Полк в боях

Командный пункт нашей части находился на окраине аэродрома в обычной фронтовой землянке. Встретил нас здесь заместитель командира полка по политической части майор И. Л. Мельников:

— Поздравляю вас, мои боевые друзья, с прибытием на фронт! Вы рвались к настоящему делу, и вот наконец ваше желание осуществилось. Садитесь, располагайтесь. Побеседуем с вами.

Разговор пошел о работе полка. Замполит только что прилетел из района боевых действий.

— Нагрузка на летчиков двух эскадрилий была огромной — с рассвета до темноты они находились в воздухе, дрались с противником. А превосходство его довольно ощутимо, удары бомбардировочной авиации наши наземные войска испытывают постоянно.

Шабанов, не удержавшись, спросил:

— А когда в бой, комиссар?..

— Закисать на аэродроме не придется. Ознакомитесь с районом боевых действий — и пойдете на боевое задание,— Николай Андреевич мягко улыбнулся, его озабоченные глаза посветлели: — Открыл счет сбитых фашистских стервятников лейтенант Гладких, а младший лейтенант Михаил Пахомов за эти дни уничтожил три вражеские машины! Одна — на счету Мубаракгаина.

— Да, пока мы торчали в Россоши, ребята сбивали фашистов,— огорченно подытожил Пантелеев.

— Работы хватит и вам,— пообещал замполит и продолжал: — Полку с основными силами приказано оставаться в Уразово и вести боевые действия отсюда, а перелопан команда будет находиться в Великом Бурлуке.

16 марта наши войска оставили Харьков. Горько сознавать, но должен вам сообщить, что в бою под Харьковом пал смертью храбрых командир эскадрильи лейтенант Михаил Гладких... Деритесь, ребята, так, чтобы жизнь каждого из вас дорого обходилась противнику.

Замполит дал указание ознакомиться с обстановкой, изучить расположение линии фронта и завтра быть готовыми идти в бой.

Нас взволновало сообщение Мельникова: Харьков опять оставлен.

"Да что же это такое, что за сила у врага? — думал я.— Гибель Гладких — это серьезная потеря. Он второй человек — после командира полка — с боевым опытом. Фрица на "ура", видимо, не возьмешь. Нужно еще и мастерство, умение... А что делать, если его не имеешь? Ответ один: учиться в боях, другого выхода нет".

19 марта я должен был выполнить свой первый боевой вылет. К этому времени летчики полка возвратились в Уразово, но в живых уже не было Мочалова, Пахомова, Мубаракшина...

И вот наша эскадрилья идет на первое боевое задание. Я в паре с Любенюком. И сразу же такая неприятность: не убирается шасси!

Игнатов запрашивает по радио:

— Кто не убрал шасси? Докладываю, что это на моей машине. Командир эскадрильи приказывает:

— Идите на точку.

Но возвращаться мне очень не хочется...

— Разрешите идти с выпущенным? В моих наушниках металлический треск и гневный приказ командира:

— Евстигнеев, немедленно домой! Упавшим голосом докладываю:

— Вас понял... Выполняю...

Я знаю, что Игнатов прав, что лететь с выпущенной стойкой шасси нельзя: чуть побольше скорость — и ее щиток сорвет встречным потоком воздуха... А скорость будет высокой, если даже и не произойдет встречи с истребителями или бомбардировщиками противника.

"Это же надо, — думаю я удрученно, — первый боевой вылет, и такое невезение..." После посадки сразу же бегу на КП полка:

— Товарищ командир, машина неисправна. Дайте какую-нибудь. Я догоню группу!

— Успокойтесь, Евстигнеев. Эскадрилью вы уже не догоните. Понимаю ваше состояние и приветствую желание быть с товарищами там,— Солдатенко неопределенно махнул рукой на запад и вверх.— А сейчас идите и займитесь вместе с механиком устранением неисправности на самолете.

— Товарищ командир, там же эскадрилья...

— Она справится с задачей,— не дослушал меня командир.— Выполняйте приказание. О результатах работы доложите мне.

Техники уже поставили машину на козелки — она приподнята так, что колеса шасси не касаются земли. Я сажусь в кабину, запускаю мотор, ставлю кран на уборку — стойка не убирается. Техники находят неисправность, и Ла-5 после дозаправки горючим готов к полету. Я снова бегу на КП и прошу разрешения на вылет, чтобы проверить работу механизма шасси в воздухе.

Командир полка внимательно посмотрел на меня:

— Как только эскадрилья вернется с задания, выполните полет по кругу. И следите за воздухом: в районе аэродрома часто появляются "сто девятые", гляди, чтоб не склевали: на новичков у них глаз особенно наметанный...

Группа вернулась без потерь. Встречи с противником не произошло. Но ребята возбуждены, в приподнятом настроении, с блестящими от восторга глазами — впечатлениям и рассказам нет конца.

Мне было тоскливо. Пусть мои товарищи и не вели воздушный бой, но это же первое боевое задание, где все могло быть, все могло случиться...

Бирмчане — Пантелеев и Шабанов,— стараясь успокоить меня, говорят, что ничего особенного они не видели — простой, обыденный полет. Но я ожесточен на неудачу и безутешен.

Странная это штука — самолюбие. Оно чаще всего ослепляет наш разум, но иногда и помогает совершить невозможное. Помню, я в детстве поспорил, что переплыву озеро, расположенное недалеко от нашей деревни. Озеро — не река: что ширина, что длина — почти одинаковы. И что же? Поплыл и чуть было не утонул: выбился из сил, а позвать на помощь стыдно — вот это самое самолюбие мешало. Спасло меня просто чудо — в бессознательном состоянии выбрался на мелководье.

Наверное, тогда, в детстве, я интуитивно понял: для достижения цели можно рисковать жизнью, но рисковать данным словом — невозможно, его надо уметь сдержать...

Часа через два наше звено снова в воздухе. Летим на разведку войск противника в район Харькова. Любенюк и я наблюдаем за землей, Гривков с Шабановым — за воздухом. Высота небольшая — 800-1000 метров, большая и не нужна.

Под нами железная дорога, что идет от Купянска на Белгород. Переход линии фронта обозначается разрывами зенитных снарядов — они как огромные шапки из синевато-черного дыма: спереди, сзади, в просвете между пашей и гривковской парой.

Ого, думаю, вот так "мертвая полоса". Одно дело — на карте, а другое — в воздухе... Интересно и жутковато от такой встречи.

Любенюк выполняет противозенитный маневр — то снижается, то набирает высоту, не меняя общего направления полета: делает отвороты, то увеличивая, то уменьшая скорость. Я держусь метрах в пятидесяти от ведущего, чтобы удобнее было маневрировать и следить за землей.

Он изредка смотрит на меня, одобрительно кивая головой, и передает по радио:

— Правильно. Так держать. Следи за землей.

В направлении Белгорода я вижу большое скопление фашистских войск на дороге. С высоты кажется, что вся эта бесконечная лента людей остановилась в раздумье: двигаться дальше или стоять на месте.

Но нет, она движется, эта зеленоватая лента, ползет... Пытаюсь сосчитать количество квадратных коробочек — танков, чуть подлиннее и поуже — коробочки-автомашины, а коробочки с хоботками — артиллерия. Между этими, словно игрушечными, машинками — люди, маленькие, серые-серые. И только трава да деревья ярко-зеленые, праздничные. Это веселый наряд весны. Ей нет дела до войны: пришла пора — она наряжается, сначала во все зеленое, блестящее от дождя, потом надевает поверх белую накидку — фату.

Не получается у меня что-то с подсчетом вражеской техники... Странно, но нас никто не атакует, не обстреливает. II мне уже не верится, что это мой первый боевой вылет. Я знаю, наша задача — не уничтожение живой силы и техники, не воздушный бой, наша цель — разведка. Однако ведь разведали... И я запрашиваю Любенюка:

— Командир, может, напомним немцу, кто мы и зачем здесь появились?

— Кто мы, они знают. А зачем — знать не должны.

— Понятно. Но что за вылет без огня?..— настаиваю я.

— Нет дыма без огня,— слышится в наушниках убежденный голос,— а он нам сейчас во вред...

Эх, как хотелось схватиться с врагом! Но мы разворачиваемся на сто восемьдесят градусов — и домой. И пока на компасе моего самолета стрелка плавно ходит по шкале с курсом на восток — вплоть до самого аэродрома, — меня не покидает чувство неудовлетворенности и стыда: воздушный боец возвращается с полным боевым комплектом...

