Никопольский плацдарм

После прорыва Миус-фронта наши войска гнали гитлеровцев до Мелитополя. Зацепиться им было не за что. 10 сентября [217] 1943 года был освобожден город Мариуполь (ныне Жданов).

Закрепились фашистские войска на оборонительном рубеже, созданном по правому берегу реки Молочная. Центральным узлом обороны на этом рубеже стал город Мелитополь. Линию обороны гитлеровцы назвали «Вотан». Она имела протяженность вдоль фронта примерно 150 километров от Азовского моря на север и была укреплена в глубину от десяти до сорока километров. Новый рубеж обороны противника прикрывал низовья Днепра и подступы к Крыму с севера.

Теперь нам, воздушным разведчикам, предстояло изучить характер оборонительных сооружений на линии «Вотан». Предстояло фотографировать отдельные, наиболее важные участки обороны и на себе чувствовать степень насыщенности линии «Вотан» огневыми средствами.

Работа была привычная. Менялись рубежи и линии, менялся рельеф местности, менялись районы боев и названия освобожденных городов и селений, но характер нашей работы оставался прежним, и каждый новый рубеж был ничуть не легче предыдущего. Наградой нам за эту тяжкую бессменную работу было продвижение войск, которое трудно себе представить без долгой и кропотливой работы воздушной разведки.

Как всегда, в период наступления активизировалась бомбардировочная авиация противника. Изменить что-либо противник был не в состоянии, но частыми налетами пытался притормозить наше продвижение. Группы немецких бомбардировщиков по 12–18 самолетов бомбили колонны на марше и в районах сосредоточения.

Истребители воздушной армии в тот период сбили несколько десятков самолетов противника. В этой работе приняли участие даже штурмовики Ил-2: надежно прикрытые истребителями, они активно атаковали большие группы вражеских бомбардировщиков. Мощные огневые средства Ил-2 были губительными для «юнкерсов» и «хейнкелей».

Нашему полку в тот период часто приходилось менять аэродромы. Сначала с полевой площадки Б. Янисоль мы перебазировались под Гуляйполе, а затем — на полевую площадку близ совхоза имени Кирова, это уже в самой непосредственной близости к Мелитополю, в 14 километрах к востоку от города. Выполняя полеты на разведку, я вновь увидел места тяжелых боев сорок первого года. Я был над Каховкой, Б. Токмаком и даже над аэродромом Мокрая под [218] Запорожьем. Всюду с воздуха были видны следы больших разрушений.

31-й гвардейский авиаполк работал с большим напряжением. Наши разведчики умели не только обнаруживать хорошо замаскированные объекты, но и тактически грамотно анализировать обстановку. Однако бывали и казусы.

Как-то в конце сентября с задания вернулась пара с очень важным сообщением о движении танковой колонны противника из тыла к Мелитополю. Оба летчика уверенно показали на карте, где голова и где хвост колонны. Помню, меня при этом смутило одно обстоятельство: как это гитлеровцы в дневное время рискнули выдвигаться к линии фронта такой солидной колонной, да еще и без прикрытия? В добросовестности вернувшихся летчиков я не сомневался, но оба они еще не имели достаточного опыта. Я решил послать на доразведку в тот район опытных летчиков. Ведущим был гвардии старший лейтенант Фотий Морозов, который к тому времени имел на своем счету уже 549 боевых вылетов, из которых 320 он произвел на воздушную разведку. Это был ас воздушной разведки. Я уже говорил о том, что в нашем полку не было недостатка в мастерах воздушной разведки, по среди них бесспорно выделялись два летчика — Алексей Решетов и Фотий Морозов. Поскольку — в случае подтверждения — сведения о выдвижении вражеской танковой колонны были чрезвычайно важны, то я решил, что окончательное слово будет за Морозовым. Ставя Морозову задачу, я не высказывал ему своих сомнений, но четко определил участок дороги для просмотра.

Пара Морозова выполнила задание очень быстро. Вернувшись, Морозов доложил, что с высоты 2000–2500 метров на указанном участке дороги действительно можно определить как бы движение танков, но если снизиться до 100–200 метров и пройти вдоль дороги, то нетрудно увидеть, что темные пятна, похожие с высоты на танки, есть не что иное, как тени от густых шапок деревьев, а редкие проезжающие автомашины поднимают густую пыль, которая при полном безветрии долго не оседает и не рассеивается. Поэтому создается впечатление, что по дороге движется большая колонна...

Этот эпизод заставил нас обратить внимание на учебу молодых летчиков, более тщательно организовать обмен опытом в полку. Тот же Фотий Морозов на специальных занятиях дал много полезных уроков и советов молодым летчикам.

Помимо того что Морозов был прекрасным разведчиком, [219] он был также отважным и очень умелым воздушным бойцом. На его счету было 14 сбитых самолетов противника. Мне запомнилось, как во время боев на Миус-фронте Морозов парой провел бой в районе НП командующего Южным фронтом. На глазах командования фронта Фотий Яковлевич Морозов и его напарник сбили два Ме-109. За этот бой командующий фронтом наградил Морозова золотыми часами. Впоследствии Морозову было присвоено звание Героя Советского Союза.

