Армейская служба

В первых числах мая 1919 года мы с можгинскими товарищами поехали в Казань, в штаб армии. Нас, как коммунистов, отправили в город Арск, а оттуда опять в Казань, в 7-й запасной батальон. Наши настоятельные просьбы — послать на фронт в дивизию В. М. Азина — во внимание не приняли. Но из батальона можно было попасть на фронт с маршевыми ротами.

В батальоне нас определили в пулеметную команду. Миша Можгинский (старший) через два дня получил назначение в клуб батальона культработником. Он был студентом Казанского университета. А младший Миша и я вскоре стали командирами отделений. Начальником команды был бывший поручик царской армии Беляев. Это был честный, прямой человек, и слово, данное служить с честью в Красной Армии, он держал незыблемо. В этом я убедился, работая с ним больше года.

Дисциплина в батальоне была не на высоте. Это вполне понятно: ведь в ряды Красной Армии вступали рабочие и крестьяне, почти не обученные, многие из них, несмотря на верность революции, смутно понимали значение строгих армейских порядков. Я тоже был не силен в этом отношении, хотя все указания начальника старался выполнять точно. Того же требовал и от своего отделения.

Как-то меня назначили дежурным по команде. В этот день Миша Можгинский пригласил меня в оперный театр. Тогда я даже представления об опере не имел. Он рассказал мне, что вместо разговора там поют, что там сказочные декорации и прекрасная музыка, и мне захотелось посмотреть. [26] Искушение было слишком велико. Попросил одного бойца, тоже командира отделения, подежурить до моего возвращения. Он охотно согласился. Прослушав оперу, которая нам очень понравилась, возвращаемся домой. Не успели дойти до Прохоровой слободы, как над Казанью взметнулось огромное пламя. Всю ночь полыхало кровавое зарево. Утром выяснилось, что сгорел оперный театр.

Вернулся в казарму за полночь. Мой заместитель по дежурству рассказал, что приходил начальник из штаба армии, долго искал дежурного по команде, сильно ругался и грозился. А он, заместитель, не мог доложить, так как спал в нижнем белье. Я всю ночь думал, как выйти из положения, но ничего придумать не мог. Утром, стоя у входа в барак, увидел, как уезжали на поезде беженцы еще первой мировой войны. Они занимали часть бараков рядом с нами, а женщины стирали нам белье. Мгновенно возникла такая версия: ночью узнал об отъезде беженцев, а у меня было отдано белье в стирку; пришлось разыскивать белье, чтобы оно не пропало. Выдумку так часто повторял, что едва сам не поверил. У начальника команды выложил все без запинки и ждал ругани и наказания. Каково же было мое удивление, когда ни выговора, ни наказания не получил, а выслушал очень корректное внушение и совет на будущее.

Таким оборотом дела я был выбит из равновесия. Забыл проступок с оперой, но страдал за обман начальника. И самому не совсем понятно, как это случилось, но под влиянием какого-то внезапного душевного порыва или совести рассказал Беляеву всю правду. Он долго думал, затем встал, пожал мне руку и, ни слова не говоря, подвел к дверям. Мне ничего не оставалось как уйти. Не знаю, как расценил мой поступок Беляев, но его хорошее отношение ко мне не изменилось.

Комиссаром батальона был Власов Иван Васильевич — московский рабочий. Человек молодой, лет двадцати пяти, умный и твердый характером. Явились мы к нему при первой отправке маршевых рот проситься на фронт, считая это делом правым и не терпящим никаких отказов. Но, увы!

— Поймите, ребята, вы нужны здесь, — сказал Власов. — Готовить бойцов для фронта дело важное, без хороших кадров это сделать нельзя. Больше ко мне с такой просьбой не приходите. [27]

Все наши доводы он выслушал еще раз и сказал, что наша партийная обязанность — работать там, где прикажут.

Так мы попали в систему запасных частей и вырваться из нее не могли всю гражданскую войну, пока не направили в части по борьбе с бандитизмом. Правда, позже, в годы Великой Отечественной войны, мне и самому пришлось вести воспитательную работу с теми, кто из школ и училищ стремился уйти на фронт.

В начале июня 1919 года наш батальон направили в Малоархангельск, небольшой город на юге Орловской области. Подразделения располагались в самом городе и близлежащих селах. Этому не следует удивляться, так как численность запасного батальона иногда доходила до 5–7 тысяч человек. Пулеметная команда находилась в одной из школ города и на прилегающих к ней улицах. К тому времени я стал заправским пулеметчиком и неплохо командовал взводом. Но вот проверили мои политические знания и поручили проводить политчас со всей командой. А вскоре назначили исполняющим обязанности политического комиссара команды.

Политзанятия мы проводили два раза в неделю по текущему моменту или по темам, для которых были пособия. Собирал нас, политкомов, Власов, заслушивал, как прошли занятия, какие задавались вопросы, интересовался настроением красноармейцев. А в конце раздавал подобранные пособия для будущих занятий, главным образом брошюры, и назначал следующий сбор.

Однажды он дал всем по брошюре. Для подготовки отводилось два дня, но я решил готовиться накануне занятий. Развернул брошюру «Стоимость, цена, прибыль». Прочитал и ничего не понял. Снова и снова начинал ее зубрить, но составить записи для занятий не мог. Сначала подумал, что утомился. Встряхнулся, пробежался и со свежими силами взялся за книгу. Но не тут-то было! Случилось со мной небывалое — подготовить занятие не смог. Показал брошюру начальнику команды Беляеву, но и он не помог. Всю ночь напролет занимался, составил вопросник, выписал примеры. Но все же ясности не было.

Назавтра утром занятия провел. Бойцы сидели с миной сожаления и сочувствия. Никто никаких вопросов не задавал, чему в первый раз за все время был рад. Некоторые политкомы на сборе докладывали Власову, что занятия прошли хорошо, что активность была высока и т. д. Когда дошла очередь до меня, не столько из-за любви к правде, сколько из-за нежелания оказаться дураком перед подчиненными, сказал: [28]

— Тему я не освоил, занятия провел плохо, вопросов не было. Больше за такие темы браться не буду, чтобы не краснеть перед слушателями в течение двух часов.

Тогда и другие товарищи сказали то же. Но интереснее всего было то, что сам Власов сознался, что и он в этой брошюре не разобрался. Впредь он обязался сначала прочитывать пособия и уж потом давать нам. Таких казусов больше не было. Здесь уместно будет сказать, что недостаточность знаний часто мешала мне в жизни.

Обучение маршевых рот проходило строго и настойчиво. Бедность государства, когда все ресурсы его шли для нужд фронта, не позволяла обеспечить всем необходимым запасные части. Нередко у нас были перебои в питании, не хватало обмундирования. Осенью 1919 года не было сапог, и красноармейцы выводились на занятия босыми. Кочки, жнива, утренняя роса, а позднее иней приводили к тому, что кожа на ногах лопалась и сочилась кровь. Никакая другая армия таких условий не выдержала бы. Но наши бойцы с их высоким политическим сознанием, готовностью к самопожертвованию во имя революции стойко переносили любые трудности.

Летом 1919 года Деникин при помощи Антанты начал свое наступление на Москву. Наш батальон отводился на север. Наступление Деникина было вначале успешным и развивалось очень быстро.

Мамонтов и Шкуро двигались на Воронеж восточнее и севернее. Мне было приказано из состава пятитысячного батальона сформировать партизанский отряд из наиболее преданных и подготовленных бойцов. Формирование было закончено 14 октября, на другой день конный корпус С. М. Буденного уже громил Мамонтова и Шкуро. Надобность в нашем отряде отпала. Мы предложили направить отряд на деникинский фронт. К сожалению, это принято не было.

Батальон наш в ноябре 1919 года влился в запасной полк, стоявший в Калуге. Меня назначили комиссаром пулеметной школы в бобруйских казармах. Пробыть в Калуге долго не пришлось, но отмечу один случай.

Приехал в Калугу инспектор пехоты 13-й армии. Запасные части тогда подчинялись инспекциям. Он созвал совещание. Я прибыл туда с опозданием и застал в передней маленького, худого, очень бледного, в военной форме человека, с окладистой черной бородой. [29] Пока стряхивал снег с папахи и шинели, между нами состоялся следующий диалог:

— Совещание началось или нет? — спросил я его.

— Нет, но вам надо быть там, — ответил он.

— Это не ваше дело, — проговорил я и вошел в зал. Через два дня меня вызвали в Калугу к начальнику политотдела инспекции Белецкому, о котором говорили, что он очень строг и обладает феноменальной памятью. Открыв дверь кабинета начальника политотдела, я остолбенел: за столом сидел тот самый чернобородый мужчина, на которого цыкнул в передней. Секундное замешательство показалось мне очень долгим, но всему бывает конец. Представился. Он поздоровался и напомнил, что мы недавно виделись на совещании у инспектора. Сгорая от стыда, я извинился, сказал по простоте душевной, что не ожидал тогда встретить начальника в таком виде. Он согласился, что это с ним нередко случается, и начал деловой разговор. Его объяснения отличались четкостью формулировок, полные ясностью и правильностью указаний. Преподанный им мне урок послужил началом искоренения в себе привычки судить о человеке по внешнему виду. Не зря, видимо, говорит пословица: «По одежке встречают, а по уму провожают». Потом в Киеве (1924–1925 годы) я имел возможность снова убедиться, что Белецкий умный человек, обладает блестящей памятью и широким политическим кругозором.

В декабре 1919 года нашу пулеметную школу решили расформировать и влить в запасной полк, расположенный в городе Мценске. В середине декабря эшелон с личным составом, лошадьми и имуществом школы отправился из Калуги в Мценск. Возглавил эшелон начальник школы, бывший капитан старой армии Леонтьев, комиссаром назначили меня. Расстояние от Калуги до Мценска не так уж велико. А продуктов и фуража нам выдали на пять суток. Но недаром говорят: «Едешь на день, бери хлеба на неделю».

