Ждите гостей

В январе 1944 года мы получили важную радиограмму: «В Марьиной Горке приготовить квартиру для радистки, продумать доставку радиостанции и двух комплектов питания. Подобрать связных. Ждите гостей. Хозяин».

Сразу же после получения этой радиограммы я вызвал Чеклуева.

— Кому ты думаешь поручить это ответственное дело? — спросил я его.

Немного подумав, Саша ответил:

— Гонсевской. Она, как известно, успешно выполняла все наши поручения. Женщина безраздельно преданная Советской власти, умная, изворотливая. И к тому же у нее много знакомых в Марьиной Горке.

Я и сам думал поручить это дело Леокадии Александровне и очень обрадовался, что наши мнения совпали.

Примерно через две недели Чеклуев приехал в лагерь и сообщил, что все улажено, квартира есть.

— А как насчет связи с радисткой? — спросил Я его.

— На связь будет ходить только Гонсевская.

— Правильно. А когда радистка устроится в Марьиной Горке, то будет получать информацию непосредственно от Бондарика. Кроме хозяйки квартиры и Гонсевской, никто ничего не должен знать об этом деле.

— Даже из наших?

— Да, иначе нельзя.

Когда Саша уехал, я снова взял в руки текст радиограммы и задумался. «Ждите гостей». Что это будут за гости? Один из них, несомненно, радист, а кто другой или другие? Но и очередная радиограмма не дала ответа на этот вопрос. В ней сообщалось: «В ночь на 5 февраля ждите самолет. Хозяин».

Начало февраля 1944 года... Вот уже двадцать месяцев мы находимся на белорусской земле. Они не были [179] для нас легкими, эти месяцы. Конечно, если бы мы спокойно отсиживались в своих хорошо оборудованных землянках, то не было бы трудностей, не было бы тяжелых потерь, которые отряд понес за это время, но мы выполняли свой долг и старались выполнить его с честью.

В летний зной, осеннюю грязь, в зимнюю стужу наши разведчики постоянно были на боевой вахте — верхом, на телегах, на санях, пешком, они кружили под Осиповичами, Марьиной Горкой, Талькой, Слуцком и Бобруйском, а затем, проделав путь в десятки километров, возвращались с разведданными на базу, отдыхали день-два и снова отправлялись в свои районы действий.

Не могла немецкая контрразведка не знать, с какой целью мелкие группы партизан появляются в населенных пунктах, расположенных в нескольких километрах от важных узлов коммуникаций. Чтобы пресечь эту деятельность, принявшую особый размах в последнее время, фашисты на партизанских тропах стали устраивать засады. Для этого не требовались крупные воинские подразделения, достаточно было одного-двух десятков хорошо обученных и вооруженных солдат, ведь наши группы связных, как правило, были небольшие, два-три человека. Это обстоятельство тоже, очевидно, хорошо было известно противнику.

Засад, которые устраивали немцы осенью и зимой 1943/44 года, было множество.

Костя Арлетинов и Лева Никольский на пути из-под Осиповичей обнаружили засаду под Репищами. Они развернули сани и сумели уйти, хотя гитлеровцы еще долго стреляли им вслед из винтовок и пулеметов. Напоролся на засаду и Саша Бычков с группой разведчиков. Но немцы, засевшие на опушке леса, слишком поздно открыли огонь, и сани вихрем пронеслись мимо. Лишь один из разведчиков получил при этом легкое ранение.

В совхозе «Велень» под Марьиной Горкой наша небольшая, но хорошо вооруженная группа во главе с Сашей Чеклуевым и Васей Смирновым также чуть-чуть не нарвалась на засаду. Саша Бычков, который оставался в охранении во дворе одного из деревенских домов, увидел свет горящих цигарок возле совхозного амбара в яблоневом саду, мимо которого они прошли [180] десять минут назад. Об этом он тут же сообщил ребятам. Те бесшумно вышли из хаты и обходным путем двинулись к Дубровке. Из засады по ним ударили немецкие пулеметы. Наши залегли, ответили огнем из автоматов и, отстреливаясь, ушли. Преследовать немцы не стали. Очевидно, побоялись потерь.

Возвращаясь из-под Бобруйска, попал в засаду Тит Чупринский. Он сражался до последнего патрона, до последнего вздоха. Фашистам дорого пришлось заплатить за его смерть.

На пути из-под Тальки в Сутин погиб Георгий Шихалеев. Уходя от преследовавших его гитлеровцев, он в жестокий мороз провалился в занесенную снегом глубокую осушительную канаву на торфяниках. Шихалеев, человек сильный, выносливый, упорно боролся за свою жизнь. Он сумел выбраться из канавы и далеко ушел от нее, но одежда его постепенно схватилась ледяной коркой, и Георгий уже не смог двигаться. Его нашли на другой день утром в каких-то трехстах метрах от первых домов деревни Сутин.

Порой кажется, что будь ребята осторожнее, не постигла бы их такая участь. Но осторожность и боевой задор всегда в вечном противоречии друг с другом. Иногда думаешь, что гибель товарищей дело случая, могло этого и не произойти, но сколько раз по воле того же случая они оставались в живых...

Между деревнями Бытень и Клетное, возле самой дороги, появились два снежных могильных холмика. Здесь с воинскими почестями мы похоронили наших бесстрашных разведчиков Чупринского и Шихалеева.

В начале 1944 года немцы зачастили в Дубровку. До них, видимо, дошли слухи, что здесь бывают партизаны, а некоторых дубровцев уж очень часто видят в Марьиной Горке.

Гитлеровцы ходили по домам, расспрашивали жителей, пытались хоть что-нибудь вынюхать, угрожали, но дубровцы держались дружно и стойко, среди них не было предателей. Однако немецкая контрразведка, похоже, кое-что все-таки сумела нащупать и стала особенно беспокоить семью Луцевич. Нам удалось узнать о приказе арестовать Веру, и мы успели ее предупредить. В начале февраля она ушла из деревни. Вскоре после ее ухода была арестована Мария Григорьевна Кудина. Она, конечно, была под контролем и если и [181] оставалась на свободе, то только лишь как приманка для Луцевич.

Гонсевскую мы считали вне подозрений, однако в начале марта 1944 года гестапо арестовало и ее. В течение месяца следователь СД в Марьиной Горке вел допрос, сопровождавшийся пытками и избиениями, и каждый раз перед началом допроса он клал перед Леокадией Александровной листок бумаги, на котором было написано: «Шарый, Федор». Но Гонсевская категорически все отрицала. Мужественная женщина так ни в чем и не призналась. Прямых же улик у следователя не было.

Ничего не добившись в Марьиной Горке, гестапо переправило Гонсевскую в Бобруйск. Там также в течение двух месяцев продолжалось следствие. Леокадия Александровна по-прежнему начисто отвергала обвинение в связи с партизанами. Ее отправили в Освенцим. Вместе с Гонсевской в один и тот же день был схвачен и отец Веры. Луцевич погиб в концентрационном лагере, Гонсевская чудом уцелела.

После этих событий большинство жителей Дубровки покинули родную деревню и стали лагерем в лесу под деревней Бытень. Они взяли с собой и троих малолетних детей Гонсевской. Вера Луцевич жила в том же лагере.

Противник нанес нам ощутимый удар, но работа продолжалась. Связь с Бондариком была поручена Ануфрию Романовичу Сиротко. В наших радиограммах он значился под именем Демьян. Знали мы Ануфрия как связного одного из партизанских отрядов, но до той поры не пользовались его услугами. Он зарекомендовал себя как честный, преданный Советской власти человек.

До войны рядом с Дубровкой на сенчанском поле базировались наши бомбардировщики. Немецкая авиация в первые же дни войны разбомбила аэродром. Часть самолетов была уничтожена, часть перебазировалась в другое место. Ануфрий, еще до прихода немцев, снял с него скорострельные авиационные пулеметы, спрятал их и впоследствии передал партизанам.

До войны Сиротко был бухгалтером. С приходом немцев стал работать на свиноферме. Сразу же боль-Шую часть свиней перевел в изолятор и пустил слух, что на ферме чума. Немцы забирали здоровых свиней, [182] а «чумных» Ануфрий забивал и переправлял партизанам.

Вместе с Ануфрием на свиноферме работал его брат, бывший председатель колхоза в Дубровке. При обстоятельствах, неясных до сих пор, брат Ануфрия был убит. До марьиногорских оккупационных властей дошли слухи, что тот погиб от рук партизан, поэтому Ануфрий и жена его брата Анна Васильевна пользовались доверием у гитлеровцев.

Ануфрий часто бывал в Марьиной Горке с нашими поручениями. Они сводились в основном к доставке разведданных о железнодорожных перевозках через станцию, полученных им от Бондарика. Сиротко никогда ничего не записывал, все держал в памяти. Хата его стояла на краю села. Слуховое окно чердака было обращено в сторону совхоза «Сенча», откуда мы обычно въезжали в деревню. Если слуховое окно было закрыто белой занавеской — значит, въезжать нельзя, в деревне немцы.

Время от времени Сиротко брал у нас магнитные мины, в специально оборудованном тайничке в телеге доставлял их в Марьину Горку, а там группа, в которой состоял Бондарик, пристраивала их к цистернам с горючим. Ануфрий успешно сотрудничал с нами почти до самого прихода советских войск, но у фашистов в конце концов все же возникли подозрения. В июне 1944 года при возвращении с задания он был схвачен. Уличающих предметов или документов при нем не нашли. При допросах его подвергали жестоким пыткам, но о своих связях с партизанами он ничего не сказал. Освободили его наши войска в Марьиной Горке. Затем до конца войны он был на фронте. Умер Ануфрий Романович в 1964 году.

* * *

Гости, гости... Кто бы они ни были — это большое событие для отряда. Последний раз нам сбросили груз в мае 1943 года. И теперь мы остро нуждались в питании и рации, оружии, боеприпасах, обмундировании.

На самом высоком месте, возле деревни Бытень, мы заготовили с вечера груды хвороста и стали с нетерпением ждать. Однако самолет прилетел лишь под утро, когда нас уже стала покидать надежда. Сначала послышался шум моторов. Он становился все сильнее и сильнее. Темный расплывчатый силуэт машины пронесся [183] над нашими кострами и исчез из виду. Неужели не наш? Но вскоре самолет появился вновь. От него отделился какой-то предмет, за ним — другой... Вот-вот вспыхнут белые купола парашютов — и мы примем гостей прямо на руки! Но что это?

Два парашюта схлестнулись и с нарастающей скоростью несутся к земле. Глухой удар... Рядом лежат молодая женщина и разорвавшийся грузовой мешок. Бойцы бережно поднимают изломанное, теплое, но уже безжизненное тело и кладут его на подводу. На парашюте плавно спускается еще кто-то. Подбегаю и вижу — Шарый! Обнимаемся, целуемся. Все искренне рады его возвращению.

— Радистка? — спрашиваю я, кивнув на подводу.

— Она, — вздыхает Шарый.

— Надо же так... А мы ведь и квартиру для нее в Марьиной Горке приготовили, и связных...

Утром того же дня погибшую при приземлении радистку мы похоронили рядом с Чупринским и Шихалеевым.

* * *

В начале марта в одном из домов деревни Бытень проходила вечеринка. На ней веселились как наши бойцы, так и другие хлопцы и девушки, большей частью из беженцев. Среди тех, кто вынужден был уйти из Су-тина, была очень хорошая семья Яндульских. Отец семейства погиб в 1937 году, а его уже повзрослевший сын с приходом оккупантов ушел в партизаны. В одной из стычек с карателями он, будучи тяжело раненным, попал в руки немцев и тут же был расстрелян. Но фашистам этого оказалось мало. Они согнали жителей на центральную улицу деревни и попытались выявить родственников Яндульского. Мать убитого, его сестры Яня и Ядя проявили исключительную выдержку: они прошли, как и все, мимо тела родного им человека и ничем не выдали себя — ни волнением, ни слезами. Фашисты уехали ни с чем, но семье пришлось уйти из деревни. Старшая дочь Яня ушла к партизанам, а младшая, Ядя, с матерью и теткой поселилась в Бытене.

Ядя, в то время шестнадцатилетняя девушка, была очень привлекательной, и за ней пытались ухаживать многие наши ребята, но она пока никому не отдавала своего предпочтения. Нравился ей, пожалуй, больше всех [184] Игорь Курышев. С ним она охотно танцевала, и у них это хорошо получалось — очень красиво. Кроме того, Ядя играла на гитаре и хорошо пела белорусские и украинские песни. С Игорем мы часто бывали у нее на квартире. Это несколько скрашивало нашу, хоть и полную тревог, но все же довольно однообразную жизнь.

В разгар вечеринки из-под Осиповичей приехал Николай Суралев, вызвал меня на улицу и сказал, что у него есть план проведения одной интересной операции.

— Возле деревни Протасевичи находится небольшой немецкий аэродром. Там базируются легкие самолеты противника, и, кроме того, там же находится крупный узел ВЧ-связи. Самолеты используются для связи со штабами войсковых частей и перевозки почты. Есть возможность уничтожить охрану и захватить немецкие «кукурузники».

— А зачем нам самолеты? Ну там броневики, бронетранспортеры — это еще куда ни шло, а самолеты... — недоуменно посмотрел я на Николая.

— Да у нас же есть летчики!

— Какие там летчики? Стрелок-радист и техник-моторист.

— Ну ладно, — согласился Суралев, — самолеты мы не будем брать, уничтожим, но у немцев может быть свежая почта: донесения, приказы, разве это было бы не интересно для нашего командования?..

Решили, что одна группа — ее возглавит Суралев — должна будет ликвидировать охрану и персонал, размещенный в бараках, другая — под моим командованием — уничтожит самолеты.

Доложили Шарому. Тот согласился с нашими доводами. Возглавить операцию Илья Николаевич поручил мне.

На другой день на десяти подводах мы отправились под Протасевичи. В то время в лесу еще лежало много снега, санная дорога была накатана, лошади шли ходко. В потемках проехали деревню Сутин и, не доезжая Репищ, остановились в лесу. Ночь была тихая, светлая, и лишь временами низкие облака закрывали луну. На подходе к аэродрому кустарник поредел, и мы вышли в поле. Короткая остановка — и группа Суралева обходным путем отправилась к своему объекту. Через полчаса тронулись и мы. Под ногами предательски хрустел [185] ледок. Пройдя примерно полкилометра, вышли к границе летного поля. Впереди вырисовывалось какое-то небольшое строение — похоже, заброшенный сарай. Подошли к сараю вплотную и решили ждать, когда начнет бой группа Суралева. И тут случилось непредвиденное. Из-за сарая вышел часовой и потребовал назвать пароль. Ответить ему нам было нечего. Я передернул затвор автомата, но немец опередил меня, выстрелив почти в упор. Я упал на снег и на какое-то время потерял сознание. Когда очнулся, вокруг меня уже хлопотали Рая, Валя и Саша Бычков. «Ребята, командир ранен!» — приглушенно сказал кто-то. Грудь сдавило тяжелым обручем, дышать стало нечем, горлом пошла кровь. И лишь когда наши девушки, сняв с меня кожанку с меховой безрукавкой и распоров гимнастерку, начали делать мне перевязку, я смог произнести несколько слов:

— Как остальные? Все ли живы?

— Живы, — ответил Костя Сысой, — фашиста я заколол, он не успел сделать второго выстрела.

В той стороне, куда ушла группа Суралева, вспыхнула ракета и раздался треск немецких пулеметов. В ответ ударили наши ППШ. Видимо, выстрел часового поднял на ноги весь гарнизон, и группу Суралева встретили огнем. Пока мне наспех делали перевязку, Саша Бычков и Костя Сысой из плащ-палатки и жердей, срубленных тесаками, успели соорудить носилки. А вскоре появилась и группа Суралева. Николаю объяснили, что произошло. Когда пулеметные трассы стали приближаться и по верхушкам кустов застучали пули, он приказал:

— Выносите командира, мы задержим немцев!

