Над огненной дугой

Напряженная обстановка на курском направлении с мая сорок третьего года с каждым днем становилась все более тревожной. Поднявшись в воздух, мы видели, что с запада в эту сторону идет бесконечный поток вражеских войск, а на аэродромах, где еще совсем недавно было пусто и росла трава, появилось множество самолетов. Нетрудно было догадаться, что назревает гроза, но когда она разразится, можно только предполагать.

Когда я вернулся из засады в полк, то посчитал, что ожиданию предстоящих боев наступил конец. Техники снимали бомбодержатели с самолетов, летчикам на следующий день ставилась задача на прикрытие войск в районе Белгорода, не говоря уже об усиленном дежурстве на аэродроме с готовностью к немедленному вылету, и не как прежде — звеном, а полным составом эскадрильи.

Политработники проводили беседы в эскадрильях. Командир полка и его заместитель по политической части майор Василий Никифорович Башкирцев также беседовали с летчиками, техниками. Шел разговор о напряженной работе на земле, о скорой и жестокой схватке с врагом. Настроение у всех было приподнятое, боевое. Многие товарищи подали заявления с просьбой принять их в ряды ВКП(б)..

После встречи с парторгом полка Н. Беляевым я решаю идти в бой, как и мои друзья, только коммунистом. Это решение возникло у меня не сразу, не вдруг, оно стало результатом частых размышлений: достоин ли я принадлежать партии коммунистов, доказал ли это право в боях с фашистами? На эти вопросы я отвечал положительно и самокритично: да, у меня были и есть недостатки, но партия — это не организация избранных, не каста безупречных, а союз единомышленников; в боевых условиях беззаветно и храбро сражаться с фашистами — долг каждого советского гражданина, а для члена партии привилегия — идти в бой первым.

На наши вопросы — когда же кончится это изнуряющее душу ожидание сражений — командование и партийные работники отвечали прямо:

— Вы — летчики и видите, что и с запада и с востока становятся на исходные рубежи противоборствующие стороны. Нас не застанут врасплох.

Но всякое ожидание связано с неопределенностью и потому мучительно. Я сижу в кабине, нетерпеливо поглядываю в сторону КП: не поднимется ли в это мгновение к облакам стартовая ракета? Минута здесь становится часом, а час — чуть ли не вечностью. Смотрю на товарищей по эскадрилье — им тоже невтерпеж больше ждать. Но все мы, напряженно и устало сидящие сейчас в кабинах самолетов, понимаем: так надо, так диктует необходимость войны.

Неожиданно полк переводится на дежурство по эскадрильям. Мы удивлены: вместо активных боевых действий будем проводить время на старте. Обидно и горько...

Первый день битвы на Курской дуге закончился для полка одним-единственным вылетом — наша эскадрилья прикрывала бомбардировочную авиацию. Наступили сумерки июльского вечера. Зарницы полыхали у переднего края, их отблески тянулись к северу и югу. И непонятно было — гроза ли бушует, идет ли тяжелый бой.

Мы шли на КП. Многие, особенно молодые и горячие сердцем летчики, возмущались исходом прошедшего дня. На фронте, как и в мирной жизни, не считалось зазорным и предосудительным высказывать свое мнение о том, что день войны оказался неполноценным.

Пытаясь хоть как-то успокоить по сути своей оправданное недовольство, я высказал молодым пилотам свои соображения:

— Вы на передовой, и ракета на взлет может быть в любую минуту...

А думал то же самое, что и они. Только мысли мои укладывались по порядку. Я был опытнее и старше, чем многие здесь. Инструкторская работа в прошлом — хорошая школа не только техники пилотирования. Это — и сознание полезности и необходимости всякого положения, когда надо, всякого терпения.

...Обычно боевую задачу летчики получали от командиров эскадрилий, но на этот раз ее ставил сам командир полка. Пока мы устраивались в тесной, слабо освещенной светильниками из снарядных гильз землянке, командир внимательно смотрел на каждого из нас и после рапорта начальника штаба о сборе личного состава сказал:

— Товарищи летчики! Противник перешел в наступление. Его цель: отрезать Курский выступ ударами своих армий. Поэтому наше дежурство на аэродроме — не случайность и не ошибка, а замысел и решение вышестоящего командования. Противник большим количеством танков при поддержке крупных сил авиации стремится прорвать оборону советских войск в районе Курска, окружить и уничтожить их.

Массированными ударами крупных сил бомбардировщиков, а в промежутках между ними эшелонированными действиями групп под прикрытием истребителей враг почти непрерывно в течение дня наносил бомбовые удары по нашим войскам на поле боя, В составе его четвертого воздушного флота, действующего на курском направлении, появились новые самолеты — "Фокке-Вульф-190". Вот коротко о положении на фронте.

Время было позднее. Задачу мы уяснили. Пора бы и отдыхать, но споры о наступлении гитлеровских войск, о предстоящих боях еще долго продолжались в тот июльский вечер. Спать нам совсем не хотелось.

На следующее утро первая эскадрилья еще не успела принять готовность номер один, как последовала команда на вылет. За ней через полчаса взлетела вторая. И так в течение всего дня: вылет за вылетом, и в каждом из них две, а то и три схватки с превосходящими силами врага.

Я в этот день сделал шесть боевых вылетов. Один — на сопровождение из Воронежского аэропорта под Солнцево особо важного транспортного самолета Си-47, на борту которого находились большие военачальники. Остальные пять — на передний край, в район Белгорода.

Мы бросались на врага, не задумываясь о его численном перевесе, и дрались бесстрашно, но не всегда могли предотвратить прорыв фашистских самолетов к нашим войскам. Немецкие бомбардировщики под мощным заслоном истребителей группа за группой шли на наши позиции безудержно и расчетливо.

Когда мы произвели посадку, чтобы заправить машины горючим и боеприпасами и снова подняться в воздух, молодой летчик Б. Жигуленков, сбивший в этот день самолет врага, с болью в сердце негодовал:

— Да что же это такое?! Самолетов на земле у нас полно, ими буквально забиты все полевые аэродромы, а в воздухе?..

Замполит Башкирцев пояснял:

— Это резервы для решительного разгрома фашистов в контрнаступлении.

— А если эти резервы, как. в сорок первом, будут сожжены еще до их вылета — на земле?

— Сейчас не сорок первый, а сорок третий...

