Боевое крещение

Воскресным утром 22 июня 1941 года я встал позже чем обычно, спешить было некуда. Накануне сдал последний экзамен. Закончен третий курс вечернего факультета Московского авиационного института. Моя мечта стать авиационным инженером близка к осуществлению.

На дворе ярко светило солнце, легкий, теплый ветерок колыхал белые занавески на раскрытых створках окон институтского общежития. В конструкторском бюро завода в последнее время пришлось работать вечерами и в выходные дни, а затем ночи напролет сидеть над учебниками. И вот наконец-то можно и отдохнуть — выехать за город, растянуться на прогретом песке, смотреть в голубое небо, на спокойную гладь воды, побродить босиком по зеленому лугу.

С такими мыслями я включил репродуктор и услышал сообщение институтского радиоузла: «Товарищи, сегодня в 12 часов по радио будет передано важное правительственное сообщение. Митинг состоится во дворе жилых корпусов института. Все на митинг! Товарищи, сегодня в 12 часов...» Меня охватило какое-то тревожное чувство.

Люди собирались группами у дощатой, наскоро сколоченной трибуны. Отовсюду слышалось грозное слово «война». Какая война? С кем? Неужели напала Германия?

Оставалась еще маленькая надежда, что будет передаваться какое-то важное сообщение, но не об этом. [5]

Речь товарища Молотова выслушали в полном молчании. Теперь никаких сомнений не оставалось: ВОЙНА.

Первым на митинге с короткой речью выступил секретарь парткома института. Он убежденно говорил, что война, развязанная фашистами, вскоре закончится полным разгромом немецко-фашистских войск на территории врага.

Так думал не только он один. Так же думал и я, так же думали в те июньские дни и большинство советских людей.

Тогда еще никто не знал, какой она будет неимоверно тяжелой, продолжительной и кровопролитной, эта война.

Детство, юность... Все это казалось теперь таким далеким. Прошлое... К нему невольно возвращалась память.

Родился я в 1920 году под Казанью в деревне Большие Сабы. Отец мой был человеком грамотным, хорошо знал татарский и русский языки. В то время он работал заведующим детским домом, затем стал секретарем волисполкома в деревне Усали Мамадышского уезда.

В 1927 году отца назначили заведующим сельхозотделом Кукморского райисполкома. В сентябре я стал учиться в татарской школе, а следующей осенью отец перевел меня в русскую. Начало учебы было трудным. Русский я знал плохо, на уроках понимал далеко не все, о чем говорила учительница, да к тому же и ребята, мои одноклассники, частенько надо мной посмеивались. Но ни отчуждения, ни пренебрежения к себе я не чувствовал.

Через какое-то время все вошло в свою колею. Учился я старательно и охотно. Меня интересовали все предметы, которые преподавали в школе, и это неудивительно: передо мной раскрывался огромный, дотоле неведомый мне чудесный мир. Да и вне школы было столько нового, интересного. Вот, к примеру, граммофон. Никак не укладывалось в детской голове, что это просто машина. Я был уверен: в коричневом ящике сидят маленькие человечки, поют там и разговаривают. А появление радио? На высоком столбе монтеры укрепили большую черную трубу. Труба захрипела, затем послышалась человеческая речь, и толпа ахнула от [6] удивления. Ну а на смену керосиновым лампам в наши дома вскоре пришло электричество.

Постепенно, с годами, формировалось мое миропонимание. Из книг и рассказов взрослых я понял, насколько мое детство отличается от детства дореволюционной детворы. Я чувствовал на себе то исключительное внимание, которое партия и правительство уделяли обучению и воспитанию детей, и испытывал чувство гордости.

В тринадцать лет я стал увлекаться техникой, сделал педальный автомобиль, затем байдарку, мастерил модели планеров и самолетов, запускал их и вместе с ними в мечтах уносился в небо. Читал много, с особым интересом книги про Степана Разина и Емельяна Пугачева, которые водили свои дружины здесь, на Волге. Бывал не раз на Арском поле под Казанью, где в 1774 году Пугачев вступил в бой за овладение городом с хорошо обученными и вооруженными царскими войсками.

Любил книги о героях гражданской войны, бесстрашных полярных исследователях, об авиаторах, восхищался их мужеством, храбростью, настойчивостью в достижении поставленной цели.

Вышедший в 1934 году роман Николая Островского «Как закалялась сталь» стал моей настольной книгой, а Павка Корчагин — героем, достойным подражания. Меня привлекало в нем его величайшее мужество, источником которого являлась беззаветная преданность своему народу, делу партии, делу революции.

Великолепный фильм «Чапаев» произвел на меня впечатление, которое трудно передать словами. И не только на меня. На этот фильм, я хорошо помню, рабочие и колхозники шли с развернутыми знаменами, транспарантами и портретами легендарного комдива.

В 1937 году я вступил в комсомол, стал ворошиловским стрелком, записался в парашютную школу. По поручению райкома комсомола участвовал в многочисленных рейдах по дальним колхозам района. Нам поручалось ответственное дело: проверять готовность сельскохозяйственной техники к весенним полевым работам.

В конце августа 1938 года, с отличием закончив среднюю школу, я выехал в Москву. Решение принято: поступать в Московский авиационный институт.

Как отличник, без экзаменов, был зачислен на дневное отделение. [7]

Проучился на дневном два года. Вечерами, в выходные дни и в каникулы работал. Было трудно. Поэтому осенью 1940-го перешел на вечернее отделение. Устроился на постоянную работу техником-конструктором конструкторского бюро на один из заводов. Работал с увлечением. Учеба давалась легко, и жить стало легче. Если бы не война...

В конце июня с завода ушел в армию мой однокурсник. Он иногда приезжал в общежитие и однажды под большим секретом рассказал мне, что проходит краткосрочные курсы по подготовке к действиям в тылу врага. Его рассказ меня очень заинтересовал.

— А как попасть в эту школу? — спросил я его.

— Если решил всерьез, то иди в райком комсомола и добивайся направления.

— А как же завод?

— На заводе не смогут тебя задержать. В армии тоже нужны грамотные люди, знающие основы военного дела. Ты учишься в авиационном институте, закончил школу станковых пулеметчиков, умеешь прыгать с парашютом...

По путевке Советского райкома комсомола города Москвы я был направлен на специальную комиссию, перед которой и предстал 10 июля 1941 года. В составе комиссии — ответственные работники ЦК, МК комсомола, представители Генерального штаба Красной Армии. Нетрудно понять мое волнение. Уже немолодой полковник с двумя орденами Красного Знамени на гимнастерке откровенно, по-деловому объясняет, в каких условиях придется воевать.

— В составе небольшой, 15—20 человек, группы вам предстоит действовать в глубоком тылу противника, — говорит он. — Условия боевой деятельности будут весьма необычные. Вы окажетесь предоставлены самим себе. Командование не всегда сможет вам помочь боеприпасами и продуктами. Если считаете эти условия непосильными, можете сразу отказаться. Никто вас в этом не упрекнет...

Передумавших не оказалось.

— В таком случае предлагаем 10 августа в 11.00. прибыть на место сбора. Оттуда вас повезут в часть, — заключил беседу председатель комиссии.

Таким местом сбора для нас, москвичей, был дом на улице Кирова. День стоял теплый, солнечный. Я приехал немного раньше условленного времени, но [8] людей здесь собралось уже много: мои будущие боевые товарищи, провожающие. Среди последних не было отцов и матерей — девчата, мальчишки-подростки. Я обратил внимание на двух молодых ребят в тельняшках и подошел к ним:

— Провожаете?

Один из них с обидой ответил:

— Почему провожаем? Сами идем на фронт.

Это были Сережа Скворцов, его друг и сверстник Коля Захаров — комсомольцы, рабочие парни. Мы разговорились. Оказалось, что родители ничего не знают об их решении идти на фронт, а провожают их заводские девчата и сестренка Коли. Ребята им доверяли: не проболтаются.

Подошли машины. Какой-то час пути — и наша колонна оказалась в одном из тихих мест Подмосковья.

В палаточном городке мы, комсомольцы-добровольцы, — русские и украинцы, белорусы и латыши, литовцы и эстонцы, люди разных национальностей, но единые в своей решимости бороться с фашизмом — готовились к предстоящим действиям в тылу противника. Учились стрелять из автоматов и пистолетов, ползать по-пластунски, водить машину и мотоцикл, ставить мины, разжигать костер. Кроме того, прыгали с парашютом.

Дни и ночи были насыщены учебой, и время летело незаметно. Наступил и последний день занятий. Сразу после завтрака объявили состав нашей группы и командира. Собственно говоря, группа уже давно сложилась. Попросту наш взвод из четырех отделений по десять человек разбили на две группы. Командир взвода и его заместитель стали командирами групп.

Я и мои новые товарищи — москвичи Сережа Скворцов, Коля Захаров, Гриша Квасов со Смоленщины — попали в группу Ивана. Настоящего имени командира мы тогда не знали — не принято было. Это был человек лет тридцати, невысокого роста, звание имел — сержант. Иван принимал участие в боях с белофиннами и освобождении западных областей Украины и Белоруссии, так что за плечами у него имелся некоторый боевой опыт. Грудь сержанта украшала медаль «За отвагу».

Время учебы кончилось. Получаем оружие — кто автомат, кто маузер в деревянной кобуре, кто револьвер или пистолет. Каждому вручается компас. В вещевые [9] мешки, кроме неприкосновенного запаса — мясных консервов, галет и шоколада, — уложили аккуратно завернутую взрывчатку, мины и патроны.

Вечером колонна машин промчалась без остановок через Москву, а ночью мы уже были под Вязьмой. Здесь остановились на два дня. От нас отделили боевые группы, которым предстояло переправиться на ту сторону фронта пешком, а мы, десантники, снова сели в машины и поехали под Юхнов. Здесь несколько суток ждали летной погоды.

И вот 7 сентября наступил ясный, солнечный день. После обеда прибежал в палатку нарочный и сообщил, что сегодня вылет — не расходиться. Командир группы приказал еще раз проверить и почистить оружие, а затем хорошенько отдохнуть. Но поспать не пришлось: вскоре его и меня вызвали в штаб.

— К вылету готовы? — спросил капитан, представитель штаба.

— Так точно, готовы, товарищ капитан! — ответил Иван.

— Читайте, — он подал нам листок бумаги, на котором был отпечатан текст боевого задания.

— Все ясно?

— Так точно!

Пригласив нас к столу, капитан развернул карту и показал район десантирования Потом аккуратно сложил ее и передал сержанту.

— А теперь о том, что не написано в боевом приказе, — продолжил капитан. — В своей работе опирайтесь на местных жителей, но будьте осторожны, доверяться можно не всем. После выполнения задания выходите через линию фронта. При благоприятных условиях, наличии боеприпасов можно оставаться до освобождения района нашими войсками. Вылетаете в полночь...

Вернувшись в свою палатку, Иван приказал собрать группу, развернул карту и показал всем место десантирования. На карте четко выделялась лесная поляна. Условились, что будем собираться по трехкратному хлопку в ладоши или трем ударам по дереву.

Ну вот и все. Скоро полетим. Настроение бодрое.

Наконец-то идем на дело. «Неважно, что никто из нас, кроме командира, не нюхал пороха, научимся воевать!» — так думал каждый. Не понимал я тогда, как трудно будет освоить эту науку. [10]

«Запевай, ребята», — подает команду Иван. Запевает Гриша Квасов, голос у него мягкий, бархатистый, знает он множество песен, любит и умеет их петь.

Гриша начинает:

Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой...

Ребята подхватывают... Придется ли еще когда-нибудь вот так собраться всем? Неизвестно. Война ведь — не загородная прогулка...

Темной ночью, покачиваясь на ухабах и рытвинах, разбрызгивая сентябрьские ручейки и лужицы, наша полуторка шла по проселку к аэродрому. Фары зашторены, дорога еле видна. Над аэродромом столбы света — это шарят по небу лучи прожекторов. Вот один из них лег на машину, ослепил нас и снова ушел вверх.

Стало немного тревожно.

Машина прошла мимо ангаров и остановилась возле какого-то барака. Рядом штабелями сложены полутонные бомбы. Зашли в помещение. Инструкторы надели на нас парашюты, подогнали и застегнули лямки. Вещевой мешок непривычно лег на грудь. Автомат пришлось повесить на плечо и привязать к лямкам вещмешка. На брезентовом поясе — запасной диск к автомату, фляга, маузер, финка. В карманах куртки — «лимонки». Табак и спички в самом укромном месте — во внутреннем кармане пиджака, там же капсюли-детонаторы для мин и запалы для гранат.

Отяжелевшие от непомерного груза, с трудом переводя дыхание от туго стягивающих лямок, в ожидании посадки на самолет устраиваемся полулежа на штабелях авиабомб.

Поблескивая голубоватым пламенем выхлопных труб, подруливает бомбардировщик ТБ-3. Приказывают погружаться. Вслед за командиром один за другим по шаткому трапу поднимаемся в самолет. Размещаемся кто рядом с кабиной штурмана, кто в проходе. Нас на этом самолете десять человек — остальные десять летят на другой машине.

Большая пробежка, еле уловимый последний толчок — и самолет, оторвавшись от земли, медленно набирает высоту, делает круг над аэродромом и берет курс на запад, на Смоленщину, где над Духовщинским районом нам предстоит выбрасываться с парашютом.

Смотрю в иллюминатор. Картина завораживает. Далеко-далеко внизу то блеснет серебром извилистая речушка, [11] то пронесется случайный костер, то — и не успеешь разглядеть — промелькнет освещенная лунным светом темная деревушка.

На линии фронта вражеские прожекторы нащупывают самолет, трассирующие пули прошивают алюминиевую обшивку. Мы все сосредоточенно молчим. Тяжелая машина, взревев моторами, карабкается вверх, оставляя под собой пышные клубы облаков.

Наконец трассы пуль и разрывы зенитных снарядов остаются позади. Мы за линией фронта. Вскоре подается команда: «Приготовиться!» С трудом разгибая затекшие ноги, стуча зубами от холода, я вслед за Гришей Квасовым протискиваюсь к левому бомболюку. Створки его открыты. Через этот люк нам прыгать. Разговаривать не хочется. Проходит еще несколько минут ожидания. Каждый в это время, наверное, как и я, с тревогой думает о том, что же его ждет впереди. А позади — позади только начало жизни.

Уходя в армию, я знал, на что иду: придется летать, прыгать с парашютом, переходить линию фронта пешком, выполнять опасные и сложные задания в тылу противника. Но одно дело — знать, на что идешь, и совсем другое — когда эта служба становится реальностью, твоей судьбой, начиная с того момента, как ты надел парашют и поднялся в самолет.

«Сумею ли вынести все, что ляжет на мои плечи, оправдаю ли звание комсомольца?» — вот о чем думал я в последнюю минуту перед прыжком. Думал и о том, раскроется ли парашют, как произойдет приземление? Ведь это не учебный прыжок над своим аэродромом — там, внизу, враг.

В районе выброски облака рассеялись. Самолет сбавил скорость и начал снижаться. Звучит команда:

— Пошел!

Вслед за Квасовым бросаюсь вниз. Рывок — и наступила необычная тишина, стало почему-то теплее. В правой руке с силой зажатое вытяжное кольцо. Не успел еще разглядеть ни одного парашюта своих товарищей, как меня вместе с подвесной системой начало крутить то в одну, то в другую сторону. Едва успел остановить вращение, свести ноги и согнуть их в коленях, как оказался на земле.

Пытаюсь отстегнуть лямки парашюта, ничего не получается: кисти рук окоченели. С лихорадочной поспешностью, с помощью финки, отрезал лямки, вырыл ямку, [12] спрятал парашют, замаскировал его травой, опавшими листьями. Закинув вещевой мешок за спину, беру на изготовку автомат и подаю условный сигнал — три удара по ложе автомата, через короткий интервал еще три, и так несколько раз. Прислушиваюсь — никто не отвечает. Снова и снова подаю сигнал, но ответа все нет и нет. «Где же ребята? — с тревогой думаю я. — Прыгнули недружно или сильно разбросало?» В душу начала закрадываться тревога. Всю ночь я искал своих товарищей, изредка подавал условные сигналы, но так никого и не встретил.

Стало светать. Двигаться полем в это время опасно, да и надежда, что встречусь с товарищами, удерживает на месте. Решил притаиться в кустарнике. Теперь все мои мысли об одном: заметили фашисты десант или нет? Если заметили, будут искать.

То с одной, то с другой стороны доносятся глухие звуки автоматных очередей или одиночных выстрелов. Возможно, немцы прочесывают местность. Вдруг впереди, справа от меня, отчетливо послышалось позвякивание металла. Неужели фашисты?.. Гитлеровцы, одетые в серо-зеленые мундиры, с ранцами за спиной и со «шмайссерами» на изготовку проходят гуськом совсем рядом. Я, затаив дыхание, крепко сжимаю в руках автомат. К счастью, никто из немцев не взглянул в мою сторону. Хорошо, что не стал взводить автомат — щелчок они бы, наверное, услышали.

Вытер рукавом со лба холодный пот, задумался — неприятное начало. Что же дальше-то будет, ведь впереди еще целый день.

Вот где-то сзади застучали топоры, заскрипели тачки. Скрываясь в редком кустарнике, ползком подбираюсь поближе к этому месту. Теперь уже слышны резкие, повелительные команды. Приподнимаюсь и вижу большую группу людей, ремонтирующих дорогу под охраной немецких солдат.

«Здесь искать не станут, — подумал я, — а вечером надо уходить. Только бы дождаться темноты».

Всю ночь я ходил спиралями вокруг места приземления, часто останавливался, внимательно прислушивался, но никаких следов пребывания бойцов нашей группы ни в кустах, ни в поле я так и не обнаружил. Странным мне показалось и то, что сбросили нас не над лесной поляной, как должны были, а почти на открытом месте. Неужели ошиблись? [13]

Следующее утро застало меня в зарослях малинника. Лучшего укрытия не оказалось. Пришлось забраться в самую гущу и залечь. Отсюда мне кое-что было видно, а меня вряд ли кто мог заметить. Развязал вещевой мешок и без всякого аппетита поел немного мясных консервов с галетами.

Очень хотелось пить, но фляга была пуста: нигде на своем пути я не встретил ни речушки, ни озерца, ни даже лужицы — здесь в эти дни не было дождей.

В полдень на проселочной дороге появился вражеский кавалерийский патруль. Четверо конников в черных мундирах объехали справа и слева мое убежище и остановились в десяти шагах от меня. Они негромко о чем-то разговаривали. Из обрывков доносившегося до меня разговора я понял, что ищут русских парашютистов. Но страха, как накануне, уже не было — лишь учащенно билось сердце и стучало в висках. Это я был в выгодном положении, держал их на мушке и в любой момент, если бы это потребовалось, мог открыть огонь. Однако все закончилось благополучно — враги медленно, не оборачиваясь, поехали дальше.

Наступили долгожданные сумерки. «Надо найти лесной район, только там можно встретить своих товарищей и партизан», — решил я и двинулся на северо-восток. Перед рассветом остановился в заросшем кустарником овраге. Когда совсем рассвело, увидел, что кустарник, который в потемках казался густым и поэтому надежным укрытием, оказался мелким и редким. И все же это лучше, чем оказаться на виду, в открытом поле.

Послышалось урчание машин, оно все нарастало, донесся лязг металла, рев двигателей. Вот она, немецкая техника! Двухосные и трехосные машины, машины на гусеничном ходу, крытые брезентом и открытые, с солдатами и грузом; огромные, тупорылые танки, мотоциклы с пулеметами в колясках... А рядом, по-видимому, аэродром — слышен рев стартующих самолетов. Сопровождаемые тяжелым, прерывистым гулом, они летят на восток — то ли к фронту, то ли дальше, к Москве, где я еще совсем недавно охранял от зажигательных бомб свой завод или укрывался в душных вестибюлях метро.

Что я смогу сделать один, чем сумею помешать врагу? Впрочем, один ты или в группе, перед тобой поставлена четкая задача: всеми силами и средствами мешать продвижению вражеских войск — минировать дороги, [14] нарушать телефонную связь. Помимо этого, необходимо было вести разведку.

У меня в вещевом мешке пять килограммов тола, несколько противопехотных мин, а рядом дорога, по которой беспрестанно движутся вражеские войска. Значит, можно приступать к делу. С наступлением темноты движение на дороге уменьшилось. Лишь изредка проезжали небольшие колонны машин, которые шли почти вплотную друг к другу, словно опасаясь заблудиться.

Я вышел к дороге. Телеграфные струны-провода не пели своей привычной песни. Оборванные, они в беспорядке свисали со столбов, и их перепутанные спирали тускло поблескивали при лунном свете. Устроившись под кустом, я извлек из вещевого мешка желтые, точно куски хозяйственного мыла, бруски тола. Их надо плотно связать, как нас учили. Но шпагат остался в вещевом мешке Гриши Квасова. Как же быть? Чем связать бруски? Телеграфным проводом? Нет, не годится — очень жесткий. Так у меня же есть запасные портянки! Из них можно сделать великолепный шнур.

С треском рвется крепкое льняное полотно. В тишине этот звук, наверное, разносится далеко. Если поблизости есть охрана, она себя обнаружит. Пока тихо. И все-таки на обочину дороги, взрыхленную гусеницами танков, выхожу с опаской, нагнувшись и оглядываясь по сторонам. Иду вдоль дороги, ищу выбоину поглубже. Нашел. Финкой расширил и углубил ее, а в образовавшуюся нишу заложил фугас и сверху поставил противопехотную мину. Теперь надо хорошенько замаскировать это место — подсыпать земли. Сердце бешено колотится, момент опасный: нечаянно нажал на крышку мины — и конец.

Ну, вот и все. Может, еще одну? Нет, не стоит. Взорвется одна, станут искать другую — жалко, если найдут.

Надев вещмешок и перебросив за плечо автомат, ухожу в сторону от дороги. Но как только послышался шум машин, не смог удержаться, залег и стал наблюдать. Вот машины подошли уже совсем близко. Неужели не сработала мина? И в этот миг сверкнуло ослепительное пламя, раздался взрыв. Большой трехосный грузовик загорелся, свалился в кювет. Есть! Боевой счет открыт. С трудом сдерживаю волнение. Теперь надо уходить! [15]

Страшно хочется пить. Хоть бы пошел дождь! Словно вняв моим мольбам, набежали тучи и стал накрапывать по-осеннему мелкий и холодный дождичек. Первой мыслью было расстелить плащ-палатку и набрать воды, но тут же подумал, а каково будет потом, в мокрой одежде? Надо немного потерпеть, скоро воды будет в избытке. А пока, подставив ладони, собираю капли дождя, пытаюсь утолить нестерпимую жажду.

Через полчаса вышел на просеку. В глубокую колею уже натекла вода. Нагнулся, напился, наполнил флягу. Прошел немного — и осушил ее до дна. Затем еще одну. Только когда выпил половину третьей фляги, почувствовал, что вода пахнет прелью.

Еще два дня и две ночи без сна и отдыха искал я своих товарищей, петляя по окрестным полям и перелескам, но леса, настоящего леса, где можно было найти их или партизан, на моем пути не попадалось.

«Они, возможно, совсем близко, — думал я, — и уже выполняют задание: минируют дороги, устраивают засады, обстреливают вражеские колонны, уничтожают связь... Но ребята, пусть даже и по очереди, отдыхают. А я один. И нет мне ни бодрящего сна, ни минуты отдыха». Засыпаю на ходу и даже сны вижу: шагают со мной рядом мои друзья. С радостью очень истосковавшегося человека называю их имена, но стоило споткнуться на неровностях ночного пути без дорог, как я просыпался и друзья исчезали.

Прошла неделя. Утро очередного дня застало меня в небольшом овраге. Укрывшись плащ-палаткой, украдкой докуривая остатки махорки и боясь заснуть хотя бы на минуту, я лежал на откосе и прислушивался. На плоском травянистом дне оврага мальчишки пасли лошадей. До вечера еще далеко. Надо набраться терпения, нельзя раньше времени обнаруживать себя. Но усталость все же взяла свое, и я заснул. Разбудила меня родная советская песня, ее звонкими голосами пели мальчишки-пастухи. Много раз и раньше слышал я эту песню, но сейчас она звучала на земле, занятой врагом, и это наполнило меня необычайной радостью.

Если завтра война, если завтра в поход,
Если черные силы нагрянут...

Песня лилась и лилась в туманной сумеречной дымке, и мне верилось, что ребята, которые поют такую песню, непременно помогут мне. Я сбросил с себя плащ-палатку, [16] спустился к ним, поздоровался, спросил, из какой они деревни, много ли там немцев. Я стоял перед ними опухший, обросший, ребята — одни с любопытством, другие с испугом — смотрели на меня.

— А вы кто, дяденька, десантник, да? — отважился спросить один из мальчишек.

— Откуда ты взял? — ответил я вопросом на вопрос.

— А нас не обманешь, автоматы и маузеры только у десантников. Это вы устроили засаду возле Мамошки?

— Нет, ребята, там меня не было. — Я бросил взгляд на свои темно-синие гражданские брюки, заправленные в яловые сапоги, длинную ватную куртку защитного цвета и понял, что там, возле Мамошки, могли быть только мои товарищи. Ведь все мы были одеты одинаково. — А когда это было?

— Два дня назад. Фрицев много побили, ну и страху нагнали на них, конечно.

— А вы, ребята, не знаете, где сейчас десантники? — с отчаянием и в то же время с надеждой спросил я.

— Где нам знать! — Они рассмеялись: что, мол, спрашиваешь, сам прекрасно знаешь — и бросились к лошадям.

У меня все похолодело внутри — вот уедут, и оборвется последняя ниточка.

— Подождите, ребята, — попросил я. — У меня вот курево вышло, да и поесть нечего! Может, чего раздобудете?

— Принесем! — И ускакали.

На всякий случай я прошел немного вниз и расположился на склоне оврага — напротив деревни. Где же теперь мои товарищи? Надо расспросить ребят получше, они народ дотошный, может, и знают, да не решились сразу сказать.

Прошло, наверное, около получаса. На окраине села раздались крики, прозвучало несколько винтовочных выстрелов, затем все стихло. Положив перед собой вещевой мешок, я раскрыл последнюю, начатую уже банку мясных консервов, извлек из нее несколько галет и неторопливо начал жевать.

Когда некоторое время спустя я поднял голову, то на противоположной стороне оврага увидел цепь вражеских солдат. Это было так неожиданно, что я успел [17] схватить только автомат (хорошо, хоть гранаты остались в карманах) и медленно начал пятиться назад в кустарник, с ужасом думая о том, что сейчас грянет залп, и все будет кончено. Погибнуть вот так, не успев еще ничего сделать!..

Цепь немцев молча двигалась вперед. Но почему они не стреляют? Ведь ясно, что меня заметили. Вот и кустарник слева от меня зашевелился, заблестели каски немецких солдат. «Окружают, хотят взять живьем!» — пронеслось в голове. Мгновенно взвел автомат и дал короткую очередь, один из немцев упал. Началась перестрелка.

Стреляя теперь почти вкруговую, чтобы не дать фашистам подняться, перебегая от куста к кусту, я выбрался из вражеского полукольца и оказался в высоком густом коноплянике. Немцы почему-то прекратили стрельбу. Меня охватила радость: «Жив, невредим, выдержал первый бой! Жаль только, что оставил вещмешок с боеприпасами и продуктами. Может, немцы его не заметили», — подумал я, но заставить себя вернуться к месту недавнего боя не смог — страшно было.