Поезд наш шел до Мценска ни много ни мало 16 суток! Через пять дней паек кончился. У комендантов станций запасов провианта не было. Мы принимали всяческие меры — выпрашивали продукты у проходящих на фронт воинских эшелонов, выезжали в деревни, и все же с питанием было туго. Фуража получали достаточно, но продуктов доставали мало. Люди начали болеть тифом. С нами следовал один фельдшер. Да и тот от недоедания заболел куриной слепотой и ничего не видел в мрачных теплушках. [30] К каждому вновь заболевшему человеку его вели под руки. И он, сосчитав пульс, определял температуру. Лекарств, кроме касторки, почти не было. В довершение всего фельдшер разбил единственный термометр. Пока ехали до Мценска, не менее трети состава заболело и было отправлено в эвакопункты, в проходившие санлетучки и в местные больницы.

Положение могло спасти ускоренное продвижение эшелона. Но все наши попытки быстро получать паровозы кончились неудачей: была страшная разруха на транспорте, все паровозы в первую очередь выделяли для идущих на фронт эшелонов; не хватало топлива. Мы давали телеграммы во все концы, но помочь нам не могли.

Когда, наконец, прибыли в Мценск и я доложил начальнику политотдела Белецкому о количестве умерших и заболевших, то он, не желая дальше слышать, закричал:

— В трибунал, в трибунал!

И тут же позвонил прокурору.

С подавленным настроением я пришел к Леонтьеву и рассказал о случившемся. Он помолчал, потом кивнул на кипу бумаг. Это были копии телеграмм, которые мы посылали, справки от всех, к кому обращались, журнал с подлинной записью о принимавшихся мерах.

Предусмотрительность Леонтьева оказалась не лишней. Ознакомившись с документами, прокурор объявил:

— Никаких претензий не имею, ибо вы делали все возможное.

В Мценске мы пробыли около двух месяцев. Жизнь там была немногим лучше, чем в эшелоне. Продовольствия не хватало, дров тоже. Хлеб выпекали из проса. Когда его ешь первый раз, по вкусу он напоминает рассыпчатое пирожное «песочное», второй раз уже вовсе безвкусен, а дальше — точно берешь в рот речной песок. К тому же свирепствовали тиф и другие болезни. Случалось, ежедневно хоронили несколько десятков человек из полка.

В конце февраля 1920 года, в связи с успешным продвижением Красной Армии на Украине, был получен приказ: полку выступить пешим порядком в город Изюм. Идти в город, о котором так часто и много мечтал в детстве, было большой радостью. Воспрянул духом и весь личный состав полка.

Хочу рассказать о некоторых эпизодах того памятного для меня похода.

Как ни бедно было население Орловской и Курской областей, все же оно из последних сил старалось накормить красноармейцев, остановившихся ночевать. [31] Если это питание и не было очень хорошим, то все же выгодно отличалось от скудного походного рациона.

Однажды меня определили на постой к зажиточной хозяйке. И я надеялся недурно поесть после тяжелого перехода. Но хозяйка была занята уходом за скотом и не проявила никакого интереса ко мне. Время шло, а она все была занята своими делами. Есть хотелось страшно. От нечего делать стал я рассматривать фотографии на стене и обратил внимание на одну, где был изображен красноармеец на коне с надписью: «Красноармеец Фролов Иван Федорович из 237 Моск. полка». Такие фотографии часто делались на декоративных полотнах. Наконец, хозяйка закончила свои дела, села на лавку, но не проявляла никаких признаков гостеприимства. Возмущаясь этим, я решил победить ее скупость.

— Вы живете, кажется, одна и в таком большом хозяйстве, а это трудно и беспокойно? — спросил ее.

— Нет, у меня есть дочь, но ушла в гости, и сын служит в Казани.

— В Казани, говорите? Я там бывал и имел друга Ивана Фролова, — как бы замечтавшись, промолвил я.

Она встрепенулась и спросила:

— Не Иван Федорович?

— Он самый.

— Так это же мой сын, вот посмотрите фотографии, — и показывает мне уже знакомое фото. С притворным удивлением признал «своего друга». Ну, тут уж угощениям не было конца. Масло, яйца, молоко, варенец и жаркое были к моим услугам. Находчивость, не спорю, немного озорная, наказала скупость и равнодушие.

За время похода, который продолжался с конца февраля до начала апреля, шли в морозы, в распутицу, с мокрыми от ледяной снежной воды ногами. Но свершилось чудо — всякие болезни в полку прекратились, отставших в дороге не было. Так как чудес не бывает, то надо объяснить причины случившегося.

Много значило уже то обстоятельство, что были оставлены бараки — очаги заразы. В пути значительно улучшилось питание и увеличилось время пребывания на свежем воздухе. Кроме того, немалую роль сыграл здесь и моральный фактор — все были бодры и веселы, радуясь вестям об успехах Красной Армии. Поистине неоспоримо, что силы морального порядка могут благотворно влиять даже на изжитие физической немощи. [32]

Во второй половине пути обстановка марша улучшилась, становилось теплее и веселее; с продвижением дальше на юг было заметно, что народ жил зажиточнее. Черные избы постепенно переходили в свежие, нарядные украинские хаты. Вторая половина пути для меня запомнилась еще и тем, что, чем дальше шли, тем меньше становилось лесов. Наконец, на юге Курской области и на Харьковщине лесов не стало совсем. Для меня, привыкшего жить среди лесов, это было столь необычным, что даже будто голова кружилась от безлесья. Глазам не за что было зацепиться, потому что деревни были расположены в балках, ближе к воде, и не видны. Куда ни глянешь — «степь да степь кругом».

Наконец-то долгожданный Изюм. Казавшиеся несбыточными желания и мечты детства сбылись. Город очень красив. Он расположен на склонах огромной горы Кремянец и с трех сторон омывается рекой Северный Донец. Город весной издали предстает взору огромным зеленым полем, на котором разбросаны белые скатерти цветущих садов и отдельные белые домики, которым не удалось скрыться в зелени. За рекой — железная дорога, за ней на открытом поле ждали нас бараки, гостеприимные только снаружи.

Многое пережито в этом городе, было и хорошо, и радостно, и очень тяжело, но об этом дальше.

Командовал нашим запасным полком вначале Н. Н. Асмус, а затем И. И. Сычев, московский рабочий — толковый, энергичный, политически грамотный, пользовавшийся большой любовью у командиров и курсантов. Он, ко всему прочему, был очень интересным и внешне красивым мужчиной. Преждевременная седина (ему было 25 лет) не портила, а наоборот, как-то облагораживала его красоту.

Начальником политотдела инспекции пехоты 13-й армии в это время был И. В. Гончаров, человек лет сорока, с бородой, очень солидный, любил читать лекции по истории французской революции и Парижской Коммуны. Потом он от нас уехал и был одно время председателем Совнаркома Крыма.

Бараки полка располагались на восточной окраине Изюма. Тогда я был политкомом пулеметной команды. Весной, как говорят, и сырые дрова загораются. Неудивительно, что я, двадцатилетний здоровый и сильный парень, был под влиянием смутных и беспокойных настроений. [33] Однажды вечером долго задержался в железнодорожном клубе и не успел подготовиться к политзанятиям. Отказавшись от завтрака, наскоро прочитал брошюру и пошел на занятие.

Оглядывая аудиторию, увидел стоящего у колонны заместителя начальника политотдела инспекции. Поздоровался, а в голове возникло беспокойство: «Как-то пройдет занятие?»

Занятия тогда проводились в форме двух лекций по 50 минут. Наскоро усвоенного материала хватило на каких-нибудь тридцать минут. А до конца лекции еще более часа. И вот, когда известный материал к теме был изложен, я перешел к вопросам и спросил у солдат, все ли понятно им. Солдаты начали задавать вопросы. И мы все вместе, в форме беседы, разобрали все непонятное для них.

И тут объявились желающие выступить. В конце занятий поправил некоторые высказывания и с опущенной головой, готовый ко всему, подошел к инспектирующему. Он очень торопился и на ходу бросил:

— Ну, удружил...

Вскоре была получена циркулярная телефонограмма, вызывавшая политработников на совещание для разбора моих политзанятий. Шел на него, «яко овца на заклание». Сел в уголок и не смел поднять глаза, пока оживление собравшихся не было погашено приходом начальства. В своем выступлении инспектирующий сказал:

— Сегодня на занятиях у Фалалеева впервые видел совершенно иной метод проведения занятий. Вместо обычного «политчаса» после краткого изложения сути вопроса проведена живая беседа с последующим заключением. Оживление на занятиях было огромное, все красноармейцы принимали активное участие. Это был настоящий активно-трудовой метод. Я докладывал начальнику политотдела о целесообразности перехода на такой метод во всем гарнизоне и получил его санкцию после показательных занятий для всего политотдела, которые возлагаются на товарища Фалалеева.

Начальник политотдела И. В. Гончаров в своем выступлении подтвердил свои указания и отметил мой творческий подход к занятиям. Товарищи меня поздравили. Принимал это уже как должное. Показательные занятия провел хорошо.

Вскоре я был назначен секретарем политотдела инспекции пехоты 13-й армии. Все мои отговорки незнанием дела и недостаточной грамотностью не помогли. [34] Гончаров был начальником авторитетным, настойчивым, знающим себе цену. Пришлось принимать дела. Начал с докладов заведующих делопроизводством, казначея, коменданта. Всем говорил в конце беседы:

— Все делайте, как и раньше, ничего пока менять не буду.

Про себя думал: «Присмотрюсь и постепенно войду в курс дел». Но в слове «пока», как потом мне говорили мои подчиненные, была какая-то многозначительность, здравый смысл, невысказанное знание дела. А я с неделю чувствовал себя как человек, по колено зашедший в воду, но не умеющий и потому не отваживающийся ни плыть, ни выйти обратно.

Особенно много пришлось повозиться с подчиненными мне труппами артистов драмы, эстрады и хором Свитча. Артисты — народ капризный и требовательный. Они находились тогда в очень тяжелых условиях, получали только красноармейский паек. Работать им приходилось много. Вечные раздоры были сведены на нет благодаря установившимся хорошим отношениям с активом.

Положение нашего государства было тяжелое. Борьба на фронтах шла с переменным успехом. Хозяйственная разруха проявлялась все сильнее и сильнее, сказывались последствия голода, вызванного засухой в Поволжье в 1919 году. Поезда ходили неисправно, с большим трудом обслуживали действующую армию. На крестьянские хозяйства Украины, как и всей страны, свалилось тяжкое бремя войны, а тут еще налеты различных банд: Махно, Савонова, Хмары и многих других.

