Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Часть III.

Только на Запад!

Вся она — от Подмосковья
И от волжского верховья,
До Днепра и Заднепровья —
Вдаль на запад сторона,
Прежде отданная с кровью,
Кровью вновь возвращена.
А. Твардовский

У самого синего моря

— Направляемся в Дербент!

В ауле Ачалуки нам нельзя было засиживаться дольше одного дня, хоть все и очень нуждались в отдыхе. Соединения 1-й танковой армии Клейста подходили к Нальчику, станице Прохладной и Моздоку, пытаясь прижать к горам группировку наших войск. Противник теснил ослабленную 37-ю армию генерала М. П. Козлова к лесистым предгорьям Кавказского хребта. Справа от нее 9-я армия генерала К. А. Коротеева спешила поглубже зарыться в землю на берегу бурного Терека, чтобы с севера прикрыть подступы к Военно-Грузинской дороге и к Грозному.

Двенадцатого августа 1942 года мы двинулись на восток по пыльной долине Алхан-Чурт, зажатой с обеих сторон Терским и Сунженским хребтами. В тыл отходили вереницы солдат с почерневшими бинтами, а навстречу, к передовой, шагали колонны пехоты с винтовками и автоматами. Встречались также подразделения солдат, которые по двое несли на плечах длинные тонкоствольные ружья. Это шли истребители танков. Вместо бутылок с горючей смесью, которые в первые дни войны швыряли на Березине курсанты Бобруйского автотракторного училища, они будут бить по танкам в упор бронебойными.

В оросительных каналах вместо воды чернела грозненская нефть. Это был новый вид противотанковых препятствий: в нужный момент каналы заполыхают огнем...

Кое-кто из нас примостился в кузовах растрепанных, громыхавших на ухабах грузовиков, но большинству пришлось продолжать пеший путь, начавшийся от Ростова. Ехали и шли молча — одолевали невеселые мысли. После зимних поражений гитлеровских войск под Москвой, Тихвином и Ростовом многие думали, что наступил наконец перелом в войне. Ведь гитлеровцы потеряли тогда около тридцати дивизий и были отброшены на некоторых участках фронта на 400 километров. «Теперь — только на запад!» Но события неожиданно развернулись иначе. Фашистским войскам удалось полностью овладеть Крымом, прорваться к Сталинграду и выйти к предгорьям Кавказа. А второго фронта в Европе все еще не было...

В тот самый день, когда мы двигались по пыльной долине Алхан-Чурт, и Москву прибыл Черчилль. Но не с вестью о высадке союзников в Европе. Вместо этого премьер, по его же выражению, приведенному в послевоенных мемуарах, прилетел в Москву с «куском льда». И. В. Сталин написал ему: «...Легко понять, что отказ правительства Великобритании от создания второго фронта в Европе наносит удар всей советской общественности... осложняет положение Красной Армии на фронте и наносит ущерб планам Советского Командования...»

Мы, конечно, не подозревали об этом «куске льда». Меня война занесла в знакомые места. Вспомнил санаторий Буюр-Нус, откуда заспешил в Николаев, чтобы не опоздать на фронт. А сейчас в Крыму немцы, и, кажется, на всех хватит этой затянувшейся войны. Враг рвется к Нальчику — городу моей крылатой юности, где в 1934 году я начал работать летчиком-инструктором в аэроклубе. В Дербенте, куда мы теперь направлялись, побывать не довелось, но об этом древнем городе я слышал от матери в детстве.

Зимними вьюжными вечерами, когда в трубе завывал «домовой» и шальная пурга заметала сталинградские степные дороги, на нашей церкви в слободе Николаевской тревожно звенел колокол — сигнал для путников, застигнутых в степи бураном. А в родительском доме перед образами светила лампада, отбрасывая на стены зыбкие тени. Мать лежала со мной на теплой печи за ситцевыми занавесками и повторяла историю своей жизни. Пришлось ей с моим отцом, призванным на военную службу в Туркестан, плыть на пароходе из Дербента по «синему морю».

— И таке ж воно лышенько було, — говорила мать. — З неба молыния бье та бье, а буруны таки высоки-высоки, як та круча, що у нас биля озера Будкового. Думала, що кинець свиту и страшный суд прийшов. Всю ниченьку бабоньки молылысь, и господь-бог не дав нам утопнуть... А утром сонычко блыснуло,. море стало синим-присиним...

От этих воспоминаний щемило сердце: разве можно было предположить, что война докатится до этих мест, которые я когда-то считал краем нашей земли? Вот и увижу теперь Дербент, где полвека назад ступала нога моих покойных родителей, увижу и то самое синее море, о котором рассказывала мать...

...Остановку для сбора полка сделали на окраине Гудермеса возле заброшенного сарая и скирды.

От несметных полчищ комаров и мошкары звенел воздух. Наверное, поэтому мы и не сразу услышали звук моторов высоко летевшего немецкого разведчика.

— Повыше Эльбруса попер, на Баку, — заключил Талыков, взглянув на свою карту.

— А может, и на Тбилиси, — возразил ему Федя Артемов, не перестававший отмахиваться от назойливой мошкары. Уши у него покраснели и опухли, но шлема, как все прочие, он не надевал. На голове — пилотка набекрень, из-под нее пушится русый чуб...

К вечеру гнус одолел нас окончательно, и мы спасались в сарае. Из всех его щелей наружу валил густой кизячный дым. Улеглись на полу, накрывшись с головой чем попало, но комары все же находили лазейки и жалили. Среди ночи поднялся гвалт, потом послышался смех. Это у Феди Артемова, лежавшего у дымаря, выгорел подол гимнастерки. Тогда Талыков толкнул меня в бок:

— Айда на скирду!

— Зачем?

— Будет чем дышать, и все ж там высота, а у комаров «потолок» небольшой, если они атакуют нас с бреющего.

— Идея! — дружно поддержали Талыкова несколько голосов.

Задыхаясь от дыма и кашля, на карачках выбрались из сарая, побежали к скирде. У нее бока крутые, с трудом вскарабкались, становясь друг другу на плечи. Но и оттуда вскоре пришлось скатываться кубарем: комары отлично «работали» и на высоте. Остаток ночи мы балагурили в своем убежище под дымной пеленой.

Мы не знали, куда двинемся после Дербента, и кто-то высказал предположение, которое никому до этого и в голову не приходило:

— А ведь нас могут теперь через Иран в Англию послать.

— Зачем?

— Так надо ж второй фронт открывать! Они, как видно, дрейфят, а мы пообвыклись, пример им покажем...

— А и в самом деле могут послать...

— Только пообносились мы здорово, внешний вид не подходящий.

— За этим дело не станет, новое выдадут.

Мысль о посылке советских летчиков для открытия второго фронта показалась правдоподобной. А потом еще размечтались о том дне, когда кончится война. Понимали, конечно, что придет этот день не скоро, поэтому счет времени вели трезво.

— Сколько пятились на восток, столько же и потерянную территорию отвоевывать придется, — высказался Федя Артемов.

Но кто-то его подправил:

— Это если только до нашей границы наступать, а как до самого логова — то еще годик придется накинуть...

— А интересно: будет ли тогда парад на Красной площади?

— Спрашиваешь! Конечно, будет! И наземный и воздушный! Штурмовиков через Красную площадь на бреющем пошлют.

— На бреющем нельзя — кремлевские башни высоки!

— А мы чуточку повыше их!

— А из бомболюков будем сыпать цветы, — убежденно сказал Талыков.

После разговора о параде все почему-то приумолкли. Возможно, кто и дремал, но многие, подперев ладонями подбородки, смотрели на пунцовый, мирно тлевший в дымаре жар.

Созданная нашим воображением картина выглядела красочно: солнечный день, штурмовики стремительно проносятся над древними кремлевскими башнями; под нами нескончаемый людской поток вливается на Красную площадь; колонны расцвечены алыми стягами, реют на ветру знамена... С земли нам приветственно машут руками, а мы, победители, сыплем сверху на колонны живые цветы... И наверное, каждый тогда подумал: «А кому же из нас доведется пролететь над Красной площадью в тот солнечный день?..»

На следующий день в Гудермес прибыли пешие. Им пришлось пройти от Ростова километров 700 под частыми бомбежками, без запасов продовольствия, с ночевками под открытым небом в степи. Пришли они обносившиеся, со стертыми ногами, многие даже босиком, зато никто не потерялся.

Вместе с наземным эшелоном прибыл грузовик, заваленный вещевыми мешками и ободранными чемоданами. Там были и веши погибших. Отправить бы их родным, но куда адресовать? Многие города и села, где жили семьи наших однополчан, оказались на оккупированной территории, а кто в какие края успел эвакуироваться — неизвестно.

Майор Хашпер, недавно назначенный на должность командира уже не существующей второй эскадрильи и возглавлявший наземный эшелон, обратился к Холобаеву:

— Вещи погибших — лишний груз. Машина и так без рессор осталась.

— Что ж, по-твоему, выбросить их?

— Зачем же? Надо раздать тем, у кого обмундирование пришло в негодность.

Кто-то из штабных возразил:

— С мертвых вроде бы неудобно...

— С каких это мертвых? — вскинулся Холобаев. — Это наши товарищи, погибшие в боях! Гимнастерку Мосьпанова или Бойко любой из нас станет носить с великой гордостью. Обязательно раздадим. И не просто будем раздавать, а специально организуем вручение. Сегодня же!

К вечеру у скирды выставили обувь, разложили стопочками гимнастерки, свитера. Сильно поредевший полк выстроили в одну шеренгу. Строй медленно обходили командир с начальником штаба. Остановились напротив «профессора» Шума: у того сапоги хитроумно замотаны проволокой и все равно просят каши — портянки вылезают.

— Шум, три шага вперед!

Максиму Ивановичу Шуму вручили сапоги погибшего Ивана Боброва. С поникшей головой он возвратился в строй, а командир двинулся дальше. Федя Артемов стеснительно прикрывает ладонями выгоревшую дыру в подоле гимнастерки.

— Опусти руки... Уже и на летчика непохож, — пожурил его командир.

Артемову была торжественно вручена гимнастерка Ивана Бойко, нашего друга. Федя возвращается на свое место, неся сложенную гимнастерку на обеих руках, словно хлеб-соль, и на глазах у него слезы проступают.

Как живой виделся ему Иван Бойко — плечистый, с широкой улыбкой, голова забинтована. Таким Иван запомнился всем нам, когда заявился в полк после вынужденной посадки в Донбассе. Он тогда еле перетянул линию фронта, срубил крылом сосну — и штурмовик завертелся волчком. Ивана направили в лазарет, но вскоре он сбежал оттуда и объявился на КП. Размотал бинты, чтобы шлем налезал на голову, и — к командиру:

— Посылайте на задание, не болит у меня голова! А 16 июля он полетел на разведку колонн противника в район Миллерова и не вернулся...

Гимнастерка Артемову оказалась впору, только по знакам различия не подходила: Бойко был лейтенантом, а Артемов на ранг ниже, младшим. И пришлось тогда Феде снять по одному красному квадратику с выцветших петличек — на них остались не тронутые солнцем ярко-голубые отпечатки, как светлая память о друге.

...Обстоятельства гибели Ивана Бойко выяснились через 25 лет. Развернул я газету «Советская Россия» (от 22 нюня 1966 года), — там статья с фотографией двух улыбающихся летчиков. Под снимком текст: «Справа лейтенант Бойко, не подскажут ли читатели, кто слева?»

Фотография многие годы хранилась у колхозника хутора Ерофеевки Ростовской области Николая Александровича Шкоды. Это он восьмилетним мальчуганом наблюдал за воздушным боем одного штурмовика с шестью вражескими истребителями. Долго кружили самолеты, пытаясь зайти ему в хвост. Штурмовик ловко увертывался от дымных дорожек, которые с треском неслись к его хвосту. А потом наш летчик выпустил очередь вслед проскочившему вперед «мессеру», и тот вспыхнул. Но вскоре штурмовик тоже пошел на снижение и скрылся за бугром.

Коля побежал туда и увидел на лесной поляне самолет. Недалеко от крыла лицом вниз лежал летчик, словно укрылся от жаркого солнца в тени под раскидистым дубом, чтобы отдохнуть после тяжелого боя. Мальчик увидел, что гимнастерку летчика на пояснице будто швейной машинкой прострочило. Ночью отец тайно похоронил летчика за хутором на высоком бугре. В кармане гимнастерки у него нашли фотографию. Ту самую, которая была помещена в газете через четверть века.

Я тут же позвонил в редакцию: в летчике, который был слева от Бойко, узнал я себя, еще молодого. И в который раз вспомнил друга и Гудермес, где торжественно вручали гимнастерку Ивана Феде Артемову.

Из Гудермеса железнодорожным составом тронулись в Дербент.

Какое же это блаженство — лежать на верхних нарах под самой крышей товарняка, растянувшись на спине. Вагон покачивается, словно лодка на мелкой волне, а тебя уже не жалят комары, и под чугунный перестук колес крепко снится. И спал бы так, кажется, целую вечность.

Но вдруг лязгнули буфера, вагон задергался. Тут же меня кто-то начал тормошить. Продрал глаза — мой сосед по нарам, летчик Петро Руденко.

— Вставай, вставай, та швыдче! Командир кличе! — кричал он.

— Где мы? — спросил спросонья.

— В Махачкалу приихалы.

— Гак нам же дальше, в Дербент!

— Яке тоби дило! Швидче собирайся, як сам командир кличе! — торопил меня Петро, стягивая с нар свои вещички — фанерный, окрашенный голубым эмалитом пузатый чемодан с висячим замком да темно-синюю довоенного образна шинель с «курицей» на левом рукаве. «Курица» — эмблема летчика: два распростертых птичьих крыла, а посредине звездочка и скрещенное мечи. Вышитая когда-то серебряной витой канителью, на шинели Петра она давно уже почернела.

Командир действительно высадил с поезда шестерых наиболее опытных летчиков. Эшелон вскоре тронулся дальше. Мы разыскали нескольких наших техников. Они уже вторую неделю бились тут, чтобы отправить по железной дороге в авиаремонтные мастерские семь штурмовиков, — не было платформ. На этих штурмовиках нужно было менять моторы: в маслофильтрах находили серебристую стружку — признак разрушения подшипников.

Холобаев сказал нам:

— Сюда на этих самолетах ведь кто-то долетел — долетим и мы. До мастерских — менее часа лета. В горы лезть не будем, в открытое море тоже, а пойдем вдоль бережка. Если у кого откажет мотор — садитесь только с убранным шасси на прибрежный песок или мелкую воду. Уразумели?

— Так хиба ж море милке? — удивленно спросил Петро.

— Ближе к берегу будет «милке», — улыбнулся командир.

Ему нравился украинский говор этого летчика. В разговоре с ним он при удобном случае тоже «ввертывал» украинские словечки, неумело подражая собеседнику.

Младшему лейтенанту Петру Руденко, молчаливому летчику, шел двадцать третий год. Однако еще до войны он успел жениться и с фронта часто писал письма «до Оли» в хутор Муртусово Конотопского района. Узнав о сдаче Конотопа, он перестал писать и сделался еще менее разговорчивым.

С детства крестьянская жизнь не баловала Петра. И ходил он, глядя больше в землю и сутулясь, будто на своих крепких плечах нес мешок с зерном. С шестнадцати лет Петро работал на Конотопском электромеханическом заводе. Без отрыва от производства закончил аэроклуб, а потом Серпуховскую военную школу. По всему было видно, что нелегко далась Петру летная профессия, но он принадлежал к той категории людей, которые хоть и с трудом постигают всякие премудрости, но зато уж накрепко. Недаром Руденко часто повторял свою любимую поговорку: «Не срубаешь дуба, не отдувши губы».

Воевал он смело, но в то же время прямолинейно, не применяя каких-либо хитростей для обмана противника, и, наверное, поэтому чаше других возвращался с задания на искалеченном самолете. Впрочем, к пробоинам в крыльях он был равнодушен... Сто боевых вылетов к тому времени совершил Руденко — рекордный в полку боевой счет, но из-за того, что поначалу у него не клеилось дело с ориентировкой, дольше других летал ведомым. Теперь его выдвинули на должность заместителя командира эскадрильи. Ходили слухи, что представили к высшей награде, и все мы ждали, когда Петро будет Героем Советского Союза...

Руденко был бережливым. Даже на фронте, где никому неведомо, когда пробьет его последний час, он складывал копеечку к копеечке и ничего лишнего себе не позволял. Но в Махачкале Петро удивил всех своей расточительностью. Командир отпустил нас в город.

— Побродите вволю на людях. К вечеру чтоб все были на месте. Вылетим рано, пока не жарко, да и выспаться надо.

Мы ходили гурьбой по городу, искали «Тройной одеколон» для бритья, но купить его нигде не удалось. Об этой принадлежности туалета забыли и горожане, одеколон с прилавков давно исчез как предмет роскоши. У магазинов стояли бесконечные очереди — хлеб выдавали по карточкам. Тогда направились к пристани, чтобы на синее море посмотреть да искупаться. Там же, вдоль берега, сколько глаз видел, расположились многотысячным табором беженцы. Женщины с детьми, старики да старухи неделями ожидали посадки на пароход, чтобы эвакуироваться за Каспий. И море было совсем не синим, а грязным от нефти (танкер, говорили, где-то затонул), на воде плавали арбузные корки, обрывки газет, всякий мусор...

Возвращаясь, хватились: исчез Петро Руденко. Появился он к вечеру с обклеенным синим дерматином чемоданчиком.

— А я патыхвон купив! — торжественно объявил он.

— Зачем он тебе, Петро? — заинтересовались мы необычной и по военным временам дорогой покупкой.

— Щоб на танцях у нас грав.

— Так ведь Юрченко на баяне играет!

— Вин такого не грае...

Петро откинул крышку, поставил единственную пластинку, покрутил ручку, и мы услышали всем знакомую «Рио-Риту».

— Пид цей фокстрот я з Олей познаёмывся на танцях, — открылся нам Петро.

А за ужином при всех сказал Холобаеву:

— Як мене вже не стане, то подарить цей патыхвон, товарищ командир, тому летчику, який буде наихрабрийшим...

Утром следующего дня мы взлетели. Пристроились к Холобаеву и вслед за ним сделали над аэродромом круг, чтобы набрать побольше высоты. Она нам могла пригодиться, чтобы в случае отказа двигателя хватило времени спланировать на «мелкую воду».

Взяли курс на юг. Вскоре по правому борту навстречу медленно поплыли мрачные, с темными ущельями скалы Дагестана, а слева голубело тихое, словно застывшее, море. Вглядываясь в его даль, нельзя было понять, где оно кончается: вода сливалась с такого же цвета безоблачным небом. Консоль левого крыла медленно покачивалась над этим бесконечным покоем, и трудно было определить: ровно летит самолет или с креном. Пришлось все время косить глазами на горы да часто посматривать на стрелку прибора, показывающую температуру воды. Стрелка вскоре уже достигла красного деления, это максимум: мотор начал перегреваться.

Долго тянулись минуты, пока впереди, на крутом берегу, не показалась россыпь выбеленных домиков, остатки крепостных стен и в середине, словно поднятая к небу пика, мечеть. Это и есть Дербент, половина нашего пути. А когда город уплыл под крыло, горы постепенно отступили от берега, из-за моря поднялся огненный диск, позолотивший песчаные отмели.

Температура воды в системе охлаждения перевалила за предел, и на бронестекле заискрились мелкие брызги — воду выбивало через клапан редуктора. Прошло еще двадцать минут напряженного полета, когда ждешь, что вот-вот заклинит мотор, и уже не до созерцания земных красот.

Наконец аэродром. Один за другим приземлились с ходу, не делая никаких кругов. Долетели!

Командир ходил приосанившись, словно полководец, выигравший крупное сражение.

— Перекусим, потом искупаемся в синем море — и на поезд! — сказал он.

Столовая на аэродроме была маленькая, пришлось постоять в длиннющей очереди. А солнце уже жарило вовсю. С гор срывался ветер и гнал по земле космы песка. На зубах хрустело, на гимнастерках выступила соль. Тело зудело не то от укусов гудермесских комаров, не то от насекомых, которые появились за несколько недель странствий по безводному Донбассу и Сальским степям.

Из столовой заспешили к морю, которое было очень чистым. Сутулый Руденко с патефоном широко вышагивал впереди. Он первым разделся, обнажив белое, цвета бумаги, тело. Только чернели, будто приставленные, кисти рук да ровно загоревшая шея. Петро зашел по колено в воду, нагнулся, зачерпнул пригоршню воды, хлебнул и зло сплюнул:

— Яка ж вона гирка... — Постоял в раздумье, выбежал на берег, схватил камень, сгреб свою амуницию, погрузил ее в воду и привалил камнем ко дну.

— Хай воны в ций води и подохнуть!

Развеселил нас Петро. Мы, как мальчишки, долго барахтались в воде, ныряли, хохотали, а потом улеглись подряд нагишом, подставив солнцу белые спины, и вскоре притихли. Только Петро все скрипел заводной ручкой патефона.

По ногам ритмично плескалась зыбь. Сквозь дрему мы слушали бойкую «Рио-Риту», а потом и звуки патефона, и всплески прибоя, и нас самих будто унесло теплым ветром в море...

Федя Артемов проснулся первым.

— Сгорели! — крикнул он.

Все вскочили, как по боевой тревоге: где пожар?! И тут же раздался дружный смех: наши спины, и ноги, и то, что возвышалось между ними, были цвета кумача, а у Холобаева на лопатках появились волдыри. Петро в одежде Адама понуро стоял около своего патефона: его любимая пластинка сплавилась на солнце, края свисали с диска, словно блин с тарелки, игла вошла в нее, как в мягкий воск.

Быстро оделись и направились на вокзал. Руденко раздобыл крынку кислого молока и смазал всем спины. Но это мало помогло: в поезде до самого Дербента никто из нас не мог ни сесть, ни лечь.

Стояли мы у окон вагона, и глаз невозможно было оторвать от синего моря. На горизонте виднелся пароход: за трубой по морю волочилась длинная полоса дыма...

Прыжок через Каспий

Созрел виноград. Для его уборки в Дербенте людей не хватало. Мужчины в армию ушли, женщин тоже мало осталось: кто противотанковые рвы копает, кто в переполненных госпиталях за ранеными ухаживает.

Нас послали в совхоз снимать богатый урожай. Работали мы на виноградниках и отъедались: одну кисть в корзину, вторую в рот. Но не пришлось как следует насытиться живительным соком: объявили, что летчикам предстоит дальний путь в город, где обосновался с авиационным заводом С. В. Ильюшин. Часть техников тоже отправится с нами.

В догадках ломали головы: как туда теперь добираться? Все ближайшие железные дороги перехвачены противником, его авиация зверствует и на Волге — пароходы бомбит. Путь остается один — только через Каспийское море. Если пароходом, то километров 600 до Гурьева плыть, а дальше кружным путем по железной дороге.

Поздно вечером к нам зашел повеселевший от молодого вина Холобаев:

— Завтра отправляемся! Лишних шмуток с собой не брать! Прихватить парашюты! Полетим на «братской могиле»

У молодых летчиков-сержантов округлились глаза, а бывалые знали, что «братской могилой» повсеместно именовали давно устаревший тихоходный гигант с четырьмя моторами — тяжелый бомбардировщик ТБ-3. Он имел на борту многочисленный экипаж, и, когда случалась катастрофа, приходилось хоронить сразу одиннадцать человек.

Утром нас погрузили в огромный бомбоотсек, а не уместившимся в нем пришлось забраться внутрь толстого крыла и лежать там, скорчившись. Наконец загудели моторы, самолет пошел на взлет.

Сидели мы, как в закупоренном ящике, не видя белого света. Огромный металлический самолет от вибрации так лихорадило, что кожа мелко вздрагивала студнем. Вдобавок вскоре началась сильная болтанка. Тихоходный ТБ-3 с огромными крыльями то «вспухал» на восходящих токах воздуха, то вдруг терял опору, резко проваливался, и мы вместе с парашютами, на которых сидели, отделялись от пола. Многих начало укачивать, и побледневшие летчики по очереди стеснительно пробирались в хвостовую часть фюзеляжа. «Может, оттого так швыряет самолет, что мы над горами летим?» В полу отыскали щель, любопытные начали к ней льнуть. И увидели картину, совсем не радовавшую глаз: под самолетом, совсем близко, дыбились высокие гребни пенистых волн. После этого все притихли, закрыли глаза, прикидываясь спящими.

Лишь через пять часов полета под нами поплыли жаркие пески. Только тогда мы зашевелились, начали курить в кулак.

К вечеру приземлились на травяном аэродроме. У нас под ногами долго еще качалась земля. От ужина отказались, завалились на нары в неосвещенном бараке: спать, спать...

На рассвете появился наш, неугомонный командир:

— Подъем! Не к теще на блины приехали! Быстро завтракать — и на заводской аэродром. Будем сюда перегонять самолеты.

В столовой мы нехотя ковыряли гнутыми вилками сухую, сбившуюся в комки пшенную кашу. Голодная, тыловая норма...

На заводском аэродроме в несколько длинных рядов выстроились новенькие штурмовики. Нам предоставили право выбирать самолеты. Техники придирчиво их осматривали, и наш «профессор» Шум был нарасхват, — каждому хотелось, чтобы он сам прослушал работу мотора.

Выделялась нам и спарка. Вот когда наконец появился на свет этот долгожданный учебно-тренировочный УИЛ-2 с двойным управлением. На нем мы будем проверять технику пилотирования отобранных из запасной бригады летчиков и давать им провозные полеты.

Из Дербента нас прилетело человек десять воевавших летчиков. Среди них Петр Руденко, Михаил Ворожбиев, Владимир Зангиев, Михаил Талыков, Леонид Букреев, Евгений Ежов, Николай Дорогавцев, Василий Шамшурин... Привезли мы с собой и выпускников Ворошиловградского училища сержантов Ивана Остапенко, Георгия Бондаренко, Петра Цыганова, Григория Снопко, прибывших в полк еще в Кагальницкую, но не сделавших ни одного боевого вылета. Около двадцати летчиков предстояло нам взять в полк, оттренировать и подготовить к тысячекилометровому перелету на фронт.

Первую половину сентября с утра до вечера летали со стопного аэродрома. Проверяли, отсеивали, тренировали летчиков. Холобаев предъявлял особые требования к радиосвязи. Он говорил:

— Кто в полете не слышит команд с земли, тот верный кандидат в покойники. Таких в полку мне не надо!

И все же без казусов не обошлось. Возвращался как-то с тренировочного полета сержант Снопко, светловолосый и добродушный летчик, всегда красневший при разговоре с начальством. Заходил он на посадку, а шасси выпустить забыл. Подсказывали ему по радио, а он на команды не реагирует. Красными ракетами угнали его на второй круг. Еще несколько раз он упорно пытался сажать самолет с убранными шасси, тогда ему крест из полотнищ выложили и палили сразу из нескольких ракетниц. Измотавшийся Снопко уже перестал обращать внимание на запрещающие сигналы, решил садиться с убранными шасси. Когда он планировал, майор Хашпер предпринял рискованный шаг: выбежал на полосу приземления, поднял руки. «Не будет же летчик таранить своего командира эскадрильи, если увидит». Снопко, к счастью, заметил впереди человека и в пятый раз дал полные обороты двигателю, прекратив снижение. В этот момент Хашпер повалился на спину, поднял длинные ноги, начал ими дрыгать и хлопать ладонями по голенищам. Летчик, увидевший такую картину, сообразил, что он «ноги» забыл выпустить. Благодаря этому полет Снопко закончился без поломки.

Холобаев вгорячах хотел было отчислить этого летчика из полка, но, крупно поговорив с ним, все же оставил. И Гриша Снопко на фронте оказался летчиком, украсившим нашу гвардейскую семью. А случай потери радиосвязи он запомнил на всю недолгую в авиации жизнь.

У меня в 3-й эскадрилье был сержант Иван Остапенко. Этот круглолицый флегматичный украинец из села Долгенького Харьковской области оказался неистощимым балагуром. Притихшие летчики и техники с застывшими улыбками могли слушать Остапенко часами. Тогда вечернюю тишину, словно орудийные залпы, сотрясали короткие взрывы хохота. В центре своих историй он неизменно ставил себя, но прикидывался простачком, «работая» не то под бравого солдата Швейка, не то под любимца фронтовиков Васю Теркина. Случаи, взятые из жизни, у рассказчика обрастали затейливыми выдумками, и трудно было понять, где кончается правда и начинаются сущие небылицы. Остапенко был вралем с богатой фантазией, а люди, умевшие веселить, нигде так не ценились, как на фронте. Я был рад, что у нас в эскадрилье завелся такой.

Но вот с этим-то Остапенко и произошел случай, который мог разлучить его с полком. Холобаев, не покидавший в эти дни старта, часто брал микрофон, чтобы самому убедиться, как слышат летчики «землю». Поскольку на большинстве самолетов стояли только приемники (передатчики были лишь на самолетах командиров эскадрилий и их заместителей), то слышимость проверялась своеобразно — от летчика требовали выполнить какую-нибудь несложную эволюцию: сделает — значит, услышал...

Пролетал над стартом самолет с бортовым номером 25.

— Кто летит? — спросил меня Холобаев.

— Сержант Остапенко. — Командир взял микрофон:

— Двадцать пятый, если слышишь меня — помаши крыльями!

Остапенко, однако, продолжал полет по прямой, не шелохнувшись. Холобаев гневно бросил:

— Твой любимчик только на земле разглагольствовать мастер, а в воздухе он, оказывается, того... — и покрутил указательным пальцем около виска. — Уберем его из полка, пусть еще в бригаде подучится...

— Константин Николаевич, — говорю командиру, — ведь он у нас от Ростова пешим протопал... Сядет — тогда и разберемся: может, лампа отказала или еще что...

— Плохому танцору всегда что-нибудь да мешает! Посмотрим, как он у тебя сядет...

— Посадка у него отработана, сейчас убедитесь...

И надо же такому случиться! Остапенко, хорошо сажавший самолет, на этот раз подошел к земле слишком низко, ткнулся колесами и «скозлил»: штурмовик сделал несколько прыжков.

— Видно птицу по полету... Пешком топать — не летать. Пришли его ко мне!

Подошел Остапенко к командиру по-строевому, лихо козырнул.

— Приемник перед взлетом настраивал?

— Так точно, настраивал.

— Команду мою слышал?

— Так точно, слышал.

— А почему не выполнил?!

— Не мог, товарищ командир, — невозмутимо ответил сержант.

— Интересуюсь, что же помешало?

— Вы давали команду помахать крыльями, а этого сделать никак невозможно: крылья к фюзеляжу жестко прикреплены. Вот если бы покачать с крыла на крыло, то дело другое... — с невинным видом объяснил сержант.

— А почему сел с «козлами»?

— Знал, что за невыполнение команды по радио нагоняй будет, волновался.

Стоявшие поблизости фыркнули, и Холобаев засмеялся громче всех.

Перелет полка на фронт был назначен на 20 сентября. Казалось бы, что тут сложного? Взлетел, собрал всю эскадрилью — 12 самолетов, пролетел час по прямой — и посадка для заправки. Такие посадки в районе Саратова, у озера Эльтон, под Астраханью, Махачкалой и, наконец, у Гудермеса. Вот мы и дома... И условия для перелета благоприятные: небо безоблачное, воздух прозрачный — с высоты местность просматривается на многие километры. Видимость, как говорят в таких случаях, миллион на миллион. Пролетать будем в стороне от мест, где идет война, ни зениток тебе, ни «мессеров». Одним словом, прогулка. Между тем Холобаев на подготовку к перелету выделил целый день.

Мы занимались прокладкой маршрута, и командир появлялся то в первой эскадрилье у Петра Руденко (его выдвинули на должность комэски), то во второй, у майора Хашпера, то у меня, в третьей. Вот он снова как из-под земли вырос, выхватил у Остапенко карту и давай его экзаменовать:

— Компасный курс на первом этапе полета? Путевое время? Какие характерные ориентиры будем пролетать? — Сержант бойко, правильно отвечает. Я рад за него.

Судя по вопросам, командир больше всего опасается потери ориентировки. Но как по такой трассе заблудиться? Волга, потом единственная железная дорога в степи — очень надежные линейные ориентиры. К тому же впереди каждой эскадрильи, которые будут взлетать одна за другой через 30 минут, полетит лидер — бомбардировщик ПЕ-2 со штурманом на борту. Он будет вести нас от одного пункта к другому. Однако командиру полка этого показалось мало, и он решил к Петру Руденко приставить еще и контролера — майора Галущенко, только что назначенного к нам штурманом полка.

Николай Кириллович Галущенко, атлетически сложенный здоровяк с орлиным взглядом и прекрасно вылепленной головой, был превосходным летчиком. О таких говорили: не летает, а рисует в воздухе. И повоевать ему пришлось раньше нас: еще в тридцать седьмом он был летчиком-добровольцем в Китае, летал на скоростном бомбардировщике СБ.

Вот его-то командир полка и решил приставить к эскадрилье Петра Руденко, чтобы подстраховать молодого комэску от всяких случайностей. Узнав об этой опеке, Петро надулся. Но командир, по-видимому, не забыл случая, как Руденко год назад, в Донбассе, чуть не угодил под суд. Возвращался он с задания, отбился от группы, потерял ориентировку и сел в степи. Расспросив у местных жителей, где он находится, летчик взлетел, но снова заблудился. День был на исходе. Вторично приземлился на окраине какого-то села, чтобы опять расспросить о местонахождении, а там говорят: «Немцы близко!» Тогда Руденко свалил в кабину, как в печку, охапку дров, облил бензином и поджег. В полк вернулся пешком. Тогда и начались у Петра неприятности: слухи о близости противника оказались ложными, а самолет был уничтожен.

Вот поэтому командир полка решил подстраховать его от всяких случайностей и зазорного в этом ничего не видел.

Вечером, в канун отлета на фронт, провели партийное и комсомольское собрания. В решении записали: все 36 самолетов завтра должны быть на фронтовом аэродроме. Ни одной аварии и поломки по вине летного и технического состава, ни одного летного происшествия.

Рано утром мою эскадрилью выпустили первой. Быстро собрались звенья в клин четверок, легли на курс. Вскоре нас обогнал лидер и повис впереди с превышением. Справа от меня спокойно летит Остапенко. Поглядывая в его сторону, вижу широкую ленту Волги и медленно уходящие к востоку пожелтевшие Жигули.

Первая посадка. К самолетам подъехали бензозаправщики. Вслед за нами к аэродрому подошла эскадрилья Руденко. Когда все самолеты третьей эскадрильи были заправлены и механики уже начали залезать в фюзеляжные лючки, последняя эскадрилья Хашпера заканчивала посадку. Третьей эскадрилье — взлет. Точно укладываемся в график!

Снова в воздухе. Волга вильнула вправо и скрылась. Теперь не увидим ее до самой Астрахани. Далеко в стороне остались моя родная Николаевка и разбитый теперь Сталинград. Под нами ровная степь. По железной дороге ползут товарняки: на фронт, на фронт...

Наконец-то впереди показалось белое, словно заснеженное, соленое озеро Эльтон. Невдалеке от него нам сигналят ракетами. Холобаев первым пошел на снижение, чтобы успеть руководить с земли посадкой.

Сели, разминаемся, а в ушах стоит гул, будто все еще рокочет мотор. Печет солнце. Вижу — ко мне спешит Федя Артемов, мой заместитель:

— У нас одного самолета не хватает!

— Чего мелешь! К аэродрому все подошли, сам пересчитал.

— Двадцать пятый исчез! «Опять Остапенко».

Вскарабкались с Артемовым на мотор и с высоты обозреваем полынную степь.

— Что там пылит? — показывает он рукой и ладонью прикрывает глаза от солнца.

— Автомобиль, наверное. Что еще может в степи пылить?

— А не самолет ли рулит?

— Не мог же он приземлиться за тридевять земель... К нам подбежал Холобаев, флажками в том же направлении тычет:

— Ты видишь, куда твой хохол умудрился сесть?!

Долго рулил Остапенко, попадая колесами в сурочьи норы, в моторе закипела вода. Техники облепили самолет, осматривали шасси, в моторе еще долго копались.

Оказалось, что Остапенко вышел на последнюю прямую перед посадкой, а солнце, светившее в глаза, ослепило. Потерял посадочное «Т». Отвернул в сторону, заметил впереди что-то белевшее и пошел на посадку в том направлении. Приземлившись, сержант обнаружил, что сел он не там, где все, а белая полоска, которую он принял за посадочный знак, оказалась ложбинкой с высохшей соляной рапой...

Стоял сержант передо мной, потупившись и теребя ремешок у планшета.

— Разберут теперь по частям, — сказал он упавшим голосом. Я подумал, что он о самолете речь ведет, и успокаиваю перед очередным стартом, хоть и хотелось отчитать:

— Незачем его разбирать, штурмовик исправный...

— Да не самолет, товарищ лейтенант, а меня... За невыполнение решения комсомольского собрания. Ведь летное происшествие по моей вине...

До Астрахани трасса для ориентировки очень трудная: почти половину пути предстояло лететь над пустыней, выдерживая по компасу курс вначале на юг, а потом, достигнув моря, — вдоль всего берега на запад. Нужно было сделать крюк, чтобы обойти зону боевых действий авиации противника.

Перед вылетом каждому летчику вручили закупоренную бутылку с питьевой водой.

— Аварийный запас, пить запрещаю! — объявил командир.

Все догадались, когда может понадобиться эта вода.

И снова взлет в прежней очередности.

Мы потянулись за Холобаевым. Потряхивало самолеты на горячих восходящих потоках, внизу однообразная картина: куда ни глянь — к самому горизонту убегают застывшие валы желтого песка. За двадцать минут полета я не приметил ни одного кустика, и только в одном месте какой-то ползучий обитатель пустыни оставил на песке бороздящий след. Невольно настороженно прислушиваешься к гулу двигателя, нет ли перебоев, и вспоминаешь о бутылке с питьевой водой.

Засинел наконец Каспий, выплескивая на прибрежные пески белые кружева. Долго еще летели вдоль пустынного берега, потом показались заросшие камышами протоки Волги и многочисленные острова. В стороне видна Астрахань.

Третий этап перелета эскадрилья закончила без происшествий. Остапенко на этот раз не набедокурил. Пока техники заправляли самолеты, летчикам начали выдавать спасательные жилеты. Мы впервые увидели это приспособление, которое может понадобиться тому, кто окажется в воде.

— Вот, товарищи, видите, — надувные шланги, — объясняет нам военный из отдела перелетов.

И мы действительно видим на красном резиновом жилете с отверстиями для рук две длинные резиновые трубки, будто от автомобильного насоса. Если надеть жилет, трубки концами достанут до подбородка.

— А вот этими пробочками, — продолжает он, — закрываются отверстия этих шлангов после того, как жилет будет наполнен воздухом...

— А как его наполнять? — перебивает затянувшееся объяснение Федя Артемов.

— Я как раз и хотел перейти к этому вопросу... А наполнять его нужно, товарищи, так: взять кончики шлангов в рот, через нос сделать глубокий вдох и дуть...

— Если его надуешь, то, наверное, и в кабину не втиснешься?

— Так не на земле же его, товарищи, надо надувать, а после того, как покинете самолет и убедитесь в раскрытии купола парашюта. Делать это нужно до приводнения...

Федя Артемов первым вызвался для показа: набросил на себя жилет и принялся усердно дуть. Лицо его от натуги побагровело, а жилет наполнялся медленно. Все же Федя на наших глазах постепенно располнел до неузнаваемости. Тогда он сделал кислую мину, склонил набок голову, просяще протянул руку и забормотал: «Сала, сала, сала...» Засмеялись мы и вспомнили нашего славного Эн-Ша, который, наверное, все еще руководит уборкой винограда в Дербенте.

Смех смехом, но если действительно придется покидать самолет над морем, то с малой высоты, на которой мы полетим, этого жилета надуть никак не успеешь. Настроение испортилось. А тут еще на наших глазах Холобаев метался по старту, то и дело на часы поглядывал. Положенные тридцать минут истекли, но ни лидера, ни эскадрильи Руденко все еще не видно. Лишь один штурмовик низко просвистел над аэродромом, потом круто вздыбился и вверху завалился в глубокий вираж. Штурмовик, сделав небольшой круг, эффектно приземлился. Судя по почерку, это Галущенко. Но почему он один? Где же первая эскадрилья, которую должен был контролировать штурман полка?

Стоит на старте плечистый летчик перед маленьким Холобаевым — майор перед майором. Командир темпераментно жестикулирует, а Галущенко перед ним — по стойке «смирно» и лишь изредка и вроде бы некстати с ноги на ногу переступает.

Уже села замыкающая эскадрилья, мы выруливаем для взлета, а самолетов Руденко все нет. Холобаев остался в Астрахани выяснять причину, а Галущенко послал в группе со мной.

Над морем до Махачкалы мы летели уже без лидера, зато с боков и сзади нас охраняли истребители — английские «харрикейны», выкрашенные в ярко-желтый цвет. Немцы, оказывается, пронюхали о морской трассе перелетов на Кавказ и засылали сюда «мессеров» охотиться за самолетами.

Особняком от нас, в стороне летел майор Галущенко. Перед Махачкалой мы приблизились к берегу, и Галущенко, любивший пролететь «с ветерком», снизился над плавнями до бреющего. Тучи уток поднимались на крыло перед носом его штурмовика. Такой массы дичи видеть еще не приходилось. Вскоре я услышал голос Галущенко:

— У меня что-то с мотором, гарью пахнет, кажется, электропроводка горит.

— А как показания приборов? — запрашиваю его.

— Температура воды растет...

— Подходим к аэродрому, садись первым, — советую ему.

Когда я заходил на посадку, то увидел в конце аэродрома лежавший на брюхе самолет. Это Галущенко в спешке забыл выпустить шасси. Ходил он вокруг штурмовика и ругал себя последними словами. Но делу этим не поможешь. Наши техники быстро поставили штурмовик на ноги, заменили винт. Опробовали мотор: работает нормально, ничего там не должно было гореть. В чем же дело? Сержант Шергин вскарабкался на мотор, полез руками в туннель воздухозаборника водяного радиатора, расположенного позади винта перед фонарем кабины летчика, и извлек оттуда... утку с обгоревшими перьями! Как она могла туда проскочить через вращающийся со скоростью до двух тысяч оборотов в минуту трехлопастный винт?!

С Петром Руденко случилась неприятность. Галущенко до Астрахани решил его больше не опекать: ведь Руденко полетит с лидером. А у лидера, который должен был взлететь последним, не запустился мотор, и Руденко полетел самостоятельно. Над дельтой Волги отклонился от курса, потерял ориентировку. Горючее было на исходе, и летчики его эскадрильи расселись поодиночке где попало. Руденко сел на безлюдном острове дельты Волги. Грунт оказался мягким, самолет перевернулся, комэска, к счастью, наставил себе только синяков и самолет не поломал.

Разыскали всех, и они прилетели к месту сбора.

Перелет закончен. Тридцать шесть штурмовиков оказались налицо, но Галущенко был понижен в должности и принял первую эскадрилью, а Петр Руденко стал у него командиром звена.

Досадно было: воевать научились, а тут, можно сказать, на ровном месте споткнулись.

Собираемся с силами

В районе Гудермеса сели в широкой долине на скошенный луг. Только зарулил на стоянку последний штурмовик, как в небе показался немецкий разведчик. Командир полка проводил его пристальным взглядом и тут же объявил аврал:

— Маскировать самолеты!!

А чем их замаскируешь на голом месте? И все же нашлось чем: таскали охапки сена, обрывками веревок и проволоки вязали снопы, обвешивали ими пропеллеры, фюзеляжи, крылья. И так усердствовали техники и летчики, что вскоре забросанные сеном штурмовики даже с близкого расстояния нельзя было отличить от копны.

Жилье нашлось в опустевшем ауле Исти-Су, в часе ходьбы от полевого аэродрома. На склоне горы ступенчато лепились глинобитные сакли. Летчик-осетин Володя Зангиев пояснил нам, что название аула в переводе на русский означает — горячая вода. И действительно, почти кипяток с журчанием сбегал откуда-то с гор. Пахла вода тухлыми яйцами. А рядом с ручьем стояло нехитрое сооружение — врытый в землю деревянный сруб с заслонкой. Откроешь ее, и из ручья туда наливалась вода. Давали ей остыть, а потом десятка два любителей попарить косточки медленно погружались в горячий «лягушатник» и сидели там до умопомрачения. Даже наши молодые сердца от такой процедуры учащенно колотились. Вода-то, говорят, целебная!

Отмокали по очереди в серном источнике и думали, что, может быть, завтра получим приказ перелетать на фронтовой аэродром, поближе к Моздоку и Нальчику, где шли сильные бои. Не зря к вечеру из дивизии прилетел начальник разведки с картой обстановки. Он рассказывал, какие силы авиации и сухопутных войск сосредоточил противник на этом участке фронта, сыпал цифрами, называя нумерацию частей, их численный состав и потери. Мы нанесли на свои карты линию боевого соприкосновения, отметили пункты, где базировалась фашистская авиация.

Внимательно слушали усталого начальника и поражались его осведомленности: можно было подумать, что он сам побывал в гостях у противника и все видел собственными глазами. «Хорошо работает наша разведка», — подумали мы. О своих войсках он ничего не должен был сообщать, но все же в заключение ободряюще заявил:

— Наш фронт собирается с силами, чтобы сокрушить врага!

А мы подумали: вновь сформированные полки нашей 230-й штурмовой дивизии — тоже сила, и сила немалая...

Пока мы летали за Каспий формироваться, положение Северной группы войск Закавказского фронта мало в чем изменилось. Еще в конце августа противник подошел к Тереку и уперся в нашу оборону. В районе Моздока на узком участке фронта фашисты сосредоточили мощный кулак из двух танковых и двух пехотных дивизий. Почти весь сентябрь они пытались с севера прорваться через Терский хребет в долину Алхан-Чурт, чтобы захватить Орджоникидзе и Грозный. Около 6 тысяч солдат и 200 танков остались под Моздоком в «долине смерти» — такой ценой заплатил генерал-полковник Клейст за небольшую вмятину в нашей обороне. Не удалось противнику прорваться к Орджоникидзе и с запада — через горный проход Эльхотовские ворота, куда он перебросил с Туапсинского направления одну из отборных дивизий СС «Викинг». Она тоже понесла большие потери и вынуждена была остановиться.

Авиация 4-й воздушной армии в сентябре совершила 9 тысяч боевых вылетов и уничтожила много вражеской техники и живой силы. В воздушных боях и на аэродромах противник потерял более 170 самолетов.

Наши войска продолжали совершенствовать оборону, вновь сформированные части уплотняли боевые порядки. Около 100 тысяч человек местного населения помогали войскам строить Грозненский, Орджоникидзевский и Махачкалинский оборонительные районы. На заводах и в колхозных кузницах днем и ночью ковали кирки, лопаты и ломы, которых не хватало для земляных работ.

В сентябре общее соотношение сил на всем фронте Северной группы войск — от Баксанского ущелья и далее по Тереку до берегов Каспия — изменилось в нашу пользу. Лишь в танках и авиации мы еще уступали противнику. Но по всему было видно, что и в этом его превосходство будет недолгим: через Каспий летели из тыла новые авиационные части, а от Махачкалы в сторону Грозного по дорогам шли колонны новеньких грузовиков с солдатами, громыхали танки, натужно стрекотали тракторы с гаубицами на прицепах.

...В Исти-Су мы провели не один день, приказа перелететь ближе к линии фронта все не было. Вместо него поступило распоряжение: продолжать тренировки на групповую слетанность и полеты на полигон. И мы летали с утра до вечера, не испытывая недостатка ни в горючем, ни в боеприпасах.

А потом пришел приказ: провести конференцию по обмену боевым опытом. Невиданное дело — конференция на войне! Значит, не так уж плохи наши дела, если не спешат нас вводить в бой.

Холобаев составил темы докладов, распределил их между летчиками. Неожиданно взбунтовался Федя Артемов:

— Какой, товарищ командир, из меня оратор? Я только выйду на трибуну и тут же заикой стану...

— А ты не ораторствуй! Расскажи по-человечески о налетах на Артемовский и Константиновский аэродромы, в которых сам участвовал с Мосьпановым. Все как было, от взлета и до посадки. И на схемке это изобрази. Никогда не вредно самому пошевелить мозгами, и молодым летчикам интересно тебя послушать. Что касается трибуны, про это стойло забудь, его нам никто тут еще не приготовил. Ора-атор...

Тем докладов набралось много: одному надо было рассказать о противозенитном маневре, другому — о воздушном бое штурмовиков с «мессерами», третьему — о боевых порядках, четвертому — об атаке переправ... Помнится, что из бывалых летчиков лишь одному Петру Руденко доклада не досталось. Он готовился к поездке в Грозный на митинг молодежи Северного Кавказа. И потом мы узнаем из газет, что вслед за кабардинским партизаном Камботом Чатаевым и поэтом Дагестана Расулом Гамзатовым он произнес самую короткую речь: «Мы били, бьем и будем бить гитлеровцев до полной победы!» Зато летчик-гвардеец с двумя боевыми орденами Красного Знамени сойдет со сцены театра под самые продолжительные рукоплескания. Наш Петро там поставил свою твердую подпись под словами клятвы молодежи — очистить Кавказ от гитлеровских оккупантов.

Мне Холобаев задал щекотливую тему о стрельбе и бомбометании со штурмовика. Это было легче показать на полигоне перед всеми летчиками, чем рассказывать. И не в стрельбе была загвоздка, тут все просто: опустил нос штурмовика, поймал цель на перекрестье, подвел самолет пониже к земле — жми на гашетки. Если вдруг светящиеся дорожки трасс прошли мимо, то небольшими движениями рулей направь их куда следует. Стрелять со штурмовика одно удовольствие: на твоих глазах вспыхивает вражеская машина — и тогда летчик окрылен успехом.

Совсем иначе обстояло дело с бомбометанием. Не нашлось, оказывается, человека, который бы сконструировал для штурмовика прицел. Не появился этот прицел в течение всей войны, не было его и после. Поэтому у каждого из нас была своя метода. Бомбили на глазок, по чутью, или, как мы выражались, «по сапогу». Шутники придумали даже шифр несуществующему прицелу — КС-42, что означало: кирзовый сапог сорок второго года. Число это, кстати, возрастало с каждым годом и к концу войны достигло 45. Летчики приноравливались каждый по-своему и, в общем-то, бомбы клали метко.

Не было прицела, зато штурмовик начал обрастать различными метками и штырями-визирами, как днище корабля ракушками. Метки эти служили для определения момента ввода в пикирование. Ну ввел, а что дальше? Летчик должен был на глазок придать самолету угол наклона в 30 градусов и тут же начать отсчет в уме (как делали в старину фотографы) положенное количество секунд выдержки времени. И это все? Нет, не все. Надо было во время пикирования еще успевать бросать взгляд на высотомер, чтобы на кнопку сброса бомб нажать не выше и не ниже положенной высоты.

Раз появились перед глазами летчика заводские метки и штыри, то родилась и специальная инструкция о правилах пользования ими. Инструкцию положено было знать и сдать по ней зачет. Одного не учитывала эта инструкция: как летчику за считанные секунды да еще в боевой обстановке, когда рядом рвутся зенитные снаряды, успеть проделать многочисленные операции?

Я тогда спросил Холобаева:

— Как докладывать: по инструкции или по «сапогу»?

— Докладывай, как сам делаешь. О «сапоге» перед молодыми не взболтни! А чтобы тебе поверили, потом покажешь на полигоне...

На конференции вдоволь наговорились, поспорили и на многие вещи, о которых раньше не задумывались, стали смотреть другими глазами. Вспомнили тактические приемы, применявшиеся нашими прославленными мастерами — майором Николаем Зубом и старшим лейтенантом Ильей Мосьпановым. Кое-что из их арсенала приняли на вооружение. Федя Артемов, рассказавший о боевых вылетах на вражеские аэродромы, совсем не стал заикой. Холобаев его даже похвалил и, может быть, поэтому в заключительном слове сказал:

— Как видите, первый блин, и не комом. Перед показательным полетом на полигон я обратился к командиру:

— А что, если о своих действиях в воздухе я буду по радио передавать, чтоб все слышали?

— Поворачиваться успеешь?

— Попробую...

Но как тут обойдешься без начальника связи Нудженко? Он пристроил около наземной станции репродуктор. Я спросил:

— Грицько, нельзя ли придумать еще одно усовершенствование?

— Какое?

— Вывести переключатель передатчика на ручку управления. Ведь к нему каждый раз приходится тянуться почти до самого пола...

Нудженко сделал это простое усовершенствование. На моем самолете появился лишний проводок и кнопка контактного переключателя, примотанная к ручке управления изоляционной лентой: нажал — говори, отпустил — слушай. Прелесть! Позже у нас побывал заместитель главного конструктора Яков Иванович Мальцев. Посмотрел он на «лишнюю» кнопку, перекочевавшую к тому времени на все самолеты ведущих, и сказал:

— Усовершенствование дельное, мы внедрим его в серию. Мой полет на полигон прошел успешно. С легкой руки корреспондентов его окрестили «лекцией с воздуха». Эта форма обучения получила у нас впоследствии широкое распространение.

После полета ко мне подошел Холобаев, снял со своей гимнастерки большой парашютный значок мастера и прикрепил его на грудь.

— Так я же столько не напрыгал...

— Носи, носи на память. Глядишь, скоро придется еще одну дырку рядом вертеть...

Тогда, в Исти-Су, ни у кого из летчиков, кто прошел трудный боевой путь от Донбасса до предгорий Кавказа, не было ни одной награды. Не было ее даже у Талыкова, хоть наградной на орден Ленина составляли еще в июле сорок второго, в тот самый день, когда вывез он меня в фюзеляже своей «девятки» из-под носа у немцев. Не было награды у Артемова, не было ее и у меня, хоть и по полсотни вылетов мы уже совершили. Признаться, этих наград ждали все, кому полагалось. Ждали перед вступлением в «третий» тур. Иногда меж собой поговаривали:

— Слышал, начальство, что повыше, наградные под сукно кладет.

— Кто это мелет?

— Сам от писарей слышал. Они-то в курсе...

— А может, не в дивизии, а в другом месте залежались? Каждый мечтал о дне, когда придется на гимнастерке «дырку вертеть». Ведь важно награду получить при жизни.

Незаметно промелькнул сентябрь, а мы все еще тренировались в Исти-Су. Молодые летчики научились метко стрелять и бомбить, стали уверенно держаться в строю не только при полете по прямой, но и при маневрировании. Овладели техникой атаки цели всем составом эскадрильи. На это внушительное зрелище, не отрывая взгляда, смотрели все, кто оставался на земле.