Подняв носилки, Костя Сысой, Саша Бычков, Лева Никольский и Костя Арлетинов почти бегом двинулись вдоль канавы. Через час меня донесли до того места, где были оставлены подводы. Вскоре нас нагнала группа Суралева. Немцы дальше сарая не пошли.

Лева Никольский и Костя Арлетинов на одной из подвод умчались в Репищи. Я с помощью товарищей присел под елкой. Знобило, дышать было трудно; потерял много крови — кровью пропитались гимнастерка, брюки, натекла она и в сапоги. Хорошо еще, что пострадал я один.

Лева с Костей вскоре вернулись. У знакомых жителей они выпросили перину, тулуп. Меня положили на [186] перину и прикрыли тулупом. Лошади тронулись. На всякий случай вперед выслали разведку, выставили и тыловое охранение.

Вскоре я потерял сознание и пришел в себя только на другой день, когда наш обоз въезжал в деревню Бытень. Меня внесли в землянку, осторожно положили на деревянную койку. Ребята вышли, в землянке остались только Лева с Костей.

— Ну, рассказывайте, только без утайки. Что у меня за ранение? — с трудом повернул я к ним голову.

— Понимаешь, — начал Никольский, — когда тебя привезли в Сутин, то там, на наше счастье, оказался врач из 2-й Белорусской партизанской бригады. Когда он снял бинт и обработал рану, стало видно, как легкие у тебя выпирают между ребрами. Доктор их заталкивал обратно, а они опять вылезали. Тогда он наложил тампоны и туго перевязал. Пуля пробила тебе левую лопатку, прошла под ней и разорвалась над позвоночником...

Не успел я задать очередного вопроса, как к нам в землянку от соседей прибыл врач. Он осмотрел рану и заявил, что рана рваная, глубокая, надо непременно зашивать.

До этого я уже имел несчастье быть раненым, но тогда в конце концов я попал в госпиталь, и там были все условия для операции, а здесь вместо наркоза мне могли предложить только самогонку. Но не согласиться на операцию я не мог. Вначале еще кое-как крепился, терпел, а затем потерял сознание. Очнулся от нестерпимой боли в области желудка, куда более сильной, чем от ранения. Если бы не Лева с Костей, я, наверное, перевернулся бы на спину, но ребята мне этого сделать не позволили. Несколько дней я промучился в такой позе, а затем, когда мне разрешили полулежать на спине, сразу же почувствовал огромное облегчение. Рана моя начала заживать. Врач больше не понадобился, с перевязками справлялись наши медсестры.

Как только меня привезли в лагерь, ребята сразу же разъехались. Последними под Осиповичи отправились Лева с Костей. Но они меня часто навещали, привозили то мед, то курицу, то еще что-нибудь. Так что с питанием у меня было хорошо. А вот с желудком с первого же дня начались нелады — стала постоянно беспокоить изжога. Врач объяснил, в чем дело: повысилась [187] кислотность от большой потери крови. Пришлось прибегнуть к помощи соды.

Одиночество мое скрашивали книги. Их где-то доставала Ядя Яндульская. Она меня часто навещала, пела под гитару наши любимые песни, а когда я встал на ноги, то сопровождала меня на прогулках. Дело пошло на поправку, однако моя уверенность, что рана скоро заживет, оказалась преждевременной. В конце марта начался воспалительный процесс, резко подскочила температура. Узнав об этом, ко мне зашел Шарый и стал настаивать на эвакуации. Настоятельно советовал также сразу же после излечения попросить направление в военную школу: «У тебя более чем двухлетний опыт войны, боевые награды, тебя непременно зачислят в училище...»

Но в училище мне идти не хотелось. Одно дело война и связанная с ней необходимость служить в армии, другое дело кадровая служба. Нет, это не по мне. Если останусь жив, то закончу свой авиационный институт и буду работать конструктором.

От эвакуации я отказался.

«Рельсовая война»

1 мая 1944 года, в этот праздничный, по-настоящему весенний, солнечный день, я впервые поднялся в седло и без всякой определенной цели выехал из лагеря. Признаться, очень соскучился по своей лошади, по верховой езде.

В лесу без умолку щебетали птицы, затейливо вилась пробитая между сосен тропинка, уже сухая на открытых местах, и лошадь, мерно покачивая головой, шла легко, словно плыла в этом море света и зелени. Спину грело солнце, и от его тепла боль от раны постепенно утихла.

Проехав деревню Полек, я оказался возле незнакомой переправы через реку Птичь. Река еще не вошла в свои берега, ее чистые прозрачные воды медленно текли по затопленным лугам и перелескам. Партизанский паром работал исправно. На той стороне, в деревне Аплевнице, стоял партизанский отряд, командир которого был мне хорошо знаком. «Вот бы повидаться!» — мелькнула мысль. В это время подошел паром, и я, не долго думая, отправился на другой берег. Мне повезло: знакомый мой оказался дома. Мы обнялись, [188] поздравили друг друга с праздником и присели на скамейку у окна. Потекла неторопливая беседа. В первую очередь, конечно, обсудили новости с фронтов — вести оттуда приходили радостные: наши войска на подступах к Севастополю, вот-вот освободят Крым.

— Это хорошо, — сказал мой знакомый, — очень хорошо, если так пойдут дела, глядишь, скоро и до нас дойдет Красная Армия. Ведь мы, собственно, на очереди, наши войска нависли над Белоруссией с северо-востока и с юга. — Тут он вдруг нахмурился и сообщил, что, по данным разведки, гитлеровцы собираются провести в нашем районе еще невиданную по размаху карательную операцию. В ней будут участвовать не только специальные подразделения СС, но и регулярные части.

— Неужели они собираются повторить операцию, подобную той, которую провели против партизан в Полесье? — высказал я догадку.

— Похоже на то. Но, как говорится, чему быть, того не миновать, а пока прошу к столу.

На столе уже дымилась горка драников, рядом стояла миска с кислым молоком и сковорода с яичницей. Мы с аппетитом поели и при прощании договорились, что будем обмениваться новостями.

Вернувшись в лагерь, я рассказал Шарому о готовящейся карательной операции. Шарый отнесся к этому спокойно — не впервой. К моей большой радости, в отряде нежданно-негаданно я застал гостей. В нашем лагере оказалась группа, которая двигалась на запад из Кличевского района Белоруссии. Еще издали, по черной косе и манере громко разговаривать, я узнал Клаву Милорадову. Обнялись, расцеловались. Клава рассказала мне о наших боевых товарищах, общих знакомых. Я узнал, что Володя Шатров в одном из боев был тяжело ранен и отправлен на Большую землю. Надя Белова погибла. Узнал также, что в Кричевский район для непосредственного руководства боевыми действиями групп осенью 1942 года, оказывается, прилетел Артур Карлович Спрогис. Под его командованием объединенными силами нескольких групп в Выдрице был разгромлен сильно укрепленный гарнизон противника. В этом бою погибла Елена Колесова, командир девичьей разведывательной группы. Впоследствии ей было присвоено звание Героя Советского Союза. Я помнил Лену еще по военной части и с памятного боя под Сухиничами: [189] среднего роста, стройная, сильная, очень смелая и решительная, она к тому же была еще и очень женственной.

О себе Клава почти ничего не рассказала, лишь мельком заметила, что занималась разведкой, часто бывала в Орше, Борисове.

Между тем слухи о готовящейся карательной экспедиции немцев подтвердились. По данным нашей разведки, в начале июня в Марьину Горку, Осиповичи, Слуцк, Старые Дроги стали прибывать свежие воинские части. Участились стычки партизан с немецкой разведкой. Противник взял в кольцо окружения обширный район, и это кольцо постепенно сжималось. Партизанские бригады, расположенные северо-западнее нас, уже вступили в соприкосновение с вражескими частями. Медлить было больше нельзя, и мы вместе с соседними отрядами решили идти на прорыв.

В ночь на 5 июня переправились на пароме через реку Птичь. Заночевали в лесу недалеко от деревни Клетное, а утром я с группой бойцов отправился в конную разведку в сторону деревни Сутин.

Занимался ясный, солнечный день, лошади шли легкой рысцой, под копытами клубилась желтовато-серая песчаная пыль. У крайних домов деревни остановились. Видно отсюда было далеко, обзор прекрасный.

— Ну что, ребята, поедем дальше? — спросил я.

— Поехали! — крикнул Саша Чеклуев и, вырвавшись вперед, галопом поскакал по гребле, за ним — Вася Смирнов и остальные. Но, проскакав несколько сотен метров, конники неожиданно повернули назад — из-за редкого низкорослого соснового перелеска выползала серо-зеленая колонна немцев.

Пришлось вернуться к обозу. Шарый приказал оттянуть обоз к лесу, а мы помчались в сторону Репищ. Встретив немцев и здесь, повернули обратно — от Ре-пищ движется механизированная колонна. Жалко бросать обоз, хочется выйти в тылы блокирующих воинских частей немцев, сохранив свое имущество. Однако совершенно очевидно, что просочиться ни на юг, ни на восток с обозом нам не удастся. Повернули назад. От деревни Руды двинулись на запад по тяжелой песчаной дороге на Шелехово. Наша конная разведка на рысях вылетела к Шелеховым хуторам, и тут из засады по нас ударили вражеские пулеметы. Сраженный пулями, странно переломившись, упал из седла Петр Дубовик. [190]

Напуганные стрельбой кони вынесли остальных из зоны огня.

Недолго пришлось партизанить Пете Дубовику. Во время оккупации он жил в Марьиной Горке, работал на сенном складе. Однажды мы ему через Ануфрия Сиротко передали магнитную мину, чтобы он установил ее на проходящем поезде с горючим. Мину он снарядил, но подняться по металлической лесенке и поставить взрывное устройстло у горловины цистерны Петру помешала охрана. Что делать? Дубовик спрятал мину в стогу сена. Сенной склад сгорел, а Петру пришлось срочно уходить в отряд. И вот...

Выслушав мой короткий доклад, Шарый приказал срочно занять круговую оборону на тот случай, если немцы пойдут в атаку. Затем он пригласил меня и других старых партизан посоветоваться, как поступить дальше. Илья Николаевич был собран, энергичен, решителен — чувствовалось, что он в своей стихии.

— Вот что, хлопцы, — начал командир, — с обозом придется расстаться. Будем прорываться в пешем строю. — Он кашлянул, как это обычно бывало с ним в минуты волнения, окинул всех быстрым взглядом и спросил: — Есть другие предложения?

Других предложений не было. Мы стали молча распрягать и расседлывать лошадей. С трудом сдерживая слезы, уздечками, нагайками стегали их по крупам, пытаясь отогнать подальше, поглубже в лес. Когда лошадей отогнали, поставили рядом все телеги, побросали на них сбрую, седла и подожгли.

И вот теперь снова, как два года назад, с тяжелыми вещевыми мешками, увешанные оружием, преследуемые, как и тогда, тучами комаров, двинулись мы в путь. Обошли засевших над речкой немцев и углубились в лес. Там встретили партизан. Они сообщили нам, что немцы сейчас стали на дороге Марьина Горка — совхоз «Сенча-Омелыю» и намерены прочесывать леса на юго-восток от шляха, то есть на нашей стороне.

К вечеру, двигаясь на северо-восток, утомленные и голодные, расположились передохнуть на холмике у небольшого лесного озера. Здесь, пока готовился ужин, снова посоветовались, как быть дальше. Шарый обратился к Чеклуеву и Смирнову:

— Эти места вы знаете лучше чем кто-либо. Прикиньте, как быстрее всего добраться до дороги и в каком месте будем переходить шлях. [191]

Смирнов подумал немного и ответил, что лучше всего шлях, пожалуй, пересечь между Клетищином и Любячкой, так как в этом месте лесом, вдоль осушительной канавы, можно выйти к самой дороге. А на той стороне, хотя и нет настоящего леса, зато тянутся на многие километры непроходимые болота.

— Как же мы их пройдем, если они непроходимые? — с сомнением покачал головой Шарый. Смирнов улыбнулся:

— Так мы же партизаны!

— А что думает Чеклуев?

— Лучшего места в самом деле не найти, — сказал Чеклуев. — Севернее совхоз «Сенча» — место открытое и возвышенное, уж там-то наверняка будут сильные немецкие посты, а южнее нет близко ни лесов, ни болот, все видно как на ладони, там нас могут без труда накрыть.

Итак, решено: переходить дорогу будем там, где посоветовали Смирнов и Чеклуев. В час ночи прозвучала знакомая команда: «Подъем!», и мы тронулись в путь.

Тьма стояла непроглядная, лишь по чавканью сапог можно было определить, в каком направлении движется цепочка бойцов. Через некоторое время вернулись высланные вперед разведчики. Они сообщили, что немцев поблизости нет, но дорогу патрулирует броневик. Шарый приказал всем сосредоточиться у самого шляха По его команде мы быстро пересекли шлях и углубились в заболоченное редколесье. Теперь, по нашим предположениям, мы были в тылу у карателей.

Через несколько дней окружным путем, усталые, измученные, вернулись в Бытень. Наши группы снова разъехались по своим местам. Чеклуев с товарищами направился под Марьину Горку, Бычков под Слуцк, Максимук под Бобруйск. Снова по рации пошли свежие сообщения о гарнизонах, железнодорожных перевозках немцев.

Крупная карательная экспедиция гитлеровцев закончилась так же безрезультатно, как и многие другие. Партизаны, где с боями, где, как и мы, небольшими группами, вышли из котла и продолжали свою боевую деятельность Фашисты захватили скот, сожгли несколько деревень и в десятых числах июня убрались восвояси.

Группа Суралева все это время оставалась под Побоковичами [192] и уцелела полностью. Лишь Толя Попцов, которому шел тогда лишь тринадцатый год, — его послали в разведку — нарвался как-то на немцев. Гитлеровцы открыли огонь. Толя бросился бежать, притаился в ржаном поле И все же немецкая пуля нашла его, он был ранен в ногу От страшной боли юный разведчик потерял сознание. Нашла Толю его сестра Валя. В это время подошли немцы Один из них, вскинул автомат, но выстрелить ему помешали подоспевшие чехи из 151-й венгерской дивизии. Чехи перевязали Толику ногу и вместе с Валей отвезли в Деревцы. Они же предложили оставить его в деревне у кого-то из местных жителей, строго наказав хозяевам ухаживать за ним. Валю чехи отстоять не смогли. Ее вместе с другими гражданскими загнали в Деревцах в какой-то погреб. Там же оказались Бронислава и Мария Лиходиевские, ее родные тетки.

В погребе имелось одно-единственное маленькое окошечко, и иного способа спастись, как попытавшись выбраться через него, не было. Сестрам Лиходиевским, а также Григорию Пашкевичу, сын которого был в партизанах, угрожала смерть, и они не могли не воспользоваться хоть малейшей возможностью бежать. Первой с помощью Пашкевича добралась до окошка Мария, за ней выпрыгнула Броня. Пашкевичу помогала Валя. Первая попытка не удалась. Пашкевичу пришлось сбросить с себя почти всю одежду, только тогда он смог протиснуться в узкий проем окна. Валя умоляла оставшихся в погребе мужчин и женщин подсадить ее, но те дружно отговаривали: «Ты еще мала, чего тебе бояться?» И Валя осталась ожидать своей участи.