Хотелось бы отметить и еще одно высоко ценимое мной качество Морозова — он был отличным ведущим. Эпизод с разведкой дороги заставил меня с большей осмотрительностью отнестись к подбору ведущих групп. Мне самому с первых дней войны приходилось все время водить группы на боевое задание, и потому я хорошо знал, сколь велико значение ведущего для летчиков его группы. Летчики должны верить ведущему, признавать его авторитет и не сомневаться в его бойцовских качествах. Другими словами, это означало, что ведущим должен быть опытный летчик, который умеет видеть в воздухе, быстро способен принять грамотное решение, сообразуясь с обстановкой. Ведущий должен иметь хорошую штурманскую подготовку и оставаться надежным товарищем и наставником не только в воздухе, но и на земле. Поэтому отбору ведущих я всегда уделял много внимания. В нашем полку недостатка в опытных ведущих не было, но в повседневной работе я никогда не упускал этот вопрос из виду.

В начале октября частота вылетов на разведку возросла. Из высшего штаба мною был получен твердый график вылетов, при этом задачи на каждый вылет уточнялись. Твердый график потому и твердый, что никаких отклонений и вариантов в расписании не допускает. Сведения о противнике требовались постоянно, а погода между тем стояла очень неустойчивая. Бывали дни, которые в авиации принято считать нелетными. Но нас это не касалось. Мы должны были летать.

Это был нелегкий период. Сильные осенние дожди вывели из строя небольшую грунтовую полоску полевого аэродрома. На рулении самолеты вязли. Взлетать удавалось с трудом. Только взлет и посадка в этих условиях требовали от летчика незаурядного мастерства. Но худшее было не в этом. Худшее заключалось в том, что по утрам плотный туман накрывал аэродром. Белесые клочья стелились по самой земле, и летчик, взлетев, сразу попадал в «молоко», видимость была ограниченной. Нижняя кромка облаков порой [220] проходила на высоте 50–70 метров. Аэродром наш находился в безориентирной местности, не было ни привода, ни пеленгаторов, и в этих условиях разведчики должны были безошибочно находить обратный путь.

В один из таких трудных непогодных дней мы получили не совсем обычную задачу. Надо было установить, какую перегруппировку производит противник в глубине своей обороны. Погода для разведвылета была самой неподходящей: рваные облака наглухо закрыли землю.

Было решено выполнять задачу одиночно трем летчикам. Лететь предстояло Морозову, Решетову и мне. Участок обороны противника, который нам предстояло разведать, мы разбили на три полосы. Каждый должен был просмотреть свою полосу. Особенно большой интерес в тот момент представляли дороги: если противник использует непогоду, чтобы подтянуть резервы, то по движению на дорогах это можно установить. Определили мы и порядок выхода на аэродром после выполнения задания.

Я взлетал первым. Моя полоса разведки — южнее Мелитополя.

Высота облачной рвани — 70 метров. Видимость — около километра. Ориентируясь по дорогам, развернулся курсом на город. Через несколько минут мне предстояло пересекать линию фронта.

Высота полета — 50 метров. Временами попадаю в туман. Хорошо, что в этом районе нет больших высот и многоэтажных строений.

Вновь белесые полосы тумана. Линия фронта — подо мной. Справа — трассы снарядов. Вероятно, бьют по мне. Прицельного огня быть не может: плохая видимость, да и цель быстро смещается. Надеюсь, что не попадут. Лишь бы не наскочить на заградительный огонь. Снова в стороне трассы. Не знаю, чьи. Бьют, вероятно, по гулу авиационного мотора. Могут бить и чужие и свои. Опять скрываюсь в облачной мути. Ну вот и все. Линия фронта позади. Проскочил.

Теперь будет полегче. Я в тылу у немцев, мое появление для противника — неожиданность. Прицельного огня по мне не будет. Надо определиться и начинать обследование своей полосы разведки.

Нижняя кромка здесь повыше — метров 100 будет. Выскакиваю на железную дорогу Мелитополь — Джанкой. Точно! Теперь надо найти шоссейную дорогу от села Акимовка до Геническа. Ну вот — как будто определился... [221]

Колонна автомашин... Штук двадцать. Следуют на Геническ. А вот и кое-что поинтересней... Так-так... Танки. Штук 15–16 стоят около населенного пункта. Забегали, засуетились! Были бы бомбы — я бы вам не пожалел...

Движение машин по дороге к Мелитополю и из Мелитополя редкое. В общем пока ничего особенно настораживающего в своей полосе я не вижу. Смотрю на приборы. Что-то неладное с компасом. Крутится, показание никак не установится. Это плохо. При такой видимости, над вражеским тылом, без компаса... Пройду сейчас по прямой. Вот по этой дороге. Показание должно установиться. Вероятно, «ползая», я закрутил компас...

Вижу впереди группу повозок на лошадях. Движутся к Мелитополю. «Куда торопитесь, дерьмо паршивое?!» Это со мной иногда бывает: в напряженные моменты я веду мысленные разговоры. Действую между тем автоматически, по привычке. Бью по голове колонны, солдаты бегут кто куда. Попал в груз, но ничего не горит. Снова смотрю на компас. Отмечаю, что компас успокоился, дает правильные показания. Иду на северо-запад. Делаю еще несколько заходов по вражескому обозу. Полосу свою я просмотрел. Теперь — домой. Вновь надо пересекать линию фронта. Опять будут бить по самолету все, кому не лень... Жмусь ближе к озеру Молочному.

Так! Все разрывы позади, поздно! Я — над своей территорией. Восстанавливаю ориентировку. Тумана нет, одна рвань облаков. Вижу аэродром, сажусь. Решетов уже сел, а Морозова пока нет. Через некоторое время появляется и Морозов. Ну вот, все хорошо, все вернулись. Терять таких разведчиков, как Морозов и Решетов, нельзя. Начальник штаба Юрков и офицер штаба Ломов готовы принимать наши доклады.