Двенадцать штурмовиков одновременно опустили носы, из-под их крыльев одним дымным росчерком метнулись к земле 96 «эрэсов» — дробно хрястнул залповый взрыв. Вслед за этим снопы трасс кромсают мишени, а при выходе из пикирования от самолетов отделяются черные точки, стремительно несутся вниз. Под ногами вздрагивает земля, поднимается пелена пыли, и громовое эхо гулко отдается в горах.

Штурмовики вновь пошли на высоту, чтобы повторить атаку. Командир полка в микрофон:

— Внимание, в воздухе вражеские истребители! Летчики слышат команду, и ведущий выходит вперед. Его самолет кренится, остальные вслед за ним вытягиваются в цепочку, и в воздухе образуется карусель. Этот боевой порядок придумали для самообороны от «мессеров». Назвали его «спасательным кругом». Одноместный штурмовик сзади беззащитен, но если бы фриц сейчас попытался кого-нибудь атаковать, то идущий у него позади сможет отсечь «мессера» своим лобовым огнем.

— Атака отбита, разрешаю посадку, — говорит в микрофон командир, садится в автомашину и спешит проверить результаты работы первой эскадрильи майора Галущенко.

Красиво она сработала, ничего не скажешь. Миша Талыков, стоявший рядом, первым нарушил молчание:

—— Вот теперь мы собрались с силами! — И зачем-то притопнул каблуком. А я тогда подумал: «Да, это уже не тот полк, когда пришлось воевать на двух штурмовиках».

...Полк был готов к отлету на передовой аэродром, но вдруг последовало новое распоряжение: седьмой гвардейский будет ночным. Это новость! Нам и слышать не приходилось, чтобы ночью летали на штурмовиках. Теперь снова будет задержка с переучиванием. В нашем полку немногие летчики летали ночью, да и то лишь на У-2.

В крайних саклях аула вечером стоял галдеж.

— Не пойму, какой толк, что будем летать ночью?

— А такой толк, что меньше будет потерь. Вон девчата из полка Бершанской по ночам тарахтят на У-2, — многие из них уже «наклепали» по триста боевых вылетов. А ведь у них вместо брони фанера да полотно. У штурмовиков, как известно, редко кто до пятидесяти вылетов дотягивал.

— Теперь, братцы, прощай бреющий, на высоту нас загонят: в потемках мигом в гору воткнешься.

— А если загонят на высоту, тогда уж стрелять не придется, только бомбить с помощью КС-42...

— И групповая наша слетанность насмарку пойдет...

— Это почему же?

— А как же ты, интересно, в темноте будешь держаться в строю? Даже пешие в ночных переходах друг другу на пятки наступают.

— Соседа по навигационным огням можно видеть. Для чего же, по-твоему, их установили на концах крыльев и на хвосте?

— Если хочешь знать, так «ночники» их включают только при взлете и посадке. Будешь с огнями летать, немецкие зенитчики только спасибо скажут: даже без прожекторов лупить будут. Ночные истребители по огням легко находят...

— Братцы! А как же мы цели ночью отыскивать будем?

— Придется осветительные бомбы брать.

— А фугасные куда подвешивать?

На этот вопрос охотника отвечать не нашлось.

И началась в наших головах великая путаница. И это после конференции, когда все вроде бы стало на свои места.

На следующий день откуда-то привезли с полсотни фонарей «летучая мышь», расставили их на летном поле: ночной старт. Прожектора для освещения посадочной полосы не было. Прилетел на У-2 боевой летчик из ночного полка — нас вывозить.

Летали мы от заката до рассвета несколько ночей подряд, и на удивление дело с переучиванием пошло очень быстро. Молодежь вылетела самостоятельно. А до чего приятно летать ночью на У-2! Воздух спокоен, и самолет плывет, не шелохнувшись, словно в сметане. Вокруг чернота, лишь слабо мерцают приборы, да на аэродроме тускло светят редко выставленные в два ряда фонари, напоминая улицу мирного города в поздний час. Видеть это на фронте непривычно: ведь все населенные пункты затемнены, машины но дорогам ездят без фар. Глядя вниз, невольно уносишься мыслями к безмятежным довоенным дням.

Мы стояли на старте и следили за пролетавшим над нами самолетом. По звездному небу бежали три огонька: красный, зеленый и белый. И если бы не тарахтение мотора в ночной тишине, можно было бы принять их за полого падающие звезды. Это сержант Остапенко выполнял самостоятельный полет по кругу.

— Хохол-то твой землю носом роет, — одобрительно сказал командир. Он сделал смачную затяжку, жар цигарки осветил его лицо с глубокими морщинами около губ. И в этот самый миг яркий свет резанул по глазам, ударило волной всколыхнувшегося воздуха, мы упали на землю. Первым вскочил командир: — Гасить фонари!! — закричал он. Бросились врассыпную выполнять команду. Только теперь услышали отдаленный завывающий гул немецкого «ночника», спешившего до рассвета перелететь линию фронта.

На востоке, со стороны Махачкалы, уже светлело небо. Техники закапывали опаленную взрывом воронку. Ни один человек, ни один самолет у нас на аэродроме Исти-Су не пострадал.

Мы уже тряслись в грузовике по пути в аул и клевали носами.

— А фриц этот тоже по кирзовому сапогу отбомбился, — послышался голос Ивана Остапенко. Сидевшие с ним рядом хохотнули.

— А ты откуда знаешь? — спрашивает кто-то.

— Видел... — Остапенко сделал паузу и начал плести: — Поравнялись это мы с ним на встречных курсах, фриц первый меня заметил и спрашивает: «Эй, рус-Иван, не на Моздок ли собрался, нашу переправу бомбить?» — «Да нет, — отвечаю, — я только сегодня самостоятельно вылетел». — «Ну тогда мотай отсюда подальше, я сейчас по вашим огням шарахну!» — «Так дай мне вначале приземлиться, как же я без огней сяду? Я и по званию всего-навсего сержант...» — «Не говори мне под руку, целиться не мешай!» — заорал ихний ас, а сам, вижу, кирзовый сапог с левой ноги начал стягивать...

В кузове дружно засмеялись. Холобаев на ходу открыл дверцу кабины, вырос на подножке:

— Опять Остап травит?

...Программа полетов на У-2 заканчивалась, и настало время вылетать ночью на ИЛе. Кто полетит первым? Намеревался сделать это сам Холобаев, но его, как на грех, в эти дни замучили приступы язвы желудка. Он и на старте не расставался с грелкой. Вызвал он майора Галущенко, спросил:

— Тебе ночью на СБ летать не приходилось?

— Приходилось.

— А на ИЛе полетишь?

— Полечу, — не раздумывая, ответил тог. — Только первый полет надо бы в вечерних сумерках сделать, чтобы постепенно глаза к темноте привыкли.

— Хорошо. Полетишь на спарке, а в заднюю кабину майора Хашпера с собой возьмешь. Один майор — хорошо, а два — лучше.

Еще не стемнело, а УИЛ-2 с двумя майорами вырулил на старт и пошел на взлет. Сделал один круг над аэродромом, точный расчет и мягкая посадка на три точки. Летчик снова дал полный газ. После отрыва самолет круто пошел вверх, направился в зону повиражить, чтобы дождаться темноты.

Ждать пришлось недолго. Со стороны Кавказского хребта в долину быстро наползала темень. Вскоре и штурмовика не стало видно, а потом он зарокотал над аэродромом. Мы его обнаружили, но не столько по навигационным огням, сколько по лохмам пламени у патрубков. Многие удивлялись этим огненным языкам.

— Его и с потушенными огнями, оказывается, можно легко найти, — протянул кто-то разочарованно. — На У-2 совсем другое дело.

— На У-2 пять цилиндров, и выхлопные патрубки в коллектор помещены. А здесь из двенадцати цилиндров наружу огонь хлещет... — объясняет техник.

Сделав круг, штурмовик вышел на последнюю прямую и издалека начал снижаться на малых оборотах. Гул сменился редкими хлопками — летчик убрал газ перед приземлением. Газ убран, а пламя стало еще больше. Огненные усы все ниже и ниже. Мы настороженно прислушивались, чтобы уловить момент касания земли, но совсем близко от нас снова взревел мотор. Летчик ушел на второй круг.

Еще раз Галущенко пытался сесть и снова ушел — на третий круг. Тогда он передал по радио:

— Ослепляет пламя, не вижу фонарей. Буду пристреливаться… — Тут Остапенко обратился к Холобаеву с вопросом:

— А как же вы в потемках на штурмовку Бобруйского аэродрома летали?

— Хочешь тут конференцию продолжить?! — одернул его командир. Не стал он, конечно, разъяснять, что взлетали тогда действительно в темноте, но садились-то при солнышке. Галущенко долго «пристреливался» и приземлился лишь с пятой попытки и то с промазом, далеко выкатившись за ограничительные огни. На наше счастье, там не оказалось канавы, и единственная наша спарка уцелела.

Холобаев прекратил полеты, позвонил в дивизию. Из дивизии последовал звонок в воздушную армию, а оттуда пришел запрет «до особого распоряжения».

Инженерам дали задание придумать пламегасители. Те решили с помощью удлиненных патрубков отвести выхлопы за кабину. Изготовление такого приспособления в полевых условиях оказалось делом не простым и требовало много времени.

По этой причине нам так и не пришлось стать «ночниками».

Четвертого октября наш праздник — первая годовщина награждения полка орденом Ленина.

За день до этой даты дежурный по КП протянул Холобаеву телеграфную ленту, только что выползшую из аппарата СТ. Тот пробежал ее глазами, швырнул.

— Кожуховский! — крутанулся он к сидевшему за чтением бумаг начальнику штаба. Тот вскочил, оторопело вытянулся. — Я срочно вылетаю в штаб воздушной армии. Смотри, чтоб тут все было начеку! — и зачем-то погрозил пальнем.

Улетел командир на У-2, а наш Эн-Ша вдруг пустился по самолетным стоянкам, на ходу поправляя сползавшую на живот противогазную сумку. Издалека было слышно, как он дает накачку техникам:

— Чтоб все самолеты были начеку!

— Да они у нас и так начеку, товарищ подполковник, — отвечает ему инженер полка Тимофей Тучин, сменивший Митина еще в Донбассе.

— Знаю... знаю, как они у вас начеку. Проверьте... Проверьте хорошенько еще разок... — Взглянул на самолет и заметил вопиющий непорядок: — А кто это противогаз на пушку повесил?!

— Так мешает же он работать... — донесся откуда-то приглушенный голос.

— Кому это противогаз помешал?! — пуще прежнего взвился Федор Васильевич и увидел показавшегося из лючка фюзеляжа техника. — Оружие химзащиты всегда должно быть при себе! Надеть!

На этот раз Кожуховский долго ходил по стоянкам самолетов, но еще не успел навести на аэродроме «надлежащий порядок», как к нему через летное поле во весь дух прибежал посыльный. В руках телеграмма, содержание которой уже знали многие летчики. А она коротенькая: «Труба Кожуховскому лечу Холобаев».

Надо было видеть, как Федор Васильевич, прочтя ее, пуще прежнего забегал по аэродрому, ожидая возвращения своего грозного командира. Он забыл, конечно, про то, что «Труба» — это новый позывной нашего КП, и истолковал текст телеграммы в прямом смысле.

Прилетел Холобаев, вышел из самолета, улыбается. Хлопнул Кожуховского по плечу:

— Разрешили годовщину награждения полка здесь отпраздновать, потом уже воевать!

...Подготовка к празднику шла вовсю. Тушь, плакатные перья, краски, кисти, бумага — нарасхват. Не оказалось самой нужной краски. Додумались, как ее приготовить: потрошили красные ракеты, разводили в воде. Годится! Художников и особенно поэтов объявилось столько, что хоть отбавляй. Кожуховский прохаживался между столами, задержался у стенгазеты. Его внимание привлек отдел юмора. Он пристально всматривался в изображенного там со спины полного человека с мясистыми ушами и противогазом через плечо.

— Очень похоже... похоже... — забормотал он. — По ушам и противогазу сразу себя узнаю. Молодцы... молодцы ребята, рисуйте, чтоб посмешней...

В этой предпраздничной суматохе к аулу Исти-Су подкатил грузовик. Из него вышли двое в военной форме, с орденами. Один из них, в темно-синих брюках навыпуск, как-то странно вышагивал на прямых ногах, носки ботинок кверху загнуты. Другой, очень худой, с розовыми шрамами на лице, одну согнутую руку держит у ремня. К ним навстречу бросились Холобаев и Кожуховский. Никаких возгласов, а просто обнялись люди и долго стояли, склонив друг другу на плечи головы. Потом они шарили в карманах и терли глаза скомканными платками.

Это Шахов и Смурыгов вернулись из астраханского госпиталя. Не прошло и года, как Шахов упал в лесу у Красного Шахтаря. Еще меньше времени прошло с того дня, как санитары несли на носилках Смурыгова к убитым солдатам. В полку почти никого не осталось из тех, с кем они воевали. Зато много новых сержантов-летчиков выбежало на улицу. Без всякой команды они выстроились в ряд для встречи ветеранов, которых знали только по фотографиям и рассказам...

Сержант Иван Остапенко, успевший занять место на правом фланге, хоть по росту были и повыше его, неестественно выпятил грудь и первым крепко пожал руки обходившим строй летчикам.

...Светило солнце. Торжественное собрание шло под открытым небом. За столом президиума рядом с начальством сидели Смурыгов с Шаховым, а между ними — Михаил Талыков. Позади них — гвардейское знамя с орденом Ленина, возле него застыл часовой.

Стена глинобитной сакли сплошь увешана лозунгами, фотомонтажами, таблицами. На них красноречивые цифры: сколько боевых вылетов совершил полк с начала войны, сколько бомб сброшено на врага, сколько выпушено снарядов, сколько уничтожено вражеской техники и живой силы. Не было только цифр, показывающих, какой ценой это нам обошлось...

Когда кончился доклад о боевом пути полка, к столу с разложенными на красной скатерти коробочками первым вызвали Артемова. На гимнастерке, доставшейся ему после Ивана Бойко, засверкал орден Красного Знамени. Назвали и мою фамилию. Холобаев перочинным ножом проткнул мне гимнастерку и рядом с парашютным значком привинтил такой же орден.

Все ждали, когда вызовут Талыкова, но его и списках награжденных не оказалось: Мишин наградной лист все еще где-то кочевал.

А на следующий день нам назначили перелет на «точку номер три» — в район Грозного. Теперь-то уж мы по-настоящему собрались с силами! Мы были вооружены не только новыми самолетами, но и боевым опытом.

«Точка номер три»

Место, куда мы прилетели из Исти-Су, на карте значилось как совхоз. Теперь здесь наш полевой аэродром, именуемый «точкой номер три».

Наши штурмовики стоят в капонирах под маскировочными сетями у подножия Терского хребта. С другой стороны летного поля расположились остроносые истребители ЛАГГ-3 полка Романцова. Они теперь будут постоянно сопровождать нас, защищать от «мессеров».

Неподалеку от летного поля — три барака и чахлая акация с кривым стволом. Тут же на деревянных подпорках умывальник — корыто из ржавой жести на десяток сосков. Поблизости отрыт блиндаж с бревенчатой, в несколько накатов крышей. Спустишься по земляным ступенькам, откроешь скрипучую дверь, — там нары в два этажа для боевого расчета, а за фанерной перегородкой врыт в землю длинный стол из неотесаных досок, и на нем телефонные аппараты. Здесь летчикам будут ставить боевую задачу.

Только начинаем обживаться, а один из бараков уже назван «женским монастырем». Он заселен нашими девушками-оружейницами да официантками, поварихами и медсестрами из БАО. Не переступить нам его порога, чтобы отдать девушкам постирать подворотнички: там верховодит строгая машинистка штаба Мария Бродская, прозванная Игуменьей. Перед ней почему-то робел даже штабной командир, частенько диктовавший по ночам какие-то документы. Она тишком вроде бы даже им командовала. Вольнонаемная, перед начальством не трепетала. Поэтому наши писаря свой устный журнал, который перед отбоем слушали только избранные, назвали «В тисках». Многое знала и помнила Бродская. Она могла пофамильно перечислить тех, кто начинал войну и кого уже не стало. Ей доведется знать и тех, кто будет эту затянувшуюся войну заканчивать...

Виктор Шахов добился разрешения летать. Мне поручили его тренировать на спарке УИЛ-2.

Много сил у него отнимали эти полеты. Протезы растирали до крови ампутированные чуть ниже коленей ноги. Перед сном я приносил таз с холодной водой. Виктор погружал туда культи и блаженствовал.

— Понимаешь, до сих пор пятки чешутся... Может, поэтому у меня и с координацией движений не ладится? — шутил он.

Действительно, на первых порах Шахов при взлете резко двигал педалями ножного управления, поэтому без моей помощи выдерживать направление ему удавалось не сразу. Потом все-таки приноровился — дело пошло на лад.

Коля Смурыгов пропадал с нами на старте, но летать не смог. Перелом на левой руке срастался неправильно, боль не позволяла сдвинуть вперед сектор газа. Очень переживал Коля, ходил грустный. Его назначили на должность адъютанта второй эскадрильи.

— Вот тебе отпускной билет, — сказал ему командир, — поезжай к родным на месячишко. Подживет рука — будешь летать!

...Крайняя комната в «женском монастыре» наглухо отгорожена от общежития и имеет отдельный вход. В совхозе она служила канцелярией, а мы превратили ее в танцевальный зал. Техник Юрченко по вечерам приходил сюда с баяном, и летчики бережно водили девушек в тесном кругу.

А девушек наших на «точке номер три» словно подменили. Съездили они в банный день на грузовике в Грозный и к вечеру все явились с завивкой перманент: волосы вьются мелкими кольцами, как у молодых барашков. Разве теперь усидишь вечером в своем бараке? Даже Петро Руденко зачастил на танцы со своим патефоном. Он ставил вновь приобретенную в Грозном «Рио-Риту», и дружное шарканье начищенных сапог заглушало хриплые звуки мембраны. Петро ходил гусиным шагом, держа партнершу на почтительном расстоянии и уставившись неподвижным взглядом куда-то поверх ее кудрей, словно в перекрестье прицела.

После быстрого фокстрота в нашем танцзале становилось душно, и все выходили на осеннюю прохладу — поостыть.

В эти дни над Кавказским хребтом висела полная луна. Она сияла вверху, отражаясь в лужах после обильных дождей. От света луны все видно как днем, и парам некуда укрыться. Вот и торчат они у распахнутой двери. Разговор у партнеров почему-то не клеится. Ребята хоть делом заняты — знай смолят крепкую махорку, а девушки в военной форме с самым что ни на есть маленьким званием не знают, куда девать руки. И все почему-то норовят стать спиной к яркой луне. Зато летчики, особенно те, у кого появились ордена, подставляют грудь серебристому свету.

Ладно сидит форма на Маше Одинцовой. Туго затянута ремнем тонкая талия, стройные ноги словно влиты в узкие голенища перешитых кирзовых сапог. Она у нас самая боевая оружейница, за словом в карман не полезет, может любого «отбрить», а сейчас стоит перед Федей Артемовым и будто дара речи лишилась, знай теребит высокую прическу. Может быть, оттого в ней такая перемена, что у моего заместителя на груди поблескивает новенький орден Красного Знамени, с которого парашютные лямки еще не успели стереть позолоту?..

Подошел я к ним и тоже стал так, чтобы луна на грудь светила. И тут только у Феди нашлись слова:

— До чего же хорошо на свежем воздушке... — Так и сказал: «воздушке», будто ребенок. Я подстроился под тон Феди:

— А нам ведь баюшки пора... Завтра Холобаев до рассвета решил подъем сыграть. Боевую готовность полку дадут.

И пошли мы с ним мимо отливавших серебром луж к своему бараку, а Маша — в «монастырь». Ей тоже рано подниматься.

— Подъе-ом!..

Дежурный подал команду вполголоса, но в тот же миг заскрипели и заходили ходуном поставленные в два яруса железные кровати. У двери на тумбочке стоит сплющенная снарядная гильза, заправленная бензином и солью: заколыхалось ее коптящее пламя. Раньше всех выбегают из барака в нижних рубашках обитатели первого яруса, и уже гремит умывальник. На улице зябко и темно: луна спряталась за горы, из-за густого тумана не видно даже «монастыря». Федя Артемов спросонья влетел в лужу, беззлобно чертыхается. А другим от этого весело:

— Федя не в такт попал! — намекают на вчерашние танцы. Ополоснув наскоро лицо, влезаем в теплые комбинезоны, потуже затягиваем пояса с пистолетами, шлемофон с планшетом в руки — ив столовую. Она в этом же бараке, дверь рядом. Наш ранний завтрак — чай с куском хлеба и маслом. Хорошо пропустить с утра стакан горячего чайку, ведь на сон грядущий столько махорки искурили!

— Кушайте, кушайте, — суетится официантка. Бегает от стола к столу с большим чайником, подливает. А под окном уже хрипло сигналит полуторка — командир торопит. Дожевываем на ходу, выбегаем из столовой и залезаем в кузов.

— Все на месте? — подает из кабины голос Холобаев.

— Все!

Полуторка дернулась и покатила на стоянку. Два луча от фар уткнулись в непроницаемую молочную пелену, близоруко шарят по глубокой слякотной колее.

Почти вплотную подъехали к крайнему капониру, — там темнеет силуэт расчехленного штурмовика. Один из летчиков спрыгнул с грузовика — тронулись дальше. Короткие остановки у каждого самолета.

Мой механик Темнов стоит около винта, докладывает о готовности самолета. После этого я обязан проверить контровку взрывателей бомб и «эрэсов», посмотреть, сколько бензина и масла в баках и многое другое... Я верю этому старательному технику, но инструкция строго предписывает летчику контролировать доклад. Что я и делаю.

Сижу в кабине. Щелкнул переключателем приемника — послышался легкий шорох в шлемофонах и голос командира: «Запуск!» По этой команде один за другим зарокотали моторы 36 штурмовиков, по долине прокатился мощный рев. Молотим на малых оборотах, ждем другой команды. Вот и она: «Огонь!» Почти одновременно затрещали пулеметы, заработали пушки. Яркие трассы вспороли пласт приземного тумана и засверкали в предрассветном небе.

Потом все стихло. Тусклый свет фар снова ползет от одного самолета к другому: собирают летчиков и везут к блиндажу — нашему КП.

— Сегодня полку боевая готовность! — объявил командир. — Третьей эскадрилье ждать боевой задачи здесь!

Мои летчики один за другим забрались на нары — досыпать и ждать боевой задачи. Видны только их ноги. Одиннадцать пар сапог, по которым узнаю многих. «Хромачи», заляпанные грязью, — Феди Артемова; просторные солдатские с большими подковками на каблуках — Миши Ворожбиева; «кирзачи» сорок пятого размера — белобрысого Коли Седненкова; с короткими голенищами, собранными в гармошку, — удмурта Васи Шамшурина. Эти ребята воевали еще в Донбассе. Остальные сапоги — сержантов, и среди них — Ивана Остапенко. Неразговорчивый он сегодня с утра, что-то на сон потянуло. Это от волнения: сегодня ему предстоит боевое крещение...

На столе два телефонных аппарата. Тот, что в зеленом ящичке, — с пронзительным звонком — для связи со стоянками эскадрилий. Часто заливается его звонок, однако никто из спящих летчиков на это не реагирует. Но вот тихонько пропищал зуммер другого, черного аппарата, и тут же на нарах зашевелились сапоги. «Может, из дивизии ставят боевую задачу?» Дежурный, зажав ладонью трубку, тихо отвечает:

— Туман у нас еще держится...

...Уже второй завтрак в бидонах доставили на КП. Летчики проворно слезли с нар, выбежали из душного блиндажа на свежий воздух, у каждого в руке тарелка. А туман только чуть приподнялся от земли и тонким пологом повис над долиной, скрывая вершины Терского хребта. Вылета пока не предвидится...

Повеселели подкрепившиеся летчики, потянуло на разговор. Обступили Ивана Остапенко, тот рассказывает очередную историю, как он из училища к нам в гвардейский полк попал.

— Полетел это я самостоятельно в зону на виражи... — Остапенко сделал многозначительную паузу. — Крутился, крутился, глядь — за мной какой-то самолет увязался. Присмотрелся, а у него консоли крыльев желтой краской выкрашены. Меня словно жаром обдало: фриц! Как же это он до самого Уральска дотопал? Да еще собирается в глубоком тылу Ивана срубить! Я с перепугу так крутанул своего «Ильюшу», что вниз головой повис на привязных ремнях, мотор захлебываться начал. Убрал газ и успел подумать: «Ну вот, Иван Петрович, и отлетался!» А самолет уже сам нос опустил, в глобус нацелился. Высотенка у меня, правда, еще была... Пока соображал, что произошло, — опять горизонт увидел. Тут только понял, что у меня переворот через крыло получился!

Пошел на посадку ни живой ни мертвый. Приземлился. Смотрю, а вслед за мной тот самый самолет с желтыми консолями садится. Это, оказывается, курсант на ИЛе с соседнего аэродрома блуданул — у них так самолеты размалеваны — и прицепился ко мне, как к поводырю.

«Нет, — думаю, — ни за что не признаюсь инструктору, что недозволенная фигура у меня с переляку вышла. Чего доброго, еще отчислят за проявление боязни в воздухе».

Сбрехнул я, значит, что переворот сделал преднамеренно, и в тот же день от начальника училища генерала Кравцова за воздушное хулиганство десять суток губы мне... А среди курсантов слух пошел: в училище второй Нестеров объявился, фигуру высшего пилотажа на штурмовике сделал. От этого отчаюги можно ждать, что и мертвую петлю завернет...

На губе сидел в героях: ведь Нестерову за петлю, говорят, тоже от начальства влетело.

Два дня оставалось до конца отсидки, и вдруг вызывают меня к самому начальнику училища. Ну, думаю, прощай, пятый океан! Пророчили мне карьеру инструктора в училище, а теперь одна дорога остается — в пехоту...

Захожу это я в кабинет, а там и начальник училища, и начальник политотдела, и мой инструктор, и еще какой-то незнакомый авиационный полковник — вся грудь в орденах. Хотел было на колени перед ними упасть, да вспомнил, что уставом это не предусмотрено...

— Товарищ генерал, — говорю, — простите, весь век буду дисциплинированным, ни одного летного нарушения не допущу, оправдаю ваше доверие...

Полковник с орденами ухмыльнулся и говорит:

— Товарищ Остапенко, не желаете ли на фронт? А я стою и думаю: не шутит ли заслуженный полковник? Кто же от фронта откажется?! Инструкторы наши на что броню имеют, и то ухитряются попасть в действующую армию. Откладывают в общую кассу деньги с каждой получки, а потом в газете появляется статья: «Самолет приобретен на личные сбережения». А инструкторы перед этим билетик тянули из шапки: кому на нем воевать. Тут уж никакая броня не удержит — отпускают счастливчика. Вот и мой инструктор небось с завистью на меня сейчас смотрит.

— На фронт очень желаю! — отвечаю полковнику.

— Хорошо, Иван Петрович, — говорит, — ваше желание исполнится. Такие, что умеют не только по прямой летать, нам как раз и нужны. Можете идти досиживать свой срок на губе!

Остапенко сделал затяжку, выпустил дым и, глядя поверх наших голов, сказал:

— Вот теперь и думаю: не случись со мной эта история — не видать бы мне седьмого гвардейского как своих ушей!

Все дружно засмеялись — опять неожиданная концовка у Остапенко получилась: отлил новую пулю.

С тех пор с чьей-то легкой руки Ивана стали звать Остап-пуля.

...Все выше поднимался туман, местами уже появились голубые просветы. На гребне Терского хребта открылась триангуляционная вышка. Значит, ждать осталось недолго.

Оно, конечно, интересно послушать байки, но не мешает еще раз напомнить ведомым о действиях в воздухе. Заканчивая короткое напутствие, я снова предупредил молодых летчиков:

— Запомните: самое главное в боевом вылете — не отрываться от строя!

Посмотрел я на сержанта Остапенко и будто прочитал его мысли: Сколько можно повторять одно и то же? Давно все уже ясно. И в строю я держаться, будьте уверены, научился. Хоть еще не сделал ни одного боевого вылета, но не раз видел, как стартуют на боевое задание другие... Да и за время пешего перехода от Дона ко всяким страхам притерпелся. Вот полетим — докажу тебе, комэска, что Остапенко тоже не лыком шитый, не хуже прославленных Талыкова или Артемова дам фрицам жару!» Недолго пришлось Остапенко размышлять в таком духе. Из блиндажа выбежал дежурный:

— Боевой расчет, к командиру!

От этой команды летчиков третьей эскадрильи словно порывом ветра качнуло. Раньше других у входа в блиндаж оказались мы с Артемовым — комэска с заместителем. Вначале чуть было не сорвались на бег, но вовремя попридержали шаг, только стал он необычайно пружинистым. Хотя наш командир не терпит нерасторопности, но, когда дело доходит до получения боевой задачи, я сдерживаю себя не только в движениях, но и говорить начинаю медленнее. Этим, конечно, не заглушить волнения, которое ледышками покалывает где-то там, внутри. Но свое волнение нужно уметь скрыть от ведомых. Они должны поверить в тебя еще здесь, на земле. Поэтому и стараешься быть внешне спокойным.

Спускались в блиндаж, а мысли кружили вихрем: «Куда пошлют? К Моздоку или к Эльхотовским воротам? Хорошо бы для начала сержантов сводить в такой район, где меньше зенитного огня, да и с «мессерами» чтобы не встретиться».

Командир, увидев нас, нетерпеливо хлопнул ладонью по разложенной на столе карте:

— Боевая задача! Быстрее рассаживайтесь!

Зашелестели картами, у всех, кроме некурящего Ворожбиева, в руках дымят цигарки. Потянут — и руку под стол, будто кто курить запрещает. А командир торопит:

— Южнее Моздока — Вознесенская... на самом Терском хребте... Нашли? Там же отметка 703. Все видите? Километрах в десяти севернее от нее, на скатах хребта, наши войска отбивают атаки пехоты и танков противника. Вот тут и надо ударить.

— Емельян! — обратился он ко мне. — Смотри же, чтоб своих не зацепить! Понял?

— Понял, — отвечаю.

Поднял глаза от карты, а ведомые, все как один, пялят глаза на мою левую руку, в которой папиросу держу. Я умышленно не спрятал ее: локтем оперся на стол, и оттого, что расслабил предплечье и кисть, папироса в пальцах не дрожит. Это мой старый прием. Он тоже действует на ведомых успокаивающе. «Если ведущий не волнуется, значит все будет нормально». И хорошо, что так думают, а меня сейчас занимают другие мысли. «Как отыскать нашу цель? Эту самую отметку 703 на карте видно, но на земле эти цифры рисовать для нас никто не собирается. К тому же бой идет на голых скатах, боевые порядки, наверное, смешались — и где там противник, где свои? А если молодые летчики от зенитки шарахнутся и не туда отбомбятся? Легко сказать: «своих не зацепить!..»

Грузовик домчал нас на стоянку. Остапенко спрыгнул около своего самолета. Навстречу — механик Николай Бублик. Более десятка летчиков проводил он и в первый и последний вылет...

Механик проворно поднял парашют за лямки, помог надеть и защелкнуть карабины обхватов, стягивающих грудь. Уселся Остапенко в кабину, поставил ноги на педали управления, а подошвы ни с того ни с сего начали выбивать мелкую дробь. Сунул носки сапог поглубже под ремни педалей. От недавнего приподнятого настроения и следа не осталось, в голову лезли неожиданные мысли: «Вдруг не сразу пристроюсь и потеряю группу? А как опознаю цель? Ведь это не мишень на полигоне, которая по краям известью обведена... Что, если не увижу?» А о том, что этот первый боевой вылет может оказаться последним, у летчика подумать времени не было. Услышал над ухом знакомый голос:

— Запускают! — Это Бублик стоял на центроплане рядом с кабиной, подсказывал.

Глянул по сторонам — на других штурмовиках уже винты завращались. Дотянулся до пола левой рукой, открыл вентиль сжатого воздуха — винт начал проворачиваться, но другой рукой никак кнопки вибратора не найдет. Бублик быстро нагнулся в кабину, сам нажал — мотор чихнул, заурчал...

Порулил Остапенко на старт, а потом и взлетел своим чередом. В воздухе он не отрывал взгляда от впереди идущих самолетов, боялся их потерять. Показалось, что очень уж долго кружит над одним местом. Посмотрел на землю — аэродрома не видно. Головные звенья уже легли на курс, а Остапенко отстал. Двинул вперед сектор газа — передние самолеты начали быстро наползать на него хвостами, а потом самолеты будто кто на ниточке поддернул вверх. Остапенко услышал в шлемофоне знакомый голос комэски, звучавший тоном ниже обычного и нараспев:

— Двадцать пятый, не дергайся, займи свое место... Это замечание успокоило, даже мелькнула мысль: «До чего же легко было держать свое место в строю там, на КП, перед вылетом». Он пристроился к своему звену и полетел ровно.

Но недолго пришлось так спокойно лететь: послышался знакомый голос: «Приготовиться к атаке, цель слева впереди, начинаем маневр!» И вся группа поплыла влево, потом вправо, некоторые самолеты запрыгали то вверх, то вниз. Где же тут смотреть на цель: не столкнуться бы с соседом. А ведущий снова подает команду: «Маневр, маневр!..» — и его самолет стал удаляться, а позади него какие-то дымки. «Наверное, форсаж включил, выхлопы из патрубков», — подумал Остапенко. И тут же заметил, что лобовое бронестекло мутнеет. Это не обескуражило летчика. У него в кармане была припасена чистая тряпочка: в училище курсанты ухитрялись протирать стекло в воздухе, осторожно высовывая в форточку плотно прижатую к фонарю ладонь. Выхватил тряпку, потянулся к форточке, и тут черный «выхлоп» возник перед глазами, самолет тряхнуло, и у летчика перехватило дыхание. Ветер начал давить в лицо. Лобового стекла как не бывало. Засвистел ветер. Остапенко сразу даже не сообразил, что произошло — одна только мысль была: «Не потерять бы своих». Но вот штурмовики уже опускают носы, переходят в пикирование. Отдал ручку от себя, сильнее засвистел ветер, и тут команда: «Бросай!» Из люков посыпались бомбы. Остапенко зашарил пальцем по ручке управления, нажал на кнопку сброса, двинул аварийный рычаг, самолет облегченно вспух.

Штурмовики один за другим пошли к самой земле, начали кружить. На концах пушечных стволов запульсировали красные язычки пламени. Остапенко тоже нажимал на гашетки, и его самолет дрожал как в лихорадке. На земле что-то дымило, горело, и снизу стремительно летели красные «перчики». Он их отчетливо видел, хоть ветер сильно дул в кабину. Пригодились защитные очки, надвинутые на глаза. А ему до этого казалось, что поднятые на лоб очки являются только украшением летчика. Еще невдомек было Остапенко, что они спасают глаза и при пожаре.

«Еще заход!..» — послышался голос ведущего. Остапенко потерял уже этим заходам счет, как и всякое представление о том, с какого направления надо атаковать. Во рту пересохло, по лицу градом катился пот, он то и дело смахивал его левой рукой. Вдруг услышал: «Сбор, сбор...» Нужно пристраиваться, но самолеты куда-то исчезли. Где же они? Глянул в сторону — рядом белые полосы прочертили воздух, и тут же пронесся вперед самолет с крестом на фюзеляже. Нажал гашетку, трассы пошли вдогонку «мессеру». Остапенко крутанул штурмовик, да пониже, к земле. И тут заметил: невдалеке идут штурмовики. Начал их догонять, вскоре пристроился.

Курс на восток. Какая-то речка уплыла под крыло, справа показался хребет с нефтяными вышками. Перевалили через него, понеслись над долиной. Увидел большой город — значит, Грозный.

Вот и аэродром. Но что это?.. Аэродром не грунтовый, а с бетонированной полосой. Группа, к которой пристроился Остапенко, пошла на посадку. Не хватало еще на чужой аэродром сесть! Пот градом катит из-под очков, закрутил сержант головой, увидел вдалеке бараки у подножия хребта, и там тоже кружат самолеты! Обрадовался: сделал круг, хорошо рассчитал, приземлился мягко. Дома!

Рулил к своей стоянке, где уже поджидал Николай Бублик с высоко поднятыми руками. А со старта вслед за штурмовиком № 25 мчалась машина с красными крестами. Бублик почему-то вдруг скрестил руки над головой: знак — выключить мотор. «В чем дело?» — недоумевал Остапенко. Но тормознул, выключил зажигание. Быстро выбрался из кабины, сбросил парашют и собирался уже спрыгнуть с крыла, как подоспевшие медики сгребли его под руки, повалили на носилки, проворно сняли ремень, завернули гимнастерку и закатили под кожу шприц. Рядом с носилками голосила оружейница Тося Табачная:

— Ой, мамонька! Та чоловику всю пыку разбыло, а воны тут чухаются... Та вызить його швыдче в лазарет!

Ивана Остапенко с окровавленным лицом погрузили в санитарку и повезли оказывать медицинскую помощь.

...Снова сидим в блиндаже за длинным столом. Командир стоит, как тогда, перед вылетом. Нет одного лишь Остапенко, который так хотел выполнить боевую задачу не хуже прославленного Талыкова. О нем сейчас вроде бы и забыли. Командир полка строго спрашивает меня:

— Как ударили?

— Да вроде бы ничего... — Как себе самому давать оценку? Все били, как могли, старались.

— Как это понять «вроде бы ничего»? — вдруг ощетинился он. От этого тона меня покоробило.

— Сами бы посмотрели, какая там мешанина... — Понял, что сказал не то, и добавил: — Хотя бы наши ракетами обозначали передний край — никаких сигналов.

— Когда нужно, я буду сам смотреть... А на ракеты нечего сваливать! Сигналили — не сигналили, ответственность с ведущего не снимается!

— Если будет за что, то и отвечу...

— По своим не ударили? — все допытывается командир. И отчего ему такая мысль в голову взбрела? Злой он сегодня.

— Этого быть не должно.

— А какая гарантия?

— Не гарантия, а уверенность в этом есть...

Командир еще долго спрашивал ведомых, но ясности от них никакой не добился.

Вышли из блиндажа, прилегли на прохладную осеннюю землю. Надо бы сделать разбор полета, но говорить не хотелось... Небо совсем очистилось, светит солнце, и хорошо видны дали гор, покрытые зеленым каракулем. Скоро снова лететь. Но уже без Остап-пули. Что с ним?

Приковылял Шахов. Хмурый. Он сегодня готовился к боевому вылету. Сорок седьмому по счету. Был звонок из штаба 4-й воздушной армии.

— Шахову летать не разрешаю! — сказал командующий. — Кто гарантирует, что не собьют? А потом немцы листовками забросают, начнут трубить на весь свет: мол, довоевались русские до последнего, с протезами заставляют летать...

Узнав об этом. Шахов ушел за капонир, чтобы никто его не видел, — там заплакал. Второй раз за войну: первый — когда сгорел Николай Синяков, второй — теперь.

— Будешь офицером штаба, — успокаивал его командир.

Шахов поглядывает, как взлетает первая эскадрилья майора Галущенко. Штурмовики третьей эскадрильи готовятся к очередному вылету. Федя Артемов смотрит в ту сторону, где Маша Одинцова подтаскивает к самолету стокилограммовую бомбу.

Из блиндажа выбегает заместитель начальника штаба Гудименко, размахивает какой-то бумажкой и издалека кричит нам:

— Подтверждение!!!

Сунул мне телеграфный бланк. Читаю: «Командующий девятой армией благодарит штурмовиков, работавших в 10.20». Теперь уже есть не только уверенность, но и гарантия.

И вдруг смотрим и не верим своим глазам: из-за барака показался Остапенко! Шагает бодро, на липе широкая улыбка. Что за чудо: увезли на носилках с окровавленным лицом, а сейчас ни единой царапинки?

И повел Остап-пуля рассказ о том, как у него первый боевой вылет «наперекосяк пошел». Оказалось, что в момент «выхлопа» — это был разрыв зенитного снаряда — он порезал пальцы о разбитое стекло. А потом, утирая в полете пот с лица, так разукрасился, что со стороны смотреть было жутко.

На следующий день во фронтовой газете появилась заметка о подвиге сержанта Остапенко, который, «будучи тяжело ранен в голову и истекая кровью, привел поврежденный самолет на аэродром и совершил блестящую посадку».

Остап-пуля послал вырезку из газеты в училище своему инструктору.

Над Ногайскими степями

Линия фронта по-прежнему проходила по Тереку. Мы надолго засели на «точке номер три».

В конце сентября в 50 километрах западнее Моздока фашистским войскам удалось захватить плацдарм у населенного пункта Майского. Но в тот район штурмовиков не посылали — значит, наше командование вклинению противника на западном обводе линии фронта значения не придавало.

Мы часто летали в район Моздока, где, несмотря на большие потери, фашисты продолжали с севера таранить нашу оборону основными силами 1-й танковой армии.

Тревожили сводки Совинформбюро, в которых сообщалось о тяжелых боях в районе Сталинграда. Мы еще тогда не знали, что вокзал тринадцать раз переходил из рук в руки, что враг атаковал рабочие поселки заводов «Красный Октябрь» и «Баррикады», что полыхал город, а по Волге текла горящая нефть.

Хотя между флангами нашего Закавказского и Сталинградского фронтов был разрыв более чем в 200 километров, сталинградцы считались нашими ближайшими соседями. Нужно было помогать им активными действиями здесь, чтобы противник не смог перебросить резервы с Кавказа к Сталинграду.

Наша воздушная разведка обнаружила такой же большой разрыв между сталинградской и кавказской группировками противника. Тогда командование решило ввести в эту брешь 4-й казачий кавалерийский корпус генерал-лейтенанта Н. Я. Кириченко для нанесения ударов по тылам 1-й танковой армии Клейста.

К северу от Грозного, за Тереком, где предстояло действовать нашим казакам, раскинулись обширные Ногайские степи с редкими поселениями. В свободные минуты мы занимались изучением этого трудного для ориентировки района: там придется летать.

Усаживались перед вывешенной «немой» картой без надписей. Кто-нибудь наставлял указку на темные точки, извилистые линии, а мы на память называли странные наименования поселений, соленых озер, еле приметных речушек. Все это надо запомнить хорошенько, чтобы в полете меньше пользоваться картой.

Пришел к летчикам заместитель начальника штаба по разведке капитан Иван Филимонович Радецкий. Развернул на столе свою карту, расправил ладонями, склонился.

— Даю обстановку в Ногайских степях, — и сделал паузу. Кто-то из летчиков тут же спросил:

— Начнем с линии фронта?

— Никакой линии фронта, товарищи, нет... — ответил он и, прикрыв рот ладонью, без нужды откашлялся.

— Какая же это война без линии фронта? — последовал вопрос Феди Артемова. Вопрос был шуточный, так как Федя прекрасно знал, что когда наши войска отходили от Дона к предгорьям Кавказа, то линии фронта на наших картах тоже не было, а война шла, да еще какая! Может быть, мой заместитель ожидал, что Иван Филимонович ответит тоже шуткой. Но Радецкий только откашлялся и продолжал информацию.

— Противник небольшими силами занимает следующие населенные пункты...

Летчики торопливо вынули из планшетов синие карандаши.

— Отметьте: Абдул-Газы, Ачикулак, Махмуд-Мактеб, хутор Березкин... Там у противника отмечены кавалерийские подразделения...

— Неужели у фрицев тоже есть кавалерия? — удивился кто-то.

— По данным всех видов разведки, — продолжал Радецкий, — в Ачикулаке до четырехсот кавалеристов, батальон пехоты и тридцать танков. В остальных пунктах — небольшие пехотные подразделения...

Радецкий ничего больше не сказал. Мы же не на шутку забеспокоились: как бы не спутать с кавалерией противника наших казаков. Вражеские тупорылые, с высокими бортами грузовики мы научились отличать от своих полуторок, а как отличишь лошадей? Вся надежда была на авиационного представителя, которого послали с радиостанцией в пески к казакам. Он-то может подсказать летчикам, где свои и где противник, если, конечно, будем действовать у него на виду.

В один из дней к нам на аэродром пригнали большую машину-фургон, а рядом подняли высокую антенну на растяжках. Вместе с этой машиной прибыл штурман дивизии Василий Кривошеин. Собрал летчиков, начал объяснять:

— Это приводная радиостанция. С ее помощью из любого района можно точно выйти на свой аэродром.

— А на цель она тоже может вывести?

— Нет, не может: цель нужно отыскивать самим. «И то хорошо, — подумали мы. — Ведь после штурмовки иногда так закрутишься, что сразу и не сообразишь, в какую сторону лететь».

Кривошеин продолжал:

— Перед вылетом вам настроят самолетный приемник на частоту приводной, при возвращении не забудьте его включить. Тогда и делать вам нечего: удерживай стрелочку посередине — вот и все. Понятно?

— Понятно, — ответили мы, но у кого-то нашелся вопрос:

— А у противника такие станции есть?

— Конечно, есть...

— А если они на ту же частоту настроят?

— Тогда можно прилететь в гости... — улыбнулся штурман. Летчики недовольно загудели:

— С этой приводной к черту в лапы попадешь!

— Напрасно шумите, товарищи, — успокаивал штурман. — У нас с противником частоты не совпадают, да к тому же свою станцию вы сможете отличить еще и по музыке.

— По какой такой музыке?

— Поставим какую-нибудь известную вам пластинку, она будет музыкальным паролем нашей станции.

После такого разъяснения вдруг спохватился Петро Руденко:

— Тоди будемо ставить «Рио-Риту»! — предложил он, и все грохнули.

...Второго октября кавалерийский корпус генерала Кириченко из района Гудермеса двинулся на северо-запад по безводным Ногайским степям. Для скрытности он совершал переходы лишь по ночам. В десятых числах октября казаки, пройдя 150 километров, стремительным ударом разгромили вражеские гарнизоны в Абдул-Газы и в хуторе Березкин. Напоив коней, двинулись на Ачикулак.

Противник, обнаружив передвижение, кавалерии, начал спешно перебрасывать резервы. Тогда наш полк получил задачу штурмовать немецкие войска в районе Ачикулака.

Проложили маршрут, подсчитали расстояние — почти 200 километров получилось. Истребители полка Романцова сопровождать нас до конца не смогут. И то хорошо, если «протолкнут» через истребительные заслоны противника в районе Ищерской; этого района стороной никак не обойти.

...Третья эскадрилья в воздухе. Четверка штурмовиков впереди, две другие по бокам — уступом назад. Позади и выше нас повисли две пары истребителей — прикрытие от «мессеров».

Летим низко, курсом на северо-запад. Пронеслись над мутным Тереком. Под нами поплыли песчаные барханы — не за что зацепиться глазом... Снизили высоту до предела.

— Слева «мессы», идем на сближение... — Это голос ведущего истребителей Васи Федоренко. Такой спокойный голос, будто сейчас ничего особенного не произойдет. А ведь начнется свалка.

Взглянул налево — на фоне белого кучевого облака четыре темные точки.

— Понял, понял, — отвечаю Федоренко, а сам прикидываю: четыре наших и четыре вражеских — выходит, один на один. Если хоть пять минут продержатся они в «карусели», то мы успеем уйти километров на тридцать, и не так-то легко нас тогда догнать и обнаружить.

— Тр-р-ройка, пр-р-икр-рой, атакую, — снова слышен голос Федоренко, раскатисто выговаривающего букву «р». Значит, уже сцепились.

А навстречу пески, пески...

На двадцатой минуте полета я заметил в стороне, у пересохшей речушки Куры, до сотни спешившихся конников. Завидев нас, они начали бросать вверх кубанки. Как же далеко забрались они по этим пескам!

А вот, судя по времени, тот самый хутор Березкин, из которого недавно казаки вышибли немцев. Только теперь я успокоился: летим правильно, через десять минут должен быть Ачикулак.

Истекает расчетное время — перешли в набор высоты. Так издали можно увидеть цель, да и бомбы у нас снаряжены взрывателями мгновенного действия — из-за ударной волны низко бросать нельзя. А может быть, авиационный представитель нас заметит и подскажет, где наша цель?

Впереди большой населенный пункт: одноэтажные домики, сады, посередине пруд, в нем мирно плавают белые утки. Во многих дворах стоят немецкие грузовики. Около наших самолетов уже появились редкие черные хлопья. «Что же мы будем штурмовать? Эти машины? Но не бить же по домам? Надо еще посмотреть...»

Пролетаем над Ачикулаком через редкие дымки. Как бы в этот момент хотелось услышать по радио подсказку авиационного представителя, но в наушниках только шорох. А что это там на окраине, у конюшен?.. Большой табун лошадей! Много оседланных... Стоят у длинных коновязей, и там уже забегали солдаты. Некоторые проворно вскакивают на коней и пускаются вскачь в разные стороны. Вот она и цель! Правильные разведывательные данные были у капитана Радецкого — до 400 кавалеристов.

— Атакуем!

Пикируем один за другим, внизу рвутся наши «сотки». Вывел самолет из пикирования, полез с креном в набор высоты и увидел, как от чьей-то бомбы рухнула крыша конюшни, повалил густой дым. Мечутся и падают кони, топчут кавалеристов. Наверное, там, внизу, сейчас дикое ржание, которого никто из нас из-за гула моторов не слышит. Бьют зенитки, но не такой уж сильный огонь, какой бывает у Моздока. А может быть, в пылу боя и не замечаем всех разрывов? Заходим для повторной атаки. Но что там теперь атаковать? У горящей конюшни лежат вперемежку лошади и солдаты. Эти уже никогда не пойдут в атаку ни в пешем, ни в конном строю. Но по полю скачут стайками уцелевшие... И штурмовики понеслись в разные стороны — догонять.

«Как же теперь собрать группу?» — забеспокоился я. Слишком увлеклись ребята погоней, а горючего — в обрез... Набрал высоту и начал делать большие круги в стороне от Ачикулака. «Сбор, сбор!» — повторял я команды, а сам вертел головой, отыскивая ведомых. Вдалеке заметил длинную полосу дорожной пыли: с запада к Ачикулаку двигалась вражеская колонна. Хорошая цель для группы, которая должна вылететь вслед за нами.

Ведомые, разгоряченные штурмовкой, подтянулись наконец ко мне, и я лег на обратный курс. Включил приемник — качнулась, как живая, стрелка радиополукомпаса и застыла в вертикальном положении. Я услышал бойкий фокстрот, вспомнилась наша танцевальная комната... Отличная слышимость, не верится, что мы так далеко от своего аэродрома.

Снова показалась речушка Кура, в стороне хутор Березкин, но наших казаков там уже не видно: ускакали куда-то дальше на запад. Зато я заметил пролетевших навстречу 12 штурмовиков. Обменялись радиосигналами. Это майор Галущенко повел свою эскадрилью на Ачикулак. Передал ему о колонне, замеченной при уходе от цели. «Понял, понял», — ответил мне ведущий.

Мои ребята летят в хорошем строю. Под нами проносятся подсвеченные солнцем песчаные барханы, на душе спокойно.

...Не раз пришлось нашему полку летать в Ногайские степи. Казаки Кириченко остались нами довольны. Доказательством тому — огромная бочка с кизлярским вином и такой на ней надписью: «Летчикам-гвардейцам от гвардейцев-казаков». Сам генерал Кириченко распорядился доставить ее на наш аэродром.

Мы сидели около КП, ожидая очередной команды на вылет. Стоял солнечный октябрьский день, и воздух был необычайно прозрачен. Вдалеке синели склоны гор, а над ними вздымались снежные вершины. Федя Артемов восхищался видами:

— Красотища какая! А я-то думал, что краше Жигулей ничего на свете нету! А воздушок как пахнет!

И до чего же восторженная натура этот Федя! Он вроде бы и не обескуражен своей сегодняшней неудачей в полете: не смог повести группу, сплоховал.

Вчера у нас с ним был такой разговор.

— Тебе давно пора быть ведущим, — сказал я ему. — Летаем с тобой все время вдвоем, а без смены ведь тяжело обоим. Давай чередоваться: раз я свожу эскадрилью, раз ты. Я устал, да и у тебя глаза ввалились, только нос торчит...

Летал Федя всегда слева от меня — это его любимое место в строю. Притрется, бывало, так близко, что приходится отгонять. А чем черт не шутит на войне: хрястнет рядом зенитный снаряд среднего калибра и завалит сразу обоих. Кто тогда будет водить? Я этого Феде, конечно, не сказал, а привел аргумент не менее убедительный:

— Ты же видишь, что в первой эскадрилье водят по очереди Галущенко и Руденко, а во второй даже трое: там, кроме комэски, Талыков и Смирнов.

Федя на это ответил откровенно:

— Ой, до чего же боюсь вести...

— Почему же?

— Я, пожалуй, после взлета группу не соберу, а хуже всего — не уверен, что выведу на цель.

— Так только кажется. Сделал ты полсотни вылетов, сумеешь. Давай завтра же попробуем: полетишь ведущим, а я пойду у тебя справа, буду подстраховывать. Если не выйдет, занимай свое любимое место, а я пойду впереди.

И вот сегодня у нас из этой пробы ничего не получилось. После взлета он слишком рано сделал первый разворот, круг над аэродромом получился маленький, последним самолетам пришлось группу догонять. Федя это заметил, резко сбавил скорость, задние самолеты начали наползать, получилась «гармошка». И все произошло так быстро, что мои подсказки по радио не помогли. Пришлось-таки Феде стать на свое излюбленное место.

— Дан мне разок слетать еще ведомым, а потом будем меняться, — сказал тогда Федя.

И вот мы сидим рядом около КП, любуемся чудесными видами. Солнце светит над Кавказским хребтом. И там, куда мы смотрели, чистое небо вдруг покрылось множеством темных клякс, послышались частые хлопки. Федя крикнул:

— Пикируют, пикируют!

Девять темных точек в журавлином строю стремительно неслись к земле со стороны гор. Одна из них засветилась и продолжала отвесно падать огненной каплей, оставляя за собой дымную черту. Затрепетала и угасла, словно ракета на излете.

— Сбит, сбит!

А с нашего аэродрома взлетали истребители, К хлопкам зениток прибавилась трескотня пулеметов. Юркие истребители, словно осы, увивались позади немецких бомбардировщиков, пикировали вслед за ними, будто связанные огненными нитями трасс.

Снова показался дымный след, тут же медузами повисли два белых купола.

— Еще один!

Совсем близко застучали зенитки, мы от неожиданности втянули головы в плечи. Через наш аэродром на бреющем неслись двухмоторные «юнкерсы», отчетливо видны кресты на фюзеляжах. Их не девять, а всего шесть. Никакого строя, удирают поодиночке в сторону Терского хребта. Заднего догоняет наш ЛАГГ, фриц отбивается, опустил нос. Очередь, еще одна — задымил левый мотор «юнкерса», бомбардировщик резко накренился, чиркнул крылом за землю, закувыркался... Конец ему!

А над Грозным клубился черный дым... Он затянул горы и солнце, ветром его относило в долину. Черная непроницаемая завеса вскоре навалилась на наш аэродром. Стало так темно, что мы не видели своих бараков.