Попала она сначала в лагерь для гражданских лиц в Осиповичах, затем ее перевезли в Белосток. Там в лагере из прибывшей партии отобрали несколько десятков детей, загнали их в какой-то сарай и забросали гранатами. При этом из включенных на всю мощь репродукторов неслись бравурные марши Вале повезло Она не попала в число уничтоженных.

Лагерь был окружен колючей проволокой и проводами с током высокого напряжения. Возле колючей проволоки фашисты забороновали полоску земли. Подходить к ней нельзя — убьют; свирепые овчарки помогают охране. Питание — 150 граммов хлеба с опилками да изредка овсяная похлебка. Посуды почти не было. Брали еду в кастрюли на несколько человек и торопливо [193] съедали. Многие тянулись к котлу со сложенными ладонями — получали удар черпаком по рукам и отходили под гогот фашистов, для них это развлечение. Девочка не вынесла всего этого, в отчаянии бросилась на проволоку, но овчарка сбила ее с ног и вцепилась в руку, а подбежавший эсэсовец ударил прикладом по спине. После этого Валя долго болела, у нее началось кровохарканье. При выбраковке ей поставили штамп на лбу, что означало: к работе не пригодна.

Забракованным сказали, что их отправят домой. Поддавшись на обман, многие заключенные, чтобы заболеть, стали курить табак с тонко изрезанными кусочками шелка, пить табачный отвар. Людей со штампами на лбу стали грузить в машины и вывозить. Многие догадались, что везут на смерть. Валя стерла свой штамп. Немцы это заметили и жестоко избили девочку.

Пока готовили следующую партию на уничтожение, Валя сумела убежать. Помог ей в этом пожилой немецкий солдат. Валю приютила польская семья. Лечил ее польский врач. После освобождения Белоруссии в 1944 году Валя вернулась в свою родную деревню Побоковичи...

Мы никак не могли забыть неудачную операцию по захвату аэродрома. Нам стало известно, что от аэродрома в сторону Поплавов регулярно ходит легковая машина, возможно, с важными документами. Об этом можно было судить по тому, что дорога эта патрулировалась. Правда, за Поплавы немцы редко осмеливались выезжать — там начиналась партизанская зона, но и мы до сих пор особенно близко не подходили к Осиповичам, если не считать попытки захватить аэродром.

На этот раз решено было небольшой, хорошо вооруженной группой выйти на шоссе восточнее Репищ и устроить засаду на легковую машину. Мы залегли возле шляха, замаскировались и стали ждать. Как всегда нестерпимо донимали комары, и вести себя абсолютно тихо было очень трудно. Машина так и не появилась, зато со стороны Поплавов к нам стал приближаться патруль. Его надо было пропустить, но кто-то из бойцов нечаянно бряцнул оружием, немцы мгновенно среагировали на это, и ничего уже не оставалось делать, как ударить по ним из автоматов.

Все четверо патрульных упали на асфальт. Лева и [194] Костя, не дожидаясь команды, выскочили на шлях, подобрали винтовки, сняли с убитых ремни с подсумками и тесаками, взяли документы. В это время охрана с блок-поста на железной дороге открыла беспорядочный огонь вдоль шоссе. Надо уходить, пока немцы не отрезали нам пути отхода. Быстрым шагом, а кое-где и перебежками миновали Репищи. Теперь мы были в относительной безопасности, можно и отдохнуть. Надо бы зайти в деревню, попросить у местных жителей соли, но я опасался, что туда вот-вот нагрянут немцы.

Прошло не менее получаса, а гитлеровцы все еще не появились. Неужели не приедут? Может быть, рискнуть? В Репище вызвались идти Валентин Гуськов, парнишка из Репищ, недавно принятый в отряд, Курышев и Сысой. Ребята по заболоченному кустарнику напрямую зашагали в сторону деревни.

Мы разожгли небольшой костер и, положив под голову вещевые мешки, легли отдохнуть. Минут через двадцать в тишину, нарушаемую только гудением комаров, вторглись другие звуки. В деревне застучал ручной пулемет Дегтярева, и сразу же, как эхо, откликнулись немецкие МГ — значит, завязался бой. Мы вскочили на ноги, углубились в густые заросли кустарника Через некоторое время вернулись трое наших бойцов — Гуськова среди них не было. Запыхавшийся Игорь Курышев рассказал о том, что произошло:

— Когда мы уже собирались возвращаться, в деревне появились два бронетранспортера с солдатами. Гуськов, который был оставлен в охранении, первым заметил гитлеровцев и открыл по ним огонь из пулемета Мы втроем начали отходить через огороды к болоту. Один из бронетранспортеров выехал на конец деревни, развернулся и двинулся нам наперерез. На краю болота он остановился. Преследовать немцы нас не стали.

Когда стрельба прекратилась и шум машин начал удаляться, наша группа пошла в деревню. Там жители нам рассказали, что Валя Гуськов сражался до последнего патрона, уничтожил из своего пулемета не менее десятка вражеских солдат и погиб в неравном бою Война вырвала из наших рядов еще одного испытанного боевого товарища.

Во второй половине июня мы получили приказ вместе с партизанами участвовать в «рельсовой войне» Стало ясно, что готовится наступление советских войск. [195]

Подрывники нашего отряда взорвали на большом протяжении полотно железной дороги, во многих местах нарушили телефонную связь между городами. Три дня и три ночи взлетали в воздух обломки рельсов и шпал, железная дорога Минск — Осиповичи была парализована.

В девятом томе «Истории второй мировой войны» так говорится о действиях белорусских партизан во второй половине июня 1944 года: «Выдающимся примером непосредственной партизанской помощи наступающим войскам Красной Армии явилась операция белорусских партизан по массовому подрыву рельсов, осуществленная накануне наступления войск 1-го, 2-го и 3-го Белорусских и 1-го Прибалтийского фронтов против группы армий «Центр». Ее разработал и согласовал с командованием фронтов Белорусский штаб партизанского движения...

Партизаны в ночь на 20 июня осуществили одновременную массовую диверсию на железных дорогах Белоруссии. В результате они подорвали 40 775 рельсов, полностью вывели из строя железнодорожные линии Орша — Могилев, Орша — Борисов, парализовали перевозки противника на участках Полоцк — Молодечно, Крупевщина — Воропаево — Вильнюс, Минск — Барановичи, Осиповичи — Барановичи, Пинск — Брест и других. До конца месяца было подорвано еще 20 тысяч рельсов»{2}.

О том, как отразился этот удар белорусских партизан на состоянии немецко-фашистских войск, довольно выразительно написал бывший начальник транспортного управления группы армий «Центр» полковник Т. Теске: «В ночь перед общим наступлением русских на участке группы армий «Центр», в конце июня 1944 года, мощный отвлекающий партизанский налет на все важные дороги на несколько дней лишил немецкие войска всякого управления. За одну ночь партизаны установили около 10,5 тысячи мин и зарядов, из которых удалось обнаружить и обезвредить только 3,5 тысячи.

Сообщение по многим шоссейным дорогам из-за налетов партизан могло осуществляться только днем и только в сопровождении вооруженного конвоя»{3}. [196]

...2 июля танки и самоходные орудия с родными звездами на броне были уже в Марьиной Горке и в совхозе «Велень». Невозможно описать, каким радостным для нас стал этот день!

Согласно приказу командования, полученному по рации, наш отряд в полном составе прибыл в деревню Поплавы. На окраине деревни нас ожидала штабная машина. Из нее вышел какой-то майор, подошел к Шарому, отдал честь и представился:

— Уполномоченный штаба фронта майор Медведевский.

Шарый ответил на приветствие, представил Медведовскому бойцов и командиров отряда, после чего все разошлись по хатам.

В Поплавах мне пришлось целых два дня потратить на занятия «литературной работой» — писал отчет. Затем мы выехали в Осиповичи. Наши разведчики в Осиповичах — Кондратенко Мария Яковлевна, ее муж Иосиф Максимович, Скрипов Константин Васильевич и другие получили соответствующие документы и небольшую материальную помощь. Получили помощь и малолетние дети Ушакевич, кроме того, им была выдана справка о том, что их мать, Софья Ивановна Ушакевич, 1906 года рождения, погибла смертью храбрых при выполнении специального задания штаба 2-го Белорусского фронта.

Из Побоковичей мы никого не встретили и решили съездить туда, проведать Марию Викентьевну Лиходиевскую. Майор Медведовский предоставил в наше распоряжение трофейный мотоцикл с коляской. Я немножко потренировался в езде и предложил Никольскому и Чеклуеву ехать со мной. Стоял теплый, солнечный день. На большой скорости мы проехали по шляху и свернули на пыльную проселочную дорогу в Побоковичи. Деревня была полностью разрушена, возле голых печных труб, сиротливо тянувшихся к небу, копошились одетые во что попало люди.

Нашли землянку Лиходиевских. За столом — Бронислава, Мария, Толя и Зина. Что-то едят, видно, щи из крапивы. Леву узнали сразу, узнают ли меня?

— Да это же наш командир! — бросается мне нашею Зина, маленькая, худенькая, большеглазая девочка.

— Лева, давай вещмешок, — говорю Никольскому. Мы выкладываем на стол буханку черного хлеба, [197] американские мясные консервы, наши российские концентраты.

— Это вам для начала. А сейчас, Мария, езжайте с Толиком в Осиповичи. Вот адрес. Там вас встретит Суралев, вам окажут всяческую помощь. А нам пора возвращаться.

Когда выехали из деревни, я повернул налево, решил попрощаться со Стениным. Вот и небольшой песчаный холмик, заросший редкой травой, с низенькой деревянной оградой. На затесе короткая надпись: СТЕНИН АЛЕКСАНДР АЛЕКСЕЕВИЧ. Вместе со мной ребята выхватили пистолеты, и пятикратный залп огласил притихшие окрестности.

— Прощай, друг Сашка, ты отдал все, что мог, ради победы. Клянемся тебе: мы дойдем до Берлина, клянемся!

В Осиповичах отряд стоял всего лишь несколько дней, но самое важное мы успели сделать — наши отважные разведчики и связные получили документы, подтверждающие их участие в борьбе против фашистов.

Меня интересовал еще один вопрос. Я напомнил Медведовскому о том, что перед наступлением наших войск мы передали Хозяину уточненный план наземной и противовоздушной обороны Осиповичей и координаты складов «Остланд», расположенных неподалеку от города.

— Пригодились ли эти данные? — спросил я его.

— А как же! Этими данными воспользовался штаб фронта. Результаты? Поедем посмотрим.

Захватив с собой Константина Васильевича Скрипова, мы проехали по местам, где совсем недавно были немецкие подземные склады. Теперь там зияли огромные воронки от авиабомб. Их взрывами разметало снаряды, гранаты, разбило зенитные установки.

— Видите, — кивнул головой в сторону воронок Медведовский, — это сделано по вашим данным. Это результаты разведки.

Мы переглянулись со Скриповым.

Перед самым отъездом из города мне удалось встретиться с партизанами-королевцами. И вот что я узнал.

После ухода отряда из Полядок в конце 1942 года хозяин нашего дома недолго оставался в деревне. Своими подозрениями мы поделились с партизанами, и тот, почувствовав, вероятно, что за ним наблюдают, ушел в Лапичи, поступив там в полицию. Его жена и четверо [198] детей остались в деревне. Партизаны семью не трогали — жена и дети не могли отвечать за мужа и отца.

Весной 1944 года гитлеровцы начали против партизан крупномасштабные боевые действия. Под натиском превосходящих сил противника партизаны с боями были вынуждены отойти на северо-восток. Предатель вернулся с карательным отрядом и вывел фашистов к землянкам, в которых скрывались жители деревень Полядки, Погорелое и Лозовое. Каратели учинили жестокую расправу. Они убили восемнадцать человек, а оставшихся в живых повели в Полядки. Там штыками и прикладами ни в чем не повинных людей загнали в хаты, забили окна и двери и сожгли заживо.

Лишь немногие жители, по разным причинам оказавшиеся далеко от дома, остались в живых. В их числе — отец Андрея Гришановича и две его сестры. Сам Андрей погиб в бою с карателями.

Предатель собственноручно запалил свой дом, забрал семью и уехал в Лапичи. К сожалению, дальше его следы теряются. По-видимому, он ушел на запад вместе с гитлеровцами.

Фашисты сожгли деревню, построили там укрепления, но продержались недолго. Через полтора месяца, в июле сорок четвертого, их вышибли наши войска.

В 1974 году, спустя тридцать лет после этих событий, мы с Игорем Курышевым посетили деревню Полядки, встретились с отцом Андрея Гришановича, с его дочерьми и еще с несколькими уцелевшими в 1944 году старожилами. Деревня возродилась, но никто из жителей не захотел ставить свое жилище на том месте, где стоял дом предателя, — там пустырь. На окраине деревни установлен памятник. На нем надпись: «Обнажите головы. Здесь похоронены более ста мирных советских граждан, замученных фашистами 9 мая 1944 года».

Из Осиповичей наш отряд в полном составе выехал в Минск. Проезжали мимо Марьиной Горки, но не было возможности остановиться, повидаться с Владимиром Антоновичем Бондариком, который успешно выполнял наши задания вплоть до самого освобождения района. В течение последнего года он регулярно передавал в отряд сведения о железнодорожных перевозках немцев, а в сентябре 1943-го, когда у нас кончилось питание к рации, достал новый полный комплект. От него мы узнавали об изменениях в гитлеровском гарнизоне, [199] численности и вооружении воинских частей, останавливавшихся в Марьиной Горке. Перед началом последней крупной операции немцев он успел нам передать, что в Марьину Горку, Дричиц, Тальку прибыли регулярные немецкие войска, которые будут участвовать в блокировке партизанских соединений. На встречу с Марией Григорьевной Кудиной, санитаркой Марьино-горской поликлиники, — от нее мы через Луцевич получали медикаменты и перевязочный материал, — рассчитывать нам не приходилось: в начале 1944 года она была арестована гестапо и вывезена в Германию.

Но вот и Минск. Остановились на окраине в частных домах — центр города был почти полностью разрушен. Через некоторое время поступил приказ о расформировании отряда.

Валя и Рая одними из первых уехали в Москву. Подполковник Шарый был направлен в запасной офицерский полк. Остальные товарищи, кроме Чеклуева, который остался в части, и Максимука (он был направлен работать в Осиповичи), получили месячный отпуск с предписанием: после его окончания явиться в военкоматы по месту жительства.

Двадцатипятимесячная белорусская эпопея закончилась. В жизни каждого из нас началась новая полоса. Мы обменялись адресами и поклялись не забывать нашу боевую дружбу.

В Польше

Мне очень хотелось еще раз посмотреть Москву, побывать на Красной площади, постоять у Мавзолея В. И. Ленина, послушать бой Кремлевских курантов. И вот я снова в столице. В кармане гимнастерки лежит боевая характеристика с рекомендацией направить меня на учебу в Военно-воздушную академию имени Н. Е. Жуковского. В самые тяжелые для Родины дни, с первых месяцев войны, я находился в действующей армии и, наверное, заслужил право сменить землянку на учебные аудитории. Но я поступил иначе. Война пока не закончилась, и хотя победа наша была уже предрешена, впереди нас еще ждали нелегкие бои. Я не мог оставаться в тылу, я должен был выполнить свою клятву, которую дал на могиле Саши Стенина.

Приняв такое решение, я уже не мог поехать к своим родным, хотя времени для этого оставалось вполне [200] достаточно. Не видели они меня три года, и мне казалось, случись что со мной в дальнейшем, им легче будет так справиться со своим горем. А повидать отца, мать, братишку мне хотелось до боли в сердце.