А бои шли тяжелые. Многие из нас возвращались домой на подбитых машинах: те, что поддавались ремонту, техники умело и быстро восстанавливали — и они снова поднимались на задание. Появились у нас первые победы. Кроме Жигуленкова фашистские самолеты сбили Ф. Семенов, И. Кожедуб, А. Амелин. И все же радости было мало: мы видели, как фашисты настойчиво рвались вперед, это не давало нам покоя ни в воздухе, ни на аэродроме.

Перед заходом солнца, когда вылетов уже не ожидалось, коммунисты полка, летчики, руководящий технический состав собрались около командного пункта на открытое партийное собрание. На повестке стояло два вопроса: первый — как результативней бить врага, второй — о приеме в ряды ВКП (б).

Я очень разволновался, когда парторг Беляев зачитал мое заявление о приеме в партию и рекомендации товарищей. Мельком глянул на Амелина и Кожедуба: Иван сидел нахмурившись, с непроницаемым лицом, светлые глаза выражали легкое смущение; Алексей заметно волновался — куда делось его олимпийское спокойствие и стремление держаться как можно солиднее!.. Их сегодня тоже принимали в партию.

...На следующий день после тяжелого боя нашей эскадрильи против тридцати восьми самолетов противника нас пригласили на командный пункт полка. Я только что сбил "юнкерс", настроение было приподнятое, а на КП нас собрали, чтобы вручить мне партийный билет.

Начальник политотдела дивизии Андрей Ермолаевич Боев встретил радостно.

— Я тоже счастлив, дорогой Кирилл Алексеевич! — обратился он ко мне. — Счастлив потому, что отныне и ты принадлежишь многомиллионной армии коммунистов. Призывать тебя крепче бить врага — значит обидеть... Бьешь ты его лихо и храбро без лишних напутствий. Пожелание у меня одно: не горячись в бою. Не суй зря голову род снаряды и пули врага. День нашей победы мы должны встретить все вместе, — Андрей Ермолаевич обвел взглядом и как бы обнял широким русским жестом нас вместе с теми, кто работал там, на дальних стоянках у самолетов, и с теми, кто был в небе.

Товарищи по эскадрилье тепло поздравили меня с получением партийного билета, и комэск обрадованно сказал:

— Кирилл, ты мне не только друг, товарищ, но и опора в командовании эскадрильей. Я рад, что этой опорой отныне будет член партии!

Минут через тридцать мы должны были заступать на боевое дежурство, и Гомолко, разобрав возможные варианты предстоящих боев, дал команду:

— По машинам!

Когда шли к самолетам, комэск сказал, обращаясь только ко мне:

— Кирилл, возможно, придется подняться в воздух... Я понимаю твое настроение — ты возбужден и взволнован. Поэтому прошу тебя, не горячись. Так будет лучше.

В искренности его просьбы я не сомневался. Они были редки, такие слова, но шли от чистого сердца.

8 июля большую группу летчиков из двух эскадрилий повел в район Белгорода сам командир полка Подорожный.

Первая подгруппа — ударная, из восьми самолетов, се возглавил Александр Гомолко — шла на высоте 2500 метров. Во второй — четыре истребителя прикрытия. Они шли сзади и имели значительное превышение. Резервное звено набрало высоту над обеими подгруппами — оно наблюдало за всем воздушным пространством. Командиром ее был назначен комэск Ф. Г. Семенов. Федор еще не оправился после ранения; ходил с палочкой, заметно прихрамывал, но сам напросился в этот полет.

Для лучшего руководства и наблюдения за ходом воздушного боя Подорожный избрал себе место в прикрывающей группе, идущей вслед за нашей. С ним в паре летел младший лейтенант Шабанов. Ведущий второй пары — заместитель командира нашей эскадрильи Гришин.

Вскоре мы увидели фашистов: они шли тремя девятками, над "юнкерсами" висели двенадцать истребителей. Видимость была неважной: июльская дымка от многочисленных пожаров — горели хлеба, многочисленная военная техника — будет сопровождать нас до самого конца Курской битвы.

Командир полка коротко бросает в эфир:

— Идем вверх! Усилить осмотрительность.

Куда уж тут "усиливать", думаю про себя, шея после летного дня сама по себе начинает вертеть голову, даже в столовой во время ужина...

Набираем высоту. Подорожный передает:

— Приготовиться к бою! Евстигнееву — атаковать ведущего первой девятки, Гомолко — бить вторую группу, Семенову — связать боем "шмиттов" верхнего яруса.

Сближаемся с противником на попутно-пересекающихся курсах. Моя четверка ближе всех к "лапотникам" — момент атаки наступает стремительно. Жду команду, и вот в наушниках голос Подорожного — звонкий, по-юношески задорный:

— В атаку! Бей фашистов!

Двумя парами, на вытянутых дистанциях между истребителями, устремляемся на головные машины колонны немецких бомбардировщиков.

"Мессершмитты" бросились нам наперерез, но было уже поздно: время упущено, самолет ведущего девятки, охваченный пламенем от огня моих пушек, перевалившись на крыло, как бы раздумывая — падать или обождать, — нехотя и неуклюже валится вниз. И сразу же кто-то из нашей четверки сбивает еще одного фашиста!

При выходе из атаки расхожусь с парой "мессершмиттов". Оказавшись на противоположной стороне группы противника, перевожу самолет с боевого разворота на пикирование и устремляюсь на замыкающего "юнкерса". Дистанция настолько мала, что видны выпуклости нервюр на плоскости самолета врага, торчащие как ребра на исхудавшем животном.

Даю короткую очередь — и "лапотник" падает на землю...

Слышу в наушниках довольный голос Подорожного:

— Молодец, Кирилл. Так их, бандюг!

И через две-три секунды командир сам повел в атаку свою четверку.

Враг теряет еще одного "юнкерса". Головная группа бомбардировщиков не выдерживает: одни переходят на пикирование, другие шарахаются в сторону от огня пушек наших истребителей — это уже началось паническое бегство...

Вторая фашистская девятка, освободившись от бомбового груза, в смятении уходит за первой. Видно, как вдали, в мареве летного неба, растворяются очертания последних вражеских машин.

В азарте боя командир ликует:

— Фрицы драпают! Атакуем третью...

Бой перешел на малую высоту. Между "лавочкиными" изредка проносятся "мессеры", но схватка ведется в стороне от нас.

