно внятное, но все же вполне различимое слово:

— Спа-си-бо!

Это было лучшим свидетельством того, что и сложнейшая операция языка удалась.

— Молчите... Разговаривать еще нельзя! Швы разойдутся! — погрозил пальцем Гнедаш.

Он тут же приступил к дополнительным хирургическим манипуляциям над лицом раненого. Вечером Тимофей Константинович забежал ко мне поделиться своей радостью.

— Восхищаюсь, преклоняюсь и поздравляю! — сказал я. — И еще одно слово добавлю, то самое, что вы услышали от Мышлякевича: спасибо! От лица командования спасибо... Убежден, что и дальше все пойдет отлично.

— Откровенно говоря, теперь и я уверен!.. Пожалуй, главное сделано.

— А как с рукой у Мышлякевича? Ведь и там что-то сложное!

— Еще бы! Плечевая кость перебита сверху, совершенно снесена ее вершина. Придется закруглить кость и подгонять к суставу. Рука станет чуть короче, но действовать будет. На счастье, сосудисто-нервный пучок, проходящий ниже, у подмышечной впадины, не задет. Операцию сделаем завтра.

Эту трудную операцию Гнедаш произвел тоже успешно. Пока рука Мышлякевича лежала в гипсе, продолжалась работа над лицом и челюстью раненого, работа исключительно сложная, тонкая, требующая большого врачебного искусства.

Однажды завернул я в госпиталь навестить Павла Антоновича (бывал у него уже не один раз!). Вместе с Гнедашем направились к нему в палату. И вот застали там такую картину.

Мышлякевич сидит на койке и жует кусок хлеба. Рядом — его жена Анна Иосифовна и десятилетняя дочка Тамара. Все они о чем-то мирно беседуют. Увидев меня, выздоравливающий минер по-военному четко произнес:

— Здравия желаю, Алексеи Федорович!

— Вам — полного здравия... Да и приятного аппетита!

— Понимаете, требует хлеба, да и все, — радостно сказал Гнедаш. — Видно, осточертела ему наша диета!.. Вот дали для пробы кусочек помягче — жует, наслаждается... К тому же восстанавливаются двигательные функции челюстных мышц!

— И хорошо жует, — заметила жена Мышлякевича, бросив на меня несколько смущенный взгляд.

У нас с Анной Иосифовной есть маленькая тайна. Сразу после ранения мужа потрясенная горем женщина не надеялась, что он останется в живых, и уже оплакивала его как покойника. А потом вдруг явилась ко мне с жалобами на Гнедаша: «плохо лечит», «слишком медленно», «прикажите лечить поскорей». Ну я объяснил, что никакие приказы тут не помогут, что наш хирург и так делает почти невозможное. Поняла. Просила не говорить Тимофею Константиновичу о своих претензиях. И вот теперь она смущенно смотрит на меня, счастливо сияющими глазами — на мужа, теплым благодарным взглядом — на Гнедаша.

Нежданно-негаданно стряслось новое несчастье. Небольшая группа партизан, возглавляемая командиром 6-го батальона Федором Кравченко, направлялась в штаб соединения. Был с ними и наш молодой врач Михаил Кривцов, который возвращался в Лесоград из дальней командировки. По дороге группа наткнулась на засаду бандеровцев. Партизан обстреляли плотным огнем, обстреляли по-бандеровски подло, в спину. На месте был убит прекрасный минер, подорвавший за месяц одиннадцать эшелонов, коммунист Владимир Илларионович Бондаренко. Тяжелейшее ранение получил Кривцов.

Подробностей мы еще не знали. Только от Дружинина, находившегося в селе Березичи, куда привезли раненого, пришла короткая записка о необходимости безотлагательно направить туда Тимофея Константиновича.

Он выехал сразу же вместе с операционной сестрой Анной Зубковой, захватив инструменты и немного медикаментов. До Березичей двадцать пять километров. Когда Гнедаш туда прибыл, молодой его коллега лежал почти без признаков жизни. Осмотр констатировал слепое ранение в живот. К тому же Кривцов потерял очень много крови.