Трое суток стояла эта кромешная тьма. Гигантский дымный след протянулся на 200 километров — до Махачкалы. Ни о каких полетах не могло быть и речи. Лишь автомашины осторожно двигались по дорогам с зажженными и плохо светившими фарами. На всем лежала липкая копоть, наши лица были черны. Мы сидели в бараках, где непрерывно горели коптилки.

«Значит, фрицы отказались от мысли захватить грозненскую нефть», — думали мы.

Решающие бои

Двадцать пятого октября 1942 года 70 бомбардировщиков противника бомбили штаб 37-й армии в районе Нальчика. Управление войсками было потеряно. Сотни немецких танков двинулись на восток с маленького плацдарма у поселка Майского. Части 37-й армии с боями отходили к предгорьям Главного Кавказского хребта и несли большие потери.

Теперь мы летали только в сторону Нальчика. Били танки и пехоту у Ерокко, Чиколы, Дур-Дур. Наши войска стягивались к Орджоникидзе, чтобы не допустить прорыва противника к Военно-Грузинской дороге.

Первого ноября авиация противника совершила бомбардировку Орджоникидзе. Нашим зенитчикам и истребителям только в этот день удалось уничтожить 30 немецких самолетов.

2 ноября фашистские войска прорвали внешний обвод Орджоникидзевского укрепленного района и передовыми частями вышли к пригороду. В этот день я водил свою эскадрилью бить танки под Алагиром. Произвели несколько атак, подожгли три танка. Возвращались на бреющем. Летели долиной, под нами мелькали лишь огромные поля неубранной кукурузы.

И тут, бросив взгляд на землю, я случайно заметил след гусениц. «Для чего бы сюда мог забраться танк?» — кольнула мысль, и тут же увидел еще следы. А это что?.. Забросанный кукурузными будыльями танк! Еще один!.. А когда отвел взгляд в сторону — их сосчитать оказалось невозможно! Несколько минут я летел над кукурузными полями еле дыша и отчетливо распознавал замаскированные танки, танки, танки... Притаились, как тараканы в щелях, ни одного выстрела не сделали по нас. Значит, скрытно сосредоточились для решающего броска.

После посадки первым делом доложил:

— В этом районе, — показал на карту, — обнаружил огромное количество танков.

— Что значит огромное? — с недоверием посмотрел на меня командир. — Поточнее доложить можешь?

— Могу! Не меньше тысячи, наверное! — совершенно не опасаясь возможных преувеличений, сказал я. Ведь сосчитать их я не смог, но то, что увидел в долине, меня ошеломило.

— Кто еще видел эти танки? — командир спросил моих ведомых, они стояли растерянные и молчали. Я понял, что никто из них, держась в строю и не сводя глаз с соседнего самолета, этих танков не увидел. Я же ничего не передавал ведомым по радио, опасаясь, что противник подслушает разговор. Я тогда подумал: «Пусть фрицы утешают себя тем, что их не заметили».

Командир сказал:

— Иди ляг, поспи часок, — и хлопнул по плечу. Этот в общем-то дружеский жест я воспринял как явный намек на то, что он мне не поверил. У меня внутри закипело.

— Товарищ командир, — обратился я официально, — прошу вас немедленно связаться со штабом воздушной армии. Я сам доложу генералу Науменко!

Командующий 4-й воздушной армией генерал Науменко послал разведчика. Все подтвердилось.

Три дня подряд наша воздушная армия уничтожала скрытно переброшенные с Моздокского направления 13-ю и 23-ю танковые дивизии противника, сосредоточившиеся в долине перед решительным броском на Орджоникидзе.

...Противник продолжал рваться к городу. Он пробил узкий коридор вдоль крутых лесистых гор, но расширить прорыв к северу ему не удавалось. Там, развернувшись фронтом на юг, стойко оборонялись войска 11-го гвардейского стрелкового корпуса. 6 ноября продвижение противника было приостановлено.

В эти дни полк действовал с предельным напряжением: только возвратится с боевого задания одна эскадрилья, а другая уже начинает взлет.

Моя эскадрилья сделала три вылета. Четвертого не предвиделось — время клонилось к вечеру.

Федя Артемов повеселел. Скоро будет сытный ужин, сто граммов за вылеты положено. Сытный потому, что который день отказываемся от обеда. Привозили его на аэродром, чтобы не было задержек с вылетами. А какая еда, если только взял миску, а тут ракету на взлет дают или подбитый штурмовик на посадку идет. Аппетит пропал. Зато вечером мы съедали и обед и ужин вместе, некоторые даже добавки просили.

После ужина будут танцы, Федя увидит там статную Машу... В общем, у него было несколько причин для того, чтобы повеселеть.

— Завтра двадцать пятую годовщину Октября отметим! — говорит Федя.

— Отметим...

— Только вот с деньжатами у меня туговато, — запустил он пятерню в свои кудри и озорно чешет затылок. — Просил одного хлопца одолжить — не дал.

— Почему?

— А случится что, — говорит, — с кого получу?

— Кто так сказал?!

— Да там один... со склада... — махнул он беззлобно рукой.

— Вот подлец!.. — Я пошарил по карманам, нашел Феде на духи. — Вечером надолго не скрывайся, генеральная репетиция будет.

К празднику мы готовили маленькую, самими придуманную постановку, в которой было всего два действующих лица. В роли фашистского генерала, потерявшего под Орджоникидзе штаны, я уговорил выступить майора Галущенко. Но адъютантом к нему никто идти не хотел: уж очень был грозен на первой репетиции увешанный картонными крестами генерал — стучал кулаком по столу и орал на своего лакея громовым голосом. Федя согласился на эту немую роль после того, как ему сказали, что это комсомольское поручение.

И тут хлопнула ракета: все-таки лететь нам сегодня под вечер в четвертый раз. Снова лететь на Гизель, откуда немцы все еще пытаются прорваться на более выгодные позиции.

Летим над Сунженской долиной. Под левым крылом плывут южные лесистые склоны. Видна Столовая гора. Ее не спутаешь ни с какой другой: вершину на высоте три тысячи метров будто кто гигантским мечом наискосок снес. Надо держаться чуть правее ее. В районе Гизели много зениток, но мы приноровились заходить на цель не со стороны долины, а с гор: на их темном фоне противнику труднее вовремя обнаружить окрашенные в темно-зеленый цвет штурмовики.

Под нами дымящийся город. Я прижимаюсь еще ближе к горам и тесню идущего слева Федю. Высота более тысячи метров. Зенитки все еще молчат, а цель уже видна. Еще немножко протянем — и вниз на скопившиеся у дороги машины... Начинаем маневр.

Вдруг залп зениток. Мой самолет вздрогнул, слева в поле зрения что-то мелькнуло, глянул — беспорядочно кувыркается штурмовик с отбитым крылом. Рухнул в лес на склоне горы, там взвился столб огня.

— Артем! Артем! — закричал я не своим голосом и довернул на зенитки. Ведомые ринулись следом. Сбросили бомбы, штурмуем. Один заход, второй, третий... Зенитки замолчали. Мы начали бить по машинам, но тут на нас сверху навалились «мессеры».

Ходим в оборонительном кругу на малой тяготе, истребители пытаются зайти с хвоста то одному, то другому. Рядом со мной прошла трасса, крутнул свой штурмовик, оглянулся — «мессер» пронесся мимо. Его отогнал шедший у меня сзади Вася Шамшурин. Молодец! Не раз пришлось с ним отбиваться от истребителей. Вижу, на его самолете ленточки перкаля на руле поворота трепещут: стеганул все же Шамшурина фриц по хвосту... И тут я заметил вверху своих истребителей.

— «Маленькие», прикройте, прикройте, нас атакуют у Гизели!

Истребители ринулись вниз, и «мессеры» свечой ушли в сторону гор. Закончив штурмовку, мы легли на обратный курс.

...Вот и «точка номер три».

Только выключил мотор — к моему самолету подкатила полуторка, из нее выскочил командир.

— Как выполнено задание?

Я сбросил парашют, спрыгнул с крыла, стал перед командиром, стиснув зубы.

— Сбили... — еле выдавил слово. — Федю Артемова...

Отвернулся, зашагал прочь, к темневшим вдали баракам.

А сзади шаркают о траву сапоги.

— «Мессеры» или зенитки? — хочет уточнить командир.

Вместо ответа я сдернул с головы шлем, хватил оземь, только стекла очков брызнули. Бараки расплылись в глазах. А в ушах звучало: «Завтра двадцать пятую годовщину Октября отметим...»

Низкие облака закрыли зеленые горы. Непрерывно сеял мелкий дождь, барабаня по крыльям штурмовиков; в долинах лежали туманы.

Наши войска, перегруппировав силы, наносили контрудары, окружая вклинившуюся вражескую группировку у Гизели. Горловина, через которую противник мог еще вырваться на запад, вот-вот должна была закрыться, и все же немцы, оказывая отчаянное сопротивление, удерживали за собой узкий коридор вблизи Дзуарикау, где проходила единственная дорога.

У меня в эскадрилье осталось мало опытных летчиков. Вчера над Хаталдоном сбили давнего дружка осетина Володю Зангиева. Вдвоем с сержантом Письмиченко он прикрывал мою группу от нападения «мессеров». Всех истребителей послали прикрывать Орджоникидзе — два наших штурмовика без бомб выполняли их роль. Зангиев вел неравный бой над своим родным селом Ардоном, сбил вражеский истребитель, но сам, горящий, упал в расположение противника. Днем раньше не вернулся Миша Ворожбиев. Не стало Феди Артемова...

Только младший лейтенант Вася Шамшурин воевал уже «второй тур», хотя по должности не продвинулся и до командира звена. Он за повышением не гнался: рад был тому, что не приходится кем-то командовать. Всегда смущался, когда техник отдавал ему рапорт. Потупит, бывало, глаза и не чает, когда закончится эта «процедура». Вася не раз попадал на зуб командиру: тот выговаривал ему «за низкую требовательность к подчиненным». А подчиненных у Васи — техник да оружейник, с которыми он обращался запросто. Командир сам был крут, но наделить такими же качествами Шамшурина ему никак не удавалось.

— И чего он на меня взъелся? — недоумевал Вася. На вид Шамшурин был неказистым. Лицо клинышком, большой лоб, а над ним непослушно торчит щетка прямых волос — все, что оставалось от стрижки под бокс. Чаще всего помалкивал, больше любил слушать других. Из всех летчиков выделялся своим тихим, но заразительным смехом. И, бывало, если чей-то рассказ на перекуре нас не веселил, обращались к Шамшурину:

— Вася, хихикни, а то не смешно!

...Полеты, полеты, полеты... Все измотались, а передышки не было. Войска противника оказались почти в полном окружении, но сколько их там на небольшом клочке земли! Бить не перебить! У нас же убывали не только физические силы: полк сильно поредел. Пришло, правда, пополнение, новички: Злобин, Папов, Чернец, Фоминых. Некоторые из них летали только на истребителях. Их нужно было переучивать.

Окончательно испортилась погода. Облачность прижимала нас к самой земле, и по штурмовикам стреляло все, что только могло стрелять. Самолеты возвращались буквально изрешеченными пробоинами, техники еле успевали их латать. Но и мы каждый раз оставляли на земле десятки полыхающих вражеских автомашин и танков, сотни скошенных очередями гитлеровцев.

...Восьмое ноября. Нам задача — уничтожить вражескую технику на окраине Дзуарикау.

Был полдень. Облака чуть приподнялись, открыв невысокие «ворота» между двумя хребтами. Уже хорошо.

Взлетели, понеслись на бреющем в сторону Столовой горы. При подходе к Орджоникидзе погода улучшилась: через разрывы в облаках солнце бросало свет на перекопанную траншеями и искромсанную снарядами, минами и бомбами землю.

Перелетели линию фронта, маневрируем в частых разрывах зениток, приближаясь к цели. Впереди, у самого подножия зеленых гор — будто игрушечные, белые домики, а рядом — дорога. На окраине Дзуарикау сады буквально забиты машинами. Наверное, фрицы приготовились к прорыву из окружения. Это наша цель.

Слева у меня теперь вместо Артемова идет Остапенко, справа Шамшурин, сзади еще Миша Талыков, Женя Ежов — сводная группа.

— Цель впереди... — предупреждаю ведомых.

Остапенко тут же подтянулся. Шамшурин почему-то приотстал. Что это? Под фюзеляжем его самолета, на котором надпись: «Отомстим за Мосьпанова!», заструился огонь: он тоненькой ниточкой потянулся к хвосту, разрастаясь на глазах. Значит, пробит нижний бензобак, что под ногами у летчика.

— Шамшурин, Шамшурин, снизу горишь, возвращайся! — передал ему как можно спокойней.

В ответ лишь легонько качнул с крыла на крыло. У него нет передатчика. Качнул крыльями — значит, слышит. Но почему не отворачивает? До линии фронта недалеко. А пламя все больше и больше, уже из боковой задвижки кабины заструился дым. Шамшурин сдвинул назад фонарь, взялся левой рукой за лобовое бронестекло, приподнялся, посмотрел вперед. Очки у него надвинуты на глаза — что-то высматривает. Что же он медлит?!

— Прыгай!! — кричу ему. Он погрузился в дымную кабину, увеличил скорость, оказался впереди. Самолет с огромным огненным хвостом начал полого снижаться, удаляясь от нас. От него потянулись трассы — Шамшурин короткими очередями бил по скоплению машин на окраине Дзуарикау. Одна очередь, вторая, третья... Близко земля, надо выводить из угла!

— Вывод, вывод!! — успел я крикнуть. И тут же нагруженный бомбами штурмовик взорвался, в гуще машин покатился огненный ком.

— Атака! Атака!!

Мы один за другим перешли в пикирование туда, где пламя и дым...

...Танковые дивизии немцев предпринимали последние усилия, чтобы вырваться из ловушки, в которую попали. Пытались пробиться в Суарское ущелье у селения Майрамадаг, но там сражались курсанты-моряки. Штурмовики помогали им с воздуха. Враг не прошел. 11 ноября нам сообщили радостную весть: окруженная гизельская группировка противника разгромлена! Разбиты 13-я танковая дивизия, полк «Бранденбург», четыре отдельных батальона, потери понесли 23-я танковая и 2-я румынская горнострелковая дивизии. Захвачено около 2500 автомашин, 140 танков и много других трофеев. На поле боя противник оставил более пяти тысяч трупов.

Это была наша первая крупная победа на Кавказе. В полку уже распевали на мотив «Самовары-самопалы» самими же придуманную песню:

Как к Кавказу немцы рвались,
Мы хотим вам рассказать...
А на что они нарвались?
Без штанов пришлось бежать!

Наши соседи — сталинградцы начали окружение 330-тысячной группировки противника на Волге. Теперь-то все уже твердо верили, что скоро мы двинемся на запад.

Но не бывает бескровных побед. Полк в эти дни понес новую тяжелую утрату: в день окончательного разгрома гизельской группировки противника не вернулся наш Петро Руденко — самый закаленный боец. Он погиб в неравном бою с вражескими истребителями в районе Моздока.

Темно-синяя шинель с поблекшей эмблемой висела на гвозде, а на опустевшей койке рядом с набитой соломой подушкой стоял патефон. Я вспомнил сказанные Петром слова: «Як мене вже не стане, то подарить цей патыхвон тому летчику, який буде наихрабрейшим...» Мысленно перебирал имена погибших за эти дни... Все они сражались беззаветно, но этот патефон я бы отдал Василию Шамшурину. Бессмертен его огненный таран у Дзуарикау.

Кто мог подумать, что в этом тихом парне таился такой колоссальный заряд мужества?

Был митинг. Выстроили полк. Вынесли гвардейское знамя. Зачитали Указ о присвоении звания Героя Советского Союза Петру Ивановичу. Руденко. Зачитали представление на присвоение высшей степени отличия посмертно Василию Григорьевичу Шамшурину.

...Новый, 1943 год мы встречали на «точке номер три». Настроение у всех было приподнятое. Еще бы! Противник начал отходить на запад, наши войска преследовали его. И еще одна радость: заявился в полк считавшийся погибшим Миша Ворожбиев.

В первых числах ноября его самолет разбился в районе цели. Осколком разорвавшегося в кабине снаряда Ворожбиеву выбило глаз. Когда начал приходить в сознание, почувствовал, как кто-то шарит в его карманах... Чуть приоткрыл здоровый глаз — над ним фриц. Уже снял часы. Решение пришло в один миг: схватил мародера сильными пальцами ниже подбородка — тот не пикнул. Семь суток Ворожбиев карабкался по крутым склонам лесистых гор, слизывая иней с веток. Оказался потом в Ташкенте, в глазной клинике профессора Филатова. И вот теперь со вставным глазом объявился на «точке номер три»: «Хочу летать!» И он начал летать на учебно-тренировочном самолете, обучал пополнение.

Новогодний вечер устроили в сарае. Вывесили лозунг: «Недалек тот день, когда враг узнает силу новых ударов Красной Армии. Будет и на нашей улице праздник!»

Раз большой успех у пехоты, то и залежавшиеся наградные листы на летчиков в ход пошли. Было вручение орденов. Николай Галущенко и Михаил Ворожбиев получили свои первые высокие награды — ордена Красного Знамени. Дождался такой же награды и Михаил Талыков. Мне в тот вечер вручили два ордена: Красной Звезды и Отечественной войны, который нам еще видеть не приходилось. Поэтому он переходил по рядам из рук в руки, каждому хотелось посмотреть на расходящиеся к краям серебристые лучи и скрещенные посредине саблю и винтовку со штыком.

Миша Талыков, сидевший со мной рядом, долго рассматривал этот орден, а потом сказал:

— Жаль, что тут нет и пикирующего самолетика. А то выходит, что только пехота и кавалерия воюют...

— Тогда уж и пушку и танк надо, чтобы артиллеристам и танкистам не обидно было, а где это все тут разместишь? — решил я защитить свою награду. За поддержкой повернулся к Ворожбиеву.

Тот сидел себе с ухмылочкой, поблескивая неподвижным стеклянным глазом.

— Давай, Васек, я его тебе привинчу.

В это время на подмостках раздвинули брезентовые самолетные чехлы, заменявшие театральный занавес, начался концерт. Выступали самодеятельные певцы, танцоры, поэты и фокусники. Но гвоздем программы был наш скетч. Майор Галущенко, изображавший попавшего в окружение под Гизелыо фашистского генерала, был в ударе. Он настолько перевоплотился, что комиссар моей эскадрильи Яков Квактун, выступавший теперь в роли адъютанта, вместо Феди Артемова, прямо-таки трепетал перед ним... Уж больно грозен был генерал, учинивший разгром адъютанту за утерю штанов и за поздний доклад об окружении...

Далеко за полночь закончился концерт. Потом на подмостки вышел командир полка и объявил:

— Завтра готовиться к перелету на новый аэродром в Галюгаевскую!

Вот это новогодняя новость! Нам предстоит совершить 100-километровый прыжок на запад. Это будет наш первый с начала войны аэродром на освобожденной от гитлеровцев земле.

Прощай, «точка номер три»!

Илья Мосьпанов

На фюзеляже некоторых штурмовиков была сделана надпись: «Отомстим за Мосьпанова!»

Это самолеты лучших летчиков нашего полка, заслуживших боевыми делами особое поощрение командования.

На таком самолете отомстил врагу за Мосьпанова Герой Советского Союза Василий Шамшурин — летчик 3-й эскадрильи.

Об Илье Мосьпанове особый рассказ.

Помню, как после моего прибытия в полк Холобаев объявил:

— Пойдешь в третью эскадрилью, к Мосьпанову.

Такому назначению я очень обрадовался. Фамилия комэски была знакома по фронтовой газете — не раз читал статьи о храбрости летчика-штурмовика. Хотелось поскорее представиться, но старший лейтенант Мосьпанов в это время был на другом аэродроме, где теперь базировался полк.

В капонире стоял один ИЛ. На нем только что закончили смену мотора. Мы с заместителем командира полка майором Николаем Антоновичем Зубом ожидали обещанный У-2, который должен был доставить нас по очереди на новый аэродром.

Николай Антонович растянулся на зеленой траве в тени около аэродромного домика — решил вздремнуть.

Я тем временем посматривал на свой планшет и изучал район Донбасса. Нелегко было разобраться в этой путанице дорог, которые переплетались паутиной на карте.

Над нами низко протарахтел У-2. В задней кабине сидел пассажир. Зуб вскинул голову и сказал:

— Это для перегонки ИЛа летчика доставили. Самолет закончил пробег, с крыла спрыгнул щупленький летчик в коротком — до коленей, потертом кожаном реглане. В нашу сторону шел вразвалочку, косолапя внутрь носками просторных кирзовых сапог.

— Здорово! — крикнул ему Зуб, приподнявшись на локтях. Тот шага не ускорил, не откликнулся, а только приветственно поднял руку. На смуглом небритом лице его различались темные крапинки. Я подумал, что это следы оспы, а когда присмотрелся, увидел: пятнышки зеленые. Похоже, медики обработали зеленкой...

— Где это тебя так разукрасили? — спросил Зуб.

— Вчера над Артемовским аэродромом... — ответил летчик и протянул сначала Зубу, а потом мне небольшую темнокожую пятерню. Присел, скрестив по-татарски ноги, зашарил по карманам ободранного реглана, вытащил измятую пачку «Беломора». Заклеил на папиросе надлом, лизнул и закурил.

— «Эрликон», понимаешь ли, в бронестекло влепил, — неторопливо продолжал он рассказ, — мимо уха пролетел и не взорвался. С ведро стеклянной крупы в кабине привез... — Он лукаво поглядывал на нас, показывая белые зубы.

— А вот к тебе в эскадрилью пополнение, — кивнул в мою сторону Николай Антонович.

Я, наконец, понял, что это Мосьпанов. Мой будущий комэска скосил на меня веселые цыганские глаза и протянул пачку «Беломора».

Когда Зуб улетел на У-2, Мосьпанов оказал:

— Давай сделаем так: полетишь со мной в фюзеляже, а «кукурузник» вторым рейсом прихватит технаря. Чего здесь томиться?

— С удовольствием... — ответил я, покривив душой. Лететь в фюзеляже штурмовика — удовольствие маленькое: в люк сильно задувает, сидеть приходится на корточках.

— Карта этого района у тебя есть? — спросил он.

— Есть. — «Зачем карта, если я за пассажира, да еще задом наперед полечу?..»

— Попробуй-ка ориентироваться. Те места, которые опознаешь, отметь крестиком и время их пролета запиши.

Мосьпанов задал мне задачу не из легких. Придется торчать из люка лицом к хвосту. В таком положении ориентироваться трудно, так как видишь не то, что ожидаешь. При полете на малой высоте времени на опознавание ориентиров мало. К тому же перед глазами нет никаких навигационных приборов. Одни лишь наручные часы. Да и маршрут полета комэска почему-то не сообщил, а спросить я посчитал неудобным. Поплелся Мосьпанов принимать самолет, и тут у меня мелькнула догадка: «Полетит-то, наверное, по прямой». Приложил линейку к карте, соединил чертой два аэродрома. Успел еще сделать поперечные засечки, равные пятиминутным отрезкам полета. «Вот тебе и внезапный экзамен по штурманской подготовке».

Взлетели. Мосьпанов «брил» очень низко, не меняя курса. Чтобы видеть мелькавшие за хвостом штурмовика безлюдные поля, пришлось приподняться. Ноги быстро онемели. Прошло минут десять, но я так и не успел зацепиться глазом за что-нибудь приметное. Впечатление было такое, словно сидишь в морском прогулочном катере лицом к корме: видишь только быстро убегающую назад вспененную поду. «Ну, — подумал я, — наверное, придется показать комэске чистую карту, без единой пометки».

Вскоре, однако, увидел я в стороне деревню, а под хвостом самолета промелькнула почти пересохшая речушка с извилистым, вроде петли, поворотом русла. Глянул на карту — речка эта там обозначена, и петля такая есть, а прочерченная линия пути проходит как раз через нее. Ориентировка восстановлена! Начал делать отметки чаще, совсем воспрянул духом.

После посадки Мосьпанов отвел меня на перекур и, будто между прочим, сказал:

— На карте что-нибудь отметил?

— Отметил... Вот, — я протянул ему планшет. Мосьпанов с нескрываемым любопытством посмотрел на карту:

— Ориентироваться, сидя в самолете задом наперед, мне и самому еще не приходилось. Это, наверное, все равно что книжку с конца читать... А как воз с соломой опрокинулся, когда мы пролетали, — заметил? — вдруг оживился он.

— Заметил...

— И место это можешь показать?

— Вот здесь, за этим бугром, — я указал карандашом на нарте.

— По-моему, тоже тут, — ухмыльнулся Мосьпанов. — Лошадь-то к авиации оказалась неприученной!

...Ведомым у Мосьпанова мне пришлось быть только однажды, с пятого боевого вылета заставили самого водить группы.

Полетели мы двумя четверками бить железнодорожные эшелоны на станции Чистяково. Проносились низко над бурой степью. До цели нас ни «мессеры» не перехватили, ни зенитки не обстреляли. Хитро вел группу Мосьпанов.

Мы уже приближались к Чистяково. Из-за рощи, что раскинулась слева, не было видно ни населенного пункта, ни станции. Это нам как раз на руку. Вдоль опушки — дорога. По ней ни одной машины не проследовало. Впереди, где кончался лес, дорога круто сворачивала влево — к Чистякову, и терялась за деревьями. И вдруг я увидел, как к этому повороту мчится мотоцикл с коляской. Наверное, фрицы заметили нас и спешили скрыться за поворотом.

Ходили слухи, что Мосьпанов питал слабость к легковым машинам. Он не упускал возможности «срезать» с ходу такую цель, если она подвертывалась под руку. Он даже доказывал необходимость жечь легковушки: «На них ведь начальство катается! Разве стоит одной очереди жалеть, чтобы какого-нибудь оберста ухлопать?»

И. надо сказать, Мосьпанов, рассуждая таким образом, попал в самую точку. Через год, в сорок третьем, вышел приказ наркома обороны специально «охотиться» за легковыми машинами в тылу противника.

Сейчас от нас удирала не легковая машина, а всего-навсего мотоцикл. Ведущий вдруг взмыл, чуть довернул самолет влево и начал полого снижаться. В тот самый момент, когда мотоцикл уже сворачивал в лес, брызнул сходящийся у земли веер двух пулеметных трасс, и там, словно кто спичкой чиркнул о коробок, блеснуло, мотоцикл кубарем покатился в сторону от дороги, подпрыгивая, как резиновый мячик.

Меня тогда поразила эта снайперская очередь, уничтожившая такую маленькую цель, да еще на быстром ходу.

Не успело улечься мое восхищение, как Мосьпанов пошел на высоту, и тут же открылась железнодорожная станция с несколькими товарными составами на путях. Зенитки поставили перед нами заградительный огонь. Первая четверка во главе с Мосьпановым перешла в пикирование, а я — крайний правый во втором звене, — увидев разрывы около своего штурмовика, шарахнулся в сторону. Это была мгновенная реакция на опасность. Всего какой-то миг прошел, и я оказался в стороне от цели. Еле успел довернуть влево и сбросить бомбы на противоположном конце станции.

На аэродроме Мосьпанов отозвал меня и, роясь в карманах реглана, спросил:

— А что это ты перед атакой один в стороне болтался?

Собирался было ему объяснить, что засмотрелся на кувыркавшийся мотоцикл, да тут вдруг залп зениток... Молчал, подыскивал нужные слова.

— Струхнул? Так и скажи...

Я утвердительно кивнул.

— Учти: один раз вздрогнешь, а в другой — резьба сорвется... Бомбы твои, я сам видел, взорвались на станции, поэтому разговор для ясности замнем...

...Скверное это дело, когда у летчика «срывается резьба».

Повел я как-то группу штурмовиков жечь фосфором немецкие танки. Полетел вначале к аэродрому истребителей, чтобы забрать прикрытие. Почувствовал — что-то с мотором неладное. «Разработается», — подумал я и возвращаться не стал. Сделал над аэродромом истребителей круг, другой, третий. Вижу — взлетать никто не собирается: несколько самолетов стоят между сосен, да и те не расчехлены. Запросил свой КП по радио, можно ли лететь без истребителей, но ответа не последовало. Мы уже опаздывали с выходом на цель, горючее попусту расходуем, и я решил лететь без истребителей. «Один раз вздрогнешь, а в другой — резьба сорвется», — вспомнилось мне...

Лег на курс, мотор совсем стал плохо тянуть, греется, показания приборов ненормальные. Пришлось передать командование группой Феде Артемову (в первый и последний раз), а самому вернуться на аэродром. Оторвал взгляд от приборов, осмотрелся, с удивлением увидел, что за мной увязался еще одни штурмовик. Этого еще не хватало! Откомандовал ему вернуться к группе — летчик не реагирует, будто оглох.

Над аэродромом мотор начал совсем сдавать. Перед заходом на посадку пришлось аварийно сбросить выливные приборы с фосфором в полтонны весом. Сел нормально, и тут началось...

— Почему вернулся с боевого задания?

— Мотор плохо тянул.

— Проверим. А почему истребителей не взял?

— Потому, что они не взлетели. Я же об этом по радио запрашивал, а вы не слышали.

— Слышал!

— Так почему отмалчивались? — я начал уже злиться.

— Ведущий должен сам принимать решение, нечего ждать подсказок, когда находишься за тридевять земель.

— Вот я его и принял...

— Дурацкое решение. Собьют «мессеры» Артемова — будешь за это в ответе. Выливные приборы шуранул на свою зенитную батарею... А Неретина почему с собой притащил?

— Я его не тащил...

Стоит рядом бледный Неретин и не знает, что сказать. Нет у него никаких оправдании: пошел за ведущим, вот и все.

Мой самолет уже облепили техники, ищут дефект. Если он произошел по их недосмотру, то с техников строго взыщут за срыв боевого полета. Если же дефекта не обнаружат, меня обвинят в трусости. Инженер полка Тимофей Тучин забрался в кабину, запустил мотор, газует, а мотор, к моему удивлению, работает, как зверь. Я стою поодаль от самолета, не хочу быть на глазах у техников. Услышал за спиной:

— А может, вам только показалось, что мотор плохо работал?

Я обернулся, посмотрел на человека, всегда державшегося от летчиков особняком, и сразу не мог понять: то ли в этом вопросе участие, то ли подозрение. «А может, вам только показалось?» Сказать ему о падении наддува, о росте температуры воды? Но он ведь все равно в этом не разбирается: человек без технического и без летного образования, даже петлицы другого цвета. Я молчал, сдерживался. Смотрю — Мосьпанов вразвалочку подходит. Тронул моего собеседника за локоть:

— Отойдем-ка в сторонку, покурим...

— Я некурящий, — отвечает тот, уходить не собирается.

— У меня к тебе важное дело есть. — Мосьпанов увлек его к самолету. Издали догадываюсь по жестам, что мой комэска какие-то указания техникам дает, а к этому человеку нет у него никакого дела. Уже раскапотили мотор, оседлали его сверху, гайки отвинчивают.

Долго тянется время. Дефекта в моторе не находят. Загудели вернувшиеся с задания штурмовики. Одного недосчитываюсь: нет «двадцатки» — самолета Феди Артемова... Сколько за один взлет свалилось: потерял друга. Неретина привел на аэродром, на свою зенитную батарею фосфор сбросил, да еще, дефекта в моторе не находят...

Ко мне несмело подошел Неретин.

— Вы уж извините... Я подумал вначале, что все за вами пойдут. А команду вернуться не выполнил потому, что группу потерял, заблудиться боялся.

Что ему скажешь? По-своему он прав.

Идут ко мне Мосьпанов с Тучиным. Инженер улыбается, а комэска издали кричит:

— Нашелся!

— Артемов?! — встрепенулся.

— Де-фект! — провозгласил Тучин своим тягучим голосом. — Перемычка головки блока лопнула, воду в цилиндры гнало! Производственный дефект...

— А зенитчиков только напугал, — добавил комэска, взяв меня под руку.— Пойдем подкрепимся на сон грядущий.

— Не хочу...

— Не кисни, такое с каждым может случиться. Мотор не варежка — внутрь не заглянешь...

Сидели за столом. Мне боевой вылет не засчитали, поэтому и сто граммов не выписали. Мосьпанов отдал свою долю, ему от кого-то тоже перепало...

Ужин был в самом разгаре, как вдруг в дверях появился Федя Артемов: жив-здоров. Ура! Федя улыбается, веселенький — пехотинцы попотчевали за отличную работу. Подбитый зениткой, он шлепнулся к ним.

Все хорошо, что хорошо кончается, но после этой истории у меня вдруг расклеилось дело... со взлетом. Каждый раз при разбеге нагруженный бомбами самолет перед отрывом уводило вправо, я чуть не скатывался с полосы. Это опасно. Командир полка меня даже предупредил:

— Ты со взлетом что-то мудрить начал... Смотри у меня! — и погрозил пальцем. Не подумал ли, что я делаю это умышленно, чтобы получить передышку в полетах?

Мосьпанов тогда сказал:

— Выбрось из головы мысли о развороте на взлете! Я вот тоже как-то поднимал самолет с передовой и начал сам себе мозги туманить: «А вдруг как развернет меня на разбеге?» И представь себе: от того, что так думал, так меня крутануло, чуть в ящик не сыграл...

Слова Мосьпанова пошли впрок — взлет у меня действительно наладился.

А про то, как Мосьпанов поднимал самолет с передовой, рассказать стоит.

...Подбитый штурмовик приземлился, едва перетянув линию фронта. Летчик добрался до аэродрома на попутных. Для эвакуации самолета послали группу техников.

ИЛ-2 с поврежденным мотором стоял на колесах в лощине, хвостом к оврагу, до которого было с километр. А по ту сторону оврага проходил передний край обороны противника. Посвистывали пули, изредка рвались мины. К штурмовику техникам вместе с сопровождающим пехотинцем пришлось пробираться ползком.

Местность перекопана траншеями, заминирована, поэтому нет возможности отбуксировать самолет от передовой. Для спасения машины оставался один выход: после смены поврежденного мотора взлететь с того места, где он стоял. Но можно ли это сделать?

На место вынужденной посадки прибыл Мосьпанов. Он долго ползал у передовой и, возвратившись к техникам, сказал:

— Если мотор замените, попробую взлететь.

Взлететь, оказывается, можно было лишь в сторону противника: только оторвется самолет — и уже окажется за линией фронта, под огнем. Для взлета пригодна узенькая полоска: малейшее отклонение на разбеге — и угодишь колесами в траншею. Менять мотор почти на виду у противника — тоже дело опасное; если обнаружит немецкая «рама» — дотошный разведчик, — минами накроют как пить дать.

Самолет забросали ветками. Ночью техники прикрылись брезентовыми чехлами и при свете переносной лампы принялись снимать мотор. Во вторую ночь поставили исправный мотор, а наутро следующего дня снова на У-2 доставили Мосьпанова.

Лег Илья Петрович около замаскированного самолета на свой обшарпанный реглан, с которым редко расставался даже в жаркие дни, закурил, посматривает на дымок от папиросы. Ветер тянет со стороны противника. Это хорошо: при взлете против ветра разбег будет короче. Посмотрел Мосьпанов на бугорок замаскированного блиндажа — это единственный ориентир, по которому нужно выдерживать направление при взлете. Ветер получался встречно-боковой, и оттого, что боковой, у Мосьпанова засосало под ложечкой: «А вдруг поведет вправо? Тогда катастрофа неминуема...» Мысль эту отогнать никак не удавалось. Мосьпанов швырнул окурок.

— Ну как, все готово? — спросил он у техников. Три пары глаз пристально смотрели на летчика. Обратился он ко всем, а отвечать должен один, старший команды, круглолицый и проворный Петро Семенович Глущенко. И говор у него быстрый, успевай только схватывать.

— Все шланги и трубопроводы присоединены, гайки на подмоторной раме зашплинтованы, — сам проверял, — водой и маслом заправили, горючим тоже...

— Постой, постой, Петро Семенович, — остановил его летчик, — не трещи как пулемет. Ты скажи: лететь можно? — и посмотрел на техника в упор, забыв на время о боковом ветре. Тот заерзал, будто с кочки хотел пересесть на ровное место.

— На аэродроме я бы его не выпустил... — мотнул техник головой на самолет.

— Это почему же?

— Мотор ведь не опробовали, тросик регулятора оборотов установили на глазок... А вдруг раскрутка винта будет?

— А ты еще раз проверь хорошенько на свой глазок, а чтобы раскрутки не было, полетишь со мной в фюзеляже. — Мосьпанов глянул на техника.

— Есть лететь с вами, товарищ старший лейтенант, — сказал Глущенко. — А как мы мотор перед взлетом прогревать будем?

Вопрос резонный.

В этот утренний час, когда немцы по заведенному распорядку завтракали, на переднем крае установилась тишина. Противник не стрелял, а наши тоже попусту боеприпасов не расходовали. Но стоит только запустить мотор да пока температуру воды доведешь до 80 градусов, как противник непременно начнет палить по самолету... И Мосьпанова осенила мысль: надо, чтобы заговорила наша артиллерия, тогда «под шумок» можно прогреть мотор. Разыскал какого-то артиллерийского начальника, изложил просьбу. Тот сказал:

— Хорошо, пошебаршим малость с запасных позиций, будто бы пристрелкой целей займемся. Только предупреди, когда начинать.

Мосьпанов вернулся к техникам:

— Ну как, Петро Семенович, тросик регулятора оборотов проверил?

— Проверил.

— Раскрутки не будет?

— Не должно...

— Вот и хорошо... Развернем самолет носом на тот бугорок, — показал летчик в сторону переднего края.

Налегли на хвост все разом, повернули штурмовик, как нужно, летчик полез в кабину. Глядь, а на сиденье парашюта-то нет. Севший вынужденно летчик, оказывается, его забрал, а Мосьпанов свой привезти не догадался. Техники заволновались:

— Вылет отложим?

— А парашют мне бы понадобился как подушка, чтобы сидеть не низко: все равно ведь на бреющем полечу, не прыгнешь.

Мосьпанов сложил свой видавший виды реглан пакетом, сунул в чашу сиденья, уселся, вытянул шею, но из-за капота мотора ориентира для взлета не видит: ростом летчик не вышел, сидит низко. И тут снова засверлила мысль: «Выдержать бы направление при боковом ветре...» Пришлось еще куртку техника под себя подложить. Теперь вроде бы нормально. Пристегнулся привязными ремнями к сиденью.

— Петро Семенович! — крикнул Мосьпанов. — Беги на батарею, пусть начинают!

— Так мне же лететь, я другого пошлю... — засуетился тот.

— Один полечу, зачем лишний груз...

Заработала наша артиллерия. Мосьпанов запустил мотор, начал прогревать. Вывел на максимальные обороты — раскрутки нет, за мотор спокоен. Одна только мысль: не развернуться бы на взлете и проскочить мимо блиндажа. Он спустил штурмовик с тормозов, взвихрилась увядшая зелень, которой был замаскирован самолет, и только облако пыли осталось позади.

Но то, чего он больше всего опасался, в один миг и произошло: только на разбеге поднял хвост, как самолет повело вправо.

Он теперь бежал прямо на блиндаж, а там — траншеи... Прерывать взлет поздно, штурмовик на виду у противника... Мосьпанов включил форсаж и у самого блиндажа хватил ручку на себя...

Гул двигателя замер где-то за линией фронта. И вскоре штурмовик низко пронесся над нашими войсками, качнув с крыла на крыло.

Вот об этом случае и вспомнил Мосьпанов, когда внушал мне на аэродроме у хутора Смелого:

— Выбрось из головы мысли о развороте на взлете! Будешь думать об этом — обязательно развернет.

Я ему благодарен за это внушение: оно мне куда больше помогло, чем поднятый перед моим носом палец...

Во время отступления наших войск за Дон летом сорок второго года командиру третьей эскадрильи капитану Мосьпанову приходилось летать особенно много. Были дни, когда он по четыре, а то и по пять раз водил группы бить вражеские колонны. Возвращаясь с задания, передавал по радио на аэродром:

— Готовьте другого «коня», корм есть!

После приземления он сразу пересаживался в самолет с подвешенными бомбами и вел другую группу. Командиру полка говорил:

— Я знаю, где сейчас эта колонна, и лучше выведу группу, чем тот, кто там еще не был.

Пересадку ведущего с одного самолета на другой кто-то тогда назвал «конвейером Мосьпанова». Много он летал в те дни, а усталость вроде бы и не коснулась этого на вид физически не очень сильного человека. За ужином он еще и шутки отпускал:

— Начпрод уравниловкой занимается. Нет бы выписать четыре раза по сто, а он опять на донышке выставил...

А потом еще на сон грядущий усаживался сгонять партию в шахматы. Шахматы были страстью Мосьпанова. Играл без спешки, подолгу обдумывая ходы. И уж если Илья Петрович садился против партнера, то даже самые неуемные подсказчики крепко держали язык за зубами, суфлеров не терпел. Не прощал ошибок и партнеру, заранее его предупреждая: «Уговор — не смыкать!»

Двадцать пятого июля на полевом аэродроме около станицы Кагальницкой, близ Ростова, выдался жаркий день. Летали бить переправы на Дону.

Мосьпанов был в боевом расчете. В ожидании своей очереди он сидел в тени около землянки за шахматной доской, обдумывая свой ответный ход на выпад достойного противника — Хаима Янкелевича Хашпера. Тот «смыкать» тоже не любил и умел ставить хитрые ловушки. Эта интересная партия была неожиданно прервана: над КП взвилась ракета — вылет!

— Не рушь фигуры, — сказал Мосьпанов. — Я тебя на этой «завлекалочке» еще припечатаю... — и заспешил к дежурному грузовику.

Начальник связи Нудженко крикнул Мосьпанову:

— Буду давать настройку, слушай!

— Вас понял, пр-рием! — улыбнулся ему Мосьпанов и тряхнул шлемофоном.

Недолюбливал Мосьпанов несовершенное тогда радио за шум и треск в наушниках, поэтому в полете частенько выключал приемник... К тому же от ларингофонов, застегивавшихся кнопкой ниже подбородка, на шее у него оставались синяки — бритвой прикоснуться больно. «Отрежу их к чертям!» — сказал как-то Мосьпанов при Нудженке, и тот после этого весь день ходил за ним по пятам: «Та хиба ж це можно отрезать?» Вот и теперь, провожая Мосьпанова в полет, начальник связи решил напомнить ему о настройке.

Самолеты порулили на старт. Нудженко стоял у рации с микрофоном в руке. «Р-раз, р-раз, как слышишь?» Ведущий не отвечал. «Может быть, хочет позлить?» Штурмовики пошли на взлет, оторвалась первая пара, стала набирать высоту, и в это время кто-то закричал:

— Худые! Худые!

Все вскинули глаза к солнцу, а там, словно хищные щуки, плавали два истребителя с тонкими фюзеляжами — «мессеры».

Нудженко снова закричал в микрофон, предупреждая об опасности, но ответа по-прежнему не было. Летчику не до ответов сейчас. Самолет ведущего летел не шелохнувшись, без маневра.

«Мессеры» ринулись вниз. От их крыльев рванулись дымные трассы «эрликонов». Вздрогнул штурмовик Мосьпанова и тут же круто опустил нос... На окраине Кагальницкой взметнулось пламя, хрястнул взрыв.

...Вечером хоронили Илью Петровича Мосьпанова. В легком гробу вместе с останками комэски лежал спекшийся в огне кожаный шлем без ларингофонов.

Хутор Зубово Курской области значится только на картах старого издания. Теперь это хутор Мосьпанов. В центре его на высоком постаменте стоит бюст бывшего вожака деревенской комсомолии, Героя Советского Союза капитана Ильи Петровича Мосьпанова. Это звание было ему присвоено 23 ноября 1942 года посмертно.

Мы были в то время на Северном Кавказе, на «точке номер три». Тогда на фюзеляжах штурмовиков появились выведенные белой краской слова: «Отомстим за Мосьпанова!»

Особое задание

Пятого января 1943 года мы приземлились на раскисшее от дождей летное поле недалеко от Моздока. Колеса глубоко увязали в грунт. Во время рулежки пришлось пристально всматриваться в стоявшие тут и там указки с надписью: «Разминировано». Здесь до нашего прилета успели уже поработать саперы.

Как-то не верилось, что совсем недавно отсюда взлетали на перехват штурмовиков «мессершмитты» и вражеские зенитки встречали нас плотным заградительным огнем. А теперь мы увидели здесь кладбище немецких самолетов. С любопытством рассматривали продырявленные снарядами фюзеляжи и крылья, исковерканные лопасти винтов.

— Дров-то они, оказывается, наломали порядочно... — говорили летчики.

Фрицы оставили нам в целости добротно сделанный блиндаж. Стены и потолок его были обиты фанерой, так что от шуршащих мышей земля нам за воротники не сыпалась. Немцы также об «эстетике» побеспокоились: на стенах намалевали разные «картинки».

Вблизи нашего нового аэродрома находилась почти дотла сожженная станица Галюгаевская. В пепелищах шныряли одичавшие черные кошки. Повстречался нам первый житель Галюгаевской — сухонький старичок в рваном малахае. Редкая белая борода, давно не стриженные волосы — до плеч. Он был похож на отшельника.

— Здравствуйте, дедушка! — окружили мы его, и каждому хотелось расспросить о житье-бытье при немцах.

— Здравствуйте, детки, — он снял малахай и смотрел на нас, часто мигая бесцветными, слезящимися глазами. Мы наперебой предлагали папиросы и шарики шоколада «Кола», который выдавал летчикам полковой врач Борис Кот. Это бодрящее средство нужно было принимать в умеренных дозах, а кто, бывало, за один присест сжует с десяток этих шариков, тот терял и покой и сон. Дедушка охотно принимал подарки, а сам с любопытством рассматривал наши теплые комбинезоны, трясущейся рукой потрогал у кого-то меховой воротник.

— А они тут слухи распускали, — говорил он, — что Красная Армия разута-раздета, только кислицами в горах питается и с голоду мрет: «Капут, капут...» А вы вон какие красавцы, все справные, даже сладости водятся...

— Дедушка, а вы тут все время при немцах были?

— А куда деться? Вступили они дюже быстро...

— Что ж у вас станичников не видно?

— Почитай, всех перед отступлением согнали на станцию, увезли куда-то окопы рыть.

— И девчат? — поинтересовался кто-то.

— И девчат...

— Ваш дом уцелел?

— Подпалили ихние зажигалыцики...

— Где ж теперь жить будете?

— А мы и при них в погребах да в норах жили: всех из хат повыгоняли.

— Как в норах?

— Выкопаешь себе лопаткой в овражке пору и живешь...

— И долго так пришлось?

— Почитай, полгода, как они сюда вступили. Оно бы и в норе жить можно, да мыши заели: такая пропасть их в этом году расплодилась! Тучами по полям бегают, а исть нечего. У сонных кожу на пальцах до мяса пообщипали, ногти пообгрызли, — пуговицу теперь не застегнуть, — и старик показал нам свои руки. Кончики пальцев розовые — словно у новорожденного, казалось, с них вот-вот брызнет кровь.

...Противник отступал. Его нужно было бить с воздуха, но погода, как назло, испортилась окончательно. Низко висели облака, непрерывно сеяла морось, временами срывался мокрый снег. Самолеты на стоянках покрылись ледяной коркой. Туман застилал горизонт, и дальше границы летного поля ничего не было видно.

Пехоте-матушке тоже приходилось трудно. Дороги — месиво, машины буксовали, погружаясь в грязь по самый дифер. Солдаты шли пешком да еще на горбу тащили минометы, ящики с боеприпасами, помогали лошадям вытаскивать застрявшие в грязи пушки.

А противник отрывался. У него было преимущество: железная дорога — единственная магистраль от Прохладной через Минеральные Воды на Кавказскую — находилась в его руках. Гитлеровцы спешно грузили в вагоны потрепанные части, награбленные ценности и вслед за последним эшелоном пускали путеразрушитель. Позади этой чудовищной машины оставались скрученные в бараний рог рельсы и разорванные пополам шпалы.

Самое бы время штурмовикам бить паровозы, чтобы задерживать эшелоны и пути, но погода... Ведь нет ничего опаснее обледенения. В общем, но довоенным понятиям погода была нелетная. Но у войны есть свои суровые законы.

Появился у нас на аэродроме командир дивизии. Собрал летчиков в размалеванном немцами блиндаже. Мы расселись и притихли: ждем. что он скажет.

— Командующий Северной группой войск генерал Масленников — начал он, — поручил седьмому гвардейскому полку выполнение особо важной боевой задачи...

«Какая же боевая задача в такую погоду?» — думали летчики. В блиндаже стало очень тихо.

— Командующий требует любой ценой нарушить железнодорожное сообщение на участке Минеральные Воды — Невинномысск. Надо попытаться хотя бы одному самолету достигнуть Минеральных Вод и повредить железнодорожные пути.

Все понимали, что первым полетит кто-то из самых опытных. А их в полку осталось меньше, чем пальцев на одной руке. Кого же назначит командир дивизии? Но он не назначил, а спросил:

— Кто полетит?

Наступила неловкая пауза...

— Разрешите, товарищ полковник, попробовать мне! — послышался голос майора Галущенко. Он меньше всех раздумывал — значит, самый решительный. Вызваться после него было уже неловко.

— Хорошо, товарищ Галущенко, готовьтесь.

Галущенко козырнул и направился к выходу.

У самолета засуетились техники и оружейники. Подготовкой к полету руководил прибывший по такому важному случаю инженер дивизии Митин. Начали подвешивать сотки с взрывателями замедленного действия, «эрэсы». Подтянули к самолету водозаправщик с горячей водой, стали обливать из шланга крылья, барабанить по обшивке деревянными ручками отверток — скалывать подтаявшую ледяную корку. Митину пришла мысль смазать моторным маслом лопасти винта, передние кромки крыльев, стабилизатора и киля — места, которые в первую очередь обледеневают в полете: ведь на штурмовике антиобледенительных устройств нет.

Техники усердно терли масляными тряпками самолет, а летчики стояли поодаль и с тревогой наблюдали за необычными приготовлениями. Галущенко по-хозяйски прохаживался вокруг штурмовика, сам все проверял, что-то подсказывал техникам, в нашу сторону ни разу не взглянул. Не до нас ему сейчас.

Не случайно Галущенко первым вызвался лететь. Он был непревзойденным мастером виртуозного пилотажа на штурмовике во всей 4-й воздушной армии. Во время тренировочных полетов он часто демонстрировал такие трюки, которые никому из нас и не снились. Командование, неоднократно наблюдавшее за этими полетами, не ограничивало Галущенко.

Тренировочные полеты, изобиловавшие крутыми виражами и «горками», летчик обычно заканчивал резким снижением до самой земли, скрывался из виду. Затем показывался бесшумно несшийся к аэродрому на предельной скорости штурмовик. Высота была минимально допустимой; казалось, что самолет концами лопастей винта подгребает под себя землю. Поравнявшись с посадочным «Т», самолет с крутым углом взвивался вверх. Тяжелый штурмовик с необычайной легкостью за считанные секунды, как бы на одном дыхании, забирался на большую высоту, на глазах уменьшаясь в размерах. Когда скорость была почти потеряна и самое бы время выравнивать самолет по горизонту, летчик вдруг энергично поворачивал его вокруг продольной оси, на солнце сверкал фонарь кабины, и штурмовик в перевернутом положении все еще продолжал набирать высоту. Затем он плавно опускал нос, отвесно пикировал, медленно уменьшая угол, и целился мотором на аэродром. От больших перегрузок за концами крыльев тянулись белые шнуры рассекаемого воздуха. Высота терялась быстро. Казалось, для вывода самолета из крутого угла не хватит рулей и он неминуемо врежется в землю. Но расчет всегда был настолько точен, что штурмовик выравнивался у самой земли и в том же месте, откуда он начинал головокружительный набор высоты.

Умение маневрировать с предельными перегрузками позволило Галущенко первому открыть счет сбитым «мессерам». На его боевом счету их было уже два. Как-то его одного «зажали» восемь вражеских истребителей. Минут десять пришлось вертеться в этой стае. Прилетел он тогда лишь с одной пробоиной в крыле. Вышел из самолета, а у него из-за отворота летного жилета посыпалось... печенье: это во время воздушного боя от перегрузок оторвалась привязанная проволокой к спинке сиденья коробка с аварийным бортпайком, и ее содержимое «плавало» по кабине, как предметы в космическом корабле.

...Я внимательно следил за приготовлениями Галущенко к опасному полету из Галюгаевской. Думал, что тут и пилотаж не спасет. Надо быть мастером слепого полета. Галущенко тем временем взобрался на центроплан, надел парашют, уселся поудобнее в кабину, повел широкими плечами, будто ему было тесно. Завращался винт, воздушной струёй позади самолета сорвало с лужи тонкий ледок. Летчик увеличил обороты, и самолет, глубоко проминая колесами застывшую за ночь землю, неохотно тронулся с места.

Галущенко пошел на взлет. Долго бежал штурмовик, еле оторвался от земли на самой границе аэродрома и тут же скрылся в дымке. «Сейчас вернется», — думали летчики, всматриваясь в белесую муть и чутко прислушиваясь к звукам. Но тянулись минуты, а Галущенко не возвращался. Стояли под зябкой моросью, курили. Теперь остается ждать, пока не истекут сорок минут расчетного времени. Лишь бы самолет не обледенел...

Время тянулось долго...

— Летит, летит! — крикнули наконец несколько голосов, и мы увидели штурмовик с выпущенными колесами и посадочными щитками; летчик изумительно точно с ходу вышел на аэродром и приземлился. Самолет рулил, а под крыльями болтались тросы контровки бомбовзрывателей — значит, бомбы сброшены, до Минеральных Вод долетел.

Галущенко проворно выбрался из кабины, спрыгнул с крыла, зашагал к командиру дивизии. Каким-то не своим, глухим голосом доложил:

— Товарищ полковник, путь разрушен... Вот здесь, — показал на планшете место. У летчика на щеках выступила гусиная кожа, под глазами синие круги.

Полковник спросил:

— Вам холодно?

— Там было жарко, а здесь пробирает, — смущенно улыбнулся летчик.

— Пойдемте в блиндаж, там все доложите.

Трудно пришлось Галущенко в этом полете. От Моздока он «уцепился» за железную дорогу, потом «брил» на высоте телеграфных столбов. Через некоторое время начало обледеневать лобовое стекло — и без того ограниченная видимость ухудшилась. Следить за землей пришлось через боковую форточку. Больше всего летчик опасался столкнуться с водонапорными башнями на станциях или с какой-нибудь заводской трубой. Было намерение вернуться, но переборол себя. Когда миновал Георгиевск, за рекой Кумой погода вдруг улучшилась: облачность поднялась, начало оттаивать лобовое стекло.