Когда я вышел к краю оврага, то на светлом еще фоне неба отчетливо увидел силуэты вражеских солдат. Они несли на носилках троих убитых или раненых.

Я не опасался, что меня станут искать среди ночи, тревожила лишь мысль, почему вместо ребят, которых ждал, которым поверил, пришли немцы? Немного подождав, вышел на тропинку, которая вела к деревне. И тут, на тропе, вскоре обнаружил труп белоголового мальчишки. Через плечо его была перекинута холщовая сумка с хлебом и завернутым в газету самосадом. Я осторожно снял сумку, поцеловал мальчика, накрыл ему лицо своей пилоткой и побрел дальше, не оглядываясь. Прости, братишка, что так получилось, я тебя никогда не забуду...

Забыв про усталость, разгоряченный и взволнованный, я шел эту ночь, обходя, как всегда, селения, занятые врагом, отрезая большие куски телефонного кабеля, поднятого на шестах или проложенного прямо по земле.

Когда возбуждение от недавней стычки с врагом улеглось, усталость снова навалилась на меня. Порою я просто падал от изнеможения на холодную землю, лежал какое-то время неподвижно, но снова и снова заставлял себя подниматься и двигаться на восток все [18] дальше и дальше, все еще не теряя надежды найти лесной массив, а там — своих товарищей или партизан.

Прошел еще один день. Я очутился на берегу маленькой речушки, как обычно, осмотрелся и прислушался. Наверху, за оврагом, очевидно, проходила большая дорога — оттуда доносились обрывки немецких фраз, громкие команды, шум машин. Напившись воды, с трудом поднялся по крутому берегу и, укрывшись плащ-палаткой, залег у дороги. Наблюдая за бесперебойным движением вражеских машин, старался запомнить их опознавательные знаки и количество.

По ту сторону дороги простиралось голое поле Рожь убрана, стоит в копешках. К исходу дня движение на дороге почти прекратилось. Но я все-таки решил дождаться сумерек, прежде чем выйти на открытое место. Спустился метров пять вниз по оврагу, устроился в ямке, накрылся плащ-палаткой и чуть было не задремал.

Когда собрался продолжить свой путь, наверху остановился обоз. Слышу — играют на губной гармошке. «Весело воюют фашисты», — подумал я. Вижу, они распрягли лошадей и повели их по крутой тропинке к реке в каких-нибудь двадцати метрах от меня.

Положив оружие, немцы напоили коней и, скинув мундиры, стали умываться. Меня они не видят, не знают, какая опасность нависла над ними. Я же не могу, не имею права пройти мимо них. Это солдаты фашистской армии, это враги, их нужно уничтожать при всяком удобном случае. Только вот лошадей жалко.

Осторожно извлек из карманов две гранаты, отогнул усики чек и, когда фашисты стали одеваться, дернув кольцо, бросил «лимонку», за ней вторую... Как только раздались взрывы и уцелевшие немцы попытались взяться за оружие, дал по ним несколько очередей из автомата. Пустой диск покатился по склону оврага. Затем пересек дорогу и быстро зашагал по полю.

Позади слышались выстрелы, но погони не было.

Сгустившиеся сумерки укрыли меня...

Шел всю ночь. На рассвете опять начал моросить мелкий дождик. Слева от меня какое-то село. Туда гитлеровцы буксировали подбитые танки и машины. Справа на пригорке, метрах в трехстах, стояли зенитные орудия. Стояли открытые, безо всякой маскировки. Авиацию бы сюда. [19]

А что мог сделать я? Лишь пересчитать орудия и запомнить место.

Иду лугом. Но здесь нет и копешки сена, укрыться негде, и лишь далеко впереди вырисовывается какое-то строение. Удастся ли дойти до него, не заметят ли зенитчики? Хорошо, что идет дождь, артиллеристы, наверное, сидят в землянках. На всякий случай снимаю плащ-палатку, заворачиваю в нее автомат. Беру сверток под мышку и иду не спеша, не оглядываясь, чтобы не вызвать подозрений. Строение оказалось полуразрушенной баней, стоящей у самой воды. Кругом ни кустика, река широкая, полноводная. Я был уверен: меня все-таки заметили. Жаль, что мало успел сделать: взорвал машину, уничтожил несколько фрицев. Что ж, многие, возможно, не успели и этого.

Жду немцев. Лихорадочно думаю, как поступить. Может быть, воспользоваться данной мне легендой: бежал из Смоленской тюрьмы? Если так, то необходимо спрятать оружие, верхнюю одежду, обувь, то есть военное обмундирование. Что касается костюма, он стандартный и не должен вызвать подозрений: волосы у меня длинные, значит, не красноармеец, выгляжу после нескольких бессонных ночей гораздо старше своих лет.

И вот — фашисты. Первое, что спросят — это документы. Никаких документов у меня, разумеется, нет. Отвечу, что сбежал из тюрьмы. Какая она, кто начальник — отвечу и на этот вопрос. Поверят и отпустят или продолжат допрос?

— Где взял костюм?

— Снял с убитого.

Однако на нем нет ни одной дырочки, костюм хотя и мятый, но совсем еще новый. Обратят внимание на ноги — они без единой царапины, и усомнятся, что шел босиком. Начнут искать оружие, обмундирование. Найдут и спросят:

— Командир, комиссар?

В лучшем случае расстреляют, но вероятнее всего отправят в гестапо, начнут пытать. Если кто-либо из десантников был убит или взят в плен, вспомнят, во что тот был одет, и догадаются, что десантник. Тогда начнется самое страшное:

— Кто послал, когда, с каким заданием?

Это будет уже конец. Стало быть, остается только один достойный выход — принять бой.

Полулежа, я расположился у маленького пустого [20] оконного проема, положил рядом автомат, гранату и приготовился достойно встретить врага.

Прошло, наверное, не менее двух часов. По-прежнему моросил мелкий дождь. Лежать без движения стало холодно. Встал. Чтобы согреться, сделал несколько приседаний и увидел, как группа немцев двигается вниз по косогору. Шли в мою сторону, не спеша и громко разговаривая. Сквозь пелену дождя можно было разглядеть их черные мокрые плащи и выглядывавшие из-под них дула автоматов. Четверо... Не так уж и много. Не надо только нервничать. — пусть подойдут поближе.

Расстояние между нами пятьдесят-шестьдесят метров. Еще несколько секунд — и я нажму на спусковой крючок. Но немцы взяли правее, стали удаляться в сторону реки. Значит, не заметили враги, как я шел и где спрятался, значит, спасен.

Меня, как это обычно бывает после пережитой опасности, охватило чувство огромной радости — радости бытия. Однако напряжение, в котором я находился в эти часы, и особенно в последние минуты, было так велико, что теперь, когда беда миновала, меня стало трясти как в ознобе, по щекам поползли слезы.

Выходит, судьба такая: жить.

Наконец сгустились вечерние сумерки. Можно уходить. Снова иду лугом, потом заболоченной поймой реки. Река кажется бездонной, а вода густой и черной, как деготь. От одной мысли, что придется переходить вброд, по телу забегали мурашки — и без того я сильно продрог. Лучше уж уклониться от курса — лишь бы не лезть в воду. Долго шел вдоль берега в поиске переправы. Наконец на окраине какой-то притихшей деревушки вышел к небольшому низенькому мосту. Долго всматривался в темноту и прислушивался, но было тихо. Опять начал накрапывать мелкий дождь. Осторожно ступая по мокрому и грязному настилу моста, перешел на другую сторону реки и вышел на дорогу. По ней, очевидно, совсем недавно прошла немецкая танковая колонна: на дороге и возле нее были видны размытые следы гусениц. А дождь все сыпал и сыпал. Промокли насквозь и плащ-палатка, и ватная куртка, и пиджак.

На рассвете по следам танков вышел к немецкому лагерю. Здесь совсем недавно стояли танкисты. В шалашах, собранных из березовых жердей и накрытых еловым лапником, сухо и еще не выветрился запах немецких [21] сигарет. Пустые консервные банки аккуратно сложены, но всюду валяются газеты, вырванные журнальные страницы, надорванные конверты, листовки на русском языке. Листовки эти объявляли о скором взятии Москвы, о непобедимости немецкой армии. Они служили и пропуском для сдающихся в плен.

Я был очень голоден, однако, обыскав все шалаши, не нашел ничего съестного. Кое-какие крохи табака у меня еще оставались в кисете, а огня не было. После долгих поисков я все-таки нашел кем-то оброненную коробку спичек. Она была насквозь пропитана влагой. Высушив кусочек терки и несколько спичек на своем теле, я с большим удовольствием покурил и, зарывшись в соломенную подстилку шалаша, на какое-то время забылся. Подняться заставил холод. Прямо возле шалаша впервые развел небольшой костер и стал сушить одежду. С трудом натянув на опухшие ноги еще сырые сапоги, почувствовал благодатное тепло, расстелил сухую плащ-палатку и заснул у догорающего костра. И приснилось мне, что сижу я дома за столом, а мама наливает в тарелку ароматный горячий суп с бараниной и домашней лапшой. Неторопливо подношу ко рту ложку, но есть не могу. Горячая жидкость обжигает потрескавшиеся губы, а тут еще кто-то трясет меня за плечо, еле удерживаю ложку. Проснулся и увидел склонившуюся надо мной пожилую женщину.

— Что это ты, сынок, разоспался-то, немцы ж рядом.

Какое-то время я смотрел на нее, ничего не понимая, затем рванулся, чтобы встать, но женщина удержала меня.

— Ты погоди, не спеши. Немцы-то сейчас ушли в деревню, обедают.

— Откуда вы, мамаша? — спросил я и с ужасом подумал, как неосмотрительно поступил. Ведь так же вот и немцы могли наткнуться на меня.

— Я здешняя, из соседней деревни, а ты-то кто будешь?

— Иду из окружения, — ответил я и невольно глянул на узелок, который лежал в корзине с грибами.

— Да ты небось голодный, а я-то... — Женщина быстро развязала платок, достала большой ломоть хлеба, кусочек порыжевшего сала и, пока я торопливо жевал, не спеша рассказывала:

— Председателя нашего расстреляли и семью ею — [22] тоже. Кого из партийцев да комсомольцев поймали — уничтожили. Лютуют, супостаты, ой как лютуют. И мои два сынка, как и ты, на войне. Служили на западной. Может быть, тоже скитаются где или уж сложили свои головушки...

— Что поделать, такая нам судьба выпала, а глядишь, и вернутся твои сыновья, всех-то не побьют.

— Силен больно немец-то. Вчера, почитай, весь день шли фашистские танки и дорогой, и полем, и через деревню. Много их... Говорят, у Ярцева стояли наши, да теперь опять отойдут...

— А далеко ли до Ярцева? — спросил я.

— Да верст тридцать с гаком будет, — ответила женщина и тяжело вздохнула. — Ох, горе, горе... Однако мне пора к молотилке, слышишь, там уж немцы шумят. Хлеб заставляют молотить, а нам есть нечего, колоски в поле собираем. А хлеб увозят, до последнего зернышка.

— Скажи, мать, а партизаны в село не заходят?

— Нет, не слыхала, сынок, не видала. Прощай, доброго тебе пути, сердешный.

— Прощай, мать. Спасибо тебе за хлеб да за доброе слово!

В поле и в самом деле запустили трактор, начала работать молотилка. Человек двадцать женщин подавали в нее снопы, веяли зерно. Немцы присматривали за женщинами, покрикивали на них, иные копошились возле машин. Вечером все ушли. Я осторожно подошел к току, рассмотрел машины. Молотилка наша советская и трактор тоже наш — ХТЗ.

Рядом с трактором стояли бочки с керосином и ведро. С трудом отвернув пробку, налил ведро керосина и вылил его на трактор, второе и третье — на молотилку. Чиркнул спичкой, машины вспыхнули, и долго еще яркое пламя освещало мой путь.

Что же делать дальше, как поступить? Искать своих товарищей, партизан? Или воевать одному?

Повоюешь тут, как же — патронов всего полдиска, мин нет, взрывчатки тоже. Что мог, я уже сделал. Что еще? Стоп! Ведь в задание нашей группы входит и разведка. Необходимо как можно быстрее сообщить командованию, где расположены обнаруженные мною зенитные батареи, аэродром, откуда движется к фронту большая колонна вражеских танков. Итак, решено — немедленно через линию фронта к своим. Подстегиваемый [23] этими мыслями, я принялся было бежать, да где там — вскоре выдохся, упал на стерню и долго не мог отдышаться.

Двинулся по следу танков, они вели на восток. Шел уже вторую ночь по этим следам. Иногда меня нагоняли обозы или колонны вражеских пехотинцев, тогда я углублялся в лесную чащу и шел параллельным курсом.

Однажды, свернув с дороги, очутился в болоте. Впереди, слева и справа, остановились на отдых какие-то немецкие части. Слышалось ржание коней, лязг гусениц. Но вот все стихло. Стараясь не шуметь, осторожно переставляю ноги, иду от дерева к дереву. И вдруг, потеряв опору, с шумом падаю в канаву, наполненную водой. Немцы, наверное, услышали. В небо взвились ракеты, выхватив из темноты то, что я не видел до сих пор — десятки танков. Я притаился, а затем, когда ракеты погасли, вдоль канавы вошел в лес. Тьма непроглядная. Идти трудно, мешает мокрая одежда. Спотыкаясь о валежник, корневища деревьев, продираясь через густые заросли папоротника, ухожу все дальше и дальше на восток.

Вот уже слышны раскаты орудийных залпов, стало быть, близко линия фронта. На рассвете вышел на небольшую поляну и наткнулся на немецкие артпозиции. Немцы меня заметили. «Эх, как же меня угораздило!» — успел подумать я. «Эй, рус, иди сюда», — крикнул один из фашистов. В ответ я дал очередь из автомата и стал отходить в глубь леса. Гитлеровцы, прячась за стволами деревьев, некоторое время преследовали меня, но вскоре отстали. Лесом, конечно, можно было идти не только ночью, но и днем, однако надо быть осторожнее и там. В диске автомата у меня оставалось всего несколько патронов, к ним — одна обойма к маузеру и единственная «лимонка». Теперь любая встреча с немцами грозила окончиться плачевно. Голодный, усталый, снова пошел по следу танковой колонны. Теперь только он помогал мне держать правильное направление — компас разбила вражеская пуля.

Под утро я неожиданно оказался рядом с немецким лагерем. Двигаться дальше невозможно — могут заметить. Выбрал поваленную взрывом снаряда большую ель, забрался под ее густые ветви, прижался к стволу и стал наблюдать. Вражеские солдаты, видно, тоже [24] продрогли за ночь и бродили по лесу, обламывая сухие еловые сучья и собирая валежник для костров.

Меня трясло от холода, чертовски хотелось курить... С трудом сдерживая кашель, крепко сжал рукоятку маузера, рядом положил гранату с отогнутыми усиками чеки. Иногда немцы подходили совсем близко, казалось, что мы смотрим друг другу в глаза. К счастью, обошлось, не заметили. Дождавшись темноты, вышел из укрытия, с трудом размял онемевшие ноги и стал выходить из немецкого расположения. Впереди костров не видно — значит, выбрался за пределы лагеря. И надо же тому случиться: из-за кустов, поддерживая штаны, выскочил немец! Увидев меня, он пронзительно закричал и побежал к своим. Раздалось несколько винтовочных выстрелов, затем все стихло.

Через некоторое время я услышал приближающийся собачий лай. Что делать? Хорошо еще, что в кисете осталась табачная пыль. Посыпая время от времени этой пылью свой след, я, как мне казалось, сумел уйти от погони. А может, погони и не было!

Уже глубокой ночью вышел из леса на разбитую проселочную дорогу, которая петляла в кустарнике. Набрел на обгоревший немецкий танк. Продолжая двигаться по дороге, обнаружил телефонный кабель, который был перекинут через нее на шестах. Режу. Стоит тревожная тишина. Иногда в разрывах облаков появляется луна, освещая скупым светом мокрую дорогу и кустарник. Я уже готов был поверить, что выбрался по крайней мере на нейтральную полосу, и тут снова наткнулся на кабель. Что-то не то. Слева слышу ненавистную чужую речь, останавливаюсь и всматриваюсь в ту сторону, откуда она доносится. В этот момент кто-то дотронулся до моего плеча. Я вздрогнул от неожиданности, обернулся и увидел перед собой немецкого солдата. Карабин у него висел за плечом. Гитлеровец не подозревал, что имеет дело с вооруженным человеком. Не снимая правой руки с ремня карабина, он спокойным тоном произнес:

— Комм мит мир{1}, — и кивнул в сторону. Там вдали мелькнул яркий свет и тотчас же погас. Наверное, открылась и закрылась дверь какого-то строения.

У меня не было времени для размышлений. Я мог бы убить немца выстрелом из маузера, мог бы побежать от него куда попало, но я выхватил финку и ударил его [25] наотмашь в грудь. Это произошло как-то само собой. Обмякшее тело бесшумно упало на траву.

Снова слышу приглушенный чужой говор. Догадываюсь, что немцы сидят в окопах, а рядом находятся маленькие землянки.

Голод, холод, бессонные дни и ночи, нервное напряжение довели меня до крайнего изнурения. Спрятав труп немца в одну из землянок, я с трудом втиснулся в другую и лег на соломенную подстилку, загородив ногами вход. Почти сразу же задремал, впав в какое-то забытье. Все стало вдруг совершенно безразличным.

Очнулся от пулеметной стрельбы и не сразу понял, где нахожусь. Вылез из землянки. Занимался туманный рассвет. То тут, то там в небо взвивались ракеты, слева и справа стучали вражеские пулеметы. Вскоре открыли огонь наши минометчики. Первые мины упали совсем недалеко от меня, а затем стали ложиться все дальше и дальше от немецких позиций, но клубы дыма и пыли еще висели в воздухе. Проскочить бы какие-нибудь сто метров, последние сто метров — и все!

Я встал и, низко пригибаясь к земле, побежал. Засвистели пули, но ложиться было нельзя, фашисты пристреляются и подняться уже не дадут. Зигзагами бегу дальше. Что это? Трупы — наших и немцев. Падаю на землю возле них. Больше нет сил. Мины еще рвутся где-то впереди меня, а здесь уже пыль улеглась, и лишь пелена тумана отделяет меня от противника.

У одного из наших погибших бойцов я взял винтовку, распорол финкой его вещмешок, извлек оттуда краюху подмоченного хлеба и, согнувшись, побежал вниз по косогору. Отдышавшись, стал отламывать большие куски хлеба и жадно глотать их. Подавился. Из маленькой речушки, не обращая внимания на вздувшиеся трупы лошадей, напился воды и побрел оврагом дальше.

Вскоре стали попадаться патронные ящики с надписями на русском языке, пустые спичечные коробки «Гигант», гильзы от «трехлинейки». Я понял, что нахожусь на нейтральной полосе.

Где-то недалеко наши, надо спешить, надо предупредить их: немецкие танки рядом, вот-вот нанесут удар. Но где взять силы. С большим трудом, с частыми остановками я поднялся на крутую западную сторону глубокого оврага и увидел то, что так хотел увидеть — родные серые шинели и звезды на пилотках.

Радость моя была так велика, что я бросился обнимать [26] первого встретившегося мне бойца, а тот, хотя и опешил немного от неожиданности, но сразу же предложил мне идти в штаб батальона. Там от радости и волнения я долго не мог произнести ни слова — к горлу подкатил тяжелый ком. Затем кое-как взяв себя в руки, стал торопливо объяснять комбату, кто я, откуда, с чем иду. Комбат только усмехнулся. «Не верит», — подумал я. Комбат вызвал конвой и приказал доставить меня в штаб полка, крикнув вдогонку: «Там разберутся!»

Навстречу поднималось багровое солнце, оно еще не грело, только слепило, внизу справа, на заливных лугах реки Вопь, трупы. Много трупов.

— Кто там? — спросил я.

— Немецкие парашютисты, — ответил один из конвоиров.

Неужели такая же судьба постигла моих товарищей? Нет, не может быть. Не должно быть. Вернутся мои товарищи, вернутся непременно.

В штабе полка я по-военному четко доложил:

— Красноармеец Фазлиахметов вышел из немецкого тыла, где выполнял задание Генштаба. — И тут же, попросив карту района Духовщины, Ярцева, показал на ней, где сосредоточены около двухсот немецких танков, тяжелая артиллерия, пехота, где находится аэродром, зенитные батареи, не забыл и о селе, в котором имелась мастерская по ремонту танков.

Я еле держался на ногах от переутомления и голода и прямо сказал об этом.

Командиры оторвались от карты, старший из них распорядился накормить меня и приказал соединить его со штабом дивизии.

На столе появились колбаса, масло, хлеб, и я с жадностью набросился на еду.

Как только ощущение голода стало проходить и приятное тепло разлилось по всему телу, у меня сами собой начали слипаться глаза. Страшно захотелось спать.

Однако в штабе полка меня держать не стали и направили в вышестоящий штаб. Там мне предложили повторить свое донесение и показать на карте место дислокации немецких танков.

— Очень интересно, — произнес один из командиров, когда я закончил, — но какие доказательства? Я извлек из-под подкладки куртки два конверта из [27] фатерлянда, которые подобрал в лагере танкистов. На них четким почерком были написаны номера полевой почты. Командир внимательно осмотрел конверты, нахмурился, показал их своим товарищам. Лица у всех стали серьезными. Тот из них, кто вел со мной беседу, сказал: «Большое спасибо тебе, братец, это очень важно, хотя и очень неприятно. Ты догадываешься, что замышляют немцы?» — «Видимо, наступление».

Он подошел ко мне, крепко пожал руку и произнес: «Молодец, иди отдыхай, а мы свяжемся с твоим начальством».

Тогда я еще не знал, что в конце июля 1941 года группа войск под командованием генерала К. К. Рокоссовского захватила выгодные позиции на западном берегу реки Вопь и закрепилась там. Не знал я и о том, что доложил ее штабу о сосредоточении частей 3-й танковой армии группы немецких войск «Центр» на этом участке фронта. Не знал, сколько времени осталось до немецкого наступления, но был очень рад, что успел выйти из вражеского тыла до его начала.

Меня привели в какую-то избу, дали матрац, одеяло. В карманах все еще шуршали льняное семя и рожь, которыми я питался последние дни скитаний по немецкому тылу, выбросить все это у меня так и не хватило решимости. Заснул я сразу. Проспал двое суток и просыпался лишь, когда приносили еду, а потом снова засыпал.

На третьи сутки меня опять куда-то повезли. Ехали недолго. Машина прошуршала по булыжной мостовой и остановилась около какой-то церкви. Меня ввели в комнату со сводчатым потолком. За столом сидели трое командиров со шпалами в петлицах. Один из них, полный, голубоглазый майор с красивым волевым лицом, заговорил со мной. Чувствовалось, что ему известна моя история. Он задал несколько вопросов, а затем предложил ехать с ним.

— Куда? — невольно вырвалось у меня.

— На ту же работу.

...Часа через два наша машина подрулила к старинному особняку, окруженному липами и разлапистыми елями, в котором расположился штаб войсковой части, где проходит службу майор А. К. Спрогис. Эта часть была создана на Западном фронте в начале войны. Артуру Карловичу в ту пору минуло тридцать семь лет. За его плечами был уже немалый жизненный опыт. [28]

Юношей кремлевский курсант Спрогис стоял на посту № 27 — у квартиры В И. Ленина, участвовал в подавлении эсеровского мятежа в Москве, вместе с латышскими стрелками брал Каховку, воевал с Врангелем и Махно, был в числе тех, кто проводил заключительную часть чекистской операции по сопровождению Бориса Савинкова с польской границы в Минск, сражался на Малагском и Мадридском фронтах в Испании.

Позже мир узнает о бессмертном подвиге в тылу врага Константина Заслонова и Зои Космодемьянской. А тогда... тогда лишь немногим посвященным было известно, что бывшего начальника депо Орша инженера Заслонова и его группу партизан-железнодорожников выводил за линию фронта капитан А. К. Мегера, работавший вместе со Спрогисом, что подготовкой и засылкой в тыл противника московской комсомолки Зои и многих других отважных девушек и юношей занимался кристальной чистоты большевик, член партии с 1920 года Артур Карлович Спрогис.

Друзья-товарищи

Часть, в которую я попал, формировала, готовила и переправляла в немецкий тыл разведывательные группы. Здесь я познакомился со многими бойцами. С некоторыми из них быстро подружился.

Особенно мне понравился Саша Стенин — невысокого роста круглолицый уралец с редкими рыжеватыми волосами. В его узких, глубоко посаженных зеленоватых глазах мелькали хитринки, но человек он был простой, добрый и мягкий. Кадровый красноармеец, Стенин почти три месяца участвовал в боях с фашистами, попал в окружение и с трудом, голодный и обессиленный, вышел к своим.

Стенин с напускным выражением удовольствия на лице мог есть сырую картошку, свеклу и тем очень удивлял молодых ребят, не знавших еще, что такое голод. Я же смотрел на него со смешанным чувством уважения и жалости.

Сразу расположил к себе и Саша Чеклуев, парнишка лет семнадцати. У него было запоминающееся худощавое бледное лицо, нос с горбинкой, большие продолговатые глаза, густые черные волнистые волосы. Впервые я увидел его, когда он, одетый в штатское, но с винтовкой в руке, стоял на посту у входа в казарму. [29]

Рядом с ним — стол, накрытый красным ситцевым покрывалом, на нем подставка с карандашами и ученическая тетрадка.

Я попросил у него разрешения взять карандаш и бумагу, сел за стол и написал родным коротенькое письмо — жив, здоров, воюю.

Свернув письмо в треугольный конверт и надписав адрес, обратился к Чеклуеву.

— Как звать-то?

— Сашка.

— Откуда?

— Из-под Ярцева.

— А я только что вышел из немецкого тыла под Ярцевом.

— Сам-то откуда?

— Я, брат, из Москвы. Ну, будем знакомы...

Чеклуев до начала войны закончил семь классов и по рекомендации Ярцевского райкома комсомола был направлен в эту часть. Мне он показался сначала несколько вялым и медлительным парнем, но потом, в деле, Саша проявил себя решительным и храбрым бойцом, смекалистым и очень хладнокровным разведчиком.

Встретился я здесь и с Сережей Гусаровым. Он со своим другом Володей Шатровым к тому времени уже успел побывать в занятом немцами родном Смоленске и доставить оттуда командованию очень важные сведения о противнике. Сережа — тоже еще совсем мальчик Он невысокого роста, плотный, румяный, голубые глаза смотрят несколько исподлобья, но весело. У него круглое лицо, на щеках и подбородке ямочки. Говорит и смеется звонко, совсем по-детски.

Хотелось познакомиться и с Володей. По рассказам Сергея, это был сильный, очень храбрый и горячий парень. И такой случай вскоре представился.

В начале октября группа немецких армий «Центр» ударом севернее Духовщины и восточнее Рославля прорвала нашу оборону и устремилась вперед, стремясь окружить и уничтожить Вяземскую группировку советских войск и захватить Москву. Началась ожесточенная бомбардировка города Вязьмы и его железнодорожного узла. Под разрывами бомб мы погрузили в последнюю машину остатки имущества, посадили в нее раненых и больных бойцов, и она отправилась в Можайск. Осталось нас человек шестьдесят-семьдесят. [30]

Командиром этого отряда, которому предстояло добираться в Можайск пешим порядком, был назначен невысокого роста политрук, человек спокойный и рассудительный, который сразу же сумел расположить к себе бойцов своей деловитостью и неподдельным спокойствием. Сначала мы вышли на шоссе Смоленск — Москва, но там нас обстреляли вражеские самолеты, поэтому пришлось уйти в сторону и двигаться разбитыми лесными дорогами.