Мои товарищи по отряду москвичи Арлетинов, Никольский, Корзилов тоже стояли на перепутье. Я предложил им ехать снова в свою часть, и друзья с радостью согласились. Они тоже не хотели прятаться за спиной тех, кто сражался на фронте. С нами пошел и Николай Гришин, опытный, испытанный радист, самый старший из нас по возрасту, уже семейный человек. Другой на его месте десять раз подумал бы, прежде чем принять такое решение, а Николай согласился на мое предложение сразу, не колеблясь.

Единственное, что нам хотелось, — это быть вместе. А раз так, то надо попросить направить нас снова в распоряжение штаба 2-го Белорусского фронта, тогда на очередное задание мы сможем выйти в составе одной группы. Мы хорошо знали друг друга — достоинства, недостатки, сильные и слабые стороны каждого, были уверены один в другом. А такая уверенность особенно нужна для опасной, хотя и привычной работы за линией фронта.

Я сказал — «опасной работы». Это, конечно, так. Но вот что интересно. Со временем у всех нас, разведчиков, выработалась своеобразная потребность в риске, риске во вражеском тылу, там где опасность подстерегает тебя на каждом шагу. Вот где ты можешь проявить себя! Здесь нужны и смелость, и осторожность, и хитрость, и трезвый расчет, большое мужество и терпение. Иначе ничего не сумеешь сделать и пропадешь ни за грош. Но зато разве можно с чем-либо сравнить то чувство гордости и радости, когда тебе удается перехитрить врага и выполнить поставленную задачу?

Еще одно обстоятельство было притягательным в нашей службе — самостоятельность. Приказы, распоряжения командования, то есть то, что надо сделать, — это закон, ты их принимаешь к исполнению, но ты волен в том, как это сделать, то есть в методах и способах выполнения задания. Если с умом, то и дело сделаешь, и уцелеешь, а нет — пеняй только на себя.

Получив в Генштабе направление, на другой же день с Белорусского вокзала мы отправились в свою часть. Придется теперь лететь в Польшу или даже в [201] Германию, это очевидно. Фронт стремительно откатывается на запад.

Прощай, столица, прощай, Москва! Повезет, и мы снова вернемся к тебе, снова услышим бой Кремлевских курантов и ранним утром на восходе солнца с Большого Каменного моста увидим золоченые маковки кремлевских церквей, разноцветное сияние куполов собора Василия Блаженного.

В начале сентября 1944 года мы прибыли в Щучин — небольшой городок на западе Белоруссии. Майор Медведовский встретил нас очень приветливо. Вскоре боевая группа была сформирована. Я был назначен командиром, Николай Макаревич моим заместителем и радистом, Николай Гришин радистом, Лемар Корзилов, Лева Никольский, Костя Арлетинов и Миша Козич стали бойцами группы.

Николая Макаревича я хорошо знал по работе в Белоруссии, да и остальные ребята были с ним знакомы. Единственным среди нас неопытным в военном деле человеком был Миша Козич из Гродно, мобилизованный в армию после освобождения города.

Сразу после приезда началась упорная систематическая учеба. Знакомились с историей и географией Польши и Германии. Узнали о создании народного Люблинского правительства и его декретах, о Лондонском правительстве Польши и его неприглядной роли в Варшавском восстании, о польских военных формированиях. Изучали польский и немецкий языки и, конечно же, совершенствовали боевую выучку.

Тем временем наши войска успешно продвигались вперед. Вслед за наступающими частями переехал и штаб 2-го Белорусского фронта — сначала в Гродно, а затем в Белосток.

К концу ноября группа была готова к выполнению задания, но погода стояла нелетная, а когда она установилась, случилось непредвиденное — я заболел.

Появился насморк, озноб, болела голова. Мне казалось, что это обычная простуда, и, превозмогая все усиливающуюся слабость, я решил провести еще одно занятие. Отправились на окраину Белостока в песчаные карьеры, глухое и безлюдное место.

Здесь радисты Гришин и Макаревич развернули рации, быстро связались друг с другом и так же быстро свернули аппаратуру. С радистами нам повезло, они были специалистами высшего класса с большим опытом [202] работы в немецком тылу. Гришин мог передать в минуту 14 групп слов и 15 групп цифр, а Макаревич, соответственно — 14 и 12. Для нас это было немаловажным обстоятельством. Я, как командир, должен уметь составить до предела сжатую радиограмму, а радист быстро ее передать, настолько быстро, чтобы вражеские пеленгаторы не успели засечь место нашего расположения.

Потом мы с ребятами потренировались в стрельбе из автоматов и пистолетов Причем отрабатывали молниеносное применение оружия — автоматизм в применении оружия, огневая уверенность очень нужны в нашем деле. Костя Арлетинов, этот очень живой, порывистый боец, стрелял навскидку, пожалуй, лучше всех.

В конце занятия бросили по одной-две гранаты, и опять не так, как обычно, а с выдержкой: выдернул чеку, отпустил рычаг, и начинается отсчет... Граната разрывается в 15—20 шагах от тебя, на земле или в воздухе, — так, как тебе может понадобиться по обстоятельствам боя. Миша Козич обрадовал нас, показав в этом упражнении большое самообладание. Но ценность парня заключалась в другом — он владел польским и немецким языками, три года был на территории, оккупированной немцами, хорошо знал их повадки, сильные и слабые стороны.

Отличная у нас сформировалась группа, дружная, всесторонне подготовленная к выполнению задания. Это вселяло уверенность, что мы оправдаем доверие командования.

Занятие окончилось, мы вернулись на свою квартиру. И здесь мне стало хуже, настолько, что пришлось лечь в постель. Наша хозяйка, пожилая уже женщина, полька, подробно расспросила о моем самочувствии и, тоже, видно, решив, что я сильно простудился, отварила сухие стебли малины и напоила меня этим отваром. Я накрылся с головой одеялом и попытался заснуть. Не удалось. К вечеру мне стало хуже, а ночью я уже метался в бреду. Утром Медведовский привез врача. Когда тот закончил осмотр, Лева, заикаясь, как это обычно бывало с ним, когда он волновался, спросил:

— Что с ним, доктор?

— Воспаление легких, немедленно в госпиталь!

— Товарищ майор, разрешите сопровождать, — в один голос обратились к Медведовскому мои товарищи, но места в машине оказалось только на двоих. Поехали Никольский и Арлетинов. [203]

По дороге в госпиталь Лева шепнул Косте: «Боюсь, придется лететь без него». Костя — он сидел впереди — повернулся к Медведовскому:

— Товарищ майор, мы вместе прошли почти всю войну и хотим ее вместе закончить. Передайте генералу нашу просьбу — отложить полет до его выздоровления.

С Медведовским можно было говорить запросто, по-товарищески. К этому располагал его мягкий, добродушный характер. Из-под сросшихся черных бровей всегда спокойно и приветливо смотрели большие миндалевидные глаза. Человек он был умный, хорошо разбирался в людях. Майор неопределенно хмыкнул, потом улыбнулся и сказал, что просьбу нашу поддержит.

— Спасибо, товарищ майор, — с чувством произнес Лева, — а как только он выздоровеет, посылайте хоть к черту на рога.

— Зачем же? Пошлем куда надо.

В дороге я, видимо, снова потерял сознание и очнулся уже на носилках. Чьи-то руки заботливо подоткнули под меня одеяло. Я увидел лицо медсестры: ласковые, полные сочувствия глаза, тонко очерченные черные брови вразлет, нос с еле уловимой горбинкой, пухлые губы...

Болезнь оказалась тяжелой, я часто впадал в беспамятство, а когда вновь приходил в себя, всегда встречал ее нежный взгляд. Три дня и три ночи она не отходила от моей постели, подносила лекарства, делала уколы. И болезнь стала отступать. Я уже не терял больше сознания, температура упала, дыхание стало ровным и глубоким, теперь я спал спокойным сном выздоравливающего человека.

Силы ко мне быстро возвращались, ребята навещали часто. И с первого же их посещения я понял — генерал разрешил дожидаться моего выздоровления. Во всем теле еще была слабость, то и дело возвращались приступы головокружения, но я уже не мог больше оставаться в госпитальной палате, меня неудержимо тянуло к своим товарищам, к работе, и я попросил врача выписать меня.

Близился к концу декабрь 1944 года. Наши войска успешно продвигались вперед. Советское командование готовило Восточно-Прусскую стратегическую наступательную операцию силами 2-го и 3-го Белорусских фронтов и левого крыла 1-го Прибалтийского фронта.

В один из этих дней в штабе 2-го Белорусского [204] фронта, находившемся в Белостоке, произошел разговор между начальником разведывательного отдела фронта генералом И. В. Виноградовым и нашим непосредственным начальником майором М. Г. Медведовским.

Илья Васильевич Виноградов, склонившись над картой, снова и снова перечитывал названия населенных пунктов в полосе предстоящего наступления и приговаривал вполголоса:

— Ясно... И здесь вполне ясно... Здесь тоже... А вот тут пока ясного мало. — И подчеркнул название города, стоявшего на пересечении железных и шоссейных дорог. Это был город Мышенец.

Медведовский доложил, что группа для заброски в район Мышенца к вылету готова.

— Возглавляет группу младший лейтенант Фазлиахметов, — сказал майор. — Вызвать к вам?

— Нет, пожалуй, я сам к ним схожу, — ответил генерал.

Об этом разговоре я узнал гораздо позже. А тогда...

Установилась хорошая погода, и как-то незаметно наступил день отлета. Группа собралась на прощальный ужин. Душой нашего небольшого общества, как всегда, был Костя Арлетинов. Его живые шутки, остроты, сопровождаемые комическими жестами и мимикой, поддерживали веселое настроение. Лева взял гитару, и под ее аккомпанемент мы спели несколько песен. А потом как-то сама собой наступила тишина. Торжественно и твердо прозвучал в ней голос майора Медведовского:

— Слушай боевой приказ!

Содержание приказа сводилось к следующему. Нам предстояло в ночь на 24 декабря 1944 года на самолете Ли-2 вылететь в тыл противника и на парашютах приземлиться на поляне в одном километре восточнее деревни Цык и в 10 километрах западнее города Мышенца. Задача: освещать работу узла шоссейных и железных дорог станции Мышенец, следить за расположением войск и боевой техники в районе действия группы, разведать систему оборонительных сооружений на границе Польши и Восточной Пруссии. Обратить особое внимание на переброску мотомеханизированных частей. Работу продолжать до прихода частей Красной Армии или до особого на то указания. Связь с Центром осуществлять при помощи раций, согласно программам, полученным Ногиным (Гришин) и Николаем (Макаревич). [205]

Радиограммы адресовать Хозяину, подписывать «Матросов». При неустановлении радиосвязи выслать связника.

Сразу вспомнилось: Мышенец, Мышенецкая пуща входят в Цеханувский округ, присоединенный после оккупации Польши к Восточной Пруссии.

Значит, действовать в Восточной Пруссии.

Было уже далеко за полночь, когда группа на открытом грузовике выехала на аэродром. Стояла морозная светлая ночь. Доехали благополучно, спрыгнули с машины и зашли в жарко натопленный барак. Здесь подогнали и надели парашюты, укрепили вещевые мешки и оружие. Все это делалось спокойно, без суеты, как дело хорошо знакомое. Неожиданно в дверях появился генерал — Илья Васильевич Виноградов. Мы встали.

Майор Медведовский доложил:

— Товарищ генерал, группа к вылету во вражеский тыл готова!

— А к выполнению задания?

— Тем более, товарищ генерал, — ответил я. Илья Васильевич поздоровался со всеми за руку и сказал:

— Там, куда вы летите, наших нет, вы первые. Наступление советских войск будет развиваться тем успешнее, чем больше мы будем знать о противнике: оборонительные рубежи, маневр войсками, резервы. Верю, не подкачаете!

Генерал еще раз обменялся со всеми крепким рукопожатием, пожелал успехов и проводил нас к самолету. Мы по четыре человека сели друг против друга на металлические откидные сиденья возле пилотской кабины. Моторы взревели, машина плавно тронулась и покатилась по взлетной полосе. Самолет оторвался от земли, набирая высоту, сделал круг над затемненным городом и взял курс на запад.

Разговаривать из-за шума двигателей было трудно, поэтому все молчали. Каждый думал о чем-то своем. У меня же из головы не выходил псевдоним, который выбрал для меня генерал. Мне вспомнилась первая встреча с ним на нашей квартире у гостеприимных поляков. В тот вечер мы отдыхали, слушали невесть как попавший к нам патефон и тихо подпевали:

На позицию девушка
Провожала бойца. [206]

В это-то время и появился генерал Виноградов. Все тут же вскочили со своих мест. Я шагнул вперед для доклада. Кто-то потянулся к патефону, чтобы снять пластинку. Но генерал остановил:

— Не надо. Хорошо поет, послушаем. — Илья Васильевич повесил шинель и весело спросил: — Чайком угостите?

И я, и мои товарищи думали, что генерал начнет проверять нас, экзаменовать. А он присел к столу, прислушался к песне и стал подпевать. Затем пили чай. Генерал расспрашивал про наших родных, близких...

В тот вечер начальник разведывательного отдела фронта только один раз коснулся предстоящего нам задания. Он спросил меня:

— Какой псевдоним выбрали?

Я назвал теперь уже не помню какую фамилию с окончанием на «ский».

— Не очень нравится, — сказал генерал. — Люблю, когда псевдоним у разведчика имеет какой-то смысл. А то недавно докладывает один товарищ: старший разведгруппы Щукарь. Нелепо! Так и видишь шолоховского деда, который в детстве на крючок попался. Вроде бы недобрый намек получается. Заменил! Я бы на вашем месте вот чью фамилию взял. — И генерал указал на висевший плакат с портретом Александра Матросова, подвиг которого был известен всей стране.

Я признался, что сам ни за что не решился бы взять фамилию героя.

— А ты решайся! — положив руку на мой погон, проговорил Илья Васильевич. — Так и затвердим — Матросов. — И, круто меняя тему, обратился ко всем: — Какие-либо личные просьбы, вопросы ко мне есть?

Я решил спросить о судьбе Александра Чеклуева, с которым мы трижды забрасывались в тыл и о котором я уже больше месяца ничего не слышал.

— Встревожился, значит? Это хорошо, что о товарищах думаешь. Все в порядке у твоего Чеклуева. Ведь это ему псевдоним Щукаря прочили. Заменили хорошим именем, и дела идут преотлично, — пошутил генерал. — Молодец твой Чеклуев! И в тебя верю, Матросов!

«Люблю, когда псевдоним у разведчика имеет какой-то смысл», — эти слова генерала я не забыл. Матросов ценой своей жизни спас жизнь многих бойцов и [207] обеспечил выполнение задачи, поставленной подразделению. Так и мы своими данными о противнике должны помочь командованию спланировать и провести операцию фронтового масштаба с наименьшими потерями.

Думы, думы... Я прильнул к иллюминатору. Там, внизу, залитые лунным светом, просматривались запорошенные снегом поля и луга. Вдруг с земли густым роем в нашу сторону понеслись трассирующие пули Пилот начал кидать машину то в одну, то в другую сторону и сумел выйти из-под огня — линию фронта мы пересекли. До места десантирования осталось совсем немного. Пилот время от времени резко менял направление полета — на тот случай, если противник поднимет в воздух истребители. Наконец штурман подал команду: «Приготовиться!»

Как положено, по этой команде цепляем к тросам, протянутым вдоль бортов самолета, карабины вытяжных фалов парашютов и становимся у открытых люков. Грузовой мешок подвинут к самому люку и даже немного высовывается наружу. Я становлюсь возле него у правого люка, Макаревич — у левого. За грузовым мешком прыгать опасно. Нельзя сразу — могут схлестнуться парашюты, в то же время и медлить опасно — не найдешь груз.