За Минеральными Водами вышел на железную дорогу. Но как бомбами с замедлением взрыва повредишь путь? Железнодорожная насыпь высокая, бомбы с малой высоты падают плашмя, кувыркаются и взрываются, скатившись вниз. И тут Галущенко заметил под железнодорожной насыпью водосточный туннель. Пришла мысль «закатить» туда бомбы. Сделал несколько заходов, сбрасывал по одной, каждый раз учитывая поправки на рикошет. Наконец взрыв ударил точно под насыпью, и она осела.

На обратном пути летчик увидел в стороне плотную пешую колонну отступавших фрицев. Взмыл повыше с глубоким креном, вмиг оказался позади колонны. Прочесал ее из четырех огневых точек — от хвоста до головы, и еще раз — с противоположного направления.

Заканчивая доклад, Галущенко сказал:

— Такой каши, что осталась на дороге, мне видеть еще не приходилось, — и он зябко передернул плечами.

А мне представился виртуозный маневр, выполненный летчиком за считанные секунды: разве успеть разбежаться с дороги?..

В железной печке потрескивали и шипели сырые дрова. В оконце, что под самой крышей блиндажа, было видно, как повалил густой мокрый снег. Полетов в этот день не было.

...Утром погода несколько улучшилась. Вызвал меня командир полка:

— Особое задание генерала Масленникова... — сказал он. — По агентурным данным, противник на станции Нагутской сосредоточил много паровозов. Формирует из них составы для эвакуации. Нужно этому помешать.

Я взглянул на карту. Нагутская — небольшая станция западнее Минеральных Вод. Лететь туда километров 200. В Минеральных Водах все еще базируются вражеские истребители — значит, надо обходить его стороной, севернее. Речушка Мокрый Карамык обозначена на карте пунктиром; она подходит к самой Нагутской, протекает за грядой холмов. Если лететь все время над ней, можно скрытно подойти к цели.

— Хорошо бы сегодня хоть двумя самолетами ударить, — сказал командир. — Возьми себе ведомым сержанта Цыганова. В строю он держится хорошо, бомбит тоже метко...

Петя Цыганов — остроносенький паренек лет двадцати, прибыл к нам в полк недавно. Узнав, что его назначают в такой ответственный полет, просиял.

— Будешь делать все, как я. Понял?

— Понял, — кивнул Петя.

Взлетели. Так же, как вчера Галущенко, от Моздока «уцепились» за железную дорогу, понеслись на бреющем. Пришло мне на память, как в 1934 году я заблудился и в этих местах приземлился, чтобы узнать у пастуха, где нахожусь. Вскоре мы врезались в снежный заряд — не до воспоминаний. Пришлось снизиться до предела, чтобы кое-как видеть землю. «Вдруг потеряется ведомый?» — мелькнула мысль, и я тогда пожалел, что полетел не один.

К счастью, снегопад вскоре кончился. Я увидел Цыганова — он уцепился за меня справа, словно клещ. «Молодец, Петя!» — приободрил я его, а он качнул с крыла на крыло. Облачность все же временами прижимала нас почти к верхушкам телеграфных столбов. Где-то там, слева, должны быть Минеральные Воды. И вдруг за рекой Кумой мы словно попали в иной мир: в кабине стало светло, облака приподнялись, видимость хорошая... Только теперь надо ухо держать востро: противник может заметить нас издали и поднять наперехват истребителей из Минеральных Вод.

Под нами проносится припорошенная снегом бугристая степь. Мы огибаем эти неровности, то и дело ныряя за холмы. А вот она, та самая глубокая балка, по которой летом течет Мокрый Карамык. Летим над ней, словно в корыте, приближаемся к Нагутской. Заходить на станцию решили с запада, наискосок, чтобы после атаки скрыться за крутыми берегами этой речушки.

Истекло расчетное время, слева показался населенный пункт, недалеко от него — железнодорожная станция. Это и есть Нагутская! За станционными постройками никаких паровозов не вижу. Может, немцы успели угнать их? А может, агентурные данные неточны?..

Сделали с Цыгановым левый разворот, чтобы пересечь железную дорогу и выйти на боевой курс. Поднялись метров на 50.

Я уже различал железнодорожное полотно, а когда перевел взгляд повыше, вдруг увидел летевший к Минеральным Водам на одной с нами высоте двухмоторный самолет с двумя килями. Он пересекал наш курс, перемещаясь с правой стороны. Я принял этот самолет за истребитель-штурмовик «мессершмитт-110». С ним шутки плохи: самолет очень маневренный, с мощным вооружением. «Уйти под него вниз, чтобы остаться незамеченным? Если он вступит в бой, удара по станции нам не нанести...» — успел я подумать в какие-то считанные секунды. А немецкий самолет стремительно несется, не замечая нас. И в этот миг пальцы легли на гашетки пушек и пулеметов, глаза впились в перекрестье прицела — огонь! Сверкнул сноп трасс, вражеский самолет пронесся левым бортом точно через огненную дорожку, будто гася ее, вздрогнул и начал круто отворачивать от меня, оставляя густой дымный след. Немецкий летчик, повернувшись хвостом, подставил под прицел «спину». Я успел выпустить еще одну длинную очередь. Полыхнуло пламя — и горящий самолет в крутой спирали скрылся под крылом...

А мы уже над железной дорогой. Слева видна станция: два товарных состава, рядом с ними в длинную цепочку вытянулись паровозы.

— Разворот! Бьем по паровозам! — скомандовал я Цыганову.

Начали пологое снижение. Выпустил залпом восемь «эрэсов», обстрелял в упор паровоз — он окутался облаком пара. Цыганов тоже не мажет. Высота потеряна, выравниваю самолет, составы скрываются под капотом мотора — нажал на кнопку сброса бомб...

Летим от цели низко над ложбиной, присыпанной чистым снегом. Впереди виднеется протянувшееся грядой возвышение. Нам только перескочить через него, и мы снова над руслом Мокрого Карамыка. Ровная белизна земли скрадывает возвышение, над которым нужно сделать «горку». Напряженно всматриваюсь вперед.

От успеха распирает грудь. Мы возвращаемся невредимыми, удар был внезапным и точным, да еще зазевавшегося фрица попутно «уговорили»! Петя. который опять летит справа, словно привязанный, тоже, наверное, ликует: особое задание выполнено.

Бугор уже близко: мой самолет легко взмывает и тут же ныряет в балку. Теперь-то уж мы будем дома! Глянул направо — нет моего ведомого. Может, на другую сторону перешел? Но и слева его тоже нет. Вот оказия! Неужели же он на радостях решил со мной шутку сыграть и специально скрылся из виду? Мне в тот момент было не до игры в прятки. Пришлось набрать высоту, кружить над тем местом, где потерял ведомого, и повторять по радио команды: «Пристраивайся немедленно, я жду, — смотри выше!»

Ведомый, однако, не пристроился. Тогда я решил, что Цыганов, всем на удивление, решил прилететь на аэродром один, чтобы отличиться в штурманской подготовке. «Там уж я с ним поговорю по душам», — подумал я и взял курс на Галюгаевскую.

При подлете к аэродрому заметил самолет, заходивший на посадку раньше меня. «Это Цыганов»! — решил я, и злость на него улеглась. Зарулил на стоянку, первым делом спросил своего механика:

— Кто передо мной сел?

— Галущенко облетывал самолет...

Особое задание выполнено, но мой ведомый загадочно исчез...

В нескольких километрах от Галюгаевской нашли разбитый штурмовик Героя Советского Союза Петра Руденко, погибшего около двух месяцев назад. Разыскали брошенное в овраг фашистскими полицаями и припорошенное снегом тело летчика.

Всем полком хоронили Петра. Оркестра не было. Но в небе над кладбищем долго кружил штурмовик. Он монотонно тянул одну низкую органную ноту, звучавшую как реквием. А когда гроб опустили в могилу, штурмовик круто спикировал, низко пронесен над нашими головами, оглушив неистовым ревом, и взмыл ввысь. Так майор Галущенко простился со своим заместителем...

Прощай, Петро! Мы двинулись дальше, на запад!

Нужно было поспевать за наступавшей пехотой. Быстро меняли аэродромы: Советское, Георгиевск и... Нагутская! Рядом с той самой станцией, где мы с Петей Цыгановым били несколько дней назад паровозы. Мы стояли около лежащего на брюхе двухкилевого самолета, который я сбил. Это оказался не «мессершмитт-110», как я полагал, а четырехместный бомбардировщик «юнкерс-86к», которого не приходилось еще видеть. Левый мотор у него сгорел и превратился в труху. С правого я срубил отверткой круглую марку фирмы «БМВ». На память. Начальник воздушно-стрелковой службы полка Борис Лурье, недавно прибывший в полк из Военно-воздушной инженерной академии имени Жуковского, долго ходил вокруг самолета и пересчитывал пушечные пробоины. Их было тридцать три. Пожав плечами и сделав какие-то вычисления, он сказал:

— По теории вероятности такого количества попаданий при стрельбе на пересекающихся курсах быть не должно...

— То теория, а это практика, — ответил ему. — У меня была такая дистанция, что заклепки на крыльях видел.

Сошлись к нам из села жители.

— Не знаете ли, случайно, когда упал этот самолет?

— Как не знать, сами видели... Девятого января. Вон оттуда низко летели двое наших, а этот — им наперерез. Как застрочит, как застрочит наш передний, — а он — пых! Прикатили ихние тушить. Троих обугленных вытащили, четвертый с перебитыми ногами сам на карачках отполз. А наши кинули бомбы на станцию и опять подались туда — низко, низко... Задний вон за тот бугор зацепился — прыг! — и больше не поднялся. Там в кустах и лежит...

Мы поехали на бугор. В низинке, где рос густой кустарник, лежал штурмовик. Недалеко от него на холме — могилка Пети Цыганова.

Там мы поставили красную пирамидку.

Прощай, Петя, нам снова дальше, на запад. В Ставрополь...

«Охота»

Двадцать шестого января сорок третьего года над Ставрополем ветер гнал низкие облака. За ночь грязь припорошило мокрым снегом. Аэродром, который вчера был черным, к утру будто накрыли белой скатертью.

Из-за плохой погоды полетов не предвиделось. Телефонный аппарат молчал. Летчики с легкой руки майора Галущенко нашли себе развлечение: лепили тугие снежки и швыряли их, стараясь попасть в ствол сосны.

Вдруг к командиру полка вызвали двоих: лейтенанта Сергея Смирнова и младшего лейтенанта Слепова — его тезку и постоянного напарника в полетах. Смирнов — в длиннополом кожаном реглане, в меховых унтах с галошами; Сережа Слепов — повыше своего ведущего, посветлее волосами, у переносицы веснушки. Несмотря на оттепель, одет был по-полярному: в меховой комбинезон, на голове — шапка-ушанка.

Провожая их взглядами, мы недоумевали: «Неужели боевая задача в такую погоду? И почему тогда именно им? Ведь в полку есть более опытные летчики?»

Смирнов и Слепов долго не возвращались. Мы направились на КП посмотреть, что там происходит. Оказалось, сидят за одним столом с командиром полка. Он называет какие-то пункты, а Смирнов со Слеповым отмечают их у себя на картах.

Орудуя масштабными линейками и транспортирами, они проложили маршрут от Ставрополя до Тихорецка, затем влево на 90 градусов в сторону Краснодара и обратно на свой аэродром. Летчикам предстояло выполнить полуторачасовой полет по треугольному маршруту. Задача — разведка железнодорожных эшелонов на перегонах и станциях.

— Боеприпасы израсходовать по одному из обнаруженных составов, — сказал им командир. Конкретную цель он назвать не мог, ведь неизвестно, где там сейчас катят по рельсам железнодорожные составы, на каких станциях они стоят.

Трудный полет предстоял Смирнову и Слепову. И не только из-за непогоды. Было известно, что «мессершмитты» базировались близко от железной дороги, вдоль которой должны лететь два штурмовика — в Белой Глине и в самом Тихорецке — поворотном пункте на Краснодар. К тому же о наших самолетах, летящих вдоль железной дороги, могут сообщить по селектору с любого полустанка, откуда их заметят, а все станции прикрываются сильным зенитным огнем. Своих истребителей для сопровождения штурмовиков из-за плохой погоды не назначали.

Подготовка к полету подходила к концу, когда пропищал зуммер телефона — звонили из штаба дивизии. Командир схватил трубку и кому-то односложно отвечал: «Да... Да... Понятно».

— Для прикрытия выделяют два ЛАГГ-3, — положив трубку, сказал летчикам вмиг повеселевший командир полка. Смирнов и Слепов тоже просияли, да и у всех будто гора свалилась с плеч. Это был сюрприз. Не часто случается, чтобы двум штурмовикам выделяли прикрытие, да еще в такую погоду: ведь для воздушного боя нужна высота, а ее сегодня нет. Значит, этому полету командование дивизии, а может быть, даже и воздушной армии, придает большое значение.

Смирнов и Слепов заспешили к самолетам, мы тоже выбрались из прокуренного блиндажа на свежий воздух.

— Как по-твоему, — сказал кто-то, — по такой грязище «ястребки» взлетят?

Высказанное сомнение не было беспричинным. Штурмовик ИЛ-2 зарекомендовал себя как самый «проходимый» самолет. В любую грязь да еще с бомбовой нагрузкой штурмовик взлетал: и за это его качество мы низко кланялись его создателям. Истребителям же при раскисшем грунте взлететь было очень трудно: колеса увязали, а при даче полного газа легкий хвост поднимался, самолет низко «кланялся» и лопастями винта рубил землю.

Вот и теперь наша пара штурмовиков пошла на взлет, а истребителей техники все еще раскачивали за крылья и придерживали за стабилизатор, чтобы хвост не отделился от земли. Наконец и «ястребки» покатились с высоко задранными носами и, ко всеобщей радости, оторвались от вязкого грунта. Но сразу же после взлета у одного из ЛАГГов за хвостом потянулась полоса дыма — что-то случилось с мотором. Он пошел на посадку. «Ничего не получится с прикрытием, сейчас и второй пойдет следом за ним» — подумал каждый из нас. Ведь у истребителей особая тактика — «меча и щита»: ведущий атакует самолет противника, а задний защищает его с хвоста. У них один в поле не воин.

Но сверх ожидания один «ястребок» увязался за штурмовиками и вскоре скрылся за макушками сосен. Смелый парень!

Смирнов со Слеповым летели низко, курсом на северо-запад, обходя станцию Кавказскую справа. Здесь проходила линия фронта. Потом Смирнов повернул левее, приблизился к железной дороге и до предела снизил высоту — так противнику труднее обнаружить штурмовиков, укрывающихся за лесозащитной полосой.

На перегоне между станциями Рогачевская и Мирская Смирнов заметил стелющийся над землею дым: паровоз тяжело одолевал подъем, тащил товарный состав в сторону Тихорецка.

«Атаковать!» — мелькнула мысль, но рассудок подсказал, что еще рано. Оно бы, конечно, хорошо сразу освободиться от бомбового груза и лететь дальше налегке, но полет ведь только начался, не стоит раньше времени обнаруживать себя бомбежкой этого эшелона. Да и цель не очень заманчивая. Вот если бы нефтеналивной состав попался!..

Смирнов пометил этот эшелон на карте крестиком и записал время наблюдения. Вскоре нанес на карту еще один эшелон, двигавшийся тоже от фронта в тыл. Потом на берегу реки Челбас увидел скопившиеся в лесочке грузовики. «Фрицы без горючего загорают», — решил он и на всякий случай запомнил и это место.

Через несколько минут впереди показались крыши домов. Смирнов сориентировался: это, должно быть, Малороссийская, там и железнодорожная станция. Да, вот она. Чуть довернул к ней, заметил несколько эшелонов, а один из них сплошь составлен из цистерн. Вот это цель!! Если поджечь, начнутся взрывы, соседние составы тоже разбросает...

— Будем бить! — предупредил он Слепова.

У Смирнова мгновенно созрел план удара: пролететь еще немного на малой высоте в сторону Тихорецка — пусть немцы думают, что у штурмовиков другие дела, — потом развернуться обратно и внезапно проштурмовать.

Минуты две летели вдоль дороги, начали разворот. Видимость была плохая, и ведущий старался точнее подобрать курс, чтобы на станцию выйти не параллельно путям, а под небольшим углом: если серию бомб положить по эшелонам чуть наискосок, то их больше попадет в цель.

Вышли на боевой курс. Истребитель оживился: увеличил скорость, начал носиться сзади «змейкой», будто подгоняя своих подопечных. В расчетное время штурмовики взмыли, насколько позволяла облачность, и Смирнов увидел станцию: рядом с длинной цепочкой цистерн — еще три товарных состава, а на крайний с погрузочной площадки вползают танки...

Перед штурмовиками появились разрывы зениток, замельтешили трассы. Пологое снижение — выпустили залпом «эрэсы», ударили из пушек и пулеметов. Вспыхнула цистерна, полетели щепы с крыши товарного вагона, оттуда вырвался клуб дыма. Высота потеряна. Штурмовики пронеслись над самыми крышами составов и сбросили стокилограммовые бомбы.

На большой скорости вышли из зоны обстрела и снова взяли курс на Тихорецк. Смирнов оглянулся на Малороссийскую — там что-то густо дымило. «Так и должно быть, — подумал он, — ведь почти весь боезапас туда выложили. Выйдет время, еще бомбы начнут рваться».

При подлете к Тихорецку по штурмовикам вдруг ударили среднекалиберными: разрывы легли кучно, будто черный букет, и так близко, что самолет Смирнова тряхнуло, а истребитель мотнулся в сторону — самолет-то без брони... Ведущий снизился к самой земле, на Тихорецк решил не идти. Штурмовиков здесь, очевидно, ждали. Чего доброго, еще взлетят «мессеры», одному истребителю от них не отбиться. Тогда останется только прятаться в облака, еще потеряешь друг друга и задания до конца не выполнишь...

Полетели вдоль железнодорожной ветки на Краснодар. Обнаружили еще два эшелона и от Новодонецкой повернули на Ставрополь — домой!

Спокойно летели над безлюдной кубанской степью. Ни зениток тебе, ни войск противника. И задание теперь выполнено полностью. Немало ценных разведывательных данных успел нанести Смирнов на карту — будет работа для других!

Но вскоре хорошее настроение Смирнова стало портиться: сплошная пелена низких облаков начала угрожающе темнеть, с каждой минутой полета видимость ухудшалась. С чего бы это? Ведь облака не грозовые, да и час-то ранний...

Опасаясь потерять ориентировку, ведущий повернул влево — ближе к железной дороге, чтобы по ней наверняка выйти на Ставрополь. А облака все темнели. Вскоре на горизонте стал различим черный, как тушь, столб дыма. Он, словно гигантский смерч, подпирал пелену облаков и растекался под ними, будто нефть на воде. И там, откуда вздымался этот столб дыма, были видны отблески вспышек, как в сильную грозу.

Пожары на войне не диковина, но такого видеть еще не приходилось. «Что же это горит?» — подумал Смирнов. Взглянул на часы, на карту, и сердце у него екнуло: выходит, что пожар в Малороссийской! Подвернул поближе, чтобы получше рассмотреть и поточнее определиться. Так и есть! Горела станция Малороссийская, да как еще горела! Из-за густого дыма ничего нельзя было рассмотреть. Смирнов включил передатчик, крикнул: «Наша работа!» Самолет Слепова, шедший справа, ответил на это кренами, а истребитель выскочил вперед и крутнул «бочку». Лихой парень, ничего не скажешь!..

В то время, когда Смирнов наблюдал пожар в Малороссийской, в Ставрополь прилетел полковник Гетьман. Прошел почти год, как его перевели с 7-го гвардейского в дивизию, но к своему полку его тянуло. При удобном случае он старался заглянуть к нам, чтобы по душам побеседовать с летчиками и техниками. Беседы эти были на самые отвлеченные темы, во время которых отдыхаешь от войны. Комдив сам был некурящим — в жизни во рту папиросы не держал, — а тут вдруг завел разговор... о курении. И не для того, чтобы отговорить нас от этой пагубной привычки.

— Смотрю я на вас, — сказал он, — и думаю: почти все вы курильщики, но курить-то никто не умеет!

Мы сразу даже не нашлись, что на это возразить. Первым высказался Миша Талыков:

— Как же это, товарищ полковник, не умеем? — спросил он, а в его взгляде было и недоумение и обида. — Ведь все подряд курим, что дают: папиросы — так папиросы, а если махорку — так и махорку...

Галущенко поддержал Талыкова:

— А Дремлюк, так тот даже порох с дробью может, — дал он «прицельную очередь» по нашему главному оружейнику, самому заядлому курильщику в полку. Все засмеялись. Ведь знали, что Дремлюку было мало не только нормы, но и того, что ему всегда отдавали два некурящих — подполковник Кожуховский и Михаил Ворожбиев. А когда случались перебои с выдачей табачного довольствия, то инженер ходил по аэродрому со стальными глазами и смолил листья подсолнуха или картофельной ботвы.

Когда смех поутих, командир дивизии начал развивать свою мысль:

— Я разве о том, что курить? Вы курить не умеете. Посмотрите на ваши желтые пальцы. Неужели вам не стыдно перед девушками-оружейницами?

— Товарищ полковник, — недоумевает кто-то, — а как же без этого обойдешься? Курильщик без пожелтевших пальцев что телега без колес.

— Надо мундштучками обзавестись.

— Где же их взять?

— У многих вижу финские ножи с наборными рукоятками из плексигласа. Ведь делали их в ваших мастерских?

— Так это же ножи...

— Из того же плексигласа вам могут сделать мундштуки. Я думаю, что командир полка может дать указание начальнику мастерских? — Гетьман покосился на командира.

— Будет выполнено... — ответил тот.

— А табак прямо из карманов щепотью достаете с крошками и мусором, — продолжал командир дивизии. — Портсигарчики тоже можно сделать, жестяные коробочки приспособить или кисетами обзавестись... А как вы кромсаете газеты на козьи ножки? Почему заранее не порезать аккуратненько, чтобы стопочкой в портсигар или в кисет сложить?

В блиндаже все еще шел разговор о курении, тем временем Смирнов со Слеповым и сопровождавшим их истребителем приземлились.

Летчики почти бежали в своих огромных унтах, теряя в грязи калоши. Смирнов, поспешая впереди, думал: «Доложу командиру полка все по порядку, от начала до конца полета, а о Малороссийской — в заключение, на закусочку». Но когда в блиндаже он неожиданно увидел самого командира дивизии, то мысли начали путаться, многое из приготовленного для доклада улетучилось. Решил на ходу перестроиться, сразу взять быка за рога:

— Товарищ полковник, задание выполнено... На станции Малороссийской уничтожили четыре эшелона! Там пожар...

Смотрит Смирнов на Гетьмана и замечает, что тот сказанному ничуть не удивился, спокойно спросил:

— А почему вы полагаете, что уничтожили четыре эшелона?

Такого вопроса Смирнов не ожидал и, недолго думая, выпалил:

— Так вся же станция горит, куда им, этим эшелонам, деваться? — И осекся, зарделся, как девушка. Ведь начальству вопросов задавать не положено, нужно только отвечать. «Всегда так получается, — подумал Смирнов, — когда приходится разговаривать с большим начальством. Он тебя спрашивает о самом что ни на есть простом, а тебе кажется — мину подкладывает, вот и ляпнешь что-нибудь невпопад...»

Командир дивизии оставил Смирнова в покое и обратился к истребителю, стоявшему позади:

— А вы что скажете?

Летчик сделал шаг вперед. Он был в шлеме с завернутыми под резинку очков меховыми наушниками. По его рябоватым щекам катились струйки пота. Смирнов покосился на него и подумал: «Это, должно быть, от быстрой ходьбы да духоты, а не от робости». Истребитель было замешкался, но потом бойко доложил:

— Над Малороссийской, товарищ полковник, черно и дым коромыслом!

Гетьман улыбнулся:

— Все ясно...

«Эх, что же он об этих четырех эшелонах не сказал, — подумал Смирнов. — Может, так крутился, что и посчитать не успел? Лихо, парень, слетал, а толково доложить тоже не можешь. Иные так распишут — как картину...»

Отпуская летчиков, комдив сказал:

— Станцию Малороссийскую проверим, пошлем разведку. Смирнов вышел из блиндажа. Настроение у него испортилось. «Если до проверки дошло — значит, сомневается», — подумал он. Ушел подальше от КП, присел на пенек. Слепов тоже приплелся за своим ведущим, попыхивая самокруткой без мундштука.

Тем временем расчехляли штурмовики: к полетам готовились другие пары для ударов по обнаруженным Смирновым эшелонам. Раньше штурмовиков взлетели два истребителя, взяли курс на Малороссийскую. Смирнов догадался: разведчики-контролеры.

«Не ошиблись бы, вдруг примут за Малороссийскую другую, соседнюю станцию?»

Истребители вернулись как-то очень уж быстро. А может, Смирнову так показалось. Летчики доложили: на станции Малороссийской творится что-то невероятное — дым, огонь, взрывы. Близко подойти и что-нибудь рассмотреть не удалось.

Смирнов заметно повеселел: теперь уж проверять нечего, все ясно. К вечеру, однако, дошли слухи, что с другого аэродрома снова послали разведчика, на этот раз многоместный самолет с фотоаппаратами.

Смирнов опять ушел на свой пенек, ругая себя в душе. «Заварил кашу, вот теперь и проверяют без конца. Доложить бы мне только о пожаре, так нет же, дернуло за язык брякнуть о четырех эшелонах. А что, если какой из них успели с горящей станции вытащить?»

Стемнело. Смирнов все сидел в одиночестве. Вдруг кто-то подошел сзади, легонько тронул за плечо.

— Идем-ка в столовую... — Он узнал голос подполковника Кожуховского. — Сегодня на ужин свининка жареная... Жирная, жирная... — и потянул за рукав.

Смирнову совсем не хотелось жирной свинины, но он пошел с Эн-Ша.

— Сердце чует, что не дадут мне сегодня поспать... Оформлять наградные потребуют... — говорил Кожуховский. — А ты имей... имей в виду, что слово — это воробей... Вылетело — и нет его. А фотоснимок — документ. Поэтому и летали фотографировать.

После этих слов у Смирнова на душе полегчало, но за ужином он свои сто граммов все же «отказал» Сереже Слепову. Тот крепко потер ладони, расплылся в широкой улыбке:

— Ну что ж, еще один денек стерли... Воспримем с благодарностью! — Хорошо было Слепову, он даже попросил у официантки добавки.

После ужина Смирнов сразу пошел спать. Только уснул — кто-то начал тормошить. Открыл глаза — над ним склонился посыльный штаба:

— Вам со Слеповым срочно в штаб!

«Что за чертовщина? Зачем понадобились? — соображал Смирнов. — Может, наградной составляют, сведения какие нужны...» — вспомнил он разговор с Кожуховским.

В штабе Кожуховского не оказалось: после жирной свинины, наверное, почивал. Но был его заместитель, майор Гудименко, работавший как заведенная машина — без сна и отдыха. При появлении летчиков он поднялся со скамьи, без особой надобности одернул гимнастерку, пальцами провел под ремнем.

— Из штаба воздушной армии получена шифровка, — сказал Гудименко. — Срочно требуют подробное описание боевого полета со схемой удара по станции Малороссийской. Вот вам бумага: рисуйте, пишите.

Услышав это, Смирнов подумал: «Вот уже куда докатилось: до самой воздушной армии! И там решили проверять...»

Он положил перед собой лист бумаги, шепнул Слепову:

— Ну, пошла писать губерния...

Слепов после сытного ужина шутки не понял, ответил:

— Нет уж, пиши сам, ты ведущий. А я по таким делам не мастак. Буду только добавлять что помню.

Почти до утра писали они отчет о боевом вылете и чертили схему. Гудименко тем временем отстукивал на машинке двумя пальцами препроводительную. Потом прочитал отчет, заставил обоих расписаться и сказал:

— Теперь — отдыхать. В боевой расчет на двадцать седьмое командир приказал вас не включать. Смирнову снился черный дым...

...Шли дни. Разговоры о Малороссийской понемногу улеглись. Другие события отодвинули на второй план полет этой пары, закончившийся редким по эффективности результатом. Мы продолжали бить эшелоны, штурмовали засевшие в кубанском черноземе немецкие автоколонны, на дорогах оставались вереницы обгоревших автомашин.

Чтобы не отстать от наступающих войск, со Ставрополя мы перебазировались в Гетьмановскую, потом в Усть-Лабинскую — почти под Краснодар. Летать с этого сильно раскисшего летного поля пришлось очень много, а погода нас по-прежнему не баловала.

Как-то под вечер, когда летчики собрались на командном пункте и ожидали отправки на ужин («еще один денек стерли»), скрипнула дверь, и мы увидели затянутого в кожаный реглан плотного человека с маузером на боку. С нар посыпались как горох. Вскочили и командир полка с начальником штаба. Никто не ждал, что так внезапно нагрянет командующий 4-й воздушной армией генерал-лейтенант Науменко.

— Кто летал на Малороссийскую? — спросил он строго. Смирнов выступил вперед.

— Лейтенант Смирнов... с ведомым Слеповым. — А сам подумал: «Опять волынка с этой Малороссийской...»

— Кто Слепов? — командующий обвел взглядом летчиков, но никто не тронулся с места. Ответил командир полка:

— Не вернулся с боевого задания.

— Когда?

— Вчера.

Командующий присел на скамейку, разрешил сесть остальным.

— Станция Малороссийская занята нашими войсками, — сказал он. — Я высылал туда комиссию для определения эффективности удара. Сегодня сам летал смотреть. На станции сгорело четыре эшелона: один с горючим, два с боеприпасами, четвертый с танками. Путевое хозяйство настолько разрушено, что за четверо суток, вплоть до подхода туда наших войск, ни один эшелон не мог проследовать в сторону Тихорецка. Войскам достались богатые трофеи. Много эшелонов так и застряло на перегонах...

Смирнов сидел и смотрел в одну точку. Мысленно представлял атаку станции, самолет Сережи Слепова, качнувший с крыла на крыло... Вспомнились слова Сережи за ужином: «Воспримем с благодарностью». Смирнов не замечал теплых взглядов боевых друзей, сидевших рядом. Не увидел он, как Кожуховский, что-то быстро строчивший вслед за командующим, ободряюще кивнул в его сторону: «Знай, мол, наших!»

Генерал Науменко продолжал:

— Так вот, оказывается, что могут сделать два штурмовика при удачном выборе цели и снайперском ударе. Ведь им попадался не один эшелон, но летчики не стали размениваться на мелочи. Ведущий Смирнов терпеливо искал наилучшую цель и нашел ее...

Заключил командующий такими словами:

— Действия Смирнова и Слепова ставлю всем в пример. Лейтенант Смирнов представлен к правительственной награде. — Науменко пожал руку Смирнову, распрощался с остальными и улетел на своем У-2.

К какой награде представлялся Смирнов — никто из нас не знал.

А через два дня не вернулся и Смирнов. При штурмовке колонны противника у станицы Троицкой в мотор его самолета угодил снаряд. Штурмовик, рубя винтом и сбивая крыльями макушки деревьев, рухнул в лес по ту сторону линии фронта.

Под шелест гвардейского знамени, пламеневшего на весеннем кубанском ветру, перед выстроившимся полком читали приказ народного комиссара обороны И.В. Сталина. В нем ставились в пример всему летному составу Военно-Воздушных Сил действия двух летчиков нашего полка — Смирнова и Слепова. Всем авиационным частям предлагалось широко использовать в борьбе с железнодорожными и автомобильными перевозками в тылу противника примененный ими способ боевых действии. В приказе он был узаконен и назван «охотой». Смысл «охоты» — сам ищи и бей!

Приказ радостный, но суровыми оставались лица летчиков и техников: с нами в строю не было тех, кто прославил часть. В журнале боевых действий было записано: «Лейтенант Смирнов Сергей Иванович, рожд. 1913 г., член ВКП(б) с 1942 г., заместитель командира эскадрильи, 13.2.43 г. сбит зенитной артиллерией в районе Троицкая Краснодарского края на 46-м боевом вылете».

На стенде боевой славы полка появилась фотография Смирнова в черной рамке. Она висела рядом с фотографиями Мосьпанова, Руденко, Артемова, Шамшурина...

Смирнов сбит зенитной артиллерией... Он пришел в сознание, увидел: на полянке в одном месте валяется мотор, в другом — кабина, в третьем — хвостовая часть фюзеляжа. Поплелся подальше от этого места с распухшей ногой, опираясь на палку. Днем лежал в густых зарослях, наблюдал за свободно расхаживавшими по тропам фашистами. Пробирался три ночи... Полз через линию фронта, замирая при каждом хлопке осветительных ракет. Опасность — позади. Переходил вброд в унтах горный ручей, скрылся в кустах — удар по затылку, и что-то тяжелое навалилось на него сверху. Потом под конвоем — в Крым, Запорожье, Лодзь, Мосбург, Нердлинген — это уже недалеко от Мюнхена. Лагеря военнопленных. Строжайшая охрана, тяжелые работы, голод, болезни, смерти.

До плена Смирнов часто слышал слова «свобода» и «Родина». Слово «Родина» он почему-то связывал с пригорком, на котором стоит церквушка без креста, столпившиеся вокруг нее домики. Там, в костромских лесах, прошло его детство. А «свобода»? Это просто красивое слово, об истинном смысле которого даже задумываться не приходилось: ведь неволи он никогда не знал.

Теперь, в плену. Родиной казалось все, что пришлось изъездить и облетать, все люди, которых знал и просто видел, седьмой гвардейский... Свобода стала великим словом. «Бежать!» — решил Смирнов.

Не один Смирнов хотел бежать. Совершали побеги и другие. Многих ловили, расстреливали перед строем военнопленных.

Смирнов уже знал, что одному побега не совершить: один отдыхает, другой — на страже. Долго присматривались друг к другу двое и вдруг открылись: пехотинец-политрук Петр Мамаев и летчик Сергей Смирнов. Бежали с работы в туманное весеннее утро. Целый месяц ночами держали путь на юг, а потом месяц — на восток.

Чехословакия. Поиски партизан. Наконец встретились с человеком, который сказал:

— Здравствуйте, товарищи!

Партизанский отряд в лесу. Первый наземный бой для Смирнова. Он лежал в засаде у дороги. В руках автомат с самодельной ложей. Подарил его Смирнову командир русского партизанского отряда Репта. Было тихо, Смирнов слышал тиканье карманных часов «Омега». Тоже подарок Репты. Вспомнил первую встречу с командиром отряда.

— Так штурмовик, значит?

— Был штурмовиком.

— Ничего, еще будешь. Пока назначаю тебя комендантом аэродрома.

— Какого аэродрома?

— Нашего, что в лесу. Будешь со своей командой грузы с воздуха принимать. А с винтовкой коменданту таскаться негоже. Возьми этот автомат: не смотри, что ложа самодельная, главное — бой! — И всадил в земляной пол длинную очередь. Смирнов от неожиданности подпрыгнул, а Репта не моргнул глазом:

— Нравится?

— Нравится...

— Этого автомата не меняй, в хороших руках был, живучий, только ложу миной разнесло. Ему сносу не будет до самой победы... А часы у тебя есть?

— Нет...

— Без часов коменданту никак нельзя. Самолеты придется встречать по времени. Возьми «Омегу», хорошо идут. Привяжи бечевкой, чтобы не потерялись...

И стал Смирнов комендантом. Аэродром — поляна в лесу, куда сбрасывают на парашютах грузы. А теперь он лежит у дороги в засаде.

Из-за пригорка показались машины с карателями. Смирнов вместе с другими бросал гранаты, строчил по фашистам. Вел в лагерь пленных, нес добытое в этом бою оружие.

Потом Смирнов ходил на подрыв железнодорожного моста через реку Ваг. За эту операцию Репта угощал сливовицей, а вскоре учинил коменданту разнос.

Боеприпасы были на исходе, медикаменты кончились, сели аккумуляторные батареи у рации... Гитлеровцы стягивали крупные силы, окружали со всех сторон. Из-за непогоды самолетов не было несколько дней. Репта зачастил на аэродром.

— Как, комендант, думаешь: долго еще такая мура будет?

— Без карты-кольцовки предсказать трудно. Сюда бы Петра Семеновича Глущенко, — лучше любого метеоролога угадывает.

— А где этот Петро Семенович? Пошли за ним.

— Так это у нас в штурмовом полку техник такой есть...

— Далёконько, далёконько он отсюда... Ну а как же он там у вас погоду угадывает?

— Когда ложится спать, то натягивает на себя все: шинель, куртку, самолетный чехол — тепло создает. Если больные ноги и в тепле крутит, будет погода нелетная, а если, согревшись, успокоятся — значит ненастью конец. По ночам ему покоя не давали — со всех эскадрилий в его землянку звонки: «Что там Петро Семенович предсказывает на завтра?»

— Хорош гусь ваш Петро Семенович, если только в тепле может погоду угадывать...

Лишь на четвертые сутки в облаках начали появляться разрывы. Вечером на аэродроме появился Рента.

— Ну как, комендант, сегодня самолеты будут?

— Могут прилететь.

— Костры подготовили?

— Подготовили и бензином запаслись, чтобы лучше горели.

— Ну смотри не прозевай, а я в вашей землянке чуток вздремну.

Смирнов с заряженной ракетницей стоял в темени и напряженно прислушивался: не гудит ли? Нет, кроме свиста ветра в голых ветвях, ничего не слышно.

Был второй час ночи, истек назначенный срок прибытия самолета. Вдруг послышался знакомый гул.

— Зажигай! — скомандовал Смирнов и сам нажал спусковой крючок ракетницы. Красным шарик с шипением понесся ввысь. Из землянки выскочил Репта. Ему показалось, что костры плохо горят.

— Лей бензин! — кричит он.

По условному коду нужно было выпустить серию красных ракет, а не одну. Смирнов не может зарядить пистолет — ракета не входит. Пробует вторую, третью — то же самое. Догадался: картонные патроны от сырости разбухли. Гул мотора начал стихать.

— Расстреляю! — кричит Репта.

Смирнов выхватил нож, полоснул по патрону, зубами отодрал верхний слой картона — выстрел! Теперь уже Смирнов кричал на Репту:

— Обдирай ракеты, да зубами же!..

В небе гул, хлопки раскрывшихся парашютов...

...Отряд прорвался. Поход к Банской Быстрице — центру партизанского движения. Влились в бригаду подполковника Егорова.

Через 25 лет после войны у меня дома сидел живой, невредимый и внешне мало изменившийся Сергей Иванович Смирнов. Он в штатском. Главный инженер завода в Уфе. Заслуженный изобретатель РСФСР. За плечами — два института. Представляя его своей семье, я сказал:

— Это и есть тот самый знаменитый Смирнов, который вошел в историю.

— А может, лучше сказать «влип в историю»? — отшутился Сергей Иванович и зарделся, как когда-то в Ставрополе при докладе о четырех эшелонах.

— Да я имею в виду не твои приключения, а известный приказ Сталина о тебе со Слеповым.

Смирнов озадаченно уставился на меня: об этом он услышал впервые. Я вручил ему на память копию документа, с которого за давностью уже снят гриф «Секретно».

Тогда, при первой встрече, непривычно было смотреть на Смирнова, одетого в светло-серый, спортивного покроя костюм. Все казалось, будто он только что снял гимнастерку, ту самую, хлопчатобумажную, с привинченными к ней орденами. Снял на выходной, чтобы завтра снова надеть.

Совсем недавно Сергей Иванович ездил в Чехословакию на конференцию с докладом. В том городе — река Ваг. Долго стоял на берегу, вспомнил рухнувший мост и сливовицу, которой угощал Репта.

— У меня есть одно изобретение, — говорил мне Сергей Иванович, мягко окая. — По техническим показателям этот пресс высокого давления превосходит лучшие зарубежные образцы.

— Поздравляю!

— Рановато. Занимаюсь поисками завода для размещения заказа.

— Так это же легче, чем найти нефтеналивной эшелон на перегоне...

— Представь себе — труднее. Министерство приходится штурмовать, — улыбнулся Смирнов. — Но гвардейцы на полпути не останавливаются!

Знаменитый «охотник» и теперь в постоянном поиске. ...А боевой награды за тот боевой вылет Смирнов так и не получил...

Под крылом земля и море

На полевом аэродроме, около Кропоткина, ко мне подошел оживленный Талыков.

— До чего интересно получаэтся. — он в некоторых словах букву «е» произносил как «э», — мы гоним фрицев по тем же местам, где прошлым летом отступали!

Действительно, нам очень часто приходилось прокладывать маршруты над теми же районами, где полгода назад с Мишей не раз приходилось проноситься на двух уцелевших штурмовиках.

Я посмотрел на планшет: до Ростова осталось менее 200 километров. Вот и Несмеяновка, где меня последний раз сбила зенитка... Я сказал Мише:

— Как только окажемся поближе к Ростову и выберется у нас свободный денек, попрошу у командира У-2, слетаем с тобой...

— Куда?

— На то самое место, откуда ты вывез меня в фюзеляже.

— Идея! — притопнул Миша каблуком. — Посмотрим, что там от твоего «Ильюши» осталось.

Но наш полк вдруг «повернули» на 90 градусов влево от того направления. Нужно было преследовать фрицев, отходивших на Таманский полуостров.

В марте мы уже базировались под Краснодаром. Немцы хотели задержать нашу авиацию на раскисших аэродромах. В Краснодаре они взорвали бетонированную взлетно-посадочную полосу и служебные помещения. Тогда нам на помощь пришли жители. Вереницы мужчин и женщин таскали с развалин битый кирпич, засыпали огромные воронки и утрамбовывали их.

Впервые за наступление мы начали летать с твердого покрытия, самолеты отрывались легко. Тогда я вспомнил случай, как еще на «точке номер три», под Грозным, мой ведомый старший сержант Илья Михайлов вернулся с задания с двумя несброшенными бомбами и как за это происшествие был наказан Холобаевым я. Командир полка не стал распекать молодого летчика, а спокойно сказал мне:

— В следующий вылет сверх полной нагрузки сам отвезешь на цель и две его бомбы.

И я надолго запомнил, как с грунтового аэродрома поднял лишних 200 килограммов, а здесь, в Краснодаре, — бетон. Увеличивая нагрузку, я стал поднимать в полтора раза больше бомбового груза. Вслед за мной начал брать такое же количество бомб майор Галущенко, увеличил нагрузку Михаил Талыков.

Летать приходилось не только над сушей, но и над морем. Появились для нас и новые цели — немецкие быстроходные десантные баржи, катера и прочие плавсредства.

До чего же неприятно на сухопутном самолете лететь над водой! Ведь плавучесть у бронированного штурмовика такова, что не успеешь покинуть кабину — мигом окажешься под водой.

Первым, кажется, это испытал младший лейтенант Петр Возжаев.

Летали на Темрюк — мощный опорный пункт немцев на побережье Азовского моря. Над целью у Возжаева что-то случилось с мотором. Возвращался он через море напрямик, чтобы хоть до плавней, где наши войска, как-нибудь дотянуть.

Но мотор заглох раньше, пришлось планировать на воду... Тучи брызг поднялись на месте приводнения. Летчик едва успел выпрыгнуть в воду, как кабина скрылась в бурлящем водовороте.

Возжаев был неплохим пловцом, но ватный комбинезон тянул ко дну. Летчик начал беспомощно озираться и, к великому удивлению, увидел позади себя торчащий из воды хвост штурмовика. Поплыл обратно, ухватился за стабилизатор, повис на руках. Вода по горло. Самолет, однако, больше не погружался — значит, уперся мотором в грунт.

Вода холодная, Возжаев начал быстро коченеть. «Безнадежные мои дела...» — подумал он и тут же услышал гул штурмовиков. Два самолета начали кружить над ним. По бортовому номеру одного он определил ведущего группы — Талыкова. Вначале было обрадовался, а затем подумал: «Какой толк от того, что кружат? Ведь на воду для выручки не сесть, а виражами можно только привлечь внимание противника — из Темрюка все видно...»

Возжаев собрался с силами, освободил одну руку, помахал: «Улетайте!», но самолеты продолжали кружить. «Сколько же я буду так висеть? Надо снять с себя все лишнее и плыть, а там — что будет... В движении, может быть, согреюсь, глядишь, и на мелкое место попаду...» Попытался было одной рукой снять обувь и одежду — ничего не получается, и ноги судорогой сводит. Посмотрел на далекий берег и увидел: со стороны Темрюка несся к нему катер. Что же теперь предпринять? Достать пистолет и прикончить себя? Но патроны — в воде, наверняка будет осечка. А в это время от плавней, с другой стороны, шел наш катер. Он был дальше немецкого, но тоже сильно резал килем воду, оставляя за собой крутую волну. «Не успеть», — подумал Возжаев и услышал стрельбу. На немецкий катер пикировали два штурмовика, и тот начал делать крутые повороты, сбавляя ход.

Когда наш катер подошел к затонувшему штурмовику, моряки подхватили под руки летчика и на полном ходу направились к своему берегу.

Возжаев, заявившийся через несколько дней в полк, нам рассказывал:

— Братишки-морячки первым делом раздели меня до основания, двое спиртом растирают, третий внутрь льет... В общем, ИЛ-2 по плавучести занимает второе место, — заключил Возжаев свой рассказ.

— А на первом?

— Утюг.

...Вскоре после этого случая нам начали выдавать спасательные жилеты. Первому принесли майору Галущенко.

— Распишитесь, товарищ майор, вот здесь, — кладовщик подсунул раздаточную ведомость, поставив химическим карандашом «птичку» против фамилии штурмана полка.

Тот покосился на это снаряжение: точь-в-точь такой жилет, какие выдавали нам в Астрахани перед перелетом через Каспий, — с надувными шлангами. Галущенко швырнул жилет:

— Унеси на склад! — отрезал он.

Кладовщик растерялся, решил, что не угодил начальству.

— Если вам, товарищ майор, красный цвет не нравится, то я желтенький принесу...

— Какая разница, в чем пойдешь на дно морское? За это еще и расписываться! Унеси!

Разговор происходил без свидетелей, но в тот же день Николая Кирилловича вызвали «на беседу».

— Объясните, чем вызвано такое пренебрежение к спасательной технике?

— А почему вас это так заинтересовало? — спросил Галущенко.

Тогда летчики не робели при подобных беседах: сегодня жив, а завтра — неизвестно.

— На вас глядя, рядовые летчики тоже отказываются.

— И правильно делают. Эту заграничную чертовщину ртом надуть — все равно что шину на полуторке. У морских летчиков жилеты с автоматами наполнения, а нам выдают это залежалое старье.

Протест Галущенко возымел действие. Нам доставили партию жилетов без надувных шлангов. В кармашке помещалась хромированная коробочка с маленькими отверстиями на донышке. (Кое-кто уже прикинул: для махорки хороша, пыль будет отсеиваться.) В коробочке порошок. Попадет на него вода — бурно выделяется газ, заполняет полость жилета. Стоит нырнуть, тебя тут же вытолкнет на поверхность, как пробку.

— Был бы на мне такой, — говорил Петя Возжаев, — да если не ледяная вода, то сам бы добрался до плавней.

— Лучше уж на катере, — возразил ему Талыков. Он какой-то несговорчивый в эти дни. Может, оттого, что сероглазую Ксению недавно осколком бомбы тяжело ранило? Увезли ее в тыловой госпиталь...

Четырнадцатого марта был хмурый, промозглый день.

Мы с Талыковым укрылись от ветра за высоким валом самолетного капонира. Здесь можно над огоньком руки погреть — наши оружейники побеспокоились. Лежала бомба с развороченным корпусом. Из нее отверткой надолбили куски тола, который детонирует лишь от бомбовзрывателя, а сам по себе горит спокойным пламенем.

Присели с Талыковым на ящики, закурили. Миша писал письмо на листке почтовой бумаги с цветным трафаретом наверху.

Уютно нам было у огонька. Потянуло на разговор.

— Теперь от Крыма нас не повернут, — сказал Талыков. — Как спихнут фрицев с Тамани в море, потом через Керченский пролив, и там...

Талыков упомянул о Крыме, и я вспомнил островерхие кипарисы, санаторий Буюр-Нус и наш поход со знакомым летчиком в Симферополь.

— Тебе в Крыму бывать не приходилось? — спросил его. Ответ был неожиданный:

— Как не приходилось! Сразу же после Пермского авиаучилища в Евпаторию назначили. Там и война прихватила.

— Меня тоже...

— Немножко осталось, скоро посмотрим знакомые места... — размечтался Талыков.

В это время со стороны КП послышался голос:

— Талыков!

— Я здесь! — поднялся он.

— К командиру!

Вскоре Талыков выскочил из блиндажа по крутым ступенькам и зашагал к своему одноместному штурмовику. Был он в кожаном реглане, в брезентовых сапогах, пошитых из парашютного чехла. Сапоги начищены черным кремом, чтобы не было видно масляных пятен. Планшет с картой бьется о ногу и на быстром ходу отскакивает в сторону.

За Талыковым гуськом шли его ведомые. Я успел спросить шедшего позади всех Леню Букреева:

— Куда?

— На Темрюк... Бить переправу.

Темрюк расположен на возвышенности невдалеке от берега Азовского моря. Через него проходит основная дорога от Керченского пролива к немецкому оборонительному рубежу — «голубой линии». На западной окраине Темрюка протекает Кубань, и через нее — тот самый мост, который мы то и дело бьем, а его снова восстанавливают. Много зенитных батарей стянули туда фрицы, оборудовали позиции на холмах — обзор отличный. Поэтому подойти к Темрюку незамеченным трудно даже на бреющем — хоть с суши, хоть с моря.

Ох этот Темрюк... Только за последние дни мы потеряли там Виктора Оленина, Николая Проталева с воздушным стрелком Борисом Максимчуком и Петра Возжаева.

На Темрюк мы чаще летали над сушей. Может быть, поэтому Талыков сегодня наметил маршрут так, чтобы заход на цель был со стороны моря.

...ИЛы неслись над свинцовым Азовским морем, прижимаясь к самым гребням волн.

Показалась береговая черта, на пригорке виден Темрюк. Еще минута полета — и штурмовики достигнут суши, а там уже и цель.

Вдруг перед самолетами взметнулись столбы воды. Это начала бить артиллерия, чтобы преградить летчикам путь, заставить их свернуть с боевого курса и неприцельно сбросить бомбы.

Очень опасны эти водяные смерчи: стоит хоть чуть зацепить крылом — верная гибель. Поэтому Талыков сделал «горку», пошел повыше, но с боевого курса не свернул.

Пора набирать высоту для бомбометания. Самолеты пошли вверх, в воздухе все больше и больше черных разрывов. Впереди мост через Кубань, Темрюк.

Теперь все вниз... Посыпались бомбы. Пора выводить из пикирования. Но что-то задерживается с выводом передний самолет: высота у него все меньше, вот он уже над самыми крышами домов, покачивается с крыла на крыло и не отворачивает, будто целит на пригорок, где городской парк и рядом каменный двухэтажный дом. Во дворе этого дома какие-то вспышки, — наверное, ведет огонь зенитка. И там, срубая крыльями деревья, скрылся штурмовик...

Группа вернулась без ведущего.

За капониром догорал кусок тола, который мы зажгли с Талыковым. На ветру покачивалось слабое пламя. У меня в руках письмо, которое Миша не успел дописать. Неровные карандашные строчки.

«...Здравствуйте, дорогие родители, брат Алексей и сестренка Дуся...» А после поклонов и жалоб на редкие письма от родных: «...Прежде эти обнаглевшие фрицы летали, как хищники, стаями, а теперь больше поодиночке и от наших истребителей тикают. Я сейчас летаю на своей бессмертной птице...»

Показалось, будто вслед за Мишей наступил и мой черед. Только бы не лететь сегодня...

И тут я услышал:

— Летный состав, на КП!

Я медленно спускался в блиндаж по тем же крутым ступенькам, по которым недавно проворно взбегал в своих брезентовых сапогах Михаил Талыков...

...На Краснодарском аэродроме стало тесно: сюда слетелись штурмовые, бомбардировочные, истребительные и разведывательные полки. То и дело садились транспортные ЛИ-2, летавшие по ночам в Крым к партизанам.

Мы перебазировались в Новотитаровскую — тоже неподалеку от Краснодара. На полевом аэродроме — непролазная грязь. Все же летали.

В полку оставалось менее десятка летчиков и самолетов. А продержались от самой «точки номер три» полгода. Могли бы стать небоеспособными и раньше, но наши техники за это время в ставропольских и кубанских степях разыскали, а затем восстановили выше 30 поврежденных штурмовиков. Больше всех сделала аварийная команда Андрея Лиманского.

Шло новое пополнение летчиков. Ведь из тех десяти человек, что прибыли к нам на «точку номер три», уже почти никого не осталось. Петр Колесников столкнулся в воздухе с самолетом Ивана Злобина — погибли оба. Не стало Петра Возжаева, Саши Захарова, Николая Кузнецова, Генриха Романцова, не вернулся с задания наш лучший запевала Иван Чернигин. Новичков нужно было еще обучать полетам на ИЛ-2. Их тренировали в своем полковом учебно-тренировочном центре, которым руководил наш Миша Ворожбиев. В пору тренировок он почти не вылезал из кабины спарки.

Вот так и держался полк.

В Новотитаровской начало пригревать солнышко, а летчики ходили угрюмые. Даже неутомимый балагур Иван Остапенко перестал рассказывать байки — больше спал.

Сидим как-то с Галущенко на бревне, привалившись спинами к плетню. Николай запрокинул голову, закрыл глаза, подставил лицо солнцу.

На аэродроме тихо. Около самолетов копошились несколько техников в заляпанных грязью кирзачах. Высоко на дереве защелкал скворец. Галущенко не шевельнулся, а только облизнул губы и пустил такую заливистую трель на разные лады, что озадаченный скворец на время приумолк. Я был так поражен открывшимся талантом, что спросил:

— Коля, когда же ты так научился?

— Когда в Горловке на шахте коногоном работал... Лошади под землей ослепшие, управляли ими только свистом. Команд разных — что в нашем строевом уставе. Вот и приходилось свистеть на все лады...

К нам подошел командир:

— Полк собираются отводить на переформирование. Только об этом — молчок. Настроишь на отдых — размагнитишь. А вдруг как задержат? Ну а вы уж пару-тройку деньков потяните...

— Потянем, — ответил Галущенко.

В те дни нам с Николаем Кирилловичем приходилось «тянуть» посменно. В полку осталось два ведущих: сборную группу со всех эскадрилий водили с ним поочередно.

В этот день я уже слетал. Штурмовали колонну на дороге между Курчанской и Варениковской.

Полагали, что сегодня задачи больше не будет, но к вечеру получили приказ штурмовать составы на железнодорожной станции Крымской. Повел группу Галущенко. Повел и не вернулся...

Заместитель ведущего Иван Остапенко докладывал:

— Сел он на брюхо вот здесь, — показал на карте довольно большой лесистый район, где не было никакого приметного ориентира. — Тянул через линию фронта, а следом за самолетом — как туман... Пожара не было. Слышал по радио, как он стонал.