На земле начальник штаба полка, внимательно выслушав доклад Любенюка, отмечает на карте данные разведки, заслушивает каждого летчика отдельно, затем собирает всех вместе и начинает сопоставлять данные. Чувствуется, результатами разведки он недоволен. Отрывисто и резко звучит подведение итогов:

— Нет района сосредоточения войск; по движению колонн нет времени; нет точного места нахождения головы и хвоста колонны в момент обнаружения... Произвести доразведку. Думаю — парой...

Мы с удивлением смотрели на начальника штаба, и, когда он отъехал, я не удержался от "комментария":

— Ничего себе! На всю карту наковыряли данных, а он — "произвести доразведку": время — хвост — голова... Любенюк пояснил:

— По длине колонны он определяет, что за подразделение движется: рота, батальон или полк, а по времени рассчитывает, где их надо ожидать. Так, по району сосредоточения можно судить о силе врага.

Вот так, оказывается. Маху мы дали! Наматывай на ус, Евстигнеевой не возмущайся!..

— Что скажешь о зенитках противника? — прервал мои размышления Любенюк.

— Скажу одно: бьют артельно. По высоте — точно, а попасть не могут. Страшновато, конечно, лететь среди разрывов и видеть, как они по тебе лупят. Но мне кажется, что видеть лучше: по разрывам можно предугадать дальнейшие намерения противника в стрельбе и соответственно применить какой-либо маневр.

— Откровенно и разумно толкуешь. А сейчас,— сказал командир, обращаясь к летчикам звена,— проверьте готовность машин и немного отдохните. Вылет, полагаю, не минует нас, и в нем, может быть, придется драться, а вы устали.

Через несколько минут Любенюк пришел с КП:

— Летим парой, Кирилл. Я слежу за землей, а ты — за воздухом. При встрече с противником в бой не ввязываться! Наша задача — вернуться с разведданными. Полет по тому же маршруту. Скорость повышенная. Парой легче увильнуть от зенитного огня, уйти из-под атаки противника.

И вот под нами уже знакомые места. Противник на дорогах стелется сплошной лентой. Уточняем места расположения вражеских войск. В воздухе по-прежнему никого нет, но я беспрестанно кручу головой: а вдруг фашисты вот-вот появятся — внезапность атаки губительна.

Где-то вдали блеснули на солнце точки самолетов — наших ли, немецких, не знаю, я их больше не обнаружил, сколько ни всматривался.

И мне впервые пришла в голову немудреная мысль: а ведь привыкнешь к войне, как привыкаешь ко всему жестокому, но необходимому — вот и тяжелое нервное напряжение первого вылета исчезло...

Мы подходим к своему аэродрому, слышу голос ведущего:

— Порядок. Упрека не будет.

Яков Евсеевич, начштаба, выслушав наш доклад, повеселел:

— Молодцы! Добыли то, что требовалось. И даже больше. Но имейте в виду... Это самое... Чтоб полет с до-разведкой был у нас последним. Отдыхайте!

Так буднично и просто закончился мой первый боевой летный день 19 марта 1943 года.

А поздно вечером, уже лежа в постелях, мы горячо и страстно спорили о воздушных боях, как будто у каждого из нас их было по меньшей мере за сотню.

В период этого относительного фронтового затишья и начались взаимные удары авиации по объектам, расположенным далеко от переднего края. Задачей полка стали полеты на сопровождение бомбардировщиков и штурмовиков, на разведку войск противника, на перехват вражеских самолетов и отражение их настойчивых налетов на железнодорожный узел и город Валуйки, что неподалеку от нашего аэродрома. Именно туда приходили войска и техника для фронта. Противник знал, где мы базируемся, и при налетах на Валуйки никогда не забывал выделить из 80-90 бомбардировщиков два-три десятка для бомбежки Уразова, чтобы предотвратить вылет истребителей полка наперехват.

Первые группы фашистской авиации, как правило, бомбили наш аэродром. Но дежурившие летчики почти всегда успевали подняться до удара, к ним присоединялись истребители других частей.

Помню, в конце марта двенадцать летчиков из нашей и шесть из третьей эскадрильи сидели в кабинах своих самолетов в готовности номер один, ожидая сигнала на вылет, для сопровождения бомбардировщиков. Прошло полчаса — "петляковых" нет. И вдруг — ракета! Но в воздухе, оказывается, самолеты врага. Дежурное звено поднимается, а в этот момент в другой стороне летного поля, на месте, где только что стояла эта четверка, взрыв бомб потрясает аэродром. Там все в дыму и пыли...

Командир нашей эскадрильи взлетает прямо со стоянки поперек старта, за ним — Любенюк, я и остальные. Кому как удалось подняться — не видел: взлетали, кто как мог.

В воздухе вижу одного ведущего: он с неубранным шасси набирает высоту.

Передаю по радио:

— Командир, убери "ноги".

Любенюк энергично делает левый разворот и идет в обратном направлении. Высота — 2500, впереди — бомбардировщики. Они направляются к линии фронта. Это, видимо, те, что только что отбомбились на нашем аэродроме. Ведущий — в погоню, я — за ним. Даю полный газ, но отстаю по-прежнему. А противник со снижением удирает па запад.

Осматриваюсь и вижу: сзади метров на 500 выше моего "лавочкина" попутным курсом летит девятка "юнкерсов". Меня словно кипятком ошпарило — вот это да!

Сдержанно передаю Любенюку:

— Командир, мы их не догоним. Разворачивайся на сто восемьдесят — рядом со мной "юнкерсы".

Он меня не слышит. И я решаю вступить в бой, хотя одному это гораздо сложнее, чем парой. Сейчас, думаю, главное — не оробеть, вести круговую осмотрительность и все внимание — на противника. И — смелее, смелее вперед! — подбадриваю сам себя.

Вот я уже на одной высоте с "юнкерсами". Истребителей прикрытия у них нет. Стрелки открыли по моему самолету яростный огонь, но их трассы, словно шнуры серовато-голубого цвета, проходят выше и в стороне, значит, враги занервничали и бьют заградительными очередями прежде времени, видимо рассчитывая запугать меня. Итак, медлить нельзя, нужно атаковать, и как можно быстрее: нападать на противника из того положения, в каком оказался ты в данную минуту.

Бомбардировщики идут плотным строем, как на параде. Конечно, один русский ястребок — небольшая сила, да и бортовое оружие у фашистов довольно мощное!

Сейчас "юнкерсы" представляют собой одну крупную цель. И я решил вести огонь по всей группе: длинная очередь — и может быть поражено несколько самолетов.

Стрелки продолжают огонь по моему самолету. Все внимание — на противника, слежу за ним через прицел и со 150 метров сам начинаю стрелять: очередь из пушек проходит по всей цели. Прекращаю атаку, оказываюсь позади группы и вижу: все они как летели, так и продолжают лететь — ни один не пошел к земле, как я надеялся в начале боя. Так не годится!

Ухожу вниз и оттуда с небольшим углом набора высоты открываю огонь... метров с 70. Снаряды ложатся в цель. Подо мной, сбоку, внизу летят куски дюрали. Один "юнкерс" горит! От его левого мотора тянется длинный шлейф черного дыма! Надо добить! Он идет со снижением, горит, но надо, чтобы взорвался или развалился на куски... Бортстрелки с "юнкерсов" неистовствуют — со всех сторон ко мне тянутся нити трасс.

Расстояние метров сто... Еще ближе; ближе... Самое время открывать огонь. Но впереди моей машины трасса снарядов. Гляжу, сверху на меня сваливается четверка "мессеров". Ускользаю от атаки резким броском машины под фашистский Ме-109, а потом набираю высоту. Вторая пара гитлеровцев оказывается под носом моего ястребка, и с предельно короткой дистанции я даю длинную очередь и резко отворачиваю в сторону, чтобы не столкнуться с плоскостью, отвалившейся от сбитого самолета.

Хочу взглянуть на него, а уже ведущий четверки идет на меня в атаку. Вызов принимаю. Расходимся на встречных курсах. Ме-109 метров на 400-500 выше меня. Второй и третий истребители противника в полукилометре от ведущего. Видимо, ждут моей ошибки — момента, когда я подставлю им машину под удар.

А пока повторяется схождение на встречных курсах. Но разность в высоте сократилась, вместе с ней и преимущество гитлеровца, хотя противник по-прежнему с превышением надо мной, ему удобнее атаковать и вести огонь. Я такой возможности не имею: у меня после набора высоты горкой нет скорости, а раз так — нет и смысла думать об атаке. Снова разворачиваюсь и пытаюсь добраться до истребителя противника снизу — в хвост, а ему, наверное, пора возвращаться на базу. Он все чаще уклоняется в сторону своей территории и одновременно затягивает меня на высоту, где "лавочкин" заметно уступает "мессершмитту".