Время 3 часа 30 минут. Команда: «Пошел!» Кричу ребятам что-то ободряющее и, выбросив грузовой мешок, ныряю вслед за ним в ночную бездну. После сильного рывка смотрю вверх. Все в порядке, купол раскрылся. Парашют осторожно, как бы нехотя несет меня к земле.

Приземлился в заснеженном редколесье, рядом Лемар Корзилов. Помогаем друг другу освободиться от парашютных лямок, а это нелегко — руки окоченели. На условный сигнал отозвался еще кто-то. Кто? Подбегаю — это Миша Козич. Он лежит на боку, морщится от боли и потирает правую ногу. Помогаю ему подняться. Перелома, кажется, нет, но ступать на ногу Мише больно: очевидно, растяжение связок. Пришлось снять с него сапог и сделать тугую повязку. Продолжаем подавать условные сигналы. Появляются Лева Никольский и Николай Гришин. Через некоторое время выходит на поляну и Костя Арлетинов. Нет только Макаревича, не откликается.

Пока кругом тихо, идет снег. Рядом накатанная дорога. Находим грузовой мешок, освобождаем его от парашюта. [208] Макаревича все нет. Надо сориентироваться, где мы находимся. Посылаю Леву и Костю к строениям, которые темнеют поблизости. С остальными тем временем прячем парашюты в стогу сена. Снег пошел сильнее, падает крупными хлопьями.

Вдруг тишину разрывает выстрел, и эхо разносит его по лесу. Возвращаются Лева и Костя. У Левы пробита ладонь правой руки.

— Что случилось? — взволнованно спрашиваю Никольского.

— Выстрелил, гад, из окна, когда я постучался.

— Значит, немцы?

— Нет, просто хозяин хутора немец, — сказал Миша, — им приказано стрелять без предупреждения. Давайте-ка скорее разбирать грузовой мешок.

Часть содержимого грузового контейнера: боеприпасы, питание к рации — разложили по вещевым мешкам, а остальное: часть продуктов, белье — спрятали в стогах сена. В это время послышался шум машин, который с каждой минутой становился все явственней. Машины шли с зажженными фарами.

Пора уходить. По компасу напрямую идем на юг. Идти трудно, то и дело приходится перелезать через колючую проволоку, которой огорожены даже лесные делянки. Ясно, что здесь живут немцы, у них так принято, как говорит Миша Козич. Наконец выходим на лесную дорогу.

Время четыре часа утра. На месте приземления, очевидно, орудуют немцы. В той стороне слышен треск автоматных очередей. До нас пули не долетают, но вспышки ракет, освещая все вокруг, создают ощущение незащищенности и тревоги. Ребята немножко нервничают. Успокаиваю их: «Видите, какой идет снег? Ни одна собака не возьмет след».

Весь остаток этой зимней ночи идем не останавливаясь, петляем, запутываем следы на случай погони. Продвигаемся вперед осторожно, чтобы не нарваться на засаду. Я иду впереди по компасу. Пот льет ручьем, идти становится все труднее, груз за плечами, кажется, стал вдвое-втрое тяжелее. Хочется сбросить и шинель и телогрейку, но бросать ничего нельзя.

Делаем очень короткие остановки, чтобы сверить местность с картой, прислушиваемся: нет ли погони, нет ли засады впереди. Никто из нас не забыл, как в Белоруссии погибли Геннадий Зелент, Леша Садовик, [209] Тит Чупринский и другие славные наши товарищи. Засада — самое страшное, это не бой, это расстрел.

Рассвет застал нас в молодом сосновом бору. Здесь пришлось остановиться. Дальше идти было некуда — впереди открытое поле. Вдоль опушки — санная дорога. Сняли вещевые мешки, оружие и в изнеможении попадали на снег. Отдышались. Умылись снегом. Нестерпимо хочется пить. Горячими ладонями спрессовываем в комочки белый пушистый снег и откусываем от них маленькие кусочки. Развязали вещмешки, достали сало, сухари, колбасу.

— Ребята, может, перед завтраком по маленькой, — предложил Костя Арлетинов. — Оно как-то и веселей будет. — Потом сел на вещмешок, почесал за ухом и произнес, подмигнув Козичу: — Давай начнем с твоей фляги, Михаил, — легче идти будет, а то ты у нас притомился что-то.

Хлебнули из фляги по два-три глотка, потом поели всухомятку: разводить костер в этом мелколесье было опасно. Затем занялись содержимым вещмешков. Их надо было немного разгрузить. Белье, часть продовольствия и боеприпасов припрятать. За ними можно будет вернуться потом, когда в этом возникнет необходимость.

Выставив охранение, решили вздремнуть. Ни снег, ни холод не могли помешать этому. Недолгим, однако, был наш сон. Наблюдатель Миша Козич услышал чужую речь и разбудил всех. Мы с оружием на изготовку притаились за деревьями. Гитлеровцы — их было человек десять — остановились примерно шагах в двадцати от нас. Лица бойцов побледнели — никому не хотелось вот так, в первый же день, ничего не успев сделать, ввязаться в бой, который неизвестно чем может закончиться.

Миша Козич вслушивается в разговор немцев и шепотом переводит. «Один из них говорит, что без собак искать бесполезно. Второй с ним соглашается. Третий предлагает вернуться в часть».

Остальные его дружно поддержали. Это мы поняли и без перевода. Снова заскрипел снег под ногами удалявшихся немцев. Пронесло...

Но не прошло и десяти минут, как мы услышали конский топот и опять приготовились к бою. Из-за деревьев выбежала собака — обычная деревенская собака с загнутым баранкой хвостом. Костя, не выдержав напряжения, вскинул автомат. [210]

— Не стрелять, — тихо и внятно произнес я.

Костя опустил оружие. Собака между тем, равнодушно взглянув на нас, подняла заднюю лапу, сделала метку и снова побежала к дороге. Мимо нас проехала крестьянская подвода.

— Какая умная тварь, — вытирая пот со лба, заметил Лева, — даже не тявкнула.

— Фашисты отучили, — мрачновато пошутил Миша.

Дождавшись вечерних сумерек, Николай Гришин развернул рацию и вышел на связь. Покрутил рукоятки, отстучал позывные. Мы с волнением стали ожидать ответа. И вот наконец в наушниках отчетливо запищало.

— Ну что, есть связь? — спросил я. Гришин только кивнул в ответ и стал передавать нашу первую радиограмму: «Приземлились благополучно. Хвоста нет. Не нашли Макаревича. Матросов».

Ответ не заставил себя ждать: «Поздравляю с благополучным приземлением. Район трудный. Будьте предельно осторожны. Хозяин».

— Ну, спасибо, Николай, хорошо сработал! — похлопал я его по плечу. В ответ он рассмеялся как обычно, далеко откинув назад голову с залысинами. Работал Гришин всегда с непокрытой головой.

Поздно вечером мы вышли на дорогу, которая нам доставила столько беспокойства в течение дня. Она вывела нас к какому-то хутору. Сквозь щели закрытых ставен пробивался неяркий свет. Из дома доносились мужские и женские голоса.

Лева с Костей осторожно постучали в ставни и подошли к двери. Из хаты вышел какой-то человек и спросил по-польски:

— Кто тут?

— Свои, — по-польски же ответил Миша.

Поляк сделал пригласительный жест рукой, и мы зашли в дом. В охранении остались Никольский и Арлетинов.

В хате чадно от огня лучин, комната полна молодежи: парни, девчата. Справляют рождество.

— С праздником! — бодро и весело произносит Миша.

— С праздником и вас, — недружно и тихо отвечают поляки.

Молодежь торопливо освобождает места у стола. Садимся на лавку у стены. Сейчас не до еды и питья. [211]

Самое главное — установить, где же мы находимся. Достаю карту, разворачиваю ее и через Мишу обращаюсь к хозяину:

— Что за хутор?

Отвечает. Но на лице растерянность, глаза тревожно перебегают с одного бойца на другого. Миша без обиняков объясняет, что мы разведчики передовых частей Красной Армии, что скоро придут и регулярные войска. Он рассказывает о формировании в Советском Союзе польской армии, о ее успешных боевых действиях, о положении на фронтах и о близком освобождении польской земли от немецко-фашистских оккупантов.

Поляки переглядываются, на лицах многих появляются радостные улыбки.

Я нахожу на карте названный хутор. Отсюда до условленного запасного места встречи — там мы должны встретиться с Макаревичем — километров десять-пятнадцать.

Охотно и подробно, перебивая друг друга, поляки отвечают на наши вопросы. Выяснили, что немецких войск поблизости немного, но жандармы бывают в каждой деревне, на каждом хуторе. Установили и следующее: деревня Фридрихсгофе, возле которой мы приземлились, — это совсем не то место, где должна была десантироваться группа. Правда, ошибка в расстоянии не очень большая — километров сорок.

Радовало, что поляки люто ненавидят оккупантов, одобряют мероприятия Польского комитета национального освобождения, его земельную реформу, с нетерпением ждут грядущих перемен у себя. Чувствовалось, что они будут не только лояльны к нам, но, пожалуй, станут помогать в нашей работе.

Один из поляков высказал предположение, что мы те десантники, на ликвидацию которых утром выехали две роты гитлеровцев. Что ж, вполне вероятно. Настороженность, которая еще оставалась у поляков, исчезла полностью. Нас начали настойчиво угощать самогоном, а также солеными грибами, картошкой и прочей нехитрой закуской. Мы достали кисеты. И вот уже в тесной избе смешались запахи польского самосада и моршанской махорки. Девушек угостили шоколадом.

Поели с аппетитом. Пить не стали. И без того глаза слипались. Теперь бы в самый раз заснуть богатырским [212] сном, да нет, не можем мы себе такого позволить. Пора в дорогу.

Вышли с хозяином во двор. Договорились, что он выполнит наше задание: узнает номера, численность и вооружение воинских частей в ближайших гарнизонах. Условившись об очередной встрече, покинули хутор.

Стало теплее, опять пошел снег. Идем, как всегда, по компасу, время от времени сверяя местность по карте, идем бесшумно, соблюдая все меры предосторожности.

Леву беспокоит рана. Миша Козич шагает, опираясь на палку. Все устали, ведь на исходе вторая бессонная ночь. Гришин тяжело дышит. Ему в походе достается больше других: рация и батареи питания к ней весят изрядно.

Наконец вышли в условленный для встречи квадрат. Здесь надо ждать Макаревича.

Бойцы расчистили от снега площадку в густом ельнике, наломали лапника для подстилки, набрали бересты, собрали хворост, развели огонь. У костра подсушились и решили немного поспать. Проснулись от холода. Времени было около шести часов утра.

По карте в двух километрах от места нашего привала значилась небольшая деревушка. Решил, пока не рассвело, сходить туда. С собой взял Лемара и Мишу. Выйдя из леса, увидели низенькие, крытые соломой домишки. Над ними курился густой дымок. Зашли в крайнюю хату. Хозяйка была уже на ногах, возилась с печью. Дети еще спали. В доме бедно: мебели почти никакой нет, пол земляной. Негромко объяснили хозяйке, кто мы такие, и спросили, как называется деревня. Оказалось, что это та самая деревушка, что значится на карте. По нашей просьбе хозяйка рассказала о своих односельчанах, о том, кто и как относится к оккупантам. Выяснилось, что немцы-«снабженцы» бывают здесь редко, деревня бедная, взять нечего, однако жандармы наведываются почти каждый день. Гитлеровцев здесь ненавидят все, от мала до велика, и лишь лесник — фольксдойче — связан с фашистами и его следует остерегаться. Спросили, не появлялся ли в деревне коренастый, невысокого роста, широкоплечий человек в русской шинели. «Нет, такой человек здесь не появлялся», — ответила женщина.

Хозяйка налила в миску теплой воды, протянула нам кусок мыла. Я вопросительно посмотрел на Мишу. Тот [213] окунул в миску руки, затем той же водой сполоснул лицо. Значит, такой здесь обычай.

Вымыв миску, хозяйка вывалила в нее из чугунка картошку, поставила на стол крынку кислого молока и кружки.

— Поснедайте, Панове! — обратилась она к нам, словно мы пришли к ней в гости. Видно, недаром говорят в народе: чем беднее, тем добрее.

От угощения мы, однако, отказались и, поблагодарив польку за информацию, тем же путем вернулись к своим. Рассвело. Опять разожгли костер и, чтобы не было дыма, поддерживали огонь сухими еловыми ветками. Вскоре в наших котелках закипела вода, затем забулькал суп-пюре из горохового концентрата, сдобренный колбасой.

Поели суп с сухарями, хорошенько обсушились и снова легли спать, а к вечеру Костю и Леву я отправил в разведку. Мы остались ожидать Макаревича.

Вечером дал радиограмму: «Вышел на место встречи 25-го утром. Жду Макаревича двое-трое суток. Район опасный, рисковать группой не могу. Приступаю к выполнению задания. Матросов».

Посланные в разведку Лева с Костей вернулись в ночь на 28-е. Они обошли много селений и хуторов, путем опроса жителей узнали многое о состоянии оборонительных сооружений гитлеровцев на польско-прусской границе, сами видели эти укрепления и даже «потолковали» с немецким солдатом — фольксштурмистом-сапером.

Вот что рассказал об этой встрече Лева Никольский.

— Сидим на опушке леса возле дороги. Вечереет. От дота мимо нас проходит солдат. Карабин на плече, в руках какие-то коробки. Похоже, мины. Мы пропустили его и пошли вслед за ним. На нас маскхалаты, поди догадайся, кто такие. Солдат остановился, поставил коробки, положил на них карабин и, не обращая на нас внимания, ломиком стал долбить землю. Костя подошел, взял его винтовку, жестами объяснил, чтобы тот молчал и, потребовал у немца документы. Фриц дрожащими руками достал из кармана френча свои бумаги и вручил их Косте — понял, наверное, с кем имеет дело. И тут же, мешая польский с немецким, запричитал: «Нике шиссен, никс шиссен, панове». «Да ладно, не будем тебя шиссен, пся крев!» — ответил Костя. Получив [214] запалы и вернув немцу документы, мы уже собрались было уходить, но тут солдат стал умолять вернуть ему карабин. Пришлось разрядить оружие и очистить фрицев патронташ. Ну а затем мы, что называется, мирно разошлись. Если б не Костя, я бы, пожалуй, поступил с ним по-другому...

— Что же вы его не взяли с собой? — спросил я.

— А что он еще может сказать? Номер части мы знаем, — ответил Лева.

— Костя, почему ты решил отпустить немца?

— Честно говоря, жалко было его немного, а главное, из-за этого вшивого фрица могли поднять шум, а сам он промолчит о случившемся.

— И все-таки надо было его привести с собой. Вы узнали, что здесь сейчас находятся саперы, но не смогли выяснить, заняты ли построенные доты боевыми расчетами. А ведь именно это для нас сейчас наиболее важно.

— Нет, не заняты. Это мы узнали от местных жителей, — ответил Костя.

— Когда Петька, ординарец Чапаева, отпустил пленного, помните, что ему было за это?

— Ничего не было, — хмуро ответил Лева.

— Ничего не было потому, что беляк сам пришел потом к красным, а немец-то не придет.

— Р-разреши вернуться, мы приведем «языка», — произнес Лева, заикаясь, как обычно, в минуты волнения.

— Пока не надо. Мы тут с Лемаром тоже не теряли зря времени. Два дня лазили в полосе укреплений и теперь знаем точно — доты пока пустуют. Узнали кое-что также о минных полях и других объектах обороны. Но в любом случае — «язык» для нас очень важный источник информации, учтите это, братцы, и впредь постарайтесь таких ошибок не повторять. А теперь — отдыхать. Встанем рано. На посту по очереди — Козич, Корзилов, Арлетинов, Никольский, Гришин. Каждому стоять по часу.

