Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

В небе Румынии

В конце марта наш фронт достиг реки Прут — водной границы с Румынией, а в первых числах апреля наступление приостановилось. Мы начали готовиться к передислокации на площадку Бельцы. Утром к нам прилетел инспектор дивизии Ф. Ф. Дахов и потребовал выделить ему в напарники одного летчика из руководящего состава для ознакомления с новым местом базирования. Выбор командира пал на меня. Но у самолета мой механик Козлов, тревожный и озабоченный, докладывает с досадой:

— Командир! Лететь нельзя. Машина неисправна... Где-то подтравливает воздух. Мне кажется, в основном фюзеляжном баллоне.

— Дохвалился ты, Петро, домудрился: "Не тронь технику до подтравливания!" — с огорчением пеняю я и без того расстроенному механику.

Он быстро заменяет аэродромный баллон, недовольно бурчит себе под нос:

— Это надо же... оскандалился... И на чем? На воздушке... — А затем Козлов, уже повеселев, обращается ко мне: — Через полчаса, командир, все будет исправно!

— Ты что, хочешь, чтоб нас с тобой ждали? Сколько воздуха? Или система совсем не держит?! — говорю я с негодованием.

— Давление в норме: около ста пятидесяти атмосфер. Но, — замялся механик и виновато заглянул мне в глаза, — я боюсь, как бы оно не стало на нуле при посадке. Без тормозов-то — вляпаетесь!

Но ждать больше нельзя, и я принимаю решение:

— Мотор запустим от аэродромного баллона. В воздухе после взлета перекрою систему и постараюсь не вляпаться, как ты выразился. Поторапливайся!

— Командир, когда будете заходить на посадку, не забудьте открыть вентиль баллона с воздухом. — В глазах механика сожаление и виноватость.

— Спасибо за совет. До встречи! — я махнул на прощание рукой.

Однако нашей встречи в этот день не произошло. Выполнив посадку на аэродроме Бельцы, я рулю за Даховым и останавливаю самолет рядом с его машиной. Воздуха в системе, несмотря на меры предосторожности, около пятидесяти атмосфер. Не густо...

К моему ведущему подходит представитель инженерной службы воздушной армии, крепко его обнимает и потом сразу же направляется ко мне:

— Что вы копаетесь в машине?

— Перекрываю баллон. В системе — утечка воздуха,— отвечаю без энтузиазма.

— Немцы этого добра оставили уйму — заправим! — Он дает команду механику "организовать баллончик".

Неподалеку от моей машины вижу два огромных штабеля баллонов и спрашиваю, не скрывая тревоги:

— Они не с кислородом? А то я видел, как при запуске так рвануло одну машину, что из нее получилось две — хвост отлетел в одну сторону, плоскости с кабиной и мотором — в другую. Взорвалась от кислорода, как бомба!

— Юноша, постыдились бы так думать, а не только говорить, — шутя выговаривает мне представитель инженерной службы.

Не успокоившись, я прошу механика:

— Вы еще раз проверьте, пожалуйста... Откройте вентиль баллона так, чтобы из него пошло слабое дуновение. Подставьте горящую спичку: если там воздух — она погаснет, если кислород — горение усилится. Понятно?

Дахову, видимо, надоело мое упрямство, но виду он не подает:

— Не чуди, Евстигнеев! А то научишь...

Осмотрев летное поле и определив расположение стоянок для нашего и братского 297-го полка, собираемся в обратный путь. Я проверяю свой самолет. Воздуха в системе сорок атмосфер. Для запуска мотора, на выруливание и торможение после посадки вполне хватит. Но в это время механик подвозит баллон на подвернувшейся под руку паре волов и подключает его к самолету. Сажусь в кабину и шутя говорю Дахову:

— Отойдите от греха подальше. Сейчас будет выбух!

Ремнями я привязываться не стал — всякое случается, и бывалые люди, вроде представителя воздушной армии, ошибаются.

Несколькими качками плунжера пускового насоса создаю давление, необходимое для наполнения бензином трубосистемы запуска мотора. Взявшись левой рукой за лапку зажигания (тумблер магнето), прошу механика:

— Откройте вентиль баллона.

Как только заработал пусковой насос, кислород подключенного баллона соединился с бензином и... взрыв! Кабина наполнилась пламенем. Как я успел перекрыть кран насоса, сказать трудно. Плунжер, сорванный взрывом, бьет мне по правой ноге выше колена, загораются разодранные брюки. Левая рука, отброшенная вправо, самопроизвольно включает зажигание — мотор заработал... Охваченный пламенем, я пытаюсь выключить зажигание. Дахов прыгает на центроплан и, ухватившись за плечевые ремни парашюта, тянет меня из кабины. Но моя левая нога нечаянно передвигает сектор газа в крайнее переднее положение, и мотор взревел! Мы с Даховым, сшибленные тугой струей воздуха от винта, кубарем скатываемся с центроплана "лавочкина".

Я бросаюсь к самолету, а он начал разбег... Схватившись за борт горящей кабины, чтобы выключить мотор, я снова срываюсь вниз, не успев даже забраться на центроплан. Стабилизатор сильно бьет по парашюту, но я вновь вскакиваю! А самолет убегает... Мы стоим, разинув рты от удивления. Вгорячах кричу с досадой:

— Взлетит же, черт необузданный!

Машина, словно управляемая опытным летчиком, продолжает разбег по прямой. Пробежав метров полтораста, она вдруг развернулась налево почти под прямым углом и, ткнувшись носом в землю, остановилась — может, что-то попало под колеса, а вероятнее всего, из-за воздействия вращающегося винта.

Подбежав к самолету, видим, что пламя погасло, и только слабый дымок, запах гари да закопченный борт фюзеляжа со вздутой от огня покраской зловеще напоминали о только что случившейся беде. В кабине все исковеркано, трубопроводы разорваны. Мне тяжело смотреть на израненного боевого друга. Нелепо все получилось...

Армейский представитель ругает себя на чем свет стоит:

— Проверил два баллона и успокоился!.. На моей совести ведь машина!.. Товарища твоего, Федор Филиппович, — это он уже к Дахову, — устроим у местных жителей. А ты лети и присылай медиков.

В ближайшей к аэродрому хате нас встретила низенькая смуглолицая старушка. Поохав, глядя на меня, она повела нас в другую комнату:

— Живите. Места хватит.

Дахов взволнован, но виду не подает и заверяет меня:

— Оставайся, Кирилл. Сегодня не обещаю, но завтра с утра будут у тебя медики. Потерпи, друг.

Хозяйка хаты, вмешиваясь в разговор, решительно запротестовала:

— Не надо медицины! Скоро будет хорошо...

Я остался один. Старушка хлопотала в соседней комнате. Приготовив какую-то мазь, она осторожно покрыла ею все мое лицо. Скоро стало легче — боль утихла, легкий озноб прекратился. До самого утра я проспал глубоким сном праведника.

С первым рейсом транспортного самолета вместе с передовой командой прибыли врач полка Гущин, парашютоукладчица Раздорская и механик Козлов.

Мой сержант, импульсивный по складу характера, еще с порога озабоченно кричит:

— Как же это, командир?!

— Не волнуйся, Петя. Ты ни при чем. Пройдет. — И шутливым уже тоном, хотя и со скрытым волнением спрашиваю: — Красивый я, да? Не будут девчата шарахаться?

Мария Раздорская смотрит на меня, как на больного ребенка: в глазах ее материнская жалость и непонятная ласковая печаль.

— Дурень, — мягко говорит она, — выбрось эти мысли из головы. Жив — и в этом радость. И больше не о чем расстраиваться. Война — это временно, полеты — пока молод и здоров, а жизнь и любовь у человека и с человеком до конца.

— Спасибо, Мария, за доброе слово.

А она уже о чем-то разговаривает с хозяйкой дома. У женщин всегда найдутся общие темы.

Доктор интересуется:

— Чем это тебя насмолили? Зеленка, видать, ни к чему?

— Спроси у нее, — показываю я глазами на старушку. — Но избавь и уволь от зеленки. Под Белгородом так усердно разукрашивали, что до сей поры следы на руках. Да и шрамы оставляет.

Хозяйка вмешалась, услышав слово "зеленка".

— Доктор, — ласково проговорила она, — через недельку ваш парень станет красивее, чем был. Пусть он побудет у меня.

Друзья ушли, и легкая грусть легла на сердце. "С чего бы это вдруг? — думал я. — Возможно оттого, что Мария заговорила о будущем?.."

На другой день гул летящих самолетов позвал меня на улицу. Через щелки набухших век смотрю, как "лавочкины" друг за другом отваливают от строя, четко и деловито заходят на посадку. Все-таки красиво ребята летают: ничего лишнего, можно сказать, сдержанно работают, даже изящно. И снова защемило сердце — так хочется быть среди боевых друзей!..

Вслед за истребителями над летным полем появились транспортные самолеты. С них сбрасывали на грузовых парашютах мягкие тары, бочки с маслом и горючим для танков. Вырвавшись вперед, танкисты сидели на голодном пайке из-за распутицы и бездорожья.

Удивительно быстро заживало у меня лицо: через неделю следы ожогов сошли, кожа стала розовой и нежной, как у младенца.

Имя доброй молдаванки, моей целительницы, к сожалению, забыто. Но теплота ее приветливого лица, смуглость и застенчивость крестьянки до сих пор живы в моей памяти. Я нередко вспоминаю о ней с огромной сыновьей благодарностью.

Мой "лавочкин" опять в строю. Окраска левого борта имела вид затейливого камуфляжа, на фоне которого четко выделялась черная цифра с красной окантовкой — 96. Командир полка спросил на всякий случай:

— Может, есть желание сменить самолет?

— Да вы что? Никогда! Раненого друга не бросают,— без малейшей рисовки и позы я отказался от такого предложения. — Мы оба в отметинах и рубцах. Будем ц дальше воевать вместе.

— Рад слышать такие слова, — сказал Ольховский.

8 апреля я уже шел с группой на своем "лавочкине" с бортовым номером "96" в небо Румынии. Долго мы ждали этого дня! И он настал — день боевых действий за просторами нашей земли. Весна сорок четвертого памятна во всех подробностях. Было все: и трудные победы в ожесточенных боях, и минуты неудач, и горечь поражения.

Однажды мы вылетели с Мудрецовым на разведку войск и аэродромов противника в район Яссы — Роман — Кишинев. За линией фронта обнаружили движение войск, большое скопление техники. Обстреляли одну из колонн, затем направились к Кишиневскому аэродрому. Противник, видимо, принял наши истребители за свои: молчат зенитки, на летном поле выложены посадочные знаки, пестро раскрашенные, как шлагбаум. Немцы даже пригласили нас произвести ,посадку — дали две сигнальные ракеты.

Окинув взглядом летное поле, определив расположение стоянок, тип и количество самолетов, я заметил взлетающий тяжелый бомбардировщик "Дорнье-215" с двухкилевым хвостовым оперением. С машинами такого типа нам редко приходилось встречаться в воздухе, и, пока фашисты внизу не разобрались, что за гости к ним пожаловали, я предупредил Мудрецова о своем дерзком намерении:

— Рубанем на взлете! Пока за родных принимают...

Резко бросив машину на крыло, вижу, что ведомый, чуть оттянувшись, идет за мной в атаку. Открываю огонь. Громадный транспортный тихоход прошит очередью от хвоста до кабины пилота, но почему-то продолжает взлет как ни в чем не бывало: он уже метрах в десяти от земли. Делаю горку, а сам с раздражением думаю: "Что за черт? Снаряды насквозь прошили эту махину, ей же — хоть бы что!" Быстро перехожу на противоположную сторону. Снова бросив свой самолет в пике, остервенело открываю огонь. Но тут отказывает одна из пушек — удар получается слабее, чем надо бы. Однако немецкий бомбардировщик пошел на снижение. Наконец зенитчики разобрались, что за пришельцы над аэродромом, — заработали "эрликоны". Снаряды разрываются все ближе и ближе к нашим машинам. Мы снижаемся до бреющего полета и уходим на восток.