В Изюмском гарнизоне насчитывалось до 10 000 человек. Продовольствие из-за трудностей, особенно из-за разрухи в транспорте, поступало нерегулярно, и временами были недопустимые перебои. Приходилось уменьшать рацион.

Однажды положение сложилось настолько трудным, что нависла угроза голода. На запрос из высших инстанций были получены ответ о невозможности подвоза и указание — произвести самозаготовки у местного населения. Это надо было делать очень осторожно. Ни в коем случае нельзя было допускать недовольства крестьян. Ведь неправильными действиями мы могли оттолкнуть их в сторону Махно и прочих.

После длительного обсуждения командование гарнизона и местные власти решили послать особый отряд для заготовок хлеба. [35] Он состоял из группы агитаторов, артистов, оркестра и взвода вооруженных красноармейцев — всего около 70 человек.

Командовать отрядом поручалось мне. Комиссаром отряда был назначен политработник Андреев, ленинградец, рабочий Обуховского завода, мужчина лет сорока, серьезный, солидный, уравновешенный. Это было очень хорошо, ибо мне тогда был только 21 год. Следовательно, военком был подобран в противовес молодости, горячности, и он при необходимости мог гасить излишний пыл своего командира.

Работа отряда была организована следующим образом. Прибывали мы в крупное село, связывались с партячейкой, если она была, с комнезамом (комитеты незаможников — бедноты). Под вечер начинал играть оркестр. Люди шли толпами, сначала мальчишки, потом молодежь, а там уж взрослые и старики. Как только сбор считался достаточным, начинался концерт, в конце которого выступали два-три агитатора с призывом сдать хлеб, и начиналась подписка.

Надо сказать, что народ, удивленный новой формой добровольной сдачи хлеба, да еще в количестве по собственному усмотрению, давал его довольно много. А тех, кто имел его очень много, но не хотел давать, вызывали и стыдили уже подписавшиеся.

Дней десять работа продолжалась довольно успешно. Обозы с собранным хлебом тянулись в Изюм. Однажды утром наш отряд двигался к слободе Барвенково, находившейся на юге Харьковской области. Навстречу мчались два всадника. Оказалось, что от барвенковской партячейки были высланы к нам связные с просьбой поспешить, так как на Барвенково с юга двигалась довольно крупная банда. По поручению партячейки связные предлагали объединить силы с нами, чтобы занять оборону.

Прибыв в Барвенково, мы узнали, что коммунистов там человек десять, вооруженных револьверами, винтовками, обрезами и т. д. Так что основной силой был наш отряд. Оркестр и агитаторов без оружия оставили на паровой мельнице, которая была обнесена высокой стеной и могла предохранить от обстрела.

Остальной отряд, насчитывавший 40–45 человек, мы решили расположить вдоль железной дороги, проходящей по южной окраине слободы. У бойцов было по 20 патронов. Посоветовавшись с Андреевым, мы посчитали необходимым сказать бойцам, что банда пощады нам, заготовителям хлеба, не даст, надо надеяться на свои силы и драться до последнего патрона. [36] Только в этом может быть спасение. Также ввиду недостатка патронов приказали: без команды ни в коем случае не стрелять.

Занять оборону успели до подхода банды. Вскоре группа верховых, человек 80, показалась из-за бугра. Напомнили еще раз: без команды не стрелять. Беспечность, граничащая со слепотой, вела бандитов на верную смерть. Беспечность эта была и страшна, она действовала на психику. Когда осталось шагов шестьсот, была дана команда: «Огонь!» Неожиданность выстрелов, крики раненых, ржание подстреленных коней внесли в ряды врага столь сильный переполох, что обратили его в паническое бегство. Несколько лошадей прискакали к нам, часть металась по полю. Радость удачи, стойкость и выдержка наших бойцов наполнили мою грудь радостью.

Но навстречу бегущим из-за бугра выезжала еще большая группа, человек 150–200. На наших глазах происходила подготовка к атаке всей банды.

Были отбиты еще две атаки со значительными потерями в банде. Самым страшным для меня было то обстоятельство, что лошади убитых или раненых всадников по инерции неслись через нашу цепь и это могло вызвать панику. Уже доносили, что у некоторых нет патронов. Приказываю поделиться. После небольшой паузы от банды отделяется группа человек сто и на рысях двигается к нам. Эта атака была страшной. Патронов у нас оставалось мало, наиболее горячие порасстреляли все. Они-то и вносили беспокойство, так как без патронов из-за чувства беспомощности легче поддаться панике. Атака все же была отбита. Но это была «пиррова победа». Патронов не было уже у большинства. А в банде, насчитывающей еще всадников двести, происходила подготовка к каким-то очередным действиям.

Очень боялся, что противник может пойти в объезд. Это было бы для нас катастрофой. Отразить новую атаку мы были не в состоянии, помощи ждать неоткуда. Безнадежность заглянула в глаза. Бойцы смотрели на меня, как мне казалось, с укоризной. Мне уже чудилось, что они недовольны молодостью своего командира, что более опытный мог бы что-нибудь придумать. Поэтому мне, не умевшему тогда что-либо придумать, приходилось стараться, чтобы не показаться бойцам слабым, испугавшимся, беспомощным. Все же держал себя в руках, насколько это было возможно. Должен сказать: пока есть жизнь, до тех пор есть надежда. [37]

В довершение всех бед комиссар Андреев вдруг выскочил и бросился бежать в тыл в слободу. Я был обескуражен, подавлен, потрясен. Я крикнул:

— На место!

Выхватил наган, но он только помахал неопределенно рукой и бежал дальше. По объявленным условиям обороны я должен был стрелять. Но как могла подняться рука на Андреева, всегда прямого и честного коммуниста, всеми почитаемого человека в нашем отряде. Пока происходила борьба с сомнениями, стрелять было поздно.

Но что это? Вдруг стал слышен марш, исполняемый оркестром, и походная песня со стороны Барвенково... Подмога?! Но откуда? Марш все громче, песня отчетливее. Бойцы поднимают головы, улыбаются, даже кто-то крикнул «ура».

У противника, построившегося на наших глазах в три группы, появилось беспокойство, смятение... Через несколько минут вся банда двинулась на юг и скрылась за высотой.

Командир взвода был послан на лошади посмотреть с высоты, что делает противник, а один из бойцов — в слободу, чтобы узнать в чем дело. Кто там? Откуда? Минут через десять прибыл командир взвода и доложил, что банда скрылась Оставив охрану, я снял отряд и повел его в слободу. Навстречу шел боец, посланный туда ранее. В дороге он рассказал мне всю картину.

Дело было так. Андреев, как и я, еще до атаки, пришел к выводу, что положение безнадежно. В поисках выхода он перебрал множество вариантов, отбрасывая один за другим. Наконец, все думы его были обращены к ожиданию помощи. Он дорого дал бы за то, чтобы какой-нибудь батальон подошел и спас нас, обреченных. Вдруг ему пришла мысль использовать оркестр и артистов для имитации подхода воинской части. Осененный этой мыслью, он побежал туда, наскоро рассказал музыкантам и артистам суть дела и приказал играть и петь «За власть Советов». Им охотно помогли в этом безоружные коммунисты партячейки и крестьяне.

Когда на территории мельницы я рассказал красноармейцам об этом, они бросились качать Андреева. Крики «ура», раздававшиеся при этом, красноречиво говорили о том, что значит признание за человеком заслуг, которые спасли жизнь. Я стоял в стороне, наблюдая эту запомнившуюся на всю жизнь картину.

Севернее города Изюм, примыкая к нему вплотную, расположилось село Пески. Там, в бывшем пивном заводе Венгеровского, находилось пополнение нашей роты. Как-то после беседы с красноармейцами я шел в бараки полка. Погода была жаркая. Проходя деревню Гнидовку, прилег в одном саду под яблоней и заснул. Слышу взрыв, второй. Осуждающе подумал о варварском способе ловли рыбы глушением. Взрывы продолжались — оказалось, это артиллерийская стрельба по нашему барачному городу с горы Кремянец. Разобравшись в этом, направился в полк. Но полка не оказалось на прежних позициях, он отступил.

В километре южнее села сновали взад-вперед конные разъезды махновцев, видимо, боясь ворваться в расположение бараков. Мне ничего не оставалось, кроме как догонять полк. Но тут обнаружил более десятка парных двуколок, в которые грузили хлеб из склада под руководством одного хладнокровного каптенармуса. Подбежав к ним, узнал, что в соседнем бараке оставлен склад оружия. Приказал выгрузить хлеб и нагружать оружие. Пришлось пригрозить, но и успокоить, что в случае нападения махновцев обрубим постромки повозок и ускачем к своим. Удалось погрузить почти половину оружия, а у оставшегося — забрать замки и затворы. Мы с каптенармусом выехали за город. Только успели перебраться через речку и прямиком поехали к дороге на Левковку, как нас с левого высокого берега обстреляли махновцы. Но никакого вреда не причинили, так как стреляли они из обрезов. Передние наши подводы хватили галопом. В это время разъезд махновцев переправился через речку и бросился нас преследовать. Мы сняли станковый пулемет с подводы для удобства стрельбы и отбили атаку, а также рассеяли бандитов на левом берегу. Но патронов было всего одна лента. У махновцев на левом берегу тоже появился станковый пулемет, который повел беспрерывную стрельбу.

Мы бросили пулемет, взяли замок, ударом приклада винтовки помяли стенки короба и начали отходить. Тут произошла непонятная для нас история. Конный разъезд несколько раз бросался нас преследовать, но, не доезжая до нас метров четыреста — пятьсот, останавливался, махал шашками и отъезжал обратно. Так под обстрелом мы благополучно отошли.

Какая игра случая спасла нас, когда гибель всех как будто бы была неизбежна? Последующий анализ обстановки убедил нас вот в чем. [39] Махновцы помешали друг другу уничтожить нас. Ведь левый берег речки был высокий, а правый, по которому мы отходили с удалением, постепенно поднимался. При этих условиях стрельба махновцев с высокого берега не давала возможности их конникам подскакать к нам вплотную, так они попадали под пули своих пулеметчиков. А пулеметчики, знать, считали своих конников нерешительными и обстреливали нас беспрерывно. Спасла нас бестолковщина врага.