28 декабря мы передали Хозяину первую информацию: «Данные, полученные от местных жителей, и личные наблюдения.

На прусско-польской границе доты, 100—150 м. Маскировка: деревья, снег. По линии Заремба, Крупове, Сурове, Чарня, Цык, Пелты, Мышенец, Стара Домброва окопы в два ряда, перед ними минные поля. На участке [215] Стара Домброва — Мышенец окопы в три ряда, проволочные заграждения, минные поля. Укрепления войсками не заняты»

Пока Гришин шифровал и передавал радиограмму, мы с Корзиловым обошли квадрат леса. Никаких следов не обнаружили. Макаревич здесь не появлялся.

Вскоре Гришин зачитал ответную радиограмму: «Благодарю за информацию. Макаревич на хуторе Харцибалда. При приземлении ушибся, выйти на место встречи не смог».

От сердца отлегло. Вернулся посланный в соседнюю деревню Миша Козич. Там с тревогой ждали прибытия жандармов. Надо скорее уходить, нас ищут.

В то же утро, еще затемно, тронулись в путь. Двигались быстро и к рассвету лесами прошли не меньше 15 километров Отдохнули. С наступлением темноты — снова в дорогу.

Поздно вечером передали то, что удалось узнать от местных жителей. «Шоссе и узкоколейка Мышенец — Кадзидло, железная дорога Хожеде — Остроленка действуют».

Уже ночью вышли к строениям, примыкавшим к самому лесу. Это было одно из хозяйств хутора Харцибалда, разбросанного на большой территории Постучались в дом Дверь открыл пожилой коренастый мужчина. В хате, кроме него, оказался его сын, парень лет семнадцати-восемнадцати, Болеслав, или Болек, как называл его отец.

Франц Эйзак, хозяин дома, сразу же понял, с кем имеет дело А когда мы описали внешность Макаревича и спросили, не встречал ли он такого, Эйзак, хитро усмехнувшись, ответил:

— Может, и встречал.

Завязалась откровенная беседа. Мы говорили с поляками как люди, давно знакомые друг с другом. У младшего Эйзака — Болеслава — все мысли были устремлены в будущее. Война подходила к концу, а Болек увлекался механикой, и его во всей округе знали как человека, способного чинить все — от приемников до лобогреек и молотилок. Болек мечтал о политехникуме, и я, как бывший студент, рассказал ему о том, как поставлено образование у нас, в Советском Союзе.

— Думаю, что и у вас, — сказал я, — когда власть на польской земле перейдет в руки народа, будет так же. Только надо еще прогнать оккупантов. [216]

— Я хочу с вами работать, — заявил Болек.

Мы почувствовали, что нам доверяют и станут помогать. Вскоре Франц Эйзак поднялся и предложил следовать за ним. Вышли из дома и гуськом, след в след, зашагали полем. Минут через тридцать впереди, сквозь снежную пелену стали вырисовываться очертания каких-то строений.

Ребятам на всякий случай я велел остаться во дворе и рассредоточиться, а сам с Мишей вслед за Эйзаком вошел в дом. Облако пара ворвалось в открытую дверь, но оно не помешало разглядеть в глубине комнаты улыбающегося Макаревича, который сидел на полатях в окружении незнакомых мне людей.

— Чему ты улыбаешься, чертов сын?! — тиская его в объятиях, закричал я.

— Как чему? Рад, что встретился.

— А мы не знали, что думать, где искать.

— Так я же дал радиограмму.

— Когда? Надо было сразу. Ну да ладно. А это кто такие? — кивнув в сторону людей, сидевших на полатях, спросил я Николая.

— Ухов и его группа, — ответил Макаревич.

— Давай знакомиться, Ухов, я Матросов. Мне протянул руку невысокий черноволосый человек с усиками.

— Это Иван Мосаковский, Владлен Жаров, Тадек Поплавский, — указал он на своих товарищей.

Я и мои ребята обменялись с разведчиками крепки ми рукопожатиями.

— Работать будет трудно, — предупредил нас Ухов. — В Рыпане и Мышенце стационарные пеленгаторы. Есть и подвижные — на автомашинах. Нет покоя от жандармов. Днем они шныряют по деревням и хуторам. В случае надобности немцы в течение часа-двух могут перебросить практически любое количество карателей — фронт в 50—40 километрах. Жить на хуторах и тем более выходить оттуда на связь нельзя — погубите себя и хозяев.

Да, хоть и через многое нам уже довелось пройти, но в такой обстановке группе прежде работать не приходилось. Впрочем, ребята из группы Ухова были настроены по-боевому. Они заявили о своей готовности немедленно приступить к делу. Ухов не возражал. Его бойцы могли нам в данном случае оказать очень существенную [217] помощь — они хорошо знали местность и верных людей.

Перед рассветом Ухов ушел. Вместе с ним я направил для связи Корзилова. Через некоторое время ушли Жаров, Поплавский и Мосаковский. С ними мы договорились об очередной встрече. Ушел с ними и Франц Эйзак, мы остались наедине с хозяином — жизнерадостным энергичным человеком средних лет. Его звали Станиславом. Он, как успел сообщить мне Мосаковский, был активным антифашистом, очень авторитетным в округе человеком. Действительно, потом, когда мы ссылались на Стася: «Стась велел помочь», местные жители живо откликались на наши просьбы, охотно выполняли те или иные поручения.

Наступило утро. Стась предложил нам провести день в его лесной землянке. Мы согласились. Отойдя немного от хутора, очутились на вырубке недалеко от дороги. Снег здесь был утоптан, всюду лежали срубленные молодые деревья и кустарник, якобы заготовленные на дрова. Стась раскидал хворост, ухватился за край только ему известного люка, сделанного вровень с землей, поднял его и предложил нам спуститься. Землянка оказалась неглубокой, не более полутора метров. В ней было холодно и сыро, как в могиле, но все-таки лучше, чем в лесу под открытым небом. Стась пообещал прийти вечером, попрощался с нами, закрыл люк и закидал его сверху хворостом. Затем все стихло. Мы остались одни.

Очень хотелось спать. Бодрствовать решили по очереди, и вскоре все, кроме «дневального», тесно прижавшись друг к другу, заснули.

Вечером пришел Стась, принес хлеба, картошки и кислого молока. Мы перекусили. Стась ушел вместе с Макаревичем. Они взяли рацию и комплект питания к ней, чтобы спрятать все это в надежном месте.

Перед уходом Станислав предупредил нас, чтобы мы были осторожнее, не вступали в контакт с незнакомыми людьми. Жандармы часто переодеваются в гражданскую одежду и очень интересуются партизанами и десантниками. «Мы-то их знаем, — сказал он, — а вы... Словом, будьте внимательны...»

Гришин развернул свою рацию. Ребята помогли ему растянуть между деревьями антенну. Он быстро связался с Центром и перешел на прием.

«Дорогие товарищи! — отстукивала морзянка. — [218] Горячо поздравляем вас с новым, 1945 годом — годом окончательного разгрома врага. Желаем вам здоровья, сил и успехов в вашей трудной боевой работе во славу нашей доблестной армии Всех обнимаем».

Под этой радиограммой не было привычной подписи Хозяина. И лишь много позже мы узнали, что поздравлял нас в ту новогоднюю ночь сам командующий фронтом Константин Константинович Рокоссовский.

Вторая радиограмма была уже от Хозяина: «Есть ли войска в Мышепце, Кадзидло — срочно».

Кадзидло и Мышенец — узлы железных и шоссейных дорог, расположенные в нескольких десятках километров от плацдарма наших войск под Остроленкой. Необходимые для командования данные у нас были, но передать заготовленную радиограмму мы не успели. Вернулся встревоженный Макаревич и сообщил, что на хуторах, несмотря на поздний час, появились жандармы. Разбившись на две группы и условившись о месте и времени встречи, мы разошлись в разных направлениях. Наша радиограмма пошла на другой день: «Мышенец — гестапо, жандармерия, войск нет. Чарня — жандармерия, саперная часть. Из деревень Провары, Волново население выселено — ожидают войска. Из окрестных сел вдоль шоссе Кадзидло — Остроленка население выселено, деревни заняты войсками. Макаревича нашел в группе Ухова. Питание к рации кончается — срочно груз».

Немедленно последовал ответ: «Почему нет питания? Место выброски, сигналы».

Питание к рации у нас еще было. В запасе имелся комплект к рации Макаревича, спрятанный в хлеву у Стася, но, зная по опыту, насколько трудно зимой дождаться летной погоды, я решил запросить груз заблаговременно. Пришлось немного покривить душой и сообщить: «2.1.45. При выброске потеряли мешок. Искать не было возможности».

Уточнять там не стали и сразу сообщили: «С 3-го на 4-е самолет По-2. Место приема, сигналы»

Через Стася я немедленно связался с Мосаковским.

— Нужна ваша помощь. Надо принимать груз. Его могут сбросить, могут и не сбросить, все зависит от погоды. Всей группой заниматься этим делом мы не можем — надо работать. Можно ли привлечь к этому делу поляков? [219]

— Почему же нельзя, есть очень надежные хлопцы, — ответил Мосаковский.

— Где можно принять груз?

— Безопасного для нас и для самолета места поблизости, пожалуй, не найти. Надо принимать его прямо на действующей дороге.

— А как костры?

— Об этом и речи быть не может, только фонарики.

Выбрав на дороге место, где к ней с обеих сторон подступал лес, в тот же вечер, 2 января, я передал радиограмму: «Место выброски — действующая дорога Завады — Ольшины. Три фонаря в линию при шуме мотора. Время после 24 00. Зона опасная. Выбора нет».

Но самолет не прилетел, напрасно ждали его наши люди. Не появился он и после. Погода не благоприятствовала полетам.

А боевая работа между тем продолжалась. Как только заканчивался короткий зимний день и сгущались сумерки, мы приступали к делу. Попарно, по трое уходили на задания, возвращались, сообщали Хозяину полученные данные и снова расходились. Шли в те районы, где, по рассказам наших многочисленных помощников, появлялись новые воинские части противника, строились укрепления или замечалась переброска войск.

Только радист Гришин часто оставался один. Его мы берегли и не всегда брали с собой. Не было почти ни одного дня, когда бы Николай не выходил на связь, почти всегда с нового места и в разное время.

Наша уверенность в скорой победе, энергия и решимость увлекали истинных патриотов-поляков, и у нас появились десятки преданных помощников. Многие из них ходили в разведку или на связь Многие помогали укрываться от врагов в своих землянках, сделанных на случай облавы, в дровяных сараях, в ямах, вырытых в хлевах, на сеновалах. Многие делились с нами скудными запасами продуктов.

Очень большую помощь оказывал нам шестнадцатилетний Тадек Зиглер. Иногда мы пользовались его землянкой, часто коротали дни у него на сеновале. У Элеоноры Плишки, смелой и решительной женщины, по ночам устраивали встречи, пользовались также и ее землянкой. Болеслав Эйзак стал нашим разведчиком. Он выполнял рискованные задания, чаще один, а иногда и с нашими ребятами. [220]

За время пребывания во вражеском тылу мы составили довольно четкое представление о ближайших немецких гарнизонах, действующих дорогах, об укреплениях на польско-прусской границе.

Не менее мощные укрепления у гитлеровцев были и на юге, в прифронтовой полосе. Там, в районе города Остроленка осенью 1944 года войска 2-го Белорусского фронта захватили плацдарм на правом берегу реки Царев — притока Вислы — и вынуждены были остановиться.

Гитлеровцы в спешном порядке начали возводить в том районе оборонительные сооружения. Перед нами была поставлена задача: выяснить, что представляет собой эта оборонительная полоса.

На задание отправились втроем: Макаревич, Мосаковский и я. Пришли в деревню Баранове. Недалеко от нее начиналась полоса оборонительных сооружений. Работоспособных жителей Баранова и прилегающих деревень изо дня в день под конвоем гоняли на строительство этих укреплений.

В Баранове Мосаковский познакомил нас с Верой, русской девушкой, угнанной в Германию и бежавшей в Польшу. Под видом дальней родственницы она жила в польской семье, говорила по-польски, имела аусвайс, что обеспечивало ей некоторую свободу передвижения. Поручения, которые ей давал Мосаковский, она выполняла охотно и быстро. Вера была грамотная, смелая, наблюдательная девушка. С ее помощью мы нанесли на карту замеченные ею оборонительные сооружения противника северо-западнее города Остроленка: противотанковые рвы, траншеи, окопы с ходами сообщений, проволочные и минные заграждения.

Договорившись с ней, что она пополнит данные о противнике, мы с Макаревичем пошли в сторону Ружан, а Мосаковский — в сторону Новогруда.

С помощью местных жителей, работавших на строительстве укреплений, мы выяснили, какие объекты строятся в этих районах. Встретились снова у Веры.

От нее на этот раз получили данные о воинских частях немцев, занимавших позиции под Остроленкой. Это были части 4-й армии группы армий «Центр».

Теперь нам стал известен довольно подробный план оборонительной полосы противника по реке Нарев от Ружан до Новогруда. Надо было срочно передать радиограмму Хозяину. [221]

Еще засветло лесами вышли к шоссейной дороге Мрагово — Остроленка и долго вели наблюдение за движением немецких войск. К вечеру движение стало менее интенсивным, и мы приняли решение перейти шоссе. И вот здесь нам не повезло. Из-за поворота неожиданно выскочил грузовик с жандармами. Машина затормозила, попыталась развернуться и стала к нам боком.

Что делать? Вот вопрос, который часто надо решать в одно мгновение. Бежать? Перестреляют — до кустов метров двести. Пришлось принять бой — другого выхода у нас не было.

Когда гитлеровцы уже начали соскакивать с заднего борта машины, мы, не сговариваясь, ударили из автоматов. Немцы, используя машину как прикрытие, открыли ответный огонь.

— Глуши их гранатами! — кричу я ребятам. Машина загорелась. Уцелевшие жандармы бросились врассыпную. Вслед им я бросил еще одну гранату. Взрыв! Все. Теперь пора уходить. Но это так говорится — уходить, а на самом деле в таких случаях приходится бежать, и бежать как можно быстрее.

Уже под утро, усталые и голодные, добрались до землянки Тадека. Там нас ожидал Николай Гришин — целый, невредимый и, как всегда, спокойный. Обнялись. Начались расспросы.

— Ну как вы тут, какие новости?

— Все нормально, — ответил Николай, — все живы, здоровы, только натерпелся я страху вчера. Проснулся утром часов в девять. В землянке душно. Приоткрыл люк — слышу собачий лай, крики. Скорей прихлопнул люк, взял гранату, привязал к ней шифр — словом, приготовился ко всему. Собачий лай все ближе и ближе. Вот он уже надо мной. Затем наверху раздались шаги, прозвучали выстрелы. Ну, думаю, вот и конец тебе, Николай Сергеевич, отвоевался.

— Дальше, дальше что? — торопили мы Гришина.

— А дальше ничего. Собачий лай стал тише, выстрелы уже доносились издалека, и я немного успокоился. Вечером пришел Тадек и рассказал: приезжало офицерье — устроили охоту с гончими на зайцев.

Я попытался представить себя в положении Гришина. Надо было иметь исключительное самообладание, чтобы не выскочить из землянки и не броситься бежать куда попало. Ведь Николай мог предположить только [222] одно: идет облава... Когда Гришин шифровал радиограмму, луч фонарика скользнул по его вискам. И я увидел, чего стоил ему этот день — он поседел.

Вскоре появился и Тадек. Он принес отварной картошки и немного хлеба. Только теперь мы вспомнили, что не ели более суток.

Вечером в землянку вернулись Лева Никольский, Костя Арлетинов и Миша Козич. На обветренных лицах товарищей светились улыбки. Ясно без слов — рады тому, что все живы.

— Что это у тебя с шапкой? — спросил меня Никольский.

— Да мы вчера немножко поцапались с жандармами, наверное, пуля прошила, — разглядывая ушанку, ответил я ему.

— А как, как это было?

Пришлось рассказать.

— Гранаты бросали с выдержкой?

— Пожалуй, об этом думать было некогда. Как, Николай?

Коля Макаревич широко улыбнулся и молча кивнул головой.

— Ну а что у вас новенького, хлопцы?

— На укрепления по польско-прусской границе прибывают войска. В районе Хожеле двигаются к фронту крупные танковые части, — ответил Костя.

Мы, разумеется, полностью доверяли своим товарищам, но в нашем деле действовало неизменное правило: верь, но проверь. Поэтому я сказал:

— Ребята, данные эти надо проверить и уточнить. Лева, Костя, проводите Николая в землянку Болека в песчаных карьерах, а сами с Болеком идите под Хожеле, постарайтесь встать там на след танковой части, выяснить ее номер, число танков и их типы. Мы с Козичем и Макаревичем идем к границе.

Лева, Костя и Болек проселками вышли на плотно укатанную машинами дорогу. По обе стороны ее тянулись широкие следы гусениц. По ним они определили: танки следуют на юг, к фронту.

В ближайшей деревне ребята зашли в один из домов. Там хозяева подтвердили: недавно здесь прошли танки и самоходные орудия. Когда разведчики выходили из хаты, то лоб в лоб столкнулись с тремя вооруженными людьми в маскхалатах. Ребята успели взвести автоматы первыми. [223]

— Руки вверх!

Те подчинились. Костя и Лева их обезоружили, отобрали немецкие карабины и гранаты.

— Документы, — строго потребовал Лева, заподозрив в них власовцев.

— Какие еще документы, мы бывшие военнопленные, — без тени страха или волнения ответил один из них.

— Чем вы можете это доказать?

Все трое, как по команде, расстегнули телогрейки. Под ними оказались арестантские куртки.

— Ну, это еще не доказательство, — с сомнением произнес Костя.

— Мы здесь укрываемся больше месяца, нас хорошо знают в деревнях, — незнакомцы по-прежнему вели себя совершенно спокойно.

— Хорошо, если так, — сказал Лева. — Вы пойдете с нами, поможете нам кое в чем, а заодно и послушаем, что про вас скажут поляки.

Эти солдаты хорошо знали дорогу до ближайших сел. Вместе с нашими разведчиками они прошли по следам танков 15—20 километров. По пути не раз, когда проезжали машины, все отходили под укрытие деревьев или кустарника. В конце концов спутники наших ребят догадались, кто они такие и, повеселев, спросили, какие конкретно сведения их интересуют.

— Что за часть, откуда, сколько танков и самоходок, — ответил Лева.

— Тогда зайдем к нашему знакомому, — предложил один из бывших красноармейцев. — Еще в начале войны он попал в плен, бежал и остался в Польше, завел семью. Думаю, сможет вам помочь.

Ребята так и сделали. Их новый знакомый подробно рассказал о том, сколько танков, самоходок и машин прошло через деревню.

— Кто может подтвердить и уточнить эти сведения? — спросил в конце беседы Костя.

Тогда моих товарищей и их спутников проводили к учителю-поляку, который жил в соседнем селе. Учитель, кстати говоря, знал военных как людей, действительно скрывающихся от немцев. Поляк предложил нам укрыться на сеновале, а сам пошел в разведку.

Днем к хутору подъехали на машинах и мотоциклах немецкие связисты. Часть из них остановилась в доме учителя. Лева с Костей насторожились: как поведут себя [224] военнопленные? Но те не проявили никаких признаков радости или беспокойства. К вечеру возвратился и учитель. Не вызвав никаких подозрений у немцев, он зашел в сарай, поднялся на сеновал и передал ребятам довольно подробную карту местности с нанесенными на ней пометками. Пометки были в тех местах, где остановилась немецкая техника.

Лева, Костя и Болек вернулись усталые, но довольные. Они понимали, что удалось раздобыть важные сведения. Я немедленно составил радиограмму и передал ее Хозяину: «4.1.45 г. Из района Хожеля в деревню Чарпя, 10 километров юго-западнее Мышенца, прибыла танковая часть: 20 танков, 50 автомашин. В Мышенце в 500 метрах восточнее костела в здании клуба развернута мастерская по ремонту танков. В городе 300 автомашин. В деревни Чарня, Сурове прибыли саперные, батальоны. В ротах по 100 человек».

Хозяин ответил: «Стать на след танковой колонны. Установить номер части. Ежедневно сообщать точные-координаты».

Эх, сейчас бы авиацию, да нет, невозможно — метет метель, видимость нулевая. Я прочитал вслух радиограмму и обратился к Леве, Косте и Болеку:

— Друзья мои, сведения, которые вы раздобыли, могут оказаться чрезвычайно важными. Надо возвращаться в район Чарни и продолжать наблюдение. Мы должны установить номер танковой части и быть в курсе ее дальнейшего маршрута.

Ребята, хотя и очень устали с дороги, снова отправились в путь. С ними пошел и один из бывших военнопленных — Иван Бабенко. В нем мы не ошиблись. Он хорошо знал местность и людей, был значительно старше и опытнее нас в житейских делах. В дальнейшем на него, кроме всего прочего, легли и заботы о продовольственном снабжении группы.

Разведчики вышли в район Чарни. Им удалось установить, что танки стояли не только в этом местечке, но и в лесу, по хуторам. С помощью местных жителей ребята точно определили, в каком направлении и на каком расстоянии от Чарни находятся эти хутора. Осталось выяснить номер танковой части. Сделать это вызвался Болек.

— Пойду на хутор, — сказал он, — постараюсь там что-нибудь выяснить.

— Не боишься, что схватят? — спросил Костя. [225]

— Полевые части этим не занимаются. К тому же на хуторе у меня есть приятель, которого я не видел с осени, так что мое появление там не должно вызвать подозрений.

Договорившись о встрече, ребята разошлись. Болек отправился на хутор, отыскал знакомый дом под соломенной крышей с маленькими оконцами, постучался и, когда услышал знакомый голос: «Войдите», открыл дверь, нагнулся и перешагнул через порог. К нему навстречу с радостными возгласами вышел его приятель.

— Ну проходи, проходи, Болек, какими судьбами?

Из-за занавески, разгораживающей комнату на две почти равные части, показался немец-танкист. Болек поклоном поприветствовал его, тот что-то пробормотал в ответ и скрылся на другой половине. Оттуда доносился громкий разговор, хохот.

Друзья поговорили, как водится, о домашних делах, о родственниках, затем Болек тихо, чтобы не услышали немцы, попросил приятеля раздобыть самогонки.

На столе лежали два неотправленных письма в фатерлянд. Болек быстро пробежал глазами обратные адреса и положил письма на подоконник. Хозяйка собрала ужин, поставила на стол две бутылки самогонки, и Болек обратился к немцам:

— Не хотят ли господа закусить?

Упрашивать гитлеровцев не пришлось. Они сели за стол, выпили, развеселились, стали по-приятельски хлопать Болека по плечу, разговорились и выболтали кое-что интересное для нас.

После возвращения наших товарищей я нанес на карту хутора, где стояли танки, и мы смогли сообщить командованию: «7.1.45 г. По уточненным данным, в деревне Чарня и близлежащих хуторах расположилась войсковая часть № 04765-Д из Восточной Пруссии. Танки в центре деревни. Большая часть танков и машин на севере по хуторам». Передали точные координаты этих хуторов. Передали также, что в Мышенец прибыла 2-я рота 337-го батальона этой части.

Радиограмма, очевидно, сильно заинтересовала наше командование. Появление крупной танковой части на фронте — событие немаловажное. От нас ждали новых сведений и, видимо, поэтому вновь забеспокоились о высылке груза: «Груз утром 9.1. с 4 до 6 утра в зависимости от погоды».

Для нас этот груз — прежде всего питание к рации [226] — сейчас был нужен позарез. В работу пошел последний комплект.

В тот же вечер, обговорив это дело с товарищами, я смог сообщить: «Самолет приму 9.1 с 4 до 6 утра на дороге Сурове — Чарня. Сигналы три фонаря в линию».

Но самолет снова не появился. Снова помешала погода.

Зато пришла еще одна радиограмма: «На основе каких данных установлена дислокация в Чарне в/ч 04765-Д. Обследуйте район деревень Рухае, Чухтель, Сурове».

Мы выполнили приказание, и в следующей радиограмме я ответил: «12.1.45. Прибытие в/ч 04765-Д установлено в беседе с немецкими танкистами. Полевая почта по конвертам писем. Изменений в гарнизонах Рухае, Чухтель, Сурове нет. Матросов».

Немецкая контрразведка, вероятно, перехватывала наши радиограммы. Если она и не могла расшифровать их, то о наличии активно действовавшей разведывательной группы у себя в тылу гитлеровцы, бесспорно, знали. Столь же бесспорным было и то, что немцы попытаются предпринять все возможное, чтобы пресечь деятельность такой группы.

Вечером 12 января мы с Болеком под видом рабочих с оборонительных сооружений проникли в Мышенец. Болек показал мне особняк в центре города, где поселился какой-то майор, которого немецкие солдаты боялись как огня и называли меж собой не иначе как «майстертодт» — «мастер смерти». Около этого дома постоянно сновали люди, к подъезду его то и дело подъезжали легковые машины. По всему видно было, что в особняке поселилась важная птица.

В то время мы еще не могли знать, что майор гитлеровской контрразведки прибыл сюда специально для охоты за нашей группой. Но чутье подсказало: на всякий случай нам необходимо рассредоточиться. И мы успели это сделать. А на другой день началась облава. В ней участвовали и жандармерия, и части СС. Прочесывание лесов, обыски в домах, сараях, на сеновалах гитлеровцам ничего не дали — никто из наших бойцов не попал к ним в лапы. Всю свою злобу фашисты выместили на мирных жителях. В числе многих десятков арестованных оказались и наши активные помощники: Станислав, Элеонора Плишка и ее дочь Стефа, Тадек Зиглер с братьями и сестрами. [227]

После этих событий работать стало еще сложнее. К тому же и питание к рации было на исходе. Только большое искусство Николая Гришина еще позволяло обмениваться с Центром очень короткими радиограммами. В день облавы, вечером, я послал Хозяину шифровку, в которой сообщал, что мы готовы принять самолет. Место и время прежнее, сигналы три фонаря в линию. При возможности — три костра. Ответили: ждать в ночь на 14-е.

Операция была рискованная, немцы после облавы могли оставить ночные засады, но иного выхода у нас не было. На небольшую лесную поляну возле дороги Сурово — Чарня с помощью местных жителей — молодых польских патриотов — на салазках привезли солому и хворост. Разложили на три кучки в линию. У каждой встали по два человека. Наконец услышали знакомое урчание самолета По-2, зажгли костры, и почти в это же время над нами с ревом пронесся немецкий бомбардировщик. Восвояси он убрался лишь тогда, когда от наших костров ничего не осталось. Пришлось уйти не солоно хлебавши: с минуты на минуту могли нагрянуть каратели — дорога рядом.

Утром 14 января получили приказ: «Перейти в район Вилленберга. Установить контроль за воинскими перевозками и переброской войсковых частей. Особое внимание мотомехчасти. Группе Ухова уходить на юг на соединение с частями Красной Армии».

Этот приказ и попытка противника очистить свои тылы могли означать лишь одно: скоро начнется наше наступление.

Вилленберг находится на северо-западе Восточной Пруссии. Значит, нам предстояло углубиться в немецкий тыл.

Позади остались три недели бессонных ночей, три недели тревожного дневного времени, когда приходилось скрываться в холодных землянках или сараях, а то и просто в лесу, под открытым небом. И это при постоянной угрозе быть обнаруженными и уничтоженными.

С началом наступления, возможно, станет легче — не будет постоянной слежки, облав. А сейчас снова вспоминались слова генерала Виноградова: «Матросовцы, верю, вы оправдаете это имя». Слова генерала — доверие Родины. Приказ должен быть выполнен.

15 января, находясь уже в пути, получили радиограмму: «Сегодня наши войска пошли в решительное наступление. [228] Враг будет уничтожен. Установить надлежащий контроль за передвижением войск в сторону фронта. Ждем информации. Ваша хорошая работа ускорит встречу. Хозяин».

Наши войска перешли в наступление! Гитлеровцы не сумели разделаться с нами до его начала, теперь им будет не до нас. Мы стали действовать смелее, решительнее, развертывали рацию не только вечером, но и днем, выходили к дорогам, вели наблюдение на близком расстоянии.

Из Восточной Пруссии противник бросил против наших войск свежие силы. 16 января мы смогли сообщить командованию: «Из Восточной Пруссии с часа ночи до 14.00 через Мышенец и Чарня, на Баранове двигалась непрерывной колонной мотопехота, танки, автомобили. Ранее из деревни Видмусы на Баранове прошло три эшелона с живой силой. Матросов».

А 17 января мы получили радиограмму следующего содержания: «Бойцами вашей группы своевременно вскрыта переброска на фронт танковой дивизии «Великая Германия». От имени командования всему личному составу группы объявляю благодарность. Хозяин».

На этот раз, когда Гришин расшифровывал радиограмму, вся наша группа была в сборе. Николай прочитал текст, и на усталых лицах бойцов появились счастливые улыбки. Значит, недаром мы летели сюда, значит, сумели сделать что-то полезное.

Как узнали мы впоследствии, утром 16 января штурмовики 4-й воздушной армии помогли войскам 3-й армии 2-го Белорусского фронта отразить мощный удар танковой дивизии «Великая Германия», и она начала откатываться на северо-запад. Отступление противника под натиском наших войск приняло характер поспешного бегства.

Я сообщил: «Наблюдаю отход танковой части из района Дылево через деревню Ольшины на Мышенец: танков — 30, много автомашин. Из района Хожеле отходит крупная танковая часть. Следим за ее дальнейшим маршрутом».

Хозяин ответил: «Благодарю за информацию. Следите за передвижением войск непрерывно. Особое внимание группам танков и артиллерии, продолжайте наблюдение за дивизией «Великая Германия».

Боевая работа продолжалась. Мы делали все возможное, [229] не считаясь ни с риском, ни с неимоверной усталостью.

19-го мы передали последнюю радиограмму: «18 января в деревне Бандысе остановились около 100 подвод. С фронта. Пулеметы, минометы. Днем и вечером через Ольшины двигались машины и подводы — на север. На фронт — ни одной. Матросов».

Гришин с большим трудом передал эту радиограмму и с таким же трудом принял ответную: «После соединения в Остроленке или Ружанах спросите майора Левина или капитана Мороза. Хозяин».

Двигаться далее на север без питания к рации не имело никакого смысла, а последняя радиограмма Хозяина официально отменяла прежний приказ следовать на Вилленберг. Поворачивать назад, в сторону Остроленки, тоже не было расчета, так как до нашего соединения с наступающей армией оставались, видимо, считанные дни. Мы вышли к деревне Длуге и расположились в одной из пустующих землянок местных жителей. Лева с Костей для уточнения обстановки на польско-прусской границе снова ушли в разведку.

