Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Глава 6.

Между Севастополем и Большой землей

В резерве штаба флота

Рано утром иду на корабельном барказе к ФКП из дальнего угла Северной бухты, где стоит в этот раз «Ташкент». Утро не по-крымски холодное даже для января: несколько градусов ниже нуля. Эта зима на юге вообще необычайно сурова.

Не прошли еще полпути, как за барказом начинают подниматься всплески от падающих в бухту снарядов. Всплески приближаются, того и гляди нагонят...

— Откуда ж это в нас бьют? — озадаченно произносит старшина барказа, косясь на неприятные фонтанчики.

— Это не в нас, Игнатов. Просто стреляют по бухте, а нам так уж повезло.

Берем левее, к Павловскому мыску, и всплески проходят мимо.

За броневой плитой, прикрывающей вход на ФКП, краснофлотец в каске и с автоматом вызывает дежурного. Тот, узнав меня, сообщает:

— Командующий вас ждет.

Это уже вошло у вице-адмирала Октябрьского в обычай: командира корабля, пришедшего с Большой земли, принимать лично.

Мы поздравляем друг друга с Новым годом, и я отвечаю на обычные вопросы: как дошли, какова обстановка на море. А самому не терпится узнать про Керчь и Феодосию. Но уже по тому, как настроен командующий, чувствуется, что дела там идут неплохо. И под Севастополем станет теперь легче. Планы гитлеровцев еще раз сорваны. Не они, а мы встретили тут Новый год!

Слушая меня, адмирал привычно шагает по тесному подземному кабинетику. Потом останавливается и говорит:

— «Ташкент» на некоторое время оставим в Севастополе, в резерве штаба флота. Артиллеристам Руль работу обеспечит... Как думаешь, где кораблю лучше стоять? — и, смеясь, отвечает за меня: — Лучше, конечно, там, где не бомбят!..

Основное место стоянки отводится в Южной бухте, у холодильника. Опыт показал, что здесь все-таки спокойнее: крутой береговой склон затрудняет вражеским самолетам прицельную бомбежку, а тем более пикирование.

Возвращаясь на корабль, размышляю над тем, что это может сейчас означать «в резерве штаба флота». После побед у Керчи и Феодосии особенно хочется активных действий.

Флагманский артиллерист действительно «обеспечил работой» наших комендоров. Еще до моего визита на ФКП, в шесть утра, башни «Ташкента» обстреляли вражеский аэродром на Бельбеке. Корректировщики сообщили, что эта стрельба — первая стрельба главного калибра в 1942 году — была успешной. Затем получаем новые цели по нескольку раз в день. Нередко башенные расчеты находятся на боевых постах с утра до вечера, и очередное целеуказание застает их у орудий.

В штурманской рубке есть теперь полевая карта окрестностей Севастополя, по которой ориентируются Еремеев с Новиком, когда мы ведем огонь по берегу. После отбоя штурман часто зовет в рубку комендоров — посмотреть по карте, куда стреляли.

Однажды героями дня стали расчеты второй башни: на их долю пришлась большая часть выпущенных снарядов. Направлял огонь штабной корпост старшего лейтенанта Сташкевича, с которым мы работали уже не раз. Потом Еремеев показал комендорам:

— Вот где вы сорвали сейчас фашистскую атаку.

Старшина башни Николай Семененко и его товарищи долго не могут оторваться от квадрата, обозначающего пригородную долину. Мысленно они там, на переднем крае.

Получаем задания и на подавление вражеских батарей, таких, с которыми нам по силам тягаться. А с осадными орудиями крупного калибра, которые появились у немцев под Севастополем, ведут артиллерийские дуэли тяжелые береговые батареи.

Но полностью оградить город от обстрелов невозможно. Разрывы снарядов на улицах, попадания в жилые дома стали явлениями обыденными. За январскую стоянку мы ближе узнали, как живут в этих условиях севастопольцы.

На причале произошла случайная встреча с городскими руководителями. Как-то я заметил остановившуюся у холодильника — это совсем близко от корабля — машину, из которой прошли в ворота председатель Севастопольского горсовета Василий Петрович Ефремов и секретарь горкома партии Антонина Алексеевна Сарина. Старые знакомые... Ефремова знаю еще с тех пор, когда мы оба увлекались прыжками с вышки на водной станции. По довоенному времени знаком и с Сариной.

Сойдя на причал, я дождался их у машины. Вслед за мною подошли Коновалов, Фрозе, еще двое-трое «ташкентцев». Ефремов и Сарина не могли долго задерживаться, но охотно уделили нам те минуты, которыми располагали. Обступив их, мы с жадностью ловили каждое слово. Ведь давно не были в городе дальше ФКП, а Севастополь пережил за это время два фашистских штурма.

Ефремов в бушлате и морской фуражке. Так стали одеваться многие партийные и советские работники осажденного города, как бы подчеркивая и этим неотделимость его от флота.

— Зарываемся в землю, — говорит Василий Петрович, — отвечая на наши расспросы о севастопольской жизни. — Используем все, что было готово, — подвалы, бомбоубежища, штольни, пещеры. Роем и новые укрытия. Под землей работают мастерские, школы, типография... Кинотеатр подземный открыли. Приходите, если сможете, — крутят последний «Боевой киносборник»!

Он рассказал, каких усилий стоило обеспечить под бомбежками и обстрелами работу хлебозавода, электростанции, бань. Севастопольцы продолжают ремонтировать на Морзаводе корабли, наладили производство мин для минометов. Действуют все необходимые городу предприятия, работают магазины, парикмахерские, ходит трамвай...

— А люди,—добавляет Антонина Алексеевна Сарина, — все-таки удивительно быстро привыкли к осадным условиям, научились избегать лишней опасности. Даже в самые трудные дни никакой паники! И благодаря этому жертв от бомбежек и обстрелов меньше, чем могло быть...