Я нацеливаюсь на левофлангового бомбера, и он после моей очереди пошел со снижением в сторону Томаровки. Сближаюсь с гитлеровской машиной и вижу: ствол пулемета бомбардировщика поднят вверх: наверное, стрелок убит или тяжело ранен.

Подорожный, заметив мой маневр, предупреждает:

— Евстигнеев, не увлекайся! Вернись! Я осматриваюсь: ни сверху, ни сбоку, пи сзади истребителей противника нет, поэтому прошу командира:

— Только одну очередь... Добью гада! , И вот, подойдя еще ближе, открываю огонь. Никакой реакции — самолет снижается с тем же углом. Тогда я уравниваю свою скорость со скоростью бомбардировщика и даю одну очередь, другую, третью! Фашист врезается в землю, а я, еле успев выхватить свою машину из пикирования, боевым разворотом поднимаюсь к своей группе. Бой с истребителями продолжается, правда, уже не с прежней яростью: враг ведет его нехотя, атаки его осторожны, а намерения ясны — улучив удобный момент, ускользнуть домой. Да и у нас горючее на исходе и боеприпасы тоже; задачу мы выполнили.

"Лавочкины" в сборе, но одного самолета не хватает. После посадки узнаем — нет Михаила Шабанова: кто и как его сбил, никому точно не известно. Одни говорят, что стрелок бомбера, другие утверждают, что "шмитт". Из инструкторов-дальневосточников остался один я...

И уже нет радости от сознания, что провели мы этот бой блестяще, и личная победа не кажется уже столь существенной — как будто в далеком прошлом вгонял я в землю фашистские самолеты.

Схватки без потерь оканчиваются редко. И все-таки горько и бесконечно тяжело терять близкого товарища, того, с кем жил, работал, воевал, спорил и побеждал столько незабываемых лет... Где он — сбит или подбит, жив или израненный лежит в созревших хлебах, неубранных и забытых, а мы не в силах помочь ему?..

Забегая вперед, скажу: Шабанов остался жив, однако узнаем мы об этом через годы, уже после войны, осенью сорок пятого года.

Оказалось, он был сбит, попал в плен, находился в лагерях. После освобождения из неволи наступающими советскими войсками Михаил заканчивал войну рядовым солдатом с автоматом в руках. Из части, где он находился, сделали запрос в наш полк: штаб подтвердил, что он — офицер, летчик-истребитель, орденоносец, сбил несколько фашистских самолетов.

Как сложилась судьба Михаила в дальнейшем, не знаю. Кто-то из однополчан говорил, что видел его после войны в Москве, как будто живет и работает он в одном из подмосковных городов, но насколько это достоверно, сказать затрудняюсь.

Вернемся в июль сорок третьего. Противник вклинился в нашу оборону на глубину до 35 километров. Неся огромные потери, в ожесточенной борьбе он рвался на Обоянь, к Курску. Стонала земля, взрывы бомб и снарядов, артиллерийские залпы, рев моторов и пулеметно-пушечная стрельба были слышны на десятки километров. В воздухе в районе сосредоточения боевых действий стало тесно; под Прохоровной происходило грандиозное встречное танковое сражение. На сравнительно небольшом участке сошлось в смертельной схватке до 1200 танков и самоходных артиллерийских установок.

12 июля наша эскадрилья три раза вылетала к этому полю сражения. Нам казалось, все смешалось на земле, как в кромешном аду: горели сотни танков и спецмашин, воздух насытился дымом, чадом и гарью; трассы зенитных снарядов, купола парашютов, горящие самолеты, дымящие огненными хвостами...

Третий вылет выполняем десяткой, которую возглавляет Александр Гомолко. В группе трое молодых — братья Колесниковы и Жигуленков. На передовую пришли на высоте 1200 метров. Вверху облачность, ниже — дымка, видимость плохая, воздух мрачен. Земля под серовато-свинцовым колпаком.

Сорок минут дрались мы под огнем зениток, "мессершмиттов" и стрелков с "юнкерсов". Провели два боя, сорвали удары пяти девяток бомбардировщиков, сбили шесть немецких самолетов. И что характерно: бои начинались на высоте 1100-1200 метров и доходили до бреющего полета. Как только схватка заканчивалась, мы уходили вверх. Но с КП тут же просили:

— Соколы, опуститесь пониже! — Это для поддержки морального духа наших на земле. Конечно, мы теряли преимущество в высоте, но опускались.

В этот день погиб Саша Гомолко...

Подразделение принял Виктор Гришин. Меня назначили командиром второй эскадрильи, о чем Подорожный перед строем летчиков и техников объявил официально:

— Командиром у вас будет лейтенант Евстигнеев. Прошу любить и жаловать, — и, посмотрев на часы, добавил: — Через час тридцать минут эскадрилья вылетает на сопровождение двух девяток бомбардировщиков. Поведет новый комэск. Вопросы есть?

Вопросов не последовало — меня знали все. И вот я прошу летчиков остаться для указаний перед вылетом.

В эскадрилье из бывших сержантов-"стариков" только А. Амелин и А. Тернюк, остальные ребята только что окончили летные школы: младшие лейтенанты Е. Карпов, В. Мудрецов, Я. Резицкий и другие.

Уточняю боевой расчет: кто с кем в паре, выбираю себе ведомого. На вопрос, кто у меня будет в крыле, Амелин, мой заместитель, ответил:

— А вот "рыжий" свободный!

Обратившись к Мудрецову — летчику с буйной шевелюрой русых волос, из-за которой и нарекли его "рыжим", я спросил:

— Согласен?

В ответ слышу негромкий, почти безразличный голос:

— А мне все равно...

Врешь, думаю про себя, не все равно, а вслух заключаю:

— Будешь ведомым. Только учти: со мной летать не "все равно": первыми полезем черту в зубы, а ты смотри и за моим хвостом, и за своим. Работенки хватит вдоволь... — Так "проинструктировал" я своего нового ведомого.

— Понятно, — ответил Мудрецов, и мы приступили к определению состава группы на сопровождение, ее боевого порядка. Решили лететь восьмеркой: я с Мудрецовым и пары — Карпова, Амелина, Тернюка, то есть двумя звеньями. Не густо, но что поделаешь: больше самолетов не было. Израненные в боях машины "лечили" техники, а летчики по неписаному правилу помогали им.