Бой длится уже минут двадцать. Горючее и боеприпасы на исходе. Надо срочно прекращать эту бесполезную и опасную теперь схватку. Но как это сделать? Выполнив боевой разворот в сторону своей территории, я пикированием, на огромной скорости выхожу из этого сложного боя, оставившего неприятный осадок".

Напряжение спадает, появляется возбуждение и тревога — где командир, что с ним? Все ли взлетели и что там, на аэродроме?

Несколько минут полета в одиночестве — и замечаю "лавочкина" с неубранной "ногой". Рад необычайно: нас теперь двое! Подлетаю ближе, узнаю младшего лейтенанта Аладина. Улыбающийся, довольный, он пристраивается ко мне. А вот и наша точка. На южной стороне люди, автомашины: это аэродромная служба засыпает воронки от бомб.

По радио слышен голос командира полка:

— Посадку разрешаю. На рулении будьте внимательны. Следите за воронками.

Выбравшись из кабины, я снимаю шлемофон и чувствую, что мокрый, как будто из парной бани; от меня даже валит пар.

Механик самолета старший сержант Шота Яковлевич Тавдидишвилп спрашивает:

— Как летали, как работала матчасть? За меня ответил подошедший Любенюк:

— Гляди, как упарился!

Он весело смеется, видя, что я живой и невредимый.

— Рассказывай, пропавший, где был, что творил? Я доложил ему все, начиная со взлета и кончая посадкой.

— Из полета пока не вернулся Шабанов,— не скрывая огорчения, сказал командир звена.— Где он, что с ним, ума не приложу... У лейтенанта Пузя во время атаки девятки "юнкерсов" отказали пушки. Старый шкраб решил таранить фашиста, а стрелки, не будь дураками, не подпустив его близко к "юнкерсу", подожгли машину. Пришлось выпрыгнуть с парашютом. У него обожжено лицо, положили в санчасть...

На КП Солдатенко выслушал мой рапорт, побранил, что ушел драться один, но поблагодарил за успех:

— Спасибо, молодец! Укажите на карте начштаба район вашего боя с "юнкерсами" и место падения "мессершмитта". Туда сейчас вылетит У-2. Беда-то у нас с вами старая — неорганизованность, торопливое вступление в бой, да и ведете вы его поодиночке,— сетовал мне командир полка.

Вскоре на попутной машине вернулся Шабанов. Положив перед собой парашют, подал командиру эскадрильи бумажку:

— Парашют и расписка — это все, что осталось от "лавочкина"...

А вот что произошло с ним: не успел Михаил после взлета набрать нужную высоту, как увидел перед собой группу "юнкерсов". Оглянулся, а рядом — ни одного своего самолета. Правда, не было и вражеских истребителей, и решил тогда Шабанов подойти к бомбардировщикам снизу.

Но тут откуда ни возьмись на него пошли в атаку две пары Ме-109. Михаилу уже не до "юнкерсов" — не заметил даже, как затянули его истребители врага за линию фронта. Сумел все-таки оторваться, но горючее кончилось. Перелетев немецкие позиции, он плюхнулся на землю. Хорошо еще, что успел выскочить из самолета— вражеская артиллерия тут же подожгла машину. Пехотный командир, написав справку, что истребитель сгорел, приказал проводить Шабанова до места, откуда тот мог на попутной машине добраться до аэродрома. Во всех наших невзгодах была еще одна досадная и пока что неустранимая деталь — сигналы с постов воздушного наблюдения, оповещения и связи (служба ВНОС) о проходе самолетов противника на нашу территорию доходили до нас слишком поздно, а радиолокаторов авиация в ту пору, как известно, еще не имела. Смелость, конечно, берет города. Примеров тому в истории много, но в ту тяжелую для нас пору нам не хватало многих верных союзников: летного мастерства, боевого опыта, надежной работы наземных служб.

Неудачи помнятся долго, они более памятны, чем победы. К успехам привыкают, их считают само собой разумеющимися, а каждый промах — это невидимый рубец на сердце. И Шабанов переживал горечь поражения, сокрушенно разводил руками, словно не понимая, как могло случиться, что его, русского парня, одолел какой-то чужеземец, коварный и жестокий. Мы, как могли, успокаивали Михаила.

А за стенами нашей землянки вступала в свои права весна. Безмерно уставшие, возбужденные схватками с врагом, только в короткие минуты перед сном или после очередного вылета мы уносились на крыльях мечты в родные края, видели близких сердцу людей, мысленно говорили им простые, ласковые слова...

У всех кто-то был на передовой: брат, отец, сын, сестра. И только один-единственный человек — мать — наедине со своими мыслями и слезами видит бескрайние поля и зазеленевшие перелески глазами скорби и надежды. Ведь на этих просторах — в снегах ли, в разливе цветущих трав — ее сын, солдат, ее гордость, ее печаль и боль...

И мать сердцем своим, огромным и бескрайним, как наша русская земля, чувствует и не хочет верить, что тысячи и тысячи юных жизней обрывают свой полет на полуслове, на полувздохе... Но мать знает и то, что это— не только жертва во имя Родины, это — солдатская доблесть и солдатская честь.

Вылеты полка на сопровождение штурмовиков и бомбардировщиков, наносящих удары по войскам противника, продолжались. Но фашисты нас тоже не забывали. Так, 12 апреля они вновь напомнили о себе по-разбойничьи коварно и беспощадно.

Погода была как по заказу: солнце сияло весело и приветливо, легкая дымка быстро прогрелась и превратилась в реденькие кучевые облака, тающие на глазах.

После полудня вторая эскадрилья ушла с "илами" на задание, третья дежурила на аэродроме, а наша готовилась к очередному вылету. Мой самолет, от которого только что отъехал бензозаправщик, стоял на открытой стоянке. Шота Тавдидишвили, открыв капот, забрался на центроплан и что-то начал проверять в моторе, а я рассматривал пулевую пробоину в фюзеляже.

Неожиданно послышался отвратительный, с нарастающим завыванием свист и вой падающих бомб. Мы с Шотой замерли на месте, пытаясь определить направление удара. Взрыв неимоверной силы раздался на юго-западной окраине аэродрома. И я увидел в синеве весеннего неба девятки фашистских самолетов! Они подошли к нашему аэродрому со стороны солнца бесшумно, как планеры, спускаясь с огромной высоты при работе мотора на малых оборотах.

Не успели мы еще сообразить, что предпринять, как вблизи прогремел взрыв второй серии бомб! Самолет мой вздохнул: это осколки авиабомб ударили по мотору. Механика Шоту как ветром сдуло — он скатился по плоскости на землю, и мне показалось даже, что он убит.

Подбежав к нему, я потряс Шоту за плечи:

— Ты жив, ранен?

— Живой! — прокричал он.— Воздушной волной сбило!

Мы бросились в большую щель. На бегу я поднял воротник куртки, закрыв им шею и лицо, будто от холодного ветра, а сам все следил глазами за самолетами и бомбами, падающими вниз.

Снова свист и завывание...

— Ложись, Шота!

Он послушно ложится, я падаю рядом, вжимаюсь в землю всем телом, напрягаю мускулы. И так хочется в эти секунды, чтобы земля прогнулась хоть на полметра и закрыла тебя от этого кошмара.

Ударной волной меня и Шоту отрывает от земли, приподнимает на мгновенье — кажется, что мы зависаем в воздухе, а потом какая-то необоримая сила снова бросает нас вниз. Словно неведомый великан взвесил нас на своих ладонях и бросил назад, на землю, с коротким выдохом шепнув: "Вот та-а-а-к!.." Одолевает приступ смеха — такое при сильном волнении со мной уже случалось. Шота со страхом и удивлением, выпучив свои черные восточные глаза, глядит на меня, как бы не узнавая.

— Командир! — кричит он во все горло. — Ти что, совсэм спятил?

— Нет, Шота. Я смеюсь, как мы приземлились...

— Ест над чэм смэяться. Быстрее надо в щель! — с грузинским акцентом, волнуясь, возмущается он.

Щека его нервно подергивается, лицо покрыто желтоватой бледностью. С моим механиком всегда так: спокоен парень — говорит на чистейшем русском языке, взволнован — мешает русский с грузинским.