Несколько часов спустя, уже поздно вечером, в Южную бухту плюхнулся снаряд дальнобойной немецкой батареи. Весь корпус лидера вздрогнул. Мы с Орловским и Фрозе одновременно выскочили на полубак. Все уже было спокойно, только плескалась у борта разошедшаяся по бухте мелкая волна. Но потом мы обратили внимание на какую-то возню за причалом, там, где начинались опорные сваи холодильника. Оттуда доносились из темноты человеческие голоса.

Старпом распорядился спустить шлюпку, и сам отправился выяснить, что происходит. Под настилом причала, куда он направил шлюпку, были подняты из воды пожилые мужчина и женщина — перепуганные, оцепеневшие от холода, но невредимые.

Их доставили на корабль, и тут Иван Иванович, рассмотрев как следует спасенных, воскликнул:

— Дядя Семен, неужто это ты?

Старпом узнал старого морзаводца, работавшего когда-то с его отцом.

Оказалось, что этот рабочий с женой живут недалеко отсюда, на Корабельной стороне. Накануне их домик повредило бомбой. И вот еще днем они высмотрели между сваями холодильника прибившиеся к берегу бревна, которыми решили воспользоваться для ремонта. Разрыв снаряда, заставший старичков за вытаскиванием бревна, сбросил их в воду...

«Ташкентцы» приняли к сердцу беду этой севастопольской семьи, а уж Орловский особенно. Наутро старпом доложил мне, что есть группа добровольцев, которые готовы помочь старикам в ремонте домика и могут быть отпущены без ущерба для боевой готовности. Я разрешил им сойти с корабля: в случае срочного выхода люди вернулись бы быстрее, чем прогреются машины.

За два дня жилище старого рабочего было приведено в порядок. А потом это маленькое доброе дело обросло, как водится, вымышленными подробностями. И Еремеев уверял в кают-компании кого-то из гостей корабля:

— В ту же ночь новую хату старикам отгрохали! А все Иван Иванович — не старпом, а золотая рыбка!

Запомнилась еще одна встреча.

В Севастополе меня всегда интересовали старые моряки, свидетели флотской истории. Без них, пожалуй, трудно было и представить наш город. Они остались тут и в грозную пору фашистской осады. Должно быть, никакие опасности не могли разлучить этих старожилов с родным городом.

В один из январских дней мы с Новиком задержались у флагарта и вернулись на корабль, когда там уже заканчивался обед. Орловский, встретивший меня у трапа, загадочно сообщил:

— А у нас обедает ваш старый знакомый...

В кают-компании сидел за столом маленький щупленький человечек с редкой, но довольно длинной седой бородой. То и дело отрываясь от тарелки и быстро поворачиваясь к своим соседям справа и слева, он что-то оживленно рассказывал. Старик Солнцев! Живая севастопольская реликвия! И все такой же неугомонный, каким я знаю его много лет. А на «Ташкенте» мы еще не виделись...

Когда я служил на канлодке, когда командовал потом тральщиком, эсминцем, лидером «Москва», этот юркий старикан время от времени появлялся на борту с потертым чемоданчиком в руке и деловито заявлял вахтенному: «К командиру». Приходил он не слишком часто, но словно чувствовал, когда наступает пора наведаться на тот или иной корабль.

Отслужив матросскую службу чуть ли еще не в прошлом веке, много поплавав и повидав, Солнцев обзавелся в Севастополе семьей и навсегда здесь осел, занявшись изготовлением боцманских дудок и командирских свистков. И то, и другое — предметы немаловажные в корабельном обиходе. Причем для моряков, понимающих красоту службы, совсем не безразлично, каков издаваемый свистком или дудкой звук.

У черноморских боцманов старшего поколения еще на моей памяти водились дудки, вывезенные бог весть когда из Италии. Однако солнцевские изделия постепенно затмили и итальянские, и все прочие. Никелированная латунная дудка с обыкновенным медным шариком внутри, вышедшая из рук севастопольского кустаря, была уже не просто дудкой, а произведением искусства. Она обладала способностью выводить такие трели, каких никто не мог извлечь ни из какой другой. То же и солнцевский свисток.

Интенданты из шхиперского отдела и флотские финансисты, понятно, не одобряли приобретения изделий «частника» и требовали обходиться стандартной продукцией, поступавшей в порядке планового снабжения. Но боцманы всеми правдами и неправдами, хоть за личный счет, обзаводились дудкой с «фирменной» маркой «А. Солнцев». Многие командиры и старпомы тоже предпочитали солнцевские свистки казенным. Каюсь, мы с Иваном Ивановичем Орловским не составляли исключения.

Вот кто такой был наш гость. Старик Солнцев славился еще и умением поговорить. Он мог часами рассказывать морские истории давних времен, где правда переплеталась с вымыслом. Кажется, одной из таких историй угощал он и сейчас нашу кают-компанию. «И вдруг ни с того, ни с сего требуют машиниста первой статьи Солнцева к самому адмиралу...» — успел я услышать через приоткрытую дверь.

Резкий треск наших зениток, раздавшийся одновременно с сигналом боевой тревоги, прервал беседу. Лейтенант Гиммельман, сидевший рядом с Солнцевым, первым выскочил из кают-компании. Выбежав вслед за ним наверх, я увидел водяные столбы от бомб посередине бухты и группу самолетов над ней. Один бомбардировщик дымил и вываливался из строя.

Солнцев пересидел налет в кают-компании, попивая чаек. После отбоя он раскрыл свой чемоданчик, и мы выбрали кое-что из его изделий для нужд «Ташкента».

Эта встреча с дудочным мастером оказалась последней. Вскоре я узнал, что старик Солнцев погиб под развалинами своего домика, разбитого фашистским снарядом.

Двое с «Москвы»

Николай Спиридонович Новик напомнил флагарту, что на «Ташкенте» недостает нескольких комендоров. Этот «некомплект» был у нас еще с тех пор, как вступила в строй «сверхштатная» четвертая башня. Капитан 1 ранга Руль обещал выяснить, какие резервы есть в севастопольском экипаже. И на следующий день, когда я вернулся на корабль с ФКП, дежурный доложил, что пополнение для БЧ-II прибыло.