Все данные на текущий час наносятся на карту. Довольно явно вырисовывается характер обстановки в тылу противника. Можно докладывать в высший штаб: ничего сколь-нибудь серьезного и настораживающего нами не обнаружено. Наверное, у немцев с резервами туговато, если они не пытаются воспользоваться такой благоприятной возможностью.

Отдыхаем. Но отдых у нас недолгий. Проходит немного времени, и надо делать второй вылет в эти же районы. Принимаю решение выполнять задание тем же составом. Мы трое лучше знаем обстановку в тылу противника и, что очень важно, имеем возможность сравнить результаты обоих вылетов. Если там что-то изменилось, то мы это сразу [222] увидим и почувствуем. Да и по метеоусловиям нам это сделать проще, чем другим летчикам.

...Второй вылет тоже прошел благополучно. Некоторые не очень существенные изменения обстановки в тылу противника мы зафиксировали, но в целом ничего особо настораживающего не наблюдали. К концу дня получили за доставленные разведданные благодарность от командира дивизии. Решетов, не желая терять времени, поделился с летчиками впечатлениями об особенностях ведения воздушной разведки в сложных метеоусловиях. Фронтовая «академия» работала как обычно.

Решетова я помнил еще со времени летних боев сорок второго года над Купянском. Помнил и его друга — прекрасного летчика Жердия. Жердий погиб, а Решетов тогда был тяжело ранен, но вскоре вернулся в полк и воевал доблестно и умело. На его счету сотни боевых вылетов и 35 самолетов противника, сбитых лично и в группе. Только на воздушную разведку Алексей Решетов сделал 250 боевых вылетов.

В августе сорок второго года под Сталинградом Решетов выполнял особое задание командующего 8-й воздушной армией. На одном из участков обороны в окружение попала группа наших войск. Окруженные войска стойко оборонялись, но без помощи извне вряд ли смогли бы прорваться. Получив задание Т. Т. Хрюкина, Решетов прорвался сквозь кольцо вражеских истребителей и сбросил окруженным войскам вымпел с приказом о порядке выхода из окружения и обеспечения этого выхода нашими войсками. Окруженная группа вышла из кольца успешно.

Алексей Решетов был очень опытным, надежным летчиком и авторитетным командиром. Впоследствии А. М. Решетов стал командиром полка и вместе со своим заместителем по политчасти В. И. Коробовым воспитывал и растил отличных воздушных бойцов.

Жители села Шотово, расположенного под Мелитополем, присвоили Решетову звание почетного гражданина села. По примеру Ф. П. Головатого они на собранные средства приобрели самолет, который и вручили Решетову. Дарственный самолет также был вручен летчику соседнего 85-го гвардейского истребительного полка А. У. Константинову. Этот самолет был построен на средства жителей Ростова-на-Дону.

Противник постоянно совершенствовал линию обороны по реке Молочной. «Вотан» превратился в глубокоэшелонированный [223] рубеж с опорными узлами. Глубина обороны доходила до 50 километров, а протяженность — от Азовского моря до Конских плавней.

Мы постоянно вскрывали все изменения в характере обороны противника. Наиболее достоверные данные давала фотосъемка отдельных участков обороны. Сложные погодные условия, установившиеся в районе Мелитополя в октябре, позволяли производить фотосъемку только разведчикам — истребителям, поскольку истребитель мог использовать для этого кратковременные улучшения погоды. Но это была, пожалуй, лишь одна сторона дела.

Сложность также заключалась в том, что для получения качественных снимков летчик должен был строго соблюдать определенный курс и высоту. Всякое маневрирование в момент съемки исключалось. А это означало, что самолет становится уязвимым для огня зениток и для истребителей противника. Если погода позволяла, то мы обычно прикрывали «фотографа» от воздействия вражеских истребителей. Но при неустойчивой погоде качество выполнения задания целиком зависело от мастерства и тактического мышления летчика.

Общепризнанным мастером фоторазведки у нас в полку считался Николай Самуйлик. Как-то в очередной раз ему было дано задание произвести разномасштабную съемку одного из участков обороны противника на реке Молочная. Погода была неблагоприятной, и мы всецело полагались на мастерство нашего разведчика.

В паре с младшим лейтенантом Кривошеевым Самуйлик произвел заход на фотографирование из глубины обороны противника. Редкие разрывы снарядов были не прицельны и не особенно беспокоили разведчиков. Самуйлик передал по радио:

— Фотографирую, наблюдай!

Едва ведущий лег на курс — фотоаппарат был уже включен, — как появились Ме-109. Один из «мессершмиттов» стал приближаться к самолету Самуйлика, но Кривошеев, упреждая атаку Ме-109, дал отсекающую очередь. Самуйлик неизменным курсом продолжал полет, заметив скороговоркой:

— Эх, не вовремя!

Ему осталось пройти совсем немного, но снизу уже потянулись трассы эрликонов. Самуйлик, однако, курса не менял и закончил первый проход над целью. Выйдя на территорию, занятую нашими войсками, Самуйлик передал ведомому: [224]

— Повторим!

Они набрали заданную высоту, и Самуйлик начал заходить на цель. Кривошеев маневрировал сзади и вдруг услышал в наушниках голос ведущего:

— Не болтайся в хвосте! Выходи вперед, пойдем фронтом, а то поймаешь шальную... Она мне предназначалась, а попадет тебе...