На своем пути мы встретили немало бойцов и командиров, отбившихся от своих частей. Они только что вышли из тяжелых оборонительных боев, сделали все, что могли, но выдержать удар бронированных полчищ врага для них оказалось не под силу. И это сознание собственного бессилия легло на их плечи тяжелым и горьким грузом. Они были злы и угрюмы.

На каждом привале, борясь с усталостью, наш политрук устраивался на пеньке или бревнышке у костра и начинал с ними беседу.

— Да, — говорил он, — сильна немецко-фашистская армия, велик ее боевой опыт, но успехи фашистов — дело временное. Вот увидите, придет день и час, когда могучий советский народ развернет свои плечи, остановит врага, а затем погонит его прочь с родной земли.

Центральный Комитет партии сознает всю сложность обстановки и принимает решительные меры, чтобы снабдить сражающуюся армию современным оружием. С каждым днем, с каждым месяцем растет производство танков, самолетов, автоматов и другого вооружения. Время работает на нас. Будут еще жестокие сражения, будет много жертв, но мы победим, мы не можем не победить, товарищи.

Эти беседы, которые политрук вел спокойным, уверенным тоном, не прошли бесследно. Отчаявшиеся, но, безусловно, преданные своей Родине бойцы ободрились, стали по-другому смотреть на многие вещи. Вместе с нами они продолжали следовать к Можайску.

По пути в Можайск мы остановились у продпункта в городе Гжатске. Получили белый хлеб, масло и тут же, усевшись на вещевые мешки, стали есть. Сережа обратил внимание на высокого парня в длинной шинели, стоявшего к нам спиной. Затем сделал к нему несколько шагов и окликнул:

— Володя, ты?

— Сережка! Вот так встреча! [31]

Друзья обнялись. Сергей представил нас друг другу.

В качестве представителя смоленских партизан в конце сентября 1941 года Шатров выехал в Москву для участия в работе Первого антифашистского митинга советской молодежи. Выступил на нем с речью. В обращении участников митинга к молодежи всего мира есть и подпись партизана Владимира.

Вернувшись в Вязьму, он нас там уже не застал. У коменданта города узнал, что мы направились в Можайск, и немедленно двинулся туда же. И вот два друга встретились. Да и мы все были рады познакомиться с прославленным партизаном.

На станции Колочь нам повезло. Там стоял товарняк, и политрук попросил начальника эшелона подвезти наш сборный отряд. Тот взглянул на усталые лица бойцов и согласился.

Разместились на двух платформах, груженных шпалами. Я и Сережа устроились в тормозной будке. Эшелон тронулся, начал постепенно набирать скорость, и тут налетели немецкие бомбардировщики.

Бомбы рвались и впереди, и слева, и справа. Со свистом стали проноситься осколки, обдало горьким, смрадным запахом взрывчатки. Над нашими головами в будку ударил осколок и с треском вырвал большой кусок вагонки. К счастью, никого не задело. Поезд прибавил скорость, бомбы больше не падали. В чем дело? Выручили летчики. Два наших истребителя атаковали немцев. Один бомбардировщик задымил и упал на Бородинском поле, остальные убрались восвояси.

Во время налета ребята вели себя хладнокровно, это мне очень понравилось.

В Можайске долго искали свою часть. В комендатуре не знали, где она находится. Выручил случай: встретился знакомый старшина, он и привел нас к двухэтажному кирпичному дому у самого вокзала, здесь были наши.

После обеда легли спать, после ужина — снова. Тюфяки, набитые соломой, после утомительного пятидневного перехода казались пуховой периной.

На другой день, в воскресенье, встали поздно. Мы с Володей решили пройтись по городу. Мне хотелось поближе познакомиться с ним. Я ему рассказал о своих злоключениях в немецком тылу, а он о своем первом задании.

— Мы с Сергеем, — начал он, — учились в одном [32] классе четвертой средней школы города Смоленска, крепко дружили, вместе в 1939 году вступили в комсомол. К началу войны окончили девять классов.

С первых же дней войны по рекомендации горкома комсомола были зачислены в 1-й истребительный батальон. Участвовали в операциях по ликвидации немецких диверсантов и сигнальщиков, обороняли город, вели бои на Соловьевской переправе и с остатками батальона добрались до Вязьмы.

В совхозе «Александрино» с помощью областных партийных и советских организаций командиры оперативной спецгруппы Западного фронта формировали и направляли в немецкие тылы партизанские отряды и разведывательные группы. Нам с Сережей было поручено пробраться в Смоленск.

В конце августа мы были готовы к выполнению задания. Нам ведь было всего лишь по семнадцать лет, и легенда, что мы двоюродные братья и ищем своих родителей, которых потеряли во время бомбежки, казалась нам вполне убедительной на случай встречи с немцами и допросов.

Спецотряд пограничных войск завязал на передовой отвлекающий бой с противником, и нам удалось углубиться в тыл врага.

В Смоленск мы въехали на легковой машине, в которую немецкий офицер взял нас как балласт — машина часто буксовала на раскисшей от дождей глинистой смоленской дороге.

— В чем состояла ваша задача? — поинтересовался я.

— О, нашу разведку интересовало все: номера войсковых частей, расквартированных в городе, номера частей, проходящих через него, паспортный режим, структура гражданской и военной администрации, отношение немцев к местному населению, обращение с военнопленными и т. д. и т. п.

— Задание весьма обширное, как же вы рассчитывали выполнить его?

— Вся надежда была на школьных товарищей, оставшихся в городе. Наши родные из Смоленска эвакуировались.

— Расскажи, пожалуйста, как и с кем вы провели эту работу? Мне это может пригодиться.

— Я, конечно, не могу, не имею права назвать имена [33] этих людей, они еще там живут и работают, но кое-что все же расскажу.

По прибытии в Смоленск мы сразу же пришли на квартиру одного из наших школьных друзей. Отец его до войны был видным человеком в городе. Теперь, при немцах, он занимал ответственную должность в русской администрации.

Сын остался верным своей Родине, он был настоящим комсомольцем, а отец пошел на службу к немцам добровольно. Мы, разумеется, не раскрыли его отцу наших истинных намерений, попросили лишь помочь оформить документы на жительство, и он это сделал — мы легализовались.

Раньше между отцом и сыном были некоторые разногласия, но теперь сын сделал вид, что одобряет решение отца. Тот стал ему доверять, и это позволило сыну бывать в служебном кабинете отца и добывать нужные нам сведения о структуре гражданской администрации и паспортном режиме.

— А как военнопленные?

— Положение их ужасно. Над ними измываются, считают за рабочий скот, морят голодом. Люди умирают десятками.

— Вам было также поручено узнать, какие войсковые части стоят в городе?

— Это мы узнали сами. Целыми днями, вплоть до комендантского часа, бродили по городу, но крупных танковых и артиллерийских частей в городе не обнаружили. Зенитные батареи засекли. Они располагались на возвышенных местах, их было много.

— Скажи, а как вы думали передавать собранные сведения нашим?

— Используя рацию одной из групп, оставленных в тылу врага. Собрав необходимые сведения, мы отправились на связь с этой группой. Недалеко от той деревни, где была назначена встреча с нашими людьми, у развилки двух дорог (на Старой Смоленской дороге) мы остановились. Здесь на деревянном щите были расклеены всевозможные приказы, предупреждения и распоряжения немецкой администрации. Возле них толпился народ. Подошли и мы. К нам приблизился незнакомый человек, сидевший до этого неподалеку, назвал условный пароль. Услышав отзыв, предложил отойти в сторону и сказал: [34]

— В деревню идти нельзя, да и незачем — группа погибла.

— Как?!

— Предатель. Предлагаю вам вернуться в город, освежить данные и возвращаться через линию фронта.

— А вы?

— Я остаюсь.

После этого человек отошел от нас, а мы снова вернулись в Смоленск.

За несколько дней уточнили разведданные, договорились со своими товарищами о дальнейшей работе, явках и направились на восток «искать своих родителей».

В местечке Кардымово нас, «вольношатающихся», задержала немецкая полевая комендатура и направила на работу в мотоциклетную часть: рыть окопы, строить блиндажи и землянки. Охрана была слабая, и мы убежали. Ночью в прифронтовой полосе нас снова схватил патруль и вернул в Кардымово.

Комендант поставил меня и Сережу перед строем и заявил, что за дезертирство со строительства важных для германского командования оборонительных сооружений мы будем расстреляны.

В это время во двор комендатуры въехало несколько больших грузовиков, из кабины одного из них вышел офицер и вручил коменданту пакет. Вскрыв пакет, комендант приказал срочно погрузить рабочих на машины, а сам ушел в помещение. Мы смешались с толпой и уехали. Теперь нас, примерно триста человек, разместили в старом сарае и выводили оттуда к самой передовой убирать рожь, лен — вот где бы бежать!.. К побегу уже все было готово, когда мы заметили, что за нами упорно наблюдает один тип. Человек этот с самого начала показался нам подозрительным. Сказавшись больным, он на работу не ходил, а, как известно, у фашистов не больно-то посачкуешь — даже за опоздание на построение били по чему попало, а с больными у них разговор был вовсе короткий. Военнопленные, с которыми мы поддерживали контакт, сообщили, что тип этот все время пытается побольше разнюхать о нас. Предатель, решили мы, надо его прикончить, иначе беда...

— Вот так просто: прикончить... как будто всю жизнь только этим и занимались.

— У нас не было другого выхода — или мы его, или он нас. [35]

— Это верно, но ведь все-таки человек...

— Нет, никакого чувства жалости к предателю я не испытывал, только ненависть и презрение.

А убивать было противно. Сделали мы это неловко, он успел позвать на помощь. Никто из пленных не тронулся с места, но, услышав крик, вбежала охрана, нащупала нас фонариками и стала избивать. Затем всех бросили в машину и куда-то повезли.

Кардымовский комендант нас узнал сразу. Взбешен он был до последней степени: бегал по комнате из угла в угол, часто дышал, сыпал ругательствами. Затем немного успокоился и через переводчика обратился к нам:

— Не успел я расстрелять вас тогда и очень жалею об этом, но теперь вы от меня не уйдете. Убрать этих бандитов, — сказал комендант солдатам, — а завтра утром... — и он выразительно щелкнул пальцами.

Нас втолкнули в пустую хатенку. За дверью загремел замок. Завтра все будет кончено, а помирать так не хочется... Стали мы знакомиться на ощупь с нашим казематом. Окна избы были забиты наглухо, потолок крепкий, из подвала выхода нет — хатенка вросла в землю А дверь? Дверь ветхая и висит на петлях. Если приподнять ее и нажать — она порвется с костылей. Вот где спасение! Это открытие несколько успокоило и подбодрило нас.

— Давай споем, — предложил Сергей и, не дождавшись моего согласия, тихо-тихо запел нашу любимую:

Орленок, Орленок, блесни опереньем,
Собою затми белый свет...

Со двора донесся громкий окрик часового:

— Молчать, руссишь швайн!

Мы продолжали петь. Раздался выстрел.

— Ах, гад! — произнес я и рванулся к двери, но Сергей удержал меня. Я, конечно, погорячился. К нашему домику на выстрел прибежали еще несколько солдат, и если бы мы выскочили, то нас прикончили бы на месте.

Глубокой ночью мы выбили дверь и выскочили из хаты. Часового, который нес охрану, я ударил по голове поленом, а Сергей выхватил у него из ножен тесак и заколол. Захватив его винтовку и пояс с патронами, мы благополучно выбрались из деревни. Помогли нам в этом кромешная тьма и густой туман.

Дважды ощутив холодок близкой смерти, мы теперь старались избегать встречи с немцами: шли осторожно, [36] понапрасну не рискуя. Линию фронта решили переходить ночью. Здесь снова несколько раз натыкались на немцев, попадали под обстрел, отстреливались и лишь на рассвете вышли к Днепру. В ближайшем лесу за рекой были наши. Затем без особых приключений прибыли в Вязьму, в свою часть.

Володя закончил свой рассказ, и мы еще долго шли молча. Я думал о том, что с такими ребятами можно идти на любое дело. Эти не растеряются, не раскиснут, ничего не побоятся. И все-таки спросил:

— А страшно было?

— Тогда нет. Страшно теперь, когда вспоминаешь, что чуть было не погибли из-за собственной неосторожности, так и не выполнив задания до конца.

Враг рвется к столице

В ночь на 5 октября Государственный Комитет Обороны принял специальное решение о защите Москвы. Главным рубежом сопротивления была определена Можайская линия обороны, проходившая от Волоколамска до Калуги. В Можайск по шоссейной и железной дороге стали прибывать свежие части с Дальнего Востока. Это были хорошо укомплектованные и вооруженные пехотные и танковые дивизии. Между тем, преодолевая ожесточенное сопротивление наших войск, немцы к 10 октября захватили города Гжатск и Сычевку. Обстановка на фронте становилась все напряженнее. Для отдыха времени не оставалось.

Уже через несколько дней после прибытия в Можайск наша группа была сформирована. Командиром группы назначили старшину милиции Григория Трофимовича Лаврова.

В группу включили двух милиционеров, сослуживцев Лаврова, и по моей просьбе — Володю Шатрова, Сережу Гусарова, Сашу Стенина, Сашу Чеклуева. В группу вошли также четверо комсомольцев, которые вместе с Чеклуевым пришли в часть из Ярцевского района Смоленщины.

Тринадцатого октября Лаврова и меня вызвал майор Спрогис и поставил боевую задачу: «Выйти в тыл противника и двигаться в общем направлении в сторону Вязьмы. По пути следования нарушать связь, минировать дороги, уничтожать мосты, вести разведку, в бои не ввязываться, по израсходовании боеприпасов вернуться [37] через линию фронта. Для выполнения задания вам выдадут мины, взрывчатку, термитные шарики, карту, компасы».

— Задача ясна?

— Ясна, товарищ майор!

Мы понимали, что такие небольшие группы, как наша, — а таких групп, направленных из Можайска, были десятки — могут нанести немалый ущерб наступающим немецко-фашистским войскам. Чем больше мы сделаем, тем легче будет обороняющимся частям Красной Армии.

Поздно вечером нас отвезли на машине к Бородино. Дальше, ехать было нельзя — мост через реку взорван. Октябрь сорок первого выдался морозным, река покрылась первым тоненьким слоем льда. По кладям перебрались на другой берег и двинулись на запад. Пройдя километров десять, вошли в какую-то притихшую деревеньку. В ней не осталось ни одного жителя. В одной из пустующих изб протопили печку, погрелись и отдохнули.

Еще до рассвета покинули деревню, лесами пошли дальше. К вечеру оказались уже в тылу врага.

Определить это было нетрудно: до нас доносились обрывки чужой речи, слышался шум машин — по дорогам двигались немецкие части. Особенно оживленное движение наблюдалось на Минском шоссе, однако и проселочные дороги были накатаны до блеска. Ставим на них по одной или по две мины, тщательно маскируем.

Ночь с 15 на 16 октября мы провели в деревне. Встали еще до рассвета, хозяйка покормила нас чем могла, и мы отправились дальше.

Спустились по крутой тропинке к речке, начали переправляться. И надо же!.. Когда мы с Сашей Стениным стали переходить по кладям, они под нами рухнули, и мы очутились по горло в ледяной воде. Кое-как выбрались на берег. Переодеться нам, естественно, было не во что, поэтому ограничились тем, что с помощью товарищей просто-напросто хорошенько выжали одежду.

На рассвете подошли к большаку Поречье — Уваровка. Лес далеко позади, за большаком — бесконечное снежное поле. По дороге беспрерывным потоком шли машины, танки, конные обозы. Перейти нельзя. Устроившись в глубокой воронке, образованной взрывом бомбы крупного калибра, стали дожидаться вечерних сумерек.

Саша Чеклуев и Сережа Гусаров, перекинув через [38] плечи холщовые сумки, отправились по дороге в ближайшую деревню «побираться». Они там погрелись, поели, кое-что и нам принесли из продуктов, но главное, в течение нескольких часов наблюдали за движением немецких воинских частей, запоминали знаки на машинах, количество танков и автомашин, форму, цвет одежды солдат и офицеров (нам из нашего укрытия такие подробности рассмотреть было трудно).

Вечером, когда движение по дороге почти прекратилось, мы заминировали ее в нескольких местах и углубились в лес. В чаще быстро разожгли костер — дров было достаточно, рядом стояли поленницы, заготовленные еще до войны. Наконец-то появилась возможность согреться, обсушиться и отдохнуть.

Костер весело трещит, часовой ходит на некотором удалении от него, но, ослепленный ярким светом, очевидно, мало что видит в окружающей густой темноте. Лавров, этот веселый, никогда не унывающий человек, которому в ту пору было около тридцати, рассказывает нам были и небылицы из своей жизни, анекдоты, а мы все, развесив уши, слушаем его. Автоматы и винтовки лежат под руками или висят на сухих сучьях могучих елей, которые обступают нас со всех сторон. Рассказчиком Лавров был прекрасным, не говоря уже о том, что обладал живым умом и чувством юмора. Увлекшись его рассказами, мы, честно говоря, на какое-то время даже забыли, где находимся, тем более что в котелках уже забулькал гороховый суп, сдобренный колбасой. И вдруг из темноты слышим громкую и повелительную команду:

— Хальт, хенде хох!

Кроме меня и Саши Стенина, всех моментально как ветром сдуло. Мы же, когда перед нами появились вооруженные люди, остались на месте. И не потому, что были полураздеты — сушили обмундирование, — просто прекрасно знали: немцы ни за что ночью не сунутся в лес. И в самом деле: на пилотках у солдат мы увидели звезды, а на лицах улыбки. Красноармейцы присели к костру, протянули к огню озябшие руки...

— Сашка, Сергей, Лавров! Да это же наши, идут из окружения, — кричу я в темноту.

Слышу ответ Чеклуева:

— Сдались фашистам, шило вам в бок!

В разговор вступает Саша Стенин.

— Да вы что, ребята, очумели, что ли? Идите к костру, это же наши — красноармейцы! [39]

— А не врешь?

Не верят, подходят поближе, видно, все еще присматриваются.

Наконец, чтобы развеять сомнения, прошу наших новых знакомых подать голос. Услышав чистую русскую речь, друзья мои один за другим возвращаются к костру.

Лавров не спеша надел сапоги, в три бога и триста боженят проклиная зубную боль, которая донимала его уже несколько дней, а затем предложил нашим гостям рассказать, откуда они взялись.

Один из них с ухмылкой заметил, что некоторые болезни проистекают от переохлаждения нижних конечностей и сердечно посоветовал не ходить босиком, тем более по снегу. Лаврова передернуло, но он смолчал. Второй красноармеец уже серьезно начал рассказывать о том, что их полк под Вязьмой попал в окружение, что они вели упорные кровопролитные бои с наседавшими фашистами. Командир полка погиб. Осталось человек триста, идут на соединение со своими. Во главе полка батальонный комиссар.

— А что вам здесь-то понадобилось? — все еще сердито спросил Лавров.

— Шли в разведку и наткнулись на вас, ну и решили маленько подшутить.

— Хороши шутки!

— Как далеко фронт? — задал вопрос один из бойцов.

— Тринадцатого октября Можайск был в наших руках. В ночь на четырнадцатое немцы подходили к Бородино, — ответил Лавров.

— Если бы кто-нибудь из вас взялся нас проводить...

— Что ж, пожалуй, можно, — сказал Лавров. — Я как раз собирался послать за линию фронта нарочных с разведданными. Если хотите, они вам помогут выйти к нашим.

— Вот за это спасибо!

Мы поужинали вместе с красноармейцами, поделились с ними спичками, махоркой, и они с двумя проводниками, один из которых был одет в гражданскую одежду, ушли к своим.

— В добрый путь, шутники, — произнес Лавров, и мы по очереди крепко пожали им руки.

Красноармейцы и их провожатые ушли на восток, а [40] наш путь по-прежнему лежал на запад. Взрывчатка еще оставалась, можно было продолжать работу.

По пути следования минируем дороги, рвем линии связи, поджигаем мосты. Мосты в то время, как правило, были деревянными, и сжечь их не составляло большого труда. В ночное время, когда прекращалось движение, мы собирали небольшую кучку хвороста и сухостоя, клали на эту горку дров зажженный термитный шарик и преспокойно удалялись. Что касается телефонной связи между немецкими частями, то она осуществлялась с помощью кабелей, проложенных по земле. Через дорогу кабели перебрасывались с помощью высоких треножников; там, где это было возможно, вместо треножников использовались высокие деревья.

По-прежнему ведем разведку — этим занимаются Саша Чеклуев и кто-либо из ярцевских ребят — их возраст и одежда не вызывают у немцев подозрений. Просится в разведку и Володя Шатров, но его посылать рискованно. Он рослый и выглядит старше своих лет.

Спим чаще всего в лесу у костра. Сон этот короткий, беспокойный, почти не снимающий усталости, которая накапливается в нас с каждым днем.

Как-то после утомительного перехода, зашли в глухую подмосковную деревушку. Немцы в деревне еще не появлялись Отыскали председателя колхоза и попросили его устроить нас на ночлег. Кто мы и зачем здесь, ему объяснять не требовалось. Отвел он нас на край деревни к одной старушке. Продукты у нас уже давно вышли, все мы чертовски хотели есть, и два чугунка мелкой неочищенной картошки, которые хозяйка варила для поросят, могли стать для нас желанным угощением. Впрочем, скуповатая бабуся не сразу поставила их на стол. Лаврову перед этим пришлось употребить все свое красноречие, и только тогда она сжалилась. Теперь оба чугунка с картошкой стояли на столе. Воду из них старушка вылила, и горьковато-сладкий запах поплыл по избенке, защекотал ноздри. Мы жадно набросились на еду, ели картошку прямо с кожурой, торопясь и обжигаясь, а хозяйка смотрела на нас и покачивала головой.

Насытившись, мы выставили пост, мокрые шинели и сапоги побросали на печь, а сами разместились кто где.

Под утро, еще затемно, стали собираться в дорогу. Хозяйка сходила в сенцы, принесла нам каравай хлеба и несколько кусков сырой баранины. «Это вам от [41] председателя». Мы сердечно поблагодарили ее и тихо, огородами, ушли в лес.

Вечером добрались до конечного пункта нашего маршрута — до дороги Вязьма—Сычевка. В нескольких местах заминировали ее и двинулись в обратный путь. Снова на дорогах ставили мины, разбрасывали колючки. Шли, как правило, лесом, стараясь избегать встреч с противником, днем на открытые места не выходили. И лишь однажды нарушили мы это правило, за что едва не поплатились жизнью...

Вышли к кромке леса. Впереди вспаханное под зябь, припорошенное поле. Обходить его лесом очень долго. Прислушались. Осмотрелись. Ничего подозрительного. Вытянулись цепочкой: впереди Лавров, за ним все остальные, замыкающим был я. Отошли от леса метров триста. Все спокойно. И здесь откуда ни возьмись наперерез нам выехали три мотоцикла с колясками, а за ними — открытая штабная машина. Не доезжая метров пятидесяти до нас, гитлеровцы остановились. Остановились и мы. Немцы о чем-то посовещались между собой, и один из них, видимо, офицер, через переводчика обратился к нам:

— Русские солдаты! Красная Армия разбита. Доблестные германские войска вступают в Москву. От имени командования предлагаю вам сложить оружие и сдаться в плен. Жизнь гарантирую.

Момент был крайне напряженный — отходить к лесу — расстреляют в спину, вступить в бой — слишком неравны силы. Надо пойти на какую-то хитрость. И Лавров, не теряя самообладания, произнес:

— Предлагаем пропустить нас. Прикажите не стрелять. У нас за плечами динамит.

Не нарушая строя, взяв оружие на изготовку, мы прошли в пятидесяти шагах мимо остолбеневших немцев. Не скажу, что спокойно. Это был, конечно, риск. Но именно такой риск и спас группу.

Мы отошли от немцев уже на приличное расстояние, когда те развернулись и поехали в село, а мы вдоль деревни, бегом, устремились к темневшему справа лесу.

В это время немцы на нескольких мотоциклах выехали за околицу. Штабной машины с ними теперь не было. Сначала они стали удаляться от нас, затем повернули вправо и вдоль кромки леса помчались по дороге наперерез нам. До леса оставалось совсем немного, но и немцы были рядом. Огнем из автоматов и винтовок [42] мы вынудили их остановиться и залечь, а сами, отстреливаясь, перебежками добрались до леса. Здесь мы были в безопасности.

Почему именно так развивались события? Вероятнее всего, в штабной машине ехал какой-то крупный гитлеровский чин, и, опасаясь за свою жизнь, он приказал охране не ввязываться в бой. Возможно и другое — немцы не сомневались в том, что нас все равно удастся перехватить. Но они допустили существенную ошибку — послали на перехват мотоциклистов. Если бы к нам наперерез из деревни вышла цепь пехоты, дело могло обернуться очень плачевно. Так или иначе, но на этот раз все закончилось благополучно. Наш командир в этой критической ситуации оказался на высоте и принял единственно верное решение.

У нас еще оставалось килограммов десять тола и три мины. Выйдя к Волоколамскому шоссе, решили заминировать дорогу. Мины поставили одну за другой, тщательно замаскировали.

Это было уже под утро. Нам очень хотелось увидеть результаты своей работы, что, надо сказать, удавалось редко. Расположившись в лесу, невдалеке от дороги, мы по очереди выходили к шоссе и вели наблюдение. Вскоре пошли танки — два проскочили, не зацепив мин, третий подорвался. Многократное эхо прокатилось по окрестным холмам. Танк, вспыхнул. Из окутанной черным дымом машины стали выползать танкисты. Вскоре сработала и вторая мина.

В этот день мы вышли к Волоколамску. С опушки леса в бинокль были хорошо видны какие-то необычные машины с наклоненными назад кузовами, возле них суетились солдаты в серых шинелях.

— Это же наши! — говорю я и передаю бинокль Лаврову.

Тот посмотрел, но на всякий случай послал разведку. Двое наших ребят, одетых в гражданское, без оружия пошли к военным. Вскоре солдаты разбились на две группы — примерно по десять человек — и стали охватывать нас слева и справа. Вот они уже совсем рядом — конечно, свои.

Дали им возможность беспрепятственно окружить себя и «сдались». Потом закурили, потолковали с солдатами о фронтовых делах, кое-что рассказали о нашем рейде в немецком тылу. Минут через пятнадцать распрощались с артиллеристами и пошли по направлению к [43] железнодорожной станции. Те машины, которые мы видели с опушки леса, оказались знаменитыми «катюшами». Они дали залп по наступающим фашистам и сменили позиции.

Гитлеровцы наседали. Станция несколько раз в течение дня подвергалась жестоким бомбардировкам: горели пристанционные здания, склады, элеватор, жилые дома. Быстро минуем пылающие строения и выходим на шоссе Волоколамск — Москва.

Усталость давит на плечи непосильным грузом. Скорее бы добраться до какого-нибудь жилья, повалиться на пол и спать, спать, спать...

Справа от нас какая-то деревянная будка. Кое-как втискиваемся в нее, валимся на пол и моментально засыпаем. Утром следующего дня снова выходим на шоссе. Ни машин, ни подвод. Впереди деревня.

На окраине села, размахивая пистолетом, нас останавливает майор с малиновыми петлицами.

— Кто старший?

— Я, — отвечает Лавров.

— Приказываю занять позицию вон там, — майор махнул пистолетом куда-то вправо, в сторону кустов.

— На каком основании? Мы... — начал было Лавров.