Иду прямо к артиллеристам знакомиться с новичками. Кубрик почему-то полон народу. Здесь и машинисты, и радисты, и кого только нет. Что-то не помню, чтобы когда-нибудь приход пяти новых краснофлотцев привлекал такое внимание.

А прибывших не сразу и заметишь. Наконец новички, пробравшись из дальнего угла кубрика, подходят представиться — один, другой, третий... Оказывается, наши краснофлотцы толпились вовсе не вокруг них. Кто же там еще? Возбужденный комсорг БЧ-II Василий Мамонтов порывается что-то объяснить. Но я уже узнал двух моряков, которые стоят посреди расступившегося передо мною тесного матросского круга.

Узнал — и едва верю своим глазам. Это же Василий Медведков, комендор с погибшей в июне «Москвы». А второй — Михаил Филатов, артэлектрик... Двое из тех, кого я уже не надеялся когда-нибудь увидеть. Но как же все-таки они очутились в Севастополе?

— Товарищ командир, пусть они останутся у нас! — заговорил Мамонтов.

― Μы все просим, товарищ капитан третьего ранга! — выступил вперед статный комендор Борис Ковтун. — Оставьте их на «Ташкенте». Вам, как бывшему командиру. «Москвы», их отдадут...

Просьбу поддерживают и другие, но это ничего мне не объясняет. Василий Медведков, потупившись, произносит:

— Мы с ним, с Филатовым, сами пришли из экипажа. Без направления... Узнали, что вы, Василий Николаевич, тут, на «Ташкенте», и что к вам посылают сегодня всех артиллеристов, какие есть. Ну мы и ушли с ними. Решили: если уж вы не возьмете...

Волнение мешает ему договорить. Да и слушателей здесь чересчур много.

— Пошли ко мне в каюту, — сказал я. — И вы, Филатов, тоже.

Как раз в это время вернулся уходивший в политуправление Коновалов. Мы сели вчетвером, и моряки с «Москвы» рассказали все по порядку.

26 июня, когда их корабль погиб в виду Констанцы, Медведков и Филатов были в числе тех, кто остался на поверхности моря и доплыл затем до румынского берега. Они попали в плен и сперва были в лагере. Потом группу краснофлотцев привезли в какое-то имение на уборку кукурузы. Оттуда пятерым удалось бежать. Чтобы сбить со следа погоню, они взяли направление не на восток, а в глубь Румынии и только потом повернули в сторону советской границы. Шли ночами. Днем отсыпались где-нибудь в кустах, выставив вахтенного. Питались в основном сырой кукурузой. Все реки включая Прут и Днестр пересекали вплавь: на мостах стояла охрана.

Путь был долгим — фронт отодвинулся далеко на восток. Но по Украине идти стало легче. Зашли даже в село, где жили родители одного краснофлотца. Там моряков подкормили, помогли переодеться. Немцев в селе не было, и трое из пятерки решили отдохнуть там еще. Медведков и Филатов ждать не хотели и двинулись дальше вдвоем.

Под Харьковом перешли фронт и, как полагается, были переданы для проверки соответствующим органам. Проверяли их с месяц, затем дали отпуск. Друзья отправились к родителям Филатова, которые уже давно получили на сына похоронную... После отпуска явились в местный военкомат, настояли, чтобы их вернули на Черноморский флот, и получили направление в Новороссийск.

Там после долгих допросов и разговоров моряков посадили на крейсер, шедший в Севастополь. В экипаже Медведкова и Филатова обмундировали. Однако проверка началась заново и никак не кончится. Вызывает и вызывает уполномоченный, спрашивает все об одном и том же. Правда, живут со всеми вместе, только запрещено о плене рассказывать. И обещано, что скоро пошлют в морскую пехоту. А на корабли, говорят, и не проситесь...

— Где Тухов? Погиб? — спросил я.

— Когда на берег выбрались, жив был командир,— ответил Медведков.— Он стоял до конца на мостике. А еще раньше его ранило или контузило. В воде наши ребята помогли командиру снять китель, чтобы сошел за матроса. Но румыны как-то его опознали. Что с ним дальше, не знаю. В лагере с нами его уже не было.

«Значит, — подумалось мне, — в Особом отделе все это известно уже давно. А жена Тухова, конечно, ничего не знает. Впрочем, пожалуй, так и лучше. Что хорошего может ждать Александра Борисовича в фашистском плену, если он еще жив?» Трудно было тогда представить, что и Тухову еще удастся вырваться из плена. Гибели он, правда, не избежал, но погиб, как уже известно читателю, не в застенке, а в бою.

— Теперь мне все ясно, — сказал я краснофлотцам. — Надеюсь, будете служить на «Ташкенте». Но своей властью взять вас не могу — надо ходатайствовать перед начальством. Пообедайте у нас и возвращайтесь пока в экипаж.

Вечером идем с Коноваловым на ФКП к члену Военного совета. Кулаков, если захочет, может решить такой вопрос без проволочки.

Николай Михайлович сперва немножко поругал нас за самоуправство: зачем, мол, обещаете людям то, что от вас не зависит? Однако тут же рассудил:

— Хлопцы, понятно, не виноваты, что попали в плен. Берите их на «Ташкент». Согласен.

В тот же вечер ко мне явился политрук Владимир Климентьевич Емельяненко. Известен он мне давно. Еще когда Владимир был краснофлотцем-подводником, мы вместе занимались в спортивных секциях водной станции. На «Ташкенте» я еще ближе узнал и привык уважать этого вдумчивого, неизменно спокойного и смелого человека.

— Боюсь, не получилось бы недоговоренности, — начал Емельяненко, почесывая затылок, и я понял, что он уже в курсе событий. — В экипаже эти краснофлотцы были под наблюдением...

— Я их знаю и ручаюсь за них. С обоими три года плавал.