Полк наш сразу же отошел, так как командование опасалось, что необученное пополнение может разбежаться. Ворвавшись в город, бандиты ограбили магазины и склады. В бараках, куда мы вернулись на другой день, почти все было цело. После этих событий я был введен по совместительству в состав оперативного штаба по борьбе с бандитизмом. Начальником обороны тыла стал уездный военный комиссар Фирсов, начальником оперштаба — Байков.

В конце 1920 года политотдел инспекции расформировали. Его начальник Берновский был назначен заместителем начальника учета и информации Политуправления Украины и Крыма в Харькове, а я стал его помощником.

Весной впервые съездил в отпуск. Не могу и не буду писать о непередаваемой словами радости встречи с мамой. Она сильно постарела за эти два с небольшим года. Душа ее немало выстрадала за судьбу сыновей. Дома не было Николая, служившего в Красной Армии. А Паня стала совсем взрослой, интересной девушкой. Годы изменили ее очень мало. Самостоятельно она выучилась грамоте. Девушек у нас не учили, полагая, что для замужества грамоты не нужно. Она рассказала мне, что мать очень тужит о сыновьях; старший потонул, а я и Николай находимся в Красной Армии, подвергаемся опасностям. Как-то в воскресенье, возвратившись из Большой Учи раньше намеченного, она застала маму распивающей чай за столом, на котором были расставлены фотокарточки Васи, Николая и моя. Материнское сердце хотело вытеснить часть скорби радостью, иллюзией семейного счастья, которое она без особого успеха искала всю жизнь. Петр уже был заправским школьником. Только отец, казалось, оставался все таким же, как раньше. Дни отпуска всегда текут очень быстро. Расставание было тяжелым. И вновь работа и борьба.

Осенью 1921 года меня направили военкомом штаба в сводно-маневренную группу войск Украины по борьбе с бандитизмом. [40] А вскоре назначили заместителем командующего группы по политчасти. Штаб в то время находился в Изюме. Командующим группой был В. Степанов. Человек огромного роста, сравнительно молодой, но уже полный. За полгода совместной работы он проявил себя дерзким в отношениях с людьми, честолюбцем, обладающим немалой волей и еще большим упрямством. Командовал он энергично, решения проводил настойчиво.

Начальником штаба группы (фамилии его не помню) был молодой, энергичный и приятный человек, соблюдавший достоинство и непринужденность в обращении. Он решил уйти с должности, ибо не хотел работать со Степановым. Я уговаривал его остаться, полагая, что вдвоем сумеем остепенить Степанова. Но он, к сожалению, остался непреклонным и вскоре уехал, сдав дела Богуславскому.

Для ясности надо сказать, что постоянных подразделений и частей группа не имела, а ей подчинялись отдельные части и соединения для проведения операций. Для охраны штаба имелся постоянно один эскадрон войск ВЧК. В этой группе я пробыл полгода и хочу рассказать несколько небезынтересных случаев.

Если красноармейская форма отличалась от белогвардейской только звездой вместо кокарды, то бандиты всегда могли сойти за тех или других. Кроме того, они, не пойманные в бою или на месте преступления, ничем особенным не выделялись среди местного населения. Используя это, главари банд возили с собой на подводах не причастных к бандитизму крестьян, главным образом захватывали мужиков, шедших на заработки в Донбасс. После боя бандиты и эти мужики, попавшие в плен, ставили перед нами, политработниками, очень трудную задачу — отделить семена от плевел. Считал правилом — лучше отпустить десять бандитов, чем расстрелять по ошибке одного бедняка, отправившегося на заработки, чтобы как-то прокормить семью. В этом отношении у нас были резкие расхождения и стычки со Степановым. Он по-своему тоже был прав — выпусти бандита, тот убьет неповинного красноармейца.

Вообще борьба с бандитизмом очень своеобразна и порождала ряд совсем неожиданных происшествий. Однажды мы с двумя полками гонялись за бандой. Догнать и окружить ее не могли, а к вечеру прибыли для ночевки в большое село Мечебилово. Утром был подан сигнал к построению, во время которого в другом конце села заметили конников. Послали узнать, но связной был обстрелян. [41]

Оказалось, это банда, ночевавшая на одной улице с нами. Она успела удрать, не тратя времени, а для организации погони, хоть и очень немного, но нужно было время. К тому же мы начали строиться чуть позднее.

Зимой 1920–1921 годов Махно со своей бандой рыскал по всей Украине. Оставаться долго на одном месте ему было нельзя. В противном случае сосредоточившиеся красные части быстро бы уничтожили его. Наш штаб переезжал из района Изюма в Луганск, чтобы оттуда руководить ликвидацией бандитов. Ехали мы со Степановым в санях, а лошадей вели заводными. По дороге повстречали кавалерийскую дивизию, шедшую занять новое исходное положение для предстоящей операции. С ней двигался заместитель командующего войсками Украины и Крыма Р. П. Эйдеман, прибывший возглавить руководство этой операцией. Мы, ехавшие более комфортабельно, пригласили Эйдемаыа сесть к нам в сани. Он с удовольствием согласился. Не доезжая до Славяносербска, Степанов уговорил Эйдемана остановиться в деревне и пообедать. Хозяйка подала нам соленых арбузов и черного хлеба. Пока отогревались и хозяйка организовывала угощение, дивизия начала проходить эту деревню. Еще минут через десять началась ружейно-пулеметная и артиллерийская стрельба. Нам донесли, что дивизия столкнулась с бандой Махно и ведет бой. Во дворе у нас были сани, запряженные тройкой, и заводные лошади.

Степанов вскочил на свою, кстати сказать, прекрасную лошадь, а Эйдеман попросил уступить ему мою. Отказать было неудобно, поэтому я поехал в санях. При выезде бросилась в глаза такая обстановка: деревню огибала дугой значительная возвышенность, на хребте которой шел бой. Вся долина была усыпана бойцами, конями от спешенных и ведущих бой всадников, артиллерией, а в тылу их находилось большое количество крестьянских подвод, привлеченных для перевозки штабных, медицинских работников, боеприпасов, провианта и т. п. На санях проехал до самой гущи и дальше двигаться не мог.

Хребет возвышенности был заранее занят бандой Махно, и она внезапно напала на дивизию. Внезапность — большое преимущество противника. Но дивизия была боевая, начсостав опытный, и бой развернулся успешно. Но тут — непредвиденное обстоятельство.

Махновцы на сей раз имели артиллерию, которая не могла из-за хребта вести огонь по наступающим передовым подразделениям, а обстреливала тылы. [42] Находиться здесь, следовательно, было небезопасно. Какой-то струхнувший подводчик, видя, что его седоки впереди, а охраны никакой нет, повернул лошадь и на рысях помчал с поля боя. Вслед за ним погнали лошадей и другие подводчики. За ними повернули и красноармейцы-обозники. Побег наших тылов нарастал быстро.

Ведущие бой красноармейцы, увидев с возвышенности картину бегства в тылу и беспокоясь за своих лошадей, оставленных по 4–5 на одного коновода, посылали связных, чтобы удержать лошадей на месте. Движение людей с передней линии в тыл внесло еще большее смятение. Неустойчивые бойцы под разными предлогами отходили в тыл с криками и стрельбой. Бежало уже много и пеших, и конных, и, наконец, наступил критический момент — все бросились назад. Коноводы не ожидали спешившихся бойцов, артиллеристы рубили постромки, командиры потеряли управление и власть над людьми. И еще один момент — и ни одного человека не останется на месте. Все, охваченные паническим ужасом, обгоняя друг друга, бросая оружие и припасы, бежали с поля боя.

Ко мне в сани бросились подбежавшие пешие красноармейцы. Впереди находилось пять-шесть всадников-командиров, пытавшихся остановить пеших, но безуспешно.

Мое дальнейшее нахождение на поле боя было бессмысленным и опасным. Мы могли вообще не выехать с поля боя. Кроме того, севшие в сани бойцы с угрозой требовали отъезда. Я дал разрешение, и тройка помчалась в тыл, вливаясь в общее позорное паническое бегство.

Несмотря на то, что махновцы нас не преследовали, все неудержимо неслись назад. Только темнота ( дело было к вечеру) прикрыла своим мраком это непредвиденное отступление, которое могло обернуться разгромом.

В одном из ближайших сел мы застали Эйдемана, Степанова и часть сотрудников штаба, решивших ночевать в нем. Ночью посылали разведчиков, но ни одного путевого донесения не получили. Паника еще давила на сознание людей.

Паника случилась потому, что не было выставлено охраны подвод и тылов. Эта оплошность привела к бегству одного, а затем бегство нарастало, как снежный ком, и едва не кончилось катастрофой. Случившееся послужило мне уроком на всю жизнь: стараться все предусмотреть, следовательно, исключить всякие случайности. [43]

«Человек, поддавшийся панике, бежит не ногами, его гонит страх», — написано кем-то. Еще раз я убедился в этом в грозовом 41-м. Разыскивая штаб армии в первые дни Великой Отечественной войны, подъезжал к шоссе Львов — Тернополь. Оно было забито автотранспортом. Обгонять невозможно, так как машины двигались в два-три ряда. Со стороны Львова доносился гром боя. Не успели мы выехать на шоссе, как перед носом нашей машины промчался тяжелый танк, на котором сидело человек пять солдат. Танк этот разбрасывал автомашины на обе стороны шоссе. Я приказал шоферу ехать за ним и сигналить, чтобы остановить. Но ни сигналы, ни подаваемые знаки не действовали.

Тогда я открыл дверцу и начал стрелять так, чтобы пули пролетали над головами, но не задели сидящих на броне. Это сразу же подействовало на паникеров отрезвляюще. Танк остановился. Приказал командиру танка явиться ко мне. Подошел старший лейтенант, с обезумевшими от страха глазами. Он сбивчиво доложил, что после неудачного боя все бегут, хотя за ними никого не было. Приведя его в чувство, направил по обочине шоссе к линии фронта. И он уверенно ехал, пока нам было видно. Но несколькими минутами раньше этот старший лейтенант бежал не ногами, а движимый страхом...

Вернемся, однако, к прерванному рассказу. После той неудачной стычки с бандой махновцев у штаба не было никаких сведений ни о противнике, ни о своих частях. Главное же, не было надежды их получить, так как все попытки добыть разведданные заканчивались безуспешно. Все же Эйдеман и Степанов непременно хотели получить сведения о своих частях и противнике еще до утра, вместо того чтобы отъехать под прикрытием темноты подальше от места боя и обезопасить себя от нападения бандитов.