Своего "лавочкина" я уже перегнал на стоянку второй эскадрильи, механиком у меня стал сержант Петр Козлов. Подхожу к самолету, механик пытается доложить, но я опережаю его вопросом:

— Ну, как, "инженер", машина готова? Козлов, очевидно недовольный тем, что я его не выслушал, слегка поморщился и лихо отрапортовал:

— Товарищ командир! Я машину не трогаю. Я ее только заправляю горючим. Раз, два — и готово!

— К чему "готово"? — опрашиваю.

— К полету, товарищ командир.

— Сейчас-то заправлен самолет?

— Так точно, заправлен!

Техник звена Даниил Кочагин не выдержал:

— Да не слушайте его, командир. Самолет осмотрели. Все исправно. А этот... "инженер" дело свое знает, механик толковый. Любит вот только слегка подурачиться... Эх, Петро, — Кочагин, повернувшись к Козлову, сокрушенно покачал головой: — И язык же у тебя!

— Не горячись, Жора, — так мы звали техника, — вылет не скоро. Время для разговора есть, — сказал я и обратился уже к механику:

— Козлов, ты что, хотел припугнуть меня? Фрицы в каждом полете пугают — и ты за компанию с ними? Или действительно технику по-своему готовишь? Не стесняйся, выкладывай.

Механик шмыгнул носом:

— Командир, я это так сказал... ради шутки. А машина... не беспокойтесь, она будет всегда исправна.

— Верю! — закончил я разговор. — А то, что машина всегда будет исправна, совсем хорошо.

Козлов, помогая мне надеть парашют, старался всеми силами загладить осадок после своей выходки:

— Все будет в порядке, командир. Врежете фрицам, вернетесь домой. Ни пуха ни пера...

— Петро, Петро, твоими устами да мед пить...

"Пешки" уже были на подходе к аэродрому, и наша восьмерка вырулила на взлет. Оторвавшись от земли, я перевел самолет в набор высоты, оглянулся: Мудрецов рядом, остальные один за другим догоняют меня.

Пристраиваемся к нашим бомбардировщикам. Их ведущий чуточку насмешливо спрашивает:

— "Маленькие", и это все? Привет, я — "Беркут".

— "Беркут", не волнуйся! — бросаю ему и передаю своей группе: — "Соколы", слышали "Беркута"? Так что имейте в виду. Бьемся насмерть!..

— Спасибо, "Соколы". Если так, то идем. В связь включается Тернюк:

— Командир, передай "большим", чтоб не мазали. Лидер "петляковых" уловил намек:

— "Маленькие", я пошутил. Будет порядок...

В эфире раздается властный голос без позывного:

— "Беркут", "Соколы", прекратите болтовню!..

Кто-то иронически хмыкнул, и в воздухе наступило абсолютное безмолвие, изредка нарушаемое слабым треском в наушниках шлемофона.

А вот и район Томаровки: море зенитного огня, все небо покрыто шапками разрывов. "Пешки" как ни в чем не бывало спокойно продолжают полет по намеченному маршруту.

Бомбардировщики уже над целью. Деловито, как на полигоне, переходят один за другим в пикирование, сбрасывают бомбы и берут курс на восток. Мы от них ни на шаг: звено Амелина слева и чуть выше, моя четверка справа и тоже с незначительным превышением.

Появилась шестерка "мессершмиттов" — они нацелились прямо на "мою", замыкающую девятку "пешек".

Тревожный голос "Беркута":

— "Маленькие", слева "мессеры". Тернюк успокаивает:

— Видим. Не волнуйтесь. Я даю команду Амелину:

— Степаныч, атакуй! Будет трудно — помогу... Четверка устремилась на "сто девятых". Но вот одна пара "мессерпшиттов" отделилась от своей группы и пытается зайти в хвост атакующим.

Передав Карпову: "Оставайся с бомберами", сам подключаюсь к атаке.

В это время Тернюк сбивает один Ме-109.

Немцы, потеряв надежду на прорыв к нашим бомбардировщикам, отстали, а мы догоняем "петляковых". Вот уже виден аэродром, и Тернюк не выдерживает:

— Что скажете, "головастики"? Ведущий "Беркута" в восторге:

— Молодцы! Красиво сработали. Приятно иметь с вами дело! Спасибо!

Так же поблагодарив "больших" за совместную работу, мы пошли на посадку.

Когда я вылез из кабины, механик Козлов был уже рядом:

— С победой, командир?

— Да, "пешки" ударили как надо, а Тернюка можешь поздравить: сбил "сто девятого".

— Что я говорил? Порядок! А насчет поздравления — не беспокойтесь, будет сделано, — пообещал механик.

В конце дня, перед заходом солнца, когда мы были в столовой, к нашему столу подошел Козлов. Лихо козырнув и получив разрешение обратиться к Тернюку, он поставил перед ним пол-литра шнапса.

— Алексей Эммануилыч, поздравляю! А это, — сержант показал на бутылку, — подарунок от технической мысли.

Тернюк смутился:

— Петро, спасибо, да я не пью...

— Положено, командир. Нарком определил по сто граммов, а тут на всех и того не будет. Бейте врага, как сегодня! Успеха вам...

Мы выпили за общий успех и победу, за здоровье Тернюка и чтобы фрицам от него было лихо до полного их разгрома.

12 июля наступил новый этап Курской битвы. Войска Брянского и на левом крыле Западного фронтов, поддерживаемые авиацией, перешли в контрнаступление против орловской группировки фашистов. Тремя днями позже к ним подключились войска правого крыла Центрального фронта.

Боевой работы прибавилось и нам на белгородско-харьковском направлении. В воздушных сражениях под Курском советская авиация окончательно завоевала стратегическое господство в воздухе, но оно пришло не сразу.

Мне вспоминается боевой вылет того времени, когда по стечению ряда не очень приятных обстоятельств над полем боя пришлось остаться одному. Высота была 3500 метров, и я решил забраться повыше: при таких преимуществах, как скорость и высота, маневр обеспечен. Вскоре увидел перед собой пятерку истребителей и вначале не мог понять, чьи они: свои или чужие? Сближаясь с пятеркой, я думал: если это Ме-109 — атакую и, не ввязываясь в затяжной бой, отрываюсь.