— Ладно, — пообещал Емельяненко. — Я там скажу, что присмотрю за ними на корабле.

Уж не знаю, действительно ли он замолвил «там» слово или этого не потребовалось. Но никто не препятствовал переводу на «Ташкент» краснофлотцев с «Москвы», и больше их не беспокоили.

Познакомившись с ними, командир БЧ-II вскоре поставил Филатова командиром отделения артэлектриков в центральный пост, а Медведкова — командиром орудия в третью башню. И тот, и другой получили старшинские звания и воевали безупречно. Орудийный расчет Медведкова через некоторое время считался уже лучшим на корабле. Оба моряка были впоследствии награждены орденами. Словом, раскаиваться в своем решении взять их на «Ташкент» мне не пришлось.

Скажу тут же о дальнейшей их флотской судьбе. Михаил Филатов в феврале 1943 года участвовал в высадке десанта на Малую землю под Новороссийском, был тяжело ранен и умер. Василий Медведков еще и в послевоенные годы служил сверхсрочно на черноморских миноносцах, а потом уволился в запас в звании мичмана.

Евпаторийская ночь

Дежурный по кораблю принял по телефону приказание: «Прогревать машины, командиру немедленно явиться на ФКП».

Четверть часа спустя заместитель начальника штаба флота капитан 1 ранга А. Г. Васильев ставит от имени командующего боевую задачу: «Ташкенту» идти к Евпатории, где на днях высадился наш десант, и по выяснении обстановки обеспечить высадку подкреплений двумя катерами «БО» («большие охотники»), которые пойдут вместе с нами. Сейчас катера в Стрелецкой бухте. Встретиться с их командирами времени уже нет.

О Евпаторийском десанте мне известно пока не особенно много. Но знаю, что масштабы его по сравнению с Керченским и Феодосийским скромные. Тральщики и катера-охотники, прикрываемые огнем с миноносцев, высадили на пристань и пляж Евпатории, в мирное время тихого курортного городка, отряд морской пехоты. Военкомом отряда пошел мой сослуживец по «Шаумяну» батальонный комиссар Бойко. Кажется, предполагалось, что десант не встретит сильного сопротивления — разведка, побывавшая перед этим в Евпатории, не обнаружила там значительных сил противника. Однако высадка оказалась трудной. Один из тральщиков потопила неприятельская авиация. Как я слышал в штабе, в тяжелое положение попал затем и высадившийся отряд. А высадить подкрепления помешал разыгравшийся шторм.

Из разговора с капитаном 1 ранга Васильевым я понял, что обстановка в районе высадки в данный момент вообще неизвестна. Радиосвязь с отрядом прервалась. Эсминец «Смышленый», ходивший к Евпатории прошлой ночью, был обстрелян с берега танками и получил повреждения, а установить контакт с десантниками не смог.

Закончив недолгий инструктаж, замначштаба спросил, все ли мне ясно.

— Пока что все неясно, — признался я.

— Придете на место, установите с десантом связь, и станет яснее. Если найдете нужным, пошлите к берегу своих людей на барказе. Кстати, сейчас к вам на корабль прибудет группа разведчиков. Их высадите в районе Евпаторийского маяка. Это сделаете прежде всего.

Возвращаясь на «Ташкент», говорю себе, что, кажется, нам еще не приходилось решать боевой задачи со столькими неизвестными. Но в конце концов война есть война. И кому же, как не кораблю, оставленному на всякий случай в резерве, выполнять такие задания.

Старпом докладывает: разведчики уже на борту, машины «горячие». Перед съемкой со швартовов собираю командный состав. Говорю прямо: обстановка неясная, разбираться будем на месте. Лейтенант Фельдман вызывается подобрать и возглавить группу, которую, возможно, потребуется посылать к берегу на барказе. Приказываю ему как следует вооружиться, а интенданту — выдать всем, кто пойдет, сухой паек на десять суток. Кто знает, скоро ли смогут наши люди вернуться на корабль!

За бонами ждем, пока подойдут из Стрелецкой бухты «большие охотники». Они приняли там на борт четыреста бойцов морской пехоты. Кто командует этим подразделением, мне неизвестно. В штабе не смогли сообщить даже фамилии командиров катеров. Чувствуется, что все делается в спешке. Очевидно, с десантом плохо.

Погода для нашей задачи не особенно подходящая, хотя шторм и утих. Ветер юго-западный, баллов шесть, значит, у Евпатории будет накат. Идет то дождь, то мокрый снег. Видимость того и жди сойдет на нет. Сегодня была бы особенно опасной всякая ошибка штурмана. Предупреждать об этом Еремеева, пожалуй, излишне. Однако все же предупреждаю.

— Не беспокойтесь, товарищ командир, как-нибудь не ошибусь, — заверяет Александр Матвеевич. И докладывает, какую поправку берет на ветер.

Ходу до Евпатории всего два часа. Около полуночи Еремеев выводит корабль прямо к бую, почему-то не снятому немцами. Еще раньше мы расстались с разведчиками, отправившимися к берегу на нашей шестерке. Что ждет этих отважных ребят в захваченном врагом городе?

Подходим ближе. В общей сплошной черноте выделяются два-три горящих здания. Но они довольно далеко от берега, а на набережной темно и тихо.

Начинаем подавать сигналы прожектором. Его луч выхватывает из темноты пристань, какие-то постройки, участки пустынного пляжа. Город кажется безлюдным, покинутым. На сигналы никто не откликается.

Шифровкой доношу в Севастополь обстановку. Быстро приходит ответ: если сильного сопротивления нет, высаживать с «больших охотников» подкрепление, невзирая на отсутствие связи с первым отрядом.

Катера держались мористее. Пока они приближаются, обстановка на берегу меняется. На набережной появились танки. Двигаясь вдоль пляжа, они открывают по «Ташкенту» огонь. Нас-то им не потопить, однако катерам подходить к берегу сейчас бессмысленно. Если и удастся проскочить до пристани или пляжа, все равно десант будет сразу раздавлен.