— Разговорчики! — майор поднял пистолет. — Выполнять приказ!

Такое обращение возмутило меня. Я подошел к майору, отвел его пистолет в сторону и заявил:

— Слушайте, товарищ майор, мы не бродяги, не окруженцы, не солдаты, потерявшие свою часть, мы разведчики штаба фронта. Вы не имеете права задерживать нас.

— Ничего не хочу знать! Есть приказ никого не пропускать.

— Веди нас в штаб, там разберемся, — сказал Лавров.

Майор убрал пистолет в кобуру, и мы пошли в деревню. В штабе полка нас выслушали, дали продуктов на дорогу и посоветовали идти в сторону Москвы по железной дороге — там, мол, еще ходят поезда.

Идем вдоль железнодорожного полотна и за каждым поворотом надеемся увидеть поезд. Но его все нет. И лишь часа через два-три на разъезде обнаружили пассажирский состав. Паровоз уж под парами. Бежим к поезду — откуда только берутся силы. Вскакиваем на [44] подножку. Успели! Легли на лавки, отдышались, затем разулись, перевязали потертые в кровь ноги. Вечером приехали на станцию Покровское-Стрешнево.

По знакомой дороге я привел своих товарищей в студенческое общежитие МАИ. Комендант принял нас очень радушно. Открыл пустующую теперь комнату в 4-м корпусе, в которой я жил до ухода на фронт, выдал матрацы, одеяла, постельное белье. Наконец-то мы сможем по-настоящему отдохнуть.

На следующий день, ближе к вечеру, узнали, что наша часть теперь находится недалеко от Москвы. Быстро собрались и вскоре были уже на вокзале.

До отхода поезда оставалось еще много времени, и я, оставив своих товарищей в зале ожидания, отправился на 3-ю Тверскую-Ямскую улицу навестить своих знакомых по работе на заводе. В это время началась воздушная тревога. Когда я возвращался на вокзал, прожекторы все еще ловили вражеские самолеты, и десятки зениток вели по ним огонь.

Ни в зале ожидания, ни на перроне моих товарищей не оказалось. Решив, что они в поезде, я вскочил на подножку и пошел по вагонам — их нет. Это обстоятельство не очень меня огорчило. Куда и как ехать, они знают — доберутся. Подумав так, я удобно устроился в полупустом вагоне и вскоре под стук колес задремал.

И чуть не проехал нужную мне станцию. Когда вышел на перрон, была уже ночь. Зашел в комендатуру. Там меня оглядели с- головы до ног, перемигнулись и... обезоружили. После этого спросили документы. Документов у меня никаких не оказалось. Паспорт и комсомольский билет сдал еще в учебном центре. Я потребовал написать расписку на оружие. Расписку мне дали и под конвоем отправили на пересыльный пункт. Там опять все не столько спрашивали меня, кто я и откуда, сколько дивились на мои длинные волосы и полугражданскую одежду. Шпион! Надо отправить его для выяснения личности куда следует. И отправили. Ремни отобрали, отобрали расписку на оружие и даже деревянную ложку.

На другой день начался допрос. Дело вел какой-то очень молодой и очень самоуверенный следователь.

— А ну, говори, кто тебя послал, с каким заданием, — имея в виду немцев, начал он.

— Спрогис, — отвечаю, — послал с боевым заданием. [45]

— С каким именно?

— Взрывать машины и танки противника.

— А где твои боеприпасы?

— Израсходовал, — отвечаю.

— А какой у него чин, у этого, как его...

— Спрогиса? Майор, войсковая часть 9903.

— Что за часть, где стоит?

— Это войсковая часть штаба Западного фронта, — отвечаю.

— Молчать!

Я замолчал. Тут же он предложил подписать протокол допроса. Подписывать я не стал и потребовал свидания с прокурором.

— Ишь чего захотел!

— Я требую прокурора, — сказал я еще раз и, не в силах больше сдерживаться, стукнул кулаком по столу.

На этот шум из соседней комнаты вышел прокурор. Когда я немного успокоился, он задал несколько вопросов. Я ответил и попросил отправить меня в часть. Проверить, кто я и откуда, у него, видимо, не было возможности, но он сказал, что завтра же отправит меня в военкомат для прохождения дальнейшей службы, — стало быть, поверил, по крайней мере, что свой.

Утром мне вернули ремни, расписку на оружие и проводили в райвоенкомат. Там, к счастью своему, я встретил лейтенанта из нашей части. Он заявил военкому, что знает меня и берет с собой. На этом мои злоключения окончились.

Обстоятельства складывались так, что нашу группу с очередным заданием могли проводить в тыл не раньше 10 ноября, поэтому командир части отпустил нас на праздники в Москву.

С нами поехал и Геннадий Кротков, который появился в части в мое отсутствие. Геннадий, кстати говоря, тоже бывший студент, уже успел побывать на фронте, участвовал в боях, ходил в разведку. С ребятами младший политрук быстро нашел общий язык, со многими подружился.

Приехали на фабрику «Красная оборона». Из проходной Володя Шатров куда-то позвонил, и через несколько минут к нам выбежали Шура Калистратова — секретарь комсомольской организации фабрики — и еще несколько девушек. Они отвели нас в теплую просторную комнату, быстро собрали немудреный ужин, и за чашкой чая полилась непринужденная беседа. [46]

— Ну, как вы тут живете, как трудитесь? — обратился к ним Геннадий.

— Трудимся как никогда раньше — по шестнадцать часов в сутки. Мы на казарменном положении.

— Почему?

— Кто дежурит после работы в сандружине, кто на крыше фабрики. А домой идти далеко, да и холодно там. Вы уж лучше о себе расскажите, о своих боевых делах, — просит Шура...

— Это можно, — ерошит волосы Саша Чеклуев и начинает рассказ. — Вышли мы как-то к лесной дороге, видим, идет конный обоз немцев. Большой обоз. Охрана сильная, нам с ней не справиться. Пропустили мы его и только хотели перейти дорогу, как вдруг увидели отставшую полевую кухню. Залегли в канаве. Смотрим. Обоз скрылся за поворотом, кухню можно захватить без большого риска.

Лавров приказал Сереже снять повара. Тот прицеливается, нажимает на спусковой крючок — и немец падает на дорогу. Умные лошади останавливаются.

Чеклуев со Стениным забирают у фрица винтовку, пояс с патронами и поворачивают коней на зимник. В котле варится что-то мясное, пахнет очень вкусно, и есть хочется нестерпимо. Но останавливаться пока нельзя, надо уйти подальше в глубь леса.

Наконец Лавров приказывает остановиться, открывает крышку котла и снимает пробу.

— Картошка с мясом, — заявляет он, — давайте котелки.

Пока наполняются котелки, Чеклуев со Стениным распрягают лошадей, а я с Сережей минирую кухню. Есть уже придется на ходу. Слышна стрельба, видно, немцы начали преследование. Надо уходить.

— Ну и как, ушли? — спрашивают девчата.

— Как видите. Правда, они долго преследовали нас, пока не подорвались на одной из противотанковых мин, поставленных по следу.

— А лошади?

— Так мы и доехали на них попеременку до самой Москвы.

— Полно врать-то, — встрянул Сергей, — лошадей мы вывели на опушку и отпустили...

Вот так, незаметно, во встречах и беседах с комсомольцами фабрики пролетели два дня.

Наступило 6 ноября. В этот день мы все с огромным [47] вниманием выслушали по радио доклад товарища Сталина, с которым он выступил в канун праздника 24-й годовщины Октябрьской революции на торжественном заседании Московского Совета депутатов трудящиеся совместно с партийными и общественными организациями столицы. Собрание было проведено на станции метро «Площадь Маяковского». В речи Председателя Государственного Комитета Обороны содержался призыв к развертыванию партизанской борьбы в тылу врага, но главное — в ней была выражена непоколебимая уверенность в конечной нашей победе.

Вечером вместе с девчатами мы поехали на Красную площадь. Прошли возле Кремлевской стены, постояли у Мавзолея Ленина, повернули у Спасской башни на Лобное место, прошли возле ГУМа, остановились и еще раз окинули взглядом это дорогое для сердца каждого советского человека историческое место. Морозило, мела поземка, но мы не чувствовали холода...

А 7 ноября на главной площади страны состоялся исторический военный парад. Отсюда войска шли на фронт, на защиту Москвы.

В тот же вечер мы были уже в своей части. В честь праздника Великого Октября был организован вечер, на котором, кроме ребят, присутствовало и много девушек.

Как мы узнали, девушки прибыли в часть по путевкам Московского горкома комсомола. Лишь немногие из них успели побывать на заданиях, познать тяжесть походов и неудобств солдатского быта. Большинство же не имело пока за плечами никакого боевого опыта. Но все девушки были полны решимости сделать все, что в их силах, для защиты Родины.

А пока — танцы... Наш Геннадий, человек внимательный, красноречивый, обходительный, производит на девчат впечатление. Да и Володя, статный смуглый красавец, тоже на виду, тоже увлеченно танцует. А мы с Сережей Гусаровым и Сашей Стениным скромненько стоим у стенки, любуясь этим красивым и почти забытым зрелищем...

«Тайфуну» не бывать!

К середине ноября немецко-фашистские войска подготовились к решающему удару, планируя завершить [48] операцию «Тайфун» захватом Москвы 15 ноября, наступление началось четырнадцатого, за день до начала этого наступления, мы отправились в очередной рейд по немецким тылам. Лаврова с нами уже не было. Его назначили командиром вновь сформированной группы из комсомольцев-москвичей октябрьского набора. В течение ноября и декабря 1941 года во главе этой группы он дважды выполнял важные задания командования в немецком тылу. Затем был отозван в распоряжение НКВД.

Командиром группы теперь стал я, а заместителем — Геннадий Кротков. С нами идут Саша Стенин, Саша Чеклуев, Сережа Гусаров, Володя Шатров. В группу включили также несколько девушек. Среди них были Лина Самохина, Шура Соловьева, Надя Бочарова и Тося. Фамилию Тоси я не запомнил, не удалось узнать ее и позже. Для девушек это первое задание.

Прощаемся с товарищами и на машине выезжаем под Звенигород. В тот же вечер в штабе полка уточняем обстановку на этом участке и намечаем место для прохода в тыл.

Пошли оврагом. Справа и слева от нас деревни. Там постреливают, то и дело вспыхивают ракеты. Ясно, что в этих деревнях немцы, а мы в нейтральной полосе. Через некоторое время сопровождающий нас лейтенант из части и полковые разведчики прощаются с нами. Мы углубляемся в лес. Снега здесь поменьше, чем в овраге, идти стало значительно легче. Остановились, прислушались — ничего подозрительного, можно следовать дальше. Впереди с компасом шагают Гусаров и Чеклуев, за ними, метрах в двадцати, растянувшись цепочкой, идут все остальные. Геннадий Кротков замыкает колонну, потом на его место встаю я. Идти последним гораздо труднее — то и дело приходится нагонять идущих впереди. Идем настолько быстро, насколько позволяет груз. Торопимся — ведь до Осташева путь немалый. Все идут ровно, никто не жалуется на усталость; хорошо, что догадались распределить груз соответственно физическим возможностям каждого. Время от времени делаем короткие, на 5—10 минут, остановки. Бывалый пехотинец Саша Стенин на привалах ложится на землю, кладет голову на вещмешок, а ноги задирает кверху, опираясь на ствол дерева. Девчат это смешит, но Саша им объясняет, что такая поза снимает усталость. [49]

Под утро вышли на укатанную машинами дорогу. Щедро нашпиговали ее колючками из четырех сваренных между собой заостренных проволочных штырей, один из которых всегда торчал кверху. Припорошенные снегом, колючки незаметны, а машины с проколотыми шинами выходят из строя. Нам это «устройство» очень нравилось. Колючки занимали немного места, мало весили, а действовали почти так же эффективно, как небольшие мины. Поставили, конечно, и мины. Примерно через километр снова заминировали дорогу, разбросали колючки...

Шли лесами и днем и ночью. Когда устраивали привал, ломали еловый лапник, стелили под себя, ложились вплотную друг к другу и засыпали. Но что это был за сон — в холодную погоду под открытым небом? Продрогшие, вскакивали на ноги — и снова в путь; согревшись, частенько засыпали на ходу.

Мы не искали встречи с противником, нам это запрещалось. Несколько убитых немцев в открытом бою не могли оправдать наши, даже самые малые, потери. Но мы всегда были готовы к неожиданной встрече с врагом. На этот случай гранаты никогда не хранили в подсумках, они лежали в карманах шинелей с установленными запалами, и это нас часто выручало.

Как-то мы заминировали наезженную проселочную дорогу и стали углубляться в густой ельник. Вдруг, сзади, справа, раздались выстрелы. Тося упала. К нам, стреляя на ходу, приближались немцы. Мы бросили несколько гранат. Гитлеровцы залегли. Пользуясь этим, Сережа подполз к Тосе, но помочь той уже было ничем нельзя — пуля пробила девушке голову. Как ни жаль было оставлять ее даже мертвую, однако силы были слишком неравны, нам пришлось отойти.

Оторвавшись от немцев, спустились в овраг и по его противоположному склону поднялись наверх. Еще не успели отдышаться, как на проселке показался немецкий конный обоз. Девушки — а они были вооружены только наганами — отошли в безопасное место. Остальные залегли. Когда обоз поравнялся с нами, Сережа выстрелил из винтовки по передней лошади. Она упала. Немцы-обозники соскочили с подвод и сгрудились возле убитой лошади, и тогда мы ударили по ним из винтовок и автоматов.

— Это вам за Тосю, гады, — приговаривал Сережа после каждого выстрела. [50]

Оставив убитых и раненых, гитлеровцы разбежались. Но с противоположной стороны оврага ударил вражеский крупнокалиберный пулемет. Пули стали ложиться слишком близко, пришлось уходить. Немцы преследовать не стали.

Километров через восемь остановились Люди выбились из сил. Шура Соловьева откровенно и просто заявила: «Больше не могу, дайте отдохнуть».

— Эх, хорошо бы сейчас чего-нибудь горяченького, — сказал Саша Чеклуев.

— А не сварить ли нам рисовой каши, ребята, — предложила Шура.

— Ну что ж, кашу так кашу, — согласился я.

Привал сделали возле замерзшей речушки в ольховнике. Сушняка много. Саша Стенин быстро развел костер, повесили мы над ним котелки со льдом и начали перебирать вещевые мешки. Запасы сала и колбасы уже подходили к концу, и эти продукты решили не трогать — оставить на тот случай, когда не будет возможности развести костер. А сейчас можно сварить суп из горохового концентрата и кашу, как решили.

Бумажные пакеты, в которых хранился рис, разорвались, и он смешался с кусочками тола и парафина, которым были покрыты толовые шашки. Пришлось девушкам заняться «сортировочной» работой.

Вскоре в котелках забулькал гороховый суп, сварилась и каша.

Шура, как главный кашевар, сняла пробу. Она сморщилась, часто заморгала, по щекам потекли слезы... что-то не так. Попробовали — горечь невозможная И только после того, как эту кашу промыли в трех водах, она стала более или менее пригодной, съедобной, съели ее без остатка.

Впоследствии, наученные горьким опытом, мы так плотно и надежно упаковывали продукты, что ни одна крошка тола не могла попасть на них.

После каши поели суп с сухарями, попили чай. Разговаривать никому не хотелось. Не до разговоров было.

Да, мы знали, на войне без потерь не бывает, но это слабое утешение. Когда теряешь близкого, хорошего человека, который совсем недавно был рядом, это очень тяжело. Все мы горько переживали гибель Тоси.

Поднялся ветер, замела поземка. Уходить от огня не хочется, а идти надо. До шоссе Осташево — Волоколамск [51] осталось еще не меньше десяти километров, и в этот вечер надо добраться до него во что бы то ни стало.

Идем уже третий час. Люди окончательно выбились из сил. Необходим отдых. Даю команду сделать привал. Разведчики забираются под густые кроны елей — под них еще не намело снега, и, прислонившись к стволам, тут же засыпают. А некоторые, не найдя в себе сил сделать еще несколько шагов, падают прямо в снег. Приходится подкладывать им под голову что-нибудь. Кротков простужен, нос красный, сильный насморк, отоспаться бы ему сейчас в теплой избе на печи, да нет такой возможности. Единственно, что можно сделать, — это не дать людям продрогнуть, вовремя поднять — в движении согреются.

Прикрыв полой шинели фонарик, еще раз сверяю маршрут по карте. Поблизости не должно быть селений. Командую «подъем» — и снова в дорогу. Я иду впереди с компасом. Выходим на поляну и видим на ней какое-то низкое строение с двухскатной крышей. Оставив ребят на опушке леса, с Сашей Чеклуевым подходим ближе. Крыша упирается прямо в землю. С торцевой стороны ступеньки ведут вниз, вот и дверь, а чуть выше — небольшое оконце. Свет электрического фонарика выхватывает из темноты земляной пол, двухъярусные нары, устланные соломой.

— Да это же землянка, Сашка!

— И в самом деле, вот и печка!

— Повезло наконец! Иди, зови ребят.

Выставив пост, замаскировали плащ-палатками вход, разожгли в печурке огонь и при свете карманного фонарика начали знакомиться с помещением и устраиваться на отдых.

Шатров и Гусаров отправились на шоссе в разведку, а остальные получили возможность погреться. Те, кто очень устал, могли отдохнуть на верхнем ярусе — землянка уже достаточно прогрелась.

После короткого отдыха стали готовить фугасы. На столе, сколоченном из досок, работается хорошо и споро. Первый фугас делаю сам, а девчата смотрят во все глаза, слушают и запоминают.

— Укладываю шашки вот так, вплотную друг к другу...

— А почему? — спрашивает Саша Соловьева. [52]

— Иначе не будет детонации, не весь тол взорвется. Мину ставим сверху и тоже привязываем, — продолжаю я. — А что перед этим нужно сделать?

— Проверить исправность мины, — отвечает кто-то из девчат.

— Правильно, иначе может случиться непоправимое.

Завожу часовой механизм, выдергиваю пусковую чеку, механизм срабатывает в установленное время и становится на боевой взвод. Контрольная лампочка, подключенная вместо капсюля-детонатора, не горит. Щелчок по коробке — и лампочка вспыхивает. Мина исправна. Снова завожу механизм и ставлю чеку.

— Готово, — отставляю фугас в сторону.

— Когда же ставить капсюль? — спрашивает Шура.

— Капсюль будем ставить и подсоединять там, на месте, перед установкой мины.

— А почему не сейчас?

— А что случится, если случайно выпадет чека и механизм отработает установленное время? — отвечаю я вопросом на вопрос.

— Мина сработает, — говорит Шура.

— Точно, и радости это нам вряд ли доставит, — резюмирует Саша Чеклуев и улыбается.

Девчата, конечно, изучили основы подрывного дела, но практики у них было маловато. Уделить больше времени для подготовки не было возможности, немцы рвались к Москве. Обстановка диктовала необходимость забросить на коммуникации противника как можно больше боевых групп: командование рассчитывало, что те, кто не прошел еще достаточной подготовки, доучатся у более опытных товарищей в боевой обстановке. Шура знала минное дело не хуже других девчат, просто, видно, хотела еще раз проверить свои знания.

Вернулись Сережа с Володей. Они доложили, что шоссе проходит примерно в полутора-двух километрах. Дорога накатана, но движения сейчас нет.

Когда все было готово, мы оставили лишние вещи в землянке и двинулись к шоссе. Растянувшись почти на километр, начали минирование: отыскивали выбоины в асфальте и ставили мины так, чтобы они были вровень с дорогой или чуть ниже. Работали без всяких помех, словно на занятиях, опасаясь только одного — как бы случайная машина не помешала нам завершить начатое дело. Затем мы с Геннадием обошли всех, проверили, хорошо ли замаскированы фугасы. [53]

Капсюли-детонаторы уже подсоединены, остается выдернуть чеки. Теперь надо поставить колючки, и все. Требуется предельная осторожность: можно подорваться на собственной мине.

Сделав все необходимое, довольные и возбужденные, возвращаемся в землянку. Метет, заметая следы, метель. Это нам на руку. В землянке тепло. Выставив пост, ложимся спать. Как хорошо отдохнуть в тепле, на ржаной соломе!

От первого взрыва на шоссе все просыпаемся. Выбегаем из землянки. Порывы ветра доносят до нас вой машин, громкие, истерические крики немцев. Не обращая больше внимания на взрывы, которые продолжают время от времени раздаваться, многие снова ложатся спать.

Шатров и Гусаров просятся на шоссе за трофеями. Я разрешаю, только прошу быть осторожнее, в бой не ввязываться. Володе даю свой автомат.

Прошло примерно полчаса. Я вышел из землянки. На шоссе снова вспыхнул огонь, затем по окрестным лесам прокатилось эхо взрыва. Немцы застрочили из автоматов. Затем снова загудели машины, и стало тихо. Вскоре ребята вернулись.

— Вот, еще горячие, — произносит Сергей и протягивает мне обгоревшие номера машин.

— Ну рассказывайте, что видели.

— Что там было! — начал Шатров. — Колонна машин встала. Саперы рыщут с миноискателями. Часто наклоняются к земле, что-то подбирают и бросают в сторону.

— Колючки!

— Один фриц наткнулся на мину.

— Ну и что?

— Разнесло его в клочья. Жалко... Мину жалко. А немцы в объезд поехали.

Запас взрывчатки мы почти полностью израсходовали, оставили лишь несколько противопехотных на случай преследования да два десятка термитных шариков.

После завтрака, оставив теплую землянку, мы тронулись в обратный путь — на восток. Через день севернее Рузы вышли к руслу уже замерзшей небольшой речушки с крутыми берегами. Невдалеке виднелся высокий деревянный мост.

Чеклуева со Стениным я отправил в разведку в ближайшую деревню Хотебцево. Ребята вскоре вернулись [54] и доложили, что немцев в деревне нет, но дорога накатанная, техника проходит.

Неожиданно к мосту подъехали две легковые машины. Из них вышли несколько офицеров и принялись осматривать мост — верхний настил, сваи. У Сережки загорелись глаза. Он стал просить:

— Дай поохотиться, командир. Теперь мы налегке и в случае чего сумеем уйти.

— Иди, только не один.

— Я с ним пойду, — заявил Шатров.

Укрываясь в складках местности, два друга совсем близко подползли к немцам. Выстрелов было не слышно, но вот один из офицеров упал, за ним другой, третий. Мы уже приготовились броситься к мосту и добить остальных, но тут из-за поворота дороги вышла пешая колонна немцев. Гитлеровцы, видимо, заметили наших и стали разворачиваться в цепь. Ребята побежали в сторону леса. Мы прикрывали их огнем, одновременно углубляясь в лесную чащу. Фашисты еще долго стреляли, но мы все были уже в безопасности. Нас надежно укрывал частокол деревьев. Ясно, что мост очень нужен фашистам. Но почему офицеры так тщательно его осматривали? Машины и так здесь проходят, дорога накатанная. Значит, немцы беспокоятся, пройдут ли по нему танки. Сомнений нет. Мост надо уничтожить. Приняв это решение, мы поздно вечером вернулись к нему и с помощью термитных шариков подожгли.

На случай, если фашисты придут и попытаются погасить огонь, мы с Гусаровым, Чеклуевым и Стениным остались в засаде у моста. Геннадию с остальными я приказал уходить и дожидаться нас в овраге.

Огонь разгорелся и вскоре охватил половину моста: горели верхний настил, ферма, сваи. Теперь его уже не погасить. Убедившись в этом, мы ушли от тепла огромного костра в холодный ночной лес...

Чем ближе линия фронта, тем интенсивнее становилось движение по дороге. Зачастую немцы двигались и ночью: велико было их желание взять Москву.

Вышли на шоссе Тучкове — Звенигород. По нему беспрерывной вереницей двигались колонны машин, танков, длинные санные обозы. Пришлось долго ждать, пока представился случай перебраться через дорогу. Но и это препятствие мы преодолели благополучно.

К утру вышли из леса и пошли ровным заснеженным лугом. И здесь неожиданно наше передовое охранение [55] наткнулось на спрятанные в стогах сена немецкие танки. Уйти незаметно от охраны не удалось. Нас окликнули раз, другой, начали стрелять. Не отвечая на огонь, мы скрылись в густом кустарнике на берегу Москвы-реки.

Слева танки, справа река. За рекой высокие холмы и лес, да только не знали мы, кто там: наши или немцы?

До тошноты болит голова. Сказываются бессонные ночи. Очень устали. Саша Стенин предлагает хлебнуть немного водки. Фляга примерзает к губам, с отвращением делаю несколько глотков и передаю следующему. Благодатное тепло разливается по всему телу, головная боль понемногу утихает. Теперь страшно хочется пить. Ребята спускаются к реке и финками долбят лед, но до воды не добраться. Река замерзла основательно.

На рассвете Стенин с Чекуевым, которые вели наблюдение за левым берегом, с тревогой в голосе сообщили: «Немцы идут по нашему следу». Подхожу к ребятам и вижу: не меньше полусотни гитлеровцев разворачиваются в цепь, в бинокль хорошо видно, что они вооружены автоматами. Оглядываюсь по сторонам и понимаю: деться некуда. Впереди на многие километры среди голой равнины петляет русло реки. Укрыться негде. Переходить на другой берег уже поздно.

«Эх, командир, командир, — ругаю себя, — надо было предвидеть погоню и сразу перебираться на ту сторону реки, к крутому берегу, изрезанному оврагами, или по крайней мере послать туда разведку».

— Ребята! Принимаем бой! Перебежать на ту сторону не успеем, перестреляют как зайцев!

Немцы открывают огонь. Никогда — ни раньше, ни позже — я не слышал такого треска автоматов и свиста пуль над головой. Тысячи разрывных пуль ложатся на лед за нашей спиной, взрываются, и кажется, что стреляют и сзади. Густой прибрежный камыш падает на лед, словно подрезанный огромной невидимой косой. Девушки с гранатами и наганами лежат у откоса, им приказано ждать, пока немцы подойдут ближе. Мы, мужчины, из автоматов и винтовок открываем ответный огонь. Однако немцы продолжают наседать. Тогда я командую:

— Приготовить гранаты!

В этот решающий момент в середине наступающей вражеской цепи вспыхивает пламя, взлетают вверх комья мерзлой земли. Со свистом над нами проносятся [56] мины и рвутся в каких-нибудь пятидесяти метрах. Значит, там за рекой наши. Гитлеровцы залегли, пытаются укрыться в мелких воронках, образованных взрывами мин. Затем один за другим встают, бегут назад. Вслед им летят наши гранаты. А мины все рвутся и рвутся на почерневшем уже лугу, усеянном трупами немецких солдат. Все. Мы спасены.

Девчата бегут на лед, обнимаются, смеются и плачут от радости.

Теперь мы уверены, что на правом берегу наши, и спокойно переходим реку. По крутому склону оврага поднимаемся на вершину холма. Вот и минометчики. Родные серые шинели, трехлинейки за плечами, закопченные, давно не бритые лица. Девчата бросаются целовать солдат, а мы сдержанно, по-мужски благодарим их за поддержку огнем. Одного из бойцов прошу отвести нас в штаб.

Вскинув винтовку на плечо, минометчик провожает нас до самого порога маленького деревянного домика. Часовой вызывает дежурного, и тот, выслушав нас, приглашает зайти. Внутри сильно накурено, зато тепло. Распоров подкладку телогрейки, достаю заветную бумажку. Вот что там было написано: «Командирам частей. О прибытии тов. Фазлиахметова немедленно сообщите в штаб Западного фронта. Полковой комиссар Дронов. 14 ноября 1941 г.».

