Освобождение Крыма

После разгрома гитлеровцев на Никопольском плацдарме и под Кривым Рогом положение крымской группировки противника заметно осложнилось. Если предположить, что в течение нескольких месяцев гитлеровское командование сохраняло иллюзию о возможном контрударе с севера — Никопольский [236] плацдарм нависал над всей территорией северной Таврии, — то с ликвидацией плацдарма испарились и все иллюзии. Крымская группировка противника теперь уже была наглухо отрезана от внешнего мира, и судьба ее предрешена. Однако чисто географическое положение полуострова, его изолированность, узость Перекопского перешейка и другие известные особенности создают немалые трудности для наступающих войск. Гитлеровцы это прекрасно понимали и продолжали совершенствовать оборону. На Перекопском перешейке они создали три полосы обороны на глубину до 35 километров. На южном берегу Сиваша, используя межозерные дефиле и высоты, противник создал две оборонительные полосы с густой сетью траншей, дотами и дзотами. Усилена была и вражеская авиационная группировка, базирующаяся на аэродромах Крыма и Румынии.

Как обычно, в период подготовки к наступательной операции особое место отводилось авиационной разведке. В течение марта и начала апреля 1944 года мои однополчане из 31-го гвардейского полка, взаимодействуя с экипажами Пе-2 и Ил-2, вели активную воздушную разведку, фиксируя изменения в обороне противника. Доставляли фотопланшеты, которые дополнялись подробными данными визуальных наблюдений. В основном в ту пору разведчики 31-го гвардейского полка следили за усовершенствованием обороны на Турецком валу и Ишуньских позициях. Погода в этот период в Крыму часто бывает неустойчивая, и потому задания разведчикам приходилось выполнять в сложных метеоусловиях.

Теперь, когда Никопольский плацдарм был ликвидирован, мы летали с аэродромов Северной Таврии на юг. Следили не только за обороной на перешейке, но и проникали южнее, за Джанкой, где находился один из самых крупных вражеских аэродромов в тылу — Веселое. Иногда приходилось действовать на предельном радиусе удаления. В среднем для истребителя-разведчика этот радиус составлял километров 150, очень редко — 200. Приходилось учитывать расход горючего на маневрирование над целью, на воздушный бой и т. д. Одним словом, нашей обычной рабочей зоной была стокилометровая полоса за линией фронта, но в период подготовки наступления на Крым мы нередко ходили и дальше.

Отрезанная вражеская группировка, естественно, нуждалась в снабжении боеприпасами, людьми, техникой. Морская блокада Крыма осуществлялась силами Черноморского флота, но гитлеровцы пытались поддерживать свои войска [237] не только морем, но и по воздуху. Наше командование своевременно узнало об этом. Не от хорошей жизни, конечно, второй раз — после краха под Сталинградом — гитлеровцы пытались наладить воздушный мост. Для этой цели они использовали военно-транспортные самолеты, которые базировались под Одессой и Николаевом. По карте нетрудно увидеть, что большая часть маршрута из этих городов до Крыма лежит над морем, местами — на значительном удалении от берега. Вероятно, принимая во внимание это обстоятельство и сложные метеоусловия, гитлеровское командование считало, что в таких условиях нашим истребителям будет трудно перехватывать самолеты с грузом.

В этом безусловно был определенный резон: отыскивать над морем в плохую погоду одиночные транспортные самолеты сложно, однако не настолько, чтобы мы могли позволить противнику беспрепятственно осуществлять воздушные перевозки.

Перед истребителями воздушной армии была поставлена задача организовать надежную воздушную блокаду Крыма. Из штаба армии я получил персональное задание возглавить группу летчиков нашей дивизии, летающих на Як-1. В группу вошли летчики 73-го гвардейского (бывшего 296-го) истребительного авиаполка. Впоследствии задания по перехвату немецких транспортных самолетов на отдельном направлении выполняли и летчики 9-го гвардейского полка.

Кроме нас этой работой занимались также истребители соседней дивизии, которой командовал известный в годы войны командир полковник И. М. Дзусов. В дивизии Дзусова выросло немало знаменитых летчиков, в том числе и трижды Герой Советского Союза А. И. Покрышкин.

Наша группа должна была действовать с Тендровской косы. Тендровская коса тянется в море на много километров к западу от Крыма. Если мысленно провести прямую от Одессы до Крыма вдоль побережья, то примерно посредине этой линии будет находиться Тендровская коса. Мы нашли на косе подходящие площадки у хуторов Красная Знаменка и Безымянный. С этих площадок нам и предстояло действовать.

Посадив истребители на Тендровской косе, мы произвели несколько тренировочных полетов над морем и опробовали небольшие посадочные площадки.

Впоследствии выяснилось, что полеты из Одессы и Николаева немецкие транспортные самолеты производили в сложных метеоусловиях чаще всего в сумерки или ночью. [238] Как правило, такие вылеты совершали одиночные экипажи. Несколько вылетов в районы возможных маршрутов транспортной авиации противника результатов не дали. Никаких более-менее устойчивых данных о режиме полетов самолетов противника мы, конечно, не имели. Поэтому логические предположения мы большей частью подкрепляли одной лишь интуицией: искали самолеты противника как бы на ощупь. Но вот удача: в сумерки пара наших истребителей перехватила Ю-52, который вылетел из Евпатории (скорее всего — на Одессу). Ю-52 был сбит. Наши истребители садились уже с помощью осветительных ракет.

Вскоре после этого повезло и мне с напарником. Мы вылетели на рассвете. Стояла рваная облачность от 200 до 500 метров. Выше начинался другой слой облаков, но не сплошной. Набрав 800 метров, мы взяли курс к югу от Тендровской косы (моряки в таких случаях говорят «мористее»). Радиосвязь с нашей площадкой была устойчивая. Мы меняли высоты, просматривая все слои облачного «пирога». На востоке было еще темновато.

Вдруг в рваной облачности мелькнула тень. Судя но конфигурации, это был двухмоторный самолет типа «Дорнье». В первый год войны я видел эти самолеты часто — над кабиной летчиков возвышался характерный горбик. Судя по значительному удалению от берега, фашистский самолет шел в Крым из Одессы.