Да, это были "мессершмитты", и я поступил, как было задумано. Пикирую на тройку, так, чтобы, не выходя из атаки, нанести удар и по идущей ниже паре. И вот даю очередь по тройке — безрезультатно. Проскакиваю к паре, а она маневром уходит из-под удара и тут же начинает наседать на мой хвост. "Вот это дело: атакующий сам попал как кур во щи", — пронеслась досадная мысль. Пытаясь уклониться от боя, я взмываю ввысь, пара Ме-109 не отстает, сближается... На этой высоте "лавочкину" трудно, тягаться с "мессами", и тогда снова бросаю машину в пике. Неравная схватка, зачинщиком которой я стал по собственной воле, переходит на 2000-2500 метров, где мой самолет не уступает "мессершмитту". "Сто девятые" не торопятся. Атаки их грамотны и методичны: умело маневрируя, они пытаются взять меня в клещи. Пара слева, пара справа почти одновременно атакуют и атакуют мой "лавочкин". Несколько раз скольжением под атакующих или боевыми разворотами мне удавалось избежать поражения.

Но вот я допускаю ошибку: на какую-то долю секунды задерживаюсь с маневром и расплачиваюсь за это. Очередь "сто девятого" — треск, хлопок, и фанерной обшивки на плоскостях как не бывало: разрывы снарядов и встречный поток воздуха мгновенно раздели крылышки истребителя. Самолет резко опускает нос, сваливается па крыло, переходит в отрицательное пикирование. Меня вытягивает из кабины, но я все-таки пытаюсь управлять исковерканной машиной. Она вяло — очень неохотно! — почти над самыми верхушками деревьев выходит из пикирования. Осматриваюсь: четверка "мессеров" уходит от линии фронта, они, видимо, решили, что со мной все покончено...

А я, оставшись один, подсчитываю убытки: плоскости полностью раскрыты — видны лонжероны, нервюры, нижняя обшивка. Левый посадочный щиток поврежден, руль поворота на движение педалями не реагирует. Одни элероны да руль глубины еще слушаются ручки управления.

Осторожно доворачиваю до нужного курса и лечу, надеясь на русское авось...

Посадку я произвел с ходу, подрулил к капониру. Навстречу бежит механик: вид у сержанта удивленный, словно перед ним появился нежданно-негаданно инопланетянин и он не знает, как поступить в столь щекотливой ситуации. А у меня на душе кошки скребут, но вида не подаю, бодрюсь:

— Козлов, как будет: раз, два — и готово? Механик радостно восклицает:

— Жив?! Ну, командир, такого у нас еще не случалось!.. Как же вы долетели?

"Я его совсем недавно ругал, а он радуется, словно встретил родного брата после долгой разлуки". Эта в общем-то немудреная, но по-фронтовому добрая мысль приходит в голову, и мне хочется сказать что-то очень сердечное славному парню.

— Петя, долетел-то не я, а "лавочкин".

Козлов озабоченно осматривает самолет, давая самые неожиданные комментарии, охает, ахает и наконец сокрушенно говорит:

— Так раздеть машину...

Уверен, что кроме своего самолета он в эти минуты ничего не видел, ни о чем другом не мог думать.

Подошли летчики, техники, механики, и Козлов начал начальственно покрикивать:

— Чего смотрите?.. Вам что здесь, цирк, что ли?.. Работать мешаете!

— Петро, не шуми, — успокаиваю я механика. — Работе мешать не надо, а смотреть — пусть смотрят и знают, что со "шмиттами" шутки плохи.

— Валерий Александрович, — мягко, но настоятельно прошу старшего техника, — проверьте и определите, что можно сделать.

Через час с небольшим я вернулся к самолету. Консолей на нем уже не было. Они лежали на земле, а рядом с ними — совсем новенькие. Помощников около машины собралось иного: одни заплетали концы новых тросов руля поворота, другие снимали консервацию и готовили к подвеске крылья, а Козлов устранял дефекты в моторе. Он здесь, несмотря на присутствие техника звена Кочагина, был за главного — все обращаются только к нему: — Петро, посмотри!

— Козлов, проверь. Что еще сделать? В конце дня мне доложили о готовности машины к работе.

— Как, готова? — не могу поверить.

— Утром можешь облетать.

— Ну молодцы! — радуюсь и торжествую. — Вот молодцы, так молодцы!

Самолет у капонира стоит как новенький. Я внимательно и придирчиво осматриваю его, сажусь в кабину, проверяю управление: как часы! На душе такая радость, хоть пой:

— У вас действительно все, как в поговорке Козлова: раз, два — и готово!

Через день такую же работенку задал механикам я техникам мой заместитель Алексей Степанович. На моторе его самолета не то снарядом зенитки, не то очередью с "мессершмитта" отбило головку цилиндра. Более семидесяти километров Амелин летел на подбитой машине: масло забрызгало все капоты, остекление кабины, фюзеляж. Но хорошо, что случилось это с верхним цилиндром. Смазки хватило, мотор не заклинился, и летчик благополучно произвел посадку на своем аэродроме. Техники c его машиной, как и с моей, управились быстро: в течение дня сменили мотор. А монтаж АШ-82 на "лавочкине" не из легких. В тыловых условиях замена мотора длилась порой неделю.

Так трудились наши боевые помощники и все те, кто в полку и батальоне обеспечивал полеты.

С переименованием Степного военного округа в Степной фронт 4-й истребительный авиакорпус из 2-й воздушной армии Воронежского фронта переходит в 5-ю воздушную армию под командованием генерал-лейтенанта С. К. Горюнова.

И вот раннее утро 5 августа. Взлетаем всей эскадрильей на сопровождение "петляковых". Куда, на какую цель — пока не знаем. Такое случалось нередко. Ясно одно — неотступно следовать за бомбардировщиками, охранять от немецких истребителей.

Пе-2 идут колоннами, по две девятки в каждой. Мы распределились по паре на каждом их фланге: я — с ведущей, а четверка Тернюка — с замыкающей. Звено Амелина летит сзади и выше всех. Свирепствуют зенитки. Бомбардировщики применяют свой обычный противозенитный маневр (он с земли не виден артиллеристам) — летят со скольжением влево, снаряды ложатся на одной с ними высоте, но немного правее.

Замечаю среди мелких разрывов три крупные шапки черного дыма. Один бомбардировщик от прямого попадания снаряда большого калибра на какой-то миг словно приостановился, затем, опустив нос, свалился на левое крыло и, вращаясь вокруг вертикальной оси, как в плоском штопоре, полетел вниз. "Петляковы", не дрогнув, идут плотным строем.