Командир тут же приказал летчику звена связи лететь на У-2 в район вынужденной посадки.

— Разрешите мне... — попросил я.

— Давай!

Пока долетел в район поиска, солнце уже скрылось за низкую тучу. Долго кружил зигзагами над потемневшими перелесками, но штурмовика не увидел. Решил напоследок пролететь над проселочной дорогой. Увидел подводу. Возница хлещет кнутом лошадь, а та еле бежит трусцой. Сделал круг на малой высоте — подвода остановилась, кучер руками машет, в телеге вроде бы кто-то лежит. Выбрал площадку у дороги, сел. В телеге оказался Галущенко. Нога выше колена у него туго перетянута ремешком от планшета. На сапоге и бриджах сгустки крови.

— Что с тобой?

— Снаряд прошел через сиденье, зацепил ногу — навылет... Опираясь нам с кучером на плечи, Галущенко кое-как доскакал до моего самолета, втиснулся в заднюю кабину. Возвращались в темноте. Приземлились на площадку около лазарета. Молодец водитель санитарной машины — догадался подсветить нам фарами.

Ранение было тяжелым. Малокалиберный снаряд «эрликон» пробил мышцы левой ноги выше колена и, не взорвавшись, вылетел через колпак фонаря.

Хирург осмотрел раненого. Кость цела. Но из раны нужно было извлечь куски фанеры и обрывки стальных тросов управления.

— Наркоз...

— Лучше спиртику...

— Дайте!

— Маловато, доктор...

— Долейте полный!

Во время операции Галущенко шутил:

— Хорошенько штопайте, сестрички, чтоб девчата не разлюбили.

— Да и так уж стараемся...

...На другой день (было это 26 марта) командир объявил:

— Отправляемся на переформирование.

Так закончился наш третий «тур». Предстояло готовиться к четвертому.

«Поздняя дорога»

Командир дивизии вызвал Лиманского.

— Собирайся в дорогу, — сказал он. — Утром на У-2 полетишь с Ворожбиевым в Новую Царевку. Ищи закопанные документы. Срок — три дня.

Задолго до рассвета Лиманский начал тормошить летчика. Тот долго ворочался с боку на бок, мычал. Поднялся нехотя.

— Что ж в такую рань?

— Какая рань? Не успеешь повернуться — и рассвет.

Ворожбиев вышел на улицу, посмотрел одним глазом на небосвод — ни единой звездочки. Значит, сплошная облачность. А на какой высоте?

Вернулся, елозил бритвой по ремню, потом мылился помазком, скоблил щеки перед осколком зеркальца, плескался у умывальника, на один глаз наложил чистую марлевую повязку (стеклянный протез ему мешал) и исчез.

Пошел он в метеослужбу справляться о погоде. Дежурила синеглазая Клава. У нее брови крутой дугой сомкнулись у переносицы, а над верхней губой темнеет пушок. Миша долго разглядывал карту-кольцовку с циклонами и антициклонами и часто косился на дежурного метеоролога.

С появлением в полку Клавы многие ребята начали проявлять повышенный интерес к метеорологии. Миша Ворожбиев — летун с большим довоенным стажем, путаную науку о погоде постиг давно. И ему было о чем поговорить с Клавой. Он расспрашивал ее о фронтах оклюзии, об инверсиях и о возможности образования туманов местного характера в Ростовской области — за 200 километров от аэродрома.

На все вопросы Клава ответила обстоятельно. Миша напоследок крякнул и отправился готовиться к полету.

— Проложим теперь маршрутик, — сказал он возбужденному Лиманскому. Развернул карту.

— Где она, эта самая Новая Царевка? Техник тоже склонился над столом, в три глаза скорее отыщешь небольшой населенный пункт.

— Вот он. Мокрый Лог... Видишь?

— Вижу...

— Отсюда, хорошо помню, до Новой Царевки — километров пять, не больше...

Мокрый Лог на карте был, но почему-то не оказалось Новой Царевки. «Что за чертовщина? — забеспокоился техник. — Сколько там пришлось исколесить, все эти села и дороги и теперь как перед глазами, а Новой Царевки нет...»

Ворожбиев сразу понял, в чем дело: маленькие населенные пункты на карте-пятисотке не обозначены. Надо бы взять крупномасштабную карту, только вряд ли в штабе есть этот район.

— Да я Новую Царевку мигом опознаю, — сказал Лиманский. — Она расположена в балочке, туда спускается дорога с лесозащитными полосами, скотный сарай на окраине... Собирайся быстрее, полетим!

...Часа через полтора позади остался Дон. По времени уже пора быть и Новой Царевке, а ее все нет и нет. Когда-то хорошо знакомые Лиманскому места с воздуха выглядели совсем иначе. Ворожбиев положил самолет в крен, покружил над населенным пунктом, полетел дальше. Над следующим селением снова начал делать круги.

Летчик обернулся к Лиманскому, вопросительно посмотрел:

«Как, мол, узнаешь места? Где же твоя Новая Царевка?» Техник только пожал плечами.

Ворожбиев вывел самолет из виража, низко полетел над проселочной дорогой. Впереди показалась деревушка — с десяток домиков. Лиманский высунулся за борт, начал пристально вглядываться — ничего знакомого. По обочинам дороги тянутся жиденькие посадки, совсем не такие, в каких пришлось скрываться с Танцюрой и Щетинкиным. Скотного сарая, куда дед Мандрика загонял овец, тоже не видно. А Ворожбиев все же убрал газ, пошел на посадку.

Приземлились на окраине села. Еще не был закончен пробег, а Лиманский уже спрыгнул с крыла. Откуда ни возьмись — прибежали два пацана в длинных — до пят — отцовских пиджаках, босые.

— Дядь, а чо вы прилетели?

— Аэродром будем строить, — ответил Ворожбиев. — Это же Новая Царевка?

— Угу... А как вы узнали?

— По карте.

Как услышал Лиманский, что это Новая Царевка, — сразу бросился к лесопосадке. Много деревьев было спилено, только пеньки торчат. Долго искал приметы. Начинал копать то около дерева, то около пенька, а документов, зарытых здесь восемь месяцев назад, не находил.

Стало темнеть. Ворожбиев сказал:

— Пойдем, Андрюша, на отдых. Утро вечера мудренее. Завтра обязательно найдем. Ты только не суетись.

Всю ночь Лиманский ворочался, смолил папиросу за папиросой: «Если не найду, что подумают обо мне в полку?»

Утром и летчик и техник вооружились лопатами. Копать решили у каждого деревца, не пропускать даже вчерашние ямки.

К полудню измучились, присели на пеньки передохнуть. Лиманский жадно глотал табачный дым.

К концу третьего дня Лиманский не мог в глаза летчику смотреть. Он сказал:

— Вот что. Миша... Ты улетай, а я останусь. Пусть хоть камни с неба валятся, я должен найти. Все здесь перекопаю...

— Найдем сегодня, обязательно найдем. Не горячись, постарайся вспомнить приметы.

Но Лиманский никак не мог припомнить, сколько шагов он тогда отмерил от большого дерева. Да и дерева этого не нашел. Поднялся техник, побрел вдоль посадки подальше от села. «Где-то в подсолнухах обмундирование закопали, — его вообще не найти...» — подумал он и со злостью поддел носком сапога попавшуюся под ноги веточку. Проследил, как она закувыркалась в воздухе и упала. Случайно заметил на ней косой срез ножом, — от этого вздрогнул, остановился. Ветка лежала около толстого пня. Может, это было то самое большое дерево, на крону которого он забросил ветку с саженца? Поднял срезанную веточку, вернулся, увидел в пяти шагах от пня саженец со срезанной верхушкой. Прислонил срез к срезу — они точно совпали.

Застучало в висках: «Пять шагов, пять шагов...»

Схватил лопату, начал копать. И вдруг лопата уперлась во что-то упругое. Опустился на колени, разгреб руками, ломая ногти, еще стылую землю.

Вот он, резиновый сверток, перевязанный шнурком от ботинка...

Развернул маску противогаза: там потемневший орден, чуть отсыревшее удостоверение личности, а в портсигаре — будто только вчера туда вложенный — прикушенный на изгибе партийный билет.

Лиманский заплакал...

И почему-то пришло ему на память гадание цыганки: «А счастье тебе выпадет через позднюю дорогу...»

...После окончания войны прошло пять лет. Андрей Петрович Лиманский был еще на военной службе. Проводились сборы офицеров запаса. Лиманский был преподавателем. Делая перекличку по списку, он задержался на одной фамилии.

— Младший техник-лейтенант Танцюра!

— Я, Алексей Танцюра! — поднялся невысокого роста человек.

Первым сорвался с места преподаватель. Старые друзья долго душили друг друга в объятиях...

Танцюра был схвачен фашистами в лесопосадке у Новой Царевки, когда сделал предупредительный выстрел. Прошел плен, Освенцим и был освобожден советскими войсками.

Не так давно навестил я Андрея Петровича Лиманского в Омске. Встретил меня в аэропорту с бывшим техником моей эскадрильи Михаилом Моисеевичем Коганом.

Распахнул дверцу автомобиля:

— Извини, что не на «Волге», зато на своем... — Лиманский гордо восседал за рулем ухоженного «газика».

— Как приобрел? Такие ведь не продаются, — спросил его.

— За несколько лет собрал своими руками из утиля.

Андрей Петрович руководит лабораторией технического моделирования детского Дома техники. Питомцы Лиманского конструируют самоходные ракетные установки, самолеты, танки, корабли. Не одна модель была удостоена золотой медали на Всероссийском смотре.

— Как сын?

— Авиатор. Летать любит — хлебом не корми...

«Нечисть»

Нам пришлось снова лететь на Волгу — за самолетами и пополнением летчиков.

Перелет полка на фронт обошелся без происшествий. В головной эскадрилье рядом с командиром полка на этот раз летел Коля Смурыгов. Рука у него зажила, его назначили на должность начальника воздушно-стрелковой службы полка. Смурыгов ходил сияющий.

Нам торжественно вручили новые знаки различия — погоны со звездочками и гвардейские значки. Попрощались мы со своим Эн-Ша — Федором Васильевичем Кожуховским. Здоровье у него подкачало, получил перевод в тыловую часть.

После передышки — снова на фронт!

Приземлились неподалеку от разбитой немцами кубанской станицы Тимашевской.

В полку у нас уже были двухместные штурмовики. В задней кабине лицом к хвосту теперь сидел второй член экипажа — воздушный стрелок. Его задача — отражать нападение «мессершмиттов» с задней полусферы — излюбленного направления атак вражеских истребителей. Стрелков готовили на краткосрочных курсах из числа оружейников, техников и даже пехотных пулеметчиков. Никто из них до этого не имел летной подготовки и не знал сложных правил стрельбы по воздушным целям.

В Тимашевской мы распевали новую песню. Слова придумали сами, а мелодия была из кинофильма «Юность Максима»:

Крутится-вертится ИЛ над горой,
Крутится-вертится летчик-герой,
В задней кабине сидит паренек,
Должность у парня — воздушный стрелок...

Паренек — это для рифмы. Были у нас такие стрелки, которые многим летчикам в отцы годились. А среди стрелков была бойкая девушка Саша Чуприна, стриженная под мальчишку: тоже мне паренек!..

Хоть огонь одной пушки не сравнить с мощью четырех «эрликонов», а потери от вражеских истребителей резко сократились: фашистские пилоты теперь шли на сближение с опаской, постреливали чаще издалека. Но из-за того, что задняя кабина была защищена броней несравненно слабее, чем у летчика, самолеты стали нередко возвращаться с задания с ранеными, а то и с убитыми стрелками. Поэтому сохранившиеся в полку одноместные штурмовики были нарасхват.

— Пусть лучше самого убьют, чем привозить мертвого друга.

Леня Букреев одним из первых начал осваивать полеты с воздушными стрелками. Поначалу двоих — Мишу Бубакина и Леонида Болдина — потерял. А вот с Васильевым он совершил уже 45 боевых вылетов. Как говорится, слетались.

...Как-то воздушные стрелки ввалились ватагой в столовую к ужину и привели с собой приблудную собаку. Она худущая, клочья рыжей шерсти в репьях, хвост повис как плеть.

Собака была истощена, однако от стола к столу за подачками бегать не стала. Кто-то высоко подбросил кусок хлеба: «Лови!» Рыжая гостья лишь укоризненно взглянула на шутника. Она легла под столом у ног воздушного стрелка сержанта Николая Наумова, который первым ее приласкал. Не хотела, как видно, привлекать внимания нашей многочисленной братии.

Наумову было лет под тридцать. В свободное от полетов время любил он бродить около аэродрома и собирать ромашки. Глянешь, бывало, на этого человека и невольно подумаешь: «Зачем его послали на войну, где могут убить?»

Усевшись за стол, Наумов начал кормить собаку. К нашему удивлению, та не хватала пищу из рук, а терпеливо выжидала, пока косточка или порция каши окажется на фанерке, которую Наумов специально принес в столовую.

— Смотри, как деликатно язычком работает, — подмигнул Борис Папов — летчик стрелка Наумова.

Сосед Папова, к которому тот обратился, Костя Аверьянов, тоже не спускал глаз с рыжей. Он охотно поддержал разговор о собаке:

— Самая обыкновенная дворняга. Если б ты знал, какие умницы попадаются среди этой породы: по глазам наши мысли могут угадывать.

— Насчет мыслей ты того, — Папов показал ему согнутый указательный палец.

— Не веришь? — заерзал на скамье Аверьянов. — Вот у меня, когда в аэроклубе учился, умная собачонка была. Мушка. На аэродром за мной следом бегала. Сидит, бывало, на заправочной и издалека безошибочно определяет тот самолет, на котором я приземлялся.

— Может, она у тебя арифметику знала и отличала твой самолет по номеру?

— Никакой арифметики. Рулю с посадочной полосы, а Мушка за километр уже волчком вертится — у собак особое чутье.

Аверьянов хотел еще что-то рассказать, но Папов толкнул Костю локтем в бок, глазами показал на кухонную дверь. Появился завстоловой — упитанный старшина-сверхсрочник в засаленном поварском халате. Он житья не давал черной кошке, которую мы привадили ходить в столовую. За черную масть ее возненавидел да еще за то, что линяла. Вдруг старшина по разговору догадается, что под столом воздушных стрелков еще и собака притаилась, — скандал за антисанитарию учинит.

Вид у старшины в тот вечер был действительно грозный: рукава до локтей закатаны, волосатые руки напоказ, словно к кулачному бою приготовился. Похоже, что он свиную тушу рубил, да вдруг оторвался от этой работы по неотложным делам. А какие у него сейчас могут быть дела в столовой? Жалоб на питание сегодня никто не высказывал, добавки тоже не требовал. Мухи, за которыми он большой любитель охотиться, об оконные стекла не бьются: сидят себе мирно на потолке — у них уже «отбой».

Старшина не спеша прошелся но столовой, остановился около воздушных стрелков, обвел всех взглядом. Посмотрел под стол, выпрямился и протрубил:

— А нечисть придется отсюда убрать!

Шум в столовой утих. Наумов склонился над алюминиевой тарелкой и перестал вилкой шевелить. Саша Чуприна, сидевшая с ним рядом, передвинула стакан с ромашками, с укоризной взглянула на Наумова, тряхнула головой, отбрасывая со лба светлую челку. Зато, словно беркут, встрепенулся и смерил взглядом старшину воздушный стрелок сержант Васильев. У него большая плешина на крупной голове и розовый шрам от скулы до уха. Стрелки величали Васильева Батей.

— Какую такую нечисть? — строго спросил он.

Старшина молчал. Будто не слышал.

С Васильевым шутки плохи — человек он крутой. В пехоте слыл отчаянным пулеметчиком, успел побывать и в штрафбате. Но было нам известно, что туда он попал не за робость перед противником, а за излишнюю смелость перед начальством после приема внутрь горячительного. В свою часть он вернулся со шрамом через всю щеку да еще с медалью на груди. Когда объявили набор на курсы воздушных стрелков, вызвался первым.

— Раз Родина в воздух зовет — значит, хватит ползать на брюхе!

Теперь Васильев был у нас самым обстрелянным и зорким стрелком: уже «завалил» двух «мессершмиттов».

— Так какую же это нечисть, спрашиваю? — грозно повторил он.

— Да ту, что у вас под столом скрывается...

Собака перестала глодать кость, будто догадалась, что разговор о ней. Глаза у Васильева засверкали сталью, шрам на щеке побагровел.

— С каких это пор собаку стали нечистью звать?

— Так с нее же шерсть лезет... В блюдо кому попадет, — от вас же жалоба поступит...

— Следи-ка лучше, старшина, за своей шерстью! — Васильев стрельнул глазами на его волосатые руки, и в столовой наступила такая тишина, как перед ударом первого грома с черной тучи. Все знали: если Васильев уже принял полагавшуюся ему за боевые вылеты дозу да еще и доппаек Саши Чуприной, то от него мирного исхода не жди.

Тогда с места вскочил Костя Аверьянов — подтянутый и легкий, словно его кости были, как у птицы, наполнены воздухом. Младший лейтенант вмиг оказался рядом со старшиной.

— За эту собаку мы всем полком отвечаем, — сказал он. — Откормим ее — перестанет линять. На довольствие к тебе ставить не будем, за волосинку в блюде жалоб не поступит. Договорились, старшина?

— А когда до дела дойдет...

— Не дойдет, — Аверьянов не дал договорить и примирительно хлопнул старшину по круглому плечу.

Так наша рыжая гостья осталась в столовой, а после ужина пошла с воздушными стрелками на ночлег в их общежитие.

В тот вечер я просто влюбился в Аверьянова. Впервые я встретился с ним месяца два назад на аэродроме у Невинномысска и «украл» его.

Прилетел я туда с фронтового аэродрома за самолетом. Приметил бесцельно слонявшегося около столовой летчика в темно-синем сплющенном картузике. Лицо бледное, щеки впалые, тонкий нос с горбинкой. Видно, замученный, но все же он чем-то и «ястреб».

— Из какой части? — спросил его.

— А, собственно, не из какой...

— Как понимать?

— Я перегонщик...

Тогда уже была категория летчиков, которые занимались только перегонкой самолетов с тыловых аэродромов на фронт. Многие из перегонщиков очень хотели попасть в действующие части, но их не отпускали. Были случаи самовольного бегства. Тогда начинались розыски — не в тылу, а в действующих частях. Сбежавших перегонщиков причисляли к дезертирам.

В Невинномысске я подумал об Аверьянове: «Хороший из него боевой летчик получится, и зачем такого маринуют в перегонщиках?»

— Идем перекусим, — предложил ему.

— Я без продаттестата остался... Два дня здесь сижу, — горючим не заправляют, долететь до места никак не могу.

— Почему не заправляют?

— Говорят, только для фронтовиков.

— Айда в столовую!

Один обед ели вдвоем. Спросил его:

— В седьмой гвардейский хочешь?

— Еще бы!

— Так полетим парой: я на своем, ты на своем.

— А в дезертиры не попаду?

— Не попадешь. На месте приказом оформим.

Так и прилетел Костя Аверьянов в полк. Воюет отлично.

...С того самого дня стрелки стали неразлучны с собакой. Она бывала с ними и в общежитии, и в столовой, и на аэродроме.

Прошло немного времени, наша дворняга преобразилась: шерсть стала лосниться шелковыми переливами, впалые бока округлились, хвост закрутился бубликом, уши — торчком, а коричневые глаза начали «смеяться».

Появление в полку рыжей собаки скрасило наши однообразные фронтовые будни с их опасностями, подвигами и неизбежной гибелью боевых друзей. Командование полка не было против не предусмотренного никакими уставами «атрибута» и времяпрепровождение подчиненных в свободный час с четвероногим другом не считало нелепой причудой.

Собака стала всеобщей любимицей, но предана была лишь одному человеку. В столовой она всегда лежала около ног Наумова, в общежитии спала под его нарами, на аэродроме неотступно следовала за ним по пятам. А тот ее не баловал, ласки не расточал. Однако сам заметно повеселел. Теперь он каждый раз приходил к ужину с букетом поздних ромашек, ставил его в стакан перед Сашей Чуприной.

— Прими от нас, доченька, — сказал он как-то.

— Тоже мне, папаша нашелся, — ответила Саша. Однажды зашел разговор о привязанности собаки к одному человеку.

— И отчего бы это? Кошка ластится ко всем, а эта тенью ходит только за Наумовым... Ответил Васильев:

— Недаром в народе говорится: кошка — для дома, а собака — для человека.

— Это как понимать?

— Кошка — для всех, а собака, если уж одному поверит, то будет служить ему до гробовой доски. Не может она без верного человека.

— А человек без нее может?

— Человек все может... — помрачнел Васильев. — Человек — существо разумное. Он может рожь посеять, муку смолоть, хлеб из нее испечь... А может и нивы огнем спалить, жилье разрушить, по людям у противотанкового рва из автоматов строчить... От чего собака стала бездомной, подумали? Может, хозяин воюет, дом разбомбили, а остальных фрицы угнали...

...Рыжая быстро усвоила наши аэродромные порядки: на полосе приземления, где никому находиться не полагалось, она не появлялась; вдогонку за выруливавшим на старт самолетом Наумова не пускалась и не лезла под вращающийся винт штурмовика. Зато свой экипаж она каждый раз провожала в боевой полет и встречала не так, как мы. Вместе с Наумовым и летчиком Паповым она шла от командного пункта к их самолету. Пока летчик со стрелком надевали парашюты, Рыжая усаживалась поблизости на задние лапы и, задрав острую морду, призывно лаяла. После взлета она продолжала сидеть на прежнем месте: терпеливо ожидала возвращения «своего» самолета.

Когда же по аэродрому рулил возвратившийся самолет, собака преображалась: носилась по кругу, закладывая крутые «виражи», делала невероятные прыжки и кульбиты, радостно взвизгивала.

Увидев такое впервые, многие удивлялись:

— Мы отличаем самолеты по бортовым номерам, а как она-то «свой» угадывает?

— Если вблизи — так нюхом, а издали — предчувствием, — пояснил Васильев.

— Какое у собаки предчувствие?

— Я тебе не доктор... А до войны однажды сам убедился: мы спокойно спим, а собака воет. «Сбесилась, — думаю, — что ли?» А вскоре после этого как тряханет. Кровать — ходуном по комнате, ошметок штукатурки с потолка мне по лысине. Землетрясение... Во какое предчувствие!

Вскоре и мы убедились, что собака действительно умела издали отличать самолет Наумова от других. Тогда она приходила в восторг, встречая хозяина. Около самолета Рыжая становилась на задние лапы, передними упиралась Наумову в грудь, норовила лизнуть в щеку. Только в этих случаях стрелок легонько гладил ее по голове и отстранял.

...Запомнился пасмурный день, когда собака вдруг исчезла. Не появилась она вечером в столовой, не оказалось ее в общежитии воздушных стрелков под нарами. И на следующий день ее не было на аэродроме.

Все ходили понурые, неразговорчивые. В голову лезли слова, сказанные когда-то Васильевым о преданности «до гробовой доски». В тот день не было букетика ромашек на столе перед Сашей Чуприной, сама она бросала косые взгляды на приунывшего Наумова. Слетал он на боевое задание без «проводов» и «встреч», бродил по полю один...

На аэродроме Наумов всех сторонился. Лежал на пожелтевшей траве, листал измочаленную книжку. К нему подсаживались то Папов, то Васильев, то Саша Чуприна, но разговора с Наумовым не получалось. Тот глаз от книжки не отводил, на вопросы отвечал односложно.

Так прошло несколько дней.

Ранним утром летчиков и воздушных стрелков доставили на аэродром. Стояли около блиндажа в ожидании боевой задачи. Над соседним аэродромом загудели штурмовики, сделали круг и, построившись в колонну, прошли от нас стороной. Мы проводили их взглядом, пока самолеты не превратились в еле приметные точки и не растворились потом над мутным горизонтом за железнодорожным кладбищем.

И вдруг молчание было нарушено:

— Бежит, бежит Рыжая!

Действительно, со стороны кладбища в нашу сторону по бурьянам бежала рыжая собака. Бежала не резво и не напрямик, а петляла челноком, будто что-то вынюхивала в траве. Временами она останавливалась, поднимала голову, тогда сразу несколько голосов звали собаку: «Рыжуха, Рыжуха!» Собака на возгласы не обращала внимания.

— Не наша, — заключил Васильев.

Узнать Рыжуху было нелегко: бока впалые, хвост опущен. А она вдруг припала к земле и, крадучись, поползла на животе, виновато виляя хвостом. Лизнула Наумову сапоги, и тот молча погладил беглянку по шерсти.

...Шли дни, недели, один месяц сменялся другим. Запахло осенней прелью. По утрам на землю ложились густые туманы, наши сапоги блестели от обильной росы.

На исходе был сорок третий — год наших больших побед под Сталинградом и Курском. Войска Северо-Кавказского фронта тоже продвинулись от Орджоникидзе на 500 километров, но еще весной темп наступления резко снизился. Три общевойсковые армии подошли к мощному оборонительному рубежу немцев — «голубой линии», — который преграждал путь к Керченскому проливу и в Крым. Один фланг этого стокилометрового рубежа находился у плавней Азовского моря, второй — у Новороссийска. Наши многократные попытки прорвать оборону успеха не имели. Надолго задержалось наступление на Таманском полуострове.

Зато тогда на Кубани наша авиация впервые за войну выиграла воздушное сражение и завоевала господство в воздухе. Два месяца подряд с рассвета до темноты на всех высотах дрались наши истребители с вражескими самолетами. Потери понесли даже отборные эскадры фашистских истребителей «удет», «мельдерс», «зеленое сердце», переброшенные на этот участок фронта. Не выстояли фашистские асы перед нашими. Братья Дмитрий и Борис Глинки, Александр Покрышкин, Вадим Фадеев (знаменитая Борода), Николай Наумчик и десятки других летчиков отличились в этих боях. Вражескую авиацию уничтожали и в воздухе, и на аэродромах. За два месяца наши летчики совершили около 35 тысяч самолето-вылетов, вывели из строя 1100 вражеских самолетов, в том числе более 800 — в воздушных боях.

Теперь перевес сил в воздухе был на нашей стороне. В Крыму и на Таманском полуострове у противника оставалось 300 самолетов, а в нашей 4-й воздушной армии их было в два раза больше, да еще в ВВС Черноморского флота 450 машин!

Теперь — только на запад!

Однажды после подъема Наумов заглянул под нары и увидел там не одну свою подопечную. Она облизывала двух черненьких щенят. У одного белели только лапки, у другого кончик хвоста.

Наумов схватил с подоконника попавшийся под руку котелок, выскочил во двор и быстро вернулся. Котелок с колодезной водой поставил под нары. Потом появился с охапкой пахучего сена — сменил Рыжей подстилку.

Всполошились воздушные стрелки:

— Поздравляем, Рыжая, с наследниками! — Собака смотрела на них преданными глазами и в знак благодарности шевелила ушами. Но присевший на корточки Васильев нее же решил высказать упрек:

— Что же ты так опростоволосилась? Три дня в бегах была, а жениха себе не по масти выбрала...

От такой нападки собаку защитил Наумов. Громко, так, чтобы все слышали, он спросил Васильева:

— А ты вчера с какой «кочергой» в офицерском клубе танцевал? Где такую тонконогую да косолапую откопал?

Стрелки не ожидали от Наумова «меткой очереди», дружно грохнули. Васильеву крыть нечем. Вошедший Борис Папов тоже высказал собаке претензии, но другого рода:

— Ведь по пятой летной норме довольствовалась, а только двоих привела... Неужели забыла, что в полку три эскадрильи? Как мы их теперь делить будем?

Наумов на такое замечание возражать своему командиру экипажа не стал, зато собака «прореагировала»: лакнула из котелка и аппетитно облизнулась.

Весть о потомстве нашей дворняги облетела весь полк. Узнал об этом и завстоловой. Во время завтрака он подошел к воздушным стрелкам, сказал:

— Вот и отплатила она вам за все хорошее...

— Что ж она плохого сделала?

— Так, говорят, черненьких привела...

— Ну и что?

— В народе говорят — не к добру.

Васильев хотел было возразить, но промолчал, только усерднее заработал ложкой, выскребывая из алюминиевой тарелки остатки перловой каши.

У нас на досуге появились новые заботы: надо было как-то толково назвать новое потомство.

— Только не Бобиком, не Полканом и не Шариком — это избито... — сказала Саша Чуприна. — Надо придумать что-нибудь такое, авиационное...

Долго ломали головы, пока Костя Аверьянов не пришел на выручку:

— Давайте вот этого, что в белых чулочках, — Болтиком назовем.

— А другого?

— Поскольку тот карапуз почти кругленький, пусть будет Дутиком.

Вторая кличка была более авиационного свойства: дутиком именовалось маленькое резиновое колесико под хвостом самолета — третья точка касания земли. Предложение Аверьянова подавляющим большинством голосов было принято.

Над Болтиком взял шефство Аверьянов, а на Дутика начали претендовать сразу две эскадрильи да еще техники, жившие отдельно на аэродроме. Они доказывали:

— Если бы вы назвали их компасом или вариометром, тогда уж где наша не пропадала. А кто на самолетах пробитые осколками дутики меняет? Мы! Пусть Дутик наш и будет.

Хоть аргумент был весьма убедительным, но вопрос о том, кому отдать Дутика, некоторое время оставался открытым. До тех пор, пока не произошло чрезвычайное событие.

...В тот день мы штурмовали быстроходные десантные баржи в Керченском проливе. Папов очень метко отбомбился — баржа сразу же пошла ко дну. Много фрицев барахтались вдали от берегов. Саша Чуприна, летавшая с покорным ей Колей Масаловым, подожгла первого «мессершмитта», открыла личный боевой счет. Она стояла в комбинезоне, как медвежонок, а летчики и стрелки поочередно трясли ее маленькую руку.

Нам опять предстояло куда-то лететь, поэтому обед привезли на аэродром. В руках уже были миски с бортом, как вдруг Рыжая, кормившая своих малышей, вскочила, навострила уши на запад и тревожно залаяла. У нее даже шерсть на загривке вздыбилась. Вслед за ней затявкали путавшиеся у ее ног щенки. Мы тоже повернули головы на запад, но ни наше острое зрение, ни чуткий слух не обнаружили ничего такого, что могло бы всполошить дворнягу.

Вскоре, однако, услышали отдаленный шум мотора с каким-то особенным присвистом, а потом заметили идущий к аэродрому на малой высоте истребитель: посадочные закрылки отклонены вниз, шасси выпущены — колеса под фюзеляжем торчали как-то странно — слишком разъехались в стороны.

— Ребята, фриц блуданул! — послышался ликующий выкрик.

— Не разглядел бы только штурмовиков...

— А если к нам по ошибке плюхнется — вот потеха будет!

Мы еще не успели прийти в себя от неожиданности, а в это время оглушительно захлопали наши зенитки, затрещали счетверенные пулеметы, над головами затенькали пули. Били по низко летящему самолету с другого конца аэродрома.

— Ложись! — последовала команда, и все повалились как подкошенные.

Зенитки продолжали молотить, около нас шлепались осколки, а «мессершмитт» продолжал планировать. В душе мы ругали зенитчиков: ведь прогоняют заблудившегося летчика! Истребитель уже выровнялся у самой земли — вот-вот произойдет касание колесами, но впереди кабины брызнул сноп трассирующих пуль. Летчик на это мгновенно среагировал: дал резко газ, истребитель на форсаже с дымным следом круто полез вверх. Шасси спрятались в крылья, разворот — курс на запад.

— Спугнули, олухи! — крикнул Васильев, но «мессершмитт» в это время опустил нос, пошел к земле, скрылся за стоянками штурмовиков. Там поднялась пыль.

— Сел! Сел!

Все забыли о мисках с борщом, бросились к месту приземления. Каждому хотелось быть там первым, но впереди оказался наш оперуполномоченный СМЕРША капитан Тарасов. Хоть и был он тучноват, но бежал так резво, что за ним не поспевал легкий Костя Аверьянов. В правой руке у Тарасова был пистолет. Мы тоже опомнились, каждый потянулся к кобуре — ведь сейчас придется фашиста с боем брать...

«Мессершмитт» с черными крестами лежал на брюхе. На его крыле стоял с поднятыми руками светловолосый крепыш в голубой майке. В одной руке у него пистолет — держит его за ствол рукояткой вверх, — в другой шлем с планшетом. Подоспевший первым Тарасов ловко выхватил у фашистского летчика пистолет, провел ладонями по туловищу до колен, взял какие-то документы. А широколицый блондин улыбался и повторял чужое, но вроде бы и похожее на наше русское слово.

Сержант Васильев после быстрого бега часто дышал и с близкого расстояния пристально смотрел на своего заклятого врага. А враг этот на вид симпатичный, фигурой и лицом вышел поскладнее самого Васильева, приятно улыбается. «Посмотреть бы на тебя в тот момент, когда ты целился по нашему самолету, — подумал Васильев. — Какое у тебя тогда было выражение лица? Не одного, конечно, завалил, а теперь прикидываешься овечкой».

— Что это он про судороги лопочет? — спросил Васильев стоявшего рядом Наумова. — Или от страха руки-ноги сводит?

— Не судороги, а судруги... Это по-чешски значит — друзья.

— Их всех подряд надо на гребешке давить. Я бы его сейчас кутними зубами раскусил и выплюнул. Друг нашелся...

— Был врагом, а теперь, может, осознал.

К летчику подошел командир полка, разрешил опустить руки. Тот протянул ему шлем с очками — в подарок. Шлем не кожаный, как у нас, а плетенный частой сеточкой, чтобы шевелюра не выпадала. Очки со светофильтром: в них даже если против солнца лететь — не ослепляет, — таких у нас тоже не водится. «Вот, заразы, как все предусмотрели», — подумал Васильев. А летчик уже представляется нашему командиру:

— Саша Герич, Саша Герич, — и зачем-то показывает рукой на фюзеляж с черным крестом. Открыл он люк — оттуда показалась голова. Герич помог выбраться тощему и нескладному человеку в темном комбинезоне. Тот дрожал как в лихорадке.

— Если бы этот увидел, как наши зенитчики им «салютовали», душа бы сразу из него вон, — так оценил Васильев второго противника.

А Саша Герич в это время ходил вокруг самолета, сокрушенно разводил руками: извинялся перед командиром, что не удалось ему передать целый самолет — пришлось из-за зенитчиков на фюзеляж посадить, винт покорежил.

Гурьбой двинулись на командный пункт продолжать прерванный обед. Геричу и его другу-радисту налили по миске остывшего борща. Те с аппетитом уплетали за обе щеки, похваливали. Наблюдая за ними, Васильев почувствовал, что от прежней злости, которая у него комом стояла под кадыком, уже не осталось следа — будто с бортом ее проглотил.

Наш оперуполномоченный исчез — верно, пошел звонить старшему начальнику. Мы время не теряли, расспрашивали Герича. тот охотно отвечал. И все было понятно без переводчика.

— Когда надумал к нам перелететь?

— Давно, да не удавалось. Немцы одних чехов в полет пускать перестали, немецкого напарника дают.

— А как ты Яна в фюзеляж упрятал?

— Он еще с вечера туда залез. А я сегодня полетел к Новороссийску сопровождать разведчика. Высоко летели, боялся, что Ян замерзнет совсем.

— А немец-напарник с тобой летел?

— Летел! Но я хитро спикував, — Герич крутнул ладонью, показал отвесное пикирование.

— Понятно, понятно! — все мы одобрительно кивали головами и смеялись. Тощему Яну во время резкого снижения заложило уши. Он хоть ничего и не слышал, но тоже смеялся со всеми.

У Васильева был наготове вопрос Геричу — сколько тот сбил наших самолетов, но спросить не успел. Подкатил черный трофейный «хорьх», Тарасов пригласил туда наших гостей.

...Вслед за Геричем с Анапского аэродрома на нашу сторону перелетели на «мессершмиттах» летчики Матушек и Добровольский. Все они потом воевали в чехословацком корпусе генерала Свободы.

...В тот же день к вечеру у нас приземлились два самолета У-2. Прилетели наши дорогие друзья из истребительного полка, которые постоянно нас сопровождали в полетах от самого Грозного. Заявилась очень представительная делегация: Герой Советского Союза Василий Федоренко и Владимир Истрашкин во главе со своим боевым комиссаром-летчиком Александром Матвеевичем Журавлевым. Мы гостям обрадовались.

— Заночуете у нас? Отужинаете?

— Мы по срочному делу.

— Взаимодействие организовывать?

— Сколько же его можно организовывать? Так уж слетались, что по голосам друг друга в воздухе узнаем и «по походке», — смеется Журавлев. — Вы нам «мессера» покажите, хотим его потрогать руками.

— Милости просим, — пригласил командир. Недолго ходили летчики вокруг самолета — видели они «мессеров» не раз, — вернулись.

— Мы думали, целенький, чтобы на нем подлетнуть, — говорит Журавлев, а сам глаз не сводит с Дутика и Болтика, которые в это время затеяли игру. И тут он открылся:

— Бьем вам челом от всего полка: подарите одного черненького. Не будем кривить душой, за этим и прилетели...

От такой неожиданности мы вначале опешили. За всех ответил Наумов:

— Дутика, что с белыми лапками, мы поделить не смогли. Его и берите. Пусть он будет истребителем.

— Низко кланяемся, — поблагодарили истребители, забрали щенка в самолет и улетели.

Мы им долго смотрели вслед. Первым нарушил молчание Костя Аверьянов.

— Ну что ж, а Болтик будет настоящим штурмовиком. Вот увидите!

С того самого дня Аверьянов часто уходил с Болтиком на стоянку. Он закрывал фонарь и подолгу сидел в кабине своего штурмовика с бортовым номером 13. Полагали, что летчик увлекся слепым тренажем — приучается с закрытыми глазами, на ощупь отыскивать нужные краны, переключатели, рычаги. Занятие очень полезное. Но мало кто знал, что вместе с Аверьяновым в кабине все время находился и его Болтик. Летчик приучал щенка лежать на определенном месте, только слева от сиденья. Вот и привыкал Болтик к кабине штурмовика, к незнакомым запахам лака, бензина, а позже — и к оглушительному гулу мотора во время пробы на земле.

...Шесть ИЛов полетели штурмовать опорный пункт Горно-Веселый. В боевой расчет вошел экипаж Бориса Папова. Рыжуха после «проводов», как всегда, сидела у опустевшего капонира.

Прошло пятьдесят минут — на горизонте показались еле заметные точки. Насчитали их пять. Где же шестой? А с Рыжухой уже творилось что-то неладное: она начала метаться из стороны в сторону, обнюхивала траву, скулила, подвывала.

— Крота, наверное, учуяла... — успокаивал Васильев.

Когда пять штурмовиков начали один за другим приземляться, показался и шестой. Летел он на пониженной скорости, неуклюже заваливался то на одно, то на другое крыло. Значит, самолет поврежден. Шел он на посадку с прямой, поперек старта. Это был самолет Папова. Ствол пушки воздушного стрелка высоко поднят кверху, а головы Наумова совсем не видно — глубоко осел.

Продырявленный в нескольких местах штурмовик еще рулил на стоянку, а Рыжуха начала странно припадать к земле и протяжно скулить.

Мотор выключен. Летчик не спрыгнул с крыла, а вяло сполз. Из кабины стрелка вытащили неподвижного Наумова, на носилках погрузили в «санитарку».

Машина с красными крестами покатила в лазарет. Следом за ней в пыли бежала Рыжуха, вынюхивая след.

К вечеру того дня, когда с полка сняли боевую готовность, мы хоронили Николая Наумова.

За гробом шли летчики, техники, воздушные стрелки. Шли на железнодорожное кладбище. Вместе со всеми уныло брела Рыжуха.

Произнесли краткие речи. Сержант Васильев сказал:

— Клянемся тебе, мы уничтожим фашистскую нечисть в ее берлоге!

Трижды сухо треснули винтовочные выстрелы. Вырос могильный холмик с красной пирамидкой и жестяной звездочкой наверху.

За ужином было тихо. Опустело место рядом с Сашей Чуприной. Под столом остался кусок фанеры, но Рыжухи не было. Один Болтик терся у наших ног и заигрывал с черной кошкой. Завстоловой прошелся у окон. Там жужжала и билась муха. Он зло стеганул салфеткой по стеклу, проворчал: «Нечисть какая...»

Рыжухи в эту ночь не оказалось и в общежитии. Несколько дней искали ее повсюду — так и не нашли.

Прошло недели две, нам нужно было перебазироваться дальше, на запад. Васильев с Сашей Чуприной пошли на кладбище. На могиле они увидели мертвую Рыжуху...

Загудели моторы, штурмовики пошли на взлет. На самолете № 13 вместе с Аверьяновым летел Болтик. Он лежал на отведенном ему месте, навострив уши вперед — к мотору. Это был его первый полет.

Боевое же крещение Болтик получил на полевом аэродроме у хутора Трактового. Тогда он слетал с Аверьяновым через Керченский пролив в Крым штурмовать противника у горы Митридат. И потом не раз еще летал. Сколько всего боевых вылетов было на счету у Болтика, никто, кроме Аверьянова, не знал. Но часто приходилось видеть, как после приземления из кабины штурмовика № 13 первым прыгал из кабины на крыло, а с крыла на землю черный песик с белыми лапками. Он мчался к ближайшему пеньку или кустику и, постояв там бочком, стремглав возвращался к своему командиру экипажа.

Многие считали, что полеты с собакой — это блажь летчика, но Аверьянов нас убеждал, что Болтик сигнализирует об опасности, которую летчик сам еще не замечает.

— Если тычется мордой в ногу — значит надо маневрировать: где-то есть разрывы зениток, которых я не вижу, а может быть, и «мессер» подкрадывается сзади.

Вездесущие корреспонденты осаждали Аверьянова:

— А нет ли в этом суеверия, что с собакой летаете?

— Разное болтают, а я на все это плевал с бреющего полета! Не пишите только об этом, а то такой шурум-бурум поднимется...

Корреспонденты обещание тогда сдержали. Лишь много лет спустя после войны один из них, теперь доктор филологических наук, горьковед Б. А. Бялик в своей книге «Наедине с прошлым» тепло вспоминает о летчике Аверьянове и его верном друге Болтике.

Герой Советского Союза Константин Аверьянов после войны служил за пределами Родины. За ним по пятам ходил уже «списанный» с летной работы Болтик.

На войсковых учениях Аверьянов в паре с летчиком Быковым на штурмовике ИЛ-10 имитировал воздушный бой истребителей. Тогда он и погиб от нелепой случайности.

Хоронили отважного летчика с воинскими почестями на кладбище в Бунцлау, где погребено сердце Кутузова. Болтик шел с траурной процессией, как когда-то его мать Рыжуха за гробом Наумова.

Потом у собаки был другой хозяин. Шел он как-то с Болтиком по городу. Столкнувшись с собакой чужих кровей. Болтик сорвался с поводка. В свалке он скатился с тротуара и попал под колесо грузовика.

Демобилизовался старшина Васильев.

— Теперь снова за топор и пилу, сосновым воздухом Карелии дышать! — храбрился Васильев. На торжественном ужине держал ответную речь с рюмкой в руке:

— Вы помните клятву на могиле Наумова? Мы уничтожили фашистскую нечисть в ее берлоге!.. Так пусть же Коле Наумову, и Боре Папову, и Саше Чуприной... и всем погибшим земля пухом будет... — Васильев хотел еще что-то сказать, но вдруг затянул любимую песню:

Крутится-вертится ИЛ над горой...

Не допел он ее: по щеке через багровый шрам поползли непрошеные слезы.

Путь к Тамани

Наши войска продолжали прогрызать «голубую линию».

Каждый раз перед атакой пехоты и танков — по часу, а то и больше — непрерывно громыхала наша артиллерия, в это же время в небе волна за волной шли бомбардировщики и штурмовики.

Время прихода каждой группы самолетов на свою цель указывалось заранее. Прилетишь в район цели раньше — там еще кто-то «работает», а опоздаешь — то очередной эшелон будет наступать тебе на пятки. Во время артиллерийской и авиационной подготовки атаки в воздухе было тесно. Для того чтобы успеть пропустить через цели больше самолетов, летать начали крупными группами.

После очередной перегруппировки войск вновь подготовлено наступление. На этот раз мы должны штурмовать хутор Горно-Веселый, превращенный немцами в сильный опорный пункт. Там уже не уцелело ни одного дома, но фашисты засели в подвалах, глубоко зарылись в землю, тщательно укрыли и замаскировали огневые средства. Даже после длительного артиллерийского обстрела немцы каждый раз встречали нашу пехоту огнем.

Я повел на «голубую линию» не один свой полк: позади, построившись пятерками, летели в общей пятнадцатикилометровой колонне еще два полка нашей дивизии. Их я собирал, пролетая над другими аэродромами.

Впереди, недалеко от Краснодара, вижу исходный пункт маршрута — крутой изгиб русла Кубани. Над этим приметным ориентиром мой головной самолет должен пройти никак не раньше расчетного времени. Опоздание можно наверстать на маршруте увеличением скорости. Но если этот ориентир пройдешь раньше, будет беда. Тогда скорость нужно снижать, задние группы начнут наползать на передние, строй нарушится, вылет фактически будет сорван.

Все время поглядываю то на приближающийся ориентир, то на стрелку часов.

Наконец изгиб Кубани скрылся под крылом, проход по времени точен — я облегченно вздохнул...

Полет протекает спокойно. Пять, десять, пятнадцать минут... Слева навстречу медленно плывут лесистые предгорья Кавказского хребта, внизу — железная дорога, а впереди показались голые холмы. Там проходит передний край обороны.

Уже различаю развалины Горно-Веселого. Последний взгляд на часы — наша атака будет вовремя. Вдруг в наушниках тревожно запищало — меня вызывает воздушный стрелок Женя Терещенко. Как он не вовремя: жду команду наземной радиостанций наведения, а приемник приходится переключить на внутреннюю связь.

— Что случилось?

— Выше нас бомберы идут...

Глянул вверх — точно над головой висят три девятки наших бомбардировщиков с открытыми бомболюками, медленно обгоняют нас. По графику они должны отработать по Горно-Веселому до нас. Не лезть же под их бомбы... Делаю левый разворот, и всем команда:

— За мной, на цель не идти!

Сделали круг над своими войсками — надо повременить, — потом уже мы перешли в пикирование над местом, где отбомбились наши бомбардировщики.

Мы тоже сбросили бомбы, сделали повторную атаку на штурмовку цели огнем. Слышу команду наземной рации: «Еще заход, еще заход!» Командир дивизии не хочет отпускать нас от цели, чтобы подольше поутюжили противника. Полковник Гетьман почти все время теперь находится в войсках на передовой, управляет действиями штурмовиков с земли.

Продолжаем кружить: пятерка за пятеркой в гигантской карусели прочесывает огнем опорный пункт. Сверху кажется, что там не осталось ничего живого. А наши танки уже выползают из укрытий, вслед за ними делают перебежки цепочки солдат. Они должны овладеть этими дымящимися руинами на холме.

...На следующее утро начальник штаба Гудименко сообщил об изменениях линии фронта. Там, где на карте была надпись «Горно-Веселый», летчики нанесли небольшую вмятину в обороне противника.

Мы не могли тогда знать, что в числе атакующих Горно-Веселый был девятнадцатилетний комсомолец Александр Носов. Его солдаты ворвались в траншеи и в рукопашной схватке уничтожили 35 гитлеровцев, захватили орудие, два пулемета. А впереди — вражеский дзот, оттуда огонь. Александр Носов подполз к нему с тыла, забросал фашистских пулеметчиков гранатами, подбил танк, а когда вышел из строя командир взвода, Носов заменил его, продолжая руководить боем. Саша Носов стал Героем Советского Союза.

...22 июля 1943 года был вновь организован массированный налет штурмовиков на «голубую линию». Группу около ста самолетов возглавил один из лучших летчиков воздушной армии, командир 210-го штурмового полка подполковник Николай Антонович Зуб.

Точно в назначенное время, перед атакой пехоты и танков, колонна самолетов подходила к опорному пункту противника в районе Киевской. Штурмовики летели под нижней кромкой сплошных облаков на высоте 600 метров. Завидев в воздухе огромную колонну самолетов, пехотинцы начали бросать вверх пилотки.

Цель была близко, но противник почему-то зенитного огня не открывал. Зуб прекрасно понимал, что немецкие зенитчики заранее сделали пристрелку по нижней кромке облаков. Он начал делать плавные отвороты в стороны, меняя курс. Но противозенитный маневр на этот раз был явно не зубовский: не размашистый, а какой-то осторожный. Наверное, потому, что ведущий в этот полет взял под свое крылышко малообстрелянных летчиков, которых всегда берег и опекал. Он опасался резким маневром расстроить боевой порядок перед атакой.

Зенитки противника молчали. Нет ничего хуже этого неведения: поскорее бы увидеть первые разрывы, чтобы знать, куда отвернуть самолет...

Головная пятерка уже начала входить в пикирование, и тогда несколько зенитных батарей одновременно дали первый залп: черные разрывы мгновенно усеяли небо. Самый передний самолет и летевший с ним справа вздрогнули, их носы опускались все круче и круче, с дымным следом машины пошли вниз. И так — до самой земли...

Это был черный день для нашей 230-й Кубанской штурмовой дивизии: в 210-м не стало командира, знаменитого летчика 4-й воздушной армии Николая Антоновича Зуба.

...Распахнулась как-то дверь блиндажа — на пороге показалась коренастая фигура.

— Привет гвардии! — были первые слова Галущенко. Я бросился навстречу, Николай по-медвежьи сграбастал так, что хрустнули мои ребра.

На полевых погонах у него теперь не одна, а две большие звездочки — подполковник, у меня четыре маленьких — капитан.

— С тебя причитается, — сказал ему.

— Кто бы против... Еще и расставание отметим.

— Какое расставание?

— Назначили командиром двести десятого. Тебя вместо меня штурманом полка утвердят. — Это он мне говорит. — Как видишь, с тебя тоже причитается.

Почти полгода не было в полку Галущенко. Лишь однажды за это время пришлось его проведать в Ессентуках, где он с другими ранеными летчиками находился в госпитале. Питание было скудное, поэтому раны заживали медленно. Возил я им тогда на У-2 полковую посылку — мешок кубанского сала и ящик яиц.

— Как бы подлетнуть? — спросил Галущенко на следующий же день после своего появления в полку. — Свободный самолет есть?

— Есть один. Готовят к облету: летчик жалуется на мотор, а техники неисправностей не находят.

— Пойду попрошу командира, чтобы мне разрешил. И вот штурмовик взлетел. Галущенко сделал несколько кругов над аэродромом, потом круто спикировал, разогнал скорость — и вверх... Потом начал выделывать всевозможные кренделя, да так, что белые струи рассекаемого воздуха срывались с концов крыльев. Не только наши летчики выбежали посмотреть на виртуозный полет, но и соседи-истребители запрокинули головы.

— Это что, модернизированный ИЛ? — спросили они.

— Нет, летчик у нас есть такой...

— Кто?

— Сержант Галущенко, — пошутил кто-то. Эту шутку истребители приняли всерьез, начали высказывать нам упреки:

— Так что же вы, «горбатые», при нападении «мессеров» блинчики в воздухе размазываете, а не крутитесь так, как этот сержант?

С тех пор Николая Кирилловича в шутку звали сержантом. Приземлился он тогда после облета, вылез на крыло. Техник спросил:

— Товарищ подполковник, какие замечания по работе мотора?

Галущенко ничего не ответил. Обхватил руками козырек кабины и троекратно поцеловал «Ильюшу» в бронестекло.

...«Голубую линию» ударами в лоб нашим войскам прорвать не удалось.

9 сентября после полуночи 800 наших орудий обрушили огонь по Новороссийскому порту, а с моря в Цемесскую бухту в это время ворвались наши торпедные катера. У молов ахнули взрывы страшной силы, и к берегу устремились отряды десантных кораблей. С суши, со стороны цементного завода «Октябрь», перешли в наступление части 18-й армии генерала Леселидзе... Семь дней штурма — и 16 сентября вечером мы слушали салют Москвы из 124 орудий в честь освобождения Новороссийска.

Вслед за этим мощный удар в центре «голубой линии» нанесла 56-я армия генерала Гречко, а 9-я армия, та самая, которая оборонялась на Тереке, двинула свои войска вдоль побережья Азовского моря. Рухнула «голубая линия».

Красные дужки на наших картах поползли в глубь Таманского полуострова. 27 сентября одна из них обогнула с запада Темрюк, откуда полгода назад не вернулся Миша Талыков.

9 октября Москва вновь салютовала войскам Северо-Кавказского фронта. На этот раз из 224 орудий. Таманский полуостров был очищен от немцев. 66 тысяч убитыми и ранеными потеряли гитлеровцы.

Впереди был Крым. Впереди Керченский пролив шириною до двадцати километров...

Меня вызвал командир дивизии.

— Командующий фронтом генерал-полковник Петров хочет посмотреть на полигоне, как действуют ПТАБы. Туда уже стаскивают трофейные танки. Отправляйтесь-ка в полк к Галущенко. Ему даны указания выделить вам для тренировки самолет. У него и полигон удобный — рядом с аэродромом. Потренируйтесь там перед показом...

Речь шла о проверке эффективности противотанковых авиационных бомб комулятивного действия, недавно поступивших на вооружение. Бомбочки эти маленькие, сбрасываются в большом количестве с малой высоты. Для того чтобы комулятивным лучом прожечь броню танка, требуется лишь прямой удар. Какова вероятность попадания в такую цель, как танк, — у нас самих было смутное представление.

Вечером я уже был и Ахтанизовской у Галущенко. Пошел дождь.

— Где будем ужинать? — спросил он. — В столовой или дома?

— Надоело шлепать по грязище, лучше дома. Адъютант Галущенко, летавший с ним за воздушного стрелка (чтобы не разбаловался!), появился с двумя котелками.

Мы долго сидели за столом в эту ненастную ночь. Говорили, прислушивались. В это время обычно женский полк Евдокии Бершанской летает на У-2 с соседней Пересыпи на Керчь, но в такую погоду тарахтения моторов не было слышно.

— Значит, нашим «совушкам» полеты «отбили», — сказал Николай. Потом взял с окованного железными полосками сундука баян, протянул его мне:

— Давай, Василек, «Шаланды, полные кефали...»!

— Я, может, только на басах сумею...

— Давай на басах! — ...И Константин берет гитару
И тихим голосом поет... — подпевали мы под аккомпанемент. Когда дошло до того места, где «Молдаванка и Пересыпь», Галущенко залился соловьем.

...Проснулись рано. Дождь прекратился. Наскоро пьем чай. Спрашиваю Галущенко:

— Коля, а самолет ты мне выделил?

— Выделил, выделил... На моем будешь летать. Еще вчера ПТАБы уложили, все готово.