Голос ведущего звучал с иронией. Действительно, обстрел зенитной артиллерии усилился, и снаряды теперь рвались вблизи от самолетов. Однако наша пара закончила повторный заход и начала разворот на свою территорию. Снова появились Ме-109 — отпускать разводчиков они никак не хотели, и летчикам пришлось вступить в бой. Искусно маневрируя, используя облачность, наши летчики сбили одного Ме-109, но подошла еще одна пара «мессершмиттов». Дело осложнялось: у разведчиков кончалось топливо, да и данные фоторазведки требовалось доставить как можно быстрее. Опытный Николай Самуйлик связываться со второй парой Ме-109 не стал. Благодаря его умелому маневрированию, удалось оторваться от преследователей и благополучно вернуться на аэродром. Фотопланшеты, которые привез Самуйлик, выполнены были качественно и, как показало дешифрирование, содержали новые данные о совершенствовании обороны противника.

Непростое это было дело — фоторазведка, и мы, к сожалению, теряли опытных летчиков при выполнении этих сложных заданий. Главным образом — от зенитной артиллерии.

9 октября 1943 года наши войска начали прорыв линии обороны противника на реке Молочной. 13 октября завязались бои в южной части Мелитополя. Мелитополь был полностью освобожден 23 октября.

Войска нашего теперь уже 4-го Украинского фронта (Южный фронт был переименован) начали неотступное преследование противника и, развивая успех, выходили к реке Днепр, к Армянску и Сивашу.

Воздушные разведчики в период наступления должны были все время следить за отходящим противником, но в то же время не терять из виду конницу и следить за продвижением танкового корпуса. Искать свои войска, четко определять рубежи, которых они достигли в условиях бездорожья, было не такой уж простой задачей. Тем более что обстановка постоянно менялась. Мы также должны была вскрывать места сосредоточения отступающих войск противника [225] и давать достоверные цели нашим бомбардировщикам и штурмовикам. Задач было много.

К 5 ноября войска 4-го Украинского фронта освободили Северную Таврию, очистили от врага в нижнем течении левый берег Днепра и заперли противника в Крыму. Но в районе южнее Никополя гитлеровцам удалось удержать плацдарм на левом берегу Днепра. Плацдарм этот был назван Никопольским.

К концу октября 1943 года наш полк перебазировался на аэродром Шотово. Отсюда мы действовали довольно продолжительное время. Аэродром представлял собой местами заболоченный луг с еще крепкой дерниной, но непрерывные дожди выводили из строя летное поле. Пришлось специальной разметкой определить очередность использования узких полос грунта. Только таким образом мы и могли поддерживать поле в боеготовом состоянии.

Наступала 26-я годовщина Великого Октября. Сорок третий год был годом, завершившим коренной перелом в ходе войны, годом крупных побед советского народа. И мы в полку торжественно отметили 26-ю годовщину Великого Октября. Подвели итоги нашей работы, поблагодарили и отметили работу летчиков, техников, других авиационных специалистов. Устроили праздничный ужин и ужинали всей дружной полковой семьей. Пели любимые песни: «Играй, мой баян», «Синий платочек», «Спят курганы темные», «Землянка», «Ой, туманы мои, растуманы...». Пели все. Безголосые подпевали. В ту пору у нас не было никакой звукозаписывающей техники. Сейчас, когда вспоминаю, жаль становится, что не записывали и теперь уже не сможем воспроизвести, как пели песни на фронте. Каждая песня была переполнена нашими думами и чувствами, и тем были бы особенно ценны и интересны сегодня такие записи...

В праздники выдалось несколько менее напряженных дней. Можно было написать письма, привести себя немного в порядок и получше обустроить свой быт...

Никопольский плацдарм насчитывал несколько десятков километров по протяженности вдоль левого берега Днепра и в глубину. Этот весьма солидный по площади выступ был буквально нашпигован техникой и огневыми средствами и хорошо укреплен. Он как бы нависал над войсками 4-го Украинского фронта с севера и вызывал особое беспокойство командования фронта.

Село Шотово, где базировался наш полк, находилось южнее плацдарма, и мы вели разведку как в северном направлении, так и в южном — в сторону Крыма. Но в большей [226] мере все же в те дни наше внимание обращал на себя Никопольский плацдарм. Нам необходимо было определить характер вражеской группировки на плацдарме, инженерное оборудование обороны, пути снабжения, переправы через Днепр, располагавшиеся южнее Никополя. Частота наших вылетов по-прежнему определялась уплотненным графиком. И это — несмотря на сложные метеоусловия и невылазную грязь на аэродроме и на подступах к нему. Нам приходилось выруливать с мест стоянок на повышенных оборотах моторов с человеком на хвосте, чтобы из-за грязи самолет при рулении не встал на нос. Когда самолет выруливал на полосу, механик соскакивал на землю, а летчик взлетал. Эта процедура — выруливание с человеком на хвосте — в те дни была обычной.

Летчик Пономарев, как обычно, выруливал с механиком Энкиным на хвосте. Опасаясь застрять на взлетной полосе, летчик решил взлетать с хода, то есть не прекращая руления, а используя приобретенную инерцию. Энкин опоздал спрыгнуть и поднялся в воздух, удерживаясь на хвосте. Летчик, чувствуя сильное кабрирование, после взлета накруткой триммера снял нагрузку с ручки управления и вышел в горизонтальный полет, недоумевая, почему полет так осложнился. Оглянувшись на хвост, Пономарев увидел там механика. Эпкин чудом удерживался. Пономарев передал по радио:

— На хвосте человек, захожу на посадку.

С земли с самого начала видели, что летчик взлетел с механиком на хвосте, и руководитель полетов С. X. Куделя попытался как-то помочь летчику, подавая команды.

— Не допускай больших кренов! — следовало с земли.

— Плавно выполняй развороты!

— Спокойно!

На командном пункте все замерли. Все не отрывали глаз от самолета, который заходил на посадку. Была слабая надежда на то, что Энкин не сорвется, что он еще как-то продержится, хотя было непонятно, как он смог продержаться до этих пор.

Як-1 планировал на посадку. Земля все ближе, ближе, касание, самолет бежит и наконец летчик выключил двигатель...

Все бросились к самолету.

Энкин, спрыгнув со стабилизатора, немного размялся, взобрался на плоскость, нагнулся к кабине и спросил:

— Командир! Будете заруливать на стоянку или дозаправим горючим здесь и пойдете на задание? [227]

Не вылезая из кабины, Пономарев молча, с изумлением смотрел на своего механика. Врач полка Ф. Г. Наумов, прибежавший со своей санитарной сумкой, только покачал головой:

— Ну и выдержка... Вот это летун!

Самолет убрали с полосы. Энкина обступили механики. Они хлопали товарища по плечу, улыбались. Вместе с ними смеялся и Энкин...

Разведывательные полеты к изгибу Днепра на Никопольский плацдарм мы производили регулярно. Искали сосредоточение танков противника и его переправы через реку. Часто приходилось вылетать в районы населенных пунктов Верхний Рогачик, Большая Белозерка, Большая Знаменка, Каменка Днепровская. Эти районы прикрывались сильным огнем зенитной артиллерии. Возвращаясь с боевых заданий, летчики постоянно привозили осколочные повреждения самолетов. В один из вылетов в район плацдарма на сопровождение штурмовиков в результате прямого попадания зенитного снаряда погиб отличный летчик, командир соседнего с нами 85-го гвардейского истребительного полка подполковник И. П. Залесский. Очень сильный был командир полка.

По данным воздушной разведки, противник усиленно укреплял плацдарм. Об этом свидетельствовали непрерывные перегруппировки его войск. Перегруппировки осуществлялись в основном ночью.

Особо важной задачей, стоявшей перед полком в те дни, была необходимость обнаружить неприятельские переправы через Днепр. Одна из них была наведена прямо у Никополя. Эта была нам известна. Но существовали и другие, которые противник тщательно маскировал. Обнаружить переправы было нелегко. Лучшие наши разведчики — Выдриган, Костыгин, Куделя, Нестеров, Решетов — вылетали для просмотра низовьев Днепра, контролировали дороги, вели фотосъемку. В конце концов старания летчиков увенчались успехом: по едва заметным признакам сначала Нестеров, а потом Выдриган установили места переправ. В подозрительных районах им удалось обнаружить следы гусениц и длинные вешки, обозначавшие, как видно, направление движения. По этим приметам вскоре были обнаружены и мосты — ими оказались притопленные понтоны. Понтоны были опущены на небольшую глубину и закреплены якорями. Такие «мосты» были обнаружены в районе села Лепетиха и севернее его. Однажды в сумерки была зафиксирована переправа живой силы и техники противника с правого берега на левый, [228] на плацдарм. У наших разведчиков создалось впечатление, что танки и машины двигались по воде, хотя на самом деле они двигались по притопленным понтонам.

После этого спокойной жизни на плацдарме у гитлеровцев уже не было. Их переправы быстро были ликвидированы нашими штурмовиками, а живая сила и техника подверглись методическому уничтожению. Разведчики Нестеров и Выдриган были поощрены за отличную работу.

Гвардии лейтенанта Игоря Нестерова я запомнил еще под Сталинградом. Он пришел в наш полк осенью сорок второго года из госпиталя, где находился на излечении после тяжелого ранения. Ему грозила ампутация ноги — врачи опасались гангрены. Но Нестеров своей твердой волей повлиял даже на решение госпитальных врачей. Он убедил их отказаться от ампутации. И гангрену предотвратили.

Нестерова вылечили, и он снова вернулся в строй. Когда осенью сорок второго года я принял полк, то сразу обратил внимание на молодого летчика, в котором опыт отважного бойца сочетался с исключительной добросовестностью при выполнении боевого задания. При этом в будничной жизни Игорь Нестеров старался не выделяться и не привлекать к себе внимания: этот летчик отличался исключительной скромностью.

Из 500 боевых вылетов И. К. Нестеров 220 произвел на воздушную разведку. Он был награжден многими орденами, стал Героем Советского Союза. После войны И. К. Нестеров был отличным воспитателем молодых авиаторов, занимал высокие должности и окончил службу в звании генерал-майора авиации. Но все это было спустя много лет, а осенью сорок третьего года Игорь Нестеров продолжал выполнять нелегкую работу воздушного разведчика.

В тот же период, глубокой осенью сорок третьего года, мы продолжали наблюдать за противником в районах Сиваша, Армянска и Джанкоя. Здесь гитлеровцы тоже совершенствовали свою оборону быстрыми темпами. Значительно усилил противник в Крыму свою авиационную группировку. Основными немецкими аэродромами в Крыму были Веселое (южнее Джанкоя) и Сарабузы (ближе к Симферополю). Туманы и низкая облачность сильно затрудняли нам работу. Зенитная артиллерия противника вела интенсивный огонь вдоль всей линии укреплений на Перекопском перешейке.

При всем нашем внимании к зенитной артиллерии противника, при всем опыте наших летчиков избежать потерь [229] нам не удавалось. Слишком много всевозможной зенитной артиллерии было стянуто противником на Никопольском плацдарме и на Перекопе. Тем не менее несмотря на этот объективный момент, сильно осложнявший нам работу, мы каждый вылет подробно анализировали, чтобы убедиться в том, что летчик действительно не совершил ошибки, а если все-таки ошибка была, то необходимо было понять, в чем именно она заключалась.

Старший лейтенант Иван Костыгин был добросовестным и смелым летчиком. Впоследствии, когда у него накопился немалый боевой опыт, он стал заместителем командира эскадрильи Алексея Решетова. Но сначала его жизнь в полку складывалась не очень удачно.

Я упоминал о том, что Костыгин прибыл к нам в полк где-то в конце июля, когда мы готовились к наступлению на Миус-фронте. Бывший инструктор Борисоглебской школы, Иван Костыгин имел неплохую летную подготовку, но боевой опыт приобретал трудно. На втором его боевом вылете у него на глазах при атаке ФВ-189 погиб один из лучших летчиков полка Герой Советского Союза Николай Глазов, у которого Костыгин был ведомым. А через день на третьем или четвертом боевом вылете зенитным огнем был сбит и Костыгин. Он, как мы тогда говорили, «открыл зонтик» над нейтральной полосой, бойцы наших наземных частей огнем прикрыли его приземление, и ему удалось благополучно выбраться из неприятного положения. Все же он обгорел, получил ранения и попал в госпиталь. Ранения были легкие, но в госпитале Костыгин заболел, и в полк вернулся уже в период боев на Никопольском плацдарме. Таким образом, к осени сорок третьего года он по-прежнему еще не имел надлежащего боевого опыта, пришлось начинать воевать как бы заново, со второй попытки. Недостаток боевого опыта он старался компенсировать мужественной и добросовестной работой. Он мог подолгу находиться над вражескими позициями, проверяя и перепроверяя свои наблюдения, но это, конечно, в большинстве случаев увеличивало опасность.

Однажды в паре с Анатолием Роговым над одним из участков Никопольского плацдарма Костыгин обнаружил группу вражеских танков и самоходных орудий. Разведчики насчитали в группе до шестидесяти машин и тут же передали эти данные по радио. Это было важное донесение, которое незамедлительно было передано командованию наземных частей. Сами же разведчики оставались над плацдармом, прослеживая направление, в котором следовала эта [230] танковая группа. И вдруг связь с ними прекратилась. Время вылета истекло, но ни Рогов, ни Костыгин на аэродром не вернулись. Впоследствии, к счастью, оказалось, что оба летчика живы, и мы получили возможность детально проанализировать этот вылет.

Вот тут, во время разбора, стало совершенно ясно, что летчики допустили явную ошибку. Она заключалась в том, что все заходы на цель они производили удивительно однообразным методом. Набрав высоту западнее плацдарма, они на скорости, со снижением проходили над вражеской колонной, пересекали линию фронта и начинали разворот к северо-западу с одновременным набором высоты. Затем, сделав круг, снова с запада повторяли маневр и снова за линией фронта уходили на северо-запад с набором высоты. И так шесть заходов! Нет ничего удивительного в том, что на седьмом заходе, в момент набора высоты, они были атакованы «мессершмиттами». В результате Костыгин снова «повис на зонтике», а Рогова немцы преследовали еще почти тридцать километров, и ему чудом удалось посадить подбитый истребитель на аэродроме, расположенном в Северной Таврии. Поскольку оба были атакованы на малой высоте, Костыгин едва успел покинуть машину и, дергая вытяжное кольцо, не знал, успеет ли парашют раскрыться. Но ему повезло еще раз: при раскрытии парашюта он почувствовал сильный рывок и тут же — толчок о землю...

На занятиях с летчиками при разборе этого вылета я заметил Костыгину:

— Вы, Костыгин, скоро станете настоящим парашютистом...

Я сказал это не без иронии, потому что ошибка летчика была очевидна, а за каждую такую ошибку приходилось расплачиваться самолетом. Так получалось.

Через много лет после войны Иван Матвеевич Костыгин сказал мне, что эту мою реплику он запомнил надолго. Впрочем, как уже было замечено, этот летчик хоть и трудно начинал свою боевую жизнь, однако сумел сделать правильный вывод из неудач и стал замечательным разведчиком и опытным командиром.

Но все же и при наличии опыта потери на войне неизбежны. Там, над Никопольским плацдармом и над Перекопом, осенью сорок третьего года мы потеряли немало боевых товарищей.

Ко времени боев в районе Никопольского плацдарма молодой летчик Иван Янгаев уже вполне втянулся в боевую жизнь полка. Совершив несколько первых вылетов с комэском [231] Иваном Пишканом, Янгаев в дальнейшем летал в паре с Леонидом Бойко.

До прихода летнего пополнения (Янгаева, Кривошеева и их товарищей) Бойко и сам как бы числился в полку молодым, поскольку принадлежал к предыдущему пополнению. И хотя Бойко уже совершил десятки боевых вылетов, был награжден двумя орденами и — объективно — был вполне зрелым боевым летчиком, все же до поры до времени он числился в полку молодым. Так уж складывалось: кто пришел позже — тот молодой. Но вот пришло очередное пополнение, появилась как бы еще одна ступень, на фоне которой сразу стало видно, что такие летчики, как Леонид Бойко, — это уже вполне зрелые воздушные бойцы. Иван Янгаев стал у Бойко ведомым, они очень быстро сдружились, научились понимать друг друга в воздухе и за сравнительно короткий период совершили в паре 70 боевых вылетов. Это немало, особенно для молодого летчика, каким был в ту пору Иван Янгаев.

Но, повторяю, время это было насыщено очень нелегкой работой. И на Миус-фронте, и на рубеже реки Молочная, и над Никопольским плацдармом и Перекопом наши летчики работали с большим напряжением.

Во время выполнения боевого задания над Армянским валом в условиях низкой облачности зенитным огнем был сбит Леонид Бойко. Все это происходило на глазах Янгаева: залп зениток, прямое попадание в самолет Бойко и взрыв... А вскоре с боевого задания из района Никопольского плацдарма не вернулся Иван Янгаев.

...Когда снаряд с земли попал в самолет, Янгаев находился над территорией, занятой противником. Мотор, однако, худо-бедно работал, и запас высоты был достаточный. Яягаев старался перетянуть через линию фронта, но вскоре самолет стал быстро терять высоту. Янгаев почувствовал, что дальше нейтральной полосы ему не вытянуть. Дело осложнялось тем, что внизу, под стремительно снижающимся самолетом, шел ожесточенный бой, и Янгаев никак не мог найти подходящее место для посадки. В самый последний момент открылась широкая сухая балка. На дне балки Янгаев отчетливо видел пролегающую грунтовую дорогу. Это была даже не балка, а нечто вроде каньона с относительно ровным и довольно широким дном. Развернуть самолет вдоль дороги летчик уже не успевал и посадил истребитель поперек каньона.

Первым делом выбрался из кабины и нырнул в ближайшую воронку. Повсюду стоял жуткий грохот: рвались мины, [232] снаряды, стреляли со всех сторон. Бой, как понял летчик, шел за овладение западным склоном балки, через который он едва перетянул. Стало быть, он прошел над самыми головами немцев.

Из воронки нельзя было высунуть головы. Наши бойцы, однако, видели, как приземлялся подбитый истребитель. Впоследствии Янгаев немного привык к грохоту боя и даже стал как-то ориентироваться по гулу канонады, но в тот момент, когда к воронке подползла санитарка, он был ошеломлен. Девушка привычно и быстро перебинтовала Янгаеву лицо. Вслед за ней в воронку пробрались два бойца, которые помогли летчику добраться до траншей. Там Янгаев вскоре попал в саманный домик, и хотя грохот разрывов был здесь ничуть не меньше, чем в балке, по реакции людей он понял, что здесь — относительно безопасно. То был КП стрелкового батальона. На КП распоряжался майор, который все время орал в телефонную трубку, стараясь перекричать грохот стрельбы. Майор приказывал кому-то взять высоту, и по его командам Янгаеву открывалась вся картина боя в момент наивысшего напряжения. Он понял, что наступление на высоту застопорилось, батальон несет большие потери и где-то там, в нескольких сотнях метров впереди, может быть, совсем рядом от того места, где посадил он свой подбитый истребитель, складывается та драматическая ситуация, когда промедление подобно поражению. И майор во что бы то ни стало хочет усилить натиск и добиться перелома в ходе этого боя. Так все это представлялось Янгаеву, и он понимал, что здесь сейчас не до него и надо ждать. Все же майор, улучив момент, бросил: «Сиди, летчик, здесь. Отсюда — никуда... Потом накормят».

Потом, когда пик напряжения боя прошел, действительно накормили, а с началом темноты поместили в машину, которая пришла за ранеными, и повезли куда-то в тыл. Янгаева посадили в кабину, и он запомнил, что пол кабины был липкий от крови. Стрельба не стихла: очевидно, этот упорный бой вновь вспыхнул.

Ночь Янгаев провел с полковыми разведчиками, а с утра незнакомый артиллерийский капитан, которому требовалось по каким-то делам ехать в Асканию-Нова, взял Янгаева с собой — путь в Асканию-Нова лежал прямо через наш аэродром. Так, спустя сутки с лишним после вылета, Иван Янгаев вернулся в полк и, как он потом с удовольствием вспоминал, «поспел прямо к полковому ужину».

Я был рад, увидев Янгаева живым и невредимым (ранения, которые он получил при вынужденной посадке, оказались [233] небольшими). Эти бои для полка были нелегкими. Над Никопольским плацдармом мы потеряли опытных летчиков Самуйлика, А. Дудоладова...

А тот артиллерийский капитан, который завез Янгаева пришелся очень кстати: я попросил его задержаться на день в нашем полку, и он провел с летчиками занятия о видах и возможностях различной артиллерии. Время от времени мы устраивали такие занятия — это было для нас очень полезным.

В один из декабрьских дней сорок третьего года я вместе с заместителем С. X. Куделей внезапно был вызван к командиру дивизии генералу Б. А. Сидневу. О причине вызова мы даже догадываться не могли: Б. А. Сиднев объявил о моем назначении на должность заместителя командира дивизии. Полк я должен был передать С. X. Куделе.

Все это было для меня совершенно неожиданно. Тут же B. А. Сиднев дал мне указание отправляться на один из аэродромов для ознакомления с новым полком, который временно переходил в оперативное подчинение командиру дивизии. Это задание я должен был выполнять уже в новой своей должности.

Возвратившись в свой полк, я передал дела майору C. X. Куделе и объявил руководящему составу полка о своем уходе. Особой радости от этого неожиданного повышения по службе я не испытал — слишком уж внезапно все свершилось, а расставание с полком было очень нелегким. Когда вечером следующего дня, ознакомившись с новым полком, я прилетел после выполнения задания, Б. А. Сиднев пригласил меня к себе на ужин. За ужином, помню, был неспешный разговор. Я понял, что Б. А. Сиднев давно присматривался ко мне и, вероятно, знает обо мне больше, чем я могу представить. Со стороны ему, конечно, виднее. Тем не менее оставлять полк, с которым год провоевал, прошел от Сталинграда до Крыма, было тяжело. Год на войне — это очень много. Этот год был до предела насыщен событиями. Успехами, неудачами. В полку мне постоянно помогали мои заместители С. X. Куделя, В. Я. Мясков, С. И. Евтихов и командиры эскадрилий. Я сохранил в душе чувство благодарности к ним, моим помощникам и друзьям, к неутомимому начальнику штаба майору А. И. Юркову, батальонному комиссару Д. Г. Кабанову и секретарю партийного бюро полка В. А. Козлову. С большой душевной расположенностью я относился к врачу полка, обаятельному человеку, любимцу всех летчиков и техников Федору Григорьевичу [234] Наумову. Весь личный состав без исключения не чаял души в нашем докторе.

Командир дивизии, судя по всему, прекрасно понимал мое состояние. Он неторопливо вводил меня в курс дел, давая привыкать к новому объему работы. Знакомил меня с людьми, хорошо зная способности каждого. На первых порах Б. А. Сиднев вселял в меня уверенность в свои силы.

К большому моему сожалению мне не пришлось долго работать вместе с генералом Б. А. Сидневым. Вскоре он был назначен на более высокую должность. Личный состав нашей 6-й гвардейской истребительной авиадивизии очень тепло провожал командира. Все полки стали в период его командования гвардейскими. Б. А. Сиднев был принципиальным и честным человеком, примером для нас в летной подготовке и в боевой работе. Мы вручили Б. А. Сидневу памятный альбом с портретами командиров, летчиков и схемой боевого пути дивизии.

...В начале января 1944 года в Таврии началась сильная оттепель. Наши полевые аэродромы выходили из строя, раскисали. Колеса самолетов разрезали дерн, взлетно-посадочные поля превращались в грязное месиво.

Начальник штаба 8-й воздушной армии генерал И. М. Белов от имени командующего поставил задачу группе офицеров в короткое время изыскать новые грунтовые площадки для боевой работы авиации. Возглавить группу было приказано мне.

Судя по ряду приготовлений, мы понимали, что предстоит крупная наступательная операция, и потому от хороших грунтовых площадок во многом зависит активное участие авиации в предстоящих боях. На По-2 и автомашинах, напряженно работая, мы изыскали ряд нужных площадок с плотным дерновым грунтом и хорошими подъездными путями для подвоза горючего и боеприпасов. Это было первое ответственное задание, которое я выполнил на новой должности.

31 января войска 4-го Украинского фронта перешли в наступление в районе Никопольского плацдарма, и к 8 февраля левый берег Днепра был полностью очищен от гитлеровцев. Совместными усилиями 3-го и 4-го Украинских фронтов был освобожден город Никополь. 31-й гвардейский истребительный авиаполк в знак особых заслуг в период боев на Никопольском плацдарме был удостоен почетного наименования «Никопольский».

Спустя много лет после окончания войны, в семидесятые годы, дела службы снова привели меня в эти края. Я был в [235] районе Армянска, Мелитополя, заповедника Аскания-Нова. В памяти моей сохранились выжженные села, вырубленные деревья, бездорожье, непролазная грязь. Сохранились лица местных жителей, глаза, полные горя и скорби. Такой я видел эту землю зимой сорок четвертого года. И вот я снова в Таврии, почти через три десятилетия... Широкие ленты асфальтовых дорог, молодые рощи в степи, фруктовые сады. Щедро орошает эти черноземные земли Днепровский канал, прорытый от Каховки, над которой мы вели бои в 1941 году. В селах уже нет убогих мазанок, не видно крытых камышом крыш.

Село Шотово. Здесь несколько месяцев базировался наш 31-й гвардейский Никопольский истребительный авиаполк. Там, где было наше летное поле, теперь большой массив кукурузы. В центре села — постаменты на могилах летчиков. На одном из постаментов фотография Николая Самуйлика. На могилу кладу цветы от себя и от однополчан.

Прошло еще десять лет, и снова встреча с Таврией. К сорокалетию освобождения города Никополя я и мои боевые товарищи — генерал-майор авиации И. А. Янгаев и полковник Г. В. Кривошеев — были приглашены общественностью города, городским комитетом партии и горисполкомом на торжества. Мы увидели возрожденный и помолодевший промышленный город, жители которого чтят память о воинах, освободивших Никополь в сорок четвертом году. Я пережил волнующие минуты, когда мне как бывшему командиру 31-го гвардейского Никопольского истребительного авиаполка было присвоено звание почетного гражданина города Никополя. Мы ездили по местам боев, встречались с трудящимися города и всюду нас принимали искренне и душевно. Так освобожденная земля спустя десятилетия отзывалась теплом благодарности.

Зимой 1944 года никто из нас не заглядывал так далеко. Мы были счастливы тем, что трудная многомесячная борьба под Никополем закончилась нашей победой и уже готовились к операции по освобождению Крыма.