При подходе к Борисовке слышу команду:

— Приготовились!

После команды "Пошел!" бомбардировщики ринулись на врага. Моя восьмерка пикирует вместе с ними, ведет огонь по наземным объектам. Бомбы точно попали в цель. Выйдя из пикирования, Пе-2 развернулись и взяли курс на восток. Мы — на своих местах. Вдруг слева под нами я замечаю две девятки "юнкерсов" с девятью истребителями прикрытия. Слышу знакомый голос ведущего с "пешек":

— "Маленькие", атакуем!

Меня это не удивило: не раз приходилось слышать, что командир бомбардировочного корпуса генерал И. С. Полбин вступал в бой с "лапотниками" и побеждал. Освободившиеся от бомб пикировщики решили сорвать удар фашистов по нашим войскам и на этот раз. В плотном строю со снижением они бросились в атаку на "юнкерсов". Интересно было наблюдать за ними... Необычное зрелище! Да и неожиданно это как-то... То, что слышал,— одно, а видеть — совсем другое.

Тут же передаю своим летчикам:

— Тернюк, оставайся с бомберами. Амелин, атакуем истребителей!

Противник растерялся: "мессеры" заметались, не зная, от кого защищать "лапотников" — от нас или от полбинцев?.. "Юнкерсы" же, не выдержав такого стремительного натиска и скорее от невиданного ранее психологического воздействия свирепо надвигающихся громадин, чем от самого огня атакующих, пикированием с переворота — так быстрее! — отступили восвояси. Две девятки как ветром сдуло!

Амелин кричит в эфир:

— Забодали полбинцы фашистов! Молодцы!

— И вам спасибо, "маленькие", — услышали мы спокойный голос лидера Пе-2.

"Мессершмитты" сделали было попытку преследовать столь необычных "истребителей", но, потеряв двух сбитых — одного от атаки Амелина, — отстали.

Оценку истребителям при совместном полете с бомбардировщиками обычно давали экипажи сопровождаемых самолетов, и, надо сказать, мы не были перед полбинцами в долгу. Подтверждением тому — многие сохранившиеся шифротелеграммы с отзывами командира 1-го бомбардировочного авиакорпуса генерала Полбина.

В тот день мы снова поднялись в небо группой, которую возглавлял я. Только задача стояла иная — прикрытие войск, штурмующих Белгород. Со мной шли ведомый Мудрецов и пары — Тернюка и Карпова, а сзади и выше — неизменно четверка Амелина. Сорок минут висела десятка наших "лавочкиных" над передовой — и ни одного самолета противника!

Жаль было напрасно потраченного времени, сожженного "Горючего. Не было врага, не было схватки, не было тех привычных перегрузок, от которых временами темнеет в глазах и приборная доска застилается пепельно-черной пеленой.

Летчикам, даже не воевавшим, знакомо это ощущение неудовлетворенности, вроде бы ты и не виноват, но что-то не сделано... или сделано не до конца...

Чувствую, как тело расслабляется, от однообразного, убаюкивающего гула мотора начинает клонить в сон. Решительно тряхнув головой, оглядываюсь на Мудрецова, будто он мог увидеть меня за таким недостойным для воздушного бойца занятием, как поклевывание носом в приборную доску.

После очередного разворота привычно бросаю взгляд на самолеты своей группы: метрах в пятистах над нами идет четверка "Яковлевых". И вдруг неожиданный треск по левому борту "ястребка" — я ощущаю сильный удар по ногам, перед глазами разрушающийся борт машины, а из-под приборной доски языки пламени!..

Самолет, перевернувшись через крыло, устремляется к земле. Пытаюсь вывести его из пикирования: беру ручку на себя — никакого эффекта, работаю педалями — бесполезно. А в кабине уже полно дыма, и я начинаю задыхаться. Запахло паленым: пламя нестерпимо жжет лицо, открытую часть рук между перчатками и рукавами комбинезона. Я уже не могу определить, в каком положении самолет падает к земле и сколько до нее осталось — тысяча, триста метров?..

Попытка покинуть машину не удалась — чудовищной силой прижало к сиденью. Но я все-таки пытаюсь отделиться от враждебного мне теперь ястребка: поджимаю ноги к сиденью, руками упираюсь в борта кабины и, собрав все силы, что были и что пришли ко мне в эти роковые секунды, резко выпрямляюсь — набегающий поток воздуха мгновенно вырывает меня из кабины, которая уже целиком объята пламенем...

Проходят мгновения, и я чувствую, что нахожусь в свободном, стремительном падении. Надо открывать парашют, но какая высота?..

Не имею понятия. И тогда хватаюсь за вытяжное кольцо, дергаю его и жду... со страхом жду, что мгновением раньше, чем раскроется парашют, ударюсь о землю... Но вот за спиной явственно слышу шуршание вытягиваемых из ранца строп, затем — хлопок, меня тряхнуло, и я повисаю на раскрывшемся парашюте. Разодрав веки пальцами, скрюченными в сгоревшей коже перчаток, вижу, что высота еще порядочная. Левая сторона комбинезона горит, с земли тянутся цветные нити трассирующих пуль. Этого еще не хватало! В самолете не сгорел, так сейчас добьют. Захватив несколько строп, скольжением увеличиваю скорость снижения. Машины товарищей по нисходящей спирали кружат надо мной, словно ласточки после дождя. А я не могу помахать им рукой — мол, жив, не волнуйтесь.

Земля стремительно приближается. Отпустив стропы, приземляюсь на ноги, но они, как ватные, подгибаются, и я падаю. Резкая боль пронзает от ног до головы!

Освободившись от парашюта, вгорячах я вскакиваю, чтобы показать снизившейся паре "лавочкиных" из моей эскадрильи: мол, идите на восток, домой, но снова падаю от нестерпимой боли.

С пистолетом в руке ползу к обгоревшим кустам, за которыми глубокий овраг. Вижу, как оттуда, пригнувшись, бегут ко мне человек пять или шесть в маскхалатах. Кто они, эти люди, — свои, чужие?.. Магазины автоматов у бегущих — рожковые. Подпускаю метров на пятнадцать и кричу, вернее, пытаюсь кричать — в горле пересохло, губы вспухли:

— Стой! Стрелять буду!

Люди останавливаются, удивленно глядя на меня. Детина огромного роста, сказав "мы русские", валкой походкой продолжает приближаться ко мне.

— Не подходи, — угрожающе поднимаю я пистолет.— Почему автоматы немецкие?

— Трофейные, — спокойно отвечает он.

У одного замечаю автомат с круглым диском и тогда устало опускаю руку:

— Помогите. Я ранен...

— Это другой разговор, — раздраженно заключает все тот же детина. — А ты кто, немец? Если сбрешешь, вмиг продырявлю, — и направляет на меня ствол своего автомата. — Мы видели твой самолет — он упал рядом. Почему на его хвосте кресты?

Недоуменно посмотрев в его сторону, говорю уже миролюбиво:

— Ноги у меня побиты. Помогите добраться до вашего командира или туда, где есть связь, там разберутся, кто я такой.

Зашуршали кусты, маскхалаты обступили меня. Детина, наклонившись ко мне, посмотрел на мои сапоги:

— Э-э, браток, да ты уже продырявлен. В это время подошла девушка с двумя пожилыми бойцами, и он обратился к ней:

— Сестричка, здесь дело по твоей части. Помоги соколу.

Девушка раскрыла санитарную сумку. Детина осторожно начал стягивать у меня сапог с левой ноги и, заметив на моем лице гримасу, буркнул:

— Коля, забери у него пистолет. А ты, летун, терпи — разведчиком будешь.

— Тоже мне разведчик: белые опознавательные полосы на фюзеляже за кресты принял, — превозмогая боль, возразил я.

— Может быть. Мы не подходили близко к твоему самолету, — ответил он и, сняв сапог, из которого полилась кровь, отбросил его в овраг.

Вслед за ним со словами: "Они, наверное, не скоро потребуются" — швырнул и второй сапог.

Ножницы в руках медсестры безжалостно быстро раскромсали мои брюки, комбинезон. Когда она начала бинтовать ноги, пятерка разведчиков заторопилась:

— Ну, нам пора в путь-дорогу на Белгород. Доставь его, сестренка, куда следует. А ты, пилот, быстрей поправляйся, еще повоюешь.

— Ни пуха ни пера вам. Возвращайтесь, — сказал я на прощание. Сестра, закончив перевязку, распорядилась отправить меня в санбат, а сама, склоняясь под свистящими пулями, пошла дальше — на помощь другим.

Я перевалился на самодельные носилки, и вот тут-то мне и стало по-настоящему плохо: в теле озноб, лицо горит, в ногах боль... Интерес к окружающему сменился безразличием. Автоматная трескотня, свист пуль, завывание пролетающих мин и снарядов, грохот разрывов — ничто не волновало меня. Минут через десять в воздухе послышалось характерное завывание моторов: на горизонте появилась большая группа бомбардировщиков противника.

Мои санитары-туркмены, видно, хорошо понимали, что такое авиация, и, оставив меня в овражке, побыстрее укрылись в траншее. Девятка "хейнкелей" при подходе к переднему краю обрушила свой груз на наши войска. Одновременный взрыв сотен бомб потряс воздух. Земля содрогнулась, меня обсыпало мелкими комьями выброшенного грунта, и все стихло. Санитары выбрались из траншеи, но еще нескоро вынесли меня из пекла боя.

В санбате я оказался около одной из палаток, откуда вскоре вышла девушка в белом-халате. Туркмены, как могли, объяснили ей, что это, мол, вроде летчик. Медсестра подошла ко мне, взглянула на забинтованные ноги, поняв, что я не из тяжелораненых, после нескольких ласковых слов попросила:

— Потерпи немного, сейчас посмотрит доктор.

Пока я ожидал своей очереди, из палатки несколько раз выносили в окровавленной простыне останки ампутированных конечностей — зрелище неприятное. Мысли от этого возникали тревожные: я невольно посматривала на свои ноги, успокаивая себя тем, что у меня-то обойдется без ампутации.

Часа через полтора, а то и больше, когда на операционном столе осмотрели мои ранения, хирург, нахмурившись, произнес:

— Придется расставаться с левой стопой. Как, пилот?

— Э-э нет, доктор, так не годится. Какой же пилот без ноги, — возразил я.

Но доктор продолжал очень серьезно:

— Думать нужно не о полете, а о жизни. Газовая гангрена гуляет. Видишь, чем бинтуем, — лоскутами из простыней. Раненых — как никогда. Бинтов не хватает. Сейчас пожалеем стопу, а позже, может, и по колено придётся, и то не будет спасением.

— Все равно, доктор. У меня выбора нет — только полеты или ничего. Ноги оставьте, — попросил я. — Замотайте их чем угодно и отправьте меня в полк.

Хирург еще раз посмотрел левую ногу:

— Рискнем. Сделаем что в наших силах и с очередным рейсом отправим вас в эвакогоспиталь.

Перед рассветом всех нас, раненых, погрузили в полуторку. В госпиталь, располагавшийся в Короче, мы прибыли к вечеру. Сгрузили нас осторожно и быстро во дворе с земляным полом, покрытым толстым и мягким, как поролон, слоем высохшего и растоптанного конского помета. Хотя и отправили в тыл эшелон с ранеными, но двор уже был полон нашим братом — вновь прибывшими.

...Проходили уже четвертые сутки моего пребывания на этом "поролоне", присыпанном соломой. Нянечек госпитальных не хватало. И, бывало, поставят в центре двора ведра с кашей, положат около них вещмешок с хлебом, и мы действуем по системе самообслуживания. Все, кто может, выползают из-под навесов с кружками, котелками. Я ходить не мог, но на четвереньках с обмотанными тряпьем коленками передвигался довольно энергично. Так что еще и помогал товарищам по несчастью. Вначале разделывал хлеб, затем "разносил" еду.

К концу дня обычно отправляли очередную партию раненых в тыловые госпитали, и нас наконец перевели со двора в палаты здания. Меня поместили в комнате, где на застеленном соломой полу лежали танкист с обгоревшим лицом, раненый артиллерист и летчик из экипажа Пе-2. Пилот этот с обожженным лицом и руками — щека и язык у него были разорваны осколками снаряда — не мог ни говорить, ни есть. Его кормили через тонкую резиновую трубочку из поильника. Настроение у меня прескверное — попытка в первый же день пребывания в госпитале связаться со своим полком не удалась. Вглядываясь в синеву неба, я постоянно корил себя за непростительную промашку в полете: как же не заметил, как мог допустить, чтобы какой-то шальной очередью — без боя! — вывели меня фашисты из строя...