Маневрируя перед городом, продолжаем подавать сигналы нашему отряду. Где он, что с ним? Уж теперь-то, когда мы обнаружены противником, должны же нас заметить и свои, если они еще тут. Однако по-прежнему никто не отзывается. Только стреляют танки. Но до нас около двух миль, и попасть в корабль им не удается.

Советуюсь в ходовой рубке с комиссаром и старпомом, что предпринять.

— Пошлем все-таки баркаэ, командир, — предлагает Коновалов. — Может, что-нибудь выяснят. Отсюда далековато...

Я соглашаюсь — нельзя уходить, не исчерпав всех возможностей для выяснения судьбы десанта. Лейтенанта Фельдмана ориентирую так: приблизиться к берегу сперва не у главной пристани, а левее — там как будто спокойнее, дальше действовать по обстановке.

Барказ с группой краснофлотцев, вооруженных пулеметом, автоматами и гранатами, скрывается в темноте. Через несколько минут башни «Ташкента» открывают огонь по танкам на набережной и пристаням — это прикрытие нашей корабельной разведке.

А в паузы между залпами снова и снова направляем на город луч прожектора, пускаем сигнальные ракеты. Хоть бы фонарик мигнул в ответ, хоть бы пулеметная трасса в небо!..

Вдруг возникает перестрелка у причалов. Там Фельдман и его команда.

Долгое, томительное ожидание. Наконец радостный доклад сигнальщика:

— Барказ возвращается!

Башни уже прекратили огонь. Подхваченный параван-лебедкой барказ прямо с людьми поднимается на борт лидера.

— Двое легко ранены, — сообщает Фельдман, спрыгивая первым на палубу.

Минуту спустя слушаем его доклад. Барказ обошел все причалы. Приблизиться к ним удавалось метров на двадцать — двадцать пять. Несколько раз вступали в перестрелку. На всех причалах немцы (хорошо слышали немецкую речь и команды). У них там пулеметные точки, но плавсредств не заметно. Наших — никаких следов...

В рубку входит Еремеев.

— Товарищ командир, уже шестой час. Если уходить, то пора...

Это штурман выполняет данное ему указание: предупредить, когда останется минимум относительно безопасного времени для обратного перехода. С наступлением утра начнет активничать вражеская авиация.

— Можно ли считать, что нашего десанта в районе высадки больше нет? — задаю я вопрос комиссару и старпому, а мысленно — и самому себе. Мы провели у Евпатории пять часов. Если бы в городе держалась хоть какая-то группа, она не могла нас не заметить и дала бы о себе знать. В этом теперь уверены мы все трое.

Радирую в Севастополь, что считаю целесообразным вернуться до рассвета. Не дождавшись ответа, приказываю катерам следовать в Стрелецкую. Через некоторое время покидает Евпаторийский рейд и «Ташкент».

В рубке со мной Коновалов, Орловский, Новик. Все в подавленном состоянии, ни о чем не хочется разговаривать. Единственное, что сделали — засекли две немецкие батареи, которые открыли было огонь по кораблю вслед за танками. Но посылали-то нас не ради этого. И что же все-таки произошло с десантным отрядом?

Возникает и такой вопрос: не расценят ли наши действия как невыполнение приказа со всеми вытекающими из этого последствиями?

На ФКП пропускают прямо к командующему. У него член Военного совета Н.М. Кулаков и кто-то из работников штаба. Командующий мрачен, таким я его, кажется, еще не видел. Прервав разговор, который шел до моего появления, спрашивает в упор:

— Десант вами высажен?

— Никак нет.

— Почему же? — вопрос звучит грозно, и заметно, что командующий с трудом себя сдерживает.

Стараясь быть кратким, повторяю то, о чем уже донес по радио.

— И все-таки надо было высаживать! — прерывает меня командующий. — Наши люди там погибают, а вы... Что молчите?!

Вошел дежурный:

― оварищ командующий, шифровка…

Октябрьский пробежал глазами бланк и молча протянул Кулакову. Густые брови члена Военного совета сошлись над переносицей. Оторвавшись от бумаги, он глухо произнес каким-то чужим, очень усталым голосом:

— Идите, Ерошенко...

Потом я узнал, что шифровка была донесением разведчиков, которых мы высадили у Евпаторийского маяка. Проникнув в город, они окончательно установили: десантный отряд уничтожен противником.

Еще позже я услышал от Филиппа Сергеевича Октябрьского:

— Все, что требовалось в той обстановке, «Ташкент» под Евпаторией выполнил.

В конце нашей январской стоянки в главной базе выдался очень напряженный день: гитлеровцы бросили на Севастополь огромное количество бомбардировщиков.

Самолеты идут волна за волной. Некоторые группы явно имеют целью причалы Южной бухты. Наша зенитная башня и батарея Гиммельмана ведут огонь почти непрерывно. Пообедать и то никак не удается. «Бачковые такой борщ принесли, что от одного запаха облизываешься, а он стынет!» — рассказывалось потом на юте. Но это уже вечером, когда все стихло. А пока не стемнело, было не до шуток. И короткий зимний день тянулся бесконечно.

— Часы, что ли, у меня останавливаются, — жаловался Еремеев. — Будто уж давно на них смотрел, а, если им верить, прошло три минуты...

За эти три минуты нам дважды казалось, что бомба если и не угодит в «Ташкент» прямым попаданием, то упадет катастрофически близко.

Но все обошлось. Лидер не получил никаких повреждений. Вечером командир БЧ-II доложил, что самая неотложная задача — пополнить зенитный боезапас: за день расстреляли почти весь имевшийся...

Мы ждали повторения массированных налетов на следующий день. «Ташкент» перешел к другому причалу. И новое, и прежнее места нашей стоянки с утра прикрыли дымовыми завесами. Но над бухтами появились лишь одиночные самолеты. Очевидно, фашистская авиация разрывалась между Севастополем и восточным Крымом, где наши войска продвинулись от Керчи довольно далеко.