Что же с "Дорнье"? Оглянувшись назад, мне удалось увидеть, что фашистская громадина плюхнулась на землю в облаке дыма. Заметил я и выруливающую четверку "сто девятых". Может, она -должна была сопровождать бомбардировщик? Вряд ли. Скорее всего, фашисты решили проучить нас, и мы стремительно уходим.

На КП доложил командиру полка о результатах полета на разведку. Ольховский ничего не ответил, лицо его было печальным.

— Не вернулся Иван Колесников... — проговорил только подавленным голосом.

— Как? Где это произошло? — опешил я.

К потерям не привыкнешь на войне. Каждая из них словно отрывает частицу души. Всякие потери нес полк, всегда они тяжело переживались, но эта — погиб второй брат! — горше, казалось, не бывает.

А произошло все так. Прикрывая наши войска, Иван неудержимо набросился на врага. "Лавочкины" завязали воздушный бой с "мессерами". Уже самолет противника горит, падает, а летчик, продолжая преследование, все еще ведет огонь. Высота критически малая. Товарищи по радио кричат Колесникову: "Выводи! Выводи! С землей столкнешься!" Но Иван не вывел. Оба самолета упали в расположении вражеских войск, в семи километрах юго-западнее Тыргу-Фрумос. Жизнь Ивана оборвалась. Не стало в полку добрых парней, братьев Колесниковых. Осталась добрая и незабвенная память о них.

Приближался праздник Первое мая. Хорошая традиция — отмечать такие даты трудовыми достижениями — оставалась и во время войны. Нанести фашистам чувствительный удар — главная забота личного состава полка в эти дни, и мы тщательно готовимся к каждому боевому вылету.

Наша шестерка пошла на прикрытие войск, переправляющихся через реку Прут. Задача не из легких: не дать фашистам сорвать форсирование этой водной преграды. А еще и погода сложная: многоярусная облачность до восьми баллов, с нижней кромкой 100-150 метров, ограниченная видимость. Противник по всей вероятности не ожидал, что в таких метеоусловиях в районе цели могут быть наши истребители, и надеялся на удачный удар по советским войскам на переправах. Но он просчитался.

Боевой порядок нашей группы в целях обеспечения свободы действий был построен из пар, идущих одна за другой на увеличенных дистанциях, — многоярусно, вроде знаменитой покрышкинской этажерки. И вот в районе цели на высоте 350 метров мы увидели врага. Три тройки "юнкерсов" без истребителей сопровождения, пытаясь снизиться в промежутки между облачностью, подкрадывались к переправам. Бой начался атаками "лавочкиных". Он был необычным и, по сути, слепым. В облачности ни мы, ни противник не видели, сколько дерущихся на каждой стороне.

Встреча с первой тройкой противника произошла на попутно-пересекающихся курсах. Немцы шли над средним слоем облачности и заметили нас на дистанции примерно пятьсот метров. Резко потеряв высоту, они попытались скрыться в облаках. Мы с Мудрецовым — за ними. Слой облачности был настолько тонким, что наша пара и противник моментально проскочили его, и "юнкерсы" снова потянулись вверх. Преодолевая огонь стрелков, я сближаюсь с одним из них метров на пятьдесят и бью по левому мотору и носовой части фюзеляжа. Не успев скрыться в облаках, фашистский бомбардировщик сваливается на левое крыло и резко идет вниз...

Чуть не столкнувшись с падающей машиной, проскакиваю мимо. Мудрецов, как всегда, следует за мной. Оставшаяся пара Ю-88 теряется из виду. Пара Тернюка сзади, а вот пары Карпова нет. Где она?

Справа появляется еще тройка "юнкерсов". Атаковать с ходу ее нельзя — мой ведомый как раз идет под ними. Мгновенно оценив обстановку, передаю напарнику:

— Фрицы впереди... Вей левофлангового!

Мудрецов словно ждал этой команды: устремившись вверх, он сближается с противником. Очередь — и из облачности вываливается горящий бомбардировщик. "Осиротевшая" пара "юнкерс"в" со снижением проходит под нами. Тернюк бросается вдогонку, но немцы успевают скрыться в среднем ярусе облаков.

— Молодец, Валя! — не могу удержаться, чтобы не похвалить возвратившегося ко мне Мудрецова.

Снижаемся. Под облаками вижу пару Карпова. Она преследует "юнкерсов", ведя бой на высоте 150-350 метров. Мы берем курс на Яссы. Здесь нижний край облаков приподнялся до 600 метров. Хорошо видно, как вдаль уходит разгромленная группа из шести бомбардировщиков. От преследования пришлось отказаться — слишком плотный заградительный огонь зениток. Фашистов вряд ли догоним, а своих ребят можем недосчитаться. Да и горючее на исходе — пора возвращаться на точку. За три недели перед первомайскими праздниками я выполнил 27 боевых вылетов, провел 13 воздушных боев, в которых уничтожил 7 фашистских самолетов. А 1 мая полк срочно перебазируется на аэродром Табэра, за рекой Прут. Итак, мы на земле румынской! И уже не просто летаем в небе этой страны. Мы пришли сюда с освободительной миссией: избавить народ Румынии от фашизма, дать ему возможность плодотворно трудиться на своей земле.

Земля как земля. -Хаты, сады — много садов... И вода в реке такая же, как на Западной Украине и в Молдавии. Только люди — с непонятной нам речью, беспросветной бедностью, затравленные страхом, — вызывали чувство сострадания, пронзительной душевной жалости. Целый народ в такой нищете!

Население городка — женщины, детвора и древние старики. Мужчин молодого и среднего возраста почти нет. В первые дни нашего пребывания в Табэре жители на улице не показывались. Они сидели в своих жалких лачугах и ожидали чего-то страшного. Люди были настолько забиты и запуганы, что никому из них, видимо, и в голову не приходила мысль: что может быть хуже, отвратительнее их старой жизни, поруганной и обездоленной?

Бывало, идем по улице, а из-за плетня садика смотрят на нас настороженные пугливые глаза. Как только поравняемся с двором, лица исчезают, слышим хлопанье дверей — румыны, как суслики в норы, скрываются в хатах.

— Подумать только, — качал головой Мудрецов,, — как запугали народ.

Тернюк продолжает мысль товарища:

— Да, Валентин. Правители-бояре сначала запугали народ, а потом принялись вить из него веревки.

— Что ни говори, а внушение — великая сила... — как бы размышляет вслух Карпов.

Летчикам полка пришлось расквартироваться у местных жителей, так же, как и у себя дома, на Родине: поплотнее да покучнее — для удобства боевой жизни. Наша эскадрилья поселилась в домике рядом с летным полем. Хозяева — женщина с двумя девочками школьного возраста. В семье безысходная бедность, питалась она в основном блюдами из кукурузы и картофеля. Вместо хлеба — мамалыга. Хозяйка относилась к нам с искренней симпатией, трогательной простотой. Да и ее соседи уважительно раскланивались, едва завидев кого-либо из наших пилотов. Как аукнется, так и откликнется, говорят в народе...

Однажды мне случилось вернуться в хату в неурочное время, и я застал хозяйку на чердачной лестнице. Она торопливо закрывала дверцу лаза на чердак, а в руке держала кувшин. Стало ясно: кого-то тайно кормила и поила там.

Увидев меня, она совсем растерялась и, спустившись вниз, пыталась убрать лестницу. Я мягко, но решительно отстранил ее. Показав на дверцу лаза, спросил:

— Кто там прячется?

Прижав от страха руки к груди, хозяйка испуганно что-то говорила на своем языке. Я уловил смысл одного только слова — бах, бах...

Забираюсь по той же лестнице на чердак, и вот в сумеречном свете помещения вижу в углу сжавшееся в комок какое-то существо, кажется, женского пола, оно испуганно смотрит на меня. Жестом руки я позвал женщину и, пока она, согнувшись в три погибели, пробиралась к лазу, снял с петель замок и швырнул его далеко в сад.

Когда мы оказались на земле, передо мной предстала сказочной красоты девушка: стройная, русоволосая, с двумя огромными и тугими, как швартовная веревка, косами. Лицо смуглое, цыганское, а на нем — удивительно светло-синие, с зеленоватым блеском, глаза. Она не столько испугана, сколь смущена. Только изредка из-под бархатных, будто наклеенных дамским парикмахером, ресниц — таких длиннющих! — мягко "стреляют" эти прелестные сапфиры-глаза то в мою сторону, то в сторону хозяйки, как бы спрашивая недоуменно: от кого и зачем меня прятали? На вид ей лет 17-18.

От моей злости и обиды за недоверие к русским солдатам не осталось и следа. Откуда эти женщины могли знать, кто мы такие и вообще что за люди эти безбожники — красные? Ведь им так долго внушали, что мы, советские, — изверги, ироды, не имеющие за душой ничего святого, и пришли в Румынию с единственной целью: губить, разрушать, уничтожать...

Зову женщин — как потом я узнал, мать и дочь — в комнату и. как могу, объясняю, что прятаться от нас, россиян, не надо, никто им не причинит обид или унижений.

Комната, в которой мы жили, содержалась в чистоте и опрятности. Постели аккуратно перезаправлялись женскими руками после нашего ухода на аэродром. Дети встречали нас радостно, доверчиво. И преувеличения здесь нет. Война — это не просто такое состояние психики, когда люди только тем и занимаются, что уничтожают противоборствующую сторону, сметая все, что попадется па пути. Она имеет еще и другой, противоположный аспект — нас одолевала неистребимая тоска и грусть по родным и близким, оставшимся дома, вдалеке...

В конце мая немцы подтянули значительные резервы, вновь разгорелись яростные бои. На этот раз они проходили северо-западнее Ясс. Там 52-я армия обороняла выгодные в стратегическом отношении высоты. На ее долю выпала тяжелая борьба, которая продолжалась до начала наступления наших войск в Белоруссии. Более месяца шли упорные схватки. Противник стремился овладеть утраченными высотами, а 52-я армия стойко и мужественно удерживала эти позиции.

Против нее, казалось, была брошена авиация всего фашистского блока. Каких только самолетов здесь не было — "хейнкели", "хеншели", "юнкерсы", "фоккеры", "мессершмитты", "иары", "макки", ПЗЛ и многие другие. Все они стремились облегчить задачу своим войскам. В воздухе было на редкость жарко. Но численное превосходство не страшило наших летчиков. Они мужественно и упорно разили фашистских стервятников, блестяще выполняя задачи, которые ставило перед ними командование.

...В это напряженное время на старт выносилось полковое Знамя. Делалось такое в исключительных случаях, когда складывалась настолько тяжелая обстановка в воздухе, что добиться победы в бою можно было только рискуя жизнью.

Командир полка, заместитель по политической части, начальник штаба собирались на старте, и знаменосцы выносили Знамя части, ее святыню. Летчики перед вылетом на задание становились у знамени на одно колено, целовали полотнище и уходили в небо с клятвой: бить врага, не щадя жизни. Надо сказать, они были верны слову — дрались самоотверженно и непреклонно. Когда кончались боеприпасы или горючее было на исходе, летчик направлял свою машину в гущу вражеских стервятников, рубя противника винтом. Случалось, и погибали во время тарана...

В труднейшие моменты схватки, когда весь ты напряжен до предела и усталость дает о себе знать не только ошибкой, но порой и безразличием к себе, алое знамя полка выплывало из глубин памяти, напоминая о клятве, данной тобой. О том, что ты — русский солдат, потомок суворовских чудо-богатырей, что ты — коммунист, защитник Отечества и высшей справедливости на земле — свободы.

Вот откуда черпалась энергия, сила, настроенность на смертельную схватку с врагом.

О том, как сражались мои товарищи в этот период войны, говорит сохранившееся в архивах обращение командования 4-го истребительного авиакорпуса к летчикам, техникам и вооруженцам:

"Товарищи летчики, техники и вооруженцы!...На нашем участке фронта завязались ожесточенные воздушные бои. За три дня воздушных сражений — 1, 2 и 3 июня — только летчики 240-го иап уничтожили 20 самолетов противника без потерь со своей стороны.