Решаю бежать в полк! Признаюсь товарищам, что эвакуироваться не буду. "Ходули" выпрошу и убегу, не дадут — уползу...

Мне сделали очередную перевязку. Самое страшное для моих ног миновало. А когда получил костыли, принялся за разработку побега. Все рассчитал по правилам: ночью не сплю — нужно уйти до рассвета, охрана госпиталя проверена; каптерка с обмундированием по соседству с нашей палаткой, и замок на ней висит простейший — для виду. Сосед-артиллерист открывает его гвоздем, я забираю брюки — такие же, как были у меня, разрезанные, с обильными следами крови. Так все и сделал. Только вот гимнастерки почему-то не оказалось — решаю идти без нее.

Дождь, начавшийся с вечера, к середине ночи стих. Но под ногами слякоть, костыли расходятся в стороны — и падаю носом в грязь. Поднимаюсь, но, еще не выйдя со двора госпиталя, падаю вторично и убеждаюсь, что в таких условиях далеко не продвинуться. Возвращаюсь в палату грязный и злой. Товарищи пытаются успокоить:

— Завтра будет хорошая погода. Уйдешь, не огорчайся.

С утра засияло солнце. Земля подсохла, и ночью, на девятые сутки после прыжка из горящей машины, второй раз распрощавшись с товарищами, я покидаю госпиталь.

По Короче, боясь, как бы не задержали, иду торопливо. Очутившись на окраине, останавливаюсь у дороги в надежде встретить попутную машину и лежу минут тридцать. Темнота рассеивается — вся Короча как на ладони. И страх быть задержанным гонит меня вперед. Ковыляю на костылях часа полтора — дорога мертва, по ней нет никакого движения. Путь держу на ближайший аэродром братского полка нашей дивизии.

Уточнив направление, сворачиваю на проселочную дорогу — напрямик к аэродрому, она проходит через две небольшие деревушки. Питаюсь, как в песне: "Хлебом кормили крестьянки меня, парни снабжали махоркой". Старушки, женщины, детвора смотрят на мой далеко не воинственный вид с удивлением. И действительно, я — босиком, левая нога, согнутая в колене, висит на подвязке, правая — с засученной штаниной брюк, в бинтах не первой свежести, нательная рубашка с тесемками вместо пуговиц нараспашку, заросшее лицо, взъерошенная шапка нерасчесанных волос — куда как хорош! Но мне давали хлеб, картошку, а в одном месте даже кружку молока. А я в знак благодарности проводил успокоительные душевные беседы и отвечал на множество самых разнообразных вопросов.

— Родной, не видал ли моего сынка Колю?..

— А скоро ли войне конец?.. — спрашивали крестьянки.

— Воюет ваш Коля! Гитлера скоро повесим!.. — убежденно говорил я. А тем, кто несколько месяцев не получал от своего солдата весточки, советовал ждать и не терять надежды на встречу. Указывая на себя, добавлял, что, возможно, как и я, где-нибудь в госпитале или у партизан, что уж не до писем им.

Так я прошел тридцать пять километров — и ни одной автомашины! Ладони рук и под мышками растер костылями в кровь, да и усталость валила с ног. К вечеру, когда солнце в безоблачном небе опускалось к горизонту, вышел к окраине аэродрома, и — боже ты мой! — на нем ни одного самолета, никаких признаков жизни! Братский полк ушел...

"Все, конец тебе, Кирилл! Свалишься и сгинешь в этой деревушке", — резанула по сердцу малодушная мыслишка. Стою и раздумываю: "Что же делать?" Вдруг вижу: из лесопосадки, что на правой стороне аэродрома, идет слабый дымок. Протираю глаза: не мираж ли? Нет, снова тянется струйка дыма... Я дотащился туда в надежде встретить кого-либо из аэродромной службы.

То-то была радость! Стоит автомашина, рядом у костра три человека. Оказывается, это шофер и два механика, оставшиеся здесь, чтобы сдать на склад мотор. Свою задачу они выполнили, а как справятся со второй — печеной картошкой, — поедут в свой полк на новую точку. Объяснив им, кто я, сажусь рядом с машиной на кучу соломы и жду — мне не до картошки в мундире.

В тот же вечер, хотя и поздно, мы были в братском полку. Встретили как своего и сразу же сообщили в часть, откуда утром на По-2 прибыл летчик Аладин и забрал меня. Радость при встрече с товарищами была безграничной. Амелин, как мне казалось, выглядел счастливым не менее, чем я. От него мы только и слышали:

— Я им говорю, что ты жив, а они не верят, твердят одно и то же — погиб в бою или подорвался на мине...

Оказывается, на мои поиски выезжал майор Башкирцев и машина его подорвалась на минах. Майор вернулся с известием, что летчик, приземлившийся в этот день на нейтральной полосе с парашютом, погиб, подорвавшись на минном поле.

Замполит, радостный и взволнованный, убеждал меня и всех присутствующих:

— Мне хотя и неудобно ссылаться на приметы, но все же скажу. Народная молва утверждает: если тебя сочли погибшим, а ты оказался целехоньким — будешь жить долго. Ты теперь у нас — как заговоренный от пуль и снарядов!..

Наш авиаполк, чтобы не отставать от наступающих войск, перелетел на аэродром неподалеку от Харькова. Впервые я перебазировался на новую точку на автомашине. А вскоре командир полка, убедившись, что ноги мои справляются с управлением самолета, разрешил слетать по кругу, на пилотаж, и вот снова я в боевом строю, в родной эскадрилье.

Первое время, правда, до самолета я добирался на костылях, потом без них, стараясь меньше хромать: увидит, кто из старших — дадут нагоняй. Но жизненные силы организма, страстное желание летать и сражаться одержали верх — раны мои зарубцевались, и я уже редко вспоминал о них.

В суровых боях Курской битвы неизмеримо окреп весь наш полк. Пламя огненной дуги закалило воздушных бойцов; выросло их боевое мастерстве. Многие из летчиков, прибывшие к нам перед битвой, достойно прошли ее суровое испытание, совершив до 25-40 боевых вылетов.

Часто вспоминаются мне жаркие схватки в небе над Курской дугой. 53 боевых вылета, 27 воздушных боев, 9 сбитых самолетов врага — таким стал мой личный счет за время боевой работы под Белгородом.