Как ни беснуется враг, а в январе всем уже ясно:

Севастополь снова выстоял! Фашисты могут его бомбить, обстреливать, а вновь штурмовать у них пока не хватает сил — выдохлись...

«Летучий голландец»

Но если в самом Севастополе стало в общем спокойнее по сравнению с декабрем, то про морские подступы к нему этого не скажешь. Возобновив свои рейсы между главной базой и кавказскими портами, «Ташкент» почти каждый раз прорывается в Севастополь с боем.

У гитлеровцев прибавилось самолетов-торпедоносцев. Ялта сделалась базой итальянских торпедных катеров. А на севастопольские фарватеры фашисты все подсыпают и подсыпают мин.

Однако врагу не удается ни на один день закрыть фарватеры для наших кораблей. Моряки ОВРа — Охраны водного района, — ведущие здесь борьбу с минной опасностью, ухитряются брать на учет буквально каждую новую мину. На всем протяжении подходных фарватеров расставляются катера, сейнеры, барказы с наблюдателями. Там, где с самолета сброшена мина, сейчас же ставится специальная вешка, а точные ее координаты немедленно сообщаются кораблям.

На карте у Еремеева постоянно обозначено до десятка, а то и больше таких «минных вешек», места которых он обводит красными кружками. По мере ликвидации засеченных наблюдателями мин, о чем также поступают извещения от ОВРа, красные кружки стираются.

Все познается в сравнении. И в такой обстановке мы называем легкими те рейсы в Севастополь, когда «Ташкент» идет один и можно использовать машины на полную мощность. Труднее идти с транспортами. Уже одно то, что переход тогда вдвое-втрое дольше, резко увеличивает вероятность подвергнуться вражеским атакам. Однако «Ташкенту» удается пока проводить транспорты без потерь и самому избегать новых повреждений.

Очередной конвой ведем в феврале из Новороссийска. В конвое два крупных транспорта. Кроме лидера их охраняют, как обычно, катера-охотники.

В море выхожу под впечатлением взволновавшей меня приятной новости, которую узнал часа три назад.

В пятом кубрике шло корабельное партийное собрание... Обсуждались наши текущие боевые задачи: как лучше организовать на переходе наблюдение за морем и воздухом, как уберечь транспорты и свой корабль от атак торпедных катеров, с которыми мы еще не встречались, но, очевидно, вот-вот встретимся.

Дверь кубрика приоткрылась, и кто-то протянул сидевшим ближе к выходу номер газеты. Коммунисты стали передавать ее друг другу, и почему-то все посматривали на меня и улыбались.

Переходя из рук в руки, газета пришла и ко мне. Это был свежий номер «Красного черноморца», доставленный с какой-то оказией из Севастополя. На первой странице список моряков, удостоенных правительственных наград. И в перечне награжденных орденом Красного Знамени я вдруг обнаружил свою фамилию.

Коновалов, сидевший рядом, выхватил газету — он как раз собирался выступать — и прочел касавшиеся меня строки вслух. Все зааплодировали, стали меня поздравлять. Было неловко: казалось, с этим можно погодить до конца собрания. Но чувствовалось, что товарищи радуются за меня от души.

Награды я не ждал. На всей эскадре орденоносцев пока единицы, а на «Ташкенте» орден вообще первый. И разве мне одному он принадлежит?

Отвечая на поздравления, я сказал:

— Получить высокую награду я мог лишь потому, что командую таким замечательным боевым экипажем. И буду считать этот орден орденом корабля, который символически носит командир...

В море думается все о том, что награда обязывает воевать лучше, искуснее, добиваться большего, чем до сих пор. А смогу ли, сумею ли? Вспомнилось, как несколько лет назад командира одного миноносца наградили за успехи в боевой подготовке орденом «Знак Почета». Это был единственный орден на бригаде, и краснофлотцы на всех кораблях верили, что орденоносец — человек особенный, необыкновенный. А орден Красного Знамени имели тогда лишь герои гражданской войны.

На этом переходе нам сопутствует туман. С мостика вижу лишь мачты обоих транспортов. Катера словно растворились в затянувшей море белесой пелене.

Не выходят из головы «масы» — итальянские торпедные катера, которые уже потопили кое-что как раз в этом районе. Черт их знает, как они относятся к туману: пережидают его в Ялте или, наоборот, пользуются тем, что их сейчас уж никак не разглядишь? У них, говорят, тактика вообще несколько необычная: не ищут цель в море, а подкарауливают ее, лежа в дрейфе с застопоренными моторами — «засадный» метод.

Ждем катеров, но обнаруживают конвой старые «знакомые» — фашистские самолеты. Группа довольно большая, заходят с носа... Нам бы сейчас туман повыше, чтоб и мачты скрыл. Или хоть ход настоящий, а не двенадцать узлов, больше которых не могут выжать транспорты!..

Лидер разворачивается, подставляя самолетам четвертую башню, главную нашу зенитную силу. Транспорты отвернули вправо и влево. Около них держатся катера, различимые в тумане лишь по вспышкам орудийных выстрелов. Падают крупные бомбы, поднимаются между «Ташкентом» и транспортами водяные столбы... Но и в этот раз конвой невредим.

Впереди севастопольские фарватеры. «Теперь уж туман совсем ни к чему», — ворчит Еремеев. Ему видны лишь верхушки гор. Ни подходного буя, ни катера, который должен нас встречать... Но стопорить ход штурман не требует. Значит, в месте корабля уверен. А от тумана все-таки и тут есть прок — немецкие батареи, пристрелявшиеся к этому участку нашего маршрута, сегодня молчат.

На ФКП дежурный приглашает к командующему. Я не видел адмирала Октябрьского с того тяжелого дня, когда выяснилась судьба высадившегося в Евпатории отряда. Сегодня Филипп Сергеевич совсем иной.