Под окном уже стояла полуторка с цепями на скатах. Командир полка сел в кабину, я с его адъютантом — в кузов.

— Поехали!

Приземный туман приподнялся метров до 300 и повис сплошным тонким слоем. Прогреется на солнышке — поднимется выше. Но и сейчас летать можно: для сбрасывания ПТАБов большой высоты не требуется.

Подъехали к зачехленному штурмовику. Техник доложил командиру полка о готовности самолета.

— Быстро расчехлять! Я сейчас слетаю, — отдает распоряжение Галущенко.

— Этот для меня подготовили? — спросил я его.

— Этот, этот... — отмахнулся он. — Только первым слетаю я.

— А потом мне два часа ждать, пока снова бомбы уложат?

— Ну и подождешь... Некуда торопиться... Надевай парашют, чего стоишь?! — бросил он адъютанту.

Галущенко взлетел, пошел по кругу. На другом конце аэродрома под холмом выставлены кузова трофейных автомобилей — это полигон. Самолет начал на них пикировать, потом сразу из четырех отсеков посыпались бомбы — сброшены залпом. Донесся раскатистый взрыв, а я вижу, что все бомбы упали с перелетом. Галущенко резко выхватил самолет из пикирования, видно, разозлился из-за промаха, — заложил крутой крен, пошел на повторную атаку. Сверкнули трассы, но и разрывы снарядов легли не кучно, как должны при хорошей стрельбе, а пропахали длинную дорожку. Снова крутой подъем — и самолет, проткнув тонкий слой облачности, исчез. Он теперь там купается в солнечном свете, а мотор уже запел на все лады. Его звук то поднимается до самой высокой ноты, то вдруг смолкает, чтобы через несколько секунд снова зазвенеть. Догадываюсь: «Николай Кириллович отводит душу на недозволенных фигурах». Теперь ведь никто не видит самолета, об этом можно лишь догадываться.

Долго пилотировал Галущенко за облаками, потом звук оборвался, были слышны лишь редкие хлопки, как при планировании. И тут я увидел вынырнувший из облаков штурмовик, который широкими крыльями заканчивал отмах витка штопора. Вращение приостановлено, самолет начал выходить из крутого угла, выписывая кривую глиссаду. «Что это, новый трюк?» — мелькнула мысль, но тут же я понял, что для вывода самолета из угла не хватит высоты. До земли остаются считанные метры, а самолет все еще целится носом в землю.

Мгновение — треск, грохот, совсем недалеко от меня закувыркались обломки самолета...

...Гроб на полуторке повезли по слякотной дороге на офицерское кладбище в Темрюк. Туда, где погиб Михаил Талыков.

Рядом со мной у могилы стояла старушка. Она усердно крестилась. Я заговорил с ней.

— Бабуся, вы все время оставались в Темрюке?

— Все время, сыночек, все время...

— У вас в городе много наших самолетов падало?

— Один за все время упал, один.

— Когда это было, не припомните?

— Как не припомнить? На великомученицу Евдокию...

— Какого же числа?

Старушка шепотом считала, загибая корявые пальцы:

— По новому стилю выпадает на четырнадцатое марта.

— Где упал?

— За моей хатой. Так низко летел да качался, как раненая птица, — думала, за мою трубу зацепится. А он дальше, дальше, да во двор горсовета. Там фашистская комендатура стояла...

Старинное каменное здание рядом со сквером. Во дворе обвалившийся орудийный окоп. Дерево без верхушки, ствол будто молнией расщепило.

Собрались местные жители, наперебой рассказывают:

— Вот тут упал, плашмя... Выволокли его хрицы, мертвого, а он, словно живой, лежит. Молоденький, русы волосы вьются...

— Заслуги с него сняли, потом брезентовые сапоги, кожанку.

— Ой, миленькие, а потом как начали его бить сапогами, мертвого-то...

— Ночью где-то закопали, а где — никто не знает.

— Самолет оттащили танком в овраг. А мы его в дело пустили: на крыльях жесть хорошая — кастрюль понаделали, а резина с баков — тапочки подшивать пригодилась, пообносились мы тут...

Шофер вел машину из Темрюка без фар. Гремели намотанные на скаты цепи, комки грязи шлепались в кузов. Над Ахтанизовской проплыли, будто связанные ниткой, два огонька: красный и зеленый. Миг, миг, миг... Это наши «совушки» летают, чтобы фрицам за Керченским проливом спокойно не спалось.

...Опять 210-й полк остался без командира. Назначили туда инспектора по технике пилотирования дивизии майора Кондраткова, а на его должность перевели меня с первым взысканием за то, что не отговорил Галущенко от незапланированного полета, и с восемнадцатой благодарностью — на этот раз от командующего фронтом Петрова за показной полет с ПТАБами.

Николай Зуб

Весенний день, ветер гнал с моря низкие облака, с них лило без перерыва два дня подряд. Боевых вылетов с Тамани в Крым не предвиделось.

Отоспавшись, я позже других пришел в опустевшую столовую.

— Осталось что-нибудь? — спросил официантку.

— Найдется, найдется, товарищ капитан, — почему-то засуетилась она. — Есть для вас что-то хорошее... — загадочно повела она бровью и скрылась на кухне.

Этой ночью немецкий самолет из-за облаков сбросил несколько бомб. Целил, конечно, по нашему аэродрому, а попал в Ахтанизовский лиман. Я грешным делом подумал, что мне подадут жареного сазана — одного из тех, что утром плавали в лимане кверху брюхом.

— Уж не рыба ли у вас сегодня на завтрак? — спросил я.

— Хо, рыба! А что мне будет, если еще лучший сюрприз преподнесу?

— Ну, сухие духи в Военторге попробую достать... — решил отшутиться я. А сам подумал: «Что же за сюрприз такой — лучше жареного сазана?»

— Вот вам... — она выхватила из-под передника газету «Известия». Посмотрел на первую страницу — Указ Президиума Верховного Совета от 13 апреля сорок четвертого года о присвоении звания Героя Советского Союза офицерскому составу ВВС. Нашел я там и свою фамилию, она мне показалась какой-то чужой... Зашарил глазами, задержался на фамилии двумя строчками ниже, и гулко заколотилось сердце.

«Гвардии подполковник Зуб Николай Антонович», — прочитал я.

...Еще весной сорок второго года в номере «Красной звезды» было напечатано:

«...К вражескому аэродрому на бреющем подошли штурмовики Н-ской гвардейской части... Наши летчики, действуя под командованием майора Зуба, стремительно атаковали фашистов. На земле сразу же вспыхнули 12 костров. Уничтожив 12 вражеских самолетов и повредив 9, наши летчики благополучно пересекли линию фронта. Налет был настолько неожиданным, что зенитные орудия немцев открыли огонь лишь вдогонку...»

И до этого в центральных газетах были заметки, где упоминалась необычная фамилия летчика.

— Вот это мастер... — говорили летчики, не видевшие Зуба. — И выпало же кому-то счастье с таким воевать!

Я тогда мысленно рисовал портрет Зуба, и он представлялся богатырем с картины Васнецова, только, конечно, не на могучем коне, а в кабине штурмовика в летном шлеме, с очками на лбу.

Вскоре судьба свела меня с ним.

На фронтовой аэродром я летел на самолете У-2. Пилотировал его из передней кабины Константин Николаевич Холобаев. Я уместился на заднем сиденье с пожитками, в руках же держал балалайку.

Холобаев летел низко, над самыми макушками деревьев, да все вертел головой: нет ли «мессеров»? Мне тоже знаки подавал, чтобы и пассажир мух не ловил. Через какое-то время мы прошмыгнули над речкой, и тут же урчание мотора стихло. Спланировали на зеленое поле, по краям которого виднелись валы опустевших капониров. «Полк на боевое задание вылетел», — подумал я.

Зарулили на стоянку и вышли из самолета — я с чемоданом в одной руке, балалайкой в другой. Из-за капонира неожиданно появился летчик в темно-синей пилотке с четырьмя боевыми наградами на груди. Какой-то плоский, лицо птичье. Он быстро шел навстречу и улыбался, щуря щелочки глаз. Пожал руку Холобаеву, заговорил высоким голосом:

— А я вас заждался. Почти все на другой аэродром перебрались... — Не переставая улыбаться, пожал руку и мне, да так, что пальцы слиплись.

— Майор Зуб, — назвался он.

«Вот тебе и богатырь!» — мелькнула мысль, но в ту минуту мне было хорошо от простого обращения.

Зашагали втроем к стоявшему вдалеке домику. Майор Зуб сказал мне:

— Вот теперь вместе и повоюем, — таким тоном, будто речь шла о какой-то обычной и совсем не опасной работе.

Навстречу нам, судя по облачению, шел техник. Зуб взял у меня балалайку. Я насторожился: сейчас спросит о ней... А он просто хотел, чтобы у меня освободилась рука. Вслед за майором я ответил на приветствие техника. Зуб — заместитель командира полка — не отмахнулся небрежно, как это заведено у бывалых летунов, а четко поднес к виску прямую ладонь. И вышло это у него красиво, свободно — не так, как у заядлых строевиков. Кстати, и одет он был по форме: гимнастерка, галифе, сапоги. Кроме планшета с картой да пистолета на боку, не было на нем никаких «доспехов» летчика. Вместо шлема с очками предпочитал носить пилотку, а вместо кожаного реглана или комбинезона — темно-синюю шинель довоенного образца с нашивками на левом рукаве и эмблемой летчика.

Меня часто подводило воображение, подвело и на этот раз. Совсем не таким ожидал я увидеть знаменитого летчика Южного фронта.

На аэродроме, куда мы прилетели с Холобаевым, остались только два самолета: их собирались отправить железной дорогой в ремонтные мастерские. Но командир посовещался с Зубом и принял решение — перегнать штурмовики в Морозовскую, хоть в этом и был риск. На одном из самолетов после аварии деформировался центроплан. На нем решил лететь Зуб. Второй самолет был тот самый знаменитый 0422, на котором переучивали летчиков в Миллерово. Перегонять его поручили мне.

— Вот и полетим в паре, — сказал Зуб. — Маневр «ножницы» знаешь?

Я ответил что-то невразумительное. Он взял карандаш, изобразил на листке бумаги сильно вытянутую цифру «8» и начал объяснять:

— Ведущий и ведомый, меняя крены, непрерывно расходятся то в одну, то в другую сторону. Пути их каждый раз пересекаются, — он показал на перемычку восьмерки. — Этот маневр применяется для обороны от истребителей. Так им трудно целиться. Если же проскочат вперед — сами могут попасть под наш лобовой огонь.

Я слушал объяснение Зуба, а сам думал: «Он мне сейчас об этом рассказывает, будто на боевое задание летим. На этих калеках нам не до восьмерок будет».

Первое время мой ведущий летел впереди строго по прямой. Высота была метров сто. Когда он убедился, что я уверенно иду у него справа, — неожиданно начал подавать команды на перестроение. Только я перейду на другую сторону, как новая команда — занять прежнее место. Долго я так увивался позади своего ведущего, а потом и его самолет начал с переменными кренами размашисто плавать передо мной то влево, то вправо. Это и есть «ножницы». Мотались мы так до самой станицы Морозовской целых 50 минут.

Вылез я из кабины взмокший. Зуб тоже вытер лицо, закурил:

— Вот и отработали маневр... — Он довольно улыбнулся. Еще запомнилось сказанное тогда за перекуром:

— Приучили нас летать по прямой, да чтобы в строю никто не шелохнулся. А война показала, что маневр должен стать для летчика постоянной потребностью. Как дыхание...

Ночевать отправились к знакомым Зуба. С аэродрома долго шли по пыльной улице, пока не показался высокий дом с крутыми ступеньками веранды. Хозяева — дородный старик с пышными усами и седая женщина в чистом полотняном переднике — заметили нас еще со двора. Обрадованно всплеснули руками, сразу начали хлопотать у стола. Зуб выложил содержимое нашего свертка с фронтовыми запасами. Там оказался и шкалик, который пришлось разбавить водой. Нам были поставлены лафитники, а хозяевам — рюмочки. Зуб изучающе повертел в пальцах граненый лафитник и обратился к хозяину:

— А не найдется ли, Захар Иванович, и для меня такой же рюмашечки, какую вы себе приготовили?

— Да что же это вы, Николай Антонович, с нами, стариками, задумали равняться? Вы молодые, воюете — вам сам бог велел... А мы со старухой свое уже выпили...

— Вот когда мы, Захар Иванович, доживем до вашего, то, глядишь, и нагоним... А пока с этим делом торопиться не будем, — не сдавался Зуб.

Хозяин вроде бы нехотя уважил просьбу, но приосанился, расправил усы и, поглядывая на ордена Николая Антоновича, поднял рюмку:

— Чтоб таких у нас было побольше, кто о скорой смерти не думает!

Четыре награды тогда были редкостью. За выслугу лет и в круглые даты боевых орденов не давали, да и времени от начала войны прошло не так много. У Зуба рядом с орденами Ленина, Красного Знамени и Красной Звезды у самого рукава гимнастерки покачивалась на подвеске медаль «За отвагу». Медаль эта, прямо скажем, для летчика — награда невысокая, если не обидная. Но всякое случалось... Один корреспондент как-то спросил Николая Антоновича:

— Какую из наград вы больше всего цените? — и прочертил пальнем поперек его груди.

— Вот эту, — не моргнув глазом, Зу6 указал на медаль.

— Почему? — удивился корреспондент.

— Представили к высшей, а вручили ее...

— Так можно же эту досадную ошибку исправить!

— А разве важно, чем отмечен, а не за что? — ответил Зуб. Когда у нас в полку такую же награду вручили одному очень посредственному летчику, он сказал тогда друзьям:

— Я эту «заглушку» положу в чемодан на вечное хранение...

А Николай Антонович был куда скромнее, и медаль эта всегда красовалась на его груди.

Сидя в Морозовской за одним столом с Зубом, я ждал его рассказов о войне, но так и не услышал их. В конце ужина он чокнулся со мной и сказал: «За твое здоровье!» От этого потеплело на душе. Была и у меня мысль предложить тост за здоровье Николая Антоновича, но я тогда постеснялся.

...Спали мы с ним рядом на полу веранды. Только прогорланили петухи, он уже заторопился с бритьем. Потом умывался у колодца, раздетый по пояс. Попросил меня полить ему из кружки на «желобок». Лил ему струйку на спину, а он довольно отфыркивался, крепко тер шею и бока ладонями...

Нам нужно было ехать поездом в Сталинград: там предстояло получить два самолета и на них лететь в полк. Покинули гостеприимный дом и заспешили на вокзал.

Поднималось солнце, где-то в небе повис жаворонок. И тут послышался отдаленный гул моторов. Глянули — с востока к аэродрому идут самолеты У-2. Их много — сразу не пересчитать. Но летели они в беспорядке, словно стая грачей перед отлетом на юг. Лишь головное звено держалось клином, а остальные поодиночке болтались на разной высоте.

Зуб остановился, внимательно посмотрел на эту картину.

— Вернемся на КП, узнаем, что это за часть летит. Долго наблюдали за посадкой, которая прошла более организованно, чем полет. Из самолета, который приземлился первым, вышел нилот в комбинезоне. Судя по фигуре — вроде бы женщина. Быстро шагает на КП. Пилот сдернул с головы шлем, под ним гладко зачесанные на прямой пробор темные волосы, у затылка собранная в тугой узел коса. Зуб поспешил навстречу.

— Марина! Какими судьбами?! — воскликнул он.

— А тебя, Антоныч, каким ветром сюда занесло? — в свою очередь, спрашивает она, хмуря красивые брови.

— Ремонтироваться прилетели из Донбасса.

— Читала, читала о тебе... Мы ведь тоже в Донбасс летим.

— Что там делать будете?

— Будем ночью бомбить.

— Вот оно что... Это как раз то, что ты формировала?

— Да.

Я смотрел на смуглое, знакомое по портретам лицо Героя Советского Союза Марины Расковой, участницы дальнего беспосадочного перелета с Гризодубовой и Осипенко.

И вот стоит перед нами известная всему миру летчица, а Зуб с ней держится запросто. Не забыл и меня ей представить:

— Мой однополчанин... — Я был на седьмом небе: однополчанин знаменитого Зуба!

Раскова была не в духе. Зашла на КП, начала крутить ручку телефона, у кого-то выясняла, из какой части те самые истребители, которые хулиганили в воздухе. Оказывается, что истребители, заметив «армаду» У-2 и зная, что на них летят «необстрелянные птички», решили порезвиться около строя, имитируя атаки.

Девушки-пилоты приняли своих истребителей за вражеские, и четкий строй рассыпался. Озорникам потом нагорело.

Знакомство Николая Антоновича с Расковой было давним: им пришлось вместе служить в авиационном отряде при Военно-Воздушной академии имени Н. Е. Жуковского.

Когда думаешь о мастерстве Зуба, на память невольно приходит боевой вылет, совершенный с Николаем Антоновичем.

...Солнце уже клонилось к западу, от штурмовиков на жухлую траву ложились косые тени, а боевой задачи все еще не было.

Вчера летали с утра до вечера, сегодня же весь день на аэродроме было затишье. Да и противник вроде устроил себе выходной: ни одного самолета не появлялось. Но нам-то было известно, что фашистская авиация продолжает сосредоточиваться в Донбассе. На аэродроме в Сталино немцы скапливали временами до ста самолетов, в Константиновне — до двухсот, в Барвенкове — более ста...

С обедом в этот день почему-то запаздывали: его должны были привезти из Старобельска. Летчики сидели под соломенным навесом и с тоской поглядывали на дорогу: не покажется ли наконец машина или подвода с бидонами?

Зуб и Холобаев тоже сидели невдалеке от нас и молча покуривали. Хуже нет этой неизвестности... До снятия готовности еще часа четыре светлого времени, а из дивизии с самого утра никаких дополнительных распоряжений не поступало.

Наши раздумья были прерваны возгласами: «Везут, везут!» Но в это же самое время от КП прибежал посыльный.

— Генерал Науменко к нам летит! — выпалил он командиру. Генерал-лейтенант Науменко — заместитель командующего 4-й воздушной армией — строгий генерал и редкий наш гость.

Холобаев вскочил в кабину стоявшей невдалеке дежурной полуторки, Зуб — вслед за ним: взялся за борт, оттолкнулся ногой от колеса и легко перенес в кузов по-спортивному пружинистое тело. Машина покатила на старт встречать начальство. Что летит к нам в полк Науменко неспроста — мы понимали: не к запоздалому же обеду он подгадывал?

На аэродроме быстренько раскинули свернутые полотнища посадочного «Т», в это время из овражка вынырнул чуть не касавшийся колесами земли У-2. Генерал не стал делать над аэродромом круг, чтобы сесть в положенном месте, чиркнул колесами далеко в стороне от посадочных знаков и покатился — хвост трубой — до самого КП. А наша полуторка — вдогонку за ним. Недалеко от КП генерал выключил мотор, вылез из кабины, командир полка с заместителем уже перед ним стоят навытяжку, козырнули по всем правилам.

Глядим — к нам уже посыльный бежит:

— Боевой расчет, к генералу! — Мы бросились от расставленных на столе тарелок, и мысли о еде словно испарились.

Генерал Науменко — в гимнастерке, при орденах, белый подшлемник с очками на стриженной под бокс голове. У колена висит огромный маузер в деревянной кобуре. Мы застыли перед ним: стоим так близко, что чуем давно забытый запах цветочного одеколона.

Науменко говорил не спеша, глухим голосом:

— На аэродроме в Сталине противник сосредоточил большое количество самолетов... Сейчас, — он посмотрел на часы, — туда вылетел наш разведчик для уточнения данных. С получением от него подтверждающего радиосигнала — вам вылет. Зайдете в Половинкино, там к вам пристроится шестерка штурмовиков из другого полка. Истребителей, которые вас будут прикрывать, возьмете в Варваровке... На других аэродромах указания даны. — Генерал посмотрел на Холобаева: — Кто у вас сегодня ведущий?

— Капитан Елисеев, товарищ генерал...

— Ведущий — майор Зуб! — сказал Науменко, будто и не слышал произнесенную командиром фамилию другого летчика.

Мы даже вздрогнули от неожиданности.

Летчик, которому сразу же после утренней побудки объявили, что он в боевом расчете, исподволь готовит себя к выполнению боевой задачи. Он продумывает всевозможные варианты предстоящего полета, взвешивает, где его может подстерегать опасность и как ее избежать. И что бы он ни делал, его не покидает чувство напряженного ожидания. И эта постоянная собранность, как сжатая внутри пружина, помогает подавить предстартовое волнение, которое одинаково охватывает всех — и новичков и асов.

Зуб сегодня не был включен в боевой расчет — и вдруг генерал его назначает ведущим!..

Летчики уставились на Зуба, а он ничуть не изменился в лице, только выпрямил ослабленную в колене ногу и спокойно спросил генерала:

— Разрешите готовиться?

— Да, времени очень мало...

Зуб заспешил на КП, вслед за ним мы сбежали вниз по осыпавшимся ступенькам блиндажа, уселись вокруг стола. Разложили карты, дружно задымили. Наш ведущий, не выпуская изо рта прилипшую к губе цигарку, щурясь одним глазом от дыма, прикладывал к карте то масштабную линейку, то целлулоидный транспортир — продумывал маршрут. Наконец он назвал четыре пункта, мы их обвели кружками и соединили линиями. Маршрут полета выглядел как сильно вытянутый с востока на запад ромб: одна вершина у Старобельска, противоположная — у Сталино. Записали под диктовку путевое время и компасные курсы. Общая продолжительность полета оказалась близкой к предельной. Зато мы обойдем стороной все пункты, прикрытые сильным огнем зенитной артиллерии, и аэродромы, где базируются истребители противника. И еще потому путь был так сильно удлинен, что заход Зуб наметил с запада, откуда противник меньше всего нас ждет.

— Ну как, казаки, с маршрутом все ясно?

— Все ясно, — ответили мы.

Николай Антонович начертил боевой порядок, показал каждому из нас место в строю. Я оказался в первом звене, справа от самолета ведущего. В воздухе буду его соседом.

Сидим в кабинах, ждем сигнала. Который уже раз взгляд скользит по приборной доске, а пальцы нащупывают многочисленные переключатели, краны и рычаги, проверяют правильность их положения. Мой механик Сережа Темнов давно все подготовил к полету и теперь топчется на центроплане рядом с кабиной и зачем-то усердно трет белой тряпкой и без того сияющее бронестекло фонаря. Я чувствую боковым зрением, что он то и дело посматривает на меня, будто собирается спросить: «Не помочь ли чем?» Спасибо, друг. Никакой помощи мне не нужно. Ты помог мне пристегнуть привязные ремни, а до этого сделал все, чтобы мотор работал безотказно. Сейчас мне хочется собраться с мыслями...

Слева стоит самолет ведущего. Я вижу, как Зуб неподвижно сидит в кабине, откинувшись затылком на бронеспинку. Неужели и ему не дают покоя тревожные мысли? Нет, наверное, этот мастер штурмовок вражеских аэродромов так же спокоен, как и в тот момент, когда его неожиданно назначили ведущим группы. Может, и я напрасно волнуюсь? Прилетит в Сталино наш разведчик, а аэродром окажется опустевшим... Или вообще он не долетит туда. Науменко пошлет другого разведчика, и нам еще долго придется томиться в кабинах...

Эти мысли вмиг оборвались вместе с глухим хлопком — над КП с шипением взлетела зеленая ракета, медленно падая и догорая, вычертила крутую дымную дугу. Нам — взлет.

В воздухе быстро пристроился к ведущему — стало спокойнее на душе. Немного прошли по прямой в хорошем строю, и вот уже на консоль левого крыла наползает почти лишенная травяного покрова плешина. Разбегаются маленькие, словно игрушечные, штурмовики, оставляя за собой веера бурой пыли. Мы вслед за Зубом сделали над аэродромом соседей круг, группа другого полка оказалась у нас точно сзади: до чего же ловко ведущий ее подобрал, рассчитав маневр!

Легли на курс, головной самолет начал медленно снижаться, потянул всех нас к земле. Внизу отчетливо видны разбросанные на склонах балок чахлые кустарники. На пустынном железнодорожном разъезде мелькнула будка путевого обходчика — наш исходный пункт маршрута, обведенный на карте кружком. С этого момента начинается исчисление путевого времени до цели.

Мы неслись у самой земли, над бурьянами и оврагами. Я косил взгляд на ведущего. Боковую задвижку фонаря Зуб держал открытой, и мне был отчетливо виден резкий профиль его худощавого, обветренного лица. Кожаный шлем туго обтягивал голову, очки подняты на лоб. Вдоль щеки ослепительно белела полоска шелкового подшлемника, подчеркивая загар. Зуб сосредоточенно выполнял привычную для него работу: то наклонится к карте, то осмотрится вокруг, взглянет на ведомых. Кажется, что мы летим не на опасное задание, а на полигон. Лишь кургузые немецкие грузовики, промчавшиеся по дороге, напомнили о действительности: мы за линией фронта, здесь противник.

Ведущий посмотрел в мою сторону, поднял руку, сделал знак ладонью — словно поманил. По радио — ни слова, как договорились перед вылетом, чтобы не подслушал противник. Жест понятный — я сократил дистанцию. Зуб показал большой палец — хорошо!

Над перекрестком дорог самолет ведущего плавно накренился влево, меняя курс. Впереди на горизонте поплыли мрачные конуса похожих на египетские пирамиды терриконов, и низкое солнце теперь засветило в лицо. Зуб начал пристально вглядываться вперед, козырьком приставляя к глазам ладонь. Полет против солнца, когда впереди почти ничего не видно, показался долгим.

Наконец еще разворот — и солнце начало уходить по правому борту к хвосту.

Курс на восток — значит, скоро атака. Летим над черным перепаханным полем, я уже потерял точное представление о том, где мы и когда будет цель. Зуб снова повернул лицо, показал большой палец — решил приободрить. Через минуту он легонько качнул крыльями — команда «внимание» — и начал заметно уходить вперед. Я сдвинул вперед сектор газа, чтобы не отстать, остальные тоже увеличили скорость. Впереди показалась лесозащитная полоса, а за ней желтое здание. Окна его под крышей поблескивали в лучах низкого солнца, словно вспышки орудий. Самолет ведущего потянул всех на высоту. Я перевел взгляд на землю и оцепенел: вблизи желтого двухэтажного здания сгрудилось с полсотни двухмоторных бомбардировщиков; между ними стоят пузатые бензозаправщики с длинными шлангами, протянутыми к самолетам, мечутся люди. А с другого конца аэродрома, навстречу нам, разбегаются два «мессершмитта».

Самолет Зуба уже опустил нос, от него заструились дорожки нацеленных на землю трасс. Передний «мессер» резко крутнулся, запахав крылом по бетонной полосе, задний тут же наскочил на него, рубя кабину вращающимся винтом...

Все это произошло в какой-то миг, когда у меня еще не прошло оцепенение. Нос моего штурмовика тоже оказался направленным вниз, на группу бомбардировщиков. Припал к прицелу, навел вздрагивавшее перекрестье на первый попавшийся самолет со стоящим рядом заправщиком, надавил на гашетки — сорвались «эрэсы», побежали трассы, и внизу рвануло огнем: бомбардировщик пополз юзом в сторону, странно «присел», подняв одно крыло.

Почувствовав силу своего оружия, я продолжал строчить длинными очередями, полосуя скопище стоящих впритык друг к другу бомбардировщиков и стараясь в оставшиеся до сближения с землей секунды выпустить как можно больше снарядов.

Высота потеряна, бомбы сброшены. Выровнял самолет так низко, что отчетливо увидел огромные черные кресты с белой окантовкой, пробоины на крыльях и в фюзеляжах вражеских самолетов.

А где же ведущий? Зашарил глазами — впереди и выше в разрывах зенитных снарядов размашисто плыл с переменными кренами штурмовик. Я сразу узнал самолет Зуба по почерку — так он летел со мной в Морозовскую — и тут же услышал его высокий, но спокойный голос:

— Повторная атака, повторная атака...

Мы потянулись за ним на высоту, в забрызганное лохмами черного дыма небо. Бьют зенитки, внизу рвутся бомбы, полыхают самолеты, а штурмовики, сделав круг, снова один за другим опустили носы, лихорадочно отплевываясь острыми языками пламени, мелькавшими у концов пушечных и пулеметных стволов. И снова, как и при первой атаке, не осталось места для какой-либо другой мысли, кроме одной — тоненькой, как кончик ниточки, нацеленной в ушко швейной иглы: «Попасть, попасть...»

— Сбор, сбор... — слышится голос ведущего, и снова виден впереди размашисто маневрирующий самолет. Ведомые, растянувшиеся во время атаки, быстро сблизились с вожаком и идут вслед за ним вниз, к самой земле.

Ровно работает мотор, тихо потрескивает в шлемофонах. Зуб молчит. Отодвинул боковую задвижку фонаря. Опять хорошо виден его спокойный профиль с белой полоской шелкового подшлемника на темной щеке. Он снова то поглядывает на карту, то бросает взгляд на своих ведомых. И так хочется, чтобы он еще раз показал большой палец...

С задания вернулись все. Генерал Науменко выслушал доклад Зуба, стал ждать донесения разведчика-контролера, посланного за нами для проверки результатов штурмовки.

Вот оно и донесение: более двадцати сожженных бомбардировщиков да еще два «Мессершмитта», которых Зуб успел подсечь на взлете.

Науменко в знак такой удачи пожелал с нами сфотографироваться у штурмовика. А потом вместе с летчиками ел остывший борщ, а на второе гречневую кашу-размазню — любимое блюдо Николая Антоновича Зуба.

После обеда Зуб отозвал в сторонку своих ведомых.

— Пойдемте на травке полежим, — сказал он. Мы расположились поудобнее, закурили.

— Давайте восстанавливать в памяти, что заметили по маршруту. Ты запомнил, — обратился он к Артемову, — как над кукурузным полем пролетали?

— Запомнил, конечно...

— А что там было приметного?

— Да вроде бы ничего особенного... Большое кукурузное поле, зеленое...

— А людей там не заметил?

— Женщины платками махали, — подсказал Ворожбиев.

— Правильно, махали, — одобрительно сказал Зуб. — А сколько их там было?

— С десяток, наверное... — ответил Ворожбиев. Не один Ворожбиев заметил этих женщин, видел их и я, но посчитать не успел.

— Их было семь, — сказал ведущий. — А грузовики, что на дороге попались, видели?

— Видели, видели, — ответили наперебой.

— Сколько их было и куда они следовали?

У нас опять заминка: в подсчете машин расхождения были небольшие, а вот дорогу, по которой они ехали, не каждый указал на карте правильно. В Донбассе много дорог, их легко перепутать. Один сказал — на Дебальцево, другой — на Горловку...

— Надо научиться фотографировать глазами, — заключил тогда ведущий.

Для того чтобы лучше запоминать детали, Николай Антонович придумал «игру в предметы».

— Желающие играть — ко мне, — объявлял он на досуге. Мы группировались на одном краю стола, а Зуб на противоположном выкладывал из карманов зажигалку, расческу, перочинный нож, папиросы, карандаш... Несколько секунд мы смотрели на разложенные предметы и по команде отворачивали головы. Потом начиналось самое интересное — отгадывание.

Поначалу мы путались, а со временем стали более наблюдательными. и ответы так и сыпались:

— Нож не на том месте, он лежал рядом с карандашом!

— Папироса теперь повернута к нам мундштуком!

— Исчезла расческа!

Веселая и полезная была игра в предметы. Она давала нам разрядку и тренировала зрительную память.

...Зуб не любил лихачества в воздухе. Он исключал из полетов все, что было рассчитано на внешний эффект и лишено тактической целесообразности. У него все было подчинено лишь одной задаче — при минимальных средствах добиться максимального результата штурмовки. Он был противником громоздких боевых порядков, сложных перестроений в воздухе и как ведущий строил маневр, думая о тех, кто идет с ним рядом и позади. Поэтому ему удавалось внезапно вывести самолеты на цель с наивыгоднейшего направления, а после атаки быстро собрать группу в четкий строй. И уж истребителям противника не доводилось поживиться легкой добычей — отставшими одиночками, за которыми они охотились специально.

Зуб не мудрил не только в воздухе, но и в обыденной жизни.

— Все можно решить гораздо проще, чем кажется на первый взгляд, — говорил он, когда дело касалось самых запутанных вещей. Он был изобретательным и однажды поразил нас своим «открытием». Как-то потребовался чистый спирт, но его выдавали со склада для технических нужд только в смеси с глицерином: 75 процентов спирта, 25 процентов глицерина. В прозрачном сосуде эта жидкость выглядела как слоеный коктейль: внизу спирт, а розовый глицерин — сверху. Пробовали ложкой отбирать сверху — ничего из этого не вышло. Горячие головушки фильтровали смесь через противогаз — безрезультатно.

— Змеевичок бы сделать да перегнать, — предложил кто-то.

— Можно и без змеевика, — сказал тогда Зуб. — Приходите перед ужином в землянку, я вам покажу, как это делать.

Вечером пришли к Николаю Антоновичу и разочарованно посмотрели на стоявшую на полу бадью с розовой жидкостью — «ликером-шасси». Когда все уселись, Зуб сказал:

— Так вот как это делается...

Взял технический шприц, погрузил его конец на дно бадьи. Закончив всасывание, он впрыснул каждому в консервную банку «норму» чистого спирта.

Тогда кто-то сказал:

— А ведь можно еще проще: в дно бадьи вделать краник...

— Зачем же портить ведро, — сказал Зуб. — Налил в умывальник — и цеди...

Смеха было в этот вечер в землянке у Зуба!

На фронте Николай Антонович написал для центральных газет несколько статей по боевому применению штурмовиков. Позже они были включены в сборники, выпутавшиеся Военным издательством в серии «Библиотека летчика». Так боевой опыт Зуба стал достоянием многих летчиков штурмовой авиации.

Летом сорок второго года Зуба вызвали в Москву для участия в разработке проекта наставления по боевым действиям штурмовой авиации. Целый год воевали без этого наставления, так как опыта боевого применения штурмовика ИЛ-2, поступившего на вооружение перед самой войной, не было.

Майор Зуб внес много предложений, которые впоследствии стали узаконенными. Он еще тогда настаивал на том, чтобы основу боевого порядка составляло не звено из трех самолетов, а пара, как наиболее маневренная боевая группа.

Тогда, в Москве, Зуб выступил не только как теоретик, но и выполнил показательные полеты на полигоне перед военными миссиями Великобритании и США.

Штурмовик ИЛ-2 в печати называли противотанковым самолетом. Однако долгое время имевшиеся на самолете средства поражения не могли пробить все возраставшую по толщине танковую броню. Лишь во втором периоде войны были созданы специальные противотанковые бомбы — небольшие по калибру, но прожигавшие кумулятивным лучом броневую защиту танка. А до этого ставка делалась лишь на «эрэсы» — оружие, хоть и мощное по ударному воздействию, но оказавшееся недостаточно эффективным из-за большого рассеивания.

Зуб и числе очень немногих летчиков умел в какие-то доли секунды рассчитывать поправки в прицеливании и метко пускать ракеты. И тогда на опытном полигоне он одним залпом «эрэсов» вывел из строя трофейный танк.

— This pilot is master! — воскликнули наши союзники.

Летом сорок второго года мы расставались с Николаем Антоновичем: его назначили командиром другого, 210-го полка той же дивизии, в которую входил и 7-й гвардейский. До прихода Зуба этот полк за один месяц боевых действий в Донбассе понес большие потери и стал небоеспособным. Заново сформированный и обученный новым командиром, он успешно действовал на Северном Кавказе, затем на Таманском полуострове и был в дивизии на очень хорошем счету. Мы радовались каждому боевому успеху нашего соседа и ждали дня, когда в 210-м полку гвардейцем станет не один только Зуб...

Николай Антонович частенько наведывался к нам в гости. Когда случались у нас потери — огорчался, зато как радовали его наши удачи!

— Запомните, казаки, гвардейцы должны быть во всем впереди, а мы уж будем за вами тянуться, — говорил он.

Став командиром полка, Зуб продолжал летать на выполнение самых сложных боевых заданий, а когда поднималась в воздух вся дивизия, Николай Антонович со своим полком шел впереди.

...Я сидел в пустой столовой в станице Ахтанизовской с газетой «Известия».

Почти год прошел с того черного дня, когда у Киевской после первого залпа зениток так и не вышел из крутого пикирования дымивший головной штурмовик.

Зуб будто живой встал перед глазами: в темно-синей пилотке, с тремя орденами и медалью «За отвагу» на груди быстро шагает навстречу, улыбается, щуря глаза. Но никак я не мог представить его с Золотой Звездой Героя: ведь при жизни носить ее так ему и не пришлось...

У хутора Трактового

Полгода ушло на то, чтобы прорвать «голубую линию» и очистить от немцев Таманский полуостров. Лишь 9 октября 1943 года наши войска вышли на побережье Керченского пролива — впереди был Крым.

Сколько потребуется времени для освобождения Крыма? — гадали мы, оказавшись на полевом аэродроме у хутора Трактового. И никому из нас не приходило в голову, что здесь мы тоже задержимся на полгода.

От Трактового до крымского берега — рукой подать: 40 километров по прямой. Когда стоишь на кургане, где вырыт блиндаж под КП, и смотришь на запад, на горизонте отчетливо видишь горб покатого холма. Он у самого Керченского пролива. Там и древняя Тамань, которая, по свидетельству историков, была основана греками полторы тысячи лет назад, где потом побывали хазары, монголо-татары, генуэзцы и турки. Суворов построил там крепость Фанагорию. Спустя полвека эти места навестил Лермонтов, увековечив в прозе этот «грязный городишко». Вот куда занесла нас война!

Взлетишь с Трактового и уже видишь конической формы гору на южной окраине Керчи. Названа эта гора именем правители Понтийского царства Митридата. Хоть царь, по преданию, еще в незапамятные времена на этой самой горе покончил жизнь самоубийством, ни ей, ни древней Тамани другого названия не придумали.

Нам было что вспомнить из истории у хутора Трактового. Гора Митридат была буквально утыкана немецкими зенитными орудиями. Там же располагались артиллерийские наблюдательные пункты противника, с которых Керченский пролив просматривался на десятки километров. А на другом — восточном берегу пролива, — в Тамани, сосредоточивалась 318-я Новороссийская пехотная дивизия 18-й армии.

Дивизия готовилась к высадке на крымский берег южнее Керчи — у рыбацкого поселка Эльтиген. Ей предстояло ночью переправиться через двадцатикилометровый пролив, заминированный немцами. Около шести тысяч морских мин было притоплено в воде. На том берегу противник оседлал прибрежные высоты, с которых хорошо просматривался и простреливался весь пролив. По ночам пролив освещался прожекторами, а вдоль побережья между минными заграждениями курсировали вражеские боевые корабли.

Трудная задача была поставлена 318-й дивизии. Вслед за новороссийцами должна была высаживаться на полуостров Еникале — севернее Керчи — 56-я армия, чтобы потом согласованными ударами с севера и юга окружить керченскую группировку, овладеть портами и ворваться в Крым.

Высадка десанта на Эльтиген была намечена на условный день — «Д» в 24.00. Огневая поддержка десанта — артиллерией с Таманского берега, авиационное обеспечение — силами 4-й воздушной армии и авиацией Черноморского флота.

Было что переправить на тот берег, было чем поддержать десант, но плохи оказались дела с самим флотом. Плоскодонных плавсредств, которые могли подойти близко к берегу, недоставало. Решили привлечь и суда с глубокой осадкой. Они должны были идти во втором эшелоне. Предполагалось разгрузить их в море теми плавсредствами, которые после высадки штурмовых отрядов на берег вернутся к кораблям.

Таков был план, в котором использовалось все — вплоть до самодельных плотов на бочках и «тюлькиного флота», как именовали рыбацкие боты, собранные по всему Азовскому морю.

Около месяца дивизия готовилась к форсированию, проводила тренировки. На таманском побережье было создано подобие вражеских укреплений у Эльтигена. Подразделения десантников на катерах отходили от причалов, затем, приблизившись к берегу, бросались в холодную воду и шли на штурм высот. За действиями солдат наблюдали маршал К. С. Тимошенко, командующий 18-й армией генерал-лейтенант К. Н. Леселидзе, начальник политотдела армии полковник Л. И. Брежнев и командир дивизии полковник В. Ф. Гладков.

В Трактовом мы тоже без дела не сидели.

За время прорыва «голубой линии» полк потерял двадцать летчиков и воздушных стрелков. Погибли такие обстрелянные пилоты, как Анатолий Фоминых и Георгий Бондаренко — наша единственная полковая «Борода». Эти ребята провоевали от самой «точки номер три».

Закалились в боях еще на «голубой линии» Александр Руденко, Владимир Демидов, Виктор Горячев, Иван Мальцев, Александр Плешаков, Иван Моргачев, Петр Кривень, Владимир Кабанов, Александр Юрков... Вернулся из госпиталя «воскресший из мертвых» Иван Чернец.

Все эти летчики составляли ядро полка.

Прибыло пополнение, в числе их уже немолодой летчик Вахтанг Чхеидзе. Новых летчиков надо было тренировать.

Аэродром у Трактового — громкое название. Это неширокая полоса относительно ровного поля, ограниченного препятствиями: с одного конца — насыпью узкоколейной железной дороги, с другого — земляным валом — старой межой. Надо было иметь особые навыки, чтобы точно приземляться на этой площадке.

Заработал вовсю полковой УТЦ: Миша Ворожбиев с Колей Смурыговым принялись за вывозку летчиков. Летали до тех пор, пока была сносная погода. Но она вдруг испортилась. Тогда летчики забрались в выкопанные под насыпью узкоколейки землянки и принялись за изучение района предстоящих действий. Смотрели на карты, а мысленно находились уже в Крыму.

Но разве долго высидишь в землянке, если рядом кубанские казачки ремонтируют взорванное немцами железнодорожное полотно, песни поют. Самые проворные ребята — Сашко Руденко, Костя Аверьянов и Борис Папов—даром время не теряли: в свободное время пропадали на железнодорожной насыпи.

Тут уже бывали танцы «под язык», ребята водили широким гусиным шагом своих партнерш. Выделялся вибрирующий тенорок Бори Папова:

В кармане маленьком моем
Есть карточка твоя.
Так, значит, мы всегда вдвоем,
Моя люби-имая...

И случилось как-то непредвиденное. Одна казачка, танцевавшая с Сашком Руденко, вскрикнула:

— Девчата! А я узнала самолеты, которые нас бомбили в Старотитаровской! Вон они стоят: 03 и 04 с белыми полосами у хвостов и желтыми носами. Ей-богу, это они!

Все повернулись к аэродрому, а Сашко Руденко сразу сник: ведь самолет с крупно выведенной на фюзеляже тройкой — его! Он действительно месяц назад летал штурмовать артиллерийскую батарею на окраине Старотитаровской. Хорошо запомнилось, что поблизости от огневых позиций был скотный двор, огороженный проволокой, около изгороди стояла будка. Когда кружили над целью, то из этой будки стрельнули по самолетам трассирующими, а кто-то из ведомых спикировал на нее. После этого из скотного двора высыпало много женщин. Разбегались они по полю в разные стороны. Тогда у Сашка екнуло сердце: уж не «зацепили» ли случайно их? Теперь же ему и подавно не хотелось признаваться, что летал на Старотитаровскую он, иначе — любви конец...

— Да покажите нам этих летчиков, которые тогда летали, — тараторила дивчина, только что танцевавшая с Сашком. — Мы их при всех расцелуем. Они ведь тогда охрану перебили, а бомба прямо в изгородь угодила. Не случись такого — не уйти бы нам тогда из лагеря, копать бы теперь траншеи в Крыму...

Только теперь пришлось Сашку сознаться, что на 03 летал он, и тут же был вознагражден не одним поцелуем налетевших на него девчат. Привел он к казачкам еще двух участников того вылета: Шатова и Поповского — остальных уже не было в живых.

Наступил наконец день «Д» — день, когда все планы должны превратиться в действие.

В ночь на 1 ноября 1943 года войскам объявили боевую готовность.

Как назло, установившаяся перед тем на несколько дней погода, начала вновь портиться. С моря подул порывистый ветер, тучи закрыли тускло мерцавшие звезды. Заморосил дождь. Раскачалось и загудело море, о каменистый берег у Тамани с обвальным грохотом бились волны.

Мы, летчики, не могли знать всего, что происходило с десантом в ту ненастную ночь. Подробности стали известны позже, когда, словно с того света, заявился в полк воздушный стрелок Женя Терещенко. Потом побывали у нас в гостях на встрече Нового, 1944 года десантники. Они рассказали о многом. И вот спустя много лет после войны я повстречался в Керчи еще с одним живым свидетелем — участницей десанта Владиленой Токмаковой, которую когда-то в полку солдаты звали Люсей.

...В кромешной тьме спускались к морю по крутым и скользким тропинкам вереницы солдат. Они несли на горбах тяжелую поклажу; минометы, пулеметы, ящики с боеприпасами. Стояли, сгрудившись, у разбитых причалов. Изредка поблизости рвались снаряды.

Не один час простояли наши солдаты под дождем на берегу: из-за шторма запаздывали суда, у причалов подолгу швартовались, их бросало волной.

Было три часа ночи — время, когда по плану наши войска должны были уже высадиться на том берегу, но многие суда все еще не прибыли к месту погрузки. А шторм усиливался.

Какое решение примет командование? Отменить десантирование нельзя. Все приведено в действие. Да и противник вряд ли ожидает высадки десанта в такую адову погоду. Время еще не упущено, можно затемно достичь того берега. Нужно только перераспределить десантников по катерам, увеличить на них нагрузку.

— Полный вперед!

Мотоботы и корабли — некоторые с плотами на буксирах— взяли курс на крымский берег.

Волны хлестали в борта, заливали перегруженные суденышки. Промокшие до нитки солдаты вычерпывали воду касками. Из-за волны скорость судов заметно уменьшалась. Сильный боковой ветер сносил с намеченного пути, но рулевые брали поправку по световым ориентирам: впереди по низким облакам шарили прожекторы. Значит, летчицы 46-го гвардейского полка ночных легких бомбардировщиков на своих полотняных самолетиках У-2 тоже начали действовать по плану. Их задача — отвлекать вражеские прожекторы от моря и подавлять их бомбами.

Берег уже близко. И вдруг один за другим грохнули сильные взрывы, вспыхнули несколько катеров, подорвавшихся на минах. Вслед за этим лучи света повалились с неба на пролив, осветив суда кинжалами нестерпимо яркого света. И тут же начала бить вражеская артиллерия.

С наших катеров и ботов взлетали красные ракеты — сигнал вызова огня. На таманском берегу засверкали короткие вспышки орудий. Началась артподготовка штурма.

К берегу несся горящий катер. В него вцепился луч прожектора, а из темноты навстречу — трассы. Теряющий управление катер начал разворачивать бортом к берегу, его сильно кренила волна.

Среди солдат на катере была семнадцатилетняя девушка с санитарной сумкой на боку и автоматом ППШ на груди. Телогрейка нараспашку, видна полосатая тельняшка. Санинструктору третьего батальона 37-го полка Люсе пришлось уже штурмовать Новороссийск, и она знала, как страшатся фрицы моряков...

До берега было метров двадцать, но оттуда вдруг ударил крупнокалиберный пулемет, трассы секанули по гребню волны...

— Полундра! — зазвенел девичий голос, и Люся первой прыгнула в ледяную воду, подняв автомат над головой. Сделала рывок к берегу — догнавшая волна швырнула ее вперед. Солдаты — за ней. Море выплескивало их. Десантники жались грудью к земле, Впереди — колья с колючей проволокой. Кто-то швырнул гранату — близко рвануло, проход готов. Но огонь и яркий свет будто припечатали всех к земле. Луч прожектора вдруг вздыбился к небу и схватил там маленький, выбеленный ярким светом самолетик. И тогда снова зазвенел знакомый голос:

— Братишки! Мозоли на животе натрете, вперед!

И будто ветер погнал солдат, они ринулись через проход. Новороссийцы ворвались в Эльтиген. Строчили из автоматов по окнам, выкуривали засевших в домах гитлеровцев, снимали очередями перелезавших через заборы. При свете ракет и в отблесках пожаров за поселком были видны высоты. Пехота устремилась к ним.

А в проливе на волнах все еще мотались суда с глубокой осадкой — не могли подойти к берегу. На них, кроме десантников, находились командиры полков и комдив, полковник Гладков со штабом. Они ждали возвращения с берега плоскодонных ботов, но те не появлялись. Многие были подбиты артиллерией, часть выбросило волной на сушу, остальные ушли с ранеными на таманский берег.

Начало светать. Вражеская артиллерия вела огонь по кораблям на рейде, а сверху на них пикировали немецкие бомбардировщики.

Судам был отдан приказ возвращаться в Тамань.

Наращивать силы десанта с Тамани мешала волна. А штурмовикам не взлететь из-за распутицы.

Грунтовые аэродромы от непрерывных дождей совершенно раскисли. Только начнешь разворачиваться при выруливании, нажмешь на тормоз — колеса тут же увязают почти по самую ступицу. И тут уж шеститонный самолет не стронуть с места даже на полном газу...

А из штаба дивизии звонки:

— Пробуйте взлетать! Если с бомбами не оторваться, есть же пушки, пулеметы, «Эрэсы». Десант надо поддержать!

— Дров ведь наломаем!

— Один разобьется, а второй, глядишь, долетит! Пробуйте!

Командир полка вызвал заместителя командира эскадрильи старшего лейтенанта Владимира Демидова по прозвищу «Дед».

Называли Дедом, хотя ему не было и тридцати, наверное, за то, что его крупную голову украшала приличных размеров «посадочная площадка». Еще — за низкий голос и медлительный говор. К тому же он малость шепелявил — последствия контузии.

Наш Дед никогда не кривил душой и говорил только то, что думал. Воевал напористо. Выводил группу на цель всегда точно, а не как-нибудь «бочком», и пикировал очень круто. Молодые летчики о нем говорили:

— Если бы все так воевали, как Дед, то война давно бы закончилась.

Нашелся как-то молодой «скворец», который сказал Деду с глазу на глаз:

— Тебе разве больше всех нужно? Всегда лезешь на рожон...

— А ты хочешь, чтобы мы утюжили воздух? В следующий раз возьму тебя в свою группу и буду учить, как нужно Родину любить, — ответил Демидов, а потом преподал этому летчику не один практический урок.

Молодые слушались Демидова во всем: «Если Дед сказал, то надо ставить точку».

Не случайно командир полка вызвал Демидова.

— Попробуй взлететь, — сказал ему. — Сделаешь над аэродромом кружок — и на посадку.

— Есть! — ответил Дед и пошел к самолету, который выволокли трактором.

Запустил мотор, какое-то время «молотил» на малых оборотах, чтобы хорошенько прогрелся двигатель, потом дал полный газ, — надсадный гул ударил в уши. ИЛ-2 лениво тронулся с места, нехотя, медленно набирая скорость, начал разбег. За самолетом — облако коричневой жижи. Оно неслось вслед за штурмовиком, которого не стало видно. И вдруг там, где кончалось летное поле, самолет с высоко задранным носом вынырнул из мутной завесы. Все облегченно вздохнули.

Сразу же после отрыва колеса скрылись в гондолах. Сделан круг, Дед пошел на посадку. Двинул вперед рукоятку выпуска шасси, но зеленые сигнальные лампочки не загорелись — шасси не вышли. Пришлось идти еще на один круг, чтобы выпустить шасси с помощью аварийной лебедки: надо было сделать 32 оборота правой рукой, а ручку управления держать в это время в левой.

Пока крутил лебедку, мотор перегрелся: стрелка термометра за красной чертой, через клапан редуктора из системы охлаждения выходит нар. Скорее на посадку!

Выровнял самолет над узкоколейной железной дорогой, точно приземлился, самолет, сделав короткий пробег, остановился.

В причинах неполадок разобрались быстро. Как же могли выйти колеса, если в гондолы набилось по пуду грязи? А жижей залепило соты масляного радиатора, расположенного под мотором, — отсюда и перегрев.

— Взлететь все же можно? — спросил командир.

— Можно, — степенно ответил Дед. — И шасси выкрутить под силу. Но на кипящем «самоваре» не полетишь...

Посовещавшись, мы все же нашли выход: взлетать с закрытой бронезаслонкой маслорадиатора и сразу же после взлета открывать ее.

— Собери летчиков, — сказал мне командир. — Объясним им. Заодно потом составишь короткую инструкцию по правилам полетов в распутицу, узаконим ее приказом.

Взяв телефонную трубку, он позвонил в дивизию: «Будем летать!»

В Эльтигене шел бой.

Десантники захватили прибрежные высоты с пушками, штабелями снарядов, оборудованными наблюдательными пунктами. Своей артиллерии переправили мало, пришлось вести огонь из вражеских орудий, повернув стволами на запад. Сняли более тысячи мин на берегу, заминировали ими свой передний край обороны.

Первые контратаки противника были отбиты. Теперь надо удержать плацдарм в три километра по фронту и полтора — в глубину. Противник начал выдвижение резервов от Керчи.

Наши главные силы дивизии еще не переправились, командование дивизии и полков находилось на таманском берегу. Тогда начальник штаба 39-го полка майор Ковешников — герой штурма Новороссийска — принял командование десантом на себя.

Окопаться — первое дело солдата. Чтобы танк не проутюжил тебя и не раздавил, как лягушку, — зарывайся поглубже. Танка не бойся, подпускай его поближе, швыряй под гусеницы гранату и ныряй в окоп. Если не удалось остановить, пропусти над собой, потом отсекай из автомата вражескую пехоту.

Так учили во время бесконечных тренировок около Тамани, так теперь делали солдаты на крымском берегу, где решили новой победой отметить 26-ю годовщину Октября.

Было еще утро. Над Эльтигеном низко пролетел первый наш самолет. Пронесся на большой скорости и отвернул в сторону пролива, а от него отделился и заполоскался в воздухе белый вымпел. Его снесло ветром, упал он на нейтральной полосе. Немцы поползли к нему — пришлось отбивать с боем.

В вымпеле нашли записку: командарм требовал доложить обстановку. Ковешников прибежал в полуразрушенный подвал, где была установлена рация.

— Есть связь? — спросил он.

— Есть, но работать можно только на прием.

— Почему?

— Кодовые таблицы утонули.

— Ну и черт с ними! — Ковешников взял микрофон и стал шпарить открытым текстом: — Удерживаем плацдарм, отбиваем контратаки!.. Ждем подкреплений, «огурцов» и всего остального... Давайте больше огня по отметке плюс три!.. — Хотел еще что-то добавить, но прибежал посыльный:

— Со стороны Камыш-Буруна танки!

— Все, все! — крикнул Ковешников в микрофон и выбежал из подвала.

Весь день то на одном, то на другом участке отбивали атаки. К вечеру положение стало тяжелым.