Герой Советского Союза капитан Кожедуб за два дня боев сбил четыре самолета противника. Это его 43-я победа. Мастер воздушного боя капитан Евстигнеев сбил пять самолетов противника — теперь на его счету 44 сбитых фашистских самолета. Младший лейтенант Брызгалов сбил два самолета, старший лейтенант Жигуленков — два самолета. Уничтожили по вражескому самолету отважные и умелые летчики — Тернюк, Мудрецов, Карпов, Шпынов...

Держитесь и бейте врага так, как бьют его летчики 240-го полка..."

Всякое доверительное и теплое обращение окрыляет. И летчики, зная трудности поставленных перед нами задач, постоянно искали пути их лучшего решения. Противник, где бы он ни пытался прорваться к советским войскам, повсюду встречал яростный отпор со стороны истребителей нашего соединения. Гитлеровцы применяли различные способы выхода в район боевых действий, вылетали большими группами, наращивали усилия в бою, пытаясь создавать количественное превосходство. Однако добиться желаемых результатов им не удавалось, и господство в воздухе неизменно оставалось за нами.

Однажды мы вылетели восьмеркой на сопровождение двенадцати штурмовиков. Передовую перешли на высоте 1200 метров. По штурмовикам остервенело заработали зенитки, но они спокойно, как на своем полигоне, заходят на цель, сбрасывают бомбы и реактивные снаряды. Затем, перестроившись в боевой порядок "круг", один за другим начинают пикировать, поливая противника пулеметно-пушечным огнем. С земли дым и пыль поднимаются на высоту более ста метров. Выход из атаки наши "илы" выполняют на высоте бреющего полета, у самой земли, поэтому часто скрываются в непроглядном мутном мареве, чтобы через считанные секунды, вынырнув из него, вновь строить маневр для захода на цель.

"Горбатые" в море огня, пыли и дыма работают как ни в чем не бывало, сея смерть и наводя ужас на врага; идет штурмовка.

Боевой порядок истребителей над целью обычный: группа непосредственного прикрытия — на внешней стороне круга, другая находится выше "горбатых", применяя иногда обратный круг полета по тактическим соображениям. Итак, я с четверкой внизу с "илами", а две пары. Тернюка над нами. Во время работы штурмовиков мое звено также атакует гитлеровцев.

В конце штурмовки появились ФВ-190, сколько их — точно не удалось установить, но не менее шести — восьми самолетов. С появлением "фоккеров" забот нам прибавилось — теперь уже не до наземных целей. Истребители противника по одному и парами пытаются подойти к "илам".

Четверка Тернюка вливается в общую группу. Началось что-то похожее на ряд разрозненных, отдельных боев у круга "горбатых". Зная губительную мощь пушечного вооружения штурмовиков, мы иногда уходим под их защиту, увлекая за собой "фоккеров". Один из них попал под прицел выходящему из атаки "илу". Очередь — и гитлеровская машина рассыпалась на куски.

Около двадцати минут штурмовики обрабатывали цели. Потерь у нас не было, но израненных машин хоть отбавляй. Один Ил-2 с поврежденным шасси и огромными пробоинами еле добрался до нашей точки. Две машины из моей группы из-за серьезных повреждений вышли из боя раньше.

Фашисты недосчитались трех самолетов — один поражен огнем штурмовиков, два — в бою с истребителями.

22 мая кроме прикрытия войск полк получил задание обеспечить сопровождение двух вылетов штурмовиков на разведку. "Илы" должны были более полно вскрыть немецкую оборону, сосредоточение войск и расположение самолетов на аэродромах. Район разведки разделили на два участка — восточный и западный.

Первый выход на восточный участок по маршруту Яссы — Роман — Негрешти выполняла моя группа в составе шести экипажей. Полет прошел успешно. Над аэродромом Роман мы встретили шестерку Ме-109, отбили их от штурмовиков, задание выполнили и вернулись без потерь.

На западный участок Тыргу-Фрумос, Тыргу-Нямц, Пьятра-Нямц вылетел мой заместитель Тернюк. В группе с ним: Попко, Мудрецов, Карпов и от кожедубовской эскадрильи — пилот Гопкало.

"Горбатые" шли, как обычно, на небольшой скорости, на высоте 800-1200 метров. Это высота полета на разведку и фотографирование. Тернюк с ведомым Попко — рядом со штурмовиками, тройка Карпова — чуть выше и позади.

Над аэродромом Роман их встретила шестерка ФВ-190. Парами немцы устремились к "горбатым". Но натолкнулись на непробиваемую стену: огневая и бронированная мощь летающего танка известны. Мастерски и мужественно вела этот бой и группа Тернюка. Первую пару "фоккеров" Карпов со своей тройкой встретил четким огневым взаимодействием всех экипажей. Вторая пара противника отказалась от атаки штурмовиков и пошла па помощь первой. В этом решении был свой резон: сначала разделаться с нашими истребителями, а потом уже со штурмовиками. Но замысел немцев так и остался неосуществленным. Третью пару "фоккеров" отогнали Тернюк с Попко.

Обескураженные такой неудачей, истребители противника отошли в сторону, как бы раздумывая, с чего бы начать новую атаку. А разведчики в эти минуты занимались своим делом: близость "фоккеров", казалось, их мало тревожила. Не меняя скорости, высоты, курса, "илы" спокойно продолжали полет по намеченному маршруту.

Враг заторопился, боясь упустить, казалось бы, легкую победу. Атаки его стали активнее. Один из гитлеровцев ринулся на машину ведущего. Михаил Попко, заметив, что командиру группы грозит опасность, а в случае промедления удар по машине Тернюка уже будет неотразим, бесстрашно бросается на "фоккера", преграждая ему путь своим самолетом...

Снаряды прошили кабину, поранили руку летчика, часть же из них застряла в парашюте, и он начал тлеть. Невидимый еще огонь распространился до войлочной подкладки на бронеспинке — пилоту начало жечь спину. Кабина наполнилась дымом. Но Попко не выходил из боя. Более пятнадцати минут, раненный и обожженный, он отражал атаки. Товарищи даже не подозревали о случившемся...

Бой сместился к линии фронта. "Фоккеры" несолоно хлебавши прекратили преследование. И только тогда Михаил доложил командиру группы:

— Самолет поврежден. Прыгать с парашютом не могу — тлеет. Постараюсь дотянуть до точки...

Но это ему не удалось: в трех километрах от аэродрома кабину Ла-5 охватило пламенем, и летчик был вынужден, не выпуская шасси, приземлиться в поле. Едва он успел выскочить из самолета и отбежать несколько метров — истребитель взорвался. На Михаиле горело все — комбинезон, майка, трусы...

На место вынужденной посадки сразу же отправились машины с людьми и со всем необходимым. Завернутого в остатки парашюта Попко доставили в санчасть. Летчик молчал, но когда подошли мы с Иваном Кожедубом и пилотами из второй эскадрильи, он заговорил:

— Командир, не волнуйтесь. Задание мы выполнили. Я поправлюсь. Вот увидите. Жаль, машину не удалось спасти.

— "Машину спасти"! Чего тянул-то — не вышел из боя? — спросил я.

Михаил сморщился от боли и виновато произнес:

— Нас так мало... Не мог я бросить ребят... "Фоккеры" нахально лезли к "горбатым".

Попко замолчал. Тяжко было смотреть, как он мучался! Врачи попросили нас оставить его одного и обещали поставить летчика на ноги.

Без малого целый год скитаний по госпиталям, в которых Михаил пролежал, а точнее, провисел на подвесках, — и вот в июне сорок пятого, добившись разрешения летать, он вернулся в свою часть.

Забегая вперед, скажу: сейчас Михаил Иванович Попко — инженер, живет и трудится в столице своей родной Белоруссии — Минске. А тогда был отзыв командира 231-й штурмовой Рославской дивизии полковника П. Чижикова о выполнении задания летчиками группы старшего лейтенанта Тернюка:

"Этой группой на аэродроме Роман было обнаружено до 60 самолетов противника, которые противник подтягивал в район предстоящих наступательных действий. По этим данным, дивизия 29.05.44 г. нанесла массированный удар по аэродрому Роман, в результате которого уничтожено свыше 30 самолетов противника. Штурмовики, ведомые лейтенантом Фроловым, вынесли свою горячую благодарность истребителям за мужество, настойчивость и отвагу в этом полете..."

Разведка полосы обороны, передвижения войск и базирования авиации на аэродромах противника не прекращалась ни на день. Она проводилась между вылетами групп на выполнение основной задачи полка. После прикрытия войск, как правило, летим на уточнение движения колонн к передовой (по дорогам между населенными пунктами Тыргу-Нямц, Хуши), а также количества самолетов на аэродроме Роман.

Как-то, выполнив задание, мы возвращались обратно. Скоро передовые позиции. Вдруг вижу восьмерку ФВ-190 над нашими войсками. Вначале они шли пара за парой, а затем по одному начали переходить в пикирование для атаки наземных целей.

Следуя по курсу полета "фоккеров", решаю воспользоваться случаем и нанести внезапный удар. Мудрецов понял мой замысел, и мы ринулись в атаку. Сблизившись с фашистами, в момент перехода ведущего в пикирование пристраиваемся к замыкающей паре. Противник, если и заметил нас, то, видимо, вначале принял за своих и спокойно продолжал выполнять маневр.

С минимальной дистанции бью наверняка. Только теперь немцы увидели трассы от моего истребителя по самолету, замыкающему их боевой порядок. В группе начался переполох, но поздно. "Фоккер" взрывается на земле! Не теряя поистине золотых секунд, проскакиваю к ведущему и атакую его — на выводе из пикирования. Дистанция великовата, очередь оказалась безрезультатной. "Фоккер" резко разворачивается от линии фронта. Остальные, как по команде, прекращают атаку и тоже следуют за ним от передовой.

— Боевой вправо, — передаю ведомому. — В облака не соваться! Будь внимателен.

Убедившись, что "фоккеры" не пытаются продолжать штурмовку, берем курс на свою точку. Работу окончили...

Оборона наших войск под Яссами устояла. Однако затишье на этом участке фронта не устанавливалось. Противник по-прежнему периодически продолжал атаковать наши позиции, а в конце мая у населенного пункта Тыргу-Фрумос возобновил наступление. В небе над этим районом снова начались жаркие схватки.

Как-то во второй половине дня, когда летчики уже изрядно устали, мы получили приказ на прикрытие наших войск группой, в которой кроме своих летчиков были Середа и Шпынов из первой эскадрильи. В заданный район шли под облаками на высоте 1500-1800 метров. При подходе к линии фронта появились вражеские самолеты. Сколько их? Подсчетом заниматься некогда, ясно одно — немало. Я сумел различить девятку Ю-87, более двух десятков румынских машин типа ИАР-80 и около них шестерку Ме-109.

Разворачиваемся влево, сближаемся с противником — он сейчас впереди слева. Атака в лоб на встречных курсах невыгодна: удар будет скоротечным и малоэффективным. Повторная же атака по головной группе маловероятна: пока будем разворачиваться на сто восемьдесят градусов, они смогут отбомбиться.

Учитывая создавшееся положение, я выполняю разворот влево, чтобы атаковать "лапотников" на попутном курсе. Маневрируя со снижением, бросаю взгляд вверх, ищу ведомого. И что же? Метрах в тридцати от хвоста своей машины вижу не напарника, а... "мессера" с желтым коком винта!

Я оторопел. Чем это может кончиться — знал, так как сам уже сотни раз вот так же пристраивался в хвост врагу, как правило, в таких случаях фашист был обречен.

Эта мысль пронеслась в голове не как осознанный страх вероятной гибели. Обостренное чувство опасности, готовность к таким вот критическим моментам приходит на выручку в самые, казалось, безвыходные мгновения боя. Цена такому мгновению — жизнь. И не только своя собственная. Вот что самое основное. Готовность пойти на риск, готовность погибнуть ради товарища, друга, за Родину — это не просто красивые слова-лозунги. Они облиты кровью миллионов благородных сердец, которые перестали биться, чтобы стучали наши...