Еще три раза падали мы на землю под свист и завывание бомб. Но до щели так и не добрались.

В том налете на наш аэродром участвовало пять девяток бомбардировщиков — "юнкерсов" и "хейнкелей". Они шли волна за волной под охраной трех десятков истребителей и сбрасывали бомбы среднего и крупного калибра залпом. Каждая группа делала это в момент подхода к границе аэродрома. Поэтому взрывы были в основном на юго-западной окраине, и только несколько штук упало в расположении стоянок нашей эскадрильи. Освободившись от груза, самолеты врага поспешно уходили на запад.

— Взрывам, казалось, не будет конца. Но вот появились "яки" (они пришли с соседних аэродромов), и завязалась схватка. С ударом последней группы противника этот жесточайший налет закончился.

Мы с Шотой бежим па стоянку: наш самолет вроде цел. Я сразу же лезу в кабину за парашютом:

— Быстрее готовь машину к вылету. Догнать надо этих паразитов! Нельзя прощать такое!

Механик вскочил на центроплан, пытаясь закрыть капоты мотора, а сам ругается на чем свет стоит.

— Что там, Шота? — предчувствуя неладное, обеспокоенно спрашиваю я механика.

— Вилизай, командыр! Билета нэ будэт... Цилындра повреждена,— удрученно отвечает механик.

Делать нечего — вылезаю. Оказалось, головка верхнего цилиндра разбита осколком бомбы. Вот и результат пренебрежительного отношения к укрытиям...

Размеры нашего аэродрома позволяют производить взлет прямо со стоянок, что повышает боевую готовность базирующихся частей и обеспечивает своевременный подъем самолетов в воздух в случае атаки авиации противника. Большое количество боевых машин, рассредоточенных и расположенных в укрытиях на стоянках — по краям аэродрома, — внушали веру в неодолимость нашей силы. На аэродроме кроме двух полков нашей дивизии стояли еще один истребительный, летавший на "яках", и штурмовой. Все это настраивало нас на пренебрежительное отношение к укрытиям для самолетов и глубоким щелям для личного состава.

— Мы прибыли сюда не отсиживаться, а бить врага! — с пафосом заявлял один наш бравый и довольно храбрый командир.

Доверчивыми, восторженными глазами смотрели мы на него. Кто вслух, а кто и мысленно поддакивал: "Да, да, так оно и есть!.."

К нашему "лавочкину" какой-то неестественной окостеневшей походкой подошел старший техник эскадрильи Алексей Симонов. Я подумал даже, что он ранен или контужен. Нагнувшись к Шоте, Симонов что-то говорил ему, а у самого слезы на глазах. Почувствовав недоброе, я приблизился к ним и вопросительно посмотрел на Алексея.

Он, не глядя на меня, сквозь зубы выдавил:

— Кирилл, командира полка убило...

Я не могу уловить смысла этого страшного слова: "Что значит "убило"?.. Солдатенко... мертв, его нет?"

Мы все трое молчим. Первое время нет сил что-либо произнести, потом словно про себя повторяю:

— Солдатенко?.. Не может быть!..

Не хотелось верить. Бывает такое: знаешь, что человек говорит правду, а сам ищешь успокоения: может, все-таки это ошибка?

...Командир полка в этот день был ответственным за обеспечение безопасности аэродрома от налета авиации противника. Когда появились фашистские самолеты, Солдатенко находился около столовой. Он знал, что в таких случаях сигнал на вылет дежурного звена будет подан п без него, но почему-то бросился к дежурным машинам, крича на бегу:

— Ложись!

Командир третьей эскадрильи В. Гавриш и штурман полка С. Подорожный упали. Через несколько секунд они увидели перед бегущим командиром смерч огня с выброшенным от взрыва грунтом. Если бы командир полка выполнил собственную команду, то остался бы жив, как и те, кто бежал рядом.

Летчики дежурного звена узнали в бегущем Солдатенко и запустили моторы. Запуск совпал с сигнальными ракетами на вылет, взрывами бомб, ударной волной; подниматься в воздух было уже поздно, неразумно. При этом налете тяжело ранило комиссара полка Н. А. Мельникова, шесть человек из технического состава получили легкие ранения. Таких больших потерь часть не переживала на протяжении почти двух лет войны.

Полк принял Сергей Иванович Подорожный, исполнять обязанности заместителя командира полка по политической части назначили парторга Н. Беляева.

И вот еще не засыпали воронки от авиабомб, а мы через три часа после налета — в воздухе. Идем вместе с "илами" на штурмовку войск противника.

Повел нас новый командир. Он с четверкой — справа и выше "горбатых", наша четверка, ударная, — левее, а третья — на флангах. Линию фронта пролетаем чуть южнее Белгорода. Вблизи Томаровки и Борисовки — море зенитного огня: дым от разрывов снарядов закрывает горизонт, просветов между ними нет.

"Вот это дело... Но как все-таки пройти завесу огня?" — тревожные мысли непрошеным страхом вползают в душу... Однако мы прорываемся и выходим на цель Бомбы, реактивные снаряды обрушиваются на врага: на земле взрывы, огонь, дым; пыль, поднятая "илами", неподвижно висит серыми столбами.

Штурмовики перестраиваются и, замкнув круг, поливают цели пулеметно-пушечным огнем. Мы зорко следим за воздухом, не оставляя без внимания и работу наших товарищей внизу, почти у самой земли.

Сейчас должны появиться фашистские истребители; они, наверное, уже вызваны с переднего края. Слишком велик у немцев страх перед "летающими танками" — нашими штурмовиками.

Голос командира группы штурмовиков прерывает мои мысли:

— "Горбатые", не растягивайтесь!

И вот появляется шестерка "мессершмиттов".

Подорожный сразу же командует:

— Справа "мессеры". Четверка, держитесь "горбатых"! Юра, приготовиться к бою! Отойди чуть в сторону, пусть "худые" подойдут поближе.

"Сто девятые" бросились к штурмовикам. Но слишком рискованно заходили они в хвост к "илам", поэтому оказались между двумя четверками — командира и Любенюка.

— За батю — в атаку! — гремит голос Подорожного.

Немцы видят, что попали в клещи, и бросаются вверх, в сторону четверки командира. Наша группа, опережая ее, сближается с "мессерами". Короткая схватка — и противник, потеряв два самолета, выходит из боя. Такой была первая расплата за гибель Игнатия Солдатенко...

Между тем противник затевал что-то крупное: подтягивал войска в район Белгорода, увеличивал количество самолетов на аэродромах. И нашему полку наряду с другими задачами приходилось прикрывать войска на поло боя, барражировать над железнодорожной станцией Валуйки.

Напряжение огромное: выходы на задания чередуются с дежурствами на аэродроме. Летчики с рассвета до темноты в самолетах. Механики и техники или в ожидании машин с задания, или готовят их в очередной полет. Они едва успевают заправить наши истребители горючим, боеприпасами и провести послеполетный осмотр.

Самолет еще сруливает с посадочной полосы, а механик уже бежит навстречу, лицо его озабоченно и одновременно светится радостью: жив командир, цел, а может, и невредим его верный и надежный товарищ — боевая машина.

Когда наступает весенний вечер и мы, уставшие от перегрузок, ложимся спать, технический состав буквально ночь напролет делает все возможное и невозможное для поддержания боевых машин в полной готовности к сражениям в воздухе.

И так каждый вылет — день за днем, месяц за месяцем. А из них складываются тяжелейшие годы войны.

...Полк перелетает ближе к Курску. Наш новый аэродром — обычное поле на окраине небольшой деревушки. У оврага, заросшего кустарником и небольшими деревьями,— вместительных размеров землянка. Перед ней — летное поле, с юга на север — глубокий овраг и насыпь железной дороги, а на восток, вдоль южной границы рабочей полосы,— лесопосадка.

Дня через три-четыре после перебазирования командир эскадрильи А. Гомолко получил приказ блокировать аэродром врага в Харькове. Такой задачи нашему полку решать еще не приходилось. Но цель ясна — не дать немецким самолетам подняться с аэродрома, вскрыть расположение зенитных точек и огнем своих пушек подавить их. Если появятся истребители противника — связать боем, не забывая о выполнении основной задачи.