— Прежде всего, поздравляю с наградой! — весело говорит он, поднимаясь из-за стола. — Считай, что это еще за Одессу. Поздравляю и желаю здоровья — тебе и всему экипажу! Будете здоровы, будут и новые успехи. А награду сейчас вручим...

На корабль возвращаюсь с орденом.

Стоянка в главной базе недолгая, но беспокойная! то и дело вблизи «Ташкента» что-нибудь случается.

Главный калибр обстреливает вражеские позиции за Северной стороной. Одновременно зенитчики бьют по самолетам, появившимся на большой высоте над бухтами. Из-за Павловского мыска показалась самоходная баржа. Вот уже не вовремя несет ее зачем-то из Северной в Южную!.. Самолеты сбросили целую серию мелких бомб, и вода вокруг баржи словно закипела. Когда осели всплески, стало видно — баржа переломилась надвое и тонет...

Наш барказ у борта, старшина его, Николай Игнатов — на месте. Орловский бежит на крыло мостика с мегафоном, но Игнатов понял приказание уже по первому жесту старпома. Затарахтел мотор, и барказ идет подбирать команду баржи. Больше тут ничего уж не сделаешь.

Башни окончили стрельбу. Комиссар передает по трансляции сообщение с КП флагарта: цели, указанные нам, уничтожены. Ненадолго в бухте наступает тишина. Затем снова появляются самолеты.

Бомбят опять с большой высоты. Одна бомба попала в какой-то склад у причалов. Кирпич и куски железа падают на ют «Ташкента», на площадку зенитчиков. Тараненко бросается со своей командой очищать палубу. Хочу остановить боцмана — убрать мусор успеется. Но в это время замечаю, что транспорт «Серов» ― он стоял у причала недалеко от нас — начал оседать носом. Значит, и ему досталось, а не только складу. Звоню в энергопост Сурину:

— Пошлите на «Серов» Кутолина с аварийной партией. Пусть захватят пластырь.

«Серов» как будто не тонет, хотя нос прямо повис на швартовах, натянувшихся как струна. Капитан Третьяков — мы с ним не раз встречались в кавказских портах — распоряжается на мостике...

«Ташкент» срочно переходит в другой конец бухты. Часа через два возвращается, отыскав корабль в новом месте, аварийная партия. Кутолин рассказывает: жертв на «Серове» нет, бомба разорвалась в пустом трюме и пробила днище. «Ташкентцы» завели пластырь. Вот когда пригодилось и это аварийное средство. По мнению Кутолина, транспорт выведен из строя надолго.

Приняв на борт раненых и группу женщин с детьми, «Ташкент» с наступлением темноты ушел на Кавказ. И каково же было мое удивление, когда через несколько дней я увидел «Серова» у причалов Поти!

Зашел к капитану Третьякову, спрашиваю его:

— Как же вы сюда добрались?

— Да так вот и добрались. Своим ходом.

— А днище?

— Зацементировали. Пока держится...

Постоянно соприкасаясь с моряками гражданских судов при проводке конвоев, я проникался все большим уважением к этим мужественным людям. Казалось естественным, что они, плавая много и далеко, весьма опытны в борьбе с морской стихией. Но война все же была не их делом. Думали ли они, что придется прорываться под огнем в осажденные врагом порты, заделывать пробоины от бомб и снарядов? А ведут себя в таких походах геройски.

Совместные плавания, общие задачи очень сблизили военных и «торговых» черноморцев. И всегда бывало приятно, если мы могли чем-то помочь нашим товарищам.

Помню, как-то в слякотный зимний день, когда «Ташкент» принимал в Батуми мазут, Фрозе заглянул в мою каюту и доложил, почему-то игриво улыбаясь:

— Вас желает видеть помощник капитана танкера... Входит помощник капитана в мокром резиновом плаще, откидывает капюшон и оказывается черноволосой красавицей. Я встаю, торопливо застегивая верхнюю пуговицу кителя. А гостья уже излагает просьбу, которая привела ее сюда:

— Понимаете, в обязанности помощника капитана входят у нас и финансовые дела. Сейчас задержалась зарплата — никак не попадем в свой порт. Команда сидит без курева... Может быть, одолжите нам сколько-нибудь денег?

Давать в долг из корабельной кассы я, конечно, не имел права. Но в моем сейфе из месяца в месяц оседала часть получки, остававшаяся от выданного семье аттестата: когда живешь почти не сходя с корабля, тратить деньги некуда. Все, что у меня накопилось, я и отдал девушке с танкера.

Недели через три-четыре мы пришли в Туапсе. Как только «Ташкент» ошвартовался, знакомая девушка в капитанской тужурке появилась у нас на борту.

— Принесла долг, — сообщила она. — За задержку полагается извиняться, но с «Ташкентом» никак не встретишься. Носитесь, словно «Летучий голландец»!

Признаться, я позавидовал морякам танкера, у которых такой симпатичный и заботливый помощник капитана.

Февраль выдался морозный и штормовой. В Новороссийске свирепствует норд-ост, унося с домов крыши и вырывая с корнем деревья. Корабли, будто это не на Черном море, а на суровом Севере, возвращаются из походов с обледеневшими палубами и надстройками.

Новороссийск сделался основной базой «Ташкента» на Кавказе. А рейсы в Севастополь стали чередоваться у нас с походами в Феодосийский залив.

Еще в январе нашим войскам пришлось снова оставить Феодосию. Надежды на быстрое освобождение всего Крыма, охватившие многих после декабрьских десантов, не оправдались. Но Керчь и большой плацдарм вокруг нее в наших руках. И походы «Ташкента» к Феодосии — это поддержка фланга армии: производим огневые налеты по квадратам, указанным сухопутным командованием.

Идем туда вечером, ночью стреляем, к утру возвращаемся в Новороссийск. Днем принимаем боезапас и топливо, берем на борт маршевые роты и выходим в сумерках в Севастополь. После Севастополя — опять в Феодосийский залив до следующего утра...