Фашист в тридцати метрах. Не ожидая его очереди, резко увеличиваю крен, движением ноги отклоняю до отказа руль поворота — и машина моя проваливается. "Сто девятый" проскакивает правее, попадая под атаку Мудрецова. А я вывожу свой истребитель из пикирования и боевым разворотом иду на "лапотников". Замыкающий девятку бомбардировщиков — в перекрестии прицела. Он все ближе, ближе. Дистанция уже метров пятьдесят. Даю очередь — и враг падает вниз. Уклоняюсь от столкновения резким разворотом влево, оказываюсь рядом с Мудрецовым.

В это время четверка Тернюка, преодолевая огонь стрелков, атакует Ю-87, а пара Середы отбивает от нее "сто девятых". Спешим с ведомым на помощь нашим, а потом через истребителей противника прорываемся к "юнкерсам". Немцы не выдерживают наших стремительных атак. Часть самолетов переходит в пикирование, чтобы оторваться от "лавочкиных", остальные разворотами уклоняются от прицельного огня.

Отбиваясь от "мессершмиттов", преследующих нас, — устремляемся на "иаров". Струи воздуха от перегрузок белым потоком срываются с плоскостей истребителей. Трассы огня разноцветными пунктирами прочерчивают небо во всех направлениях. "Юнкерсы" и "иары" уходят, но схватка с "мессершмиттами" продолжается. Она достигла своего апогея, когда появилась восьмерка "фоккеров". Ну, думаю, прорвало. Выкарабкаться из этого положения не многим удастся. А уж если отдавать жизнь, то подороже. Пусть немцы еще раз узнают силу русского духа!

И мы ринулись на фашистов. Гитлеровцы ведут бой осторожно, не рискуют. Наверное, поняли, что перед ними не просто противник, а бойцы, способные сражаться, не щадя своей жизни. "Фоккеры", разбившись по парам, периодически заходят в облака и оттуда тоже начинают атаки.

Чтобы избавить группу от всяких неожиданностей, внезапности нападения, я даю команду одной четверке снизиться метров на пятьсот, а сам остаюсь под нижней кромкой облаков. Видя это, "фоккеры" отказались от своего тактического маневра. Поняли наш замысел. Бой с ФВ-190 еще не закончился, как появляется восьмерка Ме-109, за ней — Ю-87. Предупреждаю летчиков:

— Быть внимательней! Новая группа врага. Грек! Набери высоту, подойди поближе. Экономьте снаряды! — А сам думаю: "Откуда берутся гады, будет ли этому конец?"

Вдруг в эфире нежданной радостной вестью неторопливый голос Ивана Кожедуба:

— Кирилл! Держись, иду на подмогу!

Ликование охватило меня — сил словно прибавилось. Помощь пришла в самые трудные минуты боя, когда и горючего и снарядов осталось совсем немного, а силы были столь не равны!

— Иван, наваливайся на "лапотников" — их две девятки! — передаю боевому другу краткую информацию о составе врага. — А я займусь "сто девятыми"!

И почти на встречных курсах мы сближаемся с подходящими "мессершмиттами". Они открывают огонь — отвечаем тем же. Проходят считанные мгновения, а "лавочкины" и "мессершмитты", словно по единой команде, развернувшись на сто восемьдесят градусов, закручиваются в одну спираль. Мимо нас проносится восьмерка Кожедуба и своими атаками, как тараном, разит подошедших бомбардировщиков.

Немцы растерялись: они пытаются ринуться к эскадрилье Кожедуба, чтобы защитить бомбардировщики, но мы не даем им свободы выбора. И "сто девятые", связанные боем, не могут оказать существенной помощи "лапотникам".

Минут через семь бой закончился. Немецкие бомбардировщики, сбросив бомбы куда попало, беспорядочно уходят в западном направлении. Сопровождавшие их истребители последовали за своими подопечными.

Возвращаясь в свой район, наши группы приняли прежний боевой порядок. Выше нас — восьмерка Кожедуба. А в моей не хватает одного самолета. Кого же?.

Спрашиваю Тернюка:

— Грек, кого нет? Отвечает Середа:

— Шпынова. Он, подбитый, вышел из боя. В разговор включается Иван Кожедуб:

— Мы троих кокнули. Остальные как?

— Держатся, — отвечаю я товарищу. — У меня горючее па исходе.

— Не задерживайся, уходи, — советует Иван.

Весь остальной путь летим молча. Все ребята очень устали. Скорость повышенная — аэродром близко. Надо запросить: как добрался Шпынов и дома ли он?

Мою тревогу рассеивает ровный голос командира полка:

— Жив-здоров. Вас ждет не дождется. Волнуется парень...

— А я что говорил... Сашко у нас со дна морского выберется! — слышится в эфире восторженный голос.

Чувства товарищей понятны, да и самому хочется как-то разрядиться, что-то сказать. Бой складывался трудно. Но мы возвращаемся все, а противник недосчитался четырех самолетов, сбитых мною ("юнкерс" и "мессершмитт"), Тернюком ("юнкерс") и Середой ("фоккер").

Разговорились, расшумелись мои товарищи. Однако порядок в воздухе должен соблюдаться, и я, как старший, командир группы, сдерживаю эмоции бойцов:

— Прекратить разговоры!

Разом все стихло, в эфире ни звука. Только в наушниках шелест да попискивание. Аэродром уже под нами.

После посадки все собрались у самолета Александра Шпынова. Многие удивлены: как это Сашко после такого удара остался в живых? Общими усилиями насчитали в его машине около двадцати пробоин, три из них в небольшом бронестекле, которое установлено в кабине над бронеспинкой, позади головы летчика. Побиты также две лопасти винта.

И вот что рассказал Шпынов, которому помогал частично видевший его неудачу Игорь Середа. Незадолго до прихода группы Кожедуба, когда мы вели схватку со "сто девятыми", Александр приотстал от своих. Заметив сзади пару толстолобых с красными коками, как у наших самолетов, он ошибочно принял их за Ла-5 и сбавил скорость. Пара быстро шла на сближение, и вдруг — как гром с ясного неба! — трасса пушечной очереди. Треск пробитого металла, машина вздрогнула — и Шпынову стало ясно, что вовсе не "лавочкины" это. Но было уже поздно: истребитель падал к земле, мотор трясло, в глазах рябило. "Это штопор..." — мелькнула у летчика мысль. Кое-как он все же вывел машину в горизонтальный полет и благополучно долетел до своего аэродрома.

Александр Шпынов продолжал сражаться до конца Великой Отечественной войны. На его счету 218 боевых вылетов, из которых 82 — на разведку, и десять сбитых вражеских самолетов.

В тот день рассматривать повреждения на Сашином самолете, ахать и охать не было времени. Летчики еще раз убедились в правильности бытовавшей заповеди: оберегай свой хвост заботами и повадками лисы — и направились на командный пункт эскадрильи готовиться к очередному вылету.

В это время к аэродрому подходила группа Кожедуба. После посадки подхожу к нему. Иван зол, хмурые брови сошлись на переносице. Поэтому мой вопрос звучит как можно лаконичнее:

— Кого? Как случилось?

— Брызгалова... Два "шмитта", наверное охотники, неожиданно выскочили над ним из облачности. Я бросился на помощь, чтобы упредить их атаку, но не успел... Гад дал по нему очередь. Самолет загорелся, немцы скрылись в облаках... Брызгалов выпрыгнул с парашютом и приземлился в расположении наших войск. Если не ранен, то не сегодня-завтра вернется.

На следующий день Брызгалов был в полку. Доложив командиру о возвращении, он пошел на стоянку. Около самолета Мухина работали парашютистки (так мы в полку называли парашютоукладчиц). Девчата не знали, что Брызгалов вернулся.

— Привет, спасительницы! Все хлопочете с тряпками? Муху охорашиваете? — услышали они вдруг знакомый голос.

— Ой, Паша... Жив! — удивленно и радостно закричала Надя Красильникова.

— Как видите... И даже невредим, — весело отвечал Брызгалов.

У Нади появилось обиженное выражение лица:

— И надо же... Нет чтобы рассказать, как сработал парашют, где приземлился... похвалить за то, что работа наша не подвела... Он, после всего, снова — тряпки! Неисправим ты, Паша...

— Чего рассказывать-то? Жив-здоров, значит, ваша система сработала, как положено. Только подбородок фрицы поцарапали. Беда не велика — буду драться злее. А вам, девчата, спасибо!

И неожиданно не только для Нади, но и для самого себя он ласково обнял ее и поцеловал в щеку.

Пожав девушкам руки, Брызгалов самым серьезным тоном добавил:

— Молодцы! Дело ваше нужное для нашего брата.

Вот и довелось мне поболтаться на ваших тряпках... виноват, на парашюте. А здесь вы что делаете, добрые феи? Все та же Красильникова, улыбнувшись, ответила:

— Васю Мухина охорашивали, как ты соизволил заметить. А в общем подменяем парашюты, у которых истекает срок переукладки, или, как некоторые остряки считают, "набиваем тряпками сиденья в кабинах, чтобы королям неба сидеть было мягко и удобно".

— Ух и злопамятная ты, Красильникова... Я же в шутку тогда, не со зла так сказал о вашей службе. Исправлюсь.

Девчатам нашим нелегко было на фронте. Перед вылетами они разносили по два, а то и три парашюта; а вдвоем — пять-шесть, и довольно-таки увесистых. И так каждый день... до самого конца войны. Кроме того, в их обязанности входило распускать, просушивать, переукладывать боевые парашюты на походном брезентовом столе, раскинутом вблизи стоянок самолетов. Труд наших помощниц не пропадал даром — более двадцати летчиков полка выпрыгнули из горящих машин на парашютах, и их система ни разу не подводила. Да, не мной одним замечено, что женщины на фронте были скрупулезно точны аккуратны, дисциплинированны и исполнительны.

После одного из боевых вылетов на нашем аэродроме мы обнаружили более десятка истребителей иной конструкции. Выключив мотор, спрашиваю у механика:

— Козлов, что за самолеты?

— Покрышкин с Речкаловым в гости пожаловали.

— Александр Покрышкин? — удивился я. — Занятно... Скажи, а почему они у нас?

Петру и это, оказывается, известно.

— Вернулись с задания, а над их аэродромом гроза. Вот и сели переждать непогоду. Всем героям герой!.. — мечтательно протянул мой механик, глядя в сторону Покрышкина.

Очень хочется и мне увидеть прославленного советского аса, дважды Героя Советского Союза. Но летчики уже сидели в кабинах, ожидая команду на запуск. У одного самолета стояли Ольховский, Семенов и Фраинт — они разговаривали с летчиком, одетым в меховые нагольные брюки и такую же темно-коричневую куртку. Высокий, с уверенным и смелым взглядом, богатырской комплекции — таким я и запомнил Александра Покрышкина с тех огненных фронтовых лет-...

Шел июнь. Полк перебазировался на аэродром Биваларий. И в это время командиром нашей 302-й истребительной авиационной дивизии назначается полковник А. П. Юдаков, заместителем командира полка по политической части — подполковник И. И. Косарев.

На направлении 2-го Украинского фронта наступило относительное затишье, и полк получил передышку. Батальон аэродромного обслуживания срочно организовал профилакторий для отдыха, в который на три-четыре дня направляли от каждой эскадрильи по четыре летчика. Врач полка, зная, что меня чрезвычайно мучают боли в животе, частая тошнота, особенно в полете, настоял на том, чтобы я прошел обследование в полевом госпитале. Рентгеном обнаружили язву желудка, и я немедленно был помещен в наш профилакторий.

Вот она, долгожданная тишина, покой, несмотря на то что дом отдыха и расположен рядом с аэродромом. Сутки я отсыпался. А к концу следующего дня пришли мои летчики, но не как обычно — веселые, оживленные, а какие-то притихшие, сдержанные. На вопросы отвечают односложно и неохотно, при упоминании о вылетах говорят, что почти не летают: одна-две пары на разведку — и то без встреч с противником.

Чувствуя что-то неладное, настоятельно прошу ребят:

— Признавайтесь, что случилось? Мудрецов не выдерживает и, глядя в сторону, говорит:

— Командир, не хотели... да вижу, ни к чему молчанка. Все равно узнаешь. Амуров погиб...