В ночь на 23 января в Длугу вошла отступающая немецкая пехота. Миша Козич отправился в деревню разведать обстановку. Вернулся он поздно. Поляки сообщили ему, что на окраине деревни еще вечером была короткая стычка передовых частей Красной Армии с гитлеровцами. В эту ночь никто из нас, конечно же, не спал. Не до сна было. Из просторной, глубокой и достаточно теплой землянки под утро мы перебрались в маленькую, такого же типа, какие рыли обычно в Белоруссии. Полметра в землю, а затем двускатная крыша из жердей. Зато видно далеко вокруг — незаметно к нам подойти было невозможно. Боеприпасов у нас осталось очень мало, в случае чего могли отпугивать немцев только одиночными выстрелами из автоматов и винтовок. Но мы были твердо уверены в том, что специально против нас они не пойдут, разве что выйдут случайно.

Утром разгорелся бой за село. Немецкая пехота и обоз под прикрытием минометного огня начали отходить. В отступающей колонне гитлеровцев стали рваться снаряды нашей артиллерии.

В это время мы заметили, что к нам перебежками приближаются два человека. На всякий случай приготовились к бою. [230]

Однако тревога оказалась напрасной. Поляки — а это были они — принесли нам радостную весть. В деревню вступили советские войска.

Ждать мы больше не могли. Не обращая внимания на продолжавшие рваться мины, все побежали к деревне. На южной окраине Длуги польские товарищи представили нас пехотному генералу.

— Вот ваши разведчики, мы их добре знаем, — сказал один из поляков.

Командир 139-й стрелковой дивизии генерал-майор Иосиф Константинович Кириллин со своими штабистами сидел на завалинке ветхого домика и что-то отыскивал на карте. Генерал поднялся, с любопытством взглянул на нас.

— Разрешите представиться, товарищ генерал. Командир разведгруппы штаба 2-го Белорусского фронта Матрогов. Группа действовала в немецком тылу с конца декабря и до сего дня. Докладываю...

— Это потом, потом, — перебил меня генерал. Он отступил на шаг, с восхищением, как мне показалось, посмотрел на нас и произнес: — Молодцы, ребята! Спасибо вам. — Затем обнял и расцеловал каждого.

Солдаты и офицеры окружили нас и стали наперебой расспрашивать:

— Летели зимой?

— Спускались на парашютах?

— Никто не встречал?..

А мы стояли перед ними худые, обросшие, радостно возбужденные. Когда восторги немного улеглись, я рассказал генералу об оборонительных сооружениях противника, которые могут встретиться на пути наступления дивизии, о том, что основные силы противника из районов Остроленка, Псашныш, Хожеле отошли на север и перед дивизией остался лишь заслон. Иосиф Константинович внимательно все выслушал, задал несколько вопросов, приказал накормить нас и отправить в штаб корпуса. Там быстро связались со штабом фронта. Вскоре за нами приехал майор Медведовский и отвез в только что освобожденный город Цеханув. Здесь я снова слег — сказалось последнее ранение.

Стояли мы на Пултусской улице. Хозяйка дома, мать двоих уже взрослых детей, была добрейшей женщиной. Она уложила меня в постель, укрыла пуховым одеялом и начала колдовать. Компрессы, банки, горчичники сделали свое дело. Боль в груди, кашель и одышка [231] стали проходить. Через несколько дней я был уже на ногах.

Все вроде бы сложилось хорошо, но очень беспокоила судьба Левы Никольского и Кости Арлетинова. Ребята ведь так и не вернулись из разведки. Что с ними? Живы ли? Если и живы, то поверят ли им, что они выполняли задание в тылу противника. Трудно моим товарищам будет объяснить, почему они оторвались от остальных и вышли из тыла только вдвоем. Первый вопрос, который им зададут: а где же группа?

Мои опасения оказались не напрасными. Когда Лева с Костей встретились с одной из частей наступающих советских войск, то разобрались с ними далеко не сразу. Привезли их к нам только через десять дней.

Ребятам довелось побывать в освобожденном городе Мышенце. Там им рассказали, что наших верных товарищей Тадека Зиглера, Элеонору Плишку и ее дочь Стефанию жестоко пытали в гестапо. Но палачи ничего не добились. Польские патриоты приняли мученическую смерть, но никого не выдали. Они погибли как герои.

Спустя некоторое время мы переехали в Плоцк. Там я встретился с Сашей Чеклуевым. Его группа только что вышла из немецкого тыла. Майор Медведовский дал мне Сашин адрес, и я поспешил к нему. Сколько же мы не виделись! Из рассказа друга я узнал, что при освобождении города Млава погиб бесстрашный разведчик, командир группы капитан Черников, у которого Саша был заместителем. Для ребят это явилось тяжелым ударом. Конечно, войны не бывает без потерь, но каким же тяжелым бременем ложатся эти потери на плечи тех, кому довелось остаться в живых...

Из Плоцка ранней весной 1945 года мы выехали в город Быдгощ, расположенный в Центральной Польше. Здесь нам вручили правительственные награды. Я был награжден орденом Отечественной войны I степени, Николай Гришин — орденом Красного Знамени.

Вскоре в составе группы произошли изменения. Лева Никольский и Костя Арлетинов попросились в другую часть. Их просьба была удовлетворена. Макаревича оставили служить при штабе фронта. Лемар Корзилов был направлен в военное училище.

Группа пополнилась молодыми польскими солдатами, хорошо владевшими немецким языком, и стала готовиться к выполнению очередного задания. [232]

В середине апреля забрали от нас Мишу Козича и Ивана Бабенко. Они в составе другой группы вылетели в Германию. Вновь с ними мы встретились спустя примерно две недели Случилось это так.

1 Мая дверь летнего кинотеатра, где мы с Николаем Гришиным смотрели какой-то фильм, распахнулась, и раздался очень знакомый громкий голос:

— Товарищи Матросов и Ногин, на выход!

Нас со стульев как ветром сдуло. У входа в кинотеатр стояли сияющие Миша Козич, Иван Бабенко и еще несколько незнакомых нам солдат и сержантов. Все они были из одной группы и только что вернулись из рейда по немецким тылам. Со своими товарищами мы обнялись, расцеловались, остальным пожали руки.

Хотя правила конспирации и запрещали нам общение с другими группами, но случай этот был исключительным, и мы остаток дня и вечер провели вместе.

Группа оказалась в немецком тылу в очень благоприятных условиях. Среди местных жителей — поляков — бойцы нашли полную поддержку, а отступающим немецко-фашистским войскам уже было не до них...

Наступило 9 мая. Мы сели завтракать. Вдруг ударили пушки, затрещали пулеметы и автоматы. Мы, схватив оружие, выбежали на улицу.

«Победа! Победа! — доносились со всех сторон радостные возгласы. — Германия капитулировала! Ура!»

Ну вот и все... Война закончена. Теперь бы по домам.

Недолго думая, я поехал в штаб фронта, прямо к нашему генералу Илье Васильевичу Виноградову.

— Пошел на фронт добровольно, отвоевал. Военного образования у меня нет, в армии я не нужен. Отпустите...

Генерал выслушал меня с улыбкой и сказал:

— Дорогой мой, это не в моей власти и даже не во власти командующего. Надо ждать — в свое время выйдет Указ Президиума Верховного Совета.

Уехал я от генерала несколько обескураженный.

Вскоре наша группа была расформирована. Гришина направили в какую-то войсковую часть, а я был откомандирован в запасной офицерский полк. Занимался вопросами репатриации советских граждан, угнанных в Германию. В феврале 1946 года приказом по Северной группе войск был демобилизован и приехал в Москву.

Прежде всего оформился в институте, где учился до [233] войны, получил паспорт, прописку и... снова слег в постель. Появились боли в сердце, беспокоил желудок, да и нервы начали пошаливать — стал беспокойным, раздражительным, чего никогда раньше за мной не замечалось.

Теперь-то я понимаю, что, по сути дела, мне пришлось тогда пройти своеобразную адаптацию — заново привыкать к новым, мирным условиям жизни. А для этого нужно было время.

Чтобы попасть на третий курс дневного факультета, все лето мне пришлось сдавать зачеты и экзамены. Только за две недели до начала занятий мне удалось сесть на поезд и выехать к своим родным, в далекий татарский поселок Кукмор.

Шесть лет я не был в этих в общем-то ничем не примечательных местах. Но, как говорится, не по дорогу милы, а по милу дороги, были мне они — небольшие горы, речушка Нурминка, где перестали водиться даже пескари, деревянный одноэтажный Дом культуры на Советской улице, огороженный пустырь вокруг него, который почему-то назывался парком...

По пыльной каменной мостовой на попутной подводе добрался до своего дома Отряхнув пыль с гимнастерки и галифе, поднялся по знакомой лестнице на второй этаж. Постучал. В дверях показалась моя худенькая мама. Всегда сдержанная, она и на этот раз не бросилась целовать меня, а тихо прильнула к груди с мокрыми от слез глазами Так и стояли мы долго-долго С отцом расцеловались, обнялись. По его изборожденному глубокими морщинами лицу тоже потекли непрошеные слезы. И лишь братишка, невысокий черноглазый крепыш, когда дошла до него очередь, подошел ко мне, широко улыбаясь...

Никто не забыт

В сентябре 1967 года, спустя более двадцати лет после освобождения Польши, мне и Льву Константиновичу Никольскому было предложено в составе делегации Советского комитета ветеранов войны выехать в Польшу. С огромной радостью мы приняли это приглашение, надеясь на то, что нам удастся посетить памятные места и, возможно, встретиться с кем-нибудь из польских товарищей — тех, с кем мы вместе боролись против общего врага. [234]

Сразу по прибытии в Варшаву мы с Львом Константиновичем обратились к руководству Союза борцов за свободу и демократию с просьбой разрешить нам выехать в район Остроленка — Мышенец. Просьбу нашу охотно удовлетворили.

В Мышенец мы прибыли поздно вечером. Сопровождающий нас польский полковник (он, кстати говоря, довольно хорошо говорил по-русски) обратился за содействием к начальнику милиции города, и мы немедленно выехали на хутор Харцибалда. Добрались туда, когда время перевалило уже за полночь. Полковник постучал в дверь одного из домов, через минуту-другую она со скрипом открылась, и нас пригласили войти в хату.

В комнате оказались двое молодых людей — Стефа и Янек, как представились они нам. Полковник объяснил супругам, что мы приехали из Советского Союза и хотим повидаться с боевыми друзьями. Завязался непринужденный разговор. В ходе него выяснилось, что Стефа — племянница Марии, жены Стася, и может нас с ней свести. Это была уже удача.

Откуда ни возьмись появились соседи — молодая учительница, подруга Стефы и еще несколько человек Все они пришли со свертками, тарелочками, мисками Вскоре на загнетке затеплился огонь, зашипело на сковороде сало, и, словно по волшебству, стол оказался уставленным закусками.

Мы рассказали молодым людям, родившимся уже после войны, как в этих местах наша группа вела разведку, как и в чем помогали нам их отцы и деды, а они слушали нас словно завороженные и готовы были хоть сию минуту ехать к старику Эйзаку, к вдове Стася, куда угодно. Но на дворе была ночь, и мы, взяв с собой Стефу и Янека, вернулись на своей «Победе» в Мышенец. Там на следующий день произошла наша встреча с Марией От нее мы узнали, что замученные гестаповцами Станислав, Тадек Зиглер, Стефания и Элеонора Плишка и многие другие польские патриоты похоронены на Мышенецком кладбище. Мы не могли не пойти туда, не поклониться их праху, не взять на память несколько горстей земли с их могил. Прямо с кладбища вместе с Марией поехали на хутор Плишки — там теперь проживал ее брат, затем завернули на хутор Зиглеров, зашли в дом, заглянули в сенной сарай, где нам порой приходилось скрываться в дневное время.

Иногда жандармы заходили сюда, проверяли штыками, [235] нет ли кого под сеном, но ни разу не догадались поставить лестницу и попытаться оторвать несколько торцевых досок со стороны двора. Здесь в стене была сделана ниша, и мы через щели между досками вели наблюдение, готовые в любой момент дать жестокий отпор врагу.

К сожалению, наше время было ограничено, и мы не успели навестить старого Эйзака, побывать в Бандысе, Баранове, Длуге и других памятных для нас местах — нам надлежало в тот же день вернуться в Варшаву.

В Мышенце, где мы остановились, чтобы пообедать, нас поджидала большая группа местных жителей. Они сердечно приветствовали нас — представителей армии-освободительницы, забросали вопросами о жизни в Советском Союзе, наперебой приглашали в гости...

В доме напротив ресторана, где мы заказали обед, во время немецкой оккупации помещалось гестапо. Теперь здесь работали два магазина. Владелец одного из них подошел к нам, извинился и, мешая польские и русские слова, почтительно попросил заглянуть к нему на чашку кофе, причем дал понять, что хочет сообщить нечто важное. Мы приняли приглашение, вышли из ресторана, пересекли улицу и оказались в одной из комнат магазина, где уже был накрыт стол.

— Мы вас слушаем, — сказал я, повернувшись к хозяину.

Тот пригласил нас сесть, сел сам и начал неторопливо рассказывать.

— Вы, наверное, видели на этом доме мраморную доску, может быть, даже смогли прочесть, что на ней написано. Это было страшное место, отсюда никто не выходил сам — отсюда только выводили и увозили — кого в лагерь смерти, кого на казнь. Здесь свыше пяти лет избивали, пытали и убивали. Здесь помещался следственный отдел гестапо и застенок. Эти двенадцать человек были последней жертвой наци. В память о них и установлена мемориальная доска.

— Извините, возможно, вам что-либо известно о причине ареста этих людей, — спросил я поляка.

— Да, пожалуй, кое-что я могу рассказать. В начале января 1945 года в Мышенец прибыл штурмбаннфюрер СС с особыми полномочиями. Девушка-уборщица, которая в то время работала в канцелярии СС, слышала, [236] как вновь прибывший гитлеровский чин распекал местного начальника службы безопасности за то, что у того под носом в прифронтовой полосе нагло и безнаказанно действуют русские разведчики. «Отныне, — заявил он, — я лично буду руководить операцией против русского «музыканта». Мы заставим их замолчать...»

Нет, не удалось. Фашисты не нашли среди поляков предателей.

Распрощавшись с хозяином, мы с Львом Константиновичем вышли на улицу. Там собралась уже довольно приличная толпа жителей. Сопровождающий нас плльский полковник что-то им рассказывал. По тому, как люди отреагировали на наше появление, мы поняли, о чем он говорил. Образовался узкий проход, и мы оказались в гуще собравшихся.

Полковник обратился к нам:

— Присутствующие здесь рабочие, крестьяне, служащие и школьники передают вам, участникам борьбы за освобождение края, свою искреннюю признательность и благодарность, а через вас — привет и пожелания счастья великому советскому народу!

Я с волнением выслушал эти слова и сказал в ответ:

— Дорогие товарищи! — Полковник переводил. — Десятки миллионов человеческих жизней унесла война. Шесть миллионов поляков, двадцать миллионов советских людей погибло в этой войне. В городе Млава вражеская пуля настигла советского разведчика капитана Черникова, почти целиком погибла группа лейтенанта Мельникова, остались навечно лежать в польской земле двое разведчиков из группы лейтенанта Ухова. Вот в этом доме, бывшем доме пыток, от рук гестаповских палачей погибли мужественные польские патриоты Тадек Зиглер, Станислав Колимага, Элеонора и Стефания Плишка. Неисчислимых жертв, моря слез и крови стоила нам борьба и Победа. Вечная слава павшим за свободу! Да здравствует вечная дружба между нашими народами!

Поляки ответили рукоплесканиями и возгласами: «Нех жие!»

Уезжали мы из Польши, неся в своих сердцах уверенность в вечной, нерушимой дружбе двух народов, дружбе, скрепленной совместно пролитой в борьбе с фашизмом кровью.

Никто не забыт, ничто не забыто. [237]