Решили послать в разведку Богуславского и меня. Мы отправились на санях с запасными седлами и винтовками, чтобы выдать себя за красноармейцев, ищущих свою часть. В этом случае сохранялась надежда спастись. Но все это рассчитывалось на невежественность врага. Совершенно очевидно, что при поспешной организации этой разведки была проявлена оплошность: при раздельном допросе мы могли быстро запутаться.

Но вот объехали уже несколько деревень — ни противника, ни своих не обнаружили. У нас не было ни пропусков, ни паролей. Въезжаем в большое село. Охраны ни на юкраине, ни в центре нет. [44] В некоторых окнах видны военные люди, во дворах — лошади. Никто нас не остановил, да и мы никого на улице не встретили. Наши это или махновцы? Надо узнать во что бы то ни стало, но как?

Решили выехать на окраину села и произвести разведку силой. В третьей хате от конца деревни горел огонек и слышались голоса, но невозможно понять было смысл разговора. План наш таков: ворваться в хату и под угрозой оружия заставить людей сказать, кто они. Лошади остаются наготове у ворот. Я должен был войти в хату с револьвером и скомандовать: «Руки вверх!», а Богуславский — стоять в сенях у открытых дверей с винтовкой, направленной на людей. Так хотели замаскировать свою малочисленность.

Не долго думая, я вошел и скомандовал: «Руки вверх!» За столом сидело четверо военных, и все они подняли руки. Но тут-то и обнаружилась явная порочность нашего плана. Одним револьвером и винтовкой удержать людей, решившихся бороться, было бы невозможно. Винтовки и шашки стояли в углу, а гранаты лежали на окне у стола. Стоило одному из них опустить руку, и граната — у него. Однако внезапность нашего появления ошеломила этих людей, сковала их волю.

На вопрос «кто вы такие» один из них невнятно пролепетал: «Свои...» Мной начал овладевать испуг. В самом деле, документов в то время на руках ни у кого, кроме командированных не было. Значит, и требовать их было безнадежно. «Свои» могло означать и то, и другое. Искаженные страхом лица и блуждающие глаза четверых показывали, что они невообразимо напуганы.

Что же дальше? Время работает на них: если мы будем медлить, то они уже сильнее нас. Не говоря уж о том, что в этом случае они могут поднять тревогу. Если бы один из них догадался разбить поднятой рукой лампу, то мы были бы уже в их руках. Отойти, оставив им оружие, было бы равно самоубийству. Забирать их оружие, расположенное в углу по диагонали к столу, одному из нас тоже небезопасно. Так назревал кризис. Постепенно я погружался в страх и мне стоило нечеловеческих усилий, чтобы не обнаружить своей слабости. Богуславский, добросовестно разделивший со мной это безумие, понимал ситуацию, но не приходил на помощь ни советом, ни действием. Молчание выглядело зловеще.

Началось изнеможение. Сжав зубы, подошел к их оружию и, забрав три винтовки и четыре шашки, вернулся на место, как будто не заметив гранат. [45]

— Пятнадцать минут вы должны сидеть на месте, пока наш отряд обезоруживает соседние дома, — сказал я каким-то деревянным голосом. И под прикрытием Богуславского деланно медленно направился к саням. А добравшись до них, крикнул: «Пошел!»

Вопреки нашему ожиданию, ни тревоги, ни погони не было. Едва выпутавшись из бессмысленной затеи, так и не узнав ничего, с небольшими трофеями мы вернулись в штаб. Из всех переделок, в которых я побывал в своей жизни, это была самая безрассудная и бесполезная. Долго потом испытывал чувство неудовлетворенности из-за проявленной бесшабашности.

Да, произошла тогда с нами малопохвальная история, которая могла обернуться непоправимой бедой. Но было в той истории и хорошее. Оно состояло в том, что Богуславский оказался человеком мужественным, способным на решительные и смелые действия, о чем и подумать раньше было невозможно.

Хочется рассказать еще об одном случае, который чуть не стал роковым. Наш штаб охранял эскадрон войск Харьковской ВЧК. Как-то при сборах к выезду из села пришла группа крестьян с жалобой. По их словам, бойцы эскадрона ночью подчистую выгребли из закромов ячмень и овес. Мародерство пресекалось строго, ибо настроением и отношением к нам крестьян мы очень дорожили. Знали: всяким проявлением недовольства местного населения ловко и изворотливо пользовался враг.

Я был тронут горем крестьян, да и справедливость требовала вмешательства и помощи пострадавшим. Ввиду срочности выезда штаба решил сам остаться для расследования и написать в Славянский упродкомиссариат о компенсации зерна. Отправив свою заводную лошадь до нового места расквартирования штаба, намеревался доехать на подводе, которую пообещал выделить сельсовет. В беседе с несколькими бойцами, на которых указали как на обидчиков, претензия крестьян подтвердилась. Отчитав бойцов за неблаговидность поступка, чтоб не накалять страсти (разговор был в присутствии жителей), приказал им догонять эскадрон. Дело было закончено, а подвода, обещанная мне, почему-то задержалась.

Вдруг подбегает один крестьянин и, показывая на группу конников за селом, говорит:

— Это бандиты, уезжайте быстрее!

Наконец-то появилась подвода, и мы с возницей быстро погнали лошадь. Вижу: человек семь-восемь верховых галопом бросились в погоню. [44] Положение мое было не из завидных. Один, с револьвером, что я мог сделать с бандой, вооруженной винтовками, обрезами, шашками? Мысли с молниеносной быстротой искали выхода из положения, отбрасывая один за другим все возникавшие варианты за их непригодностью.

Между тем развязка близилась к концу. Расстояние все сокращалось, а молодая лошадка, запряженная в сани, начала сдавать в силах и уменьшать ход. Мысли мои то замедлялись, то бешено мелькали, но было ясно только одно: надо защищать жизнь до последней минуты. А как?.. И эта последняя минута приближалась. Расстояние с 2,5 километра сократилось до одного.

Невообразимо тяжело одному без помощи и безнадежно ждать развязки, искать выхода и не находить. Признаться, были мгновения, когда одолевало безразличие, какая-то покорность судьбе. И все же где-то теплилась надежда.

Впереди обозначился поворот к железнодорожной станции, до которой было с полкилометра, а невдалеке от нас — изба, двор, наполовину обнесенный забором.

— Влево! — крикнул вознице. — Гони на станцию!

А сам, как только мы оказались в створе хаты с бандитами, вывалился из саней, забежав во двор, метнулся в клуню и зарылся в солому. Видел ли мой подводчик, как я соскочил, не знаю.

Шли томительные минуты, часы, но я не мог выйти, не зная обстановки. Оставалось ждать наступления темноты. Времени для размышления было много. Прежде всего спрашивал себя, зачем было испытывать превратности судьбы, когда можно было спокойно оставаться в штабе... Тогда я склонен был согласиться с этим. Но после, уже в спокойной обстановке, оправдывал свой поступок. Пренебречь интересами обиженных крестьян было нельзя. Потом возник вопрос: почему бандиты не стреляли? Пришел к заключению, что им надо было захватить меня, как начальника или как «языка». Далее, раз банда меня не ищет в этом дворе, значит, были события, или помешавшие ей, или введшие ее в заблуждение. Видел ли кто из хозяев двора, как я открыл ворота и забежал в клуню? Если видели, то по миновании опасности должны были меня найти. Значит, опасность не прошла. Может быть, банда находится в хате? Ну, а если никто не видел, то сколько можно тут лежать? После больших колебаний вечером в темноте я вылез из соломы и, тщательно осмотревшиись, осторожно пробрался с револьвером в руке к хате. [47] Нечего и говорить, как я устал от физического и нервного напряжения, был голоден и коченел от холода. Темнота была мне на руку.

В хате шел спокойный прерывистый разговор мужчины и женщины. Открыв дверь, я вошел с револьвером в руках, напугав хозяев. Они удивились, что дверь оказалась открытой. Отогрелся, не выпуская на всякий случай никого из хаты. Ребята спали, а взрослых было двое: муж с женой.

Обстановка начала выясняться. Меня никто не видел, кроме маленькой девочки, не умеющей как следует говорить. Она, указывая матери пальцем во двор, сказала: «дядя». Взглянув с опозданием в окно и никого не увидев, хозяйка ей не поверила. В это время хозяин находился на станции и был свидетелем, как туда прискакала банда из восьми человек и хотела схватить находившегося там красноармейца: он пытался отстреливаться и был убит бандитами, которые потом уехали. Причем один из них два раза ударил плашмя шашкой какого-то мужика (видимо, моего подводчика). Выяснилось, что убитый был родом из этой деревни, служил командиром Красной Армии, был в отпуске и собирался уезжать в часть.

Этой же ночью я добрался до своего штаба и был встречен, как воскресший из мертвых. Оказывается, там забеспокоились обо мне и послали разведку в деревню. Выяснив, что я еще утром выехал, разъезд вернулся, узнав по пути об убитом командире на станции. Все считали, что это был я. Угощали и заботились обо мне в тот вечер необычайно. Но единственно, что я хотел, — это спать, спать и спать.

В Донбассе с 1920 по 1922 годы действовала банда Савонова. До 1920 года Савонов был изюмским уездным военкомом. Родом он был из села Цареборисово, что в 12 километрах от Изюма.

Однажды он выехал с отрядом для разгрома какой-то банды и действовал очень успешно. Вернувшись в город, остановил свой отряд под окнами Изюмского уездного исполкома, а сам зашел доложить председателю Латышеву о результатах. У последнего шло заседание президиума, где решался вопрос об аресте Савонова по докладу находившегося тут же представителя ВЧК из Харькова. Савонов обвинялся в присвоении крупной денежной суммы в дни революции. [48] Услышав об аресте, он подошел к окну и скомандовал отряду занять почту, телеграф и мосты через реку Донец, чтобы преградить пути подхода нашему полку к Изюму. Пока он, спустившись к отряду, давал другие приказания, Латышев побежал к партийному комитету, где хранилось много оружия. Тут же подбежал Савонов и пытался войти в уком, но Латышев встал в дверях, уперся своими руками в косяки и сказал:

— Гриша (кажется, не ошибаюсь в его имени), ты пройдешь сюда только через мой труп.

Савонов оставил его и оружие, снял выставленную охрану, уехал из города и скрылся в Тейлинском лесу, южнее Изюма.

Сначала Савонов не трогал никого из советских и партийных работников, а также и красноармейцев. Говорят, что он даже нападал на попадавшиеся ему под руку банды, но утверждать этого не могу. Имея много знакомых в уездных и городских учреждениях, а также авторитет у местного населения, он располагал мощной агентурой и знал все. Если Изюмским полком организовывалась погоня за ним, то он подбрасывал письма с пожеланиями успеха. А однажды, в 1920 году, внезапным налетом во время обеда разоружил отряд, посланный для его поимки под командованием Шацкого. Весь отряд он распустил, не причинив вреда. Все это я знаю потому, что был тогда еще в Изюмском полку. Было известно, что он для банды получал мясо, муку и другие продукты в Изюмском и Славянском упродкомиссариатах по накладным, которые ему доставляли имевшиеся здесь агенты.

Но со временем его «отряд» все более и более разлагался. Часть людей перешла с повинной, часть становилась озлобленными врагами Советов, настоящими бандитами. Савонов, если и хотел, то уже не мог справиться со своими людьми, опускался все ниже и ниже.

Летом 1921 года наша группа окружила «резиденцию» Савонова, вынудила его искать новое убежище и преследовала. Кони Савонова были свежее, но он все же на склоне одной возвышенности решил дать бой. В атаке наш головной полк под командованием Романова был остановлен огнем ручных пулеметов. Полк Агапова пошел в обход Романов дал команду:

— Пулеметы вперед!

Они на тачанках всегда отставали. Степанов, Богуславский и я находились между полками, а с уходом Агапова оказались в тылу. Видим, сначала несется один ординарец с криком: «Пулеметы вперед!», за ним еще и еще. Наконец, целые группы скачут и кричат: «Пулеметы вперед!» [49] Это уже пахло паникой. Эскадрон охраны по приказанию Степанова быстро навел порядок. Только выход во фланг полка Агапова сломил сопротивление противника, но ни разбить, ни захватить банду не удалось. Старшие из банды выехали в арьергард с ручными пулеметами и прикрыли отход своих, а потом ускакали.

В 1922 году банда Савонова была окружена. Часть людей, не успевших скрыться, во главе с начальником штаба Шкарупой была захвачена, судима и расстреляна. Сам Савонов пропал бесследно.

Был у нас в Изюмском пехотном запасном полку командир конного взвода Бледнов, корнет бывшей царской армии, лет 28. Он был очень интересным мужчиной, с чистым открытым лицом, вьющимися волосами, хорошей фигурой. Умел держать себя тонко, одевался щегольски, неизменно носил в руках стек с красивой монограммой. К тому же был весел и беззаботен, выпивал и был заносчив. Сознавая свою неотразимость, повесничал вовсю. Женщины его любили и баловали. Слыл он у начальства вертопрахом, а у политработников — чуждым. Я не отношусь к людям, которые не верят в других, но считал его на серьезное неспособным, наши интересы близко к сердцу не принимающим.

Послали его однажды со взводом охранять вывозимый из глубинки хлеб. Отправляя обоз за обозом, Бледнов оказался с небольшой группой красноармейцев. Возможно, с его стороны была допущена небрежность и неосмотрительность в организации охраны. Может быть, не хватило сил для этого, но, так или иначе, на них врасплох напала банда. Он мог ускакать, имея прекрасную лошадь, но не захотел бросать своих красноармейцев и погиб в рубке с бандитами с криком: «Да здравствует Советская власть!»

В критический момент Бледнов оказался сильнее, чем можно было предположить.

Бандитизму на Украине был нанесен сокрушительный удар в 1921 году, когда население, благодаря мудрой стратегии В. И. Ленина и Коммунистической партии, объявившей новую экономическую политику, окончательно повернулось лицом к Советской власти. Остатки бандитизма были ликвидированы в 1922 году.

Так для меня закончилась гражданская война.

После расформирования сводной маневренной группы по борьбе с бандитизмом я работал помощником комиссара 82-х пехотных командных курсов. [50] Поскольку они были сформированы из Изюмского полка, то большинство людей оказались моими знакомыми. Начальником курсов был Асмус, военным комиссаром — Сычев, там же были Платонов, Байков и другие.

Политработники, кроме Сычева, уже женившегося к тому времени, в большинстве холостые, жили коммуной на улице около кладбища. С питанием обстояло неважно. Паек был скудный, да еще часть его отчисляли в пользу голодающих Поволжья. А народ все молодой, здоровый, аппетит у всех завидный. Досаждал и холод. Дров, хоть шаром покати, достать негде, на курсах их не хватало. Переносить холод еще как-то можно, но когда и голод, и холод, то тут уж совсем невмоготу.

Трудное было время. Но люди не дрогнули, не опустили рук. В борьбе с разрухой и голодом партия предпринимала энергичные меры. По инициативе В. И. Ленина осуществлялся переход к новой экономической политике.

Хочу высказать свои мысли о женщинах.

Женщины у нас в деревне несли основную тяжесть труда по семье и дому, работая в то же время наравне с мужчинами в поле. Они в разговорах скромные и приветливые, в поведении степенные и вежливые, безропотно подчинялись мужу, умели соблюдать достоинства пола.

Девушки вели себя целомудренно. С парнями, даже несмотря на симпатии к кому-либо, были сдержанны. Встречи девушки и парня наедине осуждались как дело зазорное. В одежде не чувствовалось стремления выгодно подчеркнуть женские прелести. В праздники, на свадьбах, в играх и хороводах допускались легкая жеманность и шаловливость в обращении. Одним словом, наши женщины и девушки были женственными и благочестивыми, несмотря на процветавшие грубость и эгоизм в среде мужчин.

Дети все хорошее могли заимствовать, главным образом, у женщин. У них, несмотря почти на сплошную неграмотность, было много природного такта.

Сначала признавал красоту женщин только в чертах лица, а нравственное целомудрие подразумевалось как-то само-собой. Но литература рано научила меня искать красоту в природе и в людях.

В конце 1921 года я познакомился с Верой Полевой. Первая встреча была мимолетной. Я приметил только среди девушек очень молоденькую и застенчивую их подружку с большими, но какими-то необычайно грустными глазами. [51] И в дальнейшем ее поведение оставалось робким или кротким и безыскусственным. Если ее подруги (Таня Осико, Оля Скрипниченко) выглядели живыми, разговорчивыми, смелыми и слегка лукавыми, то Вера была тиха, обворожительна своей скромностью, вызвав этим во мне безотчетную симпатию.

Стал присматриваться и старался почаще бывать с ней. Все больше и больше она нравилась мне. Вскоре где-то в глубине, не спросясь, зародилось чувство дружбы, привязанности и любви. От суженой, знать, не уйти. Мне иногда казалось, что в любви и замужестве Вера по своей робости не смела мне отказать.

Делая Вере предложение, просил ее подумать серьезно, прежде чем дать согласие. Ведь жизнь военного чревата постоянными переездами, все мы были тогда материально плохо обеспеченными. Она на все была согласна, покорив меня окончательно своей доверчивостью и безмятежной восторженностью. Но разговор с ее родными пока откладывали. Мне разрешалось ходить к ним в дом на Забольничной улице. Но делать это так часто, как хотелось бы, было неудобно. Поэтому нередко, зайдя к ним после службы, делал заранее обдуманную ошибку — «забывал» свой портфель. Или же являлся с разными предложениями, вроде: пойти в кино, на концерт, записаться в какой-либо кружок и т. п. Однажды мы после занятий в математическом кружке (Вера и Надя состояли в нем) зашли к Полевым компанией, человек 6–7, считая Веру и Надю. Есть хотелось мне нестерпимо, но против обыкновения угощения нам не было. Вера спросила нас:

— Не хотите ли сыграть во флирт? (Была такая игра с вопросами и ответами на специальных картах).

— Да. Но лучше бы после ужина, — быстро ответил я. Она покраснела, убежала на кухню и рассказала об этом своей матери Матрене Дмитриевне. Последняя быстро нашла выход из положения, угостив нас пирогами с горохом. Матрена Дмитриевна извинялась перед нами, что пироги были из черной муки, а мы, славя ее доброту, бессовестно их уплетали, нарушив расчеты хозяйки многочисленной семьи.

Однажды договорились с Верой, что в один из вечеров я буду говорить с Алексеем Федотовичем и просить разрешения на нашу женитьбу. Вся семья и квартиранты Скрипниченко, кроме самого Алексея Федотовича, знали о предстоящем разговоре и к началу его разместились во всех комнатах и коридорах рядом со столовой. Все знали строптивый характер и свирепый нрав Алексея Федотовича и очень его побаивались. [52]

Я тоже не без волнения начал разговор. Но роли наши с Алексеем Федотовичем довольно быстро переменились: он был в роли обороняющегося, а я — наступающего.

Были два пункта, которые Алексей Федотович выдвинул для обсуждения. Первый — это ее молодость, неопытность и неподготовленность. Но 18 лет девушке вполне достаточно, чтобы любить, сказал я, и, кроме того, напомнил, что ее мать вышла замуж за одного из присутствующих здесь, будучи на полтора года моложе ее.

Затем он сказал, что у них нет приданого. Я ответил, что приданое меня не интересует. Он вздохнул с облегчением.

Второй пункт был более серьезным: Алексей Федотович настаивал на венчании в церкви. Его доводы состояли в том, что они сами венчались в церкви и хотят, чтобы и дети последовали их примеру. Он был убежден, что гражданский брак, подкрепленный церковным, будет крепче и надежней.

Я решительно заявил, что это бессмысленный предрассудок, что я коммунист и не могу на это согласиться. Ведь если я, венчаясь в церкви, обману себя, свою партию, своих друзей, то что же мне потом может помешать обмануть жену. Алексей Федотович, сраженный такой логикой, дал согласие на брак.

Единственное, с чем я согласился, — это на золотые обручальные кольца.