Начальнику штаба полка мы доложили все разведывательные данные о противнике и самое главное — о сосредоточении танков там, за рекой. Он поблагодарил, приказал накормить нас, затем, крепко пожав руки, на попутной машине отправил прямо в штаб фронта. Оттуда поздно вечером поездом мы добрались до своей части и сразу же с Геннадием пошли к командиру. Подробно рассказали о воинских частях, которые встретились на пути, выложили трофеи: телефонные кабели, номера, снятые с подорванных машин.

Через несколько дней после выполнения задания в районе Осташева нам была поставлена новая боевая задача: перейти линию фронта под Наро-Фоминском, в деревне Борисово уничтожить немецкий штаб. По пути вести разведку, сеять панику в тылу врага.

— На этот раз вы получите только бутылки с горючей смесью, термитные шарики и личное оружие. Никаких мин и взрывчатки! Задача ясна? Вопросов нет? — обратился к нам Спрогис. [57]

Полковой комиссар Никита Дорофеевич Дронов добавил:

— Упорно рвавшиеся к Москве немецко-фашистские войска на многих участках фронта остановлены. Теперь гитлеровцы зарываются в землю, выгоняют местных жителей из домов, устраивают себе теплые квартиры. Выкуривать фашистов на мороз — вот ваша задача! Задание сложное, опасное и необычное, будьте предельно осторожны.

Наша группа была не первой, которая отправлялась в тыл с такого рода заданием, однако поделиться опытом пока еще было некому.

Правда, вернулся командир одной из таких групп — Борис Крайнов, но вернулся один, весь почерневший от горечи неудач. Он еще ничего не знал о судьбе своих товарищей — Зои Космодемьянской, Веры Волошиной, Клавы Милорадовой и других.

Теперь идти за линию фронта был наш черед.

Опять машина, опять прифронтовая полоса. Полковые разведчики в белых, как и мы, маскхалатах третий раз пытаются провести нас через линию фронта. Нас совсем немного — всего девять человек. Но даже такой маленькой группе не удается пройти незаметно. На опушке леса попали под перекрестный огонь двух дзотов. Володю ранило. У Саши Стенина пуля разбила бутылку с горючей смесью, и она вспыхнула Чеклуев с Гусаровым сорвали с него шинель, сбили огонь с ватных брюк. Шура Соловьева перевязала Володе пробитую пулей ладонь левой руки.

— Что будем делать, Геннадий? — спрашиваю у Кроткова.

— Придется возвращаться.

По своим следам прошли полосу немецких укреплений, нейтральную зону и вышли к позициям наших войск. Было решено следующей ночью сделать еще одну попытку, но вышло иначе...

На другой день за нами прислали машину, и мы выехали в часть.

— Почему нас отзывают, — спросил я приехавшего за нами капитана, но тот лишь загадочно улыбнулся: мол, приедете, узнаете.

Заночевали в Подольске. Помывшись, легли в чистые постели и заснули мертвецким сном. А утром услышали необычайно торжественный голос Левитана. По [58] радио передавалось сообщение о начале наступления наших войск под Москвой.

Мы крепко обнялись и расцеловались.

В изматывании наступающей немецко-фашистской армии, кроме регулярных частей, приняли самое деятельное участие небольшие группы, направляемые в тыл врага. Каждая такая группа — по 10—12 человек — за это время несколько раз побывала за линией фронта.

На коммуникациях немецко-фашистских войск были заложены тысячи мин, постоянно нарушалась связь между частями, уничтожались мосты. Работали такие группы очень эффективно, и ущерб, нанесенный ими фашистам, был немалый.

В книге «Великая Отечественная война 1941 — 1945 гг.» есть такая фраза:

«Только оперативным учебным центром Западного фронта, начальником которого был И. Г. Стариков, с 13 июля по сентябрь 1941 года было подготовлено 3600 специалистов для борьбы в тылу врага». Там же сказано: «Начальниками и первыми преподавателями созданных ими (военными советами фронтов. — Ф. Ф.) учебных центров были Стариков И. Г., Кочегаров М. К., Спрогис А. К., Думанян Г. Л. и другие. Активные участники партизанского движения в годы гражданской войны, они и в мирное время вели большую работу по изучению способов и методов партизанской борьбы, по созданию специальной техники для партизанских действий...»

Сдержать натиск врага

На ближайших подступах к Москве немецко-фашистские войска были разбиты и отброшены.

Победа, которая до сих пор связывалась лишь со словом «грядущая», теперь стала реально ощутимой Это была победа не где-нибудь, а под Москвой, столицей нашей Родины. Она вселила в сердца всех советских людей уверенность в том, что мы в состоянии разгромить армии немецко-фашистских захватчиков и изгнать их из пределов нашей земли.

Установилась морозная, снежная зима сорок первого года. Если в октябре — ноябре мы еще не нуждались в лыжах, то теперь без них уже было не обойтись. Стала нужна и теплая одежда, которая, к сожалению, очень затрудняла движение. Надо было тренироваться, [59] тренироваться много и усиленно, чтобы выдержать ту нагрузку, которая ляжет на наши плечи в будущих походах. Поэтому каждый день до седьмого пота с набитыми до отказа вещевыми мешками за плечами ходили на лыжах. Теперь в Измайловском парке нам была знакома каждая дорожка, каждая тропинка.

Из небольших, 10—15 человек, разведывательных групп, командование части сформировало роту. Командиром ее был назначен опытный и храбрый кадровый офицер старший лейтенант Шарый Илья Николаевич.

В конце декабря нашу роту перебросили на Внуковский аэродром Геннадий Кротков и я стали командирами отделений во взводе старшего лейтенанта Попова. Рота вошла в состав батальона майора Жабо и пополнилась пулеметными и минометными взводами. Это обстоятельство заставило нас задуматься о характере будущих операций.

Батальоном с таким вооружением можно наносить удары по крупным войсковым частям и штабам противника. Пользуясь паникой, неорганизованностью отступающих или создавая эту панику и неразбериху, можно нанести врагу значительный урон. У майора Жабо уже был некоторый опыт в проведении подобных операций — не более как месяц назад жабовцы совместно с другими отрядами Угодско-Заводского района разгромили штаб корпуса немецко-фашистской армии.

Жабовцы были одеты в очень удобные десантные костюмы светло-зеленого цвета, состоявшие из длинной просторной куртки и широких брюк, подбитых верблюжьим мехом. Что касается обмундирования нашей роты, то мы были одеты так же, как и многие фронтовики в зимнюю пору, — в полушубок и валенки. От красноармейцев линейных частей наши ребята и девчата отличались только более франтоватым видом да пистолетами или наганами на боку. Ребята наши носили к тому же очень пышные прически — это было одной из отличительных особенностей и особой привилегией разведчиков. Впрочем, не только привилегией — в разведку не пойдешь стриженым — сразу узнают, что солдат.

В наших двух отделениях по-прежнему оставались Саша Стенин, Сережа Гусаров, Саша Чеклуев, Шура Соловьева. Были и новенькие.

Нам отвели две смежные комнаты на втором этаже двухэтажного кирпичного дома, где мы и встретили [60] вскоре Новый, 1942 год. Паровое отопление не работало, в комнате топилась железная печь. Столов и стульев не было, поэтому, расстелив плащ-палатки, расположились прямо на полу.

До водки особых охотников среди нас не нашлось, но все-таки выпили понемножку, закусили, спели несколько песен и даже потанцевали. Последний тост предложил Геннадий:

— За Победу!

...Наш батальон вошел в состав 4-го воздушно-десантного корпуса. Наступление на фронте развивалось успешно, и мы с нетерпением ждали своей очереди вылета во вражеский тыл, однако обстоятельства изменились. В конце января нашу роту выделили из батальона майора Жабо, погрузили в машины и повезли на Курский вокзал. Оттуда товарным поездом вместе с двумя другими ротами из нашей части, сформированными в Москве, нас отправили под Сухиничи. Там нам предстояло перейти линию фронта и выйти на коммуникации отступающих немецко-фашистских войск.

Разместились в двухосных товарных вагонах. Нары в три яруса, в середине теплушки железная печка. Она топилась беспрерывно, поэтому на верхнем ярусе было невыносимо жарко, а на нижнем блестела покрытая инеем дощатая обшивка вагона. Ехали с частыми остановками. Пищу готовили сами на железной печке, умывались снегом, занимались гимнастикой. Иногда на остановках ребята устраивали беготню, шумные свалки...

На другой день вечером высадились на станции Манаенка. Стали на лыжи. Холодно. На ходу, однако, быстро согрелись. Вскоре нас нагнала колонна машин. Они быстро доставили нас в деревню Ракитно. Дальше дороги нет. Мы выгрузились, разошлись по домам и расположились на отдых.

Командиры рот ушли на совещание. Было принято решение пробираться в немецкий тыл сводным батальоном. Командиром батальона стал старший по званию батальонный комиссар Н. В. Радцев, комиссаром — П. В. Багринцев, начальником штаба — Н. И. Правдин. Командование батальона вместе с командирами 10-й армии наметило маршрут движения: деревни Радождево, Козарь, Попково с конечной целью выхода в Брянские леса. Командование 10-й армии располагало сведениями, что на выручку 216-й немецкой дивизии, окруженной [61] в районе Сухиничей, из Жиздры и Людинова вышли части 2-й танковой армии, поэтому нам посоветовали трогаться в дорогу не мешкая, пока немецкие танки не отсекли батальонам путь.

— Тревога!..

Мы, рядовые, еще ничего не знаем ни об окруженных немцах, ни о танковой армии. Наше дело выполнять приказ. Роты построены и одна за одной уходят в метельную морозную ночь. Курить, светить фонариками категорически запрещено.

Мы одеты в ватные брюки, свитера, полушубки. За плечами у каждого мешок с боеприпасами и взрывчаткой. Жарко. Только лица и уши стынут на ледяном ветру.

Перед рассветом 23 января две передовые роты вошли в деревню Попково. Нашей роте, которая шла в тыловом охранении, приказано устроить дневку в соседней деревне Печенкино. Двигаться в светлое время суток немыслимо — немецкие самолеты охотятся за каждым человеком.

Тишина. Гнетущая тишина, как перед грозой, и на душе неспокойно. Старший лейтенант Шарый приказал выставить усиленные посты, остальным отдыхать. Однако поспать нам так и не пришлось. В стороне деревни Попково стали взлетать ракеты, а затем мы услышали взрывы снарядов и мин, пулеметные и автоматные очереди. Над деревней поднялись столбы дыма. Ведь там наши — что же произошло?

Шарый послал в Попково разведку, а нам приказал организовать круговую оборону, дорогу со стороны Попкова и танкоопасные места заминировать, отрыть в снегу окопчики, приготовить противотанковые гранаты.

Вернулись наши разведчики. С ними — трое раненых бойцов.

— Что случилось? — предчувствуя недоброе, крикнул Шарый.

— Танки...

Старший лейтенант приказал военфельдшеру Венярскому оказать раненым помощь, и, когда тот закончил перевязку, нетерпеливо спросил:

— Так что же все-таки произошло?

— Да что там рассказывать, — махнул рукой один из бойцов. — Только сняли с себя полушубки, расположились отдыхать, как в деревне начали рваться снаряды и мины. Выскочили из дома, а на улице немецкие [62] танки. С небольшой группой бойцов во главе с Радцевым мы отбивались от немцев в кирпичном доме. Один из немецких танков подошел вплотную, мы его подбили, другой стал подальше, в пятидесяти-шестидесяти метрах, гранатами его не достать, и режет из пулемета разрывными. Появились убитые и раненые. Наступил критический момент. Радцев приказал раненым уходить. Нас вышло из деревни двенадцать человек, осталось трое, остальных накрыли пулеметным и минометным огнем.

— Может быть, Радцев не выставил посты?

— Нет, посты стояли, но их смяли танки, — ответил тот же боец.

— Почему же вы не заминировали дорогу?! — почти выкрикнул Шарый.

— Не знаем. Не было приказа.

В Попкове бой уже затихал. Напрасно мы ждали немцев с той стороны, видимо, они и не собирались идти в Печенкино, деревню, расположенную в стороне от большой дороги на Сухиничи.

Вскоре появился нарочный и передал Шарому приказ командования 10-й армии: «Занять оборону на участке деревень Бортное — Кочерги. Любой ценой остановить продвижение немцев на этом участке».

— У нас другая задача, — возразил Шарый.

— С вашим командованием вопрос согласован. Выполняйте приказ. Поймите, — добавил офицер мягче, — кроме вас, некому.

Перед строем бойцов и командиров Шарый объяснил поставленную задачу. Все были полны решимости сражаться до конца.

В Бортном, куда мы пришли уже к вечеру, находилась лишь горстка бойцов 10-й армии, вооруженных винтовками и одним станковым пулеметом. Они были рады прибывшему подкреплению, тем более что это была свежая, хорошо вооруженная, полнокровная рота.

Мы начали с того, что тщательно заминировали обе дороги, ведущие в Бортное из Устов, откуда можно было ожидать появления противника. Шарый после осмотра местности приказал взводу Попова занять позицию на правом фланге, второму взводу — в центре, а девушкам во главе с Леной Колесовой — на левом фланге. Одну небольшую группу охраны командир направил в деревню Кочерги, чтобы не допустить обхода наших позиций с левого фланга. Одно отделение было [63] выслано в дозор в Печенкино, так как из Попкова немцы могли ударить к нам в тыл именно с этой стороны.

Шарый, осмотрев наши позиции, одобрил расположение огневых точек и наблюдательного пункта. Появления противника перед нашими позициями можно было ожидать с минуты на минуту. Тревога и напряжение нарастали. Хотелось скорее схлестнуться с врагом. Ведь совершенно ясно, что этого не миновать.

С наступлением темноты две колонны немцев в походном строю неожиданно вышли из зарослей кустарника на открытое место — на наш левый фланг. По цепи передали команду: «Открыть огонь по вспышке красной ракеты». Но кто-то не выдержал. Гулко прозвучал одиночный выстрел. От неожиданности колонна немцев остановилась, затем снова пришла в движение.

Когда гитлеровцы подошли на расстояние 150—200 метров, в небо взвилась красная ракета. И тут по немецким колоннам ударили десятки пулеметов и автоматов. Немцы отхлынули, побежали, оставив противотанковую пушку и две подводы. Вскоре противник открыл плотный ответный огонь из орудий и минометов. Левая сторона деревни и дома в центре загорелись, стало светло как днем. Появились первые жертвы: убитые и раненые. Обстрел закончился лишь под утро. Деревня пылала. Сверху сыпался горячий пепел, снег почернел.

Наступило тревожное утро 24 января. Рассвело. С чердака нашего дома Шарый и Попов вели наблюдение. Поднялся к ним и я. В бинокль было хорошо видно, как на деревню Усты, извиваясь черной змеей, ползет бесконечно длинная колонна — танки, артиллерия, обозы Неужели и нас постигнет та же участь, что и наших ребят в Попкове? Нет! Гитлеровцы не застали нас врасплох, мы сумели приготовиться к бою и готовы к любым неожиданностям.

Торопливо позавтракали. Ждем. Наблюдаем с чердака, как немцы устанавливают орудия и минометы; достать их мы не можем, нет у нас артиллерии. Ровно в восемь утра противник обрушил на правую сторону деревни мощный огневой шквал.

Позади наших позиций вспыхнули несколько домов.

Мы на переднем крае, лежим в снегу в белых маскхалатах. Защитой от пуль и осколков мин и опорой для винтовок и автоматов служат бруствер снега и лыжи. Указательные пальцы на спусковых крючках — уж шли [64] бы, что ли, скорее, черт побери, руки отмерзают. Наконец немцы рассыпались в густую цепь и двинулись на нас.

— Ближе, ближе, фрицы, — кричит Леня Садовик, — зараз дадим прикурить! — Он стоит за старой раздвоенной вербой. В руках длинноствольный маузер, в единственном правом глазу светится веселая решимость.

Садовик родом из Белоруссии, сирота, еще в детстве потерял один глаз, но благодаря своей настойчивости был направлен в Москву и прошел краткосрочную подготовку на тех же курсах, что и я.

Впереди, на сельском кладбище, держит на мушке наступающих фашистов наш пулеметчик Миша Кузнецов со своим вторым номером. Левый фланг немецкой цепи вот-вот поравняется с ними.

Со мной рядом, справа в ложбине, выкопанной в снегу, лежат Шура Соловьева, Чеклуев, Стенин, Сура-лев и другие бойцы моего отделения. Чуть подальше отделение Кроткова. Перед нами крутой обрыв, а немцы идут по пологому склону по пояс в снегу. Ох как трудно им будет возвращаться назад.

Со стороны кладбища раздаются пулеметные очереди Немцы валятся в снег. Офицер, размахивая пистолетом, поднимает их, однако встают не все. Пулемет ударил снова, и сразу же на кладбище начинают рваться мины Пулемет умолкает. Неужели накрыли? Нет, пулеметчики вернулись целыми и невредимыми, только с разбитым пулеметом. От сердца отлегло.

Попов приказал третьему отделению занять оборону против кладбища: с той стороны, скрываясь за деревьями, немцы могут нас обойти. Но удивительное дело — гитлеровцы не воспользовались этой возможностью. Прут по открытому месту. Что это — психическая атака или просто тупость?

Шарый кричит с чердака:

— Внимание, танки!

Танков мы не видим, но знаем, как туго придется, если они сумеют подойти на расстояние выстрела. Но они, пожалуй, не подойдут. От Устов вьется лишь узенькая санная дорога. И тут с чердака раздается ликующий возглас Шарого:

— Застряли, буксуют!

Вскоре мины начинают рваться вокруг стога сена, с которого вел наблюдение Попов. Ранило его ординарца. Старший лейтенант взваливает ординарца на плечи [65] и бежит к нашему дому — теперь единственному уцелевшему во всей деревне. Мины ложатся очень близко, но, зарываясь в глубокий, рыхлый снег, не все взрываются, и Попову удается проскочить открытое место. Фельдшер принимается за дело, осматривает рану, делает перевязку. Ранение серьезное, раздробило стопу, нужна операция. «Парень останется без ноги», — мелькает невеселая мысль.

С тыла доносится нарастающий гул, неужели танки? С воем к земле летят бомбы, а над ними, на высоте не более пятидесяти метров, проносится несколько самолетов. Под фонарями пилотских кабин видны лица фашистских летчиков. Леня Садовик в бессильной ярости грозит самолетам кулаком. Кое-кто стреляет по бомбардировщикам бронебойно-зажигательными, но безуспешно.

А первая цепь наступающих гитлеровцев приближается. За ней идет вторая, третья. Мы не отступим, это ясно. Но силы слишком неравны, чем закончится этот бой? Сумеем ли выстоять?

По цепочке передается команда Попова: «Прицел 200. Огонь!» За спиной громко застучал «максим». Рядом захлопали винтовочные выстрелы. В общий треск слились пулеметные и автоматные очереди. Старший лейтенант лежит в нашей цепи. Он короткими очередями стреляет из автомата. Лицо его спокойно, движения неторопливы и уверенны — будто он не в бою, а на стрельбище. Глядя на него, я тоже успокоился.

Немецкие цепи редеют, на снежном поле лежат десятки фашистов. Появились и у нас на правом фланге убитые и раненые. Леню Садовика ранило в ногу. Он в этом бою даже не ложился в окопчик, а бил из маузера, стоя, используя в качестве укрытия старую вербу.

Наступающая цепь противника перестроилась. Большая группа немцев вышла на дорогу и устремилась в деревню, пытаясь пробиться левее нас в стык двух взводов. Расстояние между нами быстро сокращалось. Нарочный от Шарого передал приказ: выкатить станковый пулемет прямо на дорогу. «Максим» ударил по вражеской цепи, но гитлеровцы, поддерживаемые минометным и пулеметным огнем, продолжали атаковать.

В этот критический момент подоспела подвода с боеприпасами, а за ней подошел и легкий танк — подкрепление от 10-й армии.

Шарый поднял второй взвод в атаку. С криком «За [66] Родину, ура!» бойцы побежали вслед за танком навстречу гитлеровцам. На бегу ребята стреляли из автоматов, бросали гранаты. Боевые порядки немцев смяты, они не выдержали нашей стремительной атаки и повернули назад. Мы начали преследование противника. В этот момент ударил немецкий пулемет. Ранения получили Шарый и комиссар роты Тур. Есть и убитые. Наш единственный танк горит — немцы подбили его из пушки прямой наводкой.

Днем была отбита еще одна ожесточенная атака гитлеровцев, но и наши ряды после нее сильно поредели. Садовик получил второе ранение. Ранены Суралев, Чеклуев, ранен и я. Пуля снайпера пробила левое плечо.

Вечереет. Бой затих, только слышны стоны и крики замерзающих на жестоком морозе раненых немецких солдат и офицеров. Фашисты не придерживаются международных соглашений о законах и обычаях войны — убивают наших санитаров. Поэтому сами не смеют появляться. Трусливо, как шакалы, они выйдут ночью. Да мало кто уцелеет к тому времени.

Шура Соловьева и Валя Смирнова за нашим единственным уцелевшим домом перевязывают раненых. Мне вспороли рукав гимнастерки и свитера, перебинтовали плечо.

Попрощавшись с товарищами, я вместе с другими ранеными отправился в тыловую деревню Козарь. Впереди шли подводы с тяжелоранеными. Мороз. Тишина. Лишь далеко разносится скрип санных полозьев и стук копыт. Натруженные тощие лошаденки еле перебирают ногами, им тоже ох как досталось на войне. Вот и Козарь. Старшина роты развозит бойцов по избам. Подводы разворачиваются и снова отправляются в Бортное, там еще осталось много раненых.

Я попал в один из домов вместе с Леней Садовиком и Николаем Ивановым, который пришел из Попкова с обмороженными руками. Николай стойко переносил мучения, и только холодный пот струился по его лицу.

— Вытри мне лицо, — обратился он ко мне. Я потянулся за полотенцем и почувствовал страшный удар в кисть правой руки. Проклятые самолеты! Даже в темноте нет от них покоя. Валя Смирнова подбежала ко мне и осмотрела рану. Из входного отверстия сочилась кровь, а выходного отверстия не было. Вытащить пулю не удалось, она крепко застряла между косточками. [67]

Поздно ночью к избе подогнали подводы. Помогая друг другу, мы уселись в сани, и их полозья нудно заскрипели по снегу. Утром пересели в машину и доехали на ней до Козельска.

Добрались до станции. С помощью сестер сели в санитарный поезд. Вагон пассажирский — тепло, матрацы, простыни, одеяла — какая благодать!

Поезд мчится куда-то на восток, не рвутся вблизи бомбы, не прошивают с треском обшивку вагонов горячие осколки, под мерный перестук колес можно бы наконец-то и поспать, да уж очень ноют раны.

На другой день поезд прибыл в Рязань. На машинах нас отвезли в госпиталь. Хирург извлек пулю из ладони, и сразу полегчало.

Раньше всех из госпиталя выписался Леня Садовик. Мне пришлось задержаться — рана на руке заживала плохо. Но хуже всех было Николаю: обмороженные кисти рук причиняли ему невыносимые страдания. Однако ни жалоб, ни сетований на судьбу мы от него не слышали.

Не могу не вспомнить теплым словом бесконечно терпеливых, внимательных, добрых и мужественных врачей и сестер госпиталя № 1748. Какую удивительную душу надо иметь, чтобы найти подход к каждому раненому, утешить, ободрить его, вселить в него веру!

7 марта 1942 года я выписался из госпиталя, и в тот же день поезд из Рязани доставил меня в Москву. Ярко светило солнце, на площади Курского вокзала — мокрый снег и лужи, а я в валенках и полушубке. Поэтому в толпе москвичей, одетых уже по-весеннему, чувствовал себя крайне неловко.

Согласно предписанию сегодня я должен был явиться в запасной полк, мне же, естественно, хотелось попасть в свою часть. Подхожу к знакомому зданию, поднимаюсь на второй этаж. За мною тянутся следы от мокрых валенок. Оглядываюсь и пока не вижу ни одного знакомого лица. Вдруг кто-то сзади ладонями закрывает мне глаза и повисает на плечах.

Поворачиваюсь — Клава Милорадова. Она стоит передо мной, склонив голову набок, маленькая, смуглая, с длинными черными косами.

— Здравствуй, чертушка, живой! — произносит Клава взволнованно и бросается мне на шею.

— Я-то живой, а где Чеклуев, Стенин, Гусаров, Кротков? [68]

— Стенин в госпитале, Чеклуев здесь.

Клава берет меня за руку и ведет в конец коридора. Там я вижу своих: Чеклуева, Суралева. Обнимаемся.

— А где Геннадий, Сережа, Шура Соловьева?

— Нет их больше, погибли под Сухиничами, — хмуро отвечает Саша Чеклуев.

— Как же это случилось?

— Сами мы свидетелями их гибели не были. Узнали от очевидцев. Вот что они нам рассказали.

С горсткой уцелевших бойцов — остатками роты — старший лейтенант Попов на другой день, после сражения за Бортное отбил еще несколько ожесточенных атак немцев, а вечером отступил в деревню Радождево. Группу Попова включили в состав подошедшей танковой бригады 10-й армии. Наутро 27 января бригада, насчитывавшая несколько десятков бойцов и четыре танка, пошла в атаку на Козарь. На атакующих стали пикировать немецкие самолеты. Танки были подбиты и загорелись. Бойцы оказались на белом снежном поле, где не было ни кустика, ни деревца. «Юнкерсы» начали расстреливать их из пулеметов. Первым погиб Попов, затем Геннадий Кротков, Сережа Гусаров. Сергей, уже раненный в ноги, лежа на спине, стрелял по самолетам из автомата. Погибла и Шура Соловьева, погибли многие другие наши товарищи...

Стало нестерпимо тяжело, горло сдавили спазмы. Вот и нет уже среди нас милой Шуры, с ее по-детски пухлыми губами, большими карими глазами и чуточку печальным взглядом. Нет и старшего лейтенанта Попова, опытного командира, который многим бойцам годился в отцы, человека стойкого, никогда не знавшего страха. Нет и Сережи Гусарова — мужественного бойца и прекрасного товарища. Нет и Геннадия Кроткова...

Вечером 7 марта в клубе состоялось торжественное собрание, посвященное Международному женскому дню. После доклада началось вручение правительственных наград бойцам и командирам, особо отличившимся в боях по защите Москвы.

Член Военного совета Западного фронта В. П. Ставский зачитал приказ войскам о награждении личного состава:

— «От имени Президиума Верховного Совета Союза ССР за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками [69] и проявленные при этом доблесть и мужество награждаю:

Гусарова Сергея Васильевича — орденом Красной Звезды».

— Пал смертью храбрых в боях под Сухиничами, — встает и произносит комиссар части Дронов.

— «Младшего политрука Кроткова Геннадия Дмитриевича — орденом Красной Звезды».

Снова встает комиссар Дронов...

— «Фазлиахметова Фарида Салиховича — орденом Красного Знамени».

Взволнованный, я выхожу на сцену. Неужели это правда, неужели я удостоен такой чести? Клянусь перед Родиной, перед своими боевыми товарищами, что не посрамлю высокого звания краснознаменца.

* * *

Как-то вечером к нам в комнату зашла Клава Милорадова. Обычно оживленная, веселая, она была грустной. Поздоровавшись, сказала, что завтра будем хоронить Таню:

— Какую Таню?

— А ты разве не читал очерк Петра Лидова в «Правде»?

Я стал вспоминать. Действительно, в Рязани в госпитале несколько дней из рук в руки переходила газета «Правда» с очерком, о котором сейчас упомянула Клава. В нем рассказывалось о стойкости, мужестве и героической гибели юной партизанки Тани.

— Читал, — ответил я.

— Так вот, это вовсе не Таня, это наша разведчица Зоя Космодемьянская.

И Клава рассказала мне, что Зоя была ее подругой, они вместе ходили на задания, со второго Зоя не вернулась. Увидев фотографию в газете, Клава опознала ее. Затем ездила в Петрищево вместе с матерью Зои, и никаких сомнений больше не осталось...

В начале апреля 1942 года на Новодевичьем кладбище в присутствии тысяч бойцов и командиров, представителей фабрик, заводов, комсомольских организаций Москвы под оружейный салют мы похоронили отважную комсомолку Зою Космодемьянскую. Прощаясь с ней, мы поклялись быть такими же стойкими, мужественными бойцами, какой была наша Зоя. [70]

Вместе с партизанами

Во второй половине дня 27 мая 1942 года меня вызвали к майору А. К. Спрогису. В кабинете уже находился капитан Шарый. Майор пригласил нас к столу и зачитал боевой приказ, который гласил: «Командиром группы назначается капитан Шарый Илья Николаевич, его заместителем — Фазлиахметов Фарид Салихович.

Состав группы: Зализняк Василий Павлович — радист. Смирнов Василий Дмитриевич — помощник радиста, Максимук Пантелей Григорьевич, Никольский Лев Константинович, Пряжникова Раиса Александровна, Садовик Леонид Иванович, Смирнова Валентина Васильевна, Стенин Александр Алексеевич, Суралев Николай Яковлевич, Чеклуев Александр Васильевич — бойцы группы.

Десантироваться на парашютах в 50—60 километрах юго-западнее города Бобруйска. Район действия город Осиповичи. Основная задача — диверсия на железной дороге Осиповичи — Бобруйск и разведка железнодорожных перевозок».

— Есть замечания по составу группы или вопросы? — спросил Спрогис.

Замечаний не было. Состав группы нас вполне устраивал. Дело в том, что Максимук и Садовик в группе Шарого выполняли задания в тылу противника еще под Москвой, в октябре — ноябре 1941 года; остальных, кроме Никольского, он знал как участников боев под Сухиничами. А мы, старые товарищи: Стенин, Чеклуев, Суралев и я — еще раньше просили командира назначить нас в одну группу.

— Если вопросов нет, то готовьтесь к вылету.

— Когда летим? — спросил Шарый.

— После ужина поедете на аэродром. А сейчас идите изучайте карту и отдыхайте, — сказал Артур Карлович.

От Спрогиса мы вышли радостные и взволнованные. Наконец-то! Три последних месяца, которые ушли на подготовку к этому заданию, казались нам зря потерянным временем. Правда, за это время все успели подлечиться и набраться сил, в том числе и Саша Стенин, раненный в предплечье с повреждением кости. Ранение Стенина было тяжелое, кисть правой руки стала худосочной, пальцы гнулись с большим трудом. Если бы мы не помогли ему убежать из госпиталя, его, наверное, [71] комиссовали бы и отправили в какую-нибудь тыловую часть, чего ему очень не хотелось. А теперь он, к всеобщей радости, с нами.

Впереди бессонная ночь, и неплохо было бы сейчас поспать, но все находились в состоянии радостного возбуждения, и никто не хотел ложиться. Еще раз проверили содержимое вещевых мешков, хотя в этом не было никакой надобности, и после ужина начали погрузку.

Вася Смирнов и Коля Суралев стояли в кузове полуторки, а остальные подавали вещмешки и тяжелые грузовые контейнеры, набитые боеприпасами, взрывчаткой, продуктами. Николай старался укладывать вещи основательно и работал по-крестьянски — неторопливо, Василий весело шутил и балагурил: «Мы вятские, ребята хватские, семеро на возу, один подает, кричим: не заваливай»...

Вот наступила минута прощания с товарищами. Кто то машет рукой из раскрытых окон верхних этажей, другие спустились вниз, обнимают и целуют. Среди них Клава Милорадова, Надя Белова и многие другие. Наша группа летит одной из первых, пройдет какое-то время — настанет и их день. Все нам желают успехов и самое главное — благополучного возвращения домой...

Итак, нас двенадцать человек. Наши девушки — Валя и Рая — уже не новички, были в боях под Сухинича-ми. Валю я хорошо помню. Эта щупленькая рыжеволосая девушка делала мне перевязку. Виделся я несколько раз тогда и с Раей. Она невысокого роста, полная, широкоплечая, очень сильная и очень добродушная. Вот Лева Никольский — тот новичок. Худой, длинный и чуть-чуть заикается. Перед войной закончил семь классов и ремесленное училище. По профессии слесарь. В нашу часть он пришел по комсомольской путевке в начале 1942 года. Лева совсем еще мальчик.

Шарый и Максимук чем-то похожи друг на друга. Оба среднего роста, смуглые, горбоносые, оба в синих диагоналевых брюках, у обоих на шерстяных гимнастерках ордена боевого Красного Знамени. Шарый строен, широк в плечах, на смуглом лице его широко расставленные большие карие глаза. Знаю его как храброго, опытного и решительного командира.

Пантелей Максимук одет щеголевато, обут в блестящие хромовые сапоги, всегда чисто выбрит и надушен. Уроженец Западной Белоруссии, он разговаривает на [72] каком-то смешанном русско-польско-белорусском диалекте.

Коля Суралев на год старше Левы Никольского. У него за плечами боевое крещение под Сухиничами, ранение и госпиталь. Он парень серьезный, немногословный, вдумчивый.

Василий Зализняк, наш радист, и его помощник Василий Смирнов — кадровые солдаты, двое из тех немногих, кто уцелел в неравном бою с фашистами в деревне Попково 23 января 1942 года. Я их еще не знаю, не могу сказать, как поведут они себя в деле. Но внешность обоих к себе располагает. Оба они среднего роста, физически крепкие. Зализняк — украинец, смуглый, красивый. По характеру общительный, жизнерадостный человек. Смирнов — ярославец, чуть-чуть курносый, белобрысый, с озорными и большими черными глазами. Лицо у него простое, открытое.

Прощание с товарищами закончилось — машина выезжает из ворот. Едем на Центральный аэродром. Оттуда самолетом перелетаем на Внуковский.

Во Внукове надели и подогнали парашюты, вещевые мешки, укрепили оружие и снова заняли места в самолете. «Дуглас» вырулил на бетонную дорожку, на какое-то время остановился, потом взревел моторами и начал разбег по взлетной полосе...

Лунная ночь, летим низко, поэтому хорошо видны дома, деревья. Летим уже часа два, а то и три. Под нами извилистая, со множеством рукавов и островов река Березина. Когда река осталась позади, раздалась команда: «Приготовиться!» Сопровождающий нас инструктор парашютного дела цепляет карабины вытяжных фалов за скобы на бортах самолета. Люки открыты. Вспыхнули красные сигнальные лампы — это значит: «Пошел!» Один за другим бросаемся головой вниз. Грузовые мешки должны скинуть со второго захода, когда мы будем уже на земле. Задумано правильно: не понадобится их долго искать, они будут падать у нас на виду. Высота небольшая, но внизу туман. Парашюты моих товарищей рядом. Ближе всех Лева Никольский. Кричу ему, чтобы свел ноги вместе и подогнул в коленях — вижу, понял.

Подо мной не то лес, не то кустарник — разобраться так и не успел, плюхнулся в какое-то полувысохшее болото. На земле тихо, спокойно, война бушует где-то очень далеко от нас. Собрались быстро, так как приземлились [73] кучно и никто не получил повреждений. Грузовые мешки, мерно раскачиваясь, приближались к земле Приняли их почти на руки, выволокли на сухое место.

Светает. Поют соловьи. Ни пения петухов, ни собачьего лая не слышно, значит, поблизости нет ни деревни, ни хутора, место глухое и, видимо, безопасное. Тем не менее Шарый предложил побыстрее извлечь из грузовых контейнеров самое необходимое — прежде всего питание к радиостанции и боеприпасы. Наши вещевые мешки потяжелели...

Парашюты и оставшийся груз тщательно спрятали з разных местах, замаскировали. Теперь можно бы и отдохнуть немного, да не дают покоя комары, которых в горячке первых минут приземления мы не замечали. Надо разводить костер. Что ж, заодно обсушимся и позавтракаем — обстановка в самом деле позволяет немного расслабиться.

Саша Стенин подает голос:

— Айда по дрова!

Набираем хворост, Саша разжигает костер, это он умеет делать в любом месте, в любую погоду. Костер разгорается все жарче и жарче. Первым делом разуваемся, сушим сапоги, портянки. В походе сухие, правильно замотанные портянки — большое дело. Многому нас обучили во время подготовки: владению личным оружием, минированию, парашютным прыжкам, а тут выяснилось, что чуть ли не половина не умеет обращаться с портянками. Саша Стенин и Вася Смирнов показывают, как это нужно делать.

Поднимается солнце, туман рассеивается, становится теплее. Леня Садовик, раньше всех успевший обсушиться и переобуться, тихо напевает: «Садо, садо, садо виноградо...» — и начинает приплясывать. Этот парень во всем похож на цыгана: смуглый, горбоносый, кудрявый, большой знаток и любитель цыганской песни. Всегда веселый и жизнерадостный, он умел скрашивать нашу нелегкую жизнь и вскоре стал всеобщим любимцем.

На костре в котелках сварили крепкий чай, поели сухарей с салом и двинулись в далекий путь на север, в район действия, под Осиповичи. Возле деревни Брожи пересекли железную дорогу Бобруйск—Рабкор и решили устроить привал.

Время — двенадцать часов. Пора выходить на связь. Зализняк шифрует короткий текст радиограммы, Смирнов тем временем с помощью Стенина натягивает антенну. [74] В эфир летят точки, тире, точки: «Приземлились благополучно. Двигаемся в район действия».

Отвечают: «Поздравляю с благополучным прибытием. Желаю успехов в боевой деятельности. Хозяин». Зализняк работает на ключе и записывает удивительно быстро и четко. Надежный радист.

Все хорошо. И погода теплая, и день солнечный, и дорога сухая, песчаная в сосновом бору. Вот только комары по-прежнему не дают покоя. От их бесчисленных укусов особенно страдают девчата. Идем по заброшенной лесной дороге. Неожиданно впереди, метрах в ста от нас, на дорогу вышли двое неизвестных. На плечах винтовки, за спиной вещевые мешки, одеты в гражданское. Шарый громко окликнул их, приказал остановиться. Но где там! Завидев нас, они пустились бежать. Шарый дал из автомата короткую очередь и еще раз предложил им остановиться. Но те уже скрылись в гуще леса.

— Чего не стреляли по ним? — спросил Шарого Лева Никольский.

— А если это партизаны?

Спустя несколько месяцев, мы узнали, что эти двое были Виктор Калядчик и Костя Сысой. Они не числились ни в каком партизанском отряде, но с самого начала немецкой оккупации ушли в лес, раздобыли оружие, взрывчатку и занимались диверсиями самостоятельно. Встретившись с нами еще раз, ребята попросились в нашу группу, и мы их приняли.

Двигаясь напрямик по компасу, к вечеру вышли к какой-то деревне. Это был первый населенный пункт на нашем пути. Приняли решение зайти в селение, чтобы точнее сориентироваться и узнать, какая обстановка в немецком тылу.

Остановились в лесу, недалеко от деревни. Отдохнули, а ночью несколько человек, в том числе и я, во главе с Шарым отправились в разведку. Командир осторожно постучал в окно крайней хаты. Загремели запоры, и на пороге появился хозяин. На наш вопрос, нет ли в деревне немцев, он ответил, что в деревне ни немцев, ни полицаев сейчас нет. Деревня называется Макаровка. Ближайшие немецкие гарнизоны стоят в Глуше и в Богушевке. Наведываются сюда немцы довольно часто. Бывают и так называемые «добровольцы» из батальонов «Днепр» и «Березина».

— Что еще за «добровольцы»? — спросил Шарый. [75]

— Ну, их так называют фрицы. Конечно, немногие из наших по доброй воле пошли на службу к гитлеровцам: у военнопленных ведь незавидная участь — голодная смерть, расстрел или вот эти батальоны.

— Какое у них настроение?

— Настоящих врагов Советской власти среди них очень мало, при удобном случае, уверен, многие перейдут к партизанам.

Мы поблагодарили хозяина за эти сведения и, предупредив, чтобы он не болтал о нашем появлении, ушли в лес, к своим.

Товарищи наши немножко отдохнули, можно было двигаться дальше. Имея сведения о немецких гарнизонах, мы выбрали самое безопасное направление и снова двинулись в путь, ориентируясь по компасу. Не прошли и километра, как оказались в болоте — настоящем белорусском болоте, о котором до сих пор были только наслышаны. По колено в воде, а то и повыше шли всю ночь.

Ох и вымотало нас это болото! Как только вышли на сухое место, сразу сбросили вещевые мешки и легли на землю, тяжело дыша и обливаясь потом. Опять надо было разжигать костер, раздеваться, сушить одежду и обувь.

— Аида по дрова! — снова бросил клич Стенин. Несколько бойцов усталой походкой пошли вслед за ним и вскоре вернулись с хворостом. Стенин сделал небольшую горку из тонких сухих веток, поджег ее спичкой, и вот уже запылал большой жаркий костер... Бедные наши девчонки. Обе дрожат, губы посинели... Отходим в сторонку, даем им погреться и обсушиться первыми.

Пантелей не может стянуть намокшие хромовые сапоги. Просит помочь Леву. Тот неумело берется за сапог и тянет на себя.

— Да ты за пятку, за пятку, вот так, ну, давай, тяни сильнее...

Пантелей, уперевшись руками в землю, вытянул ногу. Лева из всех сил тянет. Наконец сапог снимается, и Лева под хохот окружающих падает на спину. Ко всеобщему удовольствию вся эта процедура повторяется еще раз.

Вдруг совсем близко раздаются детские голоса. Тихонько выходим на опушку леса! У костра сидят двое мальчишек и увлеченно разговаривают. [76]

— Эй, хлопцы, — окликает их Шарый, — идите сюда!

Ребята встают и сначала с опаской, а затем с удивлением и радостью рассматривают нас, нашу военную форму, оружие.

— Червона Армия пришла!

— Нет ребята, мы выходим из окружения. Лица мальчиков тускнеют.

— Ну, как живем? — спрашивает Шарый.

— Якое там житье. Нема ничего, ни школы, ни кино, да и есть нечего, все бульба, да бульба.

— Бульбу варим, бульбу парим, бульбу так едим, — подшучивает Пантелей.

— Хотите? — предлагает один из ребят.

Бойцы долго упрашивать себя не заставляют.

Мальчишки дают каждому бойцу чуть обгорелые, горячие картофелины, и мы, перекатывая их с руки на руку, начинаем чистить. Кто-то вытаскивает из вещевого мешка маленький узелок с солью. Садимся у костра, обжигаясь, впервые пробуем белорусскую картошку. Вскоре она, благословенная, станет нашей основной, а порой и единственной пищей.

— Ну, як, смачна? — спрашивают ребята.

— Очень вкусная, — отвечаем дружно.

Перекусив вместе с ребятами, мы снова отправились в путь. Ночью перешли Варшавское шоссе, углубились километров на десять в лес и устроили привал. Вечером снова двинулись в путь и третьего июня поздно вечером прибыли на место встречи с группой лейтенанта Морозова.

Эта группа должна была вылететь позже нас и после приземления присоединиться к нам. Встреча была назначена в этом квадрате леса, но здесь никого не оказалось. Не оказалось в часовне и записки от Морозова. Мелькнула тревожная мысль: «Не случилось ли что с ребятами?» Впрочем, рассудив трезво, мы успокоились: никто заранее не мог назначить дату этой встречи, ведь места десантирования двух групп могли находиться на расстоянии многих десятков километров. Сделанный по рации запрос рассеял наши сомнения — группа вылетела лишь этой ночью.

В лесу было тихо. Развели костер, обсушились, обогрелись. Утром, попив кипятку, решили идти в ближайшую деревню — продукты кончились. Заглянули в карту — ближе всех находилась деревня Сатринка. Шарый [77] приказал отправиться пятерым: мне, Леве Никольскому, Саше Чеклуеву, Рае и Коле Суралеву.

В деревню мы зашли со стороны леса, познакомились с жителями. Мужиков в деревне не было. Старики, женщины, дети. Хлева пустовали — скотину забрали немцы.

Жители Старинки поделились с нами картошкой, больше у них ничего не нашлось. Мы рассказали им о зимнем наступлении наших войск под Москвой, о положении на фронтах. И хотя положение на фронтах было не из легких, мы были уверены: победа будет за нами. И эту уверенность старались передать нашим соотечественникам, оказавшимся в оккупации.

Попрощавшись с жителями деревни, мы вышли на огороды и не спеша направились к лесу. И в это время с ревом и лязгом в конец деревни вползла танкетка, а за ней и машина с немцами. Пришлось поторапливаться. По Суралеву, который немножко отстал, немцы выпустили несколько очередей из автоматов, однако преследовать не стали, и наша группа благополучно вернулась к своим.

— В деревне танкетка, машина и человек двадцать немцев, — докладываю Шарому. — Что будем делать?

— Бить, — отвечает Шарый. — Заминировать дорогу и бить из засады.

Схватив оружие и фугасы с минами, мы побежали к деревне. Но то ли нечем было поживиться в Старинке, то ли немцев напугало появление партизан — они быстро убрались. На дороге еще клубилась пыль, но машины уже были далеко от нас.

Утром 5 июня, убедившись, что на месте встречи связных от Морозова нет, мы оставили ему записку и пошли дальше на север, ближе к Осиповичам. На этот раз идти впереди с компасом был мой черед. Через четыре часа вышли из болота на сухое возвышенное место в сосновом бору. И тут наткнулись на спящего под огромной сосной бородатого человека. Голова у него была прикрыта кепчонкой, на боку висел наган в самодельной кобуре. Морозов? Нет. Тот молод, а этот уже в годах. Самуйлик, заместитель Морозова? Нет, тот значительно меньше ростом. Кто же? Садимся возле незнакомца и начинаем его тормошить. Тот просыпается, удивленно смотрит на направленные в его сторону дула автоматов.

— Кто такой? — спрашивает Шарый.

Незнакомец, оправившись от удивления и легкого испуга, [78] с улыбкой внимательно глядит на нас прищуренными глазами и заявляет:

— Или не догадываетесь, кто в лесу живет? А там вон мои хлопцы.

И в самом деле, впереди слева из-за деревьев на нас смотрят стволы винтовок. Ясно, что партизаны.

— Ольховец Семен Миронович, — представляется нам незнакомец. — Командир партизанского отряда.

— Капитан Шарый Илья Николаевич — командир группы.

— А документы у вас имеются?

— Какие там документы, — со смехом отвечает Шарый, — нам не положено.

— Откуда прибыли? Да, видать, и недавно, больно уж все новенькое: и одежда, и оружие.

— Из Москвы, — говорит Шарый.

— Из самой Москвы! Вот это гости! Слышите, хлопцы, москвичи к нам прибыли! Ну и ну... Эй, Петро! — кричит Ольховец. — Приготовь чего-нибудь, небось проголодались разведчики с дороги.

— Да погоди ты, дай познакомиться. Есть кто с Урала? — спрашивает Петр Токарев.

— Есть один, вот знакомься — Саша Стенин из Свердловска, — отвечаю я ему.

— Саша с «Уралмаша», — шутит Токарев, подходит к Стенину, обнимает его за плечи и уводит к костру. — Пошли, земляк, потолкуем. Я из Челябинска.

Девчата садятся чистить картошку, ребята рубят и подтаскивают дрова, а Шарый с Ольховцем продолжают деловой разговор. Я слушаю.

— Семен Миронович, обрисуйте обстановку в районе, — просит Шарый.

— Пока спокойно. Немцы в основном в городах и на железнодорожных станциях. Ближайший крупный гарнизон в Осиповичах. Там оба военных городка заняты гитлеровцами.

— Часто навещают?

— Частенько. Пытаются установить «новый порядок», а для защиты этого порядка агитируют крестьян создавать так называемые отряды самообороны. Лозунг у них такой: «Трудовому крестьянину — своя земля».

— И что, клюют на это?

— Кое-кто клюет, но таких единицы, подавляющее большинство не верит в победу фашистов, да и мы не сидим тут сложа руки. Боеприпасов мало, взрывчатки [79] нет, но есть у нас одно неотразимое оружие — большевистское слово. Мы говорим крестьянам: «Земля была и останется вашей, а кому урожай достанется? Не о вас — о себе хлопочут фашисты».

— Ну, теперь, пожалуй, можно будет оживить эту работу — мы захватили с собой центральные газеты, брошюры, листовки.

— Вот это здорово!

— А как, партизан много в этом районе?

— Немного. Здесь небольшие отряды Шашуры, Кудашева, Кочанова, а за железной дорогой формируются, как я слышал, отряды побольше — там действует бывший председатель Осиповичского райисполкома Королев. На юге, в Белорусском Полесье, есть целый партизанский район, там организацией партизанских отрядов и их боевой деятельностью руководит Минский подпольный обком КП (б) во главе с Козловым Василием Ивановичем.

— Много ли бойцов в соседних отрядах? — спрашивает Шарый.

— Примерно сто человек.

— А как настроение?

— Ребята боевые, почти все кадровые, да вот увидите сами, познакомлю вас.

Семену Мироновичу за сорок. Он волжанин. В годы гражданской войны служил ротным комиссаром в 25-й Чапаевской дивизии. В мирное время был заведующим Осиповичским районным земельным отделом. Перед приходом немцев сразу ушел в лес и постепенно сколотил небольшой партизанский отряд, костяк которого составили попавшие в окружение красноармейцы. Отряд пережил трудную зиму сорок первого — сорок второго года, участвовал во многих стычках с карателями, понес значительные потери, но не потерял боеспособности.

— Сейчас благодать, — говорит Семен Миронович, — тепло, живем в буданах, на нас не капает, спим на матрацах, набитых сеном. Кругом непроходимые болота, немцам до нас не добраться.

Впервые за эти дни мы сытно поели, отдохнули и спокойно выспались в партизанских буданах из еловых ветвей. А утром приступили к строительству своих.

С нашим приходом настроение в отряде поднялось, да и мы, разумеется, были очень рады, что наконец-то встретились с партизанами. У нас были и боеприпасы и [80] взрывчатка, был и опыт минирования, но мы не знали местности, не располагали данными об охране железной дороги. Теперь общими силами можно было провести достаточно крупные диверсии, и прежде всего на оживленной железнодорожной магистрали Минск — Бобруйск.

В ночь на 8 июня впервые идем на железную дорогу. Она проходит от нас примерно в пятнадцати километрах на северо-востоке. Участвовать в операции хочется всем, но в этом нет необходимости. Идут Шарый, Максимук, Чеклуев и я, от партизан — Петр Токарев. Он хорошо знает местность и кратчайшим путем выводит нас к железной дороге.

Лунный свет тускло высвечивает четыре рельса. Долго стоим на опушке леса. Прислушиваемся, не идут ли охранники. Нет, кругом тихо, лишь надоедливо пищат и больно жалят комары.

Но тишина эта не успокаивает, напротив, нам она кажется противоестественной и поэтому беспокоит и настораживает. Неужели так просто, без помех можно заминировать дорогу, устроить крушение и уйти?

Но вот до нас доносится шум приближающегося поезда. Максимук обращается к Шарому:

— Чего ждем? Давайте минировать!

— Я предлагаю подорвать поезд, идущий на Бобруйск, а этот не стоит, скорее всего идет порожняк, — отвечает Шарый.

Мимо проносятся вагоны и платформы, и не успел еще стихнуть стук колес этого эшелона, как со стороны Осиповичей показался другой.

— Вот этот, пожалуй, подорвем! — говорит Шарый.

Петя и Саша остаются в охране, а мы с Максимуком и Шарым быстро разгребаем балласт под рельсом, закладываем фугас — связку брусков тола — закручиваем вокруг рельса шнур электродетонатора. Остается вставить капсюль-детонатор в отверстие одной из шашек и отойти в лес. Мы так и делаем.

Паровоз приближается. И вот под его колесами вспыхивает яркое пламя, раздается взрыв. С грохотом и лязгом, ломая шпалы, поезд проходит еще несколько десятков метров и останавливается. Охрана открывает беспорядочную стрельбу, а мы, не двигаясь, стоим у опушки леса, ошеломленные неудачей. Почему же не завалился паровоз? Впрочем, все ясно: положили мало взрывчатки, фугас установили на прямом участке пути. [81]

К тому же нас, очевидно, видели с паровоза, и машинист успел замедлить ход.

Тем не менее результат все же налицо. Пройдет немало времени, пока ремонтникам удастся поставить паровоз и вагоны на рельсы, отремонтировать путь и открыть движение.

9 июня движение поездов возобновилось. В ту же ночь в семи километрах юго-восточнее Осиповичей нам удалось устроить новое, уже довольно крупное крушение, а вскоре еще такое же на ветке Осиповичи — Слуцк.

В этих двух операциях мы учли свои ошибки. Теперь подкладывали под шпалу заряд тола не в три килограмма, как в первый раз, а десять-двенадцать, и для минирования выбирали место, где был крутой поворот дороги, чтобы состав сошел с рельсов, а мы не попали под свет паровозного прожектора при установке мин.

Вскоре весь небольшой запас взрывчатки, который мы сумели принести с собой, был израсходован, и нам пришлось отправиться за оставшимся грузом на место десантирования. А это — многие километры. С нами пошли несколько человек из отряда Семена Мироновича.

Два спрятанных грузовых контейнера нашли быстро и разложили их содержимое в вещевые мешки, а третий, в котором оставался комплект питания к рации, часть взрывчатки, гранат и мин, к нашему большому сожалению, исчез. Захватили также полотнища, стропы и лямки от парашютов. Это здесь большая ценность, местные жители охотно возьмут их в обмен на продукты. В конце июня вернулись в свой лагерь. Здесь нас ждала приятная новость — нашлась группа Морозова, девять человек. Федор Морозов, его заместитель Степан Самуйлик, Геннадий Зелент, Владимир Прищепчик, Иван Репин, Виктор Соколов, Михаил Золотов, Игорь Курышев, Нина Морозова. За короткий срок они сумели устроить три удачных крушения.

В последних числах в нашем лагере собрались представители нескольких партизанских отрядов. Командир одного из них — Шашура — доложил, что в двух соседних деревнях — Межном и Максимовских хуторах — немцы создают полицию.

— Полицаи эти именуют себя отрядами самообороны от партизан, кичатся своим «привилегированным» положением, бахвалятся, издеваются над местными жителями, обещают в ближайшее время покончить со «Сталинскими [82] бандитами» — так они называют партизан. Ввиду того, что эти люди, поступив на службу к фашистам, сознательно встали на путь измены, я считаю необходимым ликвидировать предателей.

— А сколько их там? — спросил Шарый.

— Пока десятка два, но немцы продолжают вербовку.

— А как они укрепились?

— В том-то и дело, что пока никаких оборонительных сооружений они не успели возвести, — ответил Шашура.

— Тогда самое время разделаться с ними, — заключил Шарый.

На совещании было решено незамедлительно наличными силами окружить эти деревни и уничтожить полицаев. Разве можно допустить существование немецких опорных пунктов у себя под боком?!

В этой операции участвовали отряды Ольховца, Кудашева, Кочанова, Шашуры. Общее руководство было поручено капитану Шашуре.

Местные партизаны прекрасно знали рельеф местности вокруг этих деревень, поэтому пулеметные точки были расставлены на возвышенных местах таким образом, что все пространство перед ними простреливалось перекрестным огнем. У нас пулеметов в то время не было, поэтому несколько бойцов из нашей группы с винтовками залегли во ржи между пулеметными точками.

Были сформированы две штурмовые группы. Одной из них командовал Шашура, другой — Шарый. В состав штурмовых групп вошли бойцы, вооруженные оружием ближнего боя: автоматами, гранатами, наганами, пистолетами.

Скрываясь во ржи, эти группы подошли вплотную к полицейским участкам. По сигнальной ракете бойцы одним броском достигли полицейских участков, стали у окон и дверей. Несколько человек, в их числе Саша Чеклуев и Саша Стенин, ворвались с гранатами в руках в помещение. Чеклуев крикнул:

— Сдавайтесь, гады!

Полицаи подняли руки. Еще несколько гитлеровских пособников были взяты в собственных домах, сараях и хлевах. Те, кто пытался спастись бегством, были уничтожены из засад.

Весть о ликвидации двух полицейских гарнизонов разнеслась по округе. Гитлеровцам не удалось восстановить [83] полицию в этих деревнях, не удалось им ее создать и в других местах нашей зоны.

Контроль за населенными пунктами на обширной территории южнее Осиповичей до Варшавского шоссе полностью перешел в руки партизан, что обеспечивало нам свободу передвижения и позволяло маневрировать в пределах десятков километров. Последнее обстоятельство было тем более важно, что позволяло нашему радисту выходить в эфир то в одном, то в другом месте — запутывая гитлеровцев. А не интересоваться нами немцы не могли — диверсии на «железке» продолжались.

В конце июня мы решили побывать на железной дороге Осиповичи — Слуцк. Движение по этой одноколейке не было особенно оживленным, но пользовались ею немцы регулярно.

В ближайшей от лагеря деревне знакомому колхознику Семен Миронович приказал запрячь подводу. Мы — Ольховец, Петя Токарев, Саша Стенин и я — садимся в телегу, туда же кладем два десятикилограммовых фугаса и не спеша, глухой лесной дорогой, хорошо знакомой Семену Мироновичу, едем к «железке», стараясь объезжать корневища деревьев — шум далеко разносится по притихшему лесу.

Перед выездом на поляны останавливаем подводу, внимательно осматриваемся и прислушиваемся — нет ли засады. Лошадь спокойно прядет ушами. Тихо. Снова трогаемся в путь. Часа через два Семен Миронович натягивает вожжи.

— Приехали, хлопцы, выгружайтесь.

Мы снимаем фугасы. Подводу Семен Миронович загоняет в глубь леса, отпускает чересседельник, разнуздывает лошадь, задает ей свежескошенное сено.

И вот мы у цели. Залегаем в кустах и ведем наблюдение. Проходят обходчики. Вернутся они только через полчаса, за это время вполне можно успеть поставить мины. Так как движение на дороге было слабое, мы взяли с собой всего две мины — одну вибрационную, вторую нажимного действия — противопехотную. Мины решили поставить, хорошенько замаскировать, чтобы не обнаружили обходчики, и уйти, не дожидаясь подхода поезда. Мы знали: когда пойдет эшелон, от вибрации взорвется мина с часовым механизмом, а от прогиба рельса под тяжестью локомотива выдернется чека из противопехотной мины.

Саше Стенину минирование хорошо знакомо, сколько [84] таких вот фугасов пришлось ему поставить на дорогах Подмосковья в октябре — ноябре 1941 года. Ему помогает Петя Токарев, хотя и новичок в минировании, но парень ловкий и расторопный.

Метрах в двухстах от Стенина приступили к минированию и мы с Ольховцом. Наша задача установить фугас с противопехотной миной. Ольховец разгребает землю, я отношу ее метров на двадцать от насыпи. В готовую ямку запихиваем под шпалу заряд, измеряем шаблоном зазор между шпалой и фугасом — маловато, надо еще подкопать. В этом деле ошибаться нельзя. Если зазор будет велик, прогиба шпалы под тяжестью паровоза может не хватить, чтобы выдернуть чеку, если мал — самим можно подорваться. Наконец мина установлена и тщательно замаскирована. Место, где установлен снаряд, ничем не выделяется от окружающей местности, обнаружить его практически невозможно.

Фугасы сильные и взрывом разрушат приличный кусок железнодорожного полотна и насыпи. Паровоз на миг повиснет над воронкой, затем всей своей тяжестью рухнет, завалится на бок, за ним, налезая друг на друга, загремят под откос вагоны...

Отходим от полотна дороги на несколько метров. Я весь взмок от напряжения, Ольховец тоже вытирает пот со лба.

— Семен Миронович, ты иди к подводе, а я пойду к ребятам, посмотрю, что они там сделали, — говорю Ольховцу.

— Добре, — отвечает он и усталой походкой направляется в сторону леса.

Саша Стенин с Петром стоят у насыпи.

— Ну, как дела? — спрашиваю.

— Мину поставили, только вот часовой механизм не сработал, вместо положенных шестидесяти секунд остановился через двадцать.

Я задумался. За оставшиеся до боевого взвода мины сорок секунд эшелон может проскочить, или же взрыв произойдет где-нибудь в хвосте поезда — это не годится, надо снова запустить механизм.

— Вот что, хлопцы. Вы идите к подводе, а я попробую что-нибудь сделать.

Токарев ушел, а Стенин не трогается с места. Знает, на что я решился, не хочет оставлять одного. «Уйди, Сашка, мало ли что бывает!» — говорю ему. Стенин неохотно спускается с насыпи, проходит метров десять [85] вдоль полотна и останавливается. Я карабкаюсь на насыпь, нахожу присыпанную сверху песком мину, ударяю пальцем по ее корпусу. Наклоняюсь и слышу, как тикает часовой механизм — десять, двадцать, тридцать секунд. Все, теперь можно уходить, теперь мина станет на боевой взвод. Начал осторожно спускаться с насыпи, и в этот момент горячая упругая волна подхватила меня и бросила в болото. Я с трудом встал на ноги и первым делом почему-то ощупал голову — вроде цела. Подбежал Саша Стенин, вижу его испуганные глаза — ему повезло, он оказался в мертвой зоне. Вместе с ним нашли мой автомат, который сорвало с плеча взрывной волной, и пошли к подводе. Тело стало тяжелым, ноги словно ватными. Остановились, оглянулись назад — огромная воронка, искореженные рельсы, вывернутые шпалы. Навстречу бегут Семен Миронович и Токарев.

— Живы! Как вы нас напугали! — кричит Петя.

А я, признаться, и испугаться не успел — так все неожиданно и быстро произошло.

Усаживаемся в телегу. Нестерпимо болит голова, по правой щеке текут струйки крови: видно, задело балластными камешками. Телегу трясет, и каждый толчок отдается резкой болью в голове. Терплю, помалкиваю.

Вот и деревня, где брали подводу. Там тихо. Даже собаки не лают. Семен Миронович помогает хозяину распрячь лошадь, а Петро уже раздувает огонь в печке.

— Саша, дай воды, — говорю ему, — надо помыть голову, она вся в песке.

Стенин выносит во двор чугунок теплой воды, ковш, полотенце.

— А мыло взял? — спрашиваю.

— Да разве можно с мылом свежие раны?

— А чем же их еще обработать? Неси, Саша, неси.

Степан выносит кусок черного, скорее всего самодельного мыла. Я намыливаю голову. Саша стоит рядом, поливает и морщится, он-то знает, как саднят свежие раны даже от простой воды, а тут еще и с мылом.

Становится немного легче, но боль не утихает. Идем в хату. Саша откуда-то достает чистую косынку, повязывает мне голову, а сверху надевает шапку-ушанку.

— А это зачем? — недоуменно спрашиваю я.

— Помогает при контузии, — авторитетно заявляет бывалый солдат.

Садимся за стол. Токарев приносит сковородку с [86] яичницей, поджаренной на свином сале, нарезает большие ломти хлеба. В другое время я бы, конечно же, не отказался от такого угощения, но сейчас не до него. До тошноты болит голова...

— Ну рассказывай, что ты там схимичил? — просит меня Семен Миронович. Он тоже взволнован случившимся, но виду не подает.

— Я сделал так, чтобы часовой механизм отработал положенное время.

— Чего же она тогда шарахнула?

— Мина, видимо, была неисправна.

В лагере я появился повязанный косынкой и в шапке. Ребятам сказал, что заболели уши. Они у меня и в самом деле долго болели. О случившемся знали толь ко я да еще четверо: Саша Стенин, Петя Токарев, Семен Миронович и Шарый.

Впоследствии, прежде чем самому отправиться на боевое задание или послать на дело бойцов, мины с часовым механизмом я лично проверял самым тщательным образом, и такого случая больше не повторилось.

Через день в обед мы услышали взрыв именно в том направлении, где был установлен фугас с пехотной миной. Местные жители вскоре подтвердили наши догадки: средь бела дня возле станции Деревцы произошло крупное крушение.

Хотя еще болели уши и чувствовал я себя не совсем здоровым, однако без дела сидеть не мог. Попросил Шарого отправить меня на задание. Тот согласился, приказав взять с собой Ольховца—Семен Миронович хорошо знал местность.

— Кто идет с нами? — обращаюсь к ребятам.

На диверсии ходили только добровольцы. На этот раз ими оказались все. Большая группа на подрыве не нужна, поэтому отобрали четырех человек: Сашу Чеклуева, Петра Токарева, Семена Самуйлика, опытного подрывника, участника войны в Испании, и Геннадия Зелента — бесстрашного, рослого парня из группы Морозова.

Итак, нас шесть человек. Вполне достаточно для осуществления операции.

На подводе проехали значительную часть пути. Дальше начиналось заболоченное редколесье: до железной дороги Осиповичи — Бобруйск километра два надо добираться пешком. Что делать? Продвигаться по болоту в светлое время суток можно без особого шума, [87] зато видно тебя как на ладони. Решили дожидаться вечера. Когда окончательно стемнело, двинулись в путь. Первым пошел Ольховец, мы, пятеро, след в след за ним. Идем медленно, стараясь не производить шума. Вот из тумана, словно висящая в воздухе, всплывает темная полоса насыпи, и вскоре наша группа выходит на более-менее сухое место. Садимся на землю, выливаем из сапог воду, отжимаем портянки.

Недалеко отсюда, по словам Семена Мироновича, есть довольно крутой поворот — железнодорожное полотно огибает излучину реки Синей, — стало быть, поезд при подходе к нам обязательно замедлит ход. На этот раз мы взяли фугас и электродетонатор с батарейкой от карманного фонаря. Заряд решили ставить в самую последнюю минуту. Это, конечно, довольно опасно, однако мы не могли рисковать драгоценным зарядом.

Фугас должны ставить я и Зелент. Ольховец и Чеклуев идут в охранение влево, в сторону Осиповичей, Самуйлик и Токарев — вправо. Задача охранения: открыть огонь по патрулю, если нас с Зелентом обнаружат и мы вынуждены будем спасать заряд или продолжать минирование.

Только успели занять свои места, как со стороны Осиповичей послышался шум приближающегося эшелона. Вдвоем с Геннадием подхватываем крепко увязанный фугас и карабкаемся на крутую насыпь. Поезд все ближе. Свет его прожектора где-то у нас за спиной, но здесь поворот, и нас не видно. Финками и руками быстро выбрасываем балласт между двумя шпалами, подсовываем фугас. Слева раздается треск автоматов, со свистом проносятся трассирующие пули — нас заметили. Однако мы не прекращаем работы. Еще несколько секунд — и скрученный тонкий жгутик проводов змейкой обвивает рельсы. Свет прожектора ложится на нас, но уже поздно — крушение неизбежно.

Мы с Геннадием едва успеваем перескочить на другую сторону полотна, как в темноте взметается вверх огромный столб огня, затем раздается грохот, лязг железа, трест ломающейся деревянной обшивки вагонов. Хорошо, что успели перебраться через насыпь, иначе оказались бы под обломками. Пробежав метров сто по ходу поезда, вновь карабкаемся к железнодорожному полотну. Где-то в хвосте эшелона взвиваются вверх ракеты. Немецкая охрана, стреляя на ходу, бежит по насыпи в нашу сторону. Со свистом проносятся светлячки [88] пуль. У нас с Зелентом только пистолеты, нам отбиваться нечем, зато наши товарищи огнем из четырех автоматов заставляют немцев остановиться. Мы кубарем скатываемся вниз. Вот и Самуйлик с Токаревым. Они залегли за небольшим холмиком возле канавы и стреляют короткими очередями. Нашему появлению ребята очень обрадовались: живы! Но мешкать нельзя, надо уходить. То и дело припадая к кочкам при вспышках ракет, под обстрелом гитлеровцев выходим на сухое место. Ольховцев и Чеклуев уже здесь. Все целы, никто не получил ни царапины. Операция завершилась успешно.

Несколько дней спустя мы узнали, что под откос вместе с паровозом пошло восемнадцать вагонов с военной техникой. Ни паровоза, ни вагонов гитлеровцы не стали поднимать — видимо, ремонтировать их уже не было смысла.

* * *

Следующей нашей боевой операцией стало нападение на торфозавод «Свобода». В нем участвовали отряды Кочанова, Шашуры, Ольховца и наша диверсионная группа.

На этом заводе немцы организовали добычу торфа для нужд рейха. На работу были мобилизованы жители близлежащих деревень. Наша разведка установила: немцев и полицаев на заводе около пятидесяти человек, и располагаются они в большом двухэтажном деревянном доме. Было решено с помощью проводника незаметно вплотную подойти к этой казарме, обложить ее со всех сторон и уничтожить фашистов и их прихвостней. Но бой мог затянуться — гарнизон хорошо вооружен, да и к тому же на станции Ясень, в трех километрах от торфозавода, дислоцировался отряд железнодорожной охраны, который мог попытаться оказать помощь осажденным. Следовательно, гарнизон необходимо изолировать.

На совете командиров, проведенном перед началом выступления, был разработан детальный план предстоящей операции. Отряду Кочанова и группе Шарого поручалось уничтожить завод со всеми его постройками и оборудованием. Отряд Шашуры на дороге от торфозавода к станции Ясень должен был устроить засаду, чтобы отсечь вражеский гарнизон, не пропустить к нему подкрепления. С началом боя на торфозаводе предполагалось [89] произвести крушение первого же поезда, который пойдет со стороны Осиповичей. Проведение этой диверсии поручалось мне и Ольховцу.

Я и Семен Миронович очень хорошо понимали всю важность поставленной перед нами задачи. Хотя наша диверсия и носила в данном случае, так сказать, побочный характер, однако от успешного проведения ее зависело многое. Кроме того, и сама по себе она могла нанести гитлеровцам немалый урон.

Выступили вечером. Не доезжая примерно километр до торфозавода, остановили подводы. Проводник повел туда штурмовую группу. Мы с группой засады пошли дальше, в сторону деревни Люлево. На подходе к железной дороге эта группа ушла влево, мы — вправо Вышли к опушке леса. Ого! Да здесь настоящий лесной завал. С трудом пробравшись через него, очутились на вырубке. Отсюда до полотна железной дороги рукой подать, метров пятьдесят, не больше.

Пока мы знакомились с местностью, на торфозаводе раздались первые автоматные очереди, взрывы гранат, вспыхнуло пламя. Операция началась. Охранники со стороны станции Ясень пробежали мимо нас к торфозаводу, а со стороны Осиповичей, как по заказу, послышался шум приближающегося поезда. Перестук колес стал учащаться. Видимо, машинист, заметив зарево пожара и рассчитывая поскорее проскочить опасное место, решил прибавить скорость. Спешили и мы. В данном случае маскировка фугаса была не нужна, только бы успеть установить.

Вдвоем с Ольховцем делаем подкоп, ставим фугас, затем батарейку с электродетонатором. Саша Стенин, Петя Токарев, Игорь Курышев, Саша Чеклуев — в охранении. Все готово. Едва успеваем отбежать под укрытие лесного завала, как раздается взрыв, паровоз проваливается в воронку, вагоны лезут друг на друга, сквозь грохот и лязг железа слышны крики фашистов.

Мы быстро уходим. Встречаемся с остальными на том же месте, где два часа назад расстались. Группа Шашуры тоже здесь. Из засады она частью уничтожила, частью рассеяла спешивший из Ясеня на помощь гарнизону торфозавода отряд фашистов. Шашуровцы захватили несколько пулеметов и автоматов. Отряд Кочанова уничтожил казарму с гитлеровцами. Группа Шарого перебила охрану, в канцелярии захватила важные документы. [90]

Шарый весел и возбужден, большие карие глаза его блестят, голова гордо поднята — чувствуется, доволен...

С интересом слушаю его рассказ.

— К торфозаводу подошли в сумерках. Сосредоточились в каких-нибудь пятидесяти метрах от казармы Немцы снуют туда-сюда. Затаились. Но вот наконец и отбой; улица пустеет. Надо подождать час-другой, чтобы немцы крепко уснули. Но вот беда! Двое патрульных вплотную подошли к нам, заметили что-то, сорвали винтовки с плеч и с криком «Партизанен, партизанен!» пустились наутек. Пришлось открыть огонь. Немцы из казармы тоже начали стрелять, рядом стали рваться гранаты. Завязалась беспорядочная перестрелка. Кто-то догадался принести со склада бидон керосина, матрацы, одеяла. Ничего не оставалось, как обложить казарму с тыльной стороны этим тряпьем, облить керосином и поджечь. Огонь быстро охватил сухие бревна стены, перекинулся на крышу. Вскоре весь дом запылал. Уцелевшие немцы попытались прорваться сквозь кольцо окружения. Не удалось. Перебили всех.

После того как ликвидировали гарнизон, взорвали машины, подожгли склады и другие помещения, захватили много трофеев. Рабочим приказали идти по домам. Трофеи погрузили на подводы и двинулись в обратный путь...

Так прошло почти полтора месяца нашей боевой деятельности. Сделано немало. В самом деле, стоило лететь за сотни километров, столько прошагать по чащам и болотам, чтобы воспрепятствовать нормальному снабжению немецко-фашистской армии. Спокойная эксплуатация гитлеровцами железной дороги на участках Осиповичи — Бобруйск, Осиповичи — Слуцк кончилась.

Облава

Наступило 15 июля 1942 года. В этот день впервые за время нашего пребывания в Белоруссии гитлеровцы предприняли против нас крупную карательную операцию. Накануне наш часовой на дороге Осиповичи — Коритно остановил молодую взволнованную женщину, которая, не назвав своего имени, потребовала встречи с Ольховцем или Шарым. Это была наша разведчица Зоя — Зинаида Францевна Жданова. Зоя была очень смелой женщиной, человеком, беззаветно преданным [91] Советской власти. Рискуя собственной жизнью и жизнью своей малолетней дочери, она помогла многим военнопленным уйти из Осиповичей к партизанам, сумела вывести из Осиповичей жену и дочь Ольховца, которых немцы держали под постоянным контролем, рассчитывая на то, что Семен Миронович рано или поздно придет проведать свою семью.

Встретившись с Ольховцем, Зинаида Францевна передала ему бинты, лекарства и сообщила, что утром 15 июля против нас будет брошено несколько батальонов карателей с танками и авиацией. Гитлеровцам, сказала она, известно место расположения лагеря.

Мы ждали такой операции, рано или поздно она должна была состояться — не могло же немецкое командование примириться с тем обстоятельством, что железная дорога Осиповичи — Слуцк почти бездействует, а на железной дороге Осиповичи — Бобруйск то и дело летят под откос поезда.

Гитлеровцам пришлось устраивать лесные завалы, вырубать просеки, усилить охрану, снизить скорость поездов в ночное время, ставить впереди паровоза несколько платформ с балластом. Вынужденный ремонт путей, уменьшение скорости движения поездов — все это сильно снижало пропускную способность железных дорог. Присутствие партизан было как бельмо на глазу у немецкого командования, и сложа руки оно, естественно, не сидело. Однако ни усиление охраны, ни другие предпринятые гитлеровцами меры не могли остановить действий народных мстителей. За полтора месяца только две наши группы устроили двенадцать крушений, вывели из строя двенадцать паровозов, десятки вагонов, уничтожили сотни фашистов, много боевой техники и имущества. И этот ущерб был нанесен немецко-фашистской армии почти без потерь с нашей стороны.

Вполне понятно, что гитлеровцы в создавшихся условиях предпримут все от них зависящее, чтобы одним мощным ударом покончить с партизанами, раз и навсегда пресечь их деятельность.

Но нас ничем нельзя было запугать. Даже в день проведения карательной операции мы решили идти на железную дорогу. Наши отряды еще вчера вечером ушли из старых лагерей и теперь были в относительной безопасности.

На этот раз группу подрывников возглавил капитан [92] Шарый, хотя это и не входило в его обязанности. Дело в том, что по обоюдному согласию диверсиями в основном занимались мы, заместители, я и Самуйлик, а Шарый и Морозов — разведкой. Капитану через Зою, которая работала в то время счетоводом в радиоузле, удалось наладить хорошую связь с осиповичскими железнодорожниками, и от них мы стали получать сведения о железнодорожных перевозках немцев. Это были бесстрашные, беззаветно преданные Советской власти люди. Через них и узнала Зоя о прибытии карателей из Бобруйска.

Морозов и Самуйлик по-прежнему тяготели к участку железной дороги между Осиповичами и Верейцами, где им удалось совершить несколько удачных крушений сразу же после приземления под Мезовичами. Маршрут, по которому ходили на боевые задания ребята, был самым длинным, кроме того, нужно было переходить железную дорогу Осиповичи — Слуцк. Однако это их не останавливало.

На пути к железной дороге лежали деревни Побоковичи и Репища. В Побоковичах Морозов и Самуйлик часто заходили к очень приветливой и гостеприимной Елене Викентьевне Лиходиевской. Родилась она в бедной крестьянской семье, учиться ей пришлось мало, рано довелось познать тяжелый крестьянский труд. Лишь после установления Советской власти жизнь стала понемногу налаживаться. Пришло время — вышла замуж. Появились дети.

Летом сорок первого Елена Викентьевна с мужем находилась в Крыму. Работала в колхозе. Была ударницей. Трое детей оставались в деревне на попечении матери. Началась война. С большими трудностями Лиходиевской удалось вернуться в родную деревню. К счастью, мать и дети были живы.

Елена Викентьевна часто бывала в Осиповичах и обычно заходила к своей подруге Марии Яковлевне Кондратенко, имевшей тогда пятерых детей. Между женщинами установилось полное доверие. Ни та, ни другая не допускали и мысли о возможном поражении Красной Армии и готовы были принять участие в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками. Обе женщины стали нашими надежными помощниками.

Первые задания, которые поручались им, сводились к доставке боеприпасов и медикаментов, всего того, что нам было необходимо для повседневной боевой деятельности. [93] Эти задания были сопряжены с большим риском как для Кондратенко, которая добывала боеприпасы и медикаменты и хранила их у себя, так и для Лиходиевской, которая выносила боеприпасы и медикаменты из города.

Полицейские посты, как правило, проверяли, что несут в Осиповичи и с чем выходят из города. Елену Викентьевну выручали ее смелость, самообладание. На постах она часто отделывалась шуточками. Для немцев у нее всегда были приготовлены яйца, а для полицаев самогонка. Это служило своего рода пропуском.

Впоследствии, понимая, какой опасности подвергаются эти женщины и их дети, мы отказались от таких поручений. Разведка стала основной задачей для Елены Викентьевны и Марии Яковлевны.

Самоотверженность этих женщин, их стойкость и мужество восхищали всех, кому довелось знать их, встречаться с ними.

В то время в деревне жилось плохо, немцы забирали все подряд, без разбора: зерно, картошку, домашнюю птицу, скот. Но еще труднее жилось в городе. Паек Иосифа Максимовича, мужа Марии Яковлевны, когда он стал работать проводником на поезде, был и скуден и плох: четыре килограмма муки грубого помола из смеси гречихи и овса в месяц, немного маргарина, яблочного повидла и ржаного хлеба с опилками. Если бы Мария Яковлевна не подрабатывала шитьем и стиркой, семье пришлось бы плохо. А ведь отважной белоруске приходилось выполнять и наши задания...

* * *

Диверсия на железной дороге удалась и на этот раз — пустили под откос эшелон с боевой техникой. К трем часам утра мы были уже у дороги Осиповичи — Старинка, в районе старого лагеря. Углубившись в лес метров на триста, разожгли костер и приготовили не то поздний ужин, не то ранний завтрак. Шарый и Смирнов отправились к дороге, а мы, поудобнее расположившись возле догорающего костра, заснули.

Наши дозорные были уверены, что увидят немцев еще издали, и вся группа успеет перейти шлях и уйти из зоны облавы. Но вышло все по-другому.

Разбудили нас короткие автоматные очереди, а вскоре прибежали и Шарый со Смирновым.

— На шляху немецкая кавалерия, подъехали, черти, [94] вплотную, бесшумно. Теперь мы в зоне облавы, и надо как-то выбираться, — сказал Шарый.

— Что-то они слишком рано начали операцию, — видимо, рассчитывали нас застать в лагере спящими, — произнес я.

Шарый и Смирнов, когда увидели конников, могли повернуть назад и уйти незамеченными, но они поступили по-другому. Подпустили немцев вплотную, ударили по ним из автоматов — и к нам.

Со стороны шляха доносилось урчание машин, крики, повелительные команды. Шарый предложил ускоренным маршем выйти на дорогу Межное — Тарасовичи: возможно, она еще не занята противником. Бегом миновали покинутый накануне лагерь, перешли по кладям через осушительную канаву и оказались на знакомой поляне. Сюда мы часто выходили, чтобы погреться на солнышке, полакомиться земляникой.

Лесом по зимнику быстро продвигаемся к дороге. Но там уже немцы. Заметив нас, они делают несколько выстрелов, но в лес не идут. Гитлеровцы уверены, что деваться нам некуда. Мы уходим вправо, в заросли кустарника, и советуемся, как быть. Шарый предлагает разбиться на две группы и попытаться отсидеться в болоте или незаметно пересечь шлях. Я с ним согласен: у маленькой группы больше шансов на успех С Шарым идет Максимук, Смирнов, со мной — Лева Никольский, Саша Стенин и Коля Суралев.

Над лесом появляются несколько самолетов. Вот они один за другим устремляются в пике, сбрасывают бомбы, снова разворачиваются и снова пикируют. Бомбы падают на наш старый лагерь. Какая честь! Четыре самолета обрабатывают пустое место! Теперь, очевидно, немцы пойдут развернутой цепью, чтобы уничтожить уцелевших после бомбежки партизан.

Шарый со своей группой намерен углубиться в заболоченный лес и отсидеться там, а мы решили попытаться перейти через дорогу Межное — Тарасовичи.

Пройдя километра два вправо, выходим к дороге. Но здесь парные патрули, а в засаде броневик Не пройти. Ну что ж, «ня бяды», как говорят белорусы. Попробуем в другом месте. Где-то недалеко должен быть мостик. Может быть, под ним проползем. Делаем небольшой крюк по болоту и выходим точно к этому мостику.

Патрули проходят аккуратно через каждые пять-шесть [95] минут. Этого времени нам вполне достаточно, чтобы перебраться на противоположную сторону дороги, лишь бы не было засады там, за мостом. Пропустив патруль, проползаем под мостиком и прячемся в кустарнике. Ну вот и все. Можно идти в новый лагерь Теперь мы в безопасности, но так и подмывает посмотреть со стороны, что тут делают немцы. Углубляемся метров на сто в лес, затем сворачиваем влево и идем вдоль дороги. Проходим метров четыреста и видим большую машину-фургон с кольцеобразной антенной на крыше и около нее группу фашистов. Антенна вращается, значит, ведет поиск. «Зря крутите, фрицы, сегодня на связь мы не выходим, и приехали вы понапрасну. А может быть, и хорошо, что приехали?» — подумал я и приказал:

— Приготовить гранаты!

Через несколько секунд окружающую тишину вспарывают четыре взрыва. На нас сыплются сорванные осколками листья и сосновые иголки. Уцелевшие немцы начинают беспорядочно стрелять, радиопеленгатор горит.

К утру пришли в новый лагерь. Нас встретили радостными возгласами и объятиями — живы! Неизвестна пока судьба Шарого, Смирнова и Максимука. Они вернулись в лагерь вечером. Теперь все были в сборе. Во время облавы мы не потеряли ни одного человека. На другой день от местных жителей нам стало известно во всех подробностях, как была организована и как проходила облава. Рано утром участок леса Борки — Большая Дубровица — Бортны — Коритно окружили несколько батальонов эсэсовцев и подразделения полицейских. Ровно через пятнадцать минут четыре пикирующих бомбардировщика атаковали наш лагерь, очевидно, координаты его были хорошо известны гитлеровским пилотам. После бомбежки противник развернулся в цепи и, прочесывая окруженный треугольник, двинулся в сторону лагеря. На этот раз фашистов и их прихлебателей было много, и они не побоялись ни леса, ни болота. Но как велико должно было быть разочарование карателей, когда, выйдя к нашим буданам, они не обнаружили там ни одного партизана.

Сообщение бобруйской газетенки «Новый путь» о том, что южнее Осиповичей наконец-то разгромлен партизанский лагерь и ликвидирована группа советских парашютистов, многие из которых захвачены в плен, разумеется, [96] являлось сплошным вымыслом. Впрочем, выдумка выдумкой, но сообщение-то было вполне официальное. Значит, если партизан больше нет, то в районе можно восстанавливать «новый порядок» грабежа и разбоя.

Вскоре рота немцев из Бобруйска приехала в деревню Тарасовичи за продуктами. Отряд Шашуры залег в засаде. У Шашуры не было ни мин, ни взрывчатки, поэтому он послал гонца в лагерь. Однако когда мы подошли, возвращающиеся немцы уже поравнялись с местом засады, и заминировать дорогу нам не удалось. По машинам открыли дружный огонь из пулеметов и автоматов, но фашисты на предельной скорости промчались мимо. Ни одну машину подбить не удалось, но немцы, кроме награбленных продуктов, привезли в Бобруйск и с десяток трупов своих солдат.

Это не послужило им уроком. Вскоре взвод эсэсовцев-самокатчиков из Осиповичей был направлен в нашу зону. От наших разведчиков в городе мы заранее узнали маршрут их движения и устроили засаду.

Дорога Межное — Тарасовичи — узкая насыпная дорога в заболоченном редколесье. Наблюдатель махнул белой тряпочкой, и несколько бойцов во главе с Шарым залегли под старым полуразрушенным мостом. Основные силы расположились рядом в лесу.

Немцы на велосипедах выехали из-за поворота. Их нестройная колонна быстро приближалась к нашим позициям. Эсэсовцы были в мундирах с засученными рукавами, за плечами карабины и автоматы. Впрочем, это не имело никакого значения. Пока они затормозят да спешатся, мы успеем скосить их автоматным огнем Оружие они не успеют применить.

Мы взвели автоматы, решили подпустить их поближе, и вдруг в лесу прогремел винтовочный выстрел: кто-то из наших нечаянно нажал на спусковой крючок. Этого оказалось достаточно, чтобы фашисты побросали велосипеды и моментально скрылись в лесу. Мы успели дать всего лишь несколько коротких очередей.

Развернувшись в цепь, мы прочесали лес и болото по обеим сторонам, до самого поворота, но ни одного гитлеровца не обнаружили. Зато подобрали более двадцати новеньких двухколесных машин, которые нам очень пригодились для поездок на железную дорогу. Велосипеды в отличие от лошадей не требовали ни корма, ни пастбищ, а надувные резиновые шины их без шума перекатывались [97] через корневища деревьев. Что же касается эсэсовцев, то вскоре выяснилось, что они были уничтожены отрядом Коченова в десяти километрах от места засады. Жертв с нашей стороны не было.

После этих двух неудачных попыток немцы продолжительное время не осмеливались ездить в нашу зону.

И все-таки на некоторое время нам, десантникам, пришлось уйти из Осиповичского района. Кончилась взрывчатка, давно иссякло питание рации, а наши попытки достать батареи не увенчались успехом.

Мы решили двигаться в Полесье и там с помощью партизан восстановить связь с Хозяином, получить груз, а затем вернуться и продолжать нашу обычную работу.

В отряде Храпко под Бобруйском нам помогли обменяться с Хозяином несколькими радиограммами. Мы получили очень ценную информацию: в начале июля с двумя сопровождающими для нас выброшен груз. Назвали также район выброски и фамилии сопровождающих — Бычков и Арлетинов. Но как их теперь найти, ведь прошел почти месяц? В указанном месте, как мы и предполагали, никого обнаружить не удалось. Однако в конце концов все закончилось благополучно.

Саша Бычков и Костя Арлетинов удачно приземлились, хорошо припрятали грузовые мешки и несколько дней ждали нас на месте встречи. Затем решили разыскать группу сами. Встретились мы с ними в партизанской зоне в деревне Крюковщина. Радости не было предела. Костя с Сашей пережили много трудностей: и голодали, и мерзли ночами, но груз — боеприпасы, продукты и табак — сохранили полностью. Свое задание они выполнили прекрасно. Молодцы!

Саша Бычков — высокий, широкоскулый волжанин из Балакова; взгляд строгий, требовательный, уголки губ чуть опущены. Закончил школу младших командиров и имел воинское звание сержант. Фронтовик; подтянутый, аккуратный, с хорошей военной выправкой.

Костя Арлетинов, на вид совсем еще мальчик, маленький, с узкими покатыми плечами и близко поставленными друг к другу серыми глазами, был одним из тех, про которых говорят: «на глаз остер, на язык востер». Веселый, жизнерадостный, не унывающий ни при каких обстоятельствах, он сразу же пришелся, что называется, ко двору, к тому же, как выяснилось, Арлетинов [98] вместе со многими из нас участвовал в памятном бое под Сухиничами.

Мы были рады такому пополнению.

На следующий день после встречи без особого труда по засечкам на деревьях, сделанным Бычковым и Арлетиновым, разыскали грузовые мешки. Содержимое их разложили по вещмешкам, и снова, лесами и болотами, ориентируясь по компасу, направились в Осиповичский район.

Утром вышли к Варшавскому шоссе. Пропустив колонну машин, благополучно пересекли полосу асфальта и углубились в лес. У всех чесались руки — хотелось напомнить о себе врагу. И в самом деле, запас патронов теперь у нас достаточно большой, есть мины, взрывчатка, гранаты да и бойцов достаточно.

Словно отгадав наши мысли, Шарый предложил устроить засаду. Оставив вещевые мешки в лесу и захватив с собой две мины, тол, боеприпасы, мы вернулись к шоссе. Внимательно осмотрели асфальт, но, к сожалению, не обнаружили на нем выбоин — значит, заминировать не удастся. Что делать, как остановить машины? Стали прикидывать возможные варианты.

— Может быть, телеграфный столб на дорогу свалить. — предложил Лева.

— А он повиснет на проводах, — возразил Стенин. — Вот если бы у нас был трос...

Решили свалить на шоссе высокую сосну, наклоненную в сторону дороги. Сделать это вызвались мы с Максимуком. Парашютными стропами крепко привязали к стволу две четырехсотграммовые шашки тола, установили капсюль-детонатор с бикфордовым шнуром. Шарый тем временем выслал наблюдателей, а остальным приказал залечь и замаскироваться.

По знаку наблюдателей мы подожгли бикфордов шнур, отбежали и тоже залегли.

Шум машин становился все слышнее. Вот они уже совсем близко. Когда дерево, скошенное взрывом, медленно, словно нехотя, стало падать на шоссе, часть машин автоколонны уже проскочила опасное место. Остальные начали тормозить. Одна из них вильнула вправо и завалилась в кювет, на нее легла вершина сосны.

В это время прозвучала команда Шарого: «Огонь! — и мы дружно ударили из автоматов и винтовок. [99]

Однако фашисты довольно быстро опомнились, повыскакивали из машин и открыли ответный огонь. Какое-то время мы вели перестрелку, пустили в ход гранаты, затем нам пришлось уходить. Фашисты еще долго не могли успокоиться, стреляли по лесу, но мы уже были далеко.

В этой засаде все действовали слаженно и организованно, но более всех отличилась, пожалуй, Рая Пряжникова.

Рая к тому времени хорошо освоила ручной пулемет и так привыкла к нему, что никакого другого оружия признавать не хотела.

В этом бою она вела огонь по противнику расчетливо, экономно — короткими и точными очередями.

Шарый, когда все бойцы собрались, обратился к девушке:

— Ты, как я вижу, одна воевать решила?

— А что? — ответила Рая.

— Не слышала команды отходить?

— Слышала, но не хотела стрельбу прекращать, уж больно удобное место попалось!

— Ну ладно, на этот раз прощаю, а вообще так поступать нельзя. А теперь отдай пулемет кому-нибудь из ребят.

— Зачем?

— Да не волнуйся, вернут тебе пулемет. Сейчас по болоту идти, а у тебя сапоги тридцать пятого размера.

Шарый и все остальные понимали, что девушке нелегко носить пулемет, поэтому всегда старались помочь ей, но сама она никогда не подавала вида, что ей трудно.

Говорила Рая басом, отрывистыми фразами, курила махорку, словом, во всем старалась быть похожей на ребят. В деревнях к мужикам обращалась примерно так:

— А ну, ешь твою двадцать, дай закурить.

И те торопливо протягивали ей кисет. Кремень и кресало всегда были при ней.

...Пользуясь нашим отсутствием, немцы снова осмелели, стали появляться в деревнях Осиповичского района Дело в том, что вслед за нами из района ушли отряды Шашуры, Кудашева и Коченова. Им приказали идти в Полесье.

Сразу же по возвращении мы приступили к диверсиям на железной дороге, возобновили передачу разведданных. [100] Работать стало труднее. Нашу рацию немцы держали под контролем. Чтобы не подвергнуться внезапному нападению, мы вынуждены были часто менять место расположения. Для партизанского отряда Ольховца это было неудобно. Поэтому в середине августа нам пришлось отделиться от партизан. С нами от Семена Мироновича ушел Петя Токарев — разумеется, с согласия командира.

Теперь наша небольшая, но зато надежная, проверенная в боевых операциях группа кочевала с места на место в районе Максимовских хуторов. С отрядом Ольховца мы поддерживали постоянную связь.

В течение второй половины июля и августа 1942 года группа совершила еще четыре успешные железнодорожные диверсии, доведя общий счет пущенных под откос вражеских эшелонов до семнадцати.

* * *

В начале сентября вернулись отряды Кудашева, Кочанова и Шашуры. Для нас это было важным событием, нас стало больше, мы стали сильнее. По этому случаю вечером 5 сентября все отряды собрались возле нашего лагеря. На маленькой, очень красивой лесной поляне, окруженной высокими соснами, разложили большой костер, приготовили ужин, хорошенько подкрепились, послушали патефон. Его раздобыл где-то Кочанов и везде носил с собой — как бы трудно порой ни приходилось в походах. Были в его отряде и гармошка с гитарой.

— А ну, гармонист, давай плясовую, — кричит кто-то.

В середину круга, подталкиваемый Васей Смирновым, выходит Игорь Курышев.

Игорь, невысокий, щуплый, очень спокойный и выдержанный паренек, плясать умел ну прямо на загляденье, как настоящий артист. Впрочем, это и неудивительно: до войны он занимался в хореографическом кружке у себя в Монине под Москвой.

Гармонист заиграл «Цыганочку».

Сначала медленно, как положено, Игорь начинает пляску, затем все быстрее, быстрее...

Не выдерживает и Самуйлик — обычно серьезный, неулыбчивый, зараженный общим весельем, он тоже входит в круг.

Игорь с Семеном пляшут долго, не уступая друг [101] другу, пляшут так, что и нам хочется в круг, да, как говорится, не по Сеньке шапка.

Потом ребята сплясали еще «Барыню» и «Яблочко» и заслужили громкие аплодисменты.

Песни... Здесь, за линией фронта, они как-то по-особенному согревают души. На этот раз под аккомпанемент гармошки запевает Вася Зализняк. Поют все, слушателей нет. В ночной тишине звуки музыки и слова песни, верно, разносятся далеко-далеко, но мы спокойны. По данным разведки, в ближайшее время карательных операций в нашем районе не ожидается. А этот лагерь мы оставим завтра же утром.

С особым подъемом поем нашу любимую:

Слушают отряды песню фронтовую —
Сдвинутые брови, твердые сердца.
Родина послала в бурю огневую,
К бою снарядила верного бойца...
Ох какая встреча будет у вокзала
В день, когда Победой кончится война,
И письмо родное мать поцеловала,
И над самым сердцем спрятала жена

Конечно же, всем нам очень хотелось дожить до этих встреч, остаться не только в памяти родных и близких людей, но и увидеть своими глазами то послевоенное будущее, которое нам представлялось удивительно прекрасным. С такими мыслями мы пели в вагоне эту песню, уходя в немецкие тылы под Москвой, пели в вагоне поезда, уносившего нас навстречу памятному бою под Сухиничами, пели и здесь, в лесах Белоруссии.

Вспомнили также и спели всем хорошо известные старинные русские песни «Раскинулось море широко», про Ермака и Стеньку Разина. С песней о Волге я в мыслях уносился на родину, и воскресало прошлое — когда мы, мальчишки, на закате солнца выходили в лодке на зыбкую багряную дорожку реки и тоже пели про удалого Степана и других героев давно минувших дней...

А потом слушали, как поет Леня Садовик. Он знал множество цыганских песен, прекрасно играл на гитаре и пел самозабвенно, отдаваясь песне всей душой. Слушать его было огромным наслаждением. Вот только не знали мы тогда еще, что слушаем Леню в последний раз... [102]

А восходящее солнце между тем уже позолотило верхушки сосен. Наступал новый день.

Собрав свои нехитрые пожитки, мы ушли на новое место. Снова поставили шалаши из еловых веток, натянули сверху плащ-палатки, окопали вокруг, чтобы дождевая вода не подтекала внутрь, застелили пол лапником и сеном. Последние дни беспрерывно шли дожди, стало холодно и очень неуютно. Наверное, от этого и на душе было как-то нехорошо.

Вечером 8 сентября Леня Садовик и Геннадий Зелент попросились на железную дорогу.

— Куда же вы в такую погоду? — пытались их отговорить наши девчата. Но уговоры не подействовали. Ребята настолько втянулись в свою опасную и трудную работу, что ни дня не могли просидеть без дела, их словно магнитом тянуло на «железку». Шарый и я хорошо понимали ребят, сами в душе чувствовали то же самое. Поэтому и не запретили.

Леня с Геннадием взяли десятикилограммовый фугас, мину и с наступлением темноты тронулись в путь. Нам оставалось только ждать. Ждать и надеяться, что операция пройдет благополучно. Поначалу ничто не предвещало дурного исхода, наоборот, казалось, что погода поможет — ребятам в такое ненастье легче будет подобраться к полотну железной дороги и устроить крушение.

Но ровно через час вечернюю тишину разорвал треск автоматных и пулеметных очередей. И почти сразу же все стихло. Мы почувствовали недоброе. Весь вечер и всю ночь никто не сомкнул глаз, надеялись и ждали: вот-вот вернутся товарищи. Но они не вернулись.

А случилось вот что. Возле деревни Ставищи, на картофельном поле, немцы устроили засаду. Ничего не подозревавшие ребята подошли к месту засады вплотную. Огонь был открыт без предупреждения. В несколько секунд все было кончено.

Чуть позже нам стало известно, что в засаде участвовали охранники со станции Деревцы, а с ними у нас были старые счеты. Именно под Деревцами был ранен Геннадий Зелент — пуля попала в глаз и вышла за ухом, и погиб Володя Прищепчик. Произошло это так.

После подрыва эшелона под Тальной на железной дороге Минск — Осиповичи группа в составе Самуйлика, Золотова, Зелента и Прищепчика перешла железную дорогу Осиповичи — Слуцк возле станции Деревцы, [103] углубилась в лес и расположилась на отдых. На рассвете ребят окружили гитлеровцы. Прозвучала короткая команда:

— Рус, сдавайсь!

Володя первым открыл огонь из винтовки, за ним Самуйлик из автомата. Немцы залегли, притаились. Огонь не открывали, видно, решили взять наших живьем.

Самуйлик правильно оценил обстановку и подал команду идти на прорыв.

Ребята вскочили, прорвались через фашистские цепи и, отстреливаясь, стали уходить. Прищипчик был ранен в ноги, упал и подняться уже не смог. Пока были патроны, Володя отстреливался, а потом... О чем он думал, когда вытаскивал гранату? О том ли, что вот умирает в восемнадцать лет, не повидав отца и сестер, которые были совсем недалеко от этих мест, или о чем другом — никто этого никогда не узнает. Когда немцы стали окружать его, он рванул чеку.

Володя Прищепчик погиб. Рядом с ним упало несколько фашистов.

К началу войны Володя окончил среднюю школу. Вступил в комсомол. Был настоящим патриотом своей Родины. Когда началась война, Владимир попросился в армию. Его послали в Москву, на курсы по подготовке к действиям в тылу противника. В группе, которую возглавлял Шарый, вместе с Леней Садовиком Прищепчик ходил в тыл противника под Москвой, участвовал в бою под Сухиничами, был смелым и очень выдержанным бойцом. И вот Володи не стало. Его убили охранники из Деревцов.

Решение о ликвидации гарнизона на станции было принято, однако силенок у нас для осуществления этой операции явно недоставало. Но здесь произошло событие, которое все расставило по своим местам — наши ряды неожиданно пополнились целым взводом свежих бойцов. А это уже позволяло рассчитывать на успех.

Прав оказался тот крестьянин, из Макаровки, который сказал, что немногие из военнопленных действительно добровольно стали на путь измены и записались в батальоны «Березина» и «Днепр». Шарый не забыл этот разговор и сразу же после того, как мы обосновались под Осиповичами, стал искать возможность установления контактов с военнопленными. И вскоре достиг [104] успеха. 10 сентября на нашу сторону перешел взвод из батальона «Березина».

Не могу сказать, что наши бойцы очень обрадовались этому событию. Решение было несомненно рискованным. В группу, которая насчитывала менее тридцати человек, мы приняли примерно столько же хорошо обученных кадровых солдат с двумя пулеметами. Будь у них недобрые намерения, могло бы произойти непоправимое.

Вновь прибывшие оказались дисциплинированными, исполнительными бойцами и, казалось, были очень довольны крутым поворотом в своей судьбе. Но на войне главное испытание — бой. Как-то они поведут себя в деле?

Операция по разгрому гарнизона станции Деревцы была назначена на 14 сентября. «Добровольцев» решили взять с собой.

Вышли из лагеря поздним вечером. В полной темноте прошли деревню Ставищи. За околицей наша разведка обнаружила брошенную телегу и сбрую. Войлочная подкладка чересседельника была еще теплой. «Неужели кто-нибудь из полицаев?» — подумал Самуйлик. — Если предатель успеет предупредить гарнизон, операция будет сорвана, а этого допустить нельзя.

Не дожидаясь подхода основных сил, разведчики на велосипедах устремились вдогонку. Впереди на пригорке на фоне ночного неба стал вырисовываться силуэт всадника. Он ехал рысью. Самуйлик и двое «добровольцев» решили держаться от него на таком расстоянии, чтобы тот не мог увидеть или услышать преследователей. За Михалевщинами, где прямая дорога ведет на Осиповичи, а другая круто сворачивает влево на Деревцы, разведчики прибавили ходу и вскоре догнали всадника. Им действительно оказался полицай, который, увидев троих неизвестных в форме власовцев, не изъявил никакого беспокойства — принял за своих.

— Далеко ли путь держишь? — обратился к нему Самуйлик по-белорусски.

— В Деревцы, — ответил полицай. — Дело важное, есть сведения, партизаны идут на станцию, — сказал, соскочив с коня, предатель.

— Вот оно что! А какой там нынче пароль и отзыв?

— Зачем вам это, ведь вы со мной поедете?

— Нет, так нельзя. Мы устроим засаду, задержим бандитов и будем ждать подкрепления из гарнизона. [105]

— Понятно. Пароль «Берлин», отзыв «Минск».

На этом разговор закончился. Труп предателя разведчики отнесли в болото и стали дожидаться своих.

К Деревцам подошли в полночь. Отряд притаился в лесу недалеко от немецкой казармы. Мне с группой подрывников и бывших власовцев пришлось сделать небольшой крюк, чтобы обойти казарму и выйти к железной дороге. Нам было поручено порвать телефонную связь с Осиповичами, взорвать семафор, входные и выходные стрелки со стороны города, занять здание вокзала и в случае необходимости встретить огнем полицаев, которые могли подойти из деревни Деревцы на подмогу гарнизону, или отступающих из казармы фашистов. Диверсия должна была надолго прервать нормальную эксплуатацию железной дороги Осиповичи — Слуцк. Имелась и более конкретная цель — не допустить переброски подкрепления из Осиповичского гарнизона.

Сигналом для начала атаки основных сил должен был послужить первый взрыв на железной дороге. Выставив охранение, мы приступили к делу.

— Петя, полезай на столб, — приказал я Токареву.

— Один момент!

Петр сбросил сапоги и быстро взобрался на столб. Усевшись на перекладину, ножницами для стрижки овец стал срезать провода. Они с визгом скручивались в спираль и падали на землю недалеко от столба.

За это время остальные бойцы подготовили и поставили фугасы. По команде все одновременно зажгли бикфордовы шнуры и укрылись за кирпичной будкой. Прогремели взрывы, и вслед за ними мы услышали треск пулеметов и автоматов. Шарый начал атаку. Вскоре ответили немецкие пулеметы и «шмайссеры». Тем временем мы ворвались в здание вокзала. Здесь, кроме дежурного телефониста, никого не было. Тот выхватил пистолет, но его опередил Чеклуев.

Бой за казарму был очень тяжелым. Немцы сопротивлялись отчаянно и вели плотный заградительный огонь. Фронтальная атака привела бы к большим потерям, поэтому Шарый принял решение послать с тыла полувзвод — пароль и отзыв известны, а немцы, несомненно, ждут подкрепления.

«Добровольцы» беспрепятственно проникли в казарму. Это и решило исход боя. Часть гитлеровцев была перебита, часть успела выскочить из окон. Полицаи [106] из деревни на помощь прийти не осмелились, а тех немцев, что бежали от казармы к вокзалу, расстреляли из пулемета Курышев с Морозовой, которые были отправлены в засаду.

Мы уничтожили узел связи и подожгли вокзал. Казарма уже горела. В лагерь вернулись на рассвете. Вернулись без потерь.

А «добровольцев» и трофеи наша группа вскоре передала партизанам. Для выполнения своих прямых задач у нас было достаточно бойцов и оружия.

* * *

Начиналось осеннее ненастье, в лесу стало сыро и холодно. Мы по-прежнему ходили на «железку», добывали в деревнях продукты. Приближение зимы все ждали с тревогой и беспокойством. Под Москвой мы уходили в немецкие тылы на полторы-две недели и возвращались до крайности усталыми, простуженными, но зато несколько дней спокойно отдыхали, а здесь нет и не может быть ни покоя, ни отдыха, тут от войны никуда не уйдешь. Всех словно разом охватило желание хоть немножко побыть на Большой земле, отдохнуть, набраться сил. Такое же настроение было у бойцов и командиров соседних отрядов.

На очередном совещании командиров партизанских отрядов приняли решение двигаться на соединение с частями Красной Армии. Правда, разрешения Хозяина мы не могли запросить, не было питания к рации. Нам, десантникам, казалось, что в отношении нас по крайней мере никаких возражений быть не должно. Все вполне естественно — группа уходит в тыл, выполняет задание и возвращается. Ни трудности перехода, ни расстояние бойцов не пугали. А до фронта в то время была не одна сотня километров.

Стало быть, в путь. Ближайшая цель — пересечь дорогу Осиповичи — Бобруйск, а там, за «железкой», с помощью местных партизан связаться с Хозяином и получить официальное разрешение на возвращение.

Поздно вечером 16 сентября мы отправились в дорогу. Дождь лил непрестанно. В кромешной темноте перешли железную дорогу и возле деревни Гарожа остановились отдохнуть. Разожгли костры, подсушили портянки, одежду, но поспать так и не удалось — холодно и сыро. Одежда же у нас только летняя, а с [107] обувью и вовсе плохо — многие без сапог, в лаптях, а это значит, что ноги никогда не просыхают.

На следующий день вышли к реке Свислочь. Река глубокая, вброд не перейти. Надо сооружать плоты, такая возможность есть — возле реки сложены большие штабели двухметровых бревен. Но надо работать тихо, недалеко за рекой большая дорога, и по ней то и дело проносятся машины, а саму переправу отложить до ночи Очень кстати пришлись парашютные стропы С их помощью мы перетянули плоты на тот берег. Правда, началась переправа не очень удачно. Закрепить стропы вызвались Максимук и Костя Сысой. Отталкиваясь шестами, они вывели плот на середину реки. Пантелей попытался достать шестом дно, резко наклонился, и, не найдя опоры, полетел в воду. С большим трудом Косте удалось втащить его обратно на плот — Пантелей не умел плавать. До берега, хоть и с трудом, но все же добрались.

Однако в целом переправа прошла успешно. На дороге движение машин к тому времени прекратилось, и мы ее спокойно перешли. Остановились на отдых в деревне Игнатовке. Попросили хозяев протопить печь, чтобы можно было высушить мокрую одежду, переспали в тепле, а на другой день вечером прибыли в деревню Маковье. Там встретились с партизанами. С их помощью установили связь с Хозяином. Наше предложение возвращаться через линию фронта не встретило поддержки — далеко и рискованно; зато обещали прислать в ближайшее время питание к рации, одежду, обувь, взрывчатку и боеприпасы. Узнали мы также, что есть общее указание партизанам: оставаться в тылу врага, активизировать боевую деятельность, усилить удары по врагу. Этот приказ — в этом мы скоро убедились — подкреплялся все увеличивающейся поставкой народным мстителям оружия, боеприпасов, взрывчатки — Центральный штаб партизанского движения работал очень энергично.

В эти особенно тяжелые месяцы войны наше командование, пожалуй, и не могло принять другого решения — враг блокировал Ленинград, рвался к Волге, пробился на Кавказ. Там, в Москве, прекрасно понимали эффективность партизанской войны. Получив четкое и ясное указание Центрального штаба партизанского движения, отряды Ольховца, Шашуры, Кудашева и Кочанова после короткого отдыха отправились в старый [108] район действия. Попрощались мы с ними очень тепло и сердечно. Все-таки несколько месяцев работали вместе, крепко подружились. Особенно жалко было расставаться с Семеном Мироновичем. Он и по возрасту многим из нас годился в отцы, а его боевой опыт, опыт политработника, знание людей, района действия очень бы нам пригодились и в дальнейшем. Да, Семен Миронович был человеком большого ума, большой души и пользовался у нас огромным уважением.