В кают-компании долго смеялись, когда Николай Спиридонович Новик рассказал, как начальник артиллерийского склада заявил ему: «Не пойму все-таки, куда вы боезапас деваете. Корабль в гавани стоит, а снаряды чуть не каждый день выписываете». Начальник склада видел «Ташкент» у причала, возвращаясь вечером со службы, и заставал на том же месте, когда шел на работу утром. Новику нелегко было убедить начсклада, что, пока он спит, лидер успевает побывать у берегов Крыма и выпустить все снаряды по врагу.

Стреляем без корректировщика — по площадям. Армейское командование благодарит за огневую поддержку и дает все новые заявки. Но о конкретных результатах этих стрельб на корабле мало что известно. Это огорчает краснофлотцев, особенно комендоров: им хочется знать, что же сделано за боевую ночь.

Младший политрук Гриша Беркаль пришел как-то к артиллеристам перед очередным выходом и «для быстроты» объяснил боевую задачу так:

— Идем туда же, делать будем то же.

И в ответ услышал от наводчика Сергея Шишкова, парня любознательного и дотошного:

— Неужели не могут поручить нашему кораблю что-нибудь более важное?

Молодому политработнику пришлось подробнее рассказать, как нужна сейчас огневая поддержка с моря нашим войскам.

Однообразные по характеру огневых задач выходы к Феодосии и Судаку были, однако, достаточно напряженными.

Раз пришли в назначенную точку, начали боевой галс, открыли огонь... С берега сразу же отвечает немецкая батарея. Надо бы изменить курс и скорость, пока она не пристрелялась, но не хочется мешать собственной стрельбе. И в этот момент замечаю низкий длинный силуэт корабля, который идет на пересечку нашего курса.

― Ρлева по носу подводная лодка! — раздается громкий голос старшины Михаила Смородина.

Лидер в выгодном положении для того, чтобы таранить лодку. Увеличить сейчас ход — и ей не отвернуть! А вдруг лодка наша? О том, что она может тут оказаться, никаких предупреждений не было. И все же я медлю: что-то подсказывает мне — это не враг.

Уже пересекая наш курс, лодка дает фонарем опознавательный сигнал. Так и есть — свои! А мы чуть было не пошли на таран. Потом выяснилось, что лодка ставила в заливе буи для ориентировки артиллерийских кораблей. А оповестить нас об этом кто-то забыл...

В другую ночь заставило поволноваться очередное замыкание противоминного защитного устройства. Только что сыграли — в сорока кабельтов от занятого противником берега — боевую тревогу для открытия артиллерийского огня. И вдруг на полубаке, у правого клюза, вспыхивает, демаскируя корабль, целый факел.

Проклиная злосчастную размагничивающую технику, поворачиваю корабль на новый курс: надо уходить подальше от берега, пока нас не накрыли фашистские батареи. А на полубак уже кинулись Алексей Павлович Латышев и рабочий-электрик Семен Самуилович Юфа, который оставлен на корабле для присмотра за ненадежной обмоткой и сделался как бы членом нашего экипажа.

Корабль сильно качает. Полубак, захлестываемый волной, оброс на морозе коркой льда. Латышев принайтовал Юфу к леерной стойке. А сам помогает ему копаться в обмотке, держась одной рукой за якорь. Оба в первую же минуту промокли до нитки, потом одежда на них начинает обледеневать.

Но повреждение устраняется, и «Ташкент» возвращается на огневую позицию. Наши снаряды летят в темень непогожей зимней ночи.

«Ташкенту» выделено несколько дней для планово-предупредительного ремонта, срок которого уже давно прошел. Кают-компанейские острословы сочиняют за обедом каламбур: «Наш ППС дождался ППР!» ППС — давнишнее шутливое прозвище П.П. Сурина, образовавшееся из начальных букв его имени, отчества и фамилии.

К шуткам располагает общее настроение. У нас давно не было никаких передышек. Конечно, ремонт тоже потребует напряженной работы. Но все-таки люди смогут какое-то время нормально спать по ночам, отдохнут от бомбежек и обстрелов. Погреемся на солнышке — в Батуми, наверное, уже настоящая весна.

А в Новороссийске погода опять ни на что не похожа. Под вечер вдруг повалил густой снег. Эсминец «Шаумян», тоже отправляющийся в южные базы, скрылся за снежной завесой, едва выйдя из гавани.

Наш выход назначен на 22 часа. Снег валит так, что Фрозе и боцман решают сами стоять «впередсмотрящими» до выхода из Цемесской бухты. Идем самым малым. Чтобы не сбиться с фарватера, штурману приходится еще в бухте пользоваться эхолотом.

Миновав мыс Дооб, внезапно принимаем тревожный сигнал: «Шаумян» сел на камни и просит помощи.

Поворачиваем к бухте Рыбачья, где произошла авария. Но подойти к сидящему на мели миноносцу не дает осадка «Ташкента». Спускаем барказ, чтобы подать на миноносец буксирный конец. Однако никаких тросов не хватает — лидер слишком далеко от терпящего бедствие корабля.

Тем временем получаем радиограмму от командира Новороссийской базы капитана 1 ранга Г.Н. Холостякова: «Спасательные средства высланы. «Ташкенту» следовать по назначению». Оставляем для спасателей поданный на корму миноносца буксир. Больше, к сожалению, ничем не могу помочь кораблю, которым несколько лет назад командовал. Но жизни моряков опасность не угрожает.

...В Батуми солнечно и тепло. Радует глаз яркая зелень. Контраст с Новороссийском особенно разителен после слепящего снегопада, из которого мы вышли каких-нибудь полсуток назад. Однако тишина тыловой базы, о которой все мечтали, скоро начинает тяготить.

— Зенитчики уж на что измотались, а и те ворчат на машинистов: из-за вас, мол, прохлаждаемся, — рассказывает Г.А. Коновалов. — Втянулся народ в войну и не хочет передышек, пока не разбит враг...

Стоило отоспаться, и на уме у всех одно — скорей бы в море.

Дальше