Взгляды мои на женщин не изменялись и после. Женщины в нравственном отношении лучшая половина человечества: им присуща душевная тонкость и сердечность, стыдливость — одно из самых драгоценных качеств человека. Они трудолюбивы и порядочны, красивы, добродушны и готовы разделить с вами радости и горести. Они несут величайшую задачу, когда-либо выпадавшую человеку — воспитание детей. Их украшает непревзойденная ничем красота материнства.

В годы Великой Отечественной войны советская женщина заменила призванных в армию мужчин, женщины пошли на заводы и фабрики, настойчиво овладевая различными производственными специальностями. На полях непомерно тяжелый труд выполняли почти одни женщины. В армии связь, санитарная служба и ПВО осуществлялись трудом наших женщин. [53] Не гнушались они службой бойца, в армейских учреждениях составляли основную силу. Причем женщины везде работали с сознанием долга, самоотверженно, нередко превосходя в этом мужчин.

Никогда у нас не должно померкнуть чувство уважения, любви и преклонения перед советской женщиной.

...В конце 1922 года 82-е Изюмские курсы были расформированы. Я был направлен в 4-ю Киевскую артшколу, где из-за отсутствия вакантной должности был назначен секретарем комиссара школы. В одно время был зачислен преподавателем, иногда замещал комиссара. В Киеве же оказались изюмчане Сычев, Платонов, Волковский.

В конце 1923 года к нам приехала моя мама, впервые выехавшая так далеко из дому. Все ей очень нравилось. Подойдет к крану, повернет — вода, повернет выключатель — свет, сядет на трамвай — в центре города. Всем она восторгалась, приговаривая: «Как хорошо, как хорошо, век бы жила у вас». Но, прожив месяца полтора, стала проситься домой. Мы ждали ребенка, и мама согласилась ненадолго остаться, но после затосковала, убеждала меня, что корова должна телиться, что картофель в яме надо проверить и т. д. Комиссар школы, как нарочно, заболел, и я, замещая его, не мог проводить маму до Москвы. Она решилась ехать одна и благополучно доехала.

В двадцатых числах января 1924 года Вера поскользнулась, и через несколько дней случились преждевременные роды, но все кончилось благополучно. Мы с Верой стали родителями, что в то время, кроме радости и гордости отцовства, доставляло непомерные заботы. Недоношенному ребенку нужно было тепло, а дров не хватало. Добился разрешения срубить березу в кадетской роще, но печь плохо грела. Клацета несколько дней лежала в корзине с ватой. На последние гроши купили электрическую плитку и мы зажили неплохо.

Силой материнской любви Клацета (так мы назвали дочь в честь Клары Цеткин) была выпестована в здоровую девушку.

21 января умер В. И. Ленин. Это было тяжелое горе народа, сознававшего невозместимость потери. Некоторые пали духом. Я не знал, как себя держать.

Воодушевил меня заместитель начальника школы по учебной части Федотов, выступивший в соответствии с моими мыслями. [54]

— Тяжелая утрата для нашего народа, — сказал он, — всем надо общими усилиями, дружной работой, насколько можно, заполнить пробел, возникший потерей Ленина.

И все как-то сразу нашли себя. Нередко потом в жизни, не зная как поступить, я доверялся своим душевным побуждениям и почти всегда находил правильное решение.

Летом 1924 года я был назначен заместителем комиссара Полтавской школы. Но там пришлось временно исполнять обязанности комиссара, так как должность была вакантная. Правда, мне пришлось там пробыть недолго: вышло недоразумение. Из Москвы был назначен заместителем комиссара Семенов, очень симпатичный человек. Работали мы с ним дружно. Когда разобрались, что назначено два заместителя, то Москва настояла на назначении комиссаром школы Семенова, а меня — заместителем к нему. Я не согласился работать «замом у своего зама», получил назначение на должность военного комиссара 238-го стрелкового Мариупольского полка.

В конце октября 1924 года прибыл в Мариуполь. Приморский чистенький город мне понравился. Полк был молодой, плохо устроенный, недостаточно организованный. Командир его М. Д. Соломатин, прибывший за несколько дней до этого, оказался энергичным, умным, волевым командиром, честным и прямым человеком. Не жалея сил, решили поработать, чтобы привести полк в хорошее состояние. Должен сказать, что я многому учился у М. Д. Соломатина, особенно в вопросах общей тактики и боевой подготовки. О работе с ним у меня осталось светлое воспоминание и дружба, ничем не омраченная в течение 30 лет. Надо отдать должное и секретарю партбюро В. Я. Пигли — грамотному, организованному и душевному партийцу.

Начальствующий состав полка был сплочен и работал очень дружно. За два-три года полк изменился во всех отношениях и вышел в дивизии на первое место по всем видам боевой и политической подготовки. Это первенство было, конечно, результатом работы всей партийной организации и начсостава.

Осенью 1926 года Соломатин уехал в Москву на курсы «Выстрел». Я остался за него. Лагеря полка были в Святогорске Изюмского уезда. Это уже четвертый раз в моей жизни — Изюм.

Летом 1927 года к нам в лагеря дивизии приехал нарком К. Е. Ворошилов. Полк он нашел вполне удовлетворительным. [55]

Заместителем командира полка по хозчасти был комбат Кваченок. Он, узнав о приезде Ворошилова, приказал сварить усиленное первое и на второе рисовую кашу с изюмом, чего раньше никогда не бывало. Я, случайно проходя по территории кухонного очага, увидел это и отменил такое парадное меню. Намылили бы мне голову за очковтирательство.

В остальном все прошло хорошо, даже лучше, чем в других полках. Нарком К. Е. Ворошилов сделал ряд замечаний и дал нам советы по улучшению боевой и политической подготовки красноармейцев. Все его указания мы постарались выполнить.

Вскоре после прибытия в полк ко мне обратился беспризорник, назвавшийся Федей. Он хотел служить в Красной Армии. Впечатление мальчик произвел хорошее: открытый и доверчивый взгляд с печатью преждевременной грусти, а в разговоре сдержанность и осмысленность. Ему было около восьми лет. Мне понравился мальчик и хотелось его взять воспитанником в оркестр. Но я поставил условие, чтобы он выдал ночлежки беспризорников. Федя долго смотрел на меня, на глаза его навернулись слезы, потом он заплакал навзрыд и, немного успокоившись, сказал:

— Предавать своих ребят я не буду, лучше уж к вам не пойду.

Откровенно говоря, этими словами мальчика я был пристыжен, ибо невольно толкал его на поступок, противоречащий его совести.

Он пробыл в полку три года — хорошо учился грамоте, начал прилично играть на одном из духовых инструментов. Частенько заходил к нам в гости. Дело как будто уже было решенным. Но осенью 1927 года, когда я был в Москве на курсах «Выстрел», его кто-то обидел, и он, написав мне прощальное письмо, убежал из полка. Где он, как сложилась его жизнь — неизвестно.

В 1926 году я был на курорте «Симеиз». Поехал туда не столько из-за лечения, сколько удовлетворить давнее желание познакомиться с Черным морем, Южным берегом Крыма и отдохнуть в санаторных условиях, о которых слышал, читал и мечтал.

Любил, когда море бывало спокойно, отплывать метров на 200–300 от берега, ложиться на спину, качаясь на волнах, блаженствовать. В один из таких заплывов вовремя не заметил, как море разыгралось не на шутку. [56] Когда возвращался, то обнаружил, что метрах в 30 от берега навстречу мне идет волна и не дает возможности доплыть. На пляже было немало людей, но никто уже не купался Усиленно работая руками и ногами, добился продвижения еще метров на десять. И все мои старания в дальнейшем не приводили к успеху: я болтался в 20–30 метрах от берега. А волны тем временем усиливались.

Вижу, что на берегу уже заинтересовались мной и кричали, чтобы я скорее плыл. Я сам ничего более не желал, как добраться до берега и почувствовать твердость земли под ногами. Но, увы, я выбивался из сил и не продвигался ни на метр. Волны приняли уже устрашающие размеры. Силы мои ослабевали. Но долго не хотел признать себя побежденным. Мне в голову пришла мысль, что если так будет продолжаться, то можно и утонуть. Едва я подумал об этом, как мои руки и ноги ослабли, как бы отнялись, и я начал тонуть.

Закричал о помощи и уже начал «хлебать» противную соленую воду. Меня вытащил дежурный по пляжу, моряк. Жалкое состояние человека, когда он испытывает чувство бессилия. Потонуть — это умереть ужасным образом, без борьбы с врагом, место которого занимает твоя неосмотрительность и сила природы. Как говорится, в воду всяк влезет, да не всяк вылезет.

После окончания курсов «Выстрел» осенью 1928 года я был назначен на стажировку по должности командира батальона в 240-й Краснолуганский полк. Зимой занимался подготовкой начсостава запаса. Летом готовил пулеметчиков дивизии. После стажировки в ноябре 1929 года был назначен командиром и военным комиссаром Краснолуганского полка.

Военкомом полка до меня был товарищ Калачев. Принимая полк, заслушал его сообщение о личном составе. К большому удивлению, он докладывал по записной книжке и получалось, что все погрязли в недостатках. Оказывается, он тщательно записывал недостатки людей, в свою «мерзавку» и ни о ком не сказал ничего хорошего. Стало понятно, что Калачев вместо работы занимался «переборкой грязного белья». Пожалел его от души, потому что жить таким людям, как он, которые во всем видят только мрачное, было невыносимо тяжело, как без солнышка. А после, долго раздумывая, сделал для себя вывод и принял правило, которого придерживался в своей долголетней практике командира: «Разумнее и приятнее искать в человеке хорошие стороны, чем копаться в его мелких недостатках». [57]

В 1931–1932 годах 80-й дивизией Донбасса, в которую входил наш 240-й стрелкоаый Краснолуганский полк, командовал Д. С. Фирсов, уделявший много внимания огневой подготовке, но не любивший заниматься другими вопросами боевой подготовки. Он говорил:

— Знайте, что в огневой подготовке — проценты, математика, а в тактике всегда можно поспорить, бить правым или левым флангом. Поэтому все внимание — стрельбе и физической подготовке.

Эта узость мышления или сугубый утилитаризм не могли быть приняты нами. Поэтому командиру Славянского полка Ф. Ф. Жмаченко (ставшему впоследствии генерал-полковником) и мне приходилось заниматься тактикой чуть ли не тайком от командира дивизии. Зато и полки были подготовлены всесторонне.

Результаты (см. книжку «Пути стрелковых успехов»{1}) говорят, что методы руководства полком были правильными. Наши прекрасные люди, если их расшевелить, поднять и направить их силы на выполнение тех или иных задач, делают чудеса, им нет удержу.

Боевой подготовке частей дивизии, особенно Краснолуганскому и Славянскому полкам, очень сильно помогали шефы. На их средства Ф. Ф. Жмаченко построил в Славянске казармы для полка, а в лагерях — прекрасную столовую, штаб и службы.

Нашему Краснолуганскому полку помогали еще больше В упомянутой выше книжке, написанной по просьбе инспекции боевой подготовки Наркома Обороны, был выделен специальный раздел: «Как рабочие Донбасса помогают огневой подготовке».

Наши взаимоотношения с партийными, советскими, профсоюзными организациями и широкими рабочими массами Луганска, Кадиевки, Ворошиловска и Красного Луча переросли обычное шефство. Нам удалось привлечь местные организации к непосредственному участию во всей жизни полка. Наши неудачи они считали своими неудачами, наши успехи — своими успехами.

Заслуга приобщения пролетариев Донбасса к боевой подготовке дивизии принадлежит командиру корпуса Ф. Ф. Рогалеву.

Донбассовцы, зная жизнь полка, всячески ему помогали. Так, в 1930 году на открытие лагерей в полк приехали шахтеры, металлисты, химики и колхозники Луганска, Кадиевки, Ворошиловска и Красного Луча. [58]

После хозяйских указаний о замеченных недостатках гости раздали подарки ударникам. Внимание, забота и всесторонняя помощь их не знали границ.

Не было ни одной инспекторской стрельбы, состязаний или маневров, на которых не участвовали бы представители рабочих и руководители местных организаций. Вместе со всем личным составом полка они волновались за результаты. Производивший в 1932 году инспекторский осмотр комкор Капуловский заметил: «Инспектирование дивизии вылилось в массовый праздник рабочих Донбасса. Это ценнейшее явление надо всячески приветствовать».

Каждый рабочий и колхозник, приехавший в лагерь или на зимние квартиры, обязательно хотел видеть и проверить, как стреляют снайперы. Это желание всегда охотно удовлетворялось.

При массовом посещении гостей полк устраивал для них состязания по стрельбе с призами, а бойцы и командиры подразделений на этих соревнованиях помогали, консультировали и всячески старались обеспечить победу гостей своего района.

Летом 1931 года в полку не ладилось со стрельбой из нагана и ручного пулемета. Луганцы узнали об этом и прислали делегации от горкома ВКП (б), комсомола, горсовета, профсоюзов и паровозостроительного завода «Октябрьская революция». В полковой газете «Ударник» появилось следующее их обращение:

«Ко всем красноармейцам, командирам и политработникам 240 стрелкового Краснолуганского полка.

Дорогие товарищи!

Луганская парторганизация, комсомол, рабочие и колхозники с неослабным вниманием следят за вашими успехами в овладении военной техникой.

В результате упорной и неутомимой работы командиров, политработников и красноармейцев Краснолуганский 240 полк получил первенство на стрельбах...

Мы глубоко убеждены, что красноармейцы и начсостав под опытным руководством нашего командира и комиссара Фалалеева и при помощи партийной и комсомольской организаций полка, на основе развернутого социалистического соревнования и ударничества одержат еще не одну победу и, безусловно, по-большевистски упорной работой добьются первенства в дивизии Донбасса на предстоящей инспекторской стрельбе... [59]

Луганские рабочие, колхозники и все организации еще больше укрепят братскую связь с вами. Мы приложим все усилия, чтобы успешно завершить первую пятилетку и широким фронтом подготовиться ко второй пятилетке. А вы обязаны так овладеть военным делом, чтобы в любой момент по призыву партии и правительства быть готовым дать решительный и последний отпор международному империализму...»

Обращение подняло боевой дух всех бойцов. На стрельбище появились лозунги «Ответим луганцам ударной работой», «За выполнение наказа луганцев».

Взаимоотношение полка с местными организациями не является исключением. Все части нашей дивизии были окружены таким же вниманием и конкретной, деловой помощью. Пролетарии Донбасса могут бесспорно служить ярким примером для шефствующих организаций.

Был такой характерный случай. По заданию командующего войсками Украинского военного округа в частях проводилась инспекторская стрельба. Этим состязаниям было придано большое значение и к ним привлечено внимание партийных, советских и общественных организаций.

Сводки о результатах первенства целую неделю передавались по маршруту: Луганск — Славянск — Мариуполь. В итоге всех стрельб первое место в дивизии занял наш Краснолуганский полк.

Партийные, советские и профсоюзные органы Славянска решили премировать меня. Премию (часы) поручено было вручить члену бюро райкома партии и члену президиума РИК Ф. Ф. Жмаченко, командовавшему в то время Славянским полком. Надо полагать, что у местных органов не было желания обидеть Ф. Ф. Жмаченко, так как он хорошо командовал полком. Они хотели показать, как оцениваются результаты состязаний, чтобы поднять дух соревнования. Во всяком случае Ф. Ф. Жмаченко выполнил это поручение, не уронив своего авторитета в наших глазах. Мы знали, что «противник» он достойный.

Был, например, и такой случай. На праздновании годовщины дивизии шефы увидели, что у командира Славянского полка в упряжке лошадь лучше, чем у меня. Там же устроили совещание и через несколько дней прислали пару прекрасных орловских рысаков. Каким-то образом они уговорили поступиться ими начальника «Штерстроя» (крупная Штеровская электростанция Донбасса). [60]

Нередкими гостями в полку были личные друзья и соратники наркома, работающие в Луганске и Ворошиловске.

Приедет ли Шевцов, Приходько или другой с орденом Красного Знамени на груди, с ударной книжкой в кармане и скажет: «Заехал узнать, как вы живете и работаете. Скоро еду в Москву — Климент Ефремович обязательно спросит о полке».

Одна мысль, что о нашей работе в простой беседе он скажет самому наркому, подтягивала, воодушевляла нас.

Приведенные выше факты говорят сами за себя. Успехами в огневой подготовке дивизия и наш полк, в частности, во многом обязаны помощи пролетарского Донбасса.

Помогали и мы ему. В 1932 году на уборке урожая в колхозах, в совхозе им. Ленина, на ударных стройках всесоюзного значения (Ворошиловской домне № 1-бис, гигантах Луганстроя и Краммашстроя) полком отработано свыше 25000 рабочих дней.

В луганском округе был Провальский государственный конный завод. Там выводились породистые верховые лошади. Мне посоветовали в окружном исполкоме съездить туда и купить себе лошадь. В 1930 году весной поехал туда с ветфельдшером полка Кочетовым и шофером Куракиным. Остановились у директора завода (фамилии не помню). Но директор меня разочаровал — продавать казенных лошадей он не имел права. При осмотре лошадей нам особенно понравились двухлетки.

На другой день утром с одним из работников конезавода мы до обеда осматривали только что прибывший табун. Он сказал, что давно уж не видел такого живого интереса к лошадям и к его профессии. Прощаясь с ним, высказал свое сожаление, что уезжаю, не приобретя лошади.

Тогда он, взяв с меня слово, что я не подведу его перед директором, сообщил, что есть кобыла Вера-Агла. Это чистокровная венгерка, не жеребившаяся три года, и по правилам ее надо списать. Но ввиду особой ценности лошади решено еще оставить на год. Переговорите, мол, с директором. Нам показали эту лошадь. Мы с ветфельдшером были очарованы. Она была эффектна, рыжей масти, с более светлой гривой и хвостом, сложена очень пропорционально, ножки точеные и особенно красивая головка с подвижными глазами и раздувающимися нервными ноздрями. Она не стояла на месте, недоверчиво поглядывая на присутствующих, настороженно поводила ушами. Короче — красота, темперамент. [61]

Решили приобрести ее во что бы то ни стало. Директору заявили, что не уедем, пока он не продаст лошадь.

— Пожалуйста, живите, а продать не могу, — сказал директор. Он считал, что мы шутим. Прожили у него втроем этот день, ночевали, а позавтракав, рассказали его жене в чем дело и спросили, когда приходить обедать. На третий день шофер рассказал, что хозяйка по телефону уговаривала мужа продать лошадь. Действительно, через некоторое время нас вызвал к себе директор и объявил о согласии уступить нам Веру-Аглу только из-за уважения к проявленной сметливости и настойчивости.

В полку красноармейцы ее назвали Балериной. При отъезде из дивизии мне, как любителю и знатоку лошадей, подарили ее. Она у меня пробыла до 1934 года.

В конце июля или в начале августа приезжал в лагеря дивизии командующий войсками округа. Он ко мне основательно присматривался и перед отъездом объявил, что я назначаюсь заместителем командира 46-й Криворожской дивизии, где должен буду передать свой опыт по боевой и, в частности, огневой подготовке. В ожидании приказа советовал мне прочесть рекомендованную им литературу.

Это назначение было для меня совершенно неожиданным. Мысль о выдвижении, честно говоря, ни разу не приходила в голову. Но поехать в Криворожскую дивизию мне не пришлось, так как в 20-х числах августа я был назначен инспектором Смоленской авиабригады и вызван в Москву. Провожали меня очень хорошо. По дивизии и корпусу были изданы приказы. Луганцы и ворошиловцы наградили золотыми часами, корпус и дивизия подарили Балерину.

На осенней инспекторской стрельбе, проводившейся в сентябре 1932 года, полк показал отличные результаты, и мне, находившемуся уже в авиации, был прислан ценный подарок от командира 7 корпуса Ф. Ф. Рогалева.

Работа в Краснолуганском полку была напряженной до предела, но интересной, захватывающей и плодотворной. Из рядового состава полка, состоящего преимущественно из шахтеров, металлистов и химиков Донбасса, готовились преданные, квалифицированные бойцы.

Успехи полка — результат дружной и сплоченной работы парторганизации и начальствующего состава, которые сумели поднять, возглавить творческие способности красноармейцев на выполнение задач, поставленных перед Красной Армией нашей партией. [62] Каждому ясно, что в конечном счете, борьба шла не за оценку, даже не за выполнение планов, борьба шла за готовность оборонять наше социалистическое отечество.