Из сбивчивых рассказов летчиков понял, что. Амуров вылетел на разведку в паре с Ямановым. После выполнения задания, при подходе к линии фронта, их перехватила пара Ме-109. Яманов решил за счет снижения увеличить скорость и если не оторваться от "сто девятых", то хотя бы выйти на свою территорию до начала боя. "Шмитты" шли с высоты на большой скорости, сближаясь с нашей парой. Дальнейший полет по прямой — смерти подобен! Нужно применять какой-то маневр. И Амуров, не привыкший к пассивному ожиданию, резко разворачивается в сторону "мессершмиттов", вступает с ними в бой и перед самой линией фронта гибнет...

Из профилактория я в тот же день ушел несмотря на протесты врача. Осуждая мое бегство, командир полка укоризненно качал головой:

— Ну что мне с тобой делать? Боевых заданий пока не имеем. Приказано набираться сил, а ты — ни отдыхать, ни лечиться... Подключайся тогда к группе по подготовке молодежи.

— Согласен: это уже не профилакторий. К тому же с молодыми не соскучишься.

На командном пункте полка появился Яманов. Увидев его, я весь внутри закипел:

— Вы лучше штурмана отправьте на отдых! Но сперва пусть расскажет, как мог он, опытный летчик, поставить под гибельный удар молодого?!

Командир полка твердым официальным голосом осаживает меня:

— Товарищ Евстигнеев! Амурова жаль не только вам... Вы не вправе упрекать Яманова. Бой не всегда заканчивается так, как бы нам хотелось. Причинами неудач бывают ошибки, но не умышленные. Так что прошу быть осмотрительнее в своих выражениях.

Предупреждение командира справедливое, но, несмотря на это, крупный разговор с Ямановым состоялся... наши ранее натянутые отношения окончательно испортились. Совместные полеты со штурманом летчиков эскадрильи, которой я командовал, прекратились, хотя и негласно. Все знали почему и деликатно помалкивали.

А я включился в работу с молодым пополнением на отработку пилотажа, групповой слетанности в боевых порядках пары, звена, одиночных атак и боя истребителя с истребителем.

В период наступившего затишья на фронте в полку под командованием Семенова создается свой полковой учебный центр по подготовке нового пополнения к боевым действиям. Летчиками-инструкторами назначаются "старики" — воздушные бойцы с немалым опытом, — а также мы, бывшие инструкторы летных школ: Алексей Тернюк, его тезка Амелин, Иван Кожедуб и автор этих строк.

Составив программу, мы сразу же приступили к полетам. Молодежь, понятно, старалась показать, на что она способна. Некоторые такое демонстрировали, что превышали предел своих возможностей. В моей группе этим временным недугом страдали летчики второй эскадрильи М. Чучаев и А. Мокин. Оба небольшого росточка. Один блондин, а другой смуглый. Первый — веселый, общительный, постоянно среди товарищей, быстр до суетливости. Всего он хотел достичь с маху, был нетерпелив и непоседлив, как ребенок. Второй — прямая ему противоположность: в суждениях резок до грубости, энергичен и смел до безрассудства. Поступки его и характер имели налет бесшабашности. Во время атак Мокин часто сближался с "противником" настолько отчаянно, что, не вмешайся инструктор в управление, столкновение было бы неизбежно.

Запомнились мне повороты на горке в исполнении Алексея. Разогнав скорость до максимальной, он резко переводил самолет в набор высоты и шел с углом почти под девяносто градусов до тех пор, пока машина не зависала в воздухе. Затем энергично давал рули на поворот через крыло — вокруг вертикальной оси, но эффективность рулей на малой-то скорости была недостаточной, и самолет начинал падать на хвост. В этот переходный момент создавались такие отрицательные перегрузки, что инерционные силы буквально выбрасывали нас из кабины, и мы зависали на ремнях. А неуправляемая машина в беспорядочном падении опускала нос, скорость нарастала, рули становились эффективнее и... все повторялось сначала. Именно по этим причинам, а не по личным соображениям (мол, оба парня из моей эскадрильи) приходилось заниматься с ними больше, чем с кем-либо из группы. В молодых пилотах еще жила курсантская вера во всемогущество старшего, "дядьки" — инструктора, который сидел за спиной.

Выполняя этот несколько своеобразный поворот на горке, предупреждаю Мокина:

— Так ведь грохнемся! Он искренне удивляется:

— С вами? Ну, нет... Такого быть не может! К тому же атака на вертикали не исключена. Возможно, потребуется дотянуться до "шмитта", уходящего вверх, или бомбе-ра бить снизу. Нужен этот маневр? Нужен! Вот я и хочу научиться в полетах с вами.

Я отвечаю на эту тираду и как инструктор, и как воздушный боец:

— Все может быть: и погоня за "шмиттами", и, что весьма вероятно, бегство от них. Только делать это нужно с умом, а не так, как у нас. Если зависнешь на вертикали при погоне за "сто девятым", то он, находясь выше, развернется да так врежет по твоему носу — как по неподвижной мишени! Понял?

— Понять-то понял, — глаза летчика загорались лукавым блеском. — Но он промахнется: нос-то у меня не багратионовский...

— ..И тактическое мышление тоже, — замечаю я. — "Шмитт" в бою на малой скорости на вертикаль идти не посмеет. Если у него нет скорости — удирает пикированием, а не горкой. Так что следи, с какого маневра вверх пошел: с горизонтального полета или после пикирования. Вот так-то, свет Алеша...

— Учту, — задумчиво говорит Мокин.

Так в полетах, беседах, разборах с молодыми летчиками быстро пролетели десять дней. Срок невелик, но молодежь провела хорошую тренировку и в скором времени включилась в боевую работу.

В такие редкие вынужденные "простои" от напряженных полетов случались в нашей жизни эпизоды порой курьезные, которые по-человечески понятны и объяснимы. Люди-то — не ангелы...

В те вот дни мой неутомимый механик, человек веселый, заводной, мастер на всякие выдумки, выпил со священником местного прихода. После чего честная компания устроила шествие. Любопытное зрелище получилось. Впереди, еле передвигая ноги, шел тучный служитель церкви: на нем черная сутана, на груди — здоровенный серебряный крест. Бережно и заботливо поддерживал его механик самолета командира эскадрильи сержант Петр Козлов. А чуть позади несколько пошатывающееся сопровождение верующих румын. Их церковь была расположена недалёко от стоянки самолетов.

К нам прибыл начальник политотдела дивизии Боев я невольно стал свидетелем столь необычной картины. Вдруг яйцо его изменилось — гневно сошлись брови на переносице. Надо же случиться такому: он увидел среди верующих... механика своей дивизии! И даже не среди них, а впереди, рядом со священнослужителем!

— Это еще что за крестный ход?! — воскликнул полковник.

Ничего не подозревавшие командир полка Ольховский и парторг Беляев, даже не взглянув на странное шествие, равнодушно заметили:

— Какой-то праздник у румын. С самого утра народ ходит.

Боев, человек решительный и твердый, приказывает:

— Убрать немедленно этого... не буду называть его воином! И ко мне, на командный пункт! Сейчас же!..

Веселой компании — как не бывало: два служителя храма зашли в сторожку около церкви. А мой механик, "герой" этого происшествия, не задерживаясь, взял курс к командному пункту. Там, получив, как говорится, по первое число, он вернулся к самолету. Печальный и обескураженный, Козлов не знал, чем заняться.

Я же, узнав о случившемся, сразу был вызван к полковнику Боеву.

— И надо же такое придумать! И кто?! Механик самолета командира эскадрильи, мастера воздушного боя! Да как же ты, Евстигнеев, мог такое допустить?!

Боев, сделав паузу, посмотрел на меня с жалостью и недоумением. Немного передохнул, и голос его зазвучал с новой силой:

— Вот пройдоха твой механик... И как ловко объясняет проступок: патриарху московскому и всея Руси Алексию орден, говорит, вручили за заслуги перед Отечеством, вот, мол, чарку и пропустил. А другую — против религии, одурманивающей народ. Тоже мне атеист...

Посмотрев на часы, Боев неожиданно спросил:

— Что, в эскадрилье для комэска лучшего механика нет?

В ответ я пытаюсь убедить полковника в том, что для меня Козлов-лучший, и обещаю серьезнее заняться дисциплиной и воспитательной работой в подразделении.

Андрей Ермолаевич в беседах неутомим: закончив разговор о случившемся, он перешел к вопросу о состоянии техники, настроении личного состава, готовности летчиков к предстоящим боям. Интересовала его также наша оценка действий авиации противника и характеристика боевых приемов вражеских летчиков. Наконец после указаний о необходимости разбора поступка механика на общем собрании подразделения эта нелегкая беседа закончилась.

Из командного пункта я вышел весьма раздосадованный проступком механика и по дороге на стоянку машин эскадрильи с раздражением и неприязнью думал: "Ну, атеист, сейчас тебе будет и за здравие, и за крестный ход!"

Однако мой гнев по мере сокращения расстояния до стоянки угасал, а когда же я подошел к самолету и увидел своего "инженера" грустно сидящим на аэродромном баллоне с поникшей головой, то оттаял окончательно. Обращаюсь к Козлову:

— Что, атеист, набедокурил, ославил эскадрилью? Ну расскажи, как тебе такая блажь втемяшилась в голову?

Механик смотрит на меня с удивлением и говорит, словно в глубоком раздумье:

— Чего рассказывать-то... Я думаю, не иначе как черт меня попутал. И с попом ли, с батюшкой ли я был?

— Можешь не сомневаться: с ним! Зелье хлестал и псалмы распевал с настоящим батюшкой, имеющим и плоть и кровь, — возмущаюсь я его попытками схитрить. — Не крути! Выкладывай как на духу!

Петр молчал, но, увидев, что я сел рядом на баллон с намерением выслушать его, начал повествование.

...Итак, как только Козлов прочитал в газете сообщение о награждении патриарха, у него моментально созрело решение: событие нужно отметить. Оценив обстановку — вылетов на задание эскадрилья не имеет, самолет исправен, как часы, он оставляет у своей машины моториста и направляется к церкви.

Там Козлов показывает газету сторожу и просит позвать батюшку.

Когда поп вышел из храма, механик подал ему газету и, щелкая указательным пальцем правой руки по шее, чуть ниже подбородка, популярно попытался объяснить, что в таких случаях по русскому обычаю следует сделать. Козлову, как всегда, повезло: сторож во время империалистической войны был в русском плену, где научился понимать наш язык. Он и перевел духовному лицу, что значит "обмыть" награду. По счастливой или, наоборот, несчастливой случайности этот день совпал с каким-то религиозным праздником, когда верующие приходят с вином и закусками на кладбище — поминать почивших. Поэтому Козлов сразу же получает официальное и любезное приглашение пойти на кладбище, что вблизи аэродрома, и, конечно, принимает его. Верующие встречают эту троицу с восторгом: как же — среди них русский воин! Кое-кто отважился даже лобызнуть сержанта, что тот великодушно разрешил. И пошло поминовение!..

Священник, любитель подобного, набрался до положения риз. Боясь, однако, в таком неподобающем состоянии показываться на глаза своей матушке, решил отлежаться в церковной избушке. Туда он всенародно и прошествовал, поддерживаемый под руки механиком и сторожем. При этом хмельные христиане что-то громко напевали...

— Вот так мы и шли, — закончил рассказ Козлов. — Что пели румыны — псалмы или что-то другое,— не могу знать. Я затянул "Катюшу", кое-кто мне помогал. И надо же: подходя к церкви, попался на глаза начальнику политотдела!

Терпеливо выслушал я "исповедь" своего механика и заключил:

— Блажь, что не дает тебе покоя, утихомирим работой. Завтра сменишь мотор на резервном самолете, а сегодня вечером будь готов объяснить собранию личного состава эскадрильи, как ты борешься за ее авторитет. Ясно?

— Ясно, — ответил Козлов. — Техника — моя жизнь. Мотор сменим. Но вот каяться перед товарищами...

Урок, как говорится, пошел впрок. За оставшийся период войны, вплоть до демобилизации, причуд, шкодливых выдумок за моим механиком не наблюдалось. Войну он окончил с честью.

А о торжестве механика Козлова по поводу награды патриарха еще долго-долго шутили в полку...

Временная передышка, как затишье перед бурей, настораживала нас. Мы не обольщались мыслью, что бои за Румынию подходят к концу. Конечно, они возобновятся, но когда — никто не знал.

Учитывая затишье на передовой, командир и особенно врач полка Е. В. Гущин, не обращая внимания ни на какие возражения, все-таки направляют меня на лечение в Москву в авиационный госпиталь.

К этому времени на моем боевом счету было 49 сбитых самолетов противника. За бои над Молдавией меня награждают английским Крестом рыцарства V степени. Генерал И. Д. Подгорный, вручая орден перед строем полка, сказал:

— Товарищи, Евстигнеев за успехи в воздушных боях над Днепром награжден орденами Суворова, Красного Знамени. Сейчас за освобождение Молдавии мы вручаем ему орден Британской империи и надеемся, что в скором времени на его груди засияет звезда Героя Советского Союза.

Жаль было оставлять боевых друзей, но приказ есть приказ. И 23 июня 1944 года, передав эскадрилью своему заместителю Тернюку, я убываю самолетом По-2 в Бельцы, откуда лечу до столицы.

В Центральном авиационном госпитале диагноз моей болезни подтвердился. Но на душе у меня было неспокойно по другой причине: изо дня в день я ожидал наступления нашего фронта. С объявлением Указа Президиума Верховного Совета СССР о присвоении мне звания Героя Советского Союза (Указ от 2 августа 1944 года) свое пребывание в госпитале считал вообще неуместным, но несложная операция приковала меня к больничной койке, и я опасался длительного лечения. Так оно и получилось. Командование госпиталя, как только я был признан ходячим больным, направило меня в подмосковный Центральный дом отдыха ВВС, предварительно добившись разрешения на прием в Кремле для получения награды.

29 августа 1944 года я в Кремле — сердце нашей Родины. Он потряс мое воображение своим величием, красотой, талантом предков наших, сумевших передать душу русского народа, его немеркнущий гений...

Отношение к. Кремлю у каждого русского во все времена было не однозначным — ведь это не только политический центр государства, но и святыня нации. "Вот оно, прошлое нашего народа, — думал я, — его настоящее и будущее. Гордость и слава многих поколений, что жили когда-то и будут еще жить..."

Награжденных пригласили в один из больших. кремлевских залов. В назначенное время прибыл Михаил Иванович Калинин. Когда он входил в зал, все встали, горячо приветствуя Всесоюзного старосту.

Церемония вручения орденов деловая и строгая: зачитывался Указ, Михаил Иванович вручал награду. Несмотря на предупреждение не особенно сильно сжимать руку Калинину, каждый старался вложить в это рукопожатие не только чувство теплоты и благодарности, но и, казалось, всю силу.

Получив орден Ленина и Золотую Звезду, я решаю немедленно уехать на фронт, в полк! Буду жив — долечусь после войны...

Задумано — сделано. Из Кремля иду прямо на квартиру Марии Сергеевны — матери Алексея Амелина, где назначена встреча с техником звена Кочагиным, оказавшимся в Москве и навестившим меня в госпитале.

Мария Сергеевна жила с дочерью Ниной, девушкой лет шестнадцати, и сыном Иваном. Дом на улице Чернышевского стал как бы штаб-квартирой для ветеранов из нашего и 297-го братского полка — и не только в период войны, но и на долгое время после нее. Многие из нас, будучи в Москве, непременно останавливались здесь на один-два дня или просто заходили навестить семью Амелиных. Мария Сергеевна, несмотря на занятость на работе, каждому оказывала радушный прием. А мое знакомство с ее младшим сыном произошло раньше, он приходил с Кочагиным ко мне в госпиталь. При первой же встрече Ваня упросил меня походатайствовать о его призыве в армию и, главное, о непременном направлении в наш полк. Мать, узнав об этом, всплакнула, но перечить сыну не стала, утерла слезы:

— Жаль мне вас, дети. Мал ты еще, Ваня, но, если надумал, иди. Защищай Родину и возвращайся быстрее с победой.

Забегая вперед, скажу, что через месяц с небольшим Иван Амелин был с нами. Опыт работы на авиационном заводе помог ему быстро стать хорошим авиамехаником. Иван приехал на фронт, когда наша часть находилась в Венгрии, у населенного пункта Сегхалом, а его брат Алексей был уже переведен в соседний 297-й полк, базирующийся частенько на одном с нами аэродроме. Поэтому мы считаем, что у нас в подразделении проходили службу братья пяти семей: старший техник эскадрильи и техник звена Алексей и Федор Симоновы, младшие авиаспециалисты Александр и Борис Хаплийчук, адъютант эскадрильи и механик Пинские. Все они прошли славный боевой путь вплоть до завершения войны, удостоены правительственных наград, а Алексей Амелин — звания Героя Советского Союза. И только братьев Александра и Ивана Колесниковых не было с нами в День Победы.

30 августа, попрощавшись с семьей Амелиных и обнадежив Ивана скорым призывом в армию, мы с Кочагиным пришли на Центральный аэродром, надеясь на попутный самолет до Румынии. Транспортный "Дуглас" как раз отправлялся в Бухарест. На его борту уже находилась группа кинорепортеров, газетчиков. Удалось и нам стать пассажирами этого самолета, и мы уговорили экипаж и своих попутчиков высадить нас на аэродроме города Яссы. Там в ремонтных мастерских были истребители нашего полка.

Поблагодарив экипаж "Дугласа", спешим с Кочагиным туда и находим там исправный, но еще не покрашенный "лавочкин". Вид, конечно, у него был весьма неприглядный — плоскости и фюзеляж затерты желтой шпаклевкой, однако лететь можно. Кочагин с механиками опробовали мотор, заправили Ла-5 горючим, слив его из нескольких машин, и я взлетел.

Карты и шлемофона у меня не было, а механики не знали даже, как называется пункт базирования полка. По их рассказам, он располагался невдалеке от города, у речки. Я же надеялся на твердое знание этого района, ведь недавно частенько летал сюда на боевые задания. Решил: точку найду. Ну а если и нет, то беды не будет — сяду на каком-либо соседнем аэродроме, наведу справки и доберусь до своих.

И вот я лечу на малой высоте; на первом встречном по пути аэродроме — "яки", на другом — "лавочкины" с голубыми коками — не наши. Значит, надо идти дальше. Около города Фокшаны замечаю поле с красноносыми Ла-5. Делаю круг: бортовые номера на самолетах вроде свои. Сажусь и — ура! — я у себя в части... Докладываю командиру полка о прибытии.

Николай Иванович сообщает новости. Первая, наиглавнейшая: мы — гвардейцы! Звания этого удостоен весь корпус, отныне он называется — 3-й гвардейский истребительный авиакорпус, а дивизия наша — 14-я гвардейская. Полки переименованы: 193-й в 177-й, 297-й в 179-й, а наш 240-й в 178-й.

Моей эскадрильей командует майор Мамонов. Иван Кожедуб за 45 сбитых вражеских самолетов Указом Президиума Верховного Совета СССР от 19 августа удостоен звания дважды Героя Советского Союза. Он после моего убытия в госпиталь переведен в какую-то специальную часть асов-охотников на 1-м Белорусском фронте. Его эскадрильей командует Владимир Алексеевич Семенов.

И последняя новость — трагическая: погиб инженер полка Ефим Львович Фраинт. Беда обрушилась неожиданно. 29 августа 1944 года при перелете с механиком Черняком с аэродрома Яссы в город Бырлад По-2, пилотируемый лейтенантом Аладиным, севернее города Васлуй был обстрелян с земли выходящими из окружения мелкими частями противника. Черняк получил легкое ранение лица, Аладина спасло чудо — пуля попала в его пистолет, а Ефим Львович был смертельно ранен в грудь и к исходу дня умер. Похоронили его в городе Бырлад. Инженерную службу части возглавил Козловский.

В конце печального рассказа Николай Иванович говорит о моем назначении штурманом полка. Признаюсь, подобного сюрприза я не ожидал.

— Товарищ командир, это что же получается? Без меня меня женили? А если новоиспеченный управленец не согласен? Я хочу летать с эскадрильей.

Ольховский охлаждает мой пыл многозначительным обещанием;

— Не возмущайся... Летать можешь с кем тебе заблагорассудится. Назначение это временное: через месяц будешь моим заместителем, Мамонов — штурманом, а Тернюк — командиром второй эскадрильи,

— Если ограничений в полетах не будет, то возражения исключаются, — отвечаю я.

Время клонилось к вечеру. Перед уходом с командного пункта Федор Семенов рассказывает о событиях на фронте:

— Пока ты поправлял свои телеса в столичном госпитале, мы, можно сказать, загорали. Готовились к крупным схваткам — натаскивали в учебных боях молодежь. И вот началось такое, что радостное возбуждение по сей день не покидает ребят...

20 августа грохот тысяч орудий известил о начавшейся операции — 2-й и 3-й Украинские фронты перешли в наступление. В течение двух дней 5-я и 17-я воздушные армии совершила около 7500 боевых вылетов. Авиация противника была прямо-таки парализована, в воздух поднимались лишь отдельные группы стервятников, да и те больше поглядывали на запад, чем на восток.

В первый же день наши войска овладели Яссами, через три дня — Бендерами, освободили столицу Молдавии, юго-западнее Кишинева была окружена крупная группировка врага. Вскоре закончился разгром окруженных войск на восточном берегу реки Прут и попутно ликвидированы части противника, укрывшиеся в лесах юго-западнее города Хуши. 23 августа фашистский режим Антонеску в Румынии был ликвидирован. А 31 августа советские войска вступили в Бухарест.

На следующий же день состоялся мой тренировочный полет над аэродромом на самолете с надписью на борту: "От колхозника Конева Василия Викторовича". Пилотировать не разучился. Машина послушна моей воле, пилотажные фигуры безукоризненны. И я включился в боевую работу полка.

Чтобы не отставать от наступающих войск, мы едва успевали перебазироваться с одной точки на другую. В течение месяца сменили пять аэродромов. Каждый из них мне приходилось обследовать первым — для определения годности.

Обычно я летал один на боевом самолете. Но на аэродромы Сибиу, Медиаш и площадки около населенных пунктов Селуш, Сфынта-Анна полет выполнялся на По-2.

Механик "кукурузника" приболел. Петр Козлов знал этот самолет и даже когда-то обслуживал. Его-то и определили со мной во вторую кабину. Но опыт опытом, а следуй закону авиации: доверяя — проверяй. Поэтому я спросил:

— Козлов, ты действительно разбираешься в этой этажерке?

— Чего в ней разбираться, — с некоторой долей обиды проговорил механик: мол, знает же человек, а вот спрашивает. И тут же бойко отрапортовал: — Повернул винт. Поставил его на компрессию, крутанул, гаркнул: "Контакт!" — и он закрутился. А там уже дело ваше.

Получив от механика такой ответ, я проверил — помнит ли он тактико-технические данные машины, заправку ее горюче-смазочными материалами, отметив соответствие бахвальства твердым знаниям матчасти. И вот мотор запущен, и мы поднимаемся в небо.

Полет проходил в горном районе, и часть маршрута пролегла вдоль ущелья. Погода над точкой вылета прекрасная, а какая в горах — неизвестно. Но угрожающих атмосферных явлений вблизи ущелья не наблюдалось, и самолет спокойно вошел в него. Потоки воздуха слегка потряхивали легкую машину. Сомнений в благополучном исходе полета у меня не возникало. А ущелье между тем постепенно сужалось. Над нами начинала натекать серая облачность, вначале разорванная и незначительная, а потом, когда уже невозможно было развернуться на 180 градусов и прекратить испытывать судьбу, нависла тяжелая туча, превратившая ясный день в сумерки.