Перед вылетом комэск сказал:

— Пойдем четверкой. Со мной — Евстигнеев, с Гривковым — Шабанов. Высота полета 1500-1800 метров, над Харьковом снижаемся до высоты 1200. Над аэродромом будем находиться минут семь, до прихода наших бомбардировщиков. Ни одна вражеская машина не должна подняться в воздух — взлетающие самолеты уничтожать. Огонь вести наверняка — с коротких дистанций. На зенитки не набрасывайтесь — сил у нас мало, будем маневрировать. Если потребуется, дам команду. Бой с истребителями вести не на жизнь, а на смерть. Запас горючего у нас на пределе...

Мы в воздухе. Если совсем недавно летали в район Белгорода с юго-востока, отмечаю про себя, то теперь, перелетев к Курску, проходим эти места с севера.

Вот и Харьковский аэродром. Утренняя дымка закрыла горизонт, и совсем не видно черты, разделяющей землю и небо. Но все наземные объекты просматриваются хорошо, а для нас главное — вертикальная видимость: стоянки, что по краям летного поля, буквально забиты "юнкерсами" и "хейнкелями".

Наша четверка стала в круг над аэродромом. Обстановка — прямо по поговорке, что бытует в народе: тишь и гладь да божья благодать. Ни тебе зенитного огня, ни фашистских истребителей... Видно, как около самолетов копошатся люди, снуют по стоянке автомашины. Враг, наверное, не ждал нашего появления.

Но не прошло и минуты, как из двух точек, что по краям аэродрома, потянулись вверх трассы зенитного огня.

Гомолко передал по радио:

— Пикируем. Будьте внимательны.

Наше звено почти отвесно пошло на одну зенитную точку. Короткий залп из всех пушек — и огонь батареи прекращен. Выходим из пикирования, а чуть выше и впереди нас две пары Ме-109.

Завязалась короткая схватка. Но, видно, "сто девятые" оказались над аэродромом случайно: бой ведут осторожно, будто нехотя, и вскоре удирают.

Мы их не преследуем, а действуем точно по заданию — блокируем аэродром. И вот минут через пять-шесть из утренней дымки появляются контуры наших бомбардировщиков. Они идут группа за группой, волна за волной: впереди "петляковы", за ними — "ильюшины".

С появлением армады наших самолетов мы, облегченно вздохнув, отошли в сторону от курса их полета, чтобы случайно не попасть под свои же бомбы. После атаки первых групп бомбардировщиков аэродром окутался дымом пожаров. Ни один самолет противника не поднялся в воздух. И получилось так, что пережитое нами во время налета фашистской авиации, в день гибели нашего командира полка, повторилось сейчас в стане врага. Было радостно сознавать, что это очень ответственное задание командования мы выполнили четко, слаженно и без потерь.

Пристроившись к ведущей девятке "петляковых", мы без приключений вернулись на свой аэродром.

Первым, кого я увидел после приземления, был мой механик Шота. Рядом с ним стоял с поникшей головой заметно осунувшийся старший инженер полка Е. Л. Фраинт. Вижу, мои друзья хотят что-то высказать, но именно это "что-то" мешает откровенному разговору.

Наконец я не выдержал молчания:

— Шота, что нового?

Он подошел ко мне, зачем-то полез в карман комбинезона, порылся там — ничего не нашел, потом, страдальческими глазами глянув на инженера, в сердцах попросил:

— Говорите вы, товарищ старший инженер! Я, когда волнуюсь, плохо объясняю по-русски. Чуя недоброе, я вскипел:

— Говори, Шота, не юли... Пойму с полуслова! Фраинт, переминаясь с ноги на ногу, начал издалека:

— Все мы в полку, Кирилл, знаем, как близок тебе Пантелеев. Он, Шабанов да ты — неразлучная троица... Молнией пронзила мысль:

— С Пантелеевым что-то случилось?..

— Что, командир, бивает хуже смэрти! — простодушно воскликнул Шота.

Инженер задумчиво посмотрел на механика, потом на меня и отвернулся.

— Пантелеев из-за неисправности мотора прекратил взлет и зарулил на стоянку. Техники проверили работу мотора на всех режимах — ревел как зверь... Летчик снова на старте. Но при повторном взлете та же история: в момент подъема хвоста мотор начал давать перебои. Пантелеев опять заруливает на стоянку. Самолет поставили на "козелки", приподняли в положение, при котором мотор барахлит,— горизонтальное, взлетное: двигатель работает безукоризненно на всех режимах.

Что оставалось делать летчику? Он предпринимает третью попытку взлететь — несмотря на перебои в работе мотора продолжает разбег и, не набрав нужной скорости для отрыва самолета от земли, врезается в кручу оврага...

Гибель Пантелеева будет вечным укором моей совести. Я не сумел вмешаться, а должен был...

— Должен был, должен был,— машинально повторил я,— кому, что?..

Инженер осунулся за эти сутки, сник, поблек. Даже походка стала тяжелой, старческой. Вот он идет от самолета к самолету, кому-то что-то говорит, объясняет, а думает об одном и том же.

Невыразимо жаль друга! Тяжелая, невосполнимая для меня потеря, но как по-человечески горько глядеть на живого и невредимого инженера полка...

Вскоре к нам в полк прилетел командир 4-го истребительного авиационного корпуса И. Д. Подгорный. Высокий, стройный, элегантный, в безупречно выглаженной генеральской форме, он четко подошел к строю, принял рапорт командира части, поприветствовав летчиков и техников, посмотрел в небо и сказал:

— Тишина и спокойствие над вами! Но знайте: не противник жалует эту благодать. После разгрома фашистской авиации на аэродромах ему не до вас: немцы зализывают раны. Сколько потребуется для этого времени — гадать не станем. Сейчас будем награждать товарищей, принявших участие в этой операции.

Подгорный вручил орден Отечественной войны Гомолко, Гривкову, Шабанову и автору этих строк.

Уже в неофициальной беседе генерал рассказал нам, что в момент атаки Харьковского аэродрома там находилось около шестидесяти самолетов и больше половины было уничтожено. Одновременно воздушная армия нанесла удары по многим другим аэродромам противника.

На мой взгляд, наша четверка в том вылете ничего особенного не сделала, и при награждении орденами, видимо, учитывались наши боевые действия за прошедшие недели: я, например, имел на счету восемнадцать боевых вылетов, несколько воздушных боев и сбил три самолета. Да и товарищи ничуть не отставали.

Когда нас поздравляли с наградами, я чувствовал себя немного неловко, ведь к боевым отличиям каждый относится по-разному. Как и многие, я жил сегодняшним днем и получение ордена расценил как запрет на неудачное выполнение будущих заданий командования.

Не прошло и десяти дней после массированного налета нашей авиации на аэродромы врага, как немцы явились с ответным визитом. Произошло это после первомайских праздников. Правда, группа их была уже не та, что раньше: только три девятки "мессершмиттов" и две— "юнкерсов".

Бомбардировщики направились к Валуйкам, а истребители устремились на наш аэродром со стороны солнца. Группами по шесть-восемь самолетов они имитировали воздушный бой и так пытались создать ловушку для наших одиночных истребителей: пойдет какой-либо летчик на помощь своим, а попадет к врагу. Но хитрость врага была разгадана, и обмануть нас не удалось.

"Лавочкины" в небольшом количестве связали боем разрозненные группы противника, изолировав их от бомбардировщиков. Основные же наши силы громили "юнкерсов", не имеющих прикрытия.

Враг рассчитывал выйти на аэродром внезапно и отбомбиться без помех. Но план его не удался: Ла-5 барражировали в воздухе и фашистов встретили на подходе к аэродрому; а дежурные подразделения, получив предупреждение о противнике, успели вовремя взлететь и умело разобрались в обстановке.

Бой, начавшийся над аэродромом, уходил в сторону. Я взлетел с Любенюком, за нами — Гривков с Шабано-вым, потом командир третьей эскадрильи Гавриш с ведомым.

Наша четверка, перехватив девятку Ме-110, пошла в атаку — пара за парой. Следуя за Любенюком, я набросился на "сто десятого": короткая очередь, и "шмитт" резко валится на крыло. Отделившись от группы, он пошел со снижением, оставляя позади себя шлейф дыма.

Мой ведущий приказывает:

— Добей, Кирилл!

Осматриваюсь: истребителей противника не видно, и я атакую отставшего от группы "мессершмитта". Подхожу сзади: скорость у него небольшая, и сближение происходит слишком быстро. Беру фашиста в прицел. Дистанция 100... 70 метров... И тут замечаю, что сверху, чуть впереди меня, пикирует "Яковлев", явно меня не видя.

Я не успеваю отвернуть, и "крючок" концом плоскости бьет по мотору моей машины. В результате "яковлев" с отбитым крылом пролетает несколько секунд по прямой, в эти мгновения летчик успевает покинуть изуродованную машину: над его головой раскрывается белый купол парашюта. А мой "лавочкин" с перекошенным мотором, перевалившись через левое крыло, начинает падать. Тряска ужасная: рябит в глазах, приборная доска и радиостанция падают на колени, на пол кабины. Да еще пушки непроизвольно заработали. Я успеваю сообразить, что надо поставить их на предохранители, и стрельба прекращается.

Нужно покидать самолет, но уже поздно — слишком мала высота, парашют не успеет раскрыться. Выхватываю машину из пикирования почти у самой земли и ищу место для посадки. Впереди — траншеи. Успеваю уклониться чуть-чуть вправо, касаюсь фюзеляжем земли, но все-таки попадаю радиатором в один из окопов: толчок— и меня по инерции бросает вперед, а я упираюсь ногами в педали, левой рукой закрываю прицел, чтобы не размозжить о него голову. Раздался неприятный треск, фонарь кабины непроизвольно закрылся, и наступила тишина, только в ушах слегка гудело.

Ощупываю руки и ноги, шевелю плечами, верчу головой — вроде все цело, нигде ничего не болит, зато настроение — хуже некуда. Выбравшись из кабины, я обошел вокруг самолета и, сев на крыло, задумался. О чем? О бое... Как могло случиться, что в воздухе столкнулись свои истребители? И что я мог предпринять, чтобы не только предотвратить столкновение, но и добить фашистского стервятника?

Формально моей вины здесь нет: "мессершмиттов" в воздухе не было, перед выполнением атаки я осмотрелся. А пилот с "Яковлева"? Он должен был видеть бой нашей четверки, обязан был заметить, как я пошел, догоняя врага. Сожалею о своем промедлении: как только фашист задымил, не ожидая команды, надо было всадить ему очередь... И не сидел бы на этом поле, не бранил бы ни себя, ни нерадивого с "Яковлева"...

Подъехали два кавалериста. Тот, что постарше и суше лицом, спросил:

— Жив, пилот?

— Я-то жив, а вот "конь" мой отгулялся.

— Видим. Можем предложить своего... Что я мог сказать? Настроение не то...

— Дрались вы лихо,— похвалил совсем молоденький кавалерист, мельком взглянув на старшего.— Два фашиста — вдребезги; третий, что загорелся, опустился за лесом, а с четвертого всех взяли в плен, живыми...

Тот, что постарше годами, помолчав, проговорил:

— Многовато и наших попадало на землю: ты, парашютист, да тот, что недалеко отсюда упал,— он погиб.

— Подвезите меня к его самолету,— прошу конных, поднимаясь с плоскости крыла.

Один из них остается у самолета, а другой сопровождает меня до места падения. Перед нами воронка диаметром метра четыре. В ней догорало то, что совсем недавно было грозной боевой машиной. Я ни о чем больше не стал спрашивать.

— Мы тушили пожар,— тихо сказал солдат,— удалось спасти от огня только партийный билет да несколько карточек. Передали их в штаб части. Вот и все...

Вот и все, что осталось от Вано Габуния, ведомого Гавриша. Об этом я узнал через несколько минут, когда командир кавалерийского полка подполковник Курашинов отдавал мне пакет.

— Здесь партбилет, карточки, наши наблюдения за боем,— сказал он.— И больше, пожалуйста, не падайте— по сердцу ножом скребет, когда вы оттуда вываливаетесь.

Мне выделили лошадь и сопровождающего, но кавалерист из меня получился никудышный. На полном скаку я чувствовал себя еще сносно, но лошадь — не машина, всю дорогу скакать не может, устав, она переходила на мелкую рысь. Меня трясло, как нашу телегу на выбоинах, когда отец, бывало, брал меня в какую-либо дальнюю поездку. Через некоторое время дальнейшая езда стала невыносимым мучением. Мой "ведущий" — немолодой, лет пятидесяти, "дядя Прокоп", как он представился,— лукаво ухмылялся в свои длиннющие, прокуренные солдатской махоркой усы. Карие глаза его весело блестели:

— Шо, хлопче? Бачу, не дуже гарно на коняци? Цэ тоби ни ероплан.

Он начал подавать советы, как надо "справно" ехать, но они мне не помогли. Терпению моему пришел конец:

— Дядя Прокоп! Скидывайте седло, без него будет легче. Я в детстве так ездил на лошадях.

Останавливаемся, и солдат снимает седло. На лице его затаенная улыбка. И я опять сижу на лошади, как на ребре неотесанной доски. Без седла стало еще хуже. Наконец слезаю с коня, веду его на поводу, сам же кляну на чем свет стоит кавалерию.

Далеко за полночь добрался до аэродрома и проговорил с друзьями до самого рассвета. Когда за окнами начало синеть, командир эскадрильи, посмотрев на часы, распорядился:

— Спали — не спали, а пора вставать. Мы с "воскресшим" зайдем на КП полка, доложим о "битве своих, чтоб чужие боялись" — и Кириллу до обеда отдых. А там — за дело.

Дело наше не заставило себя ждать. К концу дня эскадрилья вылетела на сопровождение "илов" штурмовать аэродром Рогань, что располагался рядом с Харьковом.

Над целью мы появились перед самым заходом солнца. Багровое зарево и ореол от красного диска выглядели необычайно зловеще. На такие закаты с земли смотришь почти с суеверным напряжением, а в воздухе они хранят какой-то кроваво-предостерегающий отсвет и словно будят забытые инстинкты наших далеких предков.

На аэродроме врага нас ожидало полнейшее спокойствие: "юнкерсы" на стоянках вытянулись в одну линию, как по шнурочку. Около некоторых — автомашины, бензозаправщики. Идет неторопливая подготовка самолетов к ночным, а может к завтрашним, вылетам. Наши штурмовики с ходу нанесли бомбовый удар. На стоянках возникли пожары, багровый дым пополз по земле, и было видно, как в панике заметались люди.

Зенитные батареи открыли огонь с запозданием, "илы" уже стали в круг, и началась обработка целей пулеметно-пушечным огнем и реактивными снарядами. Мы устремляемся на помощь штурмовикам — атакуем самолеты на стоянках.

При выходе из боевого разворота я заметил, как взрываются "юнкерсы", летят кровля, балки, крыши зданий. Разрушения и взрывы на земле невообразимые!

Когда "илы" выполняли уже третий заход на цель, появились "мессершмитты": они нацелились на штурмовиков. Но мы преграждаем им путь. Начинается воздушный бой — наша основная работа.

Более двух десятков "сто девятых" кружатся около "горбатых". Атаки их дерзки, стремительны, да и хорошо построены тактически. Мы с огромным трудом обороняем от гитлеровских истребителей наших подопечных. Нам удается завалить три "мессершмитта", и это несмотря на то, что в воздухе наших одиннадцать машин, а у фашистов в два раза больше! А после боя нам еще лететь да лететь на свою территорию. И это немаловажное обстоятельство учитывают все ведущие схватку в воздухе; и мы. и противник.

Израсходовав боекомплект, можно, маневрируя, выйти из боя целой группой, и притом без потерь. Но когда мало горючего, тут необходима не просто храбрость, но тактическая мудрость каждого летчика, а командира группы — в особенности.

Обстановка в воздухе усложнилась: при появлении Ме-109 наши "горбатые" разделились на две группы и начали уходить от цели. Это решение было принято наспех и в данной обстановке являлось тактически неверным. Штурмовики, как и истребители, сильны "единым кулаком, а не растопыренными пальцами", как любил говорить наш командир полка Солдатенко.

Но как бы там ни было, а четверка "илов" направилась в северо-восточном направлении, на Уразово, другая же группа — три машины — вдоль железной дороги через Чугуево на Купянск. Не прикрыть ее — значит загодя отдать на растерзание "мессершмиттам". Поэтому, не ожидая команды, Любенюк, я и Кривое пошли за тройкой штурмовиков. Четверка "мессершмиттов" уже было нацелилась на них, но прорваться ей не удалось — на пути встали мы. Поняв, что успеха они не добьются, "сто девятые" отстали. Насторожил обстрел с земли. Линия фронта позади, летим над освобожденной нашими войсками территорией — кто же и откуда ведет по нас огонь? Неужели свои? Невольно возник вопрос: не заблудились ли? И червь сомнения заползает в душу: идем над железной дорогой Харьков-Купянск, она занята нашими войсками, а слева и справа от нее враг, который обстреливает нас.

Летим рядом с "илами": я — сзади и чуть ниже, Кривов правее и ниже меня, а командир — выше. Кривов и я следуем, не меняя курса, а у Любенюка (он выше всех) полная свобода маневра. Он, как большая и сильная птица, переходит с одного фланга на другой, видит все, что происходит в воздухе.

Скорость у штурмовиков сравнительно небольшая, а мотор моего самолета перегрелся до предела. Устанавливаю наивыгоднейший режим работы и наблюдаю за воздухом, за трассами снарядов и пуль, что летят в нашем направлении и предназначены только нам, и никому другому, слежу, чтобы незаметно не подкрались "мессеры". Нескончаемые трассы сходятся над нашей группой, как лучи зенитных прожекторов темной ночью.

Взглянув в сторону Кривова, с замиранием сердца вижу, как его машина задымилась и пошла со снижением прямо по курсу полета.

Тут же Любенюк встревоженно запрашивает:

— Митя, что с тобой?.. И я кричу:

— Прыгай, прыгай, пока высота!

Мы ждем раскрытия парашюта, но белого купола нет. Самолет перелетел грунтовую дорогу и, врезавшись в землю, на наших глазах взорвался...

Вскоре стрельба прекратилась. Штурмовики, не дойдя до Купянска, развернулись влево, вышли на Уразово и, передав, что один "маленький" упал вблизи станции Граково, растворились в наступающих сумерках. Мы с Лю-бешоком садились почти в темноте, "на ощупь".

На земле узнали: из одиннадцати машин не вернулась действительно одна — Дмитрия Кривова. Крепко были побиты и наши самолеты. На правом крыле машины Гришина зияли два огромных отверстия. Пилот снял шлемофон и свободно просунул его в одну, а потом в другую Дыру:

— Молодец, "лавочкин"! С такими пробоинами дотащил меня до дому. Живуч, чертяка!

Но возбуждение, вызванное боем, вскоре сменилось подавленностью. Надежды на возвращение Кривова не было, и мы зачислили младшего лейтенанта в погибшие. А Дмитрий Кривов остался жив, хотя об этом мы узнали гораздо позднее последних залпов войны. Случайная встреча раскрыла истину.

...Тяжело раненный летчик управлял подбитой машиной — рули повреждены, на действия Кривова не реагировали, и самолет неудержимо тянуло к земле. Только огромными усилиями удерживал пилот машину от сваливания в штопор. И когда самолет окончательно вышел из повиновения, до крови закусив губы, чтобы от боли не потерять сознание, он покидает машину. Летчик удачно приземлился в расположение наших войск.

После нескольких месяцев госпитального лечения на Урале Кривова направляют на курсы командиров звеньев. Войну он окончил в 156-м истребительном авиаполку, совершив 131 боевой вылет, сбив семь самолетов врага.

Самым непонятным в этом боевом эпизоде было то, что никто из нас не заметил, как Дмитрий покинул самолет. При любых обстоятельствах видеть все — долг летчика!

9 мая 1943 года наш полк перебазировался на новый аэродром, сосредоточивая боевые действия на белгородском направлении. Постоянные вылеты на разведку войск противника и периодические налеты на его аэродромы продолжались до конца месяца. Так, 13 мая наша эскадрилья уже не первый раз с группой Пе-2 наносила удар по авиации противника, базирующейся на Харьковском аэродроме. Полет прошел успешно, без каких-либо осложнений. Задание выполнено, "петляковы" и мы без потерь вернулись на свои базы.

16 мая в состав нашей дивизии влился третий истребительный полк под командованием майора Ольховского. Хотя нагрузка в боевой работе при этом не уменьшилась, но настроение явно поднялось. Мы ощутили возрастающую мощь советской авиации. Вера в близкую победу крепла.

В конце мая в полк прибыло пополнение: ребята как на подбор "— молодые и симпатичные, они окончили летные школы и прошли подготовку в запасных частях, чтобы, попав на фронт, не стать летающей мишенью для противника.

Пилоты В. Мудрецов, Е. Карпов, Я. Резицкий, В. Пронин, Б. Жигуленков, братья Александр и Иван Колесниковы, И. Середа, П. Брызгалов, В. Мухин, В. Погодин, М. Попко укомплектовали полк полностью, и ему ставится серьезная задача — подготовить молодежь к боевым действиям, а также для полного использования боевых возможностей истребителя обучить всех летчиков бомбометанию по наземным целям и тактическим приемам уничтожения противника при вылетах пар на свободную охоту.

Специалисты оборудовали вблизи аэродрома полигон: нанесли известью крест и круг, отрыли щели для наблюдения за результатами попаданий, и вскоре мы приступили к работе. Одновременно вводили в строй вновь прибывших: ребята летали хорошо, стремились в бой пo-юношески легко и азартно. Они знали, что фашистские летчики — опытные асы, отдавали себе отчет, что легких побед ждать нечего и от поражений никто не застрахован.

Стоял период затишья перед Курской битвой. Его необходимо было использовать для повышения боевой подготовки части, и в полку все летчики освоили за это время бомбометание с пикирования — бомбы все ближе и ближе ложились к центру круга. Некоторые пилоты настолько увлекались пикированием, что после посадки в плоскостях и фюзеляжах находили осколки своих собственных бомб. Небезгрешен был и автор этих воспоминаний. Стало ясно — освоение бомбометания прошло успешно, ну а противник будет более рациональной мишенью, чем круг на полигоне.

Особенно тяжело в это время было девушкам-вооруженцам. При полетах на полигон они снаряжали пушечные ленты, переносили тяжелые пушки, занимались подвеской бомб. Летчики и техники постоянно помогали им в этом тяжелом, не женском деле. Девушки же, скрывая усталость, почти всегда весело и задорно выполняли свою работу, нередко и во время налета вражеской авиации.

Через три недели, после окончания ввода в строй молодого пополнения, мы с Виктором Прониным по распоряжению командира полка вылетели в засаду на площадку вблизи передовой. Здесь уже находились техник звена и четыре механика, прибывшие для обеспечения наших вылетов. В небольшом количестве имелся запас боеприпасов, горюче-смазочных материалов, а также бензозаправщик и несколько баллонов со сжатым воздухом.

Боевую задачу мы получали из штаба полка по телефону; прямой связи с КП передовой у нас не было. Пустая избушка служила и жильем, и кухней, и миниатюрным командным пунктом. А рядом, в кустах, стояли наши самолеты.

Нас направили сюда для перехвата разведчиков и уничтожения самолетов — корректировщиков артиллерийского огня в районе передовых позиций, но уже вечером пришло новое указание: "С рассветом выйти на свободную охоту".

Летчики любили свободную охоту, и мы обрадовались полученному приказу. Мой напарник даже попытался пошутить:

— Хотя и говорят, что охота — пуще неволи, а мы, командир, попробуем не оправдать эту поговорку.

— Война, Витек, все смешала...— отозвался я, а мысли мои были уже в завтрашнем дне: задание интересное, творческое, и надо выполнить его как можно лучше...

Едва забрезжил июньский рассвет, мы уже были на ногах: сегодня 22 число, ровно два года назад началась эта тяжелейшая война.

— Не забыл, Пронин, какой сегодня день?

— Забыть?!— обиделся напарник.— Да ты что, старшой? Такое не забудут наши потомки и через тысячу лет... Отметим этот юбилей, командир!

— Отметим,— как эхо повторил я за Виктором.— Да так отметим, чтоб всем чертям стало тошно, не то что фашистам!

Заря была бледно-желтой, тусклой, невзрачной. Мы поднялись в воздух и пошли в глубь территории, занятой врагом, наблюдая внизу беспрерывную ленту его войск на дороге.

И вот я даю команду, негромкую, но четкую:

— Снижаемся до бреющего... Атакуем...

— Понятно,— так же тихо отвечает ведомый.

Высота метров тридцать — сорок, огонь наших пушек поливает колонны врага. При выходе из атаки я хорошо вижу дорогу: там все смешалось — люди бегут в разные стороны от дороги, горят автомашины, но танки врага как ни в чем не бывало продолжают движение. Им, видимо, наши снаряды — что слону дробина. Однако эффект неожиданности сделал свое дело — под гусеницами оказались некоторые загоревшиеся машины.

Второй заход оказался менее удачным: живая сила врага рассредоточилась, а танки сползли на обочины дороги и пошли дальше. Израсходовав боекомплект, мы возвращаемся на свою точку.

— Что скажешь о наших атаках?— спрашиваю я ведомого.

— По живой силе, автомашинам мы ударили здорово, а танки так и остались невредимыми...