В тесной хате, при свете коптящей керосиновой лампы, временами действуя буквально на ощупь, Тимофей Константинович произвел операцию. Зашита купавшаяся в крови печень. Затампонирован пробитый пулей желудок. Но сохранит ли это Кривцову жизнь?

Ночью Гнедаш не спал, прислушиваясь к слабому, прерывистому дыханию Миши, и все думал, думал о том, как его спасти... Переливание крови? Да, только оно! Влить хотя бы полтораста — двести кубиков. И при самых больших потерях крови организм удерживает, резервирует какую-то ее часть в селезенке. Новая, свежая кровь приведет в движение этот запас, направит его по венам и артериям. Но где взять доноров, аппарат для переливания? Аппаратуры нет ни здесь, ни в госпитале. Переливание было необходимо и тогда, Мышлякевичу... Впрочем, донор не нужен. Он сам даст Михаилу свою кровь, она у него универсальной первой группы, подойдет каждому. Но как перелить? И вдруг в ищущем, напряженном мозгу хирурга мелькнула счастливая мысль.

Едва забрезжил рассвет, Тимофей Константинович разбудил Аню Зубкову, приказал вскипятить воду. Он долго мыл стакан, потом продезинфицировал его размятыми таблетками аспирина.

— Бери, Аня, иглу от шприца. Воткни ее вот сюда! — попросил Гнедаш, засучив рукав халата и показав на вену.

Сестра волновалась, никак не могла сделать укол. Тогда Тимофей Константинович взял иглу сам и вонзил ее себе в руку. Через канальчик иглы забила тончайшая струя крови, медленно наполняя стакан. «Лишь бы не свернулась! Лишь бы не успела свернуться!» — думал Гнедаш.

— Чем же переливать? — спросила, недоумевая, Аня.

— Шприцем, нашим шприцем...

— Он ведь только двадцатиграммовый!

— А десять раз по двадцать граммов сколько будет?

Десять раз наполняли маленький шприц кровью и столько же раз проталкивали ее в опавшие вены доктора Кривцова. Конечно, примитивно, кустарно! Однако цель была достигнута. Уже через какие-нибудь полчаса к раненому вернулось сознание. У него улучшился пульс.

Несколько дней Кривцова нельзя было перевозить. Тимофей Константинович сделал ему вторую операцию, не отходил от его постели. Состояние Михаила Васильевича понемногу улучшалось.

Все дни до позднего вечера в окна тихо стучались крестьянки:

— Вот принесли вашему раненому яичек, молочка...

А вокруг хаты стояли двадцать партизан-автоматчиков, охраняя ее от налета бандеровцев. В случае надобности я послал бы туда и роту!

Кривцов выжил, он креп, поправлялся... А у Тимофея Константиновича появилась еще одна радость: ведь найден простейший способ переливания крови! Вот уж действительно: не было бы счастья, да несчастье помогло! С помощью шприца в госпитале начали переливать кровь и другим раненым. Подобрали группу доноров из медицинского персонала, они всегда под рукой. Саму технику переливания Гнедаш несколько усовершенствовал. Теперь это делалось с помощью двух полых игл: через одну брали кровь, через другую вливали, а шприцем лишь переносили ее, подключая то к первой игле, то ко второй.

После этого переливание крови стало практиковаться не только в таких критических случаях, как с Кривцовым. Часто переливание производилось и в небольших дозах, чтобы ускорить заживление ран у выздоравливающих.

— Очень эффективный метод! Его широко применяют в армейских госпиталях... А все лучшее, что есть у медицины, надо брать на вооружение и партизанскому госпиталю! — говорил Тимофей Константинович.

Многие наши врачи не решались накладывать на переломанные конечности гипсовые повязки, опасаясь, что позже раны начнут гноиться.

— Не будет этого, если рану хорошо обработать. Мы не имеем права отказываться от гипса! — утверждал Гнедаш.