Выполнив разворот, мы пошли за ним. Мы были ниже, и мне казалось, что на фоне моря он не видел нас. Но вот облака стали редеть, и теперь я хорошо видел, что это — «Дорнье», очевидно, загруженный. Пора!

Я вышел вперед. Очередь легла через фюзеляж, и ее окончание я увидел у правого двигателя. «Дорнье» пошел круто к воде, затем выправился и некоторое время шел по горизонту с небольшим правым креном. После второй очереди самолет ушел под воду, разламываясь около центроплана.

Горючее у нас было на пределе, и мы произвели посадку уже при красной сигнальной лампочке.

Вскоре с выходом наших войск в район Николаева и Днестровского лимана запертые в Крыму фашистские войска оказались в тяжелом положении. Снабжение крымской группировки по воздуху было пресечено. Перед началом наступления наша группа была возвращена с Тендровской косы на базовые аэродромы. Войска тщательно готовились к предстоящему наступлению. В авиации помимо всяческих традиционных подготовительных мер на этот раз была предпринята [239] и такая: накануне наступления летчиков возили в боевые порядки пехоты, чтобы они своими глазами с земли могли ознакомиться с передним краем противника на тех участках, где им предстояло воевать. Это было очень важно для летчиков-штурмовиков и бомбардировщиков, которые таким образом уже заранее настраивались на вполне конкретные цели. Но и наши летчики-истребители наблюдали передний край противника с большой пользой для себя...

Командир дивизии Борис Арсеньевич Сиднев убыл от нас в период подготовки к наступлению на Крым. Не было к тому времени уже в дивизии и начальника политотдела Огнева. Многое в боевой истории дивизии связано с именами этих двух людей. Они прекрасно сработались, умело руководили дивизией в самое тяжелое время, прошли все этапы Сталинградской битвы и последующие сражения сорок третьего года. В том, что дивизия стала гвардейской, в том, что она представляла собой основные истребительные силы 8-й воздушной армии, лежит огромная доля труда командира и комиссара дивизии.

Лично я многим обязан Б. А. Сидневу как своему фронтовому командиру. Я всегда это понимал, но впоследствии, когда уже сам приобрел немалый командирский опыт, я смог в большей мере оценить все то, что сделал для меня и моего роста командир дивизии. Он не забывал обо мне даже в самые напряженные периоды фронтовой жизни. При его активной поддержке в ответственный момент, когда готовилось наше сокрушительное наступление под Сталинградом, я был назначен командиром, прямо скажем, нерядового полка. Своими всегда полезными и тактичными советами Б. А. Сиднев помогал мне в ту пору быстрее освоиться в новой для меня должности и избежать некоторых ошибок, которые я мог бы допустить из-за недостатка командного опыта. Я был самым молодым командиром полка в дивизии, однако ко мне командиры полков относились по-товарищески, как к равному, и я думаю, что в этом тоже не последнюю роль сыграло отношение ко мне командира дивизии.

Я стал командиром полка, меньше всего ожидая этого. Точно так же, неожиданно для меня, было и последующее назначение на должность заместителя командира дивизии. Тут у меня возникло немало сомнений, и я преодолел их, откровенно говоря, зная, что командир у меня — Борис Арсеньевич Сиднев. Неожиданный перевод Б. А. Сиднева на другую должность застал меня как бы врасплох. Не у одного меня было такое ощущение. [240]

Однако наш командир не был бы отличным командиром, если бы с его уходом в отлаженном механизме дивизии начались бы какие-нибудь сбои, спады. Б. А. Сиднев воспитал крепкий, работоспособный коллектив. Прекрасно работал штаб дивизии, возглавляемый очень дельным, инициативным и грамотным специалистом — полковником Дмитрием Александровичем Суяковым. Четко работала инженерно-техническая служба дивизии, возглавляемая инженер-майором Кубраком. Начальник штаба дивизии имел надежного помощника в лице начальника оперативного отдела майора Беляева. Большую разностороннюю работу в частях по воспитанию и сплочению личного состава вели офицеры политотдела под руководством политработника А. В. Зубкова.

Некоторое время после ухода командира дивизии я временно исполнял его обязанности и сразу почувствовал, какой незаурядный, дружный и работоспособный командный коллектив направляет всю боевую работу соединения.

Хочу подчеркнуть это обстоятельство, потому что смена руководства соединения, да еще в период подготовки к большой наступательной операции, конечно же осложняет работу. Именно в таком положении оказалась наша дивизия перед наступлением в Крыму. Но у нас были очень сильные полки, были опытные специалисты во всех звеньях полковой и дивизионной структуры. Поэтому боеготовность дивизии продолжала оставаться высокой.

На должность командира дивизии прибыл полковник И. И. Гейбо. Новый командир сосредоточил все свое внимание на знакомстве с личным составом полков. Ему, длительное время оторванному от боевой работы, естественно, было трудно охватить весь объем вопросов, связанных с подготовкой дивизии к предстоящему наступлению, поэтому эта важнейшая первоочередная работа велась под руководством полковника Д. А. Суякова.

Я снова отбыл на Тендровскую косу, откуда был отозван перед самым началом наступления. Состояние дел в дивизии мне было хорошо известно. Более того, я знал в лицо большинство летчиков дивизии — ведь мне довелось служить в трех полках. И меня хорошо знали в дивизии — это, конечно, во многом облегчало мне работу. К тому же в один из дней после того, как мы проводили Б. А. Сиднева, прилетел в дивизию командующий 8-й воздушной армией Т. Т. Хрюкин, и я с ним облетел все полки дивизии. Т. Т. Хрюкин выслушивал подробнейшие доклады командиров полков о состоянии боеготовности. Делалось это не случайно, Я понял, что таким образом командующий как [241] бы и меня вводит в курс важных и неотложных дел заместителя командира дивизии и одновременно как бы укрепляет мой командирский авторитет на будущее.

Так и получилось. В дальнейшем вместе с начальником штаба дивизии Д. А. Суяковым я занимался всеми вопросами, непосредственно относящимися к боевой работе дивизии.

Несколько обособленной была боевая работа 9-го гвардейского полка. Командующий армией Т. Т. Хрюкин постоянно уделял этому полку большое внимание, поэтому 9-й гвардейский полк часто получал задания непосредственно из штаба воздушной армии. При Б. А. Сидневе такая практика постановки задач все-таки носила характер исключения. С уходом Б. А. Сиднева это стало нормой. 9-й гвардейский полк хоть и находился в составе дивизии, но фактически замыкался непосредственно на штаб воздушной армии.

Мне пришлось основное внимание уделять двум полкам: 31-му гвардейскому, поскольку его роль как полка разведывательного была по-прежнему очень велика, и 73-му гвардейскому. Этому заслуженному боевому полку некоторое время не везло. После гибели Николая Баранова полк принял опытный командир подполковник Голышев. Но и он вскоре погиб в бою. Известно, что частая смена командиров сказывается на состоянии личного состава не лучшим образом, поэтому я все время держал этот полк в поле зрения и часто летал с летчиками полка на боевые задания.

8 апреля 1944 года, утром, после артиллерийской и авиационной подготовки войска 4-го Украинского фронта перешли в наступление. Самыми тяжелыми были первые два дня. Основной удар наносился через Армянск в направлении Ишуньских позиций. После первого стремительного натиска продвижение наших наступающих войск застопорилось: противник нанес сильный контрудар и потеснил передовые части наступающих армий. К исходу двухдневных боев мощным ударом наши войска прорвали, скажем даже — проломили вражескую оборону и неудержимо ворвались в северный Крым.

Авиация противника в те дни пыталась активно противодействовать нам в воздухе. Ил-2 и Пе-2 непрерывно обрабатывали вражеский передний край, поэтому в воздухе мы видели в основном немецкие истребители типа Ме-109 и ФВ-190. Иногда появлялись пикировщики Ю-87, но их было немного. Тяжелых бомбардировщиков типа Хе-111 и Ю-88 я в те дни не видел вообще. Наши истребители активно вела бои с «мессершмиттами» и «фокке-вульфами», прикрывая [242] войска с воздуха. В отдельных районах над передним краем велись скоротечные воздушные бои небольшими группами истребителей. Как только оборона противника была прорвана, активность немецкой авиации заметно поубавилась.

Сопровождая в первый день наступления группу Ил-2 в район Сиваша, я видел мощный и стремительный натиск наших войск. Над Сивашом стояло дымное облако. Облако расширялось на глазах, закрывая большую площадь, и поначалу я решил, что это — результат сильного пожара. Но дымные очаги быстро возникали в разных местах и, присмотревшись, я понял, что это наши саперы ставят дымзавесу. Наступление развивалось столь стремительно, что штурмовикам стоило немалых усилий ориентироваться в быстро меняющейся динамике боя, чтобы своевременно переносить свои удары в глубь вражеских позиций. Уже не в первый раз сопровождая штурмовиков, я отдавал должное их мастерской работе и умению разбираться в сложнейшей наземной обстановке. Это были очень опытные летчики. Израсходовав боезапас, они продолжали делать заходы на вражеские позиции, оказывая моральное давление на противника: немцы настолько боялись этой бронированной хорошо вооруженной машины, что порой один только вид Ил-2 лишал их воли к сопротивлению. И очень любила трудяг-штурмовиков пехота. От нас, истребителей прикрытия, зависело, чтобы Ил-2 успешно отработали над вражескими позициями, и мы, конечно, были готовы в любой момент встретить противника и связать его боем.

Я с напарником в составе группы летчиков 73-го гвардейского полка сопровождал две группы Ил-2 1-й штурмовой авиадивизии. Штурмовики шли в район Ишуньских позиций. Над целью встретили шестерку ФВ-190 и четырех Ме-109. Часть наших истребителей надежно прикрыла Ил-2, и «горбатые» начали работу. Оставшаяся часть группы сковала боем истребителей противника.

Летчики 73-го авиаполка показали отличное взаимопонимание в бою. Хорошо взаимодействуя, они отсекли «фокке-вульфы» от «мессершмиттов», и вскоре «мессершмитты» вообще ушли. Мы продолжали драться с ФВ-190, и мне удалось одного сбить. Вероятно, у него вышел из строя двигатель: он сел на фюзеляж на небольшое высохшее озеро. При скольжении по грунту за ним оставался длинный темно-коричневый след. Наши наземные войска подтвердили двух сбитых нами ФВ-190. [243]

Наступление успешно развивалось по всему фронту. В частях объявили о переходе в наступление и Отдельной Приморской армии в направлении на Керчь. По всему Крыму началось преследование противника, отходящего к Севастополю. На отдельных участках истребители ФВ-190 и Ме-109 вели активные бои. Основными аэродромами противника в те дни по-прежнему оставались аэродромы Веселое и Сарабузы. Аэродром Веселое под Джанкоем был объектом нашего внимания еще в ту пору, когда мы базировались в Шотово, в Северной Таврии. Я сам в паре с майором Куделей в декабре сорок третьего года летал на разведку в район этого аэродрома. Почти полгода этот важный объект в тылу противника не сходил с фотопланшетов разведчиков, в вот теперь пришла пора активных действий. Командующий воздушной армией приказал нанести удар по аэродрому Веселое.

Разведчикам 31-го гвардейского авиаполка была поставлена задача установить время максимального скопления на аэродроме вражеских самолетов. Когда время было установлено, разведчики-истребители Шапиро и Паршуткин произвели посадку на аэродроме штурмовиков и ознакомили их с расположением самолетов противника на данное время. Штурмовики уточнили свой маневр и порядок действий над целью. Все это заняло немного времени, после чего при полном радиомолчании группы Ил-2 были выведены Шапиро и Паршуткиным на аэродром Веселое. Этот налет был полной неожиданностью для противника. Ил-2 сожгли и повредили все самолеты, которые в то время были на аэродроме. Кроме того, был взорван склад с боеприпасами, уничтожены временные постройки и подавлено несколько зениток.

Когда через несколько дней наши войска овладели аэродромом Веселое и мы произвели там посадку, глазам нашим предстала картина прицельных ударов Ил-2. Аэродром представлял собой кладбище сожженной и искореженной техники. Его пришлось довольно долго расчищать. Летчики-истребители с восторгом комментировали работу штурмовиков:

— Ну спецы! Здорово расписались!

Гитлеровцы понимали, что во всем Крыму им больше зацепиться негде, и потому основная масса войск крымской группировки противника отходила под Севастополь. На наших оперативных картах каждый день фиксировались все изменения в обстановке. Изменения были значительные [244] и нам требовалось уточнять не только рубежи, на которые отходил противник, но и районы, которые занимали наши передовые части, особенно — танковые. Преследуя отступающие войска противника, танкисты часто отрывались от стрелковых частей, и связь с ними прерывалась. В таких случаях разведчикам 31-го гвардейского авиаполка ставилась задача устанавливать местонахождение танкистов и иногда — сбрасывать им вымпел. Это было подчас потруднее, чем следить за противником, поскольку наши танкисты прекрасно владели искусством маскировки. Однако же когда потребовалось однажды отыскать большую группу танков, скрытых обширной холмистой местностью, разведчики 31-го полка с задачей оправились, хотя танки и были отлично замаскированы. Танкистам был своевременно сброшен вымпел с приказом.

В ходе наступления мы перебазировались на площадки под Джанкой и Веселое. Сюда тянули наши летчики на самолетах, поврежденных в воздушных боях или подбитых зенитной артиллерией. Я немало повидал за годы войны, но в те дни мне не раз приходилось удивляться мастерству и находчивости летчиков. Однажды я видел, как произвел посадку самолет с очень серьезным повреждением крыла. Пробоина в крыле была такая, что в нее свободно мог пролезть взрослый человек. Так вернулся с очередного разведвылета летчик 31-го гвардейского полка Валентин Шапиро. Сам факт, что он сумел управлять самолетом с таким повреждением, сумел привести машину на аэродром и совершить посадку, свидетельствовал о большом опыте и высоком мастерстве летчика. В другой раз я осматривал самолет, у которого отсутствовала половина хвостового оперения... Не меньше искусства демонстрировали на земле инженеры и техники, которые в короткие сроки возвращали такие машины в строй. В полках своим мастерством выделялись специалисты по сложнейшему ремонту в полевых условиях. Это были смекалистые умельцы, которые для каждого случая придумывали хитроумные приспособления и своими золотыми руками возвращали в строй, казалось бы, безнадежно израненную машину. В 31-м гвардейском полку, к таким специалистам относился механик старший сержант Александр Андреевич Гай. И десятилетия спустя после войны летчики полка помнят этого незаурядного человека, его широкую натуру и золотые руки. Он не только умел восстанавливать боевую технику. Он мог и побрить, и постричь желающих, а когда порою задерживался подвоз продуктов (во время наступления это бывало), Гай, используя [245] всякие концентраты и все то, что можно раздобыть в данной местности, готовил прекрасные блюда. И потому летчики говорили: «За Гаем не пропадешь!», что само по себе было самым высоким признанием способностей этого человека.

...Работы по-прежнему было много. Гитлеровцы откатывались на юг, и наша авиация действовала уже на предельном радиусе. На пятый день наступления мне и штурману 1-й гвардейской штурмовой авиадивизии С. В. Григоренко штабом 8-й воздушной армии была поставлена задача по рекогносцировке новых посадочных площадок. Мы с Григоренко без промедления вылетели на По-2 для поиска и осмотра будущих аэродромов.

Площадки мы искали в широкой полосе от Джанкоя до Симферополя. Попеременно пилотируя, прошли межозерное дефиле Сиваша. С небольшой высоты внимательно осмотрели глубоко эшелонированную оборону противника. Даже сейчас, после того как бои уже переместились на юг, оборонительные сооружения производили сильное впечатление. По одному этому можно было судить, каков же был натиск наших наступающих войск, если менее чем за два дня такая мощная оборона была прорвана на всю глубину!

На земле еще наблюдались очаги пожаров. Повсюду — брошенная и разбитая вражеская техника, трупы лошадей, солдат. У железнодорожной станции Богемка лежал на фюзеляже Ме-109. Вероятно, был подбит. Мы отметили это место на карте. По дорогам, разрезавшим крымскую степь, шли наши войска. Пехотинцы узнавали трудягу По-2, приветствовали нас. Мы в ответ покачивали крыльями.

Аэродром Джанкой был сильно захламлен. К тому же, оказалось, минирован. На аэродроме работали саперы. К югу от Джанкоя мы осмотрели некоторые ровные участки полей. Обнаружив с воздуха очередное сравнительно ровное поле, произвели посадку. Заметили в отдалении несколько домиков, стоявших отдельно друг от друга. Подрулили к ним. Поле оказалось с уклоном, поэтому мы решили двигатель не выключать. Решили осмотреть состояние грунта. Только приступили к делу — видим, возле калитки одного из домиков женщина. Отчаянно жестикулируя, она указывает нам в направлении крайних домов. Смотрим в ту сторону: одна за одной от домов перебегают и скрываются серые фигуры. Гитлеровцы! Очевидно, какая-то небольшая группа, оказавшаяся отрезанной от основных сил.

Группа эта обречена, тем не менее получить от них в последний момент пулю у нас не было никакого желания. [246]

Когда взлетели, то увидели несколько вражеских солдат, перебегавших от домов к оврагу. Мы произвели посадку рядом с дорогой, по которой шли наши войска. Я подошел к пожилому майору и рассказал об этих гитлеровцах. Майор, подумав, ответил:

— Спасибо, товарищи летчики. Только далековато это... Нам к Симферополю надо двигаться. А им куда деваться? Сами выйдут к дороге. У них теперь одно на уме: где в плен сдаться.

Задание штаба армии по рекогносцировке новых аэродромов мы выполнили в поставленный срок. К 15 апреля, через неделю после начала наступления, наши войска вышли к внешнему оборонительному обводу Севастополя. Там, за мощной оборонительной линией, укрылось немало войск противника: части крымской группировки, избежавшие разгрома, и подкрепления, переброшенные в Севастополь из Румынии. Центральным узлом обороны была Сапун-гора — ключевая высота на подступах к Севастополю, которую невозможно ни обойти, ни заблокировать. Чтобы прорвать оборону, надо было брать Сапун-гору.

Войска начали готовиться к штурму Сапун-горы и города.

Мы теперь базировались на аэродроме Сарабузы, под Симферополем. Еще недавно разведчики 31-го полка с большим риском вели наблюдения за этим одним из самых крупных вражеских аэродромов в Крыму, а теперь здесь по-хозяйски расположились летчики нашей 6-й гвардейской дивизии.

В середине апреля в Крыму цвели сады. Настроение у всех было приподнятое.

Летчик 31-го гвардейского разведывательного полка Григорий Кривошеев торопился: неподалеку находилась его родная деревня, и командир полка разрешил ему навестить родных. Прошло много месяцев с тех пор, как он робко вошел в палатку Алексея Решетова. Теперь это был зрелый боевой летчик, который многому мог научить молодых. Он шел в Крым трудной дорогой боев, и вот он дом, рядом. Рукой подать. Село Бурульга — там уже наши войска...

Еще несколько дней назад, в разгар наступления, Кривошеев не удержался: возвращаясь с боевого задания, пролетел над родным селом. По некоторым характерным приметам, известным каждому опытному воздушному разведчику, [247] Кривошеев понял, что немцы из села уже ушли. И тогда он сбросил заранее заготовленный вымпел. Там была фотография и короткое письмо: мол, жив-здоров, наступаем, я здесь, рядом с вами, скоро увидимся...

Но вот село в наших руках, Кривошеев — жив-здоров, а получает от командира разрешение навестить родных. Вдвоем с другим летчиком он отправляется на По-2, и вскоре По-2 совершил посадку на окраине села. И здесь, на пороге дома, летчик узнал, что семьи у него больше нет. Нет матери — ее фашисты расстреляли; нет отца — отца гитлеровцы повесили; нет брата — брат, тоже летчик, в начале войны погиб, летая на бомбардировщиках СБ.

Кривошеев разыскал могилу отца и перезахоронил его. Посидел на могиле, послушал односельчан. Потом вернулся в полк — война продолжалась...

Наши войска усиленно готовились к штурму Севастополя. Взятие города ознаменовало бы окончательный разгром противника в Крыму. С воздуха гитлеровцы практически уже никакой поддержки не имели, наша авиация господствовала безраздельно. Поддерживать свои войска командование противника пыталось морем, и потому в те дни основные силы бомбардировочной авиации (Пе-2 и «Бостоны») 8-й воздушной армии работали над севастопольскими бухтами — бомбили причалы и вражеские суда, стоявшие под погрузкой и разгрузкой. В руках противника оставался один-единственный аэродром в Крыму — небольшая площадка на мысе Херсонес, прижатая к самому морю, и с этого аэродрома вражеские истребители пытались противодействовать нашей бомбардировочной и штурмовой авиации. Мы, конечно, надежно прикрывали наших бомбардировщиков и штурмовиков.

В памяти остался воздушный бой тех дней, когда я в составе группы летчиков 9-го гвардейского полка вылетел для обеспечения боевых действий Пе-2 и «Бостонов». Бомбардировщики имели задачу накрыть скопление вражеских судов у причалов.

Несколько небольших групп «фокке-вульфов» и «мессершмиттов» завязали воздушный бой с частью прикрытия, остальные продолжали сопровождать бомбардировщиков. Я был с той группой, которая сковала боем вражеских истребителей. Летчики 9-го гвардейского полка в наших ВВС пользовались заслуженной славой. Я имел возможность неоднократно в этом убеждаться. В тот раз гитлеровцы очень [248] быстро почувствовали, с кем имеют дело. Выстоять против мастерских атак летчиков 9-го гвардейского полка им было не под силу. Мне запомнился в том бою Амет-Хан Султан — будущий дважды Герой Советского Союза. Это был не первый наш с ним совместный боевой вылет, и всегда, наблюдая его в бою, я видел почерк безукоризненного мастера атаки. В боях над Крымом мы взаимодействовали с летчиками 3-го истребительного авиакорпуса, которым командовал генерал Е. Я. Савицкий.

...Единственный аэродром противника на мысе Херсонес мы, конечно, держали под неусыпным наблюдением. Он в то время не слишком отвлекал нашу бомбардировочную авиацию от основной работы — налетов на причалы и корабли. Поэтому для усиления групп бомбардировщиков и штурмовиков, которые наносили удары по аэродрому, были привлечены и истребители.

Бомбили этот аэродром неоднократно. Всякой авиационной техники там было достаточно: практически на мысе Херсонес скопилось все, что еще летало и чем гитлеровцы располагали в Крыму, После некоторых налетов штурмовиков, казалось, там все сожжено и разбито. Разведка подтверждала эффективность ударов, но вот проходило два-три дня, и аэродром снова был забит самолетами. Как мы установили, взамен сожженных самолетов противник подбрасывал из Румынии новые. И мы снова наносили удар...

Однажды я получил приказ возглавить группу летчиков 31-го полка для нанесения бомбардировочного удара по этому аэродрому. Еще в сорок третьем году, когда я командовал 31-м полком, мы проводили учебные занятия по бомбометанию с истребителей. Теперь это нам пригодилось. Под крылья самолетов подвесили по две 100-килограммовые бомбы. Взлет был несколько удлиненным, истребитель с бомбами заметно потяжелел и утратил былую маневренность. С небольшим набором высоты мы легли на курс. Я вывел группу со стороны моря, от солнца, чтобы вражеские зенитчики не могли сразу же открыть по группе прицельный огонь. К аэродрому мы выходили, перестроившись в правый пеленг, поочередно сбрасывая бомбы на стоянки самолетов, на капониры, автомашины и землянки.

После сброса бомб самолет казался очень легким и маневренным. Нещадно била зенитная артиллерия — свой единственный аэродром немцы прикрывали неплохо. Все небо было в шапках разрывов, но в облегченный, восстановивший свою маневренность истребитель попасть было трудно. Вверху над нами висела четверка истребителей, которая [249] прикрывала нас во время бомбометания. Здесь, над морем, обстановка была спокойная. Один за другим подходили ко мне отбомбившиеся летчики, и вначале мне показалось, что вся группа в сборе. Но потом выяснилось, что не вся.

Зенитной артиллерией был сбит самолет летчика Смирнова. От прямого попадания самолет рассыпался в воздухе. Смирнову каким-то чудом удалось отделиться от обломков и открыть парашют. При приземлении он попал в плен. Он был освобожден нашими войсками уже на территория Румынии и вернулся на Родину.

Наконец настал день штурма Сапун-горы. В тот день мы совершили по нескольку боевых вылетов, сопровождая Ил-2. Впечатление было такое, что на Сапун-горе нет ни одного квадратного метра чистой земли: вся она как будто состояла из сплошных огневых точек. В воздухе было столько трасс, столько огня, что трудно было понять, откуда идут эти трассы. Они как бы вырастали из самой Сапун-горы, из земли... С воздуха на Сапун-гору тоже обрушилась лавина огня. В этом потоке металла летчики-штурмовики умудрялись фиксировать огневые точки и методично их подавляли.

Бой длился много часов, но все же и этот сложнейший оборонительный рубеж противника был преодолен. Взята Сапун-гора. Взята Сахарная Головка. Путь в Инкерман открыт...

9 мая Севастополь — город русской славы — был освобожден.

Восемь месяцев беспримерно оборонялся город в сорок первом и сорок втором годах. Восемь месяцев гитлеровцы не могли взять эту твердыню. И всего несколько дней потребовалось нашим наступающим войскам, чтобы очистить от противника город.

Наша авиация еще продолжала добивать остатки гитлеровских войск, топила суда, на которых фашисты пытались удирать. 12 мая остатки некогда мощной крымской группировки противника были сброшены в море. Военные действия в Крыму завершились.

В первые дни на наших аэродромах было как-то непривычно. Дежурные звенья истребителей находились в боевой готовности, но не было боев, не было стрельбы, не тянулись с земли огненные трассы. Это рождало новые странные чувства и ощущения, от которых отвыкаешь на войне. Как [250] всегда, было много работы у техников. Ремонтировали самолеты, меняли на машинах старые латки, подкрашивали.

Мы меняли обмундирование, отмывались в банях, писали письма родным, друзьям и знакомым. Все хорошо понимали, что этот краткий отдых скоро, очень скоро закончится и мы будем переброшены на другие фронты.

19 мая мне удалось побывать в Севастополе. Город был знаком по довоенным временам — я ведь заканчивал Качинскую летную школу, которая тогда располагалась севернее Севастополя.

По пути из Симферополя в Севастополь по дорогам двигались сплошные колонны пленных. Очень много румын в светло-зеленых потертых френчах. На головах — панамы, береты и даже высокие шапки. Немцы держались в колонках особняком. Лица равнодушные, выцветшие глаза. У каждого к поясу была пристегнута консервная банка. Аккуратисты!

Наши офицеры и солдаты, глядя на эти банки, иронизировали:

— А они предусмотрительные, представители «высшей» расы...

— С банкой у пояса не пропадешь!

Охрана у пленных символическая: один-два солдата на сотни человек. Бежать гитлеровцам все равно некуда, а они сами соблюдают порядок, следуя по крымским дорогам. Да, сейчас они покорны, ко всему безразличны. А всего несколько месяцев назад это были насильники и мародеры...

Чем ближе к Севастополю, тем больше разбитой немецкой техники. Кое-где еще не убраны трупы.

Находиться на улицах Севастополя тяжело. Нет улиц, нет кварталов — есть руины. В городе уцелели считанные здания. Возле Графской пристани — два дома, арка. Торчат трубы, мачты затопленных в бухте судов. Жителей почтя не видно. А может, их почти не осталось в городе. Кое-где еще рвутся мины.

По дороге на мыс Херсонес по сторонам сожженные и разбитые машины всех европейских марок, орудия, бронетранспортеры, повозки. Дышать становится тяжело. У берега разлагаются трупы фашистов и пристреленных битюгов. Видны затопленные баржи, лежащие на боку катера. У самой кромки берега — несколько плотиков, связанных из досок с закрепленными на них канистрами.

Вот и последний в Крыму аэродром гитлеровцев. Площадка небольшая, примерно 1000 на 1300 метров, сплошь заставленная поврежденными самолетами. Здесь остовы [251] сгоревших ФВ-190, Ме-109, Хе-111, несколько самолетов связи типа «Физлер-Шторх». Развороченные землянки. И всюду трупы, трупы, трупы... Я не испытывал никакой жалости. Ничего, кроме брезгливости и отвращения. «Гости» были незваные, и свое получили.

Осмотрев кладбище разбитой техники, которое представлял собой аэродром в Херсонесе, я вполне был удовлетворен результатами нашей работы. Ведь и те стокилограммовые бомбы, которые мы подвешивали под крылья своих истребителей, тоже сделали свое дело.

Вернувшись на свой аэродром, я занялся текущими делами. Среди всяких дел одно оставило в моей памяти грустное воспоминание. Я распрощался со своим боевым самолетом.

Это было неизбежно. Як-1 Ферапонта Петровича Головатого прошел долгий боевой путь от Сталинграда до Крыма. Он оказался живучим, этот редкий подарок, и пережил многие самолеты, которые мы принимали в конце сорок второго года. Однако напряженные бои и полеты, открытое хранение на воздухе сделали свое дело. Стала коробиться обшивка крыльев, кое-где вспучивалось покрытие. Это уже было опасно, так как в воздухе при перегрузках во время боя обшивка могла быть сорвана, и самолет стал бы неуправляемым. Свой ресурс этот истребитель-трудяга честно выработал. Но списать его обычным порядком, как самый заурядный самолет, я не мог и потому попросил авторитетную комиссию в составе инженеров 8-й воздушной армии и нашей 6-й гвардейской авиадивизии дать по состоянию самолета официальное заключение. В состав комиссии вошел и инженер-инспектор 8-й воздушной армии Анатолий Леонидович Кадомцев. В сорок втором году вместе со мной Анатолий Кадомцев — тогда еще инженер эскадрильи нашего 31-го гвардейского истребительного авиаполка — принимал от Головатого этот самолет на заводском дворе.

На Кадомцева я обратил внимание осенью сорок второго года, когда принял полк. Я много времени уделял тогда подготовке материальной части — матчасть была сильно изношена — и потому довольно быстро присмотрелся к людям инженерно-технического состава полка, среди которых было немало знатоков своего дела. От их умелой и быстрой работы в ту пору — в период подготовки наступления под Сталинградом — во многом зависела боеготовность полка и дальнейшее его успешное участие в боевых действиях.

Кадомцев с первого взгляда ничем не выделялся среди техников и механиков. Он был скромен и сдержан в разговорах, [252] постоянно возился с техникой, вечно ходил в промасленном затертом комбинезоне, и по внешним признакам его никак нельзя было выделить среди наших работяг-техников и механиков. Но вот однажды я задал ему какой-то вопрос и был удивлен его ответом. Собственно, меня удивила его речь — это была речь знающего, высокообразованного человека. Поговорив с ним, я поинтересовался его прошлым и выяснил, что он перед самой войной окончил академию Жуковского в одном потоке с инженером Дымовым, которого я хорошо знал по полку Николая Баранова. Передо мной был авиационный специалист высокого класса. Поэтому, когда мне вскоре потребовался хороший специалист для приема дарственного самолета Ф. П. Головатого, я без колебаний взял с собой инженера эскадрильи Анатолия Кадомцева. Впоследствии он был переведен из нашего полка в инженерно-техническую службу воздушной армии, и, хотя мне было жаль отпускать такого специалиста, я, конечно, не стал препятствовать его продвижению по службе. И вот теперь, после завершения крымской кампании, Анатолий Кадомцев поставил свою подпись под официальной экспертизой по состоянию самолета Ф. П. Головатого. По просьбе руководителей Саратовской области самолет был отправлен на железнодорожной платформе в Саратов и там установлен на центральной площади города для обозрения. Затем этот Як-1 передали в областной музей, где он экспонируется и поныне.

Я же написал Ферапонту Петровичу подробное письмо, в котором рассказал о ходе боев за Крым, подробно подытожил почти полуторагодовой боевой путь самолета, объяснил неизбежность списания машины и еще раз сердечно поблагодарил за подарок и за доверие. Вообще-то я регулярно переписывался с Ф. П. Головатым в течение всего времени нашего знакомства и периодически сообщал о наших боевых делах. В ответ я получал письма, из которых узнавал немало интересного о жизни в тылу, на моей родине в Саратове. Узнал также, что после освобождения Сталинграда саратовцы послали в героический город эшелон со стройматериалами и оборудованием и Ф. П. Головатый в составе делегации саратовцев побывал в Сталинграде. Очень подробно он писал мне о своих впечатлениях. В общем, мы постоянно держали друг друга в курсе всех дел, поэтому писать свое письмо из Крыма мне было грустно. Вместе с этим самолетом уходил в прошлое очень трудный и важный период моей биографии.

Нас по-прежнему занимали бытовые будничные дела: [253] ремонт техники, обучение молодых летчиков. Несмотря на выпавшую нам передышку, на земле мы держали дежурные звенья, а наши разведчики продолжали летать на задания: на сей раз они выполняли специфическую работу — отыскивали затонувшие корабли. В хорошую погоду корабли, затонувшие на глубине 10–15 метров, с воздуха были отчетливо видны. Это уже шла работа в счет мирного времени. И вдруг — происшествие. Когда мне доложили подробности, я был удивлен: виновник происшествия — инженер-инспектор воздушной армии Анатолий Кадомцев...

Дело было так.

Один из летчиков дежурного звена — в тот день это был Иван Янгаев — увидел, что возле одного из «яков» возятся механик и инженер-инспектор воздушной армии Кадомцев. Кадомцева в полку все знали, знали его пристрастие к технике, поэтому Янгаев ничуть этому не удивился и обратил внимание на тот «як», когда он вдруг стал выруливать на полосу. Пробежав по полосе положенное, «як» вполне квалифицированно оторвался и стал набирать высоту. Анатолий Кадомцев самовольно произвел взлет...

Никогда до этого случая я не подозревал, что Кадомцев, блестящий авиационный инженер, был одержим затаенной страстью — мечтал стать летчиком. Я и многие мои товарищи через это уже прошли, мы тоже были одержимы желанием летать. Но то было в тридцатые годы — время относительно спокойное. А в условиях войны, когда каждый специалист был нужен и полезен прежде всего по своему прямому назначению, о переучивании, об овладении новой профессией никто не думал. Когда в полку появились учебно-тренировочные «яки» с двойным управлением, инженеру Кадомцеву часто приходилось перелетать с летчиками с аэродрома на аэродром. Думаю, во время этих полетов он и получал возможность потренироваться и, вероятно, показывал неплохие результаты. Во всяком случае, он всегда верил в себя как в будущего летчика и неоднократно обращался к главному инженеру воздушной армии с просьбой помочь ему переучиться. Но сделать это, конечно, было не просто. Видимо, чтобы как-то ускорить выполнение этого своего желания, Кадомцев и пошел на серьезное нарушение. Этот эпизод произошел на аэродроме Сарабузы.

Кадомцев грамотно взлетел, выполнил полет по кругу, во при посадке подломал самолет.

Помню, как после посадки он мне докладывал:

— Товарищ командир! Произвел самостоятельный полет… [254]

— Уже наслышан и вижу... — хмуро оборвал я.

Дело грозило неприятными последствиями, в первую очередь самому Анатолию Кадомцеву.

— Мы отремонтируем... — глядя мне в глаза, виновато произнес Кадомцев.

В сорок втором году за подобный проступок Кадомцев попал бы в штрафбат. Время было суровое. Помню, один из участников боя «7 против 25» лейтенант Михаил Седов, уже известный боевой летчик, возвращаясь с боевого задания, забыл выпустить шасси. После тяжелого воздушного боя, кажется над Каховкой, он находился в сильном возбужденна. Такое бывало и с опытными летчиками. Седов посадил истребитель на фюзеляж и сделал это с таким мастерством, что, кроме нескольких царапин, на машине не было никаких других следов. Самолет был почти в полной исправности — хотя, как правило, в таких случаях двигатель заменялся. Командиру полка Николаю Баранову стоило тогда немалых трудов как-то смягчить наказание Седову. Трудные были времена...

Конечно, весна сорок четвертого существенно отличалась от лета сорок второго, тем не менее Кадомцев должен был отвечать за поломку боевого самолета. И хотя самолет был действительно отремонтирован, нам пришлось немало похлопотать за нашего бывшего инженера эскадрильи. Кадомцев отделался сравнительно легко: он был понижен в должности и направлен стрелком на бомбардировщик «Бостон». Некоторое время он летал на задания в качестве стрелка, а по истечении срока наказания был возвращен в аппарат главного инженера воздушной армии. Все же своего он добился и в конце войны был направлен в учебно-тренировочный полк, где успешно завершил летное обучение и стал истребителем.

Он был человеком недюжинных способностей и незаурядной судьбы. Став летчиком-истребителем, Анатолий Кадомцев продолжал совершенствоваться и быстро рос по командной линии. Сначала он стал командиром полка, потом, после окончания Военно-воздушной командной академии, продолжил службу в морской авиации в должности командир.

Помню, спустя десять лет после давнего инцидента в Крыму, в 1954 году, у меня с ним произошла случайная встреча. В саду ЦДСА, в очереди у киоска с газированной водой, я увидел полковника в форме морского летчика и в этом полковнике узнал Кадомцева. Меня он не видел. Я тихо подошел сзади, взял его за локоть, наклонился и негромко произнес: «Товарищ командир! Произвел самостоятельный [255] полет...» Кадомцев замер. Секунду он стоял, будто онемев, потом резко обернулся...

Это была радостная встреча.

Позже Кадомцев стал заместителем командующего авиацией Тихоокеанского флота. Ему было присвоено звание генерал-майора авиации. Затем он продолжал службу в должности заместителя, а позднее — командующего авиацией ПВО страны. В ту пору мне нередко приходилось видеться с ним по служебным делам. Это не мешало нашей дружбе, начавшейся еще под Сталинградом. А. Л. Кадомцеву одному из первых в стране было присвоено звание заслуженного военного летчика. У этого человека была прямо-таки легендарная судьба...

Короткая передышка в боях близилась к концу. Из состава дивизии был выведен 9 гвардейский истребительный полк. Этому полку предстояло воевать в составе 1-й воздушной армии на восточнопрусском направлении, а нашему командующему генералу Т. Т. Хрюкину предстояло принять командование 1-й воздушной армией. Мы тепло попрощались с верными боевыми товарищами.

25 мая прибыли свежие газеты. Всех нас поразила передовая статья в «Правде». В статье вспоминался благородный поступок Ф. П. Головатого, который в трудные для Родины времена приобрел на свои средства самолет-истребитель и, как писалось в передовой, «передал его летчику Сталинградского фронта гвардии майору Еремину». Далее говорилось о том, что этот патриотический поступок нашел широчайший отклик среди трудящихся страны и само это всенародное движение войдет в историю Великой Отечественной войны. Но вслед за описанием этих уже известных читателю событий следовало: «На днях Ферапонт Головатый вновь обратился с письмом к Верховному Главнокомандующему с просьбой купить на заработанные всей семьей трудодни истребитель самой последней конструкции для Красной Армии. ...Он просил самолет вручить майору Еремину...»

Откровенно говоря, ничего подобного я, конечно, не ожидал. Ко мне стали приходить друзья, сослуживцы. Поздравляли, перечитывали газету, удивлялись новому поступку Ферапонта Петровича, расспрашивали меня. А я и сам был удивлен: каким образом удалось Головатому «осилить» второй самолет — этого я не знал. И конечно, подозревать не мог, что он снова окажет мне честь — вручит машину. [256]

Уже на следующий день из штаба воздушной армии последовало указание о моем откомандировании в Саратов для получения второго самолета Головатого.

Я вылетел на самолете Як-9, взяв во вторую кабину напарника майора Евтихова, который летел за пассажира. Полет проходил над местами недавних боев. Джанкой, Мелитополь, Харьков. Прошли Борисоглебск, Аткарск, и вот он — родной мой Саратов!

Я не спешил на посадку: хотелось посмотреть город сверху. Знакомые с детства улицы, на них стало больше людей. Зеленели сады и парки. Город разросся за счет временных бараков. Низкорослые постройки военных лет уползли к Солдатской слободе, Лысым Горам, Увеку. Трудные дни пережили мои земляки...

Захожу на посадку. Нас ожидают.

В домике моих родных на Нижней улице собрались родственники. Прибыл и Ферапонт Петрович. Головатый доволен, улыбается:

— Когда получил от тебя письмо, обидно мне стало: идет великое наступление нашей армии, а мой самолет в музей привезли... Как же так? Прикинул я, как найти средства для покупки второго самолета. 1000 трудодней, которые мы с семьей выработали, оказалось маловато. Обратился к родственникам. Помогли. Особенно брат, Иван Петрович, хорошо помог... Так и собрали на второй самолет. Написал я письмо Верховному Главнокомандующему, чтоб разрешил приобрести второй самолет. Он ответил так:

«...Примите мой привет и благодарность Красной Армии, Ферапонт Петрович, за Вашу заботу о Воздушных Силах Красной Армии.

И. Сталин.»

В тот вечер долго продолжалась беседа с моими родными и Ферапонтом Петровичем Головатым.