В Львовско-Сандомирской операции

Второй самолет Ферапонта Петровича Головатого мне вручали 29 мая 1944 года на заводском аэродроме в Саратове. Это было событие, о котором знал весь город. Саратовцы имели возможность ознакомиться с первым самолетом Ф. П. Головатого, который в мае был выставлен на одной из центральных площадей города. На том самолете я провоевал почти полтора года и прошел путь от Сталинграда до Севастополя, А теперь тысяча саратовцев собрались на [257] заводском аэродроме, чтобы принять участие в митинге по случаю вручения второго самолета Ф. П. Головатого.

Недалеко от летного поля была устроена трибуна, на которой крупно было написано: «Привет советскому патриоту Ф. П. Головатому». Внизу возле трибуны находились моя мать, жена и дочь Ферапонта Петровича. С трибуны я видел тысячи радостных лиц. Церемония передачи самолета превратилась в общий городской праздник. Выступая, Ферапонт Петрович вспоминал, как осенью сорок второго года он передал воинам Сталинградского фронта первый свой самолет. «Самолет мой держал курс на запад, — говорил Головатый, — и громил фашистских захватчиков. Хочу, чтобы мой второй самолет, который я вручаю Борису Еремину, участвовал в окончательном разгроме врага». На бортах нового «яка» было написано: «От Ферапонта Петровича Головатого 2-й самолет. На окончательный разгром врага!»

Я тоже выступал. Рассказал о боевом пути первого самолета, поблагодарил Ферапонта Петровича за оказанное мне доверие и заверил саратовцев, что второй самолет Головатого будет флагманским самолетом авиаторов нашего фронта. Передал я и фронтовую благодарность от летчиков рабочим Саратова, которые создавали такие боевые машины.

Секретарь Саратовского областного комитета и горкома ВКП(б) П. Т. Комаров говорил о трудовом подвиге саратовцев в годы войны и о патриотическом почине Ф. П. Головатого. Он пожелал здоровья и долгих лет жизни Ферапонту Петровичу, а мне — воинской удачи.

В те дни я встретил в Саратове немало своих друзей, бывших сослуживцев. Были интересные встречи с писателями, известными мастерами сцены. В ту пору саратовский театр собирался ставить пьесу «Живые источники», в которой нашел свое отражение подвиг Ф. П. Головатого. Познакомился я и со скульптором Кибальниковым. Кибальников просил меня выделить время для беседы — ему хотелось произвести пробную лепку лица фронтового летчика, так он мне объяснил. Очень подвижный, с большой черной бородой, с особым ощупывающим взглядом, он работал быстро и с той непринужденностью, по которой всегда можно узнать мастера. Впоследствии я видел бюст летчика, который он выполнил для Саратова.

Я внимательно всматривался в жизнь моего родного города. Было приятно видеть повеселевших людей. И хотя на улицах по-прежнему мелькали ватники, стеганки, платки, [258] сапоги, все же уже стали появляться женщины в скромных перешитых платьях, в туфлях. По самым незначительным приметам чувствовалось, что жизнь меняется. На лицах людей теперь часто можно было видеть улыбки.

Несколько дней моего пребывания в Саратове прошли в основном на аэродроме. Перед вылетом на фронт я тренировался в полетах на истребителе Як-3.

На мой взгляд, Як-3 как бы в самом полном виде воплотил в себе идею создания машины для воздушного боя. В принципе, конструктор А. С. Яковлев с самого начала стремился именно к этому, но его предыдущие модификации «яка» все же были еще не столь совершенными, как эта. Як-3 был легче своих собратьев и обладал совершенной аэродинамикой. Он моментально отзывался на любое движение летчика, что называется, «ходил за газом» — быстро набирал скорость и высоту и при этом сохранял исключительную маневренность. Як-3 был хорошо вооружен, что делало его чрезвычайно опасным для любого из существовавших тогда вражеских самолетов. Он был прост в управлении и доступен любому летчику средней квалификации. Пилотируя на нем, я испытывал откровенное наслаждение.

В те дни судьба свела меня с тремя превосходными боевыми летчиками, инспекторами Управления ВВС, мастерами воздушного боя и пилотажа. Это были Герои Советского Союза Николай Храмов, Алексей Пахомов и Константин Трещов. В мае сорок четвертого года в Саратове они облетывали первые серийные истребители Як-3. Им предстояло подготовить заключение по этому самолету, которое для Як-3 было как бы путевкой в жизнь. Я был четвертым строевым летчиком, который в те дни летал на первых серийных Як-3. В массе своей Як-3 стал поступать на фронт только в конце августа — начале сентября сорок четвертого года. Так что, благодаря Ф. П. Головатому, я получил эту машину одним из первых в наших ВВС.

Всем нам Як-3 очень понравился. Летали мы с полевого аэродрома, который был расположен под Саратовом, возле одного старого села. Из-за обилия землянок летчики иронически называли этот аэродром «Копай-город». Дело в том, что аэродром этот всю войну просуществовал в качестве перевалочного. Сюда полки прибывали с фронта за новой техникой, но так как процесс получения и облета новых самолетов иногда и затягивался (на всех не хватало и приходилось ждать), то летчики временно размещались в этих малоуютных землянках. Надо ли говорить, что в [259] в «Копай-городе» с большой заинтересованностью следили за вашими полетами на Як-3.

Поскольку прилетел я в Саратов с напарником — заместителем командира 31-го гвардейского авиаполка майором Сергеем Евтиховым, то обратился в Главный штаб ВВС с просьбой выделить еще один Як-3 для моего напарника. Просьба была удовлетворена: на фронт мы летели на двух Як-3.

В те же дни в Саратове узнал о присвоении мне очередного воинского звания «подполковник». Друзья искренне поздравляли меня.

30 июня мы вылетели на фронт. На промежуточных аэродромах посадки самолет Як-3 вызывал большой интерес, а я рассказывал о Головатом, о его первом самолете, о новом подарке — самолете Як-3 и отвечал на самые различные вопросы. Тогда же узнал, что союзники наконец открыли второй фронт. Мы ждали этого гораздо раньше...

Газеты снова широко освещали подвиг Ф. П. Головатого. Публиковались письма советских людей из тыла, письма фронтовиков, родительские наказы. И. Н. Ларина из Подольска, мать троих фронтовиков, писала: «Я, старая русская мать, благословляю своих сыновей на боевые подвиги. Я люблю свою Родину так, как люблю сыновей, и ради этой любви готова отдать все свои сбережения на алтарь нашей Победы».

Улетал я за самолетом Ф. П. Головатого из Крыма, а догнал свою 6-ю гвардейскую истребительную авиадивизию уже под Киевом. Она теперь входила в состав 2-й воздушной армии 1-го Украинского фронта.

Войска 1-го Украинского фронта, развернутые в 400-километровой полосе, заканчивали подготовку к Львовско-Сандомирской операции. Перед фронтом оборонялась группа армий противника, известная под названием «Северная Украина». Целью операции был разгром противника, завершение освобождения территории Украины и начало боевых действий на территории Польши.

Полевые аэродромы дивизии находились севернее Тернополя, возле небольших хуторов и сел. В окрестных лесах действовали националистические банды. Бандиты нередко обстреливали наши автомашины и связные самолеты По-2. Нам приходилось тщательно организовывать охрану аэродромов и заботиться о безопасности летного состава. Раньше мы таких проблем не знали. [260]

2-й воздушной армией командовал генерал-полковник авиации С. А. Красовский. Это был очень опытный и авторитетный генерал. Впоследствии, после войны, мне пришлось продолжить службу под началом С. А. Красовского. В то время я был начальником Качинского авиационного училища. В ту пору училище перебазировалось из Мичуринска в Сталинград. В свете перспектив, стоявших тогда перед авиацией, это было правильное решение, но лично для меня, как для начальника училища, это был труднейший период. Приходилось буквально с нуля создавать летную базу. В те годы огромную помощь училищу оказали Маршал Советского Союза А. М. Василевский и командующий авиацией Северо-Кавказского округа С. А. Красовский. Наши училищные проблемы создавали Степану Акимовичу Красовскому немало дополнительных хлопот, и хотя он любил при случае поворчать по этому поводу, он ни разу не отказал мне ни в одной моей просьбе. И еще хочу отметить один момент. В тех условиях, когда строился аэродром и создавалась учебная база, конечно, не легко было параллельно выполнять и план подготовки летчиков. Тем более что это были годы освоения реактивной авиации. Бывали у нас и летные происшествия. В таких случаях возникала обычно нервозная обстановка. Степан Акимович, прекрасно понимая все наши трудности, проявлял сдержанность, поддерживал, посильно помогал.

Все это было позже, после войны, а летом сорок четвертого года перед началом Львовско-Сандомирской операции я прибыл вместе с полковником Д. А. Суяковым в штаб 2-й воздушной армии на совещание к командующему, представился и ощутил на себе его испытующий взгляд. «Все хорошо, — как бы говорил мне этот взгляд, — но уж больно ты, командир, молод...» Я, новоиспеченный подполковник, действительно на том представительном совещании был самым молодым. Там были известные в нашей авиации командиры авиационных корпусов и дивизий — генералы Полбин, Каманин, Рязанов, Утин, полковники Слюсарев, Герасимов и Давидков. Командира истребительного корпуса Утина и командира бомбардировочной дивизии Полбина я знал еще по Сталинграду — оба воевали в составе 8-й воздушной армии. С остальными познакомился только на этом совещании. Я в те дни временно исполнял обязанности командира 6-й гвардейской истребительной авиадивизии.

Это совещание мне запомнилось.

В готовящейся операции войска фронта поддерживали 3000 самолетов. Времена круто изменились: мы располагали [261] такой силой, которой по плечу были задачи любой сложности. Если раньше, в трудные для нас времена, мы больше думали о том, каким образом наиболее эффективно использовать авиацию на самых важных участках, то теперь перед нами стояли качественно иные задачи. Важнейшими стали вопросы четкого взаимного согласования действий командиров наземных и авиационных частей на всех уровнях. Больше внимания надо было уделять надежной и постоянно действующей связи между командными пунктами наземных и воздушных частей. Сам С. А. Красовский прекрасно умел находить общий язык с командирами общевойсковых, конно-механизированных и танковых соединений и добивался от нас такого же ясного и четкого понимания важности согласованных действий. Это имело большое значение, поскольку в предстоящем наступлении ваши войска должны были действовать в сложных условиях лесных и горных массивов Западной Украины.

Наступление началось 13 июля 1944 года. Расположенные севернее Белорусские фронты к тому времени уже успешно осуществляли знаменитую операцию «Багратион» — быстрыми темпами шло освобождение Белоруссии, и теперь 1-й Украинский фронт перешел в наступление.

В первые дни наступления метеоусловия были сложными. В лощинах между гор, по оврагам земля прогревалась медленно, поэтому в утренние часы долго держался туман. Он закрывал землю, осложнял выход на цель и затруднял ориентирование. В те же дни большой помехой были ливневые дожди с грозами. Однако несмотря на это истребители активно поддерживали наступающие войска. Особое внимание было уделено вводу в сражение двух танковых армий. С воздуха я видел лавину танков, которая стремительно двигалась по своим маршрутам. До этого мне ни разу не приходилось видеть одновременно такое количество танков.

Через две недели после начала наступления, 27 июля, был освобожден Львов. Затем — Перемышль и Станислав. Потеряв эти города, гитлеровцы срочно начали укреплять свою оборону на Висле.

Наши войска продвигались столь стремительно, что перед авиационными частями постоянно возникала проблема поисков и подготовки новых аэродромов. Искали мы площадки и в полосе наступления наших войск.

Вскоре после начала наступления я получил указание С. А. Красовского выехать на передовую в расположение штаба конно-механизированной группы генерала Баранова. [262] В первые дни наступления мы прикрывали наши войска по согласованному плану. Но когда корпуса и дивизии вошли в прорыв и разошлись по разным направлениям, охватывающим большую площадь, осуществлять прикрытие стало труднее и потребовалась более четкая работа по согласованию действий с наземными войсками. В связи с этим я а получил приказание выехать на передовую для уточнения вопросов взаимодействия в штабе конно-механизированной группы.

Собрались быстро. В моем распоряжении была радиостанция с обслуживающим персоналом. Радиостанция помещалась на грузовике «студебеккер» и позволяла управлять воздушным боем непосредственно из боевых порядков частей. Я всегда мог поддерживать связь со штабом дивизии, а при необходимости — и со штабом воздушной армии.

На нашем «студебеккере» мы с трудом догоняли ушедшие вперед войска. Ехали дорогами, по которым за несколько дней до этого прошли конные и танковые части, но в отрыве от своих войск чувствовали себя неуютно. Ночью раздавались откуда-то близкие выстрелы. То могли орудовать националисты или недобитые, рассеянные но лесам гитлеровцы. Поэтому мы ехали и ночью, не останавливались. Днем ориентировались по столбикам с табличками. Типичная для тех времен надпись — «хозяйство такого-то». У меня был список нескольких «хозяйств». Попав в какое-нибудь из них, мы бы оказались во владениях генерала Баранова, но поначалу ничего похожего не наблюдалось: конно-механизированная группа ушла довольно далеко. Когда же мы наконец разыскали штаб генерала Баранова, нас встретили очень доброжелательно: части конно-механизированной группы втягивались в узкую лощину, зажатую горами, и мы прибыли очень вовремя. Генерал Баранов озабоченно предупредил меня: «Ты видишь — одна дорога. Если не прикроешь — побьют нас...» Мне все было понятно. В таких узостях от авиации некуда деться — ни спрятаться, ни рассредоточиться.

Танки, автомашины, артиллерия, массы людей — все это двигалось медленно: задерживали пробки, задерживали взорванные мосты через реку Сан, задерживали разбитые и сгоревшие автомашины и другая техника. Там, в горах, оказалось несметное количество каких-то небольших речек, безымянных потоков и ручьев — нешироких, но быстрых. Переправляться через такие потоки чрезвычайно трудно: сохранившиеся мосты и мостики явно не были рассчитаны на танки и артиллерию. Приходилось задерживаться, снова [263] возникали пробки, и именно в таких случаях вражеская авиация пыталась бомбить.

Мне, привыкшему к пространству и свободному маневру, пожалуй, впервые пришлось испытать ранее не знакомое ощущение скованности и беззащитности с воздуха. Когда знаешь, что деваться в случае бомбежки некуда, волей-неволей частенько поглядываешь наверх. И хотя у меня в руках находились средства управления воздушным боем, а над головой патрулировали мои летчики, все же нет-нет да и подумывал: «Не пропустили бы...» Генерал Баранов и офицеры его штаба не оставляли нас без внимания. Время от времени интересовались: «Ну как, летчики, к земле-то привыкаете? А то все сверху на нас смотрите, с высоты...» И понимающе: «Хотя у вас там тоже нелегко бывает...» Просьба к нам постоянно была одна: «Надежно прикройте узкие дороги и мосты-времянки. Видите, как тяжело продвигаться...» Я видел. Все маршруты конно-механизированной группы генерала Баранова были надежно прикрыты летчиками.

Впоследствии вплоть до окончания войны мне еще не раз пришлось продвигаться с наземными войсками. Я ко многому привык, перестав обращать внимание на всякие мелкие детали, которые запомнились в первый раз, научился отличать реальную опасность от мнимой и глубже понимал обстановку, складывающуюся на земле и в воздухе. Наверное, как представитель авиации в наземных войсках я впоследствии действовал более уверенно и надежно, однако и в этот раз жалоб от представителей генерала Баранова не было. Наши летчики со своей задачей справились. В основном прикрывали нас тогда летчики 85-го гвардейского полка — этот полк территориально был расположен к войскам генерала Баранова ближе других. Я согласовал с Д. А. Суяковым график вылета на прикрытие {когда мы втянулись в узость, прикрытие осуществлялось со сменой двух групп в воздухе), и этот график соблюдался неукоснительно. Во время моих переговоров с ведущими групп возле меня часто стояли танкисты, слушали мои команды и ответы летчиков. Почему-то их приятно удивляло, что летчики исполняют мои команды. Так или иначе, но не я один привыкал к новой для себя обстановке — наземникам тоже как будто непривычно было знать, что у них над головами существует им приданная надежная охрана.

Когда путь по извилистым горным дорогам был пройден и войска вышли на оперативный простор, моя миссия на данном этапе была завершена. Тепло простившись с генералом [264] Барановым и его штабом, мы отбыли к себе в дивизию. Тут я снова почувствовал себя в привычных условиях.

После возвращения я провел занятия в полках, где анализировал всякие тонкости, касающиеся прикрытия наших войск в сложных условиях горно-лесных массивов. Я подробнейшим образом рассказал о тактических приемах, которые применяет вражеская авиация — у меня была возможность пронаблюдать это с земли. Все это нам впоследствии очень пригодилось во время наступления в Румынии, Венгрии и Австрии.

В дивизии у нас с Суяковым было четкое разграничение обязанностей. Он прекрасно руководил работой штаба, а я в основном занимался вопросами летной подготовки в полках. Если начальник штаба определял общий характер задач и проводил их оформление, то я в своих занятиях с летчиками больше внимания уделял тактике и методологии исполнения с учетом накопившегося богатейшего боевого опыта.

Периодически я совершал боевые вылеты на подаренном Як-3. Напарники у меня бывали разные, но чаще всего в заключительный период войны я летал с летчиком 85-го гвардейского полка капитаном Тимофеем Лобком. Это был очень опытный и надежный напарник, мы с ним в воздухе прекрасно понимали друг друга и довольно много летали. Как правило, это были вылеты либо на разведку, либо на свободную охоту. Чаще всего мы совмещали эти задачи. Я старался не терять летной формы, хотя в те дни вражеских самолетов в воздухе было не много. Когда я сам по разным причинам не мог летать, я разрешал производить боевые вылеты на дарственном Як-3 отдельным опытным летчикам. Все они очень высоко отзывались о новой машине А. С. Яковлева. Мой самолет не стоял зачехленным, он выполнял наказ — громить врага беспощадно.

Вскоре наши войска, развивая наступление, вышли к Висле, и тут бои возобновились с невиданным ожесточением — как на земле, так и в воздухе. 30 июля на правом берегу Вислы нами был захвачен плацдарм южнее города Сандомира. С этого дня на много недель плацдарм стал местом сильных боев и приковал к себе внимание.

Сандомирский плацдарм сыграл исключительно важную роль в развитии дальнейшего наступления наших войск. Именно отсюда открывалась перспектива мощного удара в направлении Кракова, Это хорошо понимали и гитлеровцы, [265] потому бои на плацдарме и носили столь ожесточенный характер. Южнее Сандомира накапливалась мощная группировка наших войск. В течение многих дней шли непрерывные бои за расширение плацдарма.

В тот период надежное прикрытие плацдарма и переправ через Вислу с воздуха стало важнейшей нашей задачей. Эту задачу выполняла вся истребительная авиация воздушной армии, в том числе и наша дивизия.

Аэродромы нашего базирования были приближены к району переправ. Аэродром Падев находился в двадцати километрах к югу от плацдарма и представлял собой посадочную полоску, подготовленную на посевах ржи и огородах. Почва была рыхлой, местами — сплошной песок. Взлетать было тяжело. Другой аэродром был подготовлен на картофельном поле. Он был лучше укатан, но все же и здесь грунт был достаточно рыхлым. Единственный аэродром с бетонированной полосой находился близ городка Мелец. Здесь базировался 85-й гвардейский истребительный авиаполк. Но этот аэродром располагался всего в восьми километрах от линии фронта, поэтому беспрерывно подвергался обстрелу. Однажды во время очередного артобстрела снаряды разрушили и подожгли небольшое здание, в котором были боевые знамена соседнего полка. Стоявший у знамени часовой получил ожоги, но знамена из горящего помещения вынес. К сожалению, в памяти не сохранилась фамилия бойца.

Постоянный артобстрел изматывал личный состав. Во время обстрела мы несли потери. Приходилось вывозить личный состав на отдых за пределы зоны обстрела.

Такое сложное базирование было продиктовано важностью задачи. Над плацдармом и переправами постоянно висели патрульные группы наших истребителей. Вражеская авиация пыталась бомбить наши войска в основном в сумерки. Приходили гитлеровцы небольшими группами в темное время суток — как правило, Ю-87 и Ю-88. Над плацдармом начинались воздушные бои. Мы старались перехватывать бомбардировщики на подходе к плацдарму и уж ни в коем случае не допускать их к переправам через Вислу. Наши многоопытные истребители совместно с зенитчиками, как правило, отражали такие налеты успешно. Но все-таки бывали единичные случаи, когда противнику удавалось сбросить бомбы в районе переправ. Один такой случай крепко засел в памяти.

Как обычно, в сумерки, пришла группа вражеских бомбардировщиков и с ходу попыталась сбросить бомбы на переправы. [266] Наши летчики вовремя заметили эту группу, атаковали ее и прицельно отбомбиться не дали. Переправы не пострадали, хотя одна серия бомб легла очень близко. Ударной волной от переправы оторвало несколько лодок и каких-то других плавсредств. И хотя переправа продолжала функционировать, напуганный близкими разрывами комендант послал в вышестоящий штаб донесение о том, что переправа разбита. Донесение с быстротой молнии прошло все инстанции и оказалось на столе командующего фронтом. В донесении было сказано, что переправа разбита якобы по вине летчиков-истребителей, которые дали возможность противнику отбомбиться беспрепятственно.

Получив такое донесение, командующий фронтом приказал отдать летчиков под суд. В тот вечер переправу прикрывала шестерка одного из полков нашей дивизии. Я узнал обо всем лишь тогда, когда на аэродром Падев прибыла группа из военной прокуратуры для расследования. Я, конечно, был неприятно удивлен: в штаб дивизии никаких донесений о разбитой переправе не поступало. Если бы такое случилось, мы, конечно, знали бы об этом в первую очередь.

Было решено все проверить, и я сам вылетел в указанный район. Своими глазами я видел, что переправа, по поводу которой возникло столько неприятностей, работает нормально. Для меня было совершенно ясно, что летчики свою задачу выполнили и не дали противнику отбомбиться прицельно, а та скверная ситуация, в которой они оказались, есть не что иное, как следствие легкомысленного и поспешного донесения коменданта переправы.

В этой ситуации наш начальник штаба Дмитрий Александрович Суяков проявил себя как очень принципиальный, глубоко порядочный и мужественный человек. Убедившись в том, что переправы целы и нормально действуют, Суяков немедленно отправился на По-2 в штаб воздушной армии. В те дни на фронте как представитель Ставки Верховного Главнокомандования находился командующий ВВС маршал авиации А. А. Новиков. Дмитрий Александрович направился прямо к нему и обстоятельно доложил все подробности инцидента с переправой. Маршалу авиации А. А. Новикову пришлось обращаться в Москву. А вскоре представители штаба фронта и сами убедились в несправедливости обвинений, предъявленных истребителям.

Наше базирование на привисленских аэродромах осложнялось еще всякими бандитскими акциями. В одном из полетов вдоль реки Сан на рекогносцировку аэродромов был [267] смертельно ранен инспектор дивизии майор К. Ф. Баскаков. Это был прекрасный человек и опытный летчик. Бандиты открыли огонь по низко летящему самолету. Второй летчик посадил самолет. Спасти Баскакова не удалось.

В те же дни обстреляли и меня. Летел я на По-2 с одним офицером тылового подразделения, шел над лесом, прилегающим к Висле, как вдруг увидел дымки выстрелов и пробоину в крыле. Я немедленно перешел на бреющий полет, прижался к верхушкам деревьев, затрудняя прицельную стрельбу, и изменил курс.

Участились нападения на одиночные машины, двигавшиеся по прифронтовым дорогам. Командование фронта вынуждено было принять меры — в результате было ликвидировано несколько бандитских групп в районах расположения наших войск, стало несколько потише.

На плацдарме по-прежнему шли ожесточенные бои. Плацдарм расширялся. Был взят город Сандомир, но противник не ослаблял своих усилий по ликвидации плацдарма. На земле гитлеровцы использовали «королевские тигры», в воздухе — Ю-88 и Хе-111.

В один из обычных фронтовых дней над аэродромом Мелец появился корректировщик ФВ-189 — «рама». Самолет шел низко, едва не касаясь верхушек деревьев. Летчик 85-го гвардейского полка Мазан взлетел для уничтожения «рамы», но ФВ-189 уже сел. Сел, не выпуская шасси, прямо на фюзеляж, на высохшее болото неподалеку от аэродрома. Экипаж «рамы» был захвачен: как оказалось, в двухместный корректировщик набилось шесть человек. На аэродром привезли четверых, двоих пришлось отправить в госпиталь, так как они получили ранения. Все они оказались словаками, которые выжидали удобный момент, чтобы перелететь в Россию. Летчик с тремя звездочками на петлицах и нагрудным летным знаком довольно сносно говорил по-русски. Среди перелетевших были также два механика и курсант. Все молодые ребята. Словаки показывали нам свои паспорта, фотографии родных, разные монеты, значки. Их накормили и отвели в комнату для отдыха. На следующий день они отбыли в вышестоящий штаб.

Бои па плацдарме продолжались и в августе. Вражеская авиация активизировалась, как правило, в сумерки. Поэтому мы посылали в район плацдарма опытных летчиков, которые перехватывали отдельные бомбардировщики противника, вели свободную охоту, сжигали автомашины на дорогах. [268]

2 августа 1944 года с наступлением сумерек я вылетел в четверке на перехват вражеских бомбардировщиков и свободную охоту в район плацдарма и в тыл противника.

В составе четверки были летчики 73-го гвардейского полка. Ведомым у меня шел гвардии старший лейтенант Суровикин. Ведущим второй пары был гвардии капитан Фомичев, ведомым у него гвардии капитан Филиппов. Каждого летчика я хорошо знал, все они имели боевой опыт и по нескольку сбитых самолетов противника.

После взлета набрали высоту. Справа — Сандомир, или, как называли поляки этот город, Сандомеж. С плацдарма но земле стелется дым, местами видны вспышки от разрывающихся снарядов. Впереди по курсу большой очаг пожара.

Над переправой патрулировала шестерка наших истребителей. Все было спокойно. Мы отсалютовали боевым друзьям и продолжали набирать высоту. Патрулировали в районе плацдарма. Противника не было видно. Потом, сделав небольшой доворот, пошли на запад. Опасности, казалось, никакой. Но вдруг с земли из района, занятого противником, раздался залп зениток. Этот первый залп всегда наиболее опасен: самолеты не маневрируют и поэтому огонь ведется прицельно. Я увидел разрыв снаряда под самолетом капитана Фомичева. Самолет начал гореть. Я видел, как Фомичев покинул кабину. Он немного затянул прыжок, затем купол парашюта раскрылся. Трудно было определить, где приземлится летчик. Его могло снести и в сторону наших войск и на территорию противника. Мы отметили место приземления и вновь набрали высоту. Прошли немного на запад, в тыл противника, снизились и на дорогах сожгли несколько автомашин. Приземлились на своем аэродроме уже в темноте.

Через сутки наши войска продвинулись в тот район, куда приземлился капитан Фомичев. Мы послали команду на розыски летчика. Как Фомичев приземлился — мы видели. А о дальнейших событиях мы узнали уже от самого Фомичева.

...Приземлившись, он собрал купол парашюта в кучу, вытащил из кобуры пистолет и быстро направился к копнам ржи. Навстречу ему бежал поляк, юноша, и негромко звал: «Товажыщу! Товажыщу!» Он осмотрел Фомичева, убедился, что тот не ранен. Потом помог укрыться в копне и сказал: «Чекай, товажыщу, чекай...» Что такое «чекай» Фомичев не знал. Паренек показал ему на пальцах, что принесет еду. [269]

Летчику оставалось затаиться и ждать, доверившись неожиданному помощнику. Где-то слышалось тарахтенье мотоциклетных моторов: видимо, гитлеровцы искали летчика. К копнам ржи они не подъезжали.

Томительно тянулось время, и Фомичева начали одолевать сомнения. Ведь за укрытие советского летчика фашисты карали смертью...

Болели ноги, саднили места ожогов. Около полуночи Фомичев услышал: «Товажыщу! Товажыщу!» Летчик отозвался, и к копне подошли двое парней. Один был знакомый, другой оказался его приятелем. Они принесли гражданскую одежду, хлеб, немного мяса.

Фомичев поел, переоделся, а затем, соблюдая осторожность, ребята повели его к деревне. В темноте они незамеченными вышли к полуразрушенному сараю. Здесь их встретил мужчина, который на ломаном русском языке объяснил Фомичеву, что в деревне фашисты и с утра они наверняка будут искать летчика. Поэтому ему лучше спрятаться на огороде. Фомичев был в окружении друзей.

...В период боев в районе Сандомирского плацдарма мне неоднократно приходилось вылетать на боевые задания с летчиками полка, которым командовал майор Ковалев. Полк этот оперативно был подчинен нашей 6-й гвардейской дивизии и участвовал в боях наравне с летчиками других наших полков.

Однажды юго-восточнее города Кельце, к западу от Сандомирского плацдарма, мы провели воздушный бой, в котором кроме меня участвовали летчики Цыганков, Ватагин и Кудрявцев. Не знаю, как сложилась их дальнейшая судьба, но это были отличные боевые летчики, дрались они умело и зло. Наша четверка встретила четырех Ме-109 восточнее Кельце. Ме-109 шли в растянутом правом пеленге выше нас и нас не видели. Атакой снизу сзади, под ракурсом одна четверть, мы зажгли один Ме-109. В начавшемся воздушном бою мне удалось сбить еще один Ме-109.

После войны польские друзья вручили мне грамоту как почетному гражданину города Кельне.