В тридцать девятом полку

На крыльце штаба авиационного корпуса много офицеров. Их взгляды обращены к околице. С трудом протискиваюсь вперед. Мороз тут же начинает щипать щеки. Степь, запорошенная искрящимся снегом, рассечена пополам дорогой, выходившей из села и поблескивавшей накатом, словно зеркальное стекло. Постепенно на околицу накатывалось нестройное глухое похрустывание. Потом появилась огромная тень. Словно змея, извивалась и медленно приближалась она к Калачу-Воронежскому. [63]

Пленные!.. Я это понял лишь тогда, когда голова колонны поравнялась с нами, и был потрясен полной потерей этими людьми какого бы то ни было воинского вида: обросшие и исхудалые, полураздетые и полуразутые, с трясущимися руками, жадно протягивающимися к нам. В этой бесформенной толпе, которая, кажется, вовсе не нуждалась даже в редкой цепи идущих по обочинам конвоиров, царствовала чинная покорность. Гитлеровцы, хорошо различимые по сравнительно добротной форме, не составляли исключения. Их угрюмость была еще более безнадежной. В колонне пленных шли итальянцы из 8-й армии и румыны из 3-й, немцы — командиры, инструкторы и эсэсовцы из заградительных отрядов. Это была часть войск из группы армий «Дон» Манштейна, попытавшегося деблокировать 6-ю армию Паулюса в Сталинградском котле. Не выполнив задачи, Манштейн откатывался назад. На гигантском советско-германском фронте наметился исторический перелом.

Чья-то рука легла мне на плечо:

— Командир тридцать девятого?

— Так точно, — ответил я.

— Заместитель командира авиакорпуса по политчасти полковой комиссар Карачун,— представился он и, кивнув в сторону пленных, спросил: — Вошли в курс здешних дел?

— Так точно.

— В таком случае медлить нечего. Поехали. Буду представлять вас комдиву и личному составу полка.

К полуночи старенькая «эмка» доставила нас в Таловую. Командир дивизии Степан Игнатьевич Нечипоренко уже поджидал нас.

— Давай, Федоров, поутру двигай в полк. Да побыстрей сменяй майора.А сейчас спать! Отдохни, пока есть возможность.

Какое-то странное, стыдливое смятение звучало в этих словах. Засыпать, несмотря на усталость, трудно. Тяжелыми были предчувствия. Ранним утром следующего дня они оправдались в полной мере.

Начальник штаба полка подполковники. А. Альтович встретил нас на Нижне-Каменском аэродроме, поразившем своей сонной пустынностью. Беспорядочно расположились на поле всего лишь несколько полузачехленных машин. Молча откозыряв, вышли размяться. Оглядели унылое поле. Вновь встретившись взглядом с Альтовичем [64] и выждав, не вмешается ли полковой комиссар Карачун, спрашиваю:

— А командир где?

Поглядев на свои отменно начищенные сапоги, подполковник нехотя ответил:

— В деревне... На квартире.

— Тогда едем к нему.

Минут через десять, когда машина поравнялась с хатой, крытой железом, начштаба, не поднимая головы, проговорил:

— Здесь.

Резко стучим в дверь. Минута... третья... пятая... Затем без малейшего шума, как будто открывающий заранее притаился за дверью, она стала отходить от притолоки. В образовавшуюся щель видна полураздетая молодуха — заспанная и нечесаная. Открыть дверь она не торопится.

Спрашиваю:

— Майор дома?

— Хиба ж можно их в такую рань-то беспокоить? — Ничего, начштаба, — с трудом выдавливаю,— с этим будет покончено. Едем на аэродром, соберем людей...

Нестройное построение угрюмых людей. Меня представили. Трудно сосредоточиться. Никак не могу сообразить, что же такое напоминает мне все это. Хватило сил лишь подать команду: «Разойдись!»

Вскоре в землянку вбежал посыльный:

— Тревога!..

Успокоившись, командую:

— К машинам, товарищи!