Мы оказались в каменном мешке: он был открыт сверху, но, чтобы выбраться из него, надо пробить облака. "Кукурузник", скромный труженик войны, для этой цели не годился — высотность не та. А облака все снижались и снижались, прижимая машину ко дну ущелья. Потоки воздуха бросали ее как щепку, отвесные скалы угрожающе подступали то справа, то слева. Иной раз казалось: все, удар неминуем, самолет несет на скалу, одна-две роковые секунды — и от весельчака Пети Козлова и его командира останутся одни воспоминания...

Решение на этот полет принимал я. От одного меня зависело, идти в ущелье, подвергая экипаж смертельной опасности, или искать другой маршрут, более безопасный, хотя и менее экономичный. Одному мне предстояло сейчас найти выход из создавшегося положения.

А По-2 снова приближается к скале. Рули управления даны в обратную сторону, на отворот, но машину будто магнитом притягивает к обрыву. В какой-то момент потоком воздуха ее вновь отбрасывает в центр или на другую сторону ущелья. Расчалки между крыльями звенят от напряжения, плоскости скрипят, как крылья ветряной мельницы в сильную бурю. А мы с величайшим трудом продвигаемся вперед до очередного поворота. Вот уже полчаса нас швыряет...

Козлов как будто спокоен. Руки его лежат на переднем борту кабины, но я вижу, что они чуть побелели — это от волнения он так крепко вцепился. Чувствуется, что на душе у него ох как тревожно. Русская душа!.. И подурить горазд, и почудить мастер, а в труднейшие минуты жизни держится молодцом.

Наконец-таки скалы расступаются, становятся ниже, облака поднимаются вверх, расползаются в стороны. Болтанка прекратилась, словно дурной сон, и перед нами долина — яркая, ослепительно-прекрасная... Кажется, будто мы вылетели не из ущелья, а из темного погреба, где оказались неведомо как. И только отдельные тучки, кудреватые и рыхлые, напоминают об опасных минутах, только что пережитых...

На аэродроме Сибиу Петр, довольный тем, что первый этап полета закончился благополучно, стараясь скрыть волнение, говорит:

— Притон дьявола, а не ущелье! Не хотелось бы снова попадать туда.

— Другого пути для нашего "кукурузника" нет, — убеждаю я. — К вечеру турбулентность воздуха утихнет, облачность рассеется, и мы спокойно пройдем это место без чертовых плясок.

Так оно и получилось. Завершив разведку аэродромов, мы без происшествий вернулись в Албешти.

А 22 сентября полк перебазируется на аэродром Сибиу. Перелет осуществлялся тремя эшелонами. Первую группу "лавочкиных" я отлидировал без всяких осложнений. На старте второй эшелон. В его составе одиннадцать летчиков из моей бывшей эскадрильи. Идем четверками: в ведущей я с Мокиным и пара Тернюка. Звено справа возглавляет Мудрецов и слева — четверка Карпова. В фюзеляже моего истребителя пассажир, разрешенный командиром полка — парашютоукладчица из передовой команды Мария Раздорская. Маршрут предельно ясен, по нему только что выполнен наш полет на По-2. Но на этот раз мы идем высоко над ущельем. Миновав его, группа должна будет развернуться к аэродрому посадки по долине, расположенной под прямым углом к ущелью.

Полет проходит спокойно и не вызывает каких-либо опасений. Приближаемся к горному хребту. На его вершинах облачность — незначительная в предгорьях и до восьми-девяти баллов над горным массивом. Подымаемся выше и идем по расчету времени. Точность полета по маршруту я сверяю по приметам местности, периодически наблюдаемой в просветах между облачностью. Важно не прозевать момент начала пробивания облаков и выполнить выход из них точно в том месте, где ущелье меняет направление и переходит в долину. Даю команду летчикам на сокращение интервалов и дистанции — это вызвано малыми размерами ущелья.

Группа в плотном строю. Время выхода под облака наступило, и мы, круто снижаясь, вошли в белую пелену. Слой ее оказался тонким и вскоре остался выше нас. В ущелье мы вошли в расчетном месте. Однако я заметил, что замыкающие фланги самолеты при снижении, казалось, скользили по склонам гор.

Когда вышли из ущелья, я вздохнул с облегчением, радостно улыбаясь своему пассажиру. Мария смотрела на меня через бронестекло и перегородку, отделявшую кабину летчика от фюзеляжа. Повлажневшие глаза ее благодарно блестели...

И тут вдруг мотор моего Ла-5 начал чихать л кашлять: тяга и скорость полета упали. Теряя высоту, машина скользила в ущелье. Передаю по радио Тернюку:

— Возглавляй группу. Мотор барахлит...

Видимо, начинается то же самое, что и в полете на разведку под Кишиневом, подумал я. Но тогда в кабине я был один, а сейчас у меня пассажир без парашюта. Мысли в голове невеселые. Приближаются склоны гор — медленно, но неотвратимо. Все четче и яснее выделяются их неприветливые каменистые отроги. Бросаю взгляд на Марию: чувствуется, она встревожена, понимает сложность обстановки, но все же улыбается. Эх, думаю, милый ты мой пассажир! Если бы ты знала, чем это может кончиться...

Покидать машину нельзя: парашют только у меня. Если придется погибнуть — что ж, вдвоем, как говорится, веселее. Но я обязан воевать за жизнь до последнего вздоха: жертва слепого случая — участь, недостойная боевого летчика.

И борьба продолжается. Самолет идет со снижением, мотор по-прежнему работает с перебоями. Но вот послышались знакомые бодрые нотки в его прерывистой мелодии. Чихание — короче, реже... Временами, как бы одумавшись, он переходит на максимальные обороты — и сразу же растет скорость. Сектором газа я осторожно подбираю безопасный режим. Наконец мотор перешел на постоянную и ровную работу. Да такую, что лучшего и желать не надо!

Километров за двадцать до Сибиу мы догнали группу, и как ни в чем не бывало я занимаю место в строю.

Тернюк, конечно, не выдержал и с усмешкой бросил в эфир:

— Кирилл, ты что отстал? С Машей целовался?

— Ошибаешься, друг! Я отбивался от возможного "поцелуя" поэтических горных склонов...

На аэродроме инженеры, как всегда, нашли какую-то заумную причину столь странного поведения двигателя и без проволочек навели порядок в моторе. Но в связи с этим всякая транспортировка "живой силы" в фюзеляжах истребителей была запрещена. Она допускалась теперь лишь в исключительнейших случаях: когда полет проходил над равнинной местностью при ясной погоде, когда полностью исключалась возможность встречи с противником.

...Мы на аэродроме Сибиу, где базируются также румынские пилоты. Правда, румын здесь мало, а "мессершмиттов", на которых они летают, и того меньше — всего-то четыре звена. Тесного общения, откровенных разговоров между нами нет. И все же по отдельным коротким встречам и наблюдениям за их работой в воздухе у нас уже сложилось вполне определенное мнение о румынских авиаторах.

Летчики они опытные, зрелые; всем без исключения за тридцать. Возможно, нам не раз приходилось драться в небе друг с другом. Так что не так все просто, как может показаться на первый взгляд. Если вчера вел смертельную схватку, то сегодня не сядешь за дружеский ужин. Кроме разума, который говорит: они теперь наши союзники, есть сердце, его память. И им не прикажешь, не переведешь, как стрелки часов, на десятилетия вперед. Здесь свои, неписаные законы — нужно время, чтобы раскрылись глубины русской души и в нее запали слова: они воевали с нами не по своей воле. (Конечно, не все, но большинство...)

Румынские пилоты взлетали, несмотря на узость взлетно-посадочной полосы, четверками и уходили на задания небольшими группами.

Трудно заглянуть в чужую душу. Еще труднее в ней разобраться. Не знаю почему: возможно, под впечатлением удачно проведенного боя или просто ради хвастовства перед русскими своим умением, выучкой — мол, смотрите, мы тоже не лыком шиты, — но возвращались румыны с задания на бреющем, на максимальной скорости. Над аэродромом они делали эффектную горку с расхождением веером в разные стороны. И кто-либо из них непременно крутил восходящую бочку — вот мы какие, знай наших...

Как же, думалось мне, знавали мы ваших и под Сталинградом, и на Курской дуге, в битве за Днепр и в небе Молдавии.

Удивляло и другое. Перед вылетом на задание они не проводили предварительной подготовки, что обычно — и обязательно! — делалось у нас. Не замечали мы, чтобы кто-то из них стремился помочь товарищу, попавшему в беду. Буржуазный индивидуализм брал верх над такими понятиями, как долг, взаимовыручка, войсковая дружба.

Запомнилось такое. В первый день нашего базирования в Сибиу на взлетную полосу выруливают сначала три, а за ними еще два истребителя Ме-109. Пятерка, несмотря на пыльный грунт аэродрома, как вырулила, так и пошла одновременно на взлет. Мы заметили, что один из пилотов не справляется с пилотированием: самолет его, оторвавшись от взлетно-посадочной полосы, сваливается на крыло, потом ударяется о землю, и плоскости отлетают. Уцелевший фюзеляж вместе с кабиной капотировал: ткнулся носом в грунт, перевернулся на спину и замер.

У нас в таких бедственных случаях все, кто на старте и кто видел аварию, бегут к месту катастрофы, чтобы хоть попытаться спасти жизнь пилота. И неважно, знаешь ли ты этого человека или никогда не видел. Командир румынской авиагруппы с брезгливым пренебрежением отдал какое-то распоряжение, по всей вероятности, чтобы вышла "санитарка" и трактор.

— Командир, едем спасать!.. — не выдержав, говорю ему.

Румын понял, что я хочу сказать, но, безнадежно махнув рукой, флегматично ответил:

— Капут.

Надежды на спасение летчика действительно было мало. Но румынский командир видит, что наши техники и механики бегут во все лопатки к упавшему "мессершмитту". Тогда и он ленивым жестом останавливает санитарную машину — мы садимся и едем.

При столкновении с землей летчика выбросило из кабины — он погиб. Трактор оттащил в сторону обломки машины. "Санитарка" забрала труп. А когда мы с румыном подъехали к командному пункту, румынские летчики не задали ни одного вопроса — как будто ничего не случилось...

Более близкое знакомство с пилотами теперь уже союзной Румынии произошло у нас в период десятидневного базирования в Медиаше. Нашему контакту кроме политических аргументов способствовало постоянное общение на земле и в воздухе во время выполнения боевых задач.

Раньше в Медиаше была авиационная школа, которая готовила летчиков. Двухэтажные казармы, жилые и служебные здания, столовая с огромными залами. Несколько маленьких, уютных коттеджей с кафельными и мраморными каминами, отапливаемыми газом, плафонами-светильниками, прочими удобствами.

На всей обстановке лежал отпечаток продолжительного пребывания здесь монарха, короля Румынии Михая. Когда-то в этой школе он осваивал летное дело. Об этом рассказывала мемориальная мраморная доска с позолоченной надписью.

Городок был весь в садах и зелени. На другой стороне аэродрома, на безопасном для полетов удалении, виднелись отроги Восточных и Южных Карпат. Взлетно-посадочная полоса располагалась по направлению, соответствующему максимальному значению розы ветров. Слабое движение потока воздуха постоянно проходило вдоль полосы, создавая благоприятные условия на взлете и посадке. Нельзя было не заметить, что место базирования школы выбрано не только со знанием характера летной работы, климатических условий района, но и с большим чувством к природе.

Когда мы приземлились в Медиаше, румынских пилотов на аэродроме не было. Вскоре, однако, двенадцать ИАР-81 (машины румынских ВВС) появились. Спустя некоторое время состоялась и первая наша встреча с пилотами.

Все ребята были молодые — не то что летчики в Сибиу. Пожалуй, только один из них — командир авиагруппы — человек с жизненным опытом. Смуглое волевое лицо, седина в черной, как смоль, аккуратно причесанной шевелюре и шрам — от уха до подбородка — все это придавало его облику воинственность и суровость.

Завязался оживленный разговор. В ход шло все — жесты, мимика, небогатый запас слов из немецкого языка авиационная терминология (база ее — французские слова) и, конечно, русско-румынский лексикон. Его вырабатывает жизнь войны, конкретные условия, пребывание в другой стране.

Румыны возбуждены только что проведенным боем, взволнованы встречей с нами. Показывая на советские самолеты, они заговорили наперебой: "лафочка", "скамеечка", "ла-фьюнф" и "ла-чинчи".

Некоторые, обрадованные нашим соседством, довольно понятно повторяли: "Очень хорошо, немца бить будет легче". Я в свою очередь показываю на себя и перечисляю:

— Курск, Днепр, Молдавия, Румыния! — и спрашиваю старшего летчика: — Где дрался, где воевал — пфу, пфу?

Он понимает, что я хочу услышать от него, и, не торопясь, перечисляет:

— Испания, Франция, Польша. — Потом показывает на шрам: — Это... Сталинград! От стрелка с вашей "черной смерти" (самолет-штурмовик Ил-2). На нем вначале его не было, но когда я вел бой, он там оказался. И мне пришлось упасть в поле с поцарапанной физиономией. — Похлопывая себя по ногам ниже колен, пилот пояснил: — А эти раны — результат боя с "лавочкиными" на Курской дуге, под Белгородом. "Мессершмитт" мой загорелся, я спасся на парашюте. Под Яссами летал уже на "иаре". На вопрос — сколько же им сбито самолетов? — румынский командир ответил уклончиво:

— Я солдат! Заставляли — я дрался. В бою с вашими пилотами успеха добиться удавалось не каждому. Но все это в прошлом. — Повеселев, румын стал продолжать более уверенно: — Сейчас между нами дружба. С приходом вашей армии мы снова обрели родину. Теперь бой правый — за свою свободу.

Его последние слова я прокомментировал весьма дипломатично:

— Теперь важно для вас не потерять ее снова. Румын понял меня сразу, несколько смутился:

— Не-не, старому возврата не быть. Обильно пролитая кровь не забудется. Фашистское иго не повторится!

Наш разговор проходил недалеко от стоянки румынских самолетов. А в сторонке, рядом с беседкой, обвитой виноградными лозами, стоял небольшой необычно окрашенный самолет. На его бортах вдоль фюзеляжа, киля, руля поворота, поперек плоскостей и стабилизатора выделялись три яркие полосы — желтая, красная и синяя — опознавательные цвета наших новых союзников.

— Что это за машина? — интересуюсь у румынских летчиков.

— Авиэтка, — охотно объясняет старший из пилотов, — спортивный самолет с обратным управлением. При переводе его в пикирование или на горку, в кабрирование движения ручкой управления выполняются не как на машине с обычным управлением, а в обратном. Например, при переходе на снижение, вместо того чтобы ручку отдать от себя, ее приходится выбирать на себя. В остальном же пилотирование не отличается от нормальных самолетов. Держим эту авиэтку для тренировок и забавы.

Наверное, думаю я, не столько забавы ради, сколько для поддержания навыков контроля за своими действиями в полете. Автоматизм в управлении вырабатывается годами. Надо помозговать, подумать на досуге...

Мои мысли прерывает командир румынской авиагруппы:

— Хотите полетать — пожалуйста!— Предложение его звучит весьма любезно.

Отказываться уже как-то неудобно: румын может подумать о недоверии.

...И вот я в воздухе. Машина прекрасная! В управлении послушная, легкая, по типу она похожа на нашу малютку УТ-1. Можно покрутиться вволю и отвести душу.

Закончив, полет, я подруливаю к летчикам и на вопрос "Как машина?", не задумываясь, отвечаю:

— Хороша! Но для забавы, а не против "шмиттов". — Аппетит, известно, приходит во время еды. — И на "иаре" можно слетать? — не удержался я.

Старший румынской авиагруппы не возражает. И, тщательно разобравшись в управлении машиной, я взлетаю. Делаю круг над аэродромом. Хочется знать, какая же максимальная скорость у этого самолета, поэтому отхожу подальше от города и, развернувшись, на прямом участке полета выжимаю из мотора все, на что он способен. Скорость растет, доходит до максимальной. Она сравнительно невелика, но уже начинают вибрировать плоскости, нос самолета рыскает по горизонту из стороны в сторону. Над аэродромом, увеличив скорость за счет снижения, перехожу на петлю. За петлей — горка, бочки, затем переворот и снова в горизонтальный полет.

Все ясно: "иар", хотя внешне похож на "лавочкина", но по сравнению с ним — "тарантас", здорово проигрывает по всем параметрам. Скорость мала, маневренность невысокая, в управлении тяжелый, и точная стрельба на максимальной скорости затруднена.

Я откровенно высказал румынам свое мнение об их боевой машине:

— Мы, русские, привыкли говорить открыто: "Лучше горькая правда, чем сладкая ложь". Что я думаю об "иаре"? Он по всем боевым параметрам значительно уступает нашему "лавочкину". Вам тяжело на нем драться с "фокке-вульфом" и тем более против "мессершмитта". Успех в бою во многом будет зависеть от мастерства летчиков и взаимной выручки. "Юнкерсы" бить можно!

Реакция на мой отзыв была неожиданной и многоголосой. Румыны согласно закивали в ответ:

— Правда — хорошо! Сладкой ложью мы сыты от немцев. Она слишком дорого обошлась и нескоро забудется. А достоинства "лавочкина" мы знаем — испытали на себе. Справедливо говорите: в бою с "мессершмиттами" нам тяжело. Возможно, вы поможете?..

Немного помолчав, обдумав каждое слово, я убежденно сказал:

— Затем мы и пришли в вашу страну. В бою не подведем. — И, обращаясь к старшему, доброжелательно предложил: — Не желаете слетать на нашей "лавочке"?

А у самого в голове мелькнуло: "Эх, и будет же мне от командира за эту вольность..." Но как знак взаимного доверия я считал такое приглашение необходимым. Опасения оказались напрасными. Румын поблагодарил, но отказался, мотивируя тем, что время позднее, а с утра боевой вылет и его ждут какие-то важные дела. Как-нибудь в другой раз он непременно полетает на "скамеечке", пообещал командир союзников на прощание.

На этом дружественная встреча закончилась. Обсуждение достоинств и недостатков союзных сторон продолжалось и у нас, и, разумеется, у румынских товарищей до позднего вечера.

Вылеты на боевые задания у наших коллег по базированию были не такими частыми, как у нас, но задачи они решали аналогичные — прикрытие войск от ударов немецкой авиации.

Боевого взаимодействия с румынами не было. Поэтому ни времени вылета групп, ни характера заданий, ни района их действий мы не знали, хотя встречаться в воздухе нам иногда все же приходилось.

...Восьмерка "иаров" вылетела на задание с утра. Минут через пять в воздух поднялись и мы, в таком же количественном составе. Когда внизу появился район прикрытия, оказалось, что мы с румынами — соседи, "лавочкины" на высоте 2500-3000 метров, "иары" метров на пятьсот ниже. Наше командование, по всей вероятности, координировало действия авиации. Если румынские пилоты, летавшие на "мессершмиттах", патрулировали в районе боевых действий наземных войск одни, то "иары" всегда находились под прикрытием наряда советских истребителей.

В том вылете, помнится, появились две девятки немецких Ю-87. Их сопровождала восьмерка Ме-109. На перехват противника устремились и мы и румыны почти одновременно. "Иары" оказались па одной высоте с "лапотниками" и сразу атаковали флагманскую девятку. "Шмитты" кинулись было на них, но мы преградили путь фашистам.

Атаку первой четверки "сто девятых" отбиваю я своими парами. Фашисты лезут вверх, но там их встречает Тернюк.

Вторая четверка Ме-109 упорно наскакивает на румын.

— Первый — мой! Бей второго, — командую ведомому.

От очереди огня Мудрецова противник уходит в сторону. Я успеваю сблизиться с ведущим "сто девятых". Удар — и участь его решена!

Из атаки правым боевым разворотом мы устремляемся вверх — там тоже "мессершмитты". Уклонившись от огня Тернюка, они пытаются прорваться к "иарам", видимо считая их более легкой добычей, а может быть, немцы особенно злы на них. Думаю, что и то, и другое.

Во время разворота на ведомого я оказываюсь позади Мудрецова, а он — в хвосте у "сто девятых".

— Мудрецов! Бей ведомого! Прикрываю.

Очередь моего напарника — и еще один фашист идет к земле.

Румыны, видя, что мы не пропускаем к ним "шмиттов", смелее атакуют "лапотников": горящий бомбардировщик противника падает. Молодцы союзники!

"Сто девятые", оставшись вшестером, значительно снизили активность. Сразу видно: растерялись, засуетились, не зная, что предпринять. Тернюк незамедлительно использует панику в группе врага и, прорвавшись ко второй девятке "юнкерсов", сбивает одного.

Запаниковали и бомбардировщики: круто развернувшись, почти на пикировании, они уходят на запад. "Мессы" незамедлительно ретируются следом за подопечными.

Когда мы вернулись из боя, румыны были уже дома и встретили нас на стоянке "лавочкиных". Радостные, возбужденные удачным боем, они крепко жмут нам руки, бесконечно повторяя полюбившееся им слово: "Молодец, молодец!.."

Командир союзников говорит нам с нескрываемой признательностью:

— У вас, русских, слова не расходятся с делом. Хорошо! Молодцы! Спасибо, друзья!

— А как же иначе? — удивляется Мудрецов. — Сказано — сделано!

— Он прав. Это мой ведомый, — не без гордости указывая на него, обращаюсь я к румынам. — Валентин только что сбил "мессершмитта". Вы тоже ребята — не промах! Мы видели, как ловко вы свалили "юнкерса". Чья работа?

Удача в бою, оказывается, сопутствовала командиру, и я поздравил его с победой.

— Будем надеяться, что это только начало вашей расплаты с фашистами.

Румыны понимают, что у нас мало времени для разговоров.

— Успеха вам! До встречи на ужине, — вежливо попрощался старший, и они ушли на свою стоянку. Мы занялись разбором схватки и подготовкой к следующему вылету...

К середине дня, когда я проходил мимо аэродромной беседки, невольно обратил внимание, как румынские пилоты азартно резались там в карты. Вдруг один из них вскакивает и, показывая на часы, говорит по-русски, по всей вероятности для того, чтобы я понял, одно только слово: "разведка". Летчик торопится к самолету, а я, не выдержав правил "дипломатии", спрашиваю старшего:

— Слушай, камрад, что это за порядок у вас? Ни предварительной, ни предполетной подготовки? Вот и сейчас ваш товарищ ушел в полет без контроля, без единого слова напутствия...

Румын искренне удивлен, его правая бровь ползет вверх:

— Напутствие? А для чего оно? Задача, условия полета ясны, а как выполнять, пусть думает сам. Он — офицер и научен этому в школе.

Теперь пришел мой черед удивляться: что это — бравада или реальность? Скорее всего и то и другое. Ничего не попишешь: свои законы, свой порядок.

К вечеру, когда боевых вылетов уже не предвиделось, наши летчики собрались в столовой. Из зала, где сидели румынские пилоты, лилась красивая мелодичная музыка. Они проявили большую любезность и гостеприимство: к нам подошла делегация с приглашением провести вместе вечер после такого удачного летного дня.

Мы охотно согласились. Интересно было посмотреть, как отдыхают коллеги. Как воюют, уже видели: вроде бы и не плохо, да без нашей удали, без огонька...

Прошли в зал. Начались тосты за дружбу, за освобождение Румынии от немецко-фашистских захватчиков, за послевоенный мир на всей планете.

У румын вместо боевых ста граммов водки была цуйка и очень много виноградного вина: пей — не хочу! Но мы пили умеренно, хотя, не скрою, за некоторыми столиками наша "Катюша" выходила не только "на берег крутой", а зашла гораздо дальше, чуть ли не до "Священного Байкала". И, кроме мотива, от старинной русской песни мало что осталось.

Нас хорошо приняли, как гостей румынских пилотов, как освободителей румынской нации. Мы расходились веселые и влюбленные в этот мир под чужими звездами. Разговор о будущем румынской нации, о ее нравах и обычаях долго не затихал среди наших летчиков. Судьба этого народа в его собственных руках...

Дальше