И он учил наших батальонных медиков, как лучше, правильнее обрабатывать раны, как применять жесткие повязки. Да и многому другому учил. В госпитале стали проводиться научно-практические конференции по наиболее актуальным вопросам, с лекциями, с демонстрацией характерных случаев, с широким обменом мнениями. Очень полезны были такие конференции для врачей-партизан, находившихся во вражеском тылу по два года. Ведь волей-неволей, а люди оторвались от науки, не знали и о многих новейших достижениях практической медицины.

Гнедаш не засиживался в госпитале. Как только выдавались дни, позволявшие обойтись без него, Тимофей Константинович выезжал в батальоны. Он консультировал там врачей, нередко сам оперировал раненых.

Весть о том, что мы имеем замечательного хирурга, быстро достигла соседних партизанских соединений и отрядов. Оттуда стали постоянно обращаться к Тимофею Константиновичу за помощью. Да и лечить своих раненых соседи часто привозили к нам. Но если случай особенно тяжелый, разве раненого повезешь?

Однажды из села Седлище, расположенного в сорока километрах от нашего лагеря, прискакал к нам под вечер командир партизанского отряда Виктор Карасев.

Я уже по его лицу понял, что у соседа стряслась какая-то беда.

— Комиссар наш ранен, — сообщил Карасев. — Шесть дней назад полоснуло пулеметной очередью... Все хуже ему и хуже! Умирает Михаил Иванович...

— Почему же только сейчас явились?

— Эх, не говорите, Алексей Федорович! Зря, конечно, на собственные силы понадеялись... Но, может быть, еще и не поздно! Слыхал, что ваш хирург способен на чудеса.

Вскоре Гнедаш вместе с Карасевым и охраной отправились верхом в путь. Проходит и день, и два, и три — не возвращается Тимофей Константинович. Что такое?! Наконец доставляют его обратно в целости и сохранности.

— Случай тяжелый, а главное — запущенный, — начал рассказывать Гнедаш. — Кстати, и со мной произошел случай не из легких... Я с детства верхом на лошади не сидел, а тут гнали несколько часов что есть мочи. В общем, сам слезть с коня уже не мог, снимать меня пришлось карасевцам... Но дело не в этом! Вхожу к раненому и застаю такую картину. Лежит Михаил Иванович без кровинки в лице, стонет, а слева и справа от него по пистолету. Один, оказывается, предназначен для врача, если еще больней ему сделает, а другой для себя, чтобы тут же застрелиться...

— Не может этого быть! — вырвалось у меня. — Я хорошо знаю Филоненко...

— Но вы не знаете, Алексей Федорович, что могут сделать с человеком шесть дней непрерывных, все усиливающихся болей! Ну я, конечно, попросил Карасева пистолеты убрать и начал осмотр без особых церемоний. Ранение ужасное! Несколько пуль прострочили комиссару всю нижнюю часть живота. Пробит кишечник, продырявлен мочевой пузырь. Все страшно воспалено. Я до сих пор, откровенно говоря, не понимаю, как не произошло общее заражение! Пришлось резать, шить, латать... Ведь работа у хирургов портновская.

— Как чувствует себя Филоненко?

— Лучше, несравненно лучше. Температура упала, боли утихли... Надеюсь, жить будет! Конечно, надо еще у него побывать. У них есть лишь врач-терапевт, да и то не особенно опытный...

Михаил Иванович Филоненко выжил, вернулся в строй, чувствовал себя превосходно.

Все наши медицинские работники регулярно выезжали в села для амбулаторного приема местных жителей. Выезжал и Гнедаш. Его, как человека нового в этих краях, многое, с чем приходилось сталкиваться, просто поражало. Помню, как-то Тимофеи Константинович сказал мне:

— Два века власти царской и два десятилетия власти панской фактически уже подвели население Волыни к той черте, от которой начинается вымирание. Чего только здесь не увидишь! Наследственный туберкулез, хронические желудочные заболевания, кожные болезни, множество недугов на почве истощения... А дети! Жутко на них смотреть!.. Рахитичные, бледные, опухшие, с тончайшими ногтями... И до чего низок тут уровень санитарной культуры! Всюду грязь, всюду пьют отвратительную болотную воду...

— Разве могла Советская власть за полтора года многое изменить?

— Я понимаю... Медицинское обслуживание только-только стали налаживать. Да ведь беда еще в том, что и при царе, и при панах население приучили избегать врачебной помощи... Вот сегодня оперировал одну старуху в Кухецкой Воле. Гнойное воспаление сумки коленного сустава. Сначала наотрез отказывалась от операции: «Не треба, не треба, пане докторе, ликувати, бо в мэнэ ничим платить!» С трудом растолковали, что никакой платы не требуется.

— Скажите, доктор, а не лучше ли наиболее сложные операции местным крестьянам производить в госпитале? Класть к нам по два, по три человека...

— Прекрасное дело сделаем! Только приветствую со своей стороны...

И вот в госпитале рядом с партизанами появились «цивильные». Им, как и всякому раненому или больному, доктор Гнедаш уделял много времени и внимания.

При первом знакомстве «цивильные» обычно не верили, что сам Тимофей Константинович из крестьянской, да еще из бедняцкой семьи. И уже в совершенное изумление повергал их тот факт, что этот сын незаможника получил двойное высшее образование: сначала педагогическое, а потом и медицинское.

— А на яки гроши? — спрашивали они.

— Да без грошей! Советская власть даром учила...

Не верилось людям. Верить начали, узнав доктора поближе. Он и говорил с людьми по-простому, по-крестьянски, мог и затянуть вместе с ними старинную песню, мог и выпить за компанию стаканчик самогона.

В одном селе окончательно убедились в крестьянском происхождении Гнедаша после любопытного случая. Как-то наш хирург увидел, что возле хаты молотят цепами хлеб двое мужчин, а с ними и молодая женщина на последнем месяце беременности. Доктор пристыдил мужчин, сказал им, что молодуху надо освободить от такой тяжелой работы.

— А кто за нее цеп возьмет? У нас батраков нет! — сердито ответил пожилой мужчина.

— Да и я могу взять! — пожал плечами Гнедаш.

Он отстранил молодуху, взял цеп и начал орудовать им с настоящей крестьянской сноровкой. Нет, никакой пан так молотить не сможет!

Стоит добавить, что семья освободила молодуху от всех тяжелых работ по хозяйству, что именно Гнедаш принимал у нее первенца, отлично выступив на этот раз в роли акушера, и что нашего доктора теперь считают в этой семье почетным кумом.

Да, был у партизанского соединения великолепный хирург, завел он в госпитале даже такие процедуры, как массажи, ванны и лечебная гимнастика, но это вовсе не значило, что наша медицинская служба не встречала на своем пути ни сучка ни задоринки. С трудностями приходилось встречаться огромными. Специфика работы во вражеском тылу остро давала себя знать. Скажем, в отличие от медиков армейских наши постоянно испытывали недостаток во многом самом необходимом.

Однажды начальник госпитальной аптеки Зелик Абрамович Иосилевич объявил Гнедашу, что у него осталось всего пять килограммов ваты.

— Будем экономить еще строже! — кивнул хирург.

Но как ни экономили, а вата убывала. Самолетов с Большой земли не предвиделось. Что делать? Над неожиданно возникшей «ватной проблемой» ломали голову все. Я всегда почему-то полагал, что самое важное среди перевязочных материалов — это бинты, а уж вату легко чем-нибудь заменить. Оказалось, совсем наоборот. Бинтов можно нарезать из любой материи, начиная от парашютного шелка и кончая суровым домотканым полотном, бинты выдерживают и по нескольку стирок. Вату же, специальную хирургическую вату, не постираешь и ничем не заменишь.

Пробовали наши медики применять, например, конопляные льняные очески. Не годятся! Они не гигроскопичны, то есть не обезжирены, а поэтому не впитывают выделения из ран. Желая помочь беде медиков, я напомнил Гнедашу, что на складе боепитания должна быть вата, которой обертывали хрупкие части сбрасываемого нам на парашютах оружия.

— Спасибо, — улыбнулся Тимофей Константинович. — Упаковочная вата может пригодиться для компрессов, но она тоже не гигроскопична и не впитывает выделений... Тут что-то другое надо найти. Ищем, продолжаем искать!

Мысли хирурга все чаще обращались к окружавшей его природе. В конце концов, все нужное человеку дает природа! И разве уже не выручали партизанских медиков дремучие Волынские леса? Еще как выручали!

Кончилась вилькинсоновская мазь. Чем ее заменить? Выгнали из березы деготь, смешали его с где-то раздобытой, а затем перемолотой неочищенной серой. Получилась отличная серно-дегтярная мазь... Больным необходимы витамины. Откуда их взять? Даем людям пить хвойный настой — опять лес выручил... Снег для приготовления дистиллированной воды — из лесу берем... Ягоды для киселей — из лесу... Сено для матрацев — из лесу... Сено хорошо впитывает влагу, оно гигроскопично, только на рану нельзя класть: ломкое, жесткое... «А если испробовать мох? — подумал Гнедаш. — Стоп! Кажется, нашел!.. Мох — это же тончайшие, нежные нити, сосущие из почвы влагу. Подсушить их, но так, чтобы не ломались, положить в марлевые мешочки...»

Тимофей Константинович вскочил с постели, зашагал по землянке. Неужели нашел? Попробовать обязательно надо. Скорей бы дождаться утра!

Утром несколько медицинских работников отправились в глубину леса. Вырыли из-под снега различные образцы мхов. Вернувшись в госпиталь, разобрали их по стебельку, разложили сушить. Медсестры принялись сшивать квадратики марли.

И вот марлевый мешочек, набитый подсушенным мохом, положен на рану, прихвачен сверху бинтом. Весь персонал госпиталя с нетерпением ждал следующей перевязки. Всех волновал один вопрос: пропитается или не пропитается?

Через сутки, когда бинт сняли, в палате раздались восторженные голоса:

— Пропитался! Впитывает! Ура!..

Надо заготавливать, перебирать, сушить мох, надо возиться с мешочками, но все это чепуха, работа никого не страшит, важно, что наконец решена труднейшая «ватная проблема».

Событие это было настолько знаменательным, что я зашел в госпиталь поздравить врачей и сестер.

— Скоро мы, вероятно, научимся йод из хвороста выгонять, а хлороформ — из кленовых листьев! — посмеивался Гнедаш. — Пока и мох вместо ваты — великое подспорье... Вот попрактикуемся с неделю-другую, затем созовем научную конференцию. Все расскажем и покажем отрядным врачам, пусть у себя наше открытие вводят... Ваты нигде сейчас нет!

Мы прошлись по палатам, заглянули и на хозяйственный двор. Посреди площадки с плотно утоптанным снегом двое выздоравливающих пилили дрова. Ба! Да ведь один из них — Павел Мышлякевич.

— Трудовая терапия! Руку себе разрабатывает! — объяснил Гнедаш.

— Как жизнь молодая, товарищ Мышлякевич? — спросил я шутливо.

— Спасибо, Алексей Федорович! Живем — хлеб жуем, работаем помаленьку, с людьми разговариваем... А чего еще надо человеку, который, можно сказать, побывал в могиле?!

Сколько вот таких же, чуть ли не записанных в покойники партизан вернул к жизни доктор Гнедаш! 83 процента раненых, прошедших через наш госпиталь, возвратились в строй, около 16 процентов мы отправили долечиваться на Большую землю, и только один процент с небольшим не удалось спасти.

Хороший вклад в боевые дела нашего соединения внесли неиссякаемая энергия доктора Гнедаша, его организаторские способности, врачебный талант.

Мы видели Тимофея Константиновича не только бодрым, веселым, жизнерадостным. Позже его скрутили жесточайшие приступы ревматизма. Гнедаша температурило, ходил он на костылях... Но и опираясь на костыли, мужественно стоял партизанский хирург у операционного стола, помогая раненым бойцам своим скальпелем.

У нас было много хороших врачей, но я не знаю равного Тимофею Константиновичу. По-моему, коммунист Гнедаш — настоящий рыцарь Красного Креста, благородный и самоотверженный.