Что это был за вылет!.. Лишь минут через сорок несколько «пешек» приняли старт. И только тогда пожаловал заспанный майор.

Не оборачиваясь, говорю:

— Прошу подготовить приемосдаточный акт.

— Есть,— покорно и безразлично звучит его ответ.

А машины тем временем одна за другой неуверенно обходят аэродром по установленному кругу. Две поспешно плюхнулись на посадку. У одной оказался засоренным бензопровод, у другой отказала маслопомпа. Три экипажа, атакованных «мессерами», совершили где-то вынужденную посадку. [65]

Вечером читаю акт: «...по документам боевых машин в 39-м полку числится 13. На сегодняшний день: 3—на вынужденных посадках ожидают подъема на шасси и смены винтов; 4—со снятыми моторами; в строю—6». Акт подписали: размашистой росписью — полковой комиссар Карачун, строго разборчивой — Н. Альтович, дрожащей рукой — майор. Подписывая этот печальный документ, я порвал бумагу и брызнул на текст чернилами. Затем, не оглядываясь на тяжело дышащего за моей спиной бывшего командира полка, говорю:

— Машина в вашем распоряжении, майор. В полку прошу не задерживаться!

Вскоре после пополнения материальной частью пришлось нам перебазироваться. Из Нижне-Каменской на новую площадку возле совхоза Калачевского перекочевали за один день. К исходу дня 16 машин приземлились на место новой дислокации. И тут-то выяснилось, что кормить людей решительно нечем. Вызываю штаб дивизии. Сквозь писк в наушниках слышу нечипоренковский басок. Сейчас получу первую взбучку. Но, выслушав меня, комдив Нечипоренко говорит:

— Ничего, к полуночи начнем доставлять вам сухой паек. Сутки как-нибудь перебьетесь!

— Так точно,— отвечаю я с облегчением и радостью. В полночь вблизи нашей штабной халупы приземляется тяжело груженный У-2. Устало махнув рукой, приведший его комдив остановил мой рапорт.

— Докладывать будешь после. Сейчас принимай провиант.— И, как рачительный хозяин, пояснил: — Здесь всего-то килограммов двести будет. Сухари, концентраты, чуток консервов и жиров — червячка заморить хватит. Я до рассвета еще рейса два сделать успею, на завтра вас обеспечу. А там сами справляйтесь.

Люди ободрились. С какой благодарностью смотрели они на этого старейшего летчика ВВС, исключительно опытного в ночных полетах! Меня все время преследовала мысль: «Каким же, в конце концов, должен быть тон и стиль обращения командира с «трудным» полком? Такой ли заботливый и снисходительный, какой усвоил себе полковник Нечипоренко? Такой ли поощрительно-твердый, но выжидательный, установившийся в штабе генерала Аладинского?» Мне казалось: ни то, ни другое в данном случае не годится, но и без того и без другого не обойдешься. [66]

Зайдя в хату, где расположились в ожидании обеда летчики из 3-й эскадрильи, я остановился на пороге. Чубастый парень с густыми черными ресницами, разухабисто сдвинув шлемофон на затылок, говорит:

— Это, братва, всегда так: новая метла по-новому метет. У нас в Забайкалье старички-авиаторы говаривали: «Где начинается авиация, там кончается армейский порядочек». Вот и наш комдив, видели, сам прилетел — и к делу. «Докладывать по форме,— говорит,— в свободное от службы время будете...». И в самом деле: нам летать и бомбить надо, а козырять — земное дело, в небе это ни к чему.

Краска бросилась мне в лицо.

— Фамилия? — зачем-то крикнул я.

Летчики и техники замерли. Оратор, капризно поведя плечом, уставился на меня эдаким озорным взглядом. В наступившей тишине его неторопливый, негромкий ответ звучит вызывающе:

— Глыга фамилия моя... Иван Глыга.

Припоминаю что-то уже известное про этого летчика. И вдруг гнев схлынул, моя «речь» полилась на удивление гладко:

— Летчик вы вроде с неплохими данными, а парень-то, выходит, с дурью...

Он вскинул голову, но чуб черных волос вновь лихо навис над высоким лбом.

— Это почему же? — обескураженно вопрошает Глыга и, как-то по-особому подобравшись, еще раз озорно и фамильярно бросает: — Почему, товарищ командир полка, скажите?

Дерзость пропускаю мимо ушей и чутко ловлю сочувственное внимание собравшихся.

— А ну-ка, летчик-бомбардир, скажи, показания скольких приборов ты должен заметить, входя звеном в пикирование?

— Примерно двенадцать.

— И это все?

— Нет. Должен еще засечь положение ведущего и второго ведомого.

— Верно. А сколько движений надо сделать?

— Ни одного. Тут-то и надо застыть, как по стойке «смирно».

— Молодец! (Одобрительный вздох остальных). Но все-таки выходит, что ответ ваш не совсем правильный. [67]

— Как?

— А обыкновенно. Чтобы выполнить все то, о чем вы, лейтенант, совершенно правильно только что сказали, нужна повседневная тренировка. И если на земле приучишься не замечать начальство, не ровен час и в воздухе будешь невнимательным и угодишь под собственные бомбы.

— Так точно! — жалобно звучит голос Глыги, и он застывает в положении «смирно».

Летчики громко смеются... Мне показалось, что в наступившей за моей спиной тишине что-то начало меняться.

Через несколько дней это ощущение стало более определенным. На железнодорожный узел. Россошь девятку довелось вести самому. Взлет провели строго по-уставному. На пути к цели под огнем вражеских зениток строй держался надежно. Твердо, не рыская, все машины вошли в пике. В два захода с неплохой точностью уложили бомбы, а затем проштурмовали. По сигналу «пешки» заняли свои места в строю «клина» и вновь ушли на высоту. И я почувствовал, будто руки мои лежат одновременно на всех девяти штурвалах. Все, как бывало в 9-м полку!

Мысль эту прерывает шестерка «мессеров». Они атакуют, ни плотный, расчетливый огонь нарушает строй вражеского пеленга. «Мессеры» рассыпаются—кто вверх, кто вниз, кто по сторонам. Следующий прямо за лидером фашистский истребитель не улавливает маневр ведущего и напарывается на трассу, метко выпущенную стрелком-старшиной Зверьковым. «Мессер» дымит. Плотный купол трасс всего нашего строя мгновенно обволакивает пирата. Он тут же срывается и идет к земле.

Разгоряченные, обедаем. В столовой шумно. Люди, почувствовавшие наконец радость боевой сплоченности, оживленно обмениваются впечатлениями только что завершенного успешного вылета.

В разгар этой трапезы в столовую входит капитан из штаба корпуса.

— Товарищ командир, пакет от генерала.

— Спасибо, товарищ капитан. Присаживайтесь, отобедайте с нами.

Под рукой в крошку рассыпается сургуч печатей. В пакете — «Радиоперехват». Прочитываю содержание.

«Спасибо комкору. Это как раз то, что нам нужно сейчас»,— думаю я и в воцарившейся тишине встаю. [68]

— Дорогие товарищи! — говорю я.— Мы сегодня отлично поработали, внесли крупицу в наше общее дело. Враг в смятении.

Послушайте радиоперехват депеши Паулюса фюреру: «Сталинград нам больше не удержать. Умирающие с голоду, раненые и замерзающие от холода солдаты валяются на дорогах. Прошу разрешения пробиваться наличными силами на юго-запад и выслать самолет для вывоза специалистов. Из... списка меня исключить...»

Радостные улыбки летчиков. Мой взгляд останавливается на лице Ивана Глыги. Глыга поднялся из-за стола, надел шапку, с завидным строевым изяществом взял под козырек. В эту незабываемую минуту остро почувствовалось: в 39-й ближнебомбардировочный авиационный полк возвращалась воинская слаженность.