— И ни один не загорелся? — пытаюсь выяснить я. Виктор бросил в мою сторону удивленный взгляд:

— Мне кажется, один вспыхнул...

— А если "кажется", значит, надо забыть об этом — неуточненный факт.

Таков неписаный закон войны: если ты не уверен, что противник уничтожен, не преувеличивай его потери в своих докладах. Домыслы могут послужить срыву операции, ненужной гибели сотен и тысяч людей. А это самое главное на войне, так, во всяком случае, полагал я.

...Последний день июня. По тревоге мы с ведомым вылетаем па разведку вражеских войск севернее Харькова. Выполнив задание, подходим к линии фронта, где нас перехватывает четверка "мессершмиттов", которая надеется разделаться с нами довольно легко.

В первом же энергичном развороте чувствую, что с машиной творится что-то неладное: в хвостовой части грохот, словно по ней дали хорошую очередь. Истребитель в управлении послушен, но бой я веду осторожно, так как грохотание в фюзеляже во время резких движений рулями не прекращается. Мне удается использовать развивающуюся кучевую облачность — ныряем туда, и "шмитты" теряют нас из виду. За время схватки мы значительно уклонились в сторону Купянска. Горючее на исходе, поэтому садимся на аэродроме базирования "Яковлевых".

Когда на стоянке открыли лючок на фюзеляже, удивлению всех не было границ: ведь я летал и вел бой с винтовками наших четырех механиков! Показываю Пронину трофеи, и наконец до меня доходит все, что происходит с машиной в воздухе:

— Ну дела! Нашли, где прятать оружие!.. Виктор остается у наших "лавочкиных", а я направляюсь на КП, где докладываю, кто мы, откуда и как оказались здесь, а также прошу срочно передать в наш полк разведданные и заправить машины горючим.

Благополучно возвращаемся на свою точку — радость механиков безгранична! Оказалось, они, не зная о вылете, положили винтовки в фюзеляж моего, самолета. Когда послышался шум работающих моторов, механики бросились вдогонку, но было поздно — мы взлетели. Назем-вой радиостанции площадка не имела, и предупредить о таком грузе нас никак не могли.

В начале дня третьего июля с задания мы возвращаемся с победой: напарник сбил самолет. Настроение приподнятое, все на точке поздравляют Виктора с открытием "лицевого счета".

Было душно и жарко, и мы с ведомым отошли в тень кустов, где приступили к разбору вылета, который выполнялся по вызову с переднего края.

Учитывая, что в таких случаях мы почти всегда являемся к шапочному разбору, решили развить максимальную скорость. И все-таки "юнкерсы" уже успели отбомбиться и уйти, но позади них сражались "яки" с Ме-109. Поэтому с ходу атакуем пару "сто девятых". Я строю маневр так, чтобы мой ведомый оказался в хвосте ведомого пары "мессеров": расчет на одновременную атаку нашей пары по обоим самолетам врага. Фашисты не заметили нас — скорость и внезапность атаки сделали свое дело, и я даю команду:

— Бей правого!

Пушки у ведомого заработали, снаряды прошли по фюзеляжу, кабине, плоскостям... "Мессер" секунду-две не меняет направления полета, затем, накренясь влево и пройдя подо мной, беспорядочно падает...

Ведущий фашистской пары от неожиданности шарахается в сторону, и моя атака не достигает цели.

Слышу по радио:

— Братцы, нашего полку прибыло!

Теперь мы с Прониным полностью уверены в том, что нас не приняли за противника. Вместе с "яками" наседаем на вражескую пятерку, те, видимо не сразу поняв, сколько пришло "лавочкиных", вышли из боя.

Мы с Прониным — снова в засаду.

Высокая динамичность атак в этом эпизоде требовала от летчиков внимания, четких, согласованных действий. Перегрузки доходили до предела, вызывая немалую физическую усталость. И все же Виктор, молодой летчик из майского пополнения, держался молодцом! Энергично маневрируя, он неотступно следовал за мной. Этот бой был для напарника третьим по счету, действовал он — грамотно, инициативно и в итоге добился победы.

Только излишняя поспешность помешала нам увеличить счет сбитых вражеских машин. Само же взаимодействие "Яковлевых" с "Лавочкиными" было слаженным и результативным.

По косточкам разобрав схватку со "сто девятыми", мы с Виктором Прониным пошли на КП. Часа через два раздался телефонный звонок:

— Задача прежняя, район тот же...

Вот и все — лаконично, просто и ясно. Летим парой: скорость максимальная, расстояние до переднего края небольшое. Вялость, наступившую на земле после возбуждения, вызванного прошедшим боем, как рукой сняло.

Мы спешим набрать побольше высоты. Погода по-летнему ясная, кучевая облачность почти наполовину закрыла небосвод, поэтому прижимаемся к ней поближе. Нижний край 1500 — 1700 метров. Замечаю на одной с нами высоте четверку истребителей. Чьи они: наши, противника? Действуем по неизменному правилу воздушного боя — до полной ясности считать самолеты вражескими. И уходим в просветы между облаками, вверх, чтобы уточнить обстановку и, если машины окажутся чужими, атаковать.

Это были Ме-109. Они пришли шестеркой, чтобы отвлечь на себя внимание советских истребителей и тем самым дать возможность своим бомбардировщикам нанести прицельный удар по наземным советским войскам. Мысленно отмечаю: действия Ме-109 разумны и точны. Четверка ходит ниже облачности, под самой кромкой, а пара — выше облаков. Воздушное пространство при таком боевом порядке просматривается полностью. Это, конечно, грамотно тактически, но не ново. Но мы лишены такого важного фактора, как внезапность: пара "сто девятых", как только мы с Прониным вышли из облаков, ринулась на сближение, пытаясь зайти в хвост напарнику. Медлить нельзя, и я, резко разворачиваясь навстречу атакующим, предупреждаю ведомого:

— Справа сзади "шмитты"!

Пронин левым разворотом уходит под облака, а я продолжаю сближаться с "мессершмиттами". Обмениваюсь с ведущим противника огнем из пушек и тоже ныряю под облака — к четверке, куда ушел Пронин. Выхожу из облачности — ведомого нет. Вижу только пару "мессершмиттов". Где вторая? Может, атакует Виктора? Какой леший понес его под облака? Невеселые мысли одолевают меня, и я атакую ближайшую пару. Тут из облаков появляются первые два Ме-109 и пресекают мои намерения. Начинается труднейший бой с четверкой. "Где Пронин?" — сверлит мозг неотвязная мысль, мешая сосредоточиться. Я многократно передаю в эфир:

— Пронин! Как меня слышишь? Уходи домой!

Никакого ответа...

Не раз приходилось мне вести бои против четверки, но этот совсем не похож на прежние. Противник действовал наверняка, пытаясь взять меня в клещи. Не удавались эти атаки! Я уходил в облака, там менял направление полета и, выйдя из них, устремлялся на врага сам. Так продолжалось минут десять: фашисты не допускали ошибок, а я рассчитывал каждый маневр.

После нескольких безуспешных атак немцы уходят. Я остаюсь над облаками один — ведомого нет. Настроение — хуже некуда: еще в тот момент, когда он пошел под облака, мне стало ясно — добром это не кончится. Сделав несколько мелких виражей и убедившись, что ждать чуда бесполезно, перевел машину на пикирование и, снизившись до бреющего полета, возвратился на свою точку. Исчезли последние надежды. Виктор Пронин с задания не вернулся...

Докладываю о случившемся в полк и жду указаний.

Итак, за двенадцать дней нашей парой было выполнено двадцать боевых вылетов: половина на передний край, несколько вылетов на разведку и один на сопровождение штурмовиков. Почти всегда, за исключением вылетов на разведку, мы приходили в район вызова с опозданием — слишком долго доходила команда... Так что надежд, которые возлагали на нашу засаду, мы не оправдали.

Теперь на это место планируется перевести пару командира звена Павла Гривкова. Наша площадка — небольшое поле, заросшее клевером, и найти его очень трудно. Поэтому моя обязанность — лидировать новую боевую единицу. Под вечер я вылетаю в полк, утром следующего дня привожу пару на место засады и возвращаюсь на свой аэродром.

Старшим на точке становится Павел, но ненадолго: покидая на малой высоте поврежденный в бою самолет, Гривков приземляется на парашюте, который не успел полностью раскрыться. Он травмирует позвоночник, и его летная— работа, как это ни печально, прекращается.

С началом Курской битвы засада снимается.