«...В штаб со всех сторон все больше приходило сведений об убитых офицерах, о нехватке гранат и патронов, о разбитых минометах и пулеметах, — вспоминал участник этих боев, позже корреспондент «Правды» Герой Советского Союза С. А. Борзенко. — После кровопролитного боя были сданы один за другим три господствующих холма. Время тянулось медленно. Все ждали наступления ночи... В центр нашей обороны просочились автоматчики. Два танка подошли на сто метров к командному пункту. Весь наш «пятачок» простреливался ружейным огнем. Положение было критическое. Казалось, было потеряно все, кроме чести. Кто-то предложил послать последнюю радиограмму: умираем, но не сдаемся. И тогда Мовшович (замполит полка. — В. Е.), решительный и бледный, собрал всех и повел в атаку. Шли без шинелей, при всех орденах, во весь рост, не кланяясь ни осколкам, ни пулям.

На душе было удивительно спокойно. Чуда не могло быть. Каждый это знал и хотел как можно дороже отдать свою жизнь. Стреляли из автоматов одиночными выстрелами, без промаха, наверняка...

И тут заработала артиллерия с Тамани. Она накрыла врагов дождем осколков. Но это было только начало возмездия. Двадцать один штурмовик с бреющего полета добавил огня. А мы все приближались, идя за огневым валом.

Прилетели два самолета, сбросили дымовую завесу, словно туманом затянувшую берег. К нему подходило одно судно. Немецкая артиллерия била по кораблю. Находясь на высотах, мы видели весь ужас положения, в котором недавно были сами.

— Комдив прибыл! — кричали солдаты...»

К этим словам Сергея Борзенко мне остается лишь добавить: двадцать один штурмовик над Эльтигеном — это все, что могло тогда взлететь в жуткую грязь. Дымовые завесы, прикрывавшие подход мотобота с комдивом В. Ф. Гладковым и командирами полков, ставили тоже штурмовики. В числе летчиков, снижавшихся до самой земли и буквально ходивших по головам фрицев, были наш Дед, Саша Руденко, Борис Папов и Костя Аверьянов. Мне тоже надолго запомнился наземный ад у Эльтигена...

Десант у Эльтигена оттянул от Керчи до двух дивизий немцев. Это позволило выполнить дальнейший план десантной операции — высадить главные силы 56-й армии на полуостров Еникале, севернее Керчи. Две наши дивизии форсировали с косы Чушки узкий пролив. Но штормовая погода, стоявшая целый месяц, и недостаток плавсредств не позволили быстро переправить на плацдарм танки и тяжелые орудия. Противник имел подавляющее превосходство в живой силе и технике: пять его отборных дивизий сражались против наших двух. Для расширения плацдарма на полуострове Еникале пришлось высаживать вспомогательные десанты со стороны Азовского моря. Все это отвлекло и без того незначительные силы флота и ослабило снабжение эльтигенского десанта. Эта задача была возложена на авиацию. Штурмовикам часто приходилось летать без бомб. Вместо них подвешивали контейнеры с грузовыми парашютами: сбрасывали боеприпасы, продовольствие, медикаменты. По ночам с такой же задачей летали летчицы полка Бершанской. Они приноровились: заранее набирали высоту, при подходе к Эльтигену сбавляли обороты и неслышно планировали. Иногда сверху из темноты раздавался крик:

— Братишки, получайте!

Десантники всех летчиц звали Марусями. Заслышав в темноте слабые выхлопы мотора, они подсказывали:

— Маруся, бросай сюда!

Немцы и румыны, сидевшие поблизости в окопах, в свою очередь, горланили: «Марюсья, суда, суда!»

Новороссийцы защищали совсем небольшой клочок земли, трудно было ночью учесть силу и направление ветра, чтобы по-снайперски сбросить груз, поэтому гостинцы с неба иногда перепадали и противнику.

Не легче приходилось и штурмовикам: они хоть и действовали днем, но имели значительно большую скорость. Парашюты частенько сносило ветром — то в пролив, то на нейтральную полосу.

А как ждала с неба медикаментов Люся! Ни у нее, ни у единственного ее подчиненного — санитара дяди Кузьмы не оставалось в запасе бинтов: перевязочным материалом служили нестираные полоски от солдатского белья. Не хватало пресной воды для раненых. Дождевую воду собирали в развешанные над окопами плащ-накидки. Первым додумался до этого дядя Кузьма.

Позади месяц боев. На плацдарме не стало вторых эшелонов и резервов — все, кроме тяжело раненных, находились в первой линии. Когда шел бой, Люся с Кузьмой тоже вели огонь. А после очередной контратаки принимались за свою работу: выносили раненых с нейтральной полосы.

Дождутся темноты и слушают:

— Люся, сюда, Люся...

Люся ползла на зов. Она вытаскивала раненых с оружием на плащ-накидке или выволакивала, подхватив одной рукой под мышки.

Вражеские солдаты на участке третьего батальона (от него к тому времени уже и роты не оставалось) тоже знали санинструктора по имени. Не раз приходилось слышать, как они из своей траншеи звали: «Льюса, Льюса, ходи к нам!» — и тут же давали автоматную очередь. Знали по имени, но видеть ее до поры до времени им не приходилось. И все же однажды они увидели — высокую, в телогрейке нараспашку, в полосатой тельняшке, с автоматом на груди.

...После очередной контратаки десантники снова отошли на прежние позиции. На нейтральной стонали раненые, свои и вражеские — вперемежку.

«Неужели до ночи оставлять их без помощи? Сколько крови потеряют, потом гангрена...» — думала Люся. У нее самой через повязку на шее сочилась кровь — недавно царапнуло осколком. Но она, санинструктор, обязана в первую очередь спасать других... И тогда ей пришла дерзкая мысль. Она оторвала подол от рубашки, провела пальцем по шее, потом по материи раз и другой, — вышел крест. Привязала этот лоскут к фанерному лубку — флаг вышел.

— Смотри, Люся, чтобы в спину не получила, — предупредили солдаты.

Дядя Кузя подал совет:

— Юбку бы тебе, дочка, вместо штанов, а то ведь вылитый матрос.

Но юбки не было. Вместо нее пришлось натянуть гимнастерку, просунув ноги через разорванный ворот.

Люся подняла флаг над бруствером, прошлась по траншее туда-сюда — показала его своим и противнику. Огонь с вражеской стороны прекратился. И она решилась. Вылезла из траншеи с поднятым флагом и пошла в полный рост на нейтральную. Стала выносить раненых. Противник тоже осмелел — там тоже показали красный крест, принялись собирать своих. Румынам работы досталось больше.

Люся вынесла одного за другим пятерых. Начала в траншее перевязывать...

По ходу сообщения к Люсе подбежал распаленный молоденький лейтенант, новичок в полку, прямо из училища прибыл.

— Кто разрешил такое перемирие устраивать? Выберемся отсюда, имей в виду, получишь на всю катушку!

Люся повернула к нему скуластое лицо, зыркнула из-под крутых бровей:

— Мотай отсюда со своей «катушкой»!

Зато замполит полка майор Афанасьев похвалил ее за инициативу и смелость на крымском плацдарме.

Люся ждала, когда с самолетов сбросят медикаменты, а ИЛы в тот день прилетели с бомбами — штурмовать противника на холмах. Первый самолет мотнулся в левый крен, начал круто пикировать, остальные за ним. По воздушной «походке» сразу можно было узнать Деда. Раскатисто грохнули взрывы бомб, закружили штурмовики над плацдармом. На втором заходе метнулись к земле «эрэсы» — за холмами дробно хрястнуло, повалил густой дым. Но и вражеские зенитки бесновались, усеяв небо черными разрывами.

Люся смотрела на работу штурмовиков и думала: «Им куда опаснее, чем пехоте... Летят у всех на виду, спускаются низко. Палят по ним из всех видов оружия, даже из танков ухитряются болванками стрелять. Наш брат, если ранят, даже с нейтральной может на брюхе уползти, а им либо в проливе тонуть, либо падать у противника, на наш пятачок никак не сесть...»

И вдруг один из штурмовиков будто вздрогнул, за ним потянулся дымный след. Остановился винт, его лопасти неподвижно торчали впереди мотора, будто рога. Самолет снижался вдоль берега пролива по направлению к плацдарму. Но даже человеку, не сведущему в летном деле, было видно, что до плацдарма самолету не дотянуть. И он действительно чиркнул фюзеляжем по вражеским траншеям, пропахал по нейтральной — там рванула противотанковая мина, — у штурмовика отлетел хвост. Самолет с грохотом прополз через наши траншеи и остановился.

Из кабины выскочили двое: летчик Иван Моргачев и воздушный стрелок Евгений Терещенко. Выхватили пистолеты и стояли, озираясь вокруг. Брызнули стелющиеся над самой землей трассы, рядом послышался звонкий голос:

— Ложись! — К ним подползла Люся. — За мной по-пластунски!

В траншее Люся осмотрела обоих. Летчик был невредим, а стрелку пришлось перевязать окровавленную щеку.

— Царапина, — сказала она. — До свадьбы заживет. К тому времени на плацдарме каждый человек, способный держать в руках оружие, был на учете. Экипаж штурмовика занял место в траншее.

Не раз пришлось Моргачеву и Терещенко вместе с Люсей отражать атаки. В одном бою разорвавшейся на бруствере окопа миной Моргачева ранило в лицо. Он потерял зрение. Летчик упросил стрелка забрать его из переполненного тяжело ранеными подвала. Пришлось Жене Терещенко быть все время рядом с Моргачевым в траншее.

Десант держался на пятачке «Огненной земли» тридцать шесть суток — до 6 декабря. Он сделал свое дело — более пяти тысяч только убитыми потерял противник в боях против героических десантников. Много сил десант оттянул от Керчи.

В тот день, 6 декабря, комдив Гладков послал на Большую землю последнюю радиограмму. В ней он сообщал о захвате противником большей части Эльтигена и пленении оставшихся в подвалах тяжело раненых. Он доложил о решении военного совета идти на прорыв через гору Митридат в Керчь для соединения с 56-й армией и просил подготовить встречный удар с северного плацдарма.

...Была ночь. Моросил холодный дождь.

К прорыву подготовилось около двух тысяч ослабевших от непрерывных боев, недоедания и недосыпания людей. Были среди них и раненые, в том числе Иван Моргачев со своим поводырем Женей Терещенко.

Прорыв предстоял необычный: без единого выстрела. При стычке предписывалось действовать только холодным оружием — финкой, штыком, прикладом.

До Керчи двадцать километров. Надо было пройти через большое Чурбашское болото и до рассвета успеть штурмом овладеть горой Митридат и южным предместьем Керчи, а потом ждать встречного удара с северной части города.

Колонна двинулась от Эльтигена. Вскоре послышалась стрельба, но тут же прекратилась. Противник, по-видимому, не догадывался об организованном отходе десанта.

Брели по Чурбашскому болоту, с трудом вытаскивая увязавшие ноги. В движении строго соблюдали инструкцию: слабому помогает слабый, а сильный несет оружие и боеприпасы. Люся тащила санитарную сумку с патронами, два автомата: один свой, другой — раненого, повисшего у нее на плече. К ней подошел политрук Афанасьев.

— Ты у нас самая сильная, подмени вон того солдата.

Пришлось ей взять у маленького, выбившегося из сил солдатика ручной пулемет, взвалить на свободное плечо.

Пройдя болото, десантники неожиданно оказались в расположении вражеских артиллерийских позиций. Охрану удалось снять по-тихому. Недалеко от горы Митридат набрели на склады. Там тоже закончили дело без лишнего шума. Запаслись хлебом, маслом, консервами.

Перед рассветом подошли к горе Митридат, вздыбившейся к небу темной громадой. Десантники карабкались по крутым склонам, врывались в блиндажи, приканчивали застигнутых врасплох немцев. Этот бой стал для ослепшего Ивана Моргачева последним...

Достигли вершины, захватили подземные сооружения, где размещались артиллерийские пункты управления. Порезали провода, прикладами разбили аппаратуру. Комдив Гладков но рации передал на Большую землю доклад о захвате важнейшего опорного пункта на окраине Керчи.

И снова бой в окружении. Прошло четверо суток. Ждали встречного удара с полуострова Еникале, но его не было. Вражеская пехота была уже у самой вершины, а по пологому западному склону ползли танки. Просочившиеся гитлеровцы швыряли гранаты по блиндажу, где размещалось управление дивизии. Тогда Гладков вызвал огонь артиллерии на себя...

В эти дни над Митридатом часто кружили и пикировали штурмовики. Из-за плохой погоды большими группами летать было нельзя — ходили четверками. Часто водил туда звенья и наш Дед.

Владимир Алексеевич Демидов — хороший рассказчик, которого можно слушать хоть всю ночь напролет. В последний раз я его наслушался недавно в гостинице «Керчь», где мы поселились в двухместном номере.

Возвращались мы поздно ночью, усталые, но возбужденные впечатлениями от встреч с однополчанами и от увиденного за длинный день. Владимир Алексеевич бочком входил через «малогабаритную» дверь номера, грузно садился на кровать. Потом снимал вызванивающий многочисленными орденами и медалями пиджак с Золотой Звездой Героя, бережно вешал его на спинку стула.

Из окна нашего номера был виден темный Митридат с подсвеченной прожекторами белой иглой обелиска Славы на самой вершине.

Владимир Алексеевич начинал низким голосом:

— Слушай... Может быть, что из этого и на карандашик возьмешь... Приказали тогда нанести удар по танкам, сосредоточившимся в садах недалеко от Митридата, — рассказывал он.— Облачность была низкая, плотная, но с просветами. Решил я вести группу над облаками, чтобы скрытно подойти к цели, а потом внезапно вывалиться сверху в «окно».

Взлетели, зашли за облака. Истребителей для прикрытия из-за плохой погоды не выделили. Лечу и думаю: «Если вот так же за облаками будут летать и «мессеры», то с земли подсказок не жди. Надо самим держать ушки топориком».

Решил я тогда заход построить со стороны Азовского моря, а потом с левым разворотом — на юг — до Митридата.

«Дед выходит на работу», — передал я по радио. И тут же с пункта управления, который находился на плацдарме, услышал знакомый голос: «Вас понял, ждем».

Дошли мы до поворотного пункта и только начали делать разворот, как впереди вынырнула из облаков группа «лапотников». Летят себе «юнкерсы» спокойненько и, по всему видно, нас не замечают. «Мессеров» нет. Решили их атаковать, раз сами на мушку просятся. Довернул, прицелился в ведущего — пустил ему из пушек и пулеметов; ведомые тоже застрочили. Головной вспыхнул, еще один дым пустил, остальные замотались кто куда.

Только взял поправку в курс на Митридат, а с пункта управления запрашивают:

— Где находитесь? Вас не вижу!

— За облаками.

— Выйти вниз!

— Еще рано...

— Приказываю выйти!

Понял, что нашим хочется «протащить» штурмовиков через весь плацдарм, чтобы были на глазах у пехоты. «Где-то они у вас там куролесят, а мы не видим» — так частенько попрекали авиаторов общевойсковые командиры. А то, что противник нам за это преждевременное снижение спасибочки скажет и заранее приготовится для встречи «с почестями», — в расчет не принималось.

Нырнули под облака. Впереди — Митридат, различаю те самые сады, где скопились танки. Там и зенитчики, конечно, поджидают нас как миленьких — вот-вот «салютовать» начнут...

Вошел я в пикирование, выпустил «эрэсы». И тут как шарахнуло по хвосту! Бомбы все же сбросил прицельно, успел еще врезать по разбегавшимся фрицам пушечно-пулеметной очередью. Вышел из пикирования с трудом — рули почти не слушаются, и вибрация такая началась, что стрелки приборов перестал видеть. «Как бы хвост не отвалился», — думаю. Уменьшил скорость, отвернул от Митридата, взял курс на пролив.

С пункта управления требуют повторить атаку. Оглянулся назад — ведомые пошли на повторный заход.

— Как там хвост? — спрашиваю своего стрелка Мишу Федорова.

— Здорово побит, — отвечает, — на ободках тряпки болтаются.

— Смотри, Миша, чтоб «мессеры» сзади не подловили.

— Смотрю, смотрю...

За Мишу я был спокоен: у него за плечами вылетов восемьдесят, на счету не один сбитый истребитель. Вот только я теперь ему плохой помощник, не смогу, как нужно, маневрировать по его командам, чтоб не зашли с хвоста.

А вражеские истребители тут как тут! Ждали сзади, а они появились спереди. Десять «мессеров» насчитал.

Завертелись вокруг нас как осы. Один за другим наваливаются сзади. Миша отстреливается, а я строчу бесприцельно по тем, которые проскакивают вперед. Смотрю — обгоняет меня горящий «мессер», пошел к земле, врезался в бугор, вспыхнул факелом. Ай да Миша!

Фрицы после этого словно взбесились, закружили пуще прежнего. Надо же, чтобы какой-то штурмовик да еще над их же расположением одного из десяти «уговорил»! И тут фриц так врубил мне по левому крылу, что дюралевую обшивку будто ножом располосовало. Вслед за этим забарабанило по бронеспинке, штурмовик мой завалился в крен, начал опускать нос, в глобус нацеливался. Истребители веером разошлись в стороны — решили, наверное, что доконали меня. Потянул я ручку управления на себя — самолет не хочет выходить из угла. Ну, думаю, отвоевался, Дед... Переместил ручку по диагонали — вдруг поврежденное крыло начало медленно подниматься, и вышел мой «Ильюха» в горизонтальный полет. Значит, умирать нам рановато!

— Миша, как ты там? — спрашиваю.

Ответа нет. Может, переговорное устройство повреждено? Мы все еще «ползем» над противником, снизу палят вовсю, пробоин в крыльях прибавляется. А впереди развалины Керчи, и там от зениток в небе черно. Обойти бы Керчь стороной, но я отвернуть не могу.

Однако ИЛ меня на своем «горбу» и через Керчь перетащил. Выдержала броня-матушка!

Лечу над плацдармом. Внизу живого места нет: все перекопано траншеями, ходами сообщения. Припечатал я «Ильюху» на фюзеляж, пропахал он по камням, а из меня и дух вон...

Очнулся я только на второй день. Сразу не поверил, что живой. Лежу на полу, голый до пояса, бриджи в крови, босой. Шевельнул ногой, потом рукой — целые. Думаю: «Здорово Дед навернулся о земной шарик, наверное, тот трещину на плацдарме дал». И вдруг потолок и окно каруселью завертелись. Тогда только понял, что с головой не все в порядке.

Лежу неподвижно и размышляю: «Дед, что же теперь с тобой будет? Неужели отлетался?!» Вошла сестра в белом халате. Спрашиваю ее:

— Скажите на милость, сестренка, куда это меня занесло?

— В Фонталовскую, в госпиталь.

— Что со мной приключилось?

— Лежите, больной, спокойно, не разговаривайте, — накрыв простыней, ушла.

А соседи по палате — их на полу навалом — предупреждают меня:

— У нас не стонут...

Соседом оказался молодой парень без руки. Он заговорил:

— Мы с тобой на одном санитарном самолете через пролив летели...

Парнишка этот оказался истребителем. Он заметил догонявших меня «мессеров». Бросился на них, но атаковать не успел: по нему раньше ударили сзади, — левую руку оторвало. Упал он, оказывается, рядышком со мной, на северной окраине Керчи, около завода Войкова.

Вдруг в дверях появляется наш полковой врач Борис Кот.

— Вчера с плацдарма передали, что ты погиб, а сегодня узнали, где находишься. Это морячки поторопились тебя в покойники записать. Нашли тебя под бугром: в отломленной кабине вверх ногами на ремнях висел. Высвободили, попробовали из фляги спирта влить — зубы крепко стиснуты. Ну, думают: «Братишки, летчик готов, раз на такое средство не реагирует!..» Потом уж тебя медики подобрали и переправили санитарным самолетом сюда, в Фонталовскую.

— А где Миша Федоров?

— Он в лазарете, — успокоил Борис. — А тебя командир приказал отправить подальше в тыл, в хороший госпиталь.

— Нет, Боря, вези-ка ты меня сейчас же в наш полковой лазарет. В Трактовом для меня климат самый подходящий.

В нашем лазарете Федорова не оказалось. Его похоронили на плацдарме...

Навестил меня командир полка. Приказал никого больше не пускать. Выставил на подоконник у моего изголовья бутылку.

— Принимай, Дед, по потребности и по способностям. Надо тебе вылежаться.

Три дня никакая пища мне в рот не лезла, а водочку понемножку принимал. На четвертый день кашу съел и добавки попросил.

Подкормили малость, и задумал я тикать из этой богадельни. Оделся потихонечку, переступил порог, огляделся одним глазом, второй был закрыт отекшим веком, — вижу, ИЛы взлетают, уходят на крымский плацдарм. Ну я и побрел потихонечку степью — курсом на аэродром...

Десантники на Митридате держались четверо суток. В ночь на 10 декабря 1943 года Люся переходила по траншее то к одному, то к другому трофейному пулемету, установленным на бруствере. В одном месте выпустит короткую очередь, потом в другом: надо было создавать видимость, что десантников много. Боеприпасы кончались.

Неподалеку дежурил у своей огневой точки Женя Терещенко. Какой-то офицер задержался в траншее возле Люси:

— Вот тебе для крайнего случая... — он протянул ей маленький трофейный «вальтер».

Люся поняла.

Ночь была лунная, тихая. Противник не предпринимал вылазок, и эта тишина настораживала. Перевалило за полночь, когда Люся и Терещенко услышали в траншеях по соседству приглушенный говор. Началось осторожное движение. Похоже, смена позиций? Кто-то быстро шел по траншее, где дежурила Люся, с бруствера осыпались комья земли. Проходивший толкнул ее локтем в спину, зло шепнул:

— Чего собираешься, как дохлый? — Видно, принял ее за солдата. Оказавшийся рядом Терещенко спросил:

— Куда собираться?

— К морю, балда... Катера на Тамань отходят.

Люся с Терещенко, захватив трофейное оружие, заспешили к берегу пролива, закрытого густым туманом. Еле успели на последний катер.

Женя Терещенко наконец-то заявился к нам в хутор Трактовый. Его трудно было узнать: исхудавший, оборванный, грязный. Вечерами он рассказывал нам о боях в Эльтигене и на горе Митридат. Из рук в руки переходил погон немецкого подполковника — трофей Жени в рукопашной схватке на горе Митридат.

На встрече Нового, 1944 года он сидел среди наших гостей — героев Эльтигена. А вскоре после этого Женя полетел на штурмовку Митридата. Зенитный снаряд разорвался в кабине воздушного стрелка. Привезли его в Трактовый неживого.

Мы вспоминали об этом с Дедом в гостинице «Керчь».

— ...Последний боевой вылет на керченский плацдарм, — продолжал Демидов, — я совершил шестнадцатого марта.

Там почти месяц было какое-то затишье. Фрицы крепко зарылись на высотах, а наши все еще накапливали силы. Мы тоже летали от случая к случаю: то какую-нибудь колонну или батарею проштурмуем, то по барже в море долбанем.

Как-то позвонили нам в Трактовый из штаба дивизии:

— Что-то фрицам вольготно живется, надо бы их потревожить.

— В такую погоду можно только парами ходить у них по тылам на «охоту», — ответил тогда командир.

Как только он сказал про «охоту», мне в голову полезли слова нашей песни:

Жил на свете старый ИЛ,
На «охоту» он ходил,
Но однажды под зенитку угодил,
Раз пятнадцать он горел...

А из дивизии речь вели не об «охоте».

— Надо как раз не по тылам, а по переднему краю ударить.

— По какому объекту? — спросил командир.

— В том-то и дело, что конкретного объекта нет. Надо провести разведку боем: пролететь вдоль линии фронта, потревожить фрицев, — они и зашевелятся. Вот тогда отыщется объект. Готовьте-ка вылет, лучших летчиков выделите...

Погода была дрянная: низкая сплошная облачность, дул сильный ветер.

Мне приказали возглавить колонну самолетов.

Повел я ее со стороны Азовского моря, потом взял курс на юг, чтобы до самой Керчи пролететь.

Приближаемся к вражеским оборонительным полосам, но там будто все вымерло. Объекта никакого не вижу — все хорошо замаскировано. Даже зенитки противника почему-то молчат. Но я все ж таки передал команду ведомым: «Маневр, маневр!» Меняем курс и скорость. Вдруг впереди от зенитных разрывов черно стало. Мне, как ведущему, уделялось особое «внимание». Вскоре снизу стукнуло, и в кабину повалил дым. Слышу со станции наведения знакомый голос заместителя командира дивизии полковника Бондаренко:

— Демидов, самолет горит, прыгай!

«Как же я буду прыгать над противником, да еще боковой ветер меня на «зонтике» к ним в тыл унесет». Передал командование заместителю, а сам отвалил влево и давай швырять самолет из стороны в сторону, потом ввел в скольжение на одно крыло... Опять слышу голос Бондаренко:

— Демидов, пожар потушил, выбирай площадку, садись!

Зашарил глазами по плацдарму, снижаюсь. И в это время по самолету забарабанило, он задрожал, пыхнуло пламя, а вперед проскочили два «мессера». Это они подловили меня снизу, — стрелок Вася Поплавский недоглядел. Теперь на самолете начался настоящий пожар, и со станции наведения больше не было никаких команд. Прыгать поздно — высоты нет. Сделал я «горку», завалил самолет в крен, ввел в скольжение на одно крыло — вывел у самой земли. Оглянулся на хвост, — пламя опять удалось сорвать, но перкаль на рулях обгорел.

Мой «Ильюха» стал неуправляемым, пошел вниз, удар... Отлежался я опять в госпитале, отдохнул малость в Трактовом. Как-то ночью услышал такой разговор: «Вот и началась настоящая работа для Деда — по головам у фрицев ходить, а он не сможет...»

На другой день я заявил командиру:

— Если мне летать не дадите, то отошлите куда-нибудь подальше отсюда. Не могу я смотреть на жаворонков, когда наступление в Крыму началось.

— Подожди, Демидов, — успокаивает он, — я вызвал армейскую медкомиссию, она решит. А ты не переживай, война-то на этом еще не закончится.

Комиссия меня вертела по всем правилам.

«Как еще жив остался? — удивляются врачи. — Если бы трещина оказалась чуть поближе к виску, — считай, покойник».

— Поедете на курорт?

— Какой может быть курорт во время войны? Не поеду!

Дали отпуск на 45 суток. Направился в разбитый Сталинград, заглянул на родину под Пензой, прошелся в Москве около Кремля, покатил к родным в Киев. И тут я услышал салют в честь освобождения Крыма, узнал, что нашему полку присвоено наименование «Севастопольский». От радости заревел белугой, побежал в штаб округа.

— Где мне теперь искать свой полк? — Езжайте в Рославль, там где-нибудь найдете, — посоветовала мне в штабе умная голова.

А полк я все-таки догнал в Белоруссии. Вот, Вася, и конец «моей долгоиграющей пластинки», — закончил Дед.

Была ночь. По крутым склонам горы Митридат к вершине движутся колонны молодежи. Колышется на ветру пламя многочисленных факелов, высоко поднятых над головами. И мы, ветераны, поднимаемся в День Победы вместе с нашей сменой, чтобы возложить цветы у обелиска воинской Славы.

А внизу сияли вновь отстроенный город и огни стоявших в порту кораблей, среди которых — освещенный прожекторами белоснежный гигант «Герои Эльтигена», возвратившийся из дальнего плавания в Антарктику. Мы были гостями на этом корабле. Тогда я разговорился с участницей десанта, рассказал ей о Жене Терещенко, Иване Моргачеве. Собеседница пристально взглянула на меня, чуть склонив голову набок — в шее у нее все еще сидел осколок — память Эльтигена.

— Братишка! — всплеснула она руками. — Я же помню их!

С нами вместе с вершины Митридата смотрела на эти огни высокая женщина в темном костюме, облегавшем статную фигуру. На ее груди сверкали боевые ордена. Это Владилена Евдокимовна Токмакова — Люся, — прилетевшая из Краснодара.

Мы побывали с Дедом и Токмаковой в Трактовом.

От нашего аэродрома не осталось и следа. Он распахан. На вершине кургана, где был наш КП, — глубокий провал. Хуторские пацаны играют там в войну.

Невдалеке от железнодорожной насыпи высится пирамидка с жестяной пятиконечной звездой. Это могила Жени Терещенко, с которым когда-то много летали.

Склонив головы, мы долго стояли молча.

Давними маршрутами

Жаль, что не пришлось нашему Деду отпраздновать большую победу под Севастополем, который оборонялся 250 дней и ночей, а наши войска выдворили оттуда фрицев за несколько суток. Не пришлось ему увидеть великого «драпа» из Крыма, когда враги сдавались в плен пачками.

Наш Иван Мальцев в дни наступления совершил вынужденную посадку у Акмонайских позиций. Спрятался со своим стрелком от вражеских солдат в заброшенных укреплениях. Те их искали и горланили:

— Рус, где ты?

А когда увидели наших летчиков со взведенными пистолетами, то приблизились с поднятыми руками. Искали их, оказывается, не для того, чтобы учинить расправу, а хотели добровольно сдаться в плен.

Пришлось нашему экипажу конвоировать в Керчь навстречу наступавшим войскам около сотни румын.

Отход немецко-фашистских войск был поспешным. Керчь была очищена 11 апреля, на следующий день — Феодосия, 14-го — Судак, 15-го — Гурзуф, где для меня замкнулся круг войны. Отсюда я в июне сорок первого спешил на фронт, а вскоре у Севастополя сошлись два наших фронта и две наши воздушные армии: 8-я — генерала Хрюкина и 4-я — Вершинина. Тысяча триста самолетов против нескольких десятков фашистских смертников, базировавшихся на мысе Херсонес.

В небе от самолетов было тесно. Летали целыми полками по строгому графику. Если не успеваешь на цель в отведенные тебе десять минут, тогда поворачивай назад — боевая задача считается невыполненной.

Летали бить противника на Сапун-горе, на Мекензиевых горах, а потом скопище войск на последнем их пристанище — мысе Херсонес. Это было 10 мая.

Сто тысяч убитых и пленных, потеря всей боевой техники — такой ценой заплатили гитлеровцы за долгое отсиживание в Крыму.

Наш полк стал именоваться 7-м гвардейским ордена Ленина Севастопольским!

Был под Севастополем большой банкет победителей.

В огромной палатке за столы рассаживались почти одни генералы и полковники. В отдалении нерешительно топтались приглашенные представители авиационных полков. Это были лучшие ведущие, но воинские звания у них — не выше капитана.

К ним подошел маршал Еременко:

— Что же вы, соколы, не заходите? — Пригласил в палатку, приказал распорядителю: — Рассадите их по всем родам войск, чтоб на этот раз не «в сомкнутом строю» были.

На другой день летчиков повезли на грузовиках осматривать разбитый Севастополь, побережье Крыма.

При въезде в Гурзуф за стройными кипарисами чернели развалины санатория Буюр-Нус. На дороге, по которой мы со знакомым летчиком в июне сорок первого шагали на фронт, колонны наших войск двигались на запад.

Полк готовился к перелету из Крыма в Белоруссию.

Лететь предстояло около 1500 километров на север с посадками в районе Запорожья, Харькова, Курска, Орла и Брянска. Конечный пункт — полевой аэродром невдалеке от Рославля. Как раз в тех местах, где в сорок первом Николай Ворочилин собирал выходивших из окружения солдат и скормил тогда им целый грузовик яиц.

Техники спешили подготовить штурмовики к дальнему перелету. На некоторых самолетах пришлось менять износившиеся моторы, на остальных выполняли регламентные работы, заделывали оставшиеся после штурма Севастополя пробоины. Для техников набралось дел невпроворот.

Штаб тем временем заканчивал составление наградных листов. Полковой фотограф Суранович «ставил к стенке» многих летчиков, делал снимки «девять на двенадцать», — похоже, что будут представлять на Героев. На «мушку» Сурановичу попали Константин Аверьянов, Виктор Горячев, Петр Кривень, Борис Левин, Николай Седненков, Иван Мальцев и, конечно же, Иван Остапенко.

Наш Остап-пуля на перекуре рассказывал летчикам и стрелкам очередную байку о том, как над мысом Херсонес он встретился один на один с немецким асом майором Колобом. Был ли на самом деле такой ас и верно ли, что за вторую мировую войну ему удалось одержать 360 побед, точно никто не знал. Но какой же интерес представлял бы поединок без Колоба — давнего «знакомого» Ивана?

Остапенко «заливал»:

— После того как я потопил танкер у Северной бухты, взял я курс домой. Смотрю, навстречу размалеванный под зебру «мессершмитт» несется, дорогу уступает. Фриц меня сразу узнал и по походке, и по орлу, который расправил крылья на капоте моего штурмовика.

— Давненько мы с тобой, сержант, не встречались! — первым сказал мне Колоб. Голос у него осипший, сразу видно, что вчера с горя крепко поддал.

— Неправильно величаешь, — ответил я ему по возможности бодро. — Сержантом ты меня знал еще на Северном Кавказе, а теперь я старший лейтенант, и на капитана скоро пошлют. А не встречались мы с тобой от самого Моздока!

— Извиняюсь, — говорит он, — что по чину не так назвал. А я тем временем потихоньку своего стрелка Пименова спрашиваю:

— Володя, как там твоя пушка?

— Задержку устраняю, — кряхтит он.

— Поскорей устраняй! Сейчас сам Колоб в хвост нам заходить собирается, ты должен встретить его с «почестями»!

— А ты покружись малость, пока устраню, — Колобу несподручно будет в хвост заходить.

В это время к группе слушателей подошел старшина Васильев, тоже прилег на усеянную красными маками траву. Был он, кажется, под маленьким градусом, иначе бы не влез с неуместным вопросом к Пименову:

— А что ж у тебя за задержка такая была, что решил возиться с ней на виражах? — Пименов только ухмыльнулся, а другие цыкнули на Васильева:

— Не мешай! Остапенко продолжал:

— Заложил я крутой вираж, а Колоб на сей раз нетерпеливым оказался — покрикивает:

— Вы долго там со своей пушкой возиться будете? У меня горючки в обрез...

— А какой же это бой без пушки? — отвечаю ему.

— Мне до вашей пушки дела нет! — горячится он. — Выходи, Иван Петрович, из виража на прямую, будешь моим триста шестьдесят первым!

— Если тебе так уж невтерпеж, то давай сойдемся на лобовых, чтоб по-честному было: я по тебе врежу из четырех огневых точек, у тебя тоже четыре. Вот и посмотрим, кто кого!

— Нет, Иван Петрович, — возражает он, — так дело не пойдет! Я привык с хвоста заходить.

«Чего, — думаю, — будем эту волынку тянуть: с хвоста так с хвоста». Шепнул Володе: «Приготовь наше «секретное» оружие».

— Ну, заходи, — сказал я Колобу. — Мой стрелок сейчас испытает на тебе новую реактивную установку.

— Вы меня, Иван Петрович, новым оружием не стращайте. Фюрер объявил, что новинка скорее будет у нас, чем у вас, у Иванов.

В это время старшина Васильев опять своим вопросом чуть не испортил всю обедню:

— Так, сволочь, и сказал?

Иван Остапенко не торопясь приближался к развязке своего рассказа:

— Ну, заходи в хвост! — крикнул я Колобу.

И майор Колоб пошел в атаку... Очень, видно, ему хотелось, чтобы перед «драпом» из Крыма я у него был триста шестьдесят первым. Мой Володя подпустил его поближе — железную выдержку показал, — а потом как бабахнул из сигнальной ракетницы. Колоб спереляку мотнулся, переворотом вниз ушел...

Остапенко сделал паузу, потягивал цигарку, видно, в это время обдумывал, как концовку доплести.

Неугомонный Васильев был явно недоволен тем, что упустили Колоба, он бурчал:

— Растяпы, такую крупную рыбу упустили...

Ивану Остапенко, видно, не хотелось окончательно разделываться с майором Колобом в Крыму: незачем обеднять свой репертуар. Рассчитаться с ним никогда не поздно: или он сам, или Володя Пименов, а может быть, даже старшина Васильев его собьет на другом фронте. Поэтому Остапенко сказал:

— И слышу я далекий голос Колоба: «Сейчас мне некогда возиться, — горючка кончилась. Из Крыма надо поспешать. Иваны сильно поднажали. Встретимся в другой раз».

«Прилетай в Белоруссию, если на Херсонесе жив останешься», — крикнул я ему вдогонку.

Штаб готовился к погрузке в вагоны. Транспортных самолетов на этот раз не выделили, на новое место надо было успеть раньше, чтобы встретить полк.

Командир полка был обеспокоен. И штаб на новом месте нужен, и как там обойдешься без технического состава? Сколько потом придется сидеть и ждать, пока они доберутся поездом?

Он сказал инженеру полка Тучину:

— Надо хотя бы половину техников и оружейников вместе со штабом отправить.

— Тогда с вылетом задержимся не меньше как на неделю, — возразил ему инженер. — Регламентных работ накопилось, за последний месяц самолеты сильно поизносились. Мелочь какую упустишь — вынужденная посадка случится, — затаскают, и в первую очередь меня...

— Затаскают — это факт. На зенитку или «мессеров» не свалишь, — ведь обычный мирный перелет.

Штурман полка капитан Саша Юрков тоже присутствовал при этом разговоре и думал, как выйти из положения. Не так давно он прочитал в газете об удивительном подвиге летчиков соседнего фронта.

Штурмовики атаковали около Николаева Водопойский аэродром. Зенитка повредила мотор прикрывавшему их истребителю. Летчик Иосиф Стопа, подавлявший зенитный огонь, вынужден был приземлиться прямо на аэродроме. Фрицы бросились было к летчику, но остальные самолеты обстреляли их. На выручку сел двухместный штурмовик. Стопа влез в кабину стрелка, однако взлетавшему штурмовику пулеметной очередью пробило покрышку колеса, он завертелся на месте. Тогда сел еще один штурмовик. Летчик забрал троих: одного поместил со стрелком, а двое уцепились за пирамиды шасси. Так и долетели до своего аэродрома с выпущенными колесами.

Это сообщение мы читали с Юрковым еще в Трактовом. Тогда я и рассказал ему об Иосифе Стопе — моем воспитаннике по Николаевскому аэроклубу.

Это был маленький хлопчик, сирота. При поступлении медицинская комиссия по росту браковала его — не хватало до нормы нескольких сантиметров. Тогда мы с Мишей Ворожбиевым настояли на своем. Стопу зачислили курсантом.

— Какие происходят в жизни совпадения, — говорил я тогда Юркову. — Человек получил путевку в воздух на Водопойском аэродроме, а через три года он там же чуть не нашел себе могилу.

Юрков, вспомнивший об этом случае, размышлял в таком плане: «Двухместный ИЛ, кроме экипажа, может забрать еще троих». Тогда его осенила мысль, и он сказал командиру:

— Штурмовик поднимает шестьсот килограммов бомб. Так вместо них можно же поместить в бомболюки хотя бы двоих техников, да со стрелком еще и третьего?

Идея Юркова командиру понравилась, но вначале он не подумал о тех, кому предстоит совершить полет в бомбоотсеках. Когда о плане перелета стало известно техникам, многие начали высказывать опасения:

— А вдруг летчик нечаянно сдвинет рычаг, раскроются створки бомболюков — приятно ли будет испытывать силу притяжения Земли?

— А случись вынужденная посадка на брюхо, тогда отбивная котлета из такого «пассажира» получится...

— Да разве в этот бомболюк втиснешься? Поговорят, и на том дело закончится.

Надо было все проверить, испытать и рассеять сомнения. Рычаг аварийного сброса бомб можно законтрить. Чтобы не случилось вынужденной посадки, надо хорошенько подготовить самолеты. Бомболюки, конечно, не вместительны, — значит, придется подбирать «малогабаритных» людей.

Начали делать «примерку». На первых порах пришлось повозиться с укладкой «живого груза». Лежать, оказывается, можно было только на боку, поджав колени к самому подбородку.

Охотников на первый пробный полет не было. Тогда оружейницы Маша Одинцова и Оля Чернова высказали свое горячее желание слетать. Что оставалось делать техникам?

Первым полетел с двумя пассажирками в бомболюках Саша Юрков. Вслед за ним выполнил два полета Иван Остапенко, «перекрывший» Юркова: он поместил со своим стрелком Володей Пименовым самую маленькую в полку оружейницу Тосю Табачную, а двоих техников «прокатил» в бомболюках.

Проект необычного перелета был утвержден.

Пришел день, когда полк стартовал с крымской земли. Перед этим, разумеется, в Запорожье дали телеграмму, в которой сообщалось расчетное время прибытия, чтобы не задерживать заправку самолетов горючим и обед.

Но с обедом в Запорожье вышло недоразумение.

— Мы готовили на шестьдесят человек, откуда же взялось людей в два с лишним раза больше? Пришлось объяснять. Аверьянов тоже вступил в спор с заведующим столовой:

— Если хотите знать, на моем тринадцатом номере летело даже шестеро, — он указал на своего Болтика. А потом последовала его команда: — Болтик, старшина! — Собачонка поднялась на задние лапы и застыла по стойке «смирно». Вспомнила, наверное, того старшину, который в Тимашевской черную кошку в столовой гонял. С тех пор Аверьянов приучил Болтика к чинопочитанию.

...Следующая посадка — в Харькове — колыбели нашего полка. Город дважды был в руках противника. Восемь месяцев назад — в августе сорок третьего — он был вторично освобожден нашими войсками. Коля Смурыгов давно уже получает из дому письма с двумя «подписями» — Клавиной и сына — обведенная карандашом растопыренная лапочка.

На аэродроме под Харьковом не оказалось горючего.

— На два дня разрешаю в город! — объявил командир. И заспешил Коля Смурыгов с Виктором Шаховым в Харьков.

— Не удалось нам перед вылетом на фронт отведать у тебя яишенки с колбаской, — шутил Виктор, вышагивая на своих скрипучих протезах.

Коля Смурыгов на этот раз был в полном здравии. Он пытался брать на руки трехлетнего Юрку.

— Дядя, дядя... — лепетал сынишка, но на руки идти не хотел.

— Я твой папа!

— Папа там, — малыш показывал на фотокарточку. А папа там был красивый, без шрамов на лице. На прощание Коля сказал жене:

— Расти тут сына, а нам надо гнать фрицев дальше на запад. Теперь-то уж скоро вернемся, не плачь...

В Белоруссию долетели без происшествий.

Аэродром Дорогая... Аэродром — это только название. Продолговатая поляна в лесу, на ее краю — болото. Грунт, хоть и укатанный, но мягкий. Зато лес густой — для маскировки хорош. Срубили отдельные деревья, затащили самолеты хвостами в просеки да еще забросали их ветками. Вблизи проходишь — самолетов не видно.

Зато комары облепили так, что невольно вспомнили Гудермес. Там хоть был сарай, в котором разводили дымари, а здесь, кроме нескольких небольших построек, занятых под столовую, склад и штаб, для жилья ничего не нашлось. Землянок не выкопали — скоро, мол, в наступление пойдем. Деревушка с приветливым названием Дорогая отсюда далеко, да и была она сожжена немцами дотла. Так что размещаться на ночлег пришлось под самолетами и в шалашах. В общем, комары от бескормицы не страдали.

— Скорее бы наступать, что ли... — ворчали летчики и техники.

И все же батальон аэродромного обслуживания принял нас, как мог, хорошо. В столовой шел пар от разваристой «дробненькой» картошки. Для нас на скорую руку соорудили баньку «по-черному» — парься сколько влезет.

А еще для всеобщей потехи в этом батальоне был смышленый, хоть и чересчур демократичный, козел. Он бродил около КП, потрясая длинной бородой и огромными рогами. У нашей столовой он выпрашивал лакомые куски, перепадало ему вдоволь. Но упаси бог отвернуться от этого козла! Наш начальник штаба обронил бумажку, нагнулся за ней, и в тот же миг был стремительно атакован с «хвоста» и повергнут на землю.

— Это похлестче твоего майора Колоба! — старшина Васильев подмигнул Остапенко.

Козел начальства не признавал. И уволить его было нельзя — в штате полка он не состоял. Зато воздушные стрелки прониклись к козлу уважением за стремительность атак с задней полусферы и независимость.

Через несколько дней наш козел преобразился: его рога и еще некоторые атрибуты излучали сияние: воздушные стрелки покрасили их бронзой. И это словно его воодушевило на новые «подвиги». С утра он внезапно атаковал давшего зевка Тимофея Тучина.

— Дурья голова, — ворчал инженер. — Ведь не кто другой, а я для тебя такую краску со склада выписывал...

У всех было приподнятое настроение: сообщили о высадке наших союзников в Нормандии, — наконец-то открыт второй фронт в Европе, о котором мы вели разговор еще в Гудермесе в августе сорок второго.

— Теперь с двух сторон будем фрицев давить! И еще был сюрприз: Володя Демидов — наш Дед — объявился в Белоруссии.

К июню сорок четвертого большая часть Белоруссии все еще была оккупирована. Лишь один из десяти областных центров — Гомель — находился в наших руках.

На тысячекилометровом пространстве — от Невеля на севере и до Гомеля на юге — скрытно сосредоточивались войска наших четырех фронтов — 1-го Прибалтийского и трех Белорусских. Готовилась крупнейшая операция «Багратион» по разгрому основных сил группы армий «Центр», преграждавших нашим войскам путь в Польшу и Восточную Пруссию.

Немецкое командование ожидало наступления Красной Армии на юге, а удар готовился на другом стратегическом направлении.

В короткие июньские ночи пехотные, артиллерийские и танковые части совершали стремительные марш-броски и укрывались в белорусских лесах. Бомбардировщики, штурмовики, истребители и разведчики четырех воздушных армий слетались и Белоруссию небольшими группами на малых высотах, садились на полевые аэродромы и тут же тщательно маскировались. В Белоруссии у нас было около 6 тысяч самолетов, а гитлеровцы могли противопоставить свой 6-й воздушный флот, насчитывавший немногим более 1300 самолетов.

Тогда невольно вспомнили любимое изречение Григория Пантелеевича Кравченко: «Еще немножко, и мы им начнем хребет ломать!» Сбывалось его предсказание, но не так скоро, как предполагали. Три года прошло с тех пор, как наш полк вступил в боевые действия на Березине.

И так уж случилось, что 4-я воздушная армия теперь шла в составе 2-го Белорусского фронта, нацеленного на Березину и Минск, туда, где первыми пролетали Холобаев, Спицын и Филиппов.

Командир эскадрильи капитан Иван Остапенко говорил своим летчикам:

— Вот теперь и нам придется полетать над теми же местами, где полк воевал в первые дни войны. Не миновать бить переправы на той же Березине, а может быть, и на Бобруйский аэродром пошлют...

С тех пор в организации боевых действий Военно-Воздушных Сил произошло много изменений. Вместо малочисленных смешанных авиационных дивизий, распыленных по общевойсковым армиям, теперь каждый фронт имел в своем составе воздушную армию. Усилия ее не рассредоточивались равномерно по всему фронту, а нацеливались туда, где решался успех операции. Более того, предусматривалось взаимодействие между соседними воздушными армиями, руководство которыми осуществляли представители Ставки Главный маршал авиации А. А. Новиков и генерал Ф. Я. Фалалеев.

Задачи авиации были четко определены. В ночь перед наступлением на участках прорыва фронтов планировалось совершить около трех тысяч самолето-вылетов для подавления обороны противника и его резервов. С началом артиллерийской подготовки авиация должна была нанести еще один массированный удар по огневым средствам и опорным пунктам противника.

Все цели, заранее выявленные нашей разведкой, были обозначены на картах у летчиков, время ударов тоже определено.

В войсках были развернуты пункты управления авиацией с радиостанциями. Там находились наши авиационные представители. Девушкам из 46-го гвардейского, кроме бомбежки, поставлена необычная задача: на У-2 они по ночам будут освещать войскам маршруты, по которым намечено наступление.

Чтобы в лесистых районах облегчить летчикам выход к участку прорыва, на высоких деревьях были сооружены вышки для дымовых постов. С началом боя там должны гореть шашки: на каждом посту — свой цвет дыма, спутать невозможно.

...В полк снова прибыло молодое пополнение. Перед наступлением необходимо иметь резерв. Хотя у нас и превосходство в воздухе, легкой войны не жди, — потери неизбежны.

Молодых летчиков нужно тренировать, но лесной аэродром около спаленной деревушки демаскировать нельзя. Капитан Юрков полетел на спарке УИЛ-2 подальше в тыл — на аэродром в Сещу. Туда отправили и молодых летчиков.

В ведущих недостатка тогда не было: Остапенко, Карабут, Седненков, Аверьянов, Чернец, Левин, Юрков, Чхеидзе, Горячев...

В ночь на 23 июня 1944 года объявили боевую готовность. В темном небе стоял непрерывный гул: это пошли «на работу» наши «ночники». Вскоре на западе замерцали далекие отблески осветительных бомб, оттуда доносилось глухое громыхание.

Приближался рассвет. Около командного пункта выстроили полк. Замер строй: по случаю начала операции был вынос гвардейского знамени. Оно весь день будет стоять на пригорке на виду у всех.

Подполковник Рябов на коротком митинге сказал:

— Это знамя обагрено кровью наших боевых друзей, сражавшихся в этих местах еще в первые месяцы войны. Теперь в строю гвардейцев стоит их достойная смена. На вашу долю выпала честь разбить гитлеровских оккупантов на белорусской земле, а затем уничтожить в самом фашистском логове. Вперед, к победе!

Экипажи разошлись по самолетам.

Наступал хмурый рассвет. Над белорусскими лесами прокатился протяжный гул — заработала наша артиллерия. Пора бы взлетать и штурмовикам, но туман толстым пластом лег на лесную поляну. Вырулившая на старт группа выключила моторы.

Лишь в середине дня потянул западный ветер, сдул с аэродрома молочную пелену. Затрепетало алое знамя на пригорке около КП, стартовали штурмовики.

Летчики 230-й Кубанской дивизии до самого вечера непрерывно кружили и пикировали за передним краем вражеской обороны. Группа за группой шли на запад к Могилеву, подавляли огонь артиллерийских батарей противника, штурмовали выдвигавшиеся из глубины колонны войск, задерживали их на дорогах, жгли машины и танки, рассеивали пехоту. А с вечера в небе снова загудели наши «ночники».

Перед ужином летчики сгрудились на КП. наносили на свои карты изменения линии фронта. 49-я армия генерала И. Т. Гришина на Могилевском направлении прорвала оборону противника, вклинилась почти на 50 километров и передовыми частями с ходу форсировала Днепр. Наши соседи слева и справа, 1-й и 3-й Белорусские фронты, будто мечами, рассекали на части группировку вражеских войск и тоже продвигались на запад.

26 июня подвижная танковая группа Б. С. Бахарова совершила смелый маневр и заняла в глубине противника единственный мост на Березине у Бобруйска, отрезав тем самым врагу пути отхода. Вскоре там оказались окруженными шесть вражеских дивизий. Они пытались прорваться на запад, но на том берегу Березины были уже наши, а сотни бомбардировщиков и штурмовиков непрерывно бомбили скопившуюся в лесах 40-тысячную группировку войск. Над лесами клубился дым — горели автомашины, танки, взрывались бензозаправщики, гибли тысячи вражеских солдат и офицеров, не желавших сложить оружие.

28 июня Николай Смурыгов пролетал мимо Бобруйска и увидел на крепостной башне красный флаг. Так было и три года назад, когда сводный отряд генерала Поветкина отбивал у противника занятый им 28 июня 1941 года Бобруйск.

В начале июля восточнее Минска, где в первые дни войны с боями отходила к Березине обескровленная 13-я армия генерала П. М. Филатова, — теперь оказалась окруженной 100-тысячная группировка противника. Ее уничтожали два фронта, стремительно продвигавшиеся на запад. 3 июля был освобожден Минск. В столице Белоруссии состоялся парад лучших представителей 370-тысячной армии народных мстителей, помогавших Красной Армии громить врага в тылу. В эти же дни по улицам Москвы под конвоем прошли 57 тысяч пленных фашистских генералов, офицеров и солдат, не добитых в белорусских «котлах» под Бобруйском, Минском и Витебском.

За две недели сражений в Белоруссии были разгромлены основные силы группы армий «Центр». Наши войска продвинулись на 400 километров.

...Стремительно наступали наши соединения, авиация тоже должна была часто менять аэродромы. Всего лишь неделю пришлось летать с Дорогой, а потом перебазировались в Тумановку и оказались на Днепре, севернее Старого Быхова; через несколько дней сели у Гангуты — это уже за Березиной. Потом Мир, Скидель — далеко в тылу остался Минск.

Нашему полку приходилось догонять свои войска, но, приблизившись к линии фронта, он часто бездействовал. Бензиновые баки на штурмовиках по нескольку дней оставались пустыми, не было бомб и снарядов.

— Что же это получается? — горячились некоторые летчики. — Вместо того чтобы бить противника, мы загораем!

— А сколько фрицев на дорогах — бить не перебить!

— Это все тыловики стараются...

Чего греха таить: «тыловик» часто звучало как оскорбительное слово. А как трудна их работа на фронте! Одеть, обуть, накормить людей. Они лечили больных и раненых, готовили для нас аэродромы, рыли землянки, обеспечивали ремонт самолетов, подвозили горючее, боеприпасы.

Война требовала от тыловиков многого. В Белорусской операции они должны были подвезти войскам свыше 500 тысяч тонн продовольствия, почти столько же боеприпасов и около 300 тысяч тонн горючего. Только для перевозки горючего потребовалось более 500 железнодорожных составов, следовавших на фронт из Баку и Грозного. А железные дороги и разрушенные мосты в прифронтовой полосе все еще восстанавливались, перешивались рельсы на нашу колею. Грунтовые дороги были тоже разворочены гусеницами танков, бензовозы двигались по-черепашьи, проделывая огромный путь к далеко ушедшим на запад войскам.

И все же на второй или третий день наши штурмовики заправлялись горючим, снаряжались боеприпасами, — брали курс на запад.

Легкой войны не бывает и в наступлении.

Поначалу вражеских истребителей не видели вообще, а от зениток все же доставалось.

Не пришлось Ивану Остапенко встретиться в Белоруссии с майором Колобом.

И если бы не воздушный стрелок Пименов, то не увидели бы мы больше и самого Ивана Остапенко.

Володя Пименов к концу войны оказался рекордсменом среди воздушных стрелков: на его счету было 137 боевых вылетов. А летать он начал лишь осенью 1943 года.

Перед войной был курсантом Челябинского штурманского авиаучилища, а воевать пришлось в пехоте разведчиком. Его часть в сорок втором отходила с боями от Старобельска до Моздока. Потом с 8-й гвардейской стрелковой бригадой высаживался на «Малую землю» под Новороссийском. Этому десанту нам пришлось в сорок третьем сбрасывать листовки такого содержания: «За вами следит весь фронт. Держитесь! Ваш десант — нож в спину немцев!» И героический десант выстоял.

Пименова снова послали в авиацию.

— Пойдешь в штурмовую стрелком.

— Я живого штурмовика близко не видел, — пошлите подучиться.

— У нас боевая армия, а не училище, — сказали ему в штабе 4-й воздушной армии. — В части подучитесь.

Учителем у Пименова был наш Дремлюк. И полетел «испеченный» стрелок!

Летал на Кубани, в Крыму, отбил с Остапенко «атаку» майора Колоба над Севастополем. И теперь неразлучный экипаж над Белоруссией.

Полетели штурмовать эшелоны на железнодорожной станции. Удар зенитного снаряда — загорелся нижний бензобак.

— Володя, я ничего не вижу. Какая высота? Далеко ли до линии фронта? — спрашивает Остапенко.

— Чуть выбери из угла... Так держи! Потяни, потяни еще немножко...

Тянул Остапенко, сколько мог, потом самолет пошел к земле — удар.

Пименов очнулся, — самолет лежит в торфянике, дымит. Летчик все еще в кабине. Лицо в крови, тлеет одежда, обгорели руки, а рядом рвутся мины, свистят пули. Стрелок взвалил на себя летчика, пополз с ним к кустарнику.

— Перезаряди мне пистолет, — просит летчик.

— Не пришло еще время, — успокаивал стрелок пришедшего в сознание Ивана Остапенко. Выволок Пименов летчика к своим.

Через несколько дней в полк пришла записка из армейского госпиталя:

— Остап жив! Пименов спас своего командира.

Но Иван надолго вышел из строя: сильные ушибы, сотрясение мозга.

И наш Дед, появившийся в Белоруссии из далекого Киева, не совсем пришел в себя, хоть и ходил с бодрым видом. Еще в Трактовом из-за трещины в черепе медицинская комиссия на полгода отстранила его от летной работы. Демидов не напоминал об этой травме, а медики о ней и подавно забыли.

Командир полка как-то спросил Демидова:

— Кого бы послать за Волгу новые самолеты получить, отобрать летчиков? Полк заметно поредел, а конца операции не видно...

— Давайте я слетаю!

— А сможешь?

— Почему бы и нет!

Полетел Дед на транспортном самолете за пассажира. Вернулся на боевом ведущим с пополнением.

— Сам отбирал летчиков, сам привел — хочу им дать и боевое крещение.

Сводил Дед группу на задание раз, другой — и пошло до самой Польши... На цель выводил точно, пикировал, правда, не так уж круто, как прежде, — перегрузки давали себя знать.

Фрицы вышли из лесов на шоссейную дорогу Могилев — Минск, начали откатываться на запад. Образовалась сплошная колонна вражеской техники протяженностью более ста километров.

Тогда командир первой эскадрильи капитан Демидов повел большую группу штурмовиков. Он нацелил ее на головную часть колонны у переправы — движение сразу застопорилось. Несколько дней подряд штурмовики летали на эту цель. Во многих местах полыхала гигантская колонна. Поврежденную технику немцы сваливали в кюветы, медленно продвигались на запад. Тогда командующий 4-й воздушной армией генерал-полковник Вершинин обратился к Главному маршалу авиации А. А. Новикову:

«...Душа болит, — немцы удирают сплошными колоннами, создаются пробки и скопления, а как следует бить нечем».

На другой же день группы бомбардировщиков из соседней 16-й воздушной армии генерала С. И. Руденко тоже обрушились на колонны в районе Березины.

Горы разбитой техники и тысячи трупов остались на дороге.

Наступавшим войскам пришлось даже двигаться по обходным маршрутам, где все еще рыскали остатки разбитых частей. Наш БАО перемещался по лесным дорогам следом за отходившими подразделениями противника.

Как-то Демидов с группой возвращался с задания, заметил в лесу колонну и решил на нее страха нагнать — стрелять было уже нечем. Снизился до предела, пронеслись с ревом штурмовики, — от одного этого забегали по лесу люди, заметался там и белый козел.

На новом аэродроме командир БАО майор Тейф разыскал Демидова:

— Дед, скажи, пожалуйста, что я тебе такого плохого сделал? Обмундирование выдал новое, сапоги хромовые... Я же твой самолет сразу по номеру узнал, — не отпирайся.

Демидов только крякнул.

Вскоре на новый аэродром нагрянула армейская медкомиссия. Вызвали Демидова.

— Говорят, вы летаете?

— Летаю.

— Вы же знаете, что вам полгода к самолету подходить нельзя?

— Это по-вашему...

— А как будет по-вашему?

— По-нашему так: летаю по три-четыре раза в день — сколько нужно.

— Как себя чувствуете?

— Как видите, неплохо.

— Так вот, товарищ Демидов: один раз в день с перерывами мы вам разрешаем, а два — это уже недопустимо.

—Пусть будет по-вашему, — сказал Дед.

На следующий день он сделал три вылета подряд.

За ужином повеселел:

— До чего люблю у фрицев по головам ходить, особенно когда они драпают!

...Не вернулся с задания Сашко Руденко. Он участвовал когда-то в прорыве «голубой линии», 70 раз пересек Керченский пролив и штурмовал противника на крымской земле. Раз был сбит на Кубани, сел тогда на нейтральную, еле выбрался к своим. И вот теперь полетел за Березину и на 126-м боевом вылете не вернулся со своим стрелком старшиной Белецким.

— Упал на лес, взорвался, — доложили летчики из его группы. А потом получили радиограмму от командира дивизии генерала Гетьмана, в которой сообщалось место катастрофы. Ехал Гетьман вслед за наступавшими войсками на новый пункт наведения. К нему подбежал солдат.

— В том лесу разбитый штурмовик лежит, — доложил он.

Гетьман по желтому коку винта и по номеру без труда установил, чей это самолет. Садился на густые деревья, «выкосил» крыльями наклонную просеку. Самолет с поломанными фюзеляжем и крыльями лежал на поваленной вековой сосне вниз кабинами. По всему видно, погиб экипаж.

Руденко тогда возвращался с задания. Брил над лесом, — снаряд угодил ему в мотор. Летчик помнил, как начал рубить крыльями верхушки сосен, как уперся коленями в приборную доску, чтобы головой не стукнуться, и все... Потом почувствовал сильную боль в голове, с трудом открыл глаза и не сразу понял, где он и что с ним приключилось. Над ним почему-то было не небо, а земля. В лесу сумрачно. Сообразил, что с самого утра он висит на привязных ремнях кверху ногами. Фонарь кабины не открыть — прижат к дереву. Решил выбираться через боковую форточку, куда с трудом проходит голова — уши мешают. Но откуда взялись силы и ловкость: протиснул голову, одно плечо, потом другое, пистолет на поясе мешал. Ухитрился отстегнуть ремень с кобурой — пролез, словно уж, а на земле закачался. Гимнастерка окровавлена, ноет рука, на ногу больно ступить. А где же стрелок? Подошел к валявшемуся в стороне фюзеляжу — услышал слабый стон. Еще хватило сил растащить обломки, высвободить Белецкого. Жив и боевой друг, только и его сильно помяло, в бедре нестерпимая боль.

От самолета надо уходить — тут еще немцы бродят. Выломали палки, пошли на восток.

Идти трудно, ноги увязают в топи, потом началось болото. Хотели было обойти стороной, но услышали лай собак. Сашко Руденко с детства баловался в лесах с ружьем, поэтому подумал: «Какая охота на войне? А может, это фрицы травят овчарками наших людей?» Тогда летчик и стрелок забыли о своих болячках, полезли в болото. Брели уже по пояс в воде, и тут хлопнула осветительная ракета, — пришлось нырнуть.

Потом над болотом понеслись трассы, в воде взорвалась граната, послышались крики: «Хенде хох!»

«Черта с два! — подумал Сашко. — Собаками в воде нас не возьмете!» То и дело приходилось нырять, лишь пистолеты держали над водой, чтобы патроны не отсырели. Погоня прекратилась, летчик со стрелком отходили все дальше от берега к темневшему посреди болота островку. Там заползли в кустарник.

Вскоре где-то в лесу загромыхала артиллерия. Этот гул медленно перемещался к западу и прекратился лишь к утру.

Из-за сосен выкатилось солнце, справа и слева гудели штурмовики.

Целый день обсыхали на островке, чистили пистолеты. Сашко финкой вырезал из низкорослых березок костыли.

Как стемнело, двинулись на восток.

К следующему утру набрели на какую-то деревушку, но днем заходить не рискнули. Решили выждать в лесу. Голод давал себя знать. Жевали желуди, дикий лук, несозревшую чернику. До вечера проспали в кустарнике.

Ночью приблизились к крайней хате. Сашко шепнул стрелку:

— Прикрывай меня сзади, а в случае чего — выручай. Стреляй только наверняка.

В это время на другом конце села несколько раз треснули автоматные очереди, потом снова стало тихо. «Неужели немцы орудуют?» Через окно Руденко услышал детский голос: «Мама, мама...»

Решил постучать в окно. Вышла старуха.

— Чьи войска в деревне? — шепнул летчик.

— Большевики, сынок... Сегодня девять человек пришли...

— Военные?

— Военные, военные...

— А где они?

— В третьей хате от угла.

Направились к той хате, — стрелок по-прежнему шел сзади, как в боевом охранении. И вдруг из-за плетня:

— Стой! Руки вверх!

Сашко поднял руки, а в одной все еще держит пистолет.

— Кто вы? — спросил растерявшийся летчик.

— Молчать, идти вперед!

Вызнал командира, тот оказался лейтенантом, возглавляет взвод разведки. Власовцев они здесь выловили, по этому случаю был «салют»...

Утром разведчики ушли дальше на запад, а в ту хату, где задержались Руденко с Белецким, сошлись все жители лесной деревушки. Удивлялись погонам, трогали ордена. А у Сашка их было не так уж и мало: Красной Звезды, Отечественной войны, два ордена Красного Знамени да еще знак «Гвардия».

К заслуженному летчику обращались с неожиданными вопросами:

— Чья теперь будет приблудная фашистская лошадь?

— Колхозная, — ответил Сашко.

— А колхозы опять будут?

— Будут, а как же без них?

— Когда ж нам председателя пришлют?

— А мы ждать не будем, сейчас и изберем, — сориентировался Сашко. — Кого хотите?

Кандидатуру назвали лишь одну:

— Хай буде Василь Бульба, — указали бабы на единственного старика с деревянной ногой.

— Доверяете?

— Доверяем, доверяем... Он, кажись, с партизанами связь держал.

— Проголосуем. Кто за товарища Бульбу?

Руки подняли все, как один, в том числе и стоявшие в первом ряду чумазые, оборванные ребятишки.

После выборов председателя Сашко сделал политинформацию: рассказал о наступлении, о втором фронте, не забыл упомянуть и о том, что немецкие генералы чуть-чуть не застрелили самого Гитлера — покушение на него было.

Только после этого Руденко с Белецким заковыляли на костылях в Гангуту.

Воздушного стрелка из-за перелома тазобедренной кости с летной работы списали, а нашему Сашку довелось поблаженствовать в полковом лазарете 707-го БАО. А было от чего блаженствовать: он часто видел у своей кровати медсестру Надю. Уж очень она была хороша собой!

Летчики под любым предлогом старались попасть на прием к Наде, Сашко тоже был у нее частым пациентом.

— Саша, вам опять таблетки от кашля? — спрашивала она с милой улыбкой.

Сашку неудобно просить все время от кашля, и в последний раз перед 126-м боевым вылетом он ляпнул:

— От расстройства...

— Нервной системы? — решила уточнить Надя, а Сашко вместо ответа покрутил ладонью по животу.

Теперь в лазарете 707-го БАО Сашку не требовалось никаких таблеток. Он быстро выздоравливал.

Последние шаги

За два месяца непрерывных боев в Белоруссии наши войска продвинулись на запад почти на 600 километров. 2-й Белорусский фронт перешел границу Польши, захватил севернее Варшавы плацдарм на реке Нарев и вплотную подошел к Восточной Пруссии.

Тридцать шесть раз салютовала Москва четырем фронтам, наступавшим бок о бок в Белоруссии и Прибалтике. Наш 7-й гвардейский стал еще и Краснознаменным. Между Вислой и Одером противник занял многополосные оборонительные укрепления, стянул туда войска. Стало больше зениток, появились истребители.

Нашим войскам нужно было перегруппировать силы, восполнить потери и подтянуть тылы — склады, госпитали, мастерские по ремонту техники, построить аэродромы и перебазировать авиацию.

В 7-м гвардейском опять недоставало самолетов, летчиков и воздушных стрелков. Владимиру Демидову и Вахтангу Чхеидзе не однажды пришлось слетать за Волгу.

Иван Остапенко после ранения поехал в длительный отпуск на Харьковщину, в родное село Долгенькое. В свое время мне пришлось водить туда группу на штурмовку. Узнал впоследствии об этом Остапенко и говорит:

— А ведь там моя мамаша, Ивановна, с братиком Федей остались.

— Мы же били не по селу, а колошматили скопившуюся на окраине технику, — успокоил я его. А потом выяснилось, что наши бомбы действительно пощадили и Остапенкову хату, и Ивановну с Федей. Посчастливилось мне впоследствии встретиться и с Ивановной — невысокой, сухонькой и бедовой женщиной. По-наслушался тогда ее рассказов.

— Сыдять воны в хати, — вспоминала Ивановна, — та пьють свий вонючий шнапс. И пьють такусенькими наперсточками, та вже и заспивалы... Побачилы мене и клычуть: «Матка, на!» — сують цей самый наперсток. А я им и кажу: «Та с чого ж це вы заспивалы? А як еще трошки, так и на карачках полизете!» А щоб им было попятно, що це таке карачки, — обернулась до них задом, та на четвереньках до двери и поповзла. Хай хоть стрельнуть, думаю, зато полюбуются!

Воны тильки загоготалы та налывають у стакан: «Матка, на!» Я им кажу: «Як це мени, — так треба щоб доверху!» Та и хильнула я цей стакан. «Так наши пьють!» Язык ще им показала. Хрицы аж буркалы повытаращилы, головами закачалы: «Ай матка, ай рус!» А я з хаты швидче в куринь...

Вдоволь мы насмеялись от рассказов Ивановны.

Стало понятно, в кого пошел наш Остап-пуля — непревзойденный балагур.

Вернулся Иван Остапенко из отпуска в полк, но ненадолго: получил направление на учебу. Да не куда-нибудь, а в Военно-воздушную академию! Не хотел было Иван расставаться с полком, но летчики все же настояли на его отъезде.

Всплакнул Остапенко на проводах по-настоящему.

— Не хлюпай, Иван, — сказал ему на прощанье Дед. — Вернешься в полк — будет у нас хоть одна золотая голова! Там, говорят, по формулам воевать учат...

К концу войны послали на какие-то курсы усовершенствования Николая Смурыгова, потом заместителя командира эскадрильи Петра Демакова. Но Рыжий, так звали в полку Демакова, вскоре вернулся.

— Отчислили? — спросили его летчики.

— Никто меня не отчислял. Сам удрал!

— Ты что, сдурел? — ополчились на Демакова его друзья.— Пока еще не поздно, поворачивай оглобли!

— Не поеду! — заупрямился он. — Довоевать самую чепуху осталось, а синусы-косинусы — потом.

Повел Демаков группу и не вернулся. Не пришлось ему довоевать. Еще на одного ведущего стало меньше в полку.

— «Недоработали» мы тогда с ним... — сокрушался Дед.

Штурман полка Саша Юрков супил черные брови, молчал.

Юрков в полку всего год, но втянулся в боевую работу быстро, хорошо воевал и был на своем месте. Из всех нас выделялся опрятностью. На брюках и гимнастерке всегда были наведены «стрелочки», начищенные сапоги сияли. Когда он находил для этого время?

Юрков не выносил беспорядка в кабине. Техник часто драил ее даже с мылом. Перед вылетом на боевое задание штурман полка проверял качество уборки разглаженным носовым платком. Когда оставался довольным, то говорил своим густым прокуренным баритоном:

— Кр-р-расота!

Это было его любимое словечко. Юркова в полку так и называли: Кр-расота.

Был День авиации — 18 августа. Не иначе как по этому случаю наш штурман появился на аэродроме в выходной паре, хоть и предстояло лететь в район Визны — подавлять артиллерию.

Усаживаясь в самолет, сделал тогда технику замечание:

— Сегодня же кабину помыть!

Юрков летел во главе первого звена, за которым сзади пристроилась вторая четверка.

Погода в этот день была как для воздушного парада: безоблачно, видимость отличная. До цели летели в хорошем строю: «Кр-расота!»

Как же Юркову было сдержаться от выражения чувств, если цель уже видна, а в небе ни единого разрыва зениток, ни одного «мессера». Несколько наших истребителей сопровождения уже выскочили вперед для «расчистки воздуха». Там нечего было и расчищать, но так уж задумано — истребители действовали по заранее разработанному плану.

Юрков повел свою четверку в атаку. Штурмовики одновременно нацелились в землю. Из люков ведущего отделились «сотки», и тут же самолет разнесло в куски.

Иван Чернец принял командование группой.

Причина взрыва самолета Юркова оставалась загадкой. Подобные случаи бывали и в других полках нашей дивизии, применявших «сотки». Тогда многие летчики отказывались брать стокилограммовые бомбы, предпочитали им любые другие калибры.

Приезжало дивизионное начальство. На первых порах устроили разнос тем, кто «распускал слухи», будто самолет подорвался на своих бомбах. Больше всех досталось Ивану Чернецу, который хорошо видел происшедшую над целью катастрофу и первым высказал свое предположение. Кончилась вся эта история тем, что разбиравшаяся в причинах катастрофы специальная комиссия забраковала партию бомбовзрывателей.

Из летчиков, которые начали воевать еще в Донбассе, уцелел лишь Николай Седненков...

Седненков носил каракулевую кубанку с красным верхом. Такой головной убор появился у некоторых летчиков еще в Краснодаре, когда пашей штурмовой дивизии было присвоено наименование Кубанской. Тогда на базаре платили за кубанки по две тысячи рублей. В хуторе Трактовом, когда вышел указ о присвоении мне звания Героя Советского Союза, Николай сказал:

— С тебя причитается.

Того, что с меня «причиталось», достать по всей Тамани было невозможно. Я уже собирался в «экспедицию»: командир дивизии разрешил по такому случаю слетать в Краснодар на штурмовике. Тогда я спросил Николу:

— А что бы ты сейчас хотел?

— Не пожалеешь? — он поскреб пятерней белобрысый чуб и ткнул пальцем на мою кубанку.

Николай, если не считать кубанки, внешне был ничем не приметным парнем.

Но техники говорили о нем уважительно:

— Наш Седненков может летать на бревне. — Почему-то всегда добавляли «наш», хотя во всей воздушной армии другого Седненкова не было.

Седненков одно время летал на самолете, от которого все отказывались, — мотор дымил, хотя мощность развивал нормальную. Николай по этому поводу еще и шутки отпускал:

— Мне на дымящем даже лучше: зенитчики в покое оставляют, «мессеры» тоже не особенно клюют. Они, наверное, думают, что меня уже «обработали», а я себе лечу да лечу... — Отсюда, верно, и пошла присказка о бревне.

Когда бывали перебои с горючим, летчики и стрелки осматривали окрестные достопримечательности. Никола Седненков был большим любителем таких экскурсий. Встречались чудом уцелевшие замки, от которых веяло стариной. Сколько войн пронеслось мимо и эта последняя прошла бушующим шквалом сначала — на восток, потом — на запад, а немой свидетель истории стоит себе, возможно, еще со времен псов-рыцарей, пережив не одно поколение людей.

В Западной Белоруссии, в каком-то местечке Никола Седненков разузнал, что поблизости действует женский монастырь. Оказалось, что и вход в него свободный.

Тогда-то зачастили в монастырь «экскурсанты». Интересно было посмотреть, как молоденькие монахини в длинных одеяниях усердно отбивали поклоны.

Прошел слушок, что Никола Седненков как представитель белорусского народа был удостоен благословения самой игуменьи. Тогда включился в работу политаппарат.

— Хотя ходить туда и не возбраняется, но не забывайте, что это вам не цирк. Неосторожное слово какое скажете, — можно восстановить против нас жителей.

Но с монастырем все обошлось как нельзя лучше. А по поводу благословения кто-то все же сострил:

— На кого игуменья крест наложила, тому воевать до полной победы!

Седненков пришел в полк старшим сержантом, за два года войны дослужился до старшего лейтенанта, хотя мог бы уже и в капитанах ходить. Должность же занимал заместителя командира эскадрильи у Героя Советского Союза Ивана Карабута (тот пришел к нам из полка Зуба). Николу тоже представили на Героя еще в Крыму, но наградной где-то залежался. Седненков обиженным себя не чувствовал. Летал ведущим, не жаловался даже на свою хворь.

Еще в кубанских плавнях к нему прицепилась малярия. В Крыму полегчало, а в Белоруссии приступы опять участились. И уложили Николу в полковой лазарет. Там он беспрекословно подчинялся Наде и глотал акрихин. И тогда ему принесли письмо. Первое за всю войну письмо от матери Марфы Тихоновны, оставшейся в оккупации в деревне Трутнево Смоленской области.

Повеселел наш Никола.

— Чем тут валяться, съезжу-ка я к матери: отсюда ведь недалеко. На недельку небось отпустят.

Ушел из лазарета, появился на аэродроме, чтобы рапорт об отпуске написать. Увидел своих друзей: невеселые, измученные. А в полку был напряженный день. Наши войска форсировали Нарев. Танкисты генерала Панова решили на плечах у противника прорваться по его же мостам на западный берег. Под Пултуском первая тридцатьчетверка выскочила на мост, но раздался взрыв, и танк рухнул в воду. У Карневска на переполненный фашистскими войсками мост ворвались танки с автоматчиками на броне. Не пощадив и своих солдат, немецкое командование также взорвало мост. Тогда пехотинцы бросились вплавь, танки форсировали реку вброд, а противник пытался отбросить в воду немногочисленные войска, захватившие небольшой плацдарм.

Штурмовиков вызывали для поддержки. Первую группу поведет Карабут, а кто вторую и третью?

— Свожу и я сегодня, — сказал Седненков. — Вам ведь выпишут к ужину, а я, думаете, облизываться буду? — пошутил он.

Первым вылетел Карабут, вторым — его заместитель Седненков.

Когда выруливала третья группа, на горизонте показались возвращавшиеся с задания штурмовики. Одного самолета недоставало.

— Карабута подбили, — доложили ведомые. — Сел на занятой противником территории.

Возвращалась вторая группа — опять одним самолетом меньше.

Николай Седненков был сбит прямым попаданием зенитного снаряда.

После гибели Юркова на должность штурмана полка назначили Костю Аверьянова.

24 октября на аэродроме Высокий Мазовец день был не совсем обычный. И дело не в какой-то особой задаче полка. Войска все еще вели бои по расширению и закреплению плацдарма на Нареве, отражая контратаки противника. Штурмовикам надо было подавить артиллерию в районе Черностув.

Первую группу повел Аверьянов, а следом за ней пошла четверка Виктора Горячева. Только взлетели последние штурмовики, на аэродроме появились корреспонденты «Фронтовой правды» Борис Бялик и Слава Шаровский.

— Опять кого-нибудь «допрашивать»? — спросили их. — Нет, нет! Только поздравить и сфотографировать.

— С чем же поздравлять?

— С новыми Героями!

Вездесущие корреспонденты узнали об Указе, который еще не был опубликован в газете, но которого давно все ждали. Героями Советского Союза стали сразу семь летчиков: Константин Аверьянов, Владимир Демидов, Петр Кривень, Борис Левин, Иван Мальцев. Виктор Горячев и Николай Седненков.

Крепко пожимали руки тем, кто еще не успел улететь на боевое задание. Шаровский без конца щелкал «лейкой» и готовился запечатлеть необычные кадры на самолетной стоянке. Он еще сфотографирует Аверьянова и Горячева вместе с Болтиком.

Один за другим шли на посадку штурмовики, Виктора Горячева среди них не было.

Помрачнели летчики, узнав, что при выходе из второй атаки самолет ведущего второй группы был внезапно атакован снизу двумя «мессершмиттами». Тогда штурмовик резко взмыл, потом перешел в крутое пикирование и взорвался при ударе о землю. Но кто-то из летчиков заметил раскрывшийся на малой высоте купол парашюта. Кто же успел покинуть самолет: Горячев или его воздушный стрелок Малышев? И какой шанс остаться живым тому, кто приземлился в расположении войск противника?

Но в авиации бывают всякие чудеса. Произошло же такое чудо и в нашем полку...

5 ноября 1942 года я водил девятку штурмовиков еще с «точки номер три» в район Орджоникидзе. Истребителей для прикрытия тогда не выделили, хоть «мессеры» в те кризисные дни буквально стаями висели над полем боя.

Роль истребителей прикрытия в том вылете выполняли два штурмовика без бомбовой нагрузки. Они шли позади группы и непрерывно выполняли маневр «ножницы». Летели на этих самолетах Владимир Зангиев и Николай Письмиченко.

Наша цель — танки у Хаталдона. Эти места хорошо знакомы Володе Зангиеву: ведь здесь прошли его детство и юность. Слева по курсу — зеленые горы, у подножья вьется дорога, и там — Хаталдон. А на нас сверху уже пикировала первая четверка «мессеров». Первая атака — по ведущему. Зангиев все же успел дать заградительную очередь. И так удачно у него получилось, что один истребитель с дымным следом круто пошел к земле. Это была первая победа Зангиева, предотвратившая неминуемую гибель ведущего. Он не мог глаз оторвать от сбитого самолета — следил за ним до тех пор, пока тот не ударился о землю. А вскоре после этого, выходя из первой атаки по танкам, я увидел горевший и кувыркавшийся штурмовик. Видел, как из кабины вывалился огненный ком и стремительно понесся вниз. У самой земли потянулась белая лента купола парашюта, но и по ней струился огонь.

Не один я видел гибель Володи Зангиева вблизи его родного села. А спустя два года, в конце сорок четвертого, Зангиев вернулся в 7-й гвардейский и теперь снова летает!

Какое «чудо» произошло с ним, он рассказал сам.

«...Вскоре после того, как один «мессер» пошел с дымом вниз, меня засыпали «эрликоны». Навалилась вторая четверка, в кабине появился огонь. Хотел я заложить скольжение, чтобы погасить пожар, но ручка управления болталась — рули оказались перебитыми. Тогда я убрал газ, выпустил щитки — самолет резко снизил скорость. «Мессеры» проскочили вперед, я нажал на гашетки, — один истребитель вспыхнул, а мой штурмовик свалился в штопор — как раз над Священной рощей — «Хетаговым кустом». Туда по старому обычаю 18 июля съезжаются с окрестных сел осетины, чтобы отпраздновать чудесное спасение легендарного героя Хетага, победившего многочисленных врагов.

Огонь жег мне лицо и руки, вспыхнула одежда, — я вывалился из кабины, но парашют сразу открывать не стал, чтобы сорвать пламя. Близко от земли дернул кольцо, услышал шуршание шелка — удар. Больше я ничего не помнил.

...Приоткрыл глаза, — склонились надо мной две женщины, смачивают губы водой, распухшее лицо чем-то смазывают. Я лежал на полу в комнате, не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.

— Где я? — спросил по-осетински.

— В Хаталдоне. Фашисты недавно приволокли тебя и бросили. Мы украдкой сюда пробрались.

— Запомните, — сказал я женщинам. — Я Владимир Зангиев...

Потом пришли фашисты.

— Фамилия? Номер части? Где аэродром?

— Вот прилетят скоро наши, тогда все и узнаете...

Били ногами, я терял сознание и больше ничего им не сказал. Потом выволокли на улицу, привязали веревкой за ноги к лошади и погнали...

Оказался я в лагере Дигора, потом в Прохладной, оттуда товарняком пленных доставили в Славуты.

Кроме сильных ожогов, был у меня перелом ноги, срасталась она медленно. Потом по ночам приучался ходить без костылей, но так, чтобы даже никто из пленных не заметил.

23 мая сорок третьего года нас вывели из лагеря. Я начал отставать. Полицай замахнулся прикладом, но я раньше успел ударить его костылем. Швырнул костыли в сторону и побежал в лес.

Почти месяц пришлось блудить по лесам, совсем обессилел. Партизанская разведка на меня натолкнулась, приняли вначале за мертвого.

Начал воевать в партизанском отряде имени Ворошилова. Назначили политруком отряда. Действовали в Каменец-Подольской и Ровенской областях. Представили к ордену Красного Знамени.

Старые раны заживали плохо, а новые прибавлялись. Ходил с группой на диверсию. Подорвали поезд на перегоне Оленин — Ракитное. Отходить пришлось под минометным обстрелом. Ранили.

Командование решило отправить меня в тыл. 18 декабря сорок третьего года втроем направились на партизанский аэродром Дубницкое. Шел со мной Скибо из отряда Ковпака и начальник боепитания нашего отряда Губанов.

Представились начальнику штаба партизанского движения Украины полковнику Савченко. Тот сказал:

— По воздуху переправляем только тяжело раненых. Линию фронта придется переходить самим.

Пошли по указанному маршруту по оси дислокации партизанских отрядов. Нам помогли перейти линию фронта.

Новый сорок четвертый год я встретил в Ростове. Шел я в штаб ВВС округа. Прохожие оборачивались, разглядывали меня: шинель румынская, на шапке красная ленточка.

В штабе спросили:

— Что вам здесь нужно?

— Направьте в седьмой гвардейский.

Меня направили в КПЗ для проверки. Затянулась эта проверка на два с половиной месяца. Потом сказали «извините!» и направили в Грозненское авиационное училище работать инструктором. Летать опять пришлось в тех краях, где меня сбили 5 ноября 1942 года.

Строчил рапорты, писал письма в 230-ю дивизию, в воздушную армию. Наконец меня вызвали на фронт.

Вот так я и прибыл в Сток!» — закончил рассказ Зангиев.

Для корреспондентов «Фронтовой правды» нашелся интересный материал. Вскоре был напечатан очерк Б. Бялика, поместили крупный портрет летчика.

Началась вторая жизнь Володи Зангиева в родном полку. На его груди ордена Красной Звезды, Красного Знамени, медаль «Партизан Отечественной войны» 1-й степени.

Близился к концу сорок четвертый год, заканчивалась подготовка войск нескольких фронтов к проведению Висло-Одерской операции, которая должна была открыть путь на Берлин.

2-й Белорусский фронт маршала К. К. Рокоссовского готовился нанести два мощных удара в северо-западном направлении, чтобы отсечь и уничтожить крупную группировку в Восточной Пруссии.

Наступление войск с плацдармов на Нареве развивалось успешно, но погода в эти дни опять не хотела быть союзником авиации: туман, метели...

В те дни командующий фронтом маршал Рокоссовский не покидал передовых пунктов управления. Увидел как-то командира дивизии Гетьмана:

— Семен Григорьевич, проталкивайте как-нибудь хоть по одному штурмовику, надо помочь отбить контратаки. Нас могут сбросить с плацдарма.

Посылали одиночек, самых опытных летчиков.

Герою Советского Союза Ивану Мальцеву и Зангиеву поставили задачу:

— Пробейтесь к Эльбингу, посмотрите, что там происходит. В такую погоду действительно можно было только «пробиться», а под Эльбингом обстановка усложнилась. Танки генерала Вольского дерзким броском прорвались к Балтийскому морю.

Противник собрал в кулак несколько дивизий и нанес сильный фланговый контрудар. Где теперь наши, где противник — разобраться трудно.

Мальцеву с Зангиевым все же удалось долететь до Эльбинга. Потом они попали в снежный заряд. Потеряли друг друга. Возвращались по одному. Зангиев брил над лесом, и вдруг — удар но мотору. Посадка на сосны — летчик потерял сознание. Воздушный стрелок Володя Гаркун вытащил командира из кабины, вытер снегом окровавленное лицо. Зангиев очнулся.

— Командир, — сказал ему Гаркун, — к нам какие-то люди идут.

Зангиев поднялся. Несколько военных пробирались по лесу к самолету. Летчик сказал Гаркуну:

— Садись за свою пушку. В случае чего — бей в кучу, меня тоже не жалей! — и двинулся навстречу со взведенным пистолетом в руке.

— Стой! — крикнул он. — Один ко мне, остальные на месте!

Медленно сходились двое с пистолетами. Гаркун в это время развернул турельную пушку, прицелился... и увидел, как двое обнялись: летчик и пехотинец...

Пехотинцы не хотели сразу отпускать летчиков. Оставили на сутки у себя в гостях. Потом доставили их на аэродром.

Рябов первым увидел вернувшийся экипаж, расцеловал обоих. А через аэродром бежал Тимофей Тучин. В руке у него консервная банка, из нее плещется.

— Пей, елки зеленые! За третью жизнь!

Володя выпил за третью жизнь, и в голове у него зашумело — не столько от выпитого, сколько от последней контузии.

А вот еще одно «чудо», вернулся воздушный стрелок Виктора Горячева — Малышев...

Войска наступали дальше на запад, приближаясь к последнему стратегическому рубежу на Одере.

Чем дальше на запад — тем беспокойнее становилось на аэродромах. Оперуполномоченному СМЕРША капитану Тарасову прибавилось работы. То и дело вылавливали бродячих фрицев, которые в одиночку и группами пытались пробираться на запад. Их называли блуждающими группировками.

Особенно много их было в Белоруссии. Тогда летчицам из 46-го гвардейского, хотя они и «ночники», хватало работы и в дневное время. Их посылали на разведку немецких отрядов, скрывавшихся в лесах или в посевах.

Не желавших сдаваться в плен доколачивали войска второго эшелона. Фрицы были голодные и озлобленные, часто обстреливали низко пролетавшие над ними самолеты, а в поисках пропитания по ночам совершали нападения на деревни.

В баталиях по вылавливанию блуждающих вблизи аэродромов групп приходилось принимать участие и летчикам, и воздушным стрелкам, и техникам. Наши девушки-оружейницы и служащие БАО проявили тогда отвагу в наземных боях.

Метеоролог Клава пошла как-то ночью к метеобудке снять показания приборов. Как из-под земли выросли с поднятыми руками гитлеровцы. Вернулась она к штабу с 17 пленными. Тогда дежурные переполошились, подняли всех по тревоге: немцы-то были с оружием! Но они оказались «дисциплинированными» пленными: положили свои автоматы рядком на бревно и сразу же есть запросили. Покормили их чем бог послал, а потом уж Тарасов служил им свою «всенощную».

Были случаи и похлестче.

Недалеко от аэродрома в крепости Грауденц засело несколько тысяч фашистов, не пожелавших выбросить белый флаг. Для блокады крепости оставили небольшие силы, а остальные двинулись дальше на запад.

Утром везли наших летчиков на аэродром. По этой же дороге на восток брела большая колонна немецких солдат. Оружия у них не было видно.

— Пачками сдаются! — сказал кто-то. Но из этой самой колонны по летчикам вдогонку дали автоматную очередь. Из штаба позвонили в войска. Оттуда ответили:

— Это немцы из крепости через болото прорываются. Поднимите самолет для разведки, сообщите, где они.

Некоторые воздушные стрелки заняли в самолетах свои боевые посты у турельных пушек, остальные с винтовками и автоматами побежали по лесу, залегли на огневом рубеже около кладбища.

Над лесом кружил наш самолет-разведчик, потом начали взлетать штурмовики, бросали по группировке бомбы, обстреливали.

Наземной операцией у кладбища руководил старшина Васильев. И не как-нибудь, а по науке. Он сформировал два подразделения, назначил командиров, указал направление наступления и скомандовал:

— Вперед!

Но тут же сделал замечание штабному писарю Ювеналию Шергину:

— Что же ты как жердь вытянулся? Пригнись да скрадывайся за деревьями, а не по просеке топай!

Тогда Шергин начал «скрадываться». Обошел большой куст, а перед ним здоровенный фриц появился. Враг направил на Шергина какую-то трубу, под ногами фыркнул фаустпатрон, но вреда никакого не причинил — завалился в воронку. Тогда Шергин ткнул фрица штыком, но получилось не так, как хотел: целил в туловище, а попал в щеку. Немец поднял руки. Появился Николай Ворочилин, тоже с пленным.

В это время откуда-то с фланга застрочил пулемет, послышался голос Васильева:

— Ложись, шляпы!

Подоспевшие наши воинские части завершили ликвидацию группировки.

Тося Табачная конвоировала около десятка пленных. Те зачем-то сняли свои ручные часы, связали ремешки и цепочки в одно ожерелье, протянули Табачной эту связку. Тося даже взвизгнула:

— Геть, поросяча морда! — и захрустели все эти часы под каблуками ее кирзовых сапог.

Недалеко от аэродрома из кустов вышли около 20 немецких офицеров с эмблемами люфтваффе. Подняли руки.

— Зачем отсиживались в кустах? — допрашивал командир.

— Ждали, пока наши захватят аэродром.

— Ну и что дальше?

— Улетели бы на ваших самолетах.

Командир не сдержался, отвесил этому летчику оплеуху. А техник Лиманский в это время «выкуривал» из блиндажа засевших гитлеровцев. Пришлось швырнуть в амбразуру гранату. Вышел один: бледный как полотно юнец лет семнадцати, дрожал и плакал представитель фолькштурма — последняя надежда Гитлера.

На аэродроме к «дугласу» командующего фронтом, маршала К. К. Рокоссовского подрулил еще один транспортный самолет.

— Куда будет рейс? — спросил у командира корабля штурман полка Аверьянов.

— В Москву.

— Пассажира от нас возьмете?

— Не могу. Пленных генералов везем.

Вскоре подкатили два трофейных «хорьха». Из них вышли генералы в длинных шинелях и высоких фуражках. К самолету шли важно, один за другим, соблюдая субординацию и теперь, когда для них война закончилась. Впереди с достоинством вышагивал плоский, как доска, старик с ввалившимися щеками и непроницаемым лицом, на руках держал дрожавшую всем телом тонконогую болонку.

— Собаку придется оставить, — сказал через переводчика капитан Тарасов и повернулся к Аверьянову: — Если нравится, возьми.

Генерал что-то долго говорил. Переводчик изложил последнюю просьбу генерала — не разлучать его с преданным другом, с которым он побывал даже в сталинградском «котле».

— Я бы ее все равно не взял, — заявил Аверьянов.

Победа пришла!

В канун сорок пятого года наша армия готовилась к решающему броску на Берлин.

Три года подряд нам пришлось сражаться одним, без союзников. Лишь в финале затянувшейся гигантской битвы открылся давно обещанный второй фронт в Европе.

Не успели мы отдышаться после стремительного наступления в Белоруссии, на наших союзников свалилась беда! Двадцать две гитлеровские дивизии нанесли внезапный удар у Арденн, а вслед за этим последовал еще один удар — в Эльзасе. Слабая оборона 1-й американской армии была прорвана, немцы вклинились на глубину до ста километров.

Черчилль, прилетавший в сорок втором году в Москву с «куском льда», на этот раз сам запросил выручки с востока. И тогда наш огромный фронт — от Балтики до Карпат — раньше установленного срока двинулся на запад, чтобы отвлечь на себя силы противника.

В феврале сорок пятого войска 2-го Белорусского фронта под командованием маршала Рокоссовского растянулись буквально в ниточку.

Они пробивались по вражеской территории в раннюю распутицу, преодолевая многочисленные каналы и заболоченные участки.

Более мощный сосед слева — 1-й Белорусский фронт под командованием маршала Жукова уходил вперед, приближаясь к Одеру, от которого до Берлина оставалось менее ста километров.

В войсках Рокоссовского началась перегруппировка сил для разгрома 30 дивизий противника в Восточной Померании.

Сильно поредели передовые цепи нашей пехоты... Зато в артиллерии, танках и в самолетах недостатка не было. А какая пошла техника! В авиации появились бомбардировщики ТУ-2, развивавшие огромную для того времени скорость — свыше 500 километров в час. Конструкторы С. А. Лавочкин и А. С. Яковлев создали истребители ЛА-7 и ЯК-3, превосходившие по скорости, маневренности и вооружению немецкие. Где-то на Урале уже летал реактивный истребитель, показавший небывалую скорость. Рассказывали, будто на этом необычном самолете нет воздушного винта:

— У него впереди «дырка», двигатель фурчит, как паяльная лампа, а за хвостом — огонь!

К самолету с «дыркой» мы отнеслись с предубеждением, зато весть о том, что С. В. Ильюшин построил новый штурмовик, была воспринята с восторгом.

— Успеем ли на таком повоевать? — всполошился Дед.

Новое наступление наших войск было назначено на 24 февраля. А накануне отметили годовщину Красной Армии.

У нас в полку этот вечер был торжественным вдвойне. Зачитали Указ о присвоении звания Героя Советского Союза еще пяти нашим летчикам: Владимиру Кабанову, Александру Плешакову, Михаилу Шатову и сразу двум Иванам — Чернецу и Остапенко.

И еще объявили:

— Получено распоряжение готовиться к отправке в тыл для переучивания на новых штурмовиках ИЛ-10!

...Нам с Иваном Остапенко не довелось присутствовать на этом торжестве. Судьбе было угодно, чтобы мы оба оказались в военно-воздушной академии. Она была так переполнена фронтовиками, что нам с Остапом какое-то время пришлось ночевать в общежитии на одной кровати с провисшей почти до самого пола сеткой. Вот тогда-то мы но достоинству оценили преимущества дощатых нар в фронтовых блиндажах.

Попал я в академию неожиданно.

— Отправляйтесь в Москву в распоряжение начальника Главного управления формирования генерал-полковника авиации А. В. Никитина. Как раз есть попутный самолет. Счастливого пути! — сказал тогда на прощание Гетьман.

Столица встретила меня неприветливо. Пока добирался от центрального аэродрома до штаба ВВС, не раз пришлось предъявлять документы комендантскому патрулю. Причина тому — смешанная форма одежды. И в самом деле, кроме темно-синей пилотки с голубым кантом, ничто другое из амуниции не выдавало во мне авиатора. Поношенная куртка без погон и знаков различия, у бедра болтался пистолет. Бриджи неопределенного цвета (наша оружейница Клава Калмыкова сшила мне их еще в хуторе Трактовом из трофейной шинели), а брезентовые сапоги, которые искусно смастерил техник Шевченко из парашютного чехла, все в масляных пятнах...

В штабе ВВС мне выписали пропуск и сказали:

— Зайдите к члену Военного Совета ВВС генерал-полковнику Шиманову.

Не без трепета душевного, как при входе в зону зенитного огня, я приоткрыл огромную, обитую черным дерматином дверь, потом еще одну такую же и оказался в громадном кабинете. Длинный, покрытый зеленым сукном стол напомнил мне взлетно-посадочную полосу Краснодарского аэродрома. С другого конца кабинета навстречу направился генерал с косым пробором на голове. Его комплекция явно не соответствовала размерам занимаемого помещения.

— Как жизнь? — спросил он неожиданно просто, назвав меня по фамилии.

— В порядке...

— Как воюется?

— Отлично...

— А это сам писал? — спросил он, подводя меня к журнальному столику и указывая на подшивку центральной газеты «Сталинский сокол». Генерал начал листать, и я узнал свои семь подвальных статей, озаглавленных не без претензии на оригинальность: «Из чего слагается мастерство».

— Сам писал, — ответил ему, а сердце дрогнуло: «Никого я там не славил, никого и не охаивал, а лишь делился боевым опытом. Какой же ляпсус обнаружил в этих статьях член Военного Совета ВВС?»

— Вот в этом месте ты ничего не преувеличил? — показал он на абзац, отчеркнутый красным карандашом. В «подозрительном» месте приводились данные, характеризующие мои личные достижения в меткости бомбометания и стрельбы, неоднократно подтвержденные в показательных полетах на фронте.

— Написал так, как было, — ответил я Шиманову.

— А мы тут, признаться, с генералом Никитиным в этом усомнились. Таких результатов никто из инструкторов в запасных бригадах и полках еще не добивался. Ты сможешь это доказать перед летчиками практически, а не на бумаге?

— Могу.

— Для этого, собственно говоря, мы тебя и вызвали. «Погастролируй» у нас по запасным частям, поделись боевым опытом, покажи... А потом будет особый разговор.

К тому, что большое начальство всегда чего-то не договаривает, я привык, поэтому об «особом разговоре» я забыл сразу же, как только у меня в руках оказалось командировочное предписание. Мысли были заняты тем, чтобы поточнее отбомбиться.

На «гастролях» я делал все, как на войне. От предварительного облета мишеней на полигоне отказался:

— На фронте цели показывают на карте, никаких предварительных облетов, — сказал я командирам частей. — Но и бомбы подвесьте не цементные, а боевые. Боекомплект к пушкам и пулеметам должен быть полным, а не по двадцать патронов на ствол, как принято у вас.

Такие условия я «выторговал».

Затем у меня состоялся «тайный сговор» с начальником полигона. В кузовы трофейных автомашин, которые должны подвергнуться обстрелу, он наложил соломы, а перед самим взлетом эту «начинку» полили горючим.

На первый показательный полет приехали представители штаба ВВС во главе с генералом Н. С. Шимановым. Они находились среди летчиков, столпившихся вблизи полигона у репродуктора, чтобы слушать мои объяснения по радио во время полета.

Я взлетел и без труда отыскал на лесной поляне полигон.

— Скорость триста, высота восемьсот, цель слева, — передал я на землю, наблюдая за приближавшимся к визирной линии крестом, выложенным в центре мишени из белых березовых бревен.

— Вхожу в пикирование, угол тридцать градусов... сброс!

Когда вывел самолет и резко развернулся, то увидел разбросанные бревна. Хорошо!

Скрылся за лесом, перешел на бреющий. Теперь оставалось показать свой «партизанский заход», применявшийся для внезапной атаки паровозов и автомашин.

Высота — минимальная, скорость увеличена. Один, затем второй разворот за лесом, чтобы меня с полигона не заметили. А вот и железная дорога. Лечу вдоль нее, в стороне у опушки леса вижу «автоколонну». Круто взмываю вверх с креном, затем опускаю нос, прицелился. Еще не убрал полностью крена, а сходящийся у земли веер трасс прошил машину — она вспыхнула. Я снова скрылся за лесом, чтобы повторить излюбленную атаку...

После «гастролей» по запасным частям я вторично предстал перед генералом Шимановым — для «особого разговора». На этот раз я уже был одет строго по форме, и даже в хромовых сапогах. Все это мне выдали на центральном вещевом складе по записке члена Военного Совета.

— Хотите учиться в академии? — задал мне неожиданный вопрос Шиманов.

Меня будто оглушило взрывной волной, я только переступил с ноги на ногу. Лишь кое-как собравшись с мыслями, сказал:

— Разрешите немножко подумать за дверью...

— Думать можно до завтрашнего дня, — обрадовал меня генерал. — Придешь с рапортом.

Больше всего меня беспокоили вступительные экзамены по общеобразовательной подготовке, на подготовительный курс поступать не хотелось — лишний год терять. Я долго колебался. Советчиков нашлось — хоть отбавляй, и все советы разные. Одни говорили: «Дурья голова, какая там учеба, если война легкая пошла. Глядишь — вторую Звезду заработаешь». Большинство же советовало учиться: «К Звезде надо хорошую голову приложить. А экзаменов не бойся: если будет резолюция Шиманова, зачислят и так».

Рапорт лежит на столе у генерала Шиманова. Он бегло прочитал и наискосок размашисто написал: «Зачислить в академию» — и поставил точку. У меня между лопаток будто крылья выросли и перышки зашевелились. «Если зачислить — значит без экзаменов!» — подумал я. Но генерал почему-то долго не отнимал пера от точки. Вдруг у меня на глазах он приделал к ней длинный хвостик и добавил еще строку: «если сдаст вступительные испытания».

Тревожные предчувствия меня не обманули. На самом финише вступительных экзаменов, когда физика, математика и прочее осталось позади, я предстал перед молоденькой блондинкой. Она с пристрастием стала меня «допрашивать» у карты Америки. Ее почему-то особенно интересовало овцеводство. У меня же к тому времени еще не совсем выветрились только те скудные географические познания, которые я почерпнул из книжки Ильфа и Петрова. Дуэт литераторов меня еле спас от полного провала.

Так я поступил на основной курс, а Герой Советского Союза Иван Остапенко, деливший со мной одну кровать, оказался на подготовительном. Ему пришлось изучать общеобразовательные дисциплины, поэтому он и норовил удрать из академии в родной полк.

А полк наш собирался в дальний путь…

С Балтики полз густей туман, лепил мокрый снег. На аэродром прибыла колонна грузовиков. На них предстояло добираться до Белостока. Только оттуда можно было ехать по железной дороге.

— С вещами строиться! Лишнего не брать, и чтобы никаких трофеев! — объявил новый командир полка, не так давно вступивший в эту должность. А какие, спрашивается, могут быть трофеи у авиаторов, если впереди фронт прошел?

Сто пять летчиков, стрелков и техников, отобранных из полка для освоения нового самолета, построились для проверки. У каждого был либо чемодан, либо сидор. Остальные, кто остался ждать нашего возвращения на новых самолетах, вышли провожать.

Проверка заканчивалась, но кто-то выкрикнул из строя:

— Плешаков еще не собрал своих вещей!

И действительно, новый наш Герой Саша Плешаков, которого только на Тамани и над Крымом раз десять сбивали, стоял в строю без чемодана.

— А вы почему не изволили собраться? — строго спросил командир.

— Я собрался, — ответил Плешаков.

— А где же вещи?

— Вот они, — хлопнул он по планшету и раскрыл его для проверки. В полку все знали, что «имущество» Саши свободно умещалось в планшете. Кроме карты, транспортира, масштабной линейки и карандашей, там было два подворотничка (отглаживались!) и опасная бритва «близнецы» с помазком. Но на этот раз у Плешакова в руке оказался еще и атласный буржуйский цилиндр.

— А это зачем?

— На память о Пруссии...

Еще один «трофей» нашелся у начальника связи Григория Нудженко. При нем стоял «ровел» — велосипед с деревянными ободьями и сильно изогнутым высоченным рулем. Он ему нужен позарез: ведь связь осуществляется не только по проводам, иногда приходилось носиться по аэродрому и на своих двоих.

Был еще дополнительный груз — для всех — говяжьи ляжки от фрицевских бездомных коров, — ведь ехали в тыл, где питались по скудной тыловой норме.

Колонна автомашин тронулась по развороченным танками дорогам. Реки вспучились, неслись льдины, срывая наскоро наведенные низководные деревянные мосты. Пришлось петлять в поисках объездных путей.

Долгим был путь до Белостока. Да и железнодорожный состав медленно тянулся по опустошенной Белоруссии.

В запасной полк, находившийся за Москвой, пришла из столицы шифровка. Первым ее прочитал командир полка Константин Николаевич Холобаев и вихрем заносился по гарнизону.

Мы распрощались с ним еще на Северном Кавказе — его отозвали на работу в Москву, потом направили в полк. У нас сменилось несколько командиров. Один вскоре пропал без вести, второго сняли, а третий заступил совсем недавно, поэтому и не знал, с каким личным «имуществом» воюет Саша Плешаков.

Холобаев срочно собрал своих тыловиков на совещание.

— К нам прибывает седьмой гвардейский, — сказал он. — Это мой родной полк, встретить его надлежит достойно! Баню натопить жарко, обмундирование всем фронтовикам заменить на новое, постельные принадлежности выдать первой категории — одеяла те, что с начесом. Клуб надраить, столы накрыть для торжественного ужина, сытно накормить. Пару-тройку кабанов из подсобки заколоть и еще что в таких случаях полагается...

— Как же мы, товарищ командир, за новое обмундирование будем потом отчитываться? — спросил кто-то не терпевшего возражений Холобаева.

— Не мне вас учить, как выкручиваться! — отпарировал он. — Да чтоб духовой оркестр был на вокзале к приходу поезда! Сам поеду встречать! Учтите, прибытие полка совпадает со знаменательной датой: 7 марта исполняется четвертая годовщина присвоения полку звания гвардейского...

Холобаев еще распорядился вывесить в клубе карту. Конечно же, он сам расскажет о боевом пути полка, которому выпала честь в канун войны получить штурмовики ИЛ-2, а теперь — перед самым ее конном, предстоит овладеть новейшим самолетом ИЛ-10!

В работу включился женсовет во главе с Верой Федоровной — женой Холобаева. Убранство общежития, клуба и столовой — дело женских рук. Вера Федоровна перепотрошила семейный альбом, извлекая из него фотографии прославленных ветеранов части.

...Медленно подходил поезд к перрону. Чумазый машинист до пояса высунулся из окна, удивленно смотрел на ревущие начищенные трубы и на барабанщика, усердно отбивавшего такты марша «Все выше, все выше и выше...». Холобаев стоял поодаль от дирижера, нахохлившись, со строгим лицом.

И вот высыпали из вагонов гвардейцы, быстро построились в две шеренги. Многим из стоявших впереди хотелось бы показать прежнему командиру Золотые Звезды и ордена, да погода не позволяла. А Холобаев искал знакомые лица и не находил их. Виктор Шахов остался в Пруссии, Николай Смурыгов после курсов пошел на повышение в дивизию начальником воздушно-стрелковой службы — их в строю не было. Лишь во второй шеренге он увидел Григория Нудженко, стоявшего со своим «ровелом», потом Костю Дремлюка, «профессора» Шума. Не сразу признал по обгоревшему лицу Володю Зангиева, которого считал погибшим...

Холобаев принял рапорт, как положено, а потом сорвался с места, прильнул к могучей груди Дремлюка, которого в Старом Быхове ставил «к стенке»...

Полк въезжал в гарнизон. Над входными воротами парусил красный стяг с надписью: «Привет гвардейцам!»

...За общим столом сидели помытые, чисто выбритые, переодетые во все новенькое и будто усыпанные звенящими орденами и медалями гвардейцы. Было тихо. Оставались свободными несколько стульев. Против них на столе поставлены приборы, рюмки с вином и портреты в самодельных картонных рамках:

Илья Мосьпанов, Петр Руденко, Василий Шамшурин, Николай Зуб, Федор Артемов, Михаил Талыков...

Все встали вслед за Холобаевым.

Первый тост был за тех, кто никогда уже не чокнется с тобой.

В апреле переучивание на ИЛ-10 было закончено. Полк взял курс на запад. Надо было спешить. 20 апреля приземлились на подмосковном аэродроме для дозаправки. По радио передали, что войска 1-го Белорусского фронта произвели первые артиллерийские залпы по Берлину.

— Успеем ли, братцы, на новых самолетах у фрицев по головам походить? — бубнил наш Дед.

Вылет полка задержали на целые сутки — «до особого распоряжения». А распоряжение было для всех неожиданным:

— Седьмой гвардейский остается для участия в первомайском воздушном параде над Красной площадью!

Начались тренировки на групповую слетанность. Ходили в таком строю, в каком на фронте летать не было нужды — в колонне девяток на сомкнутых интервалах и дистанциях. Потребовалось восемь таких девяток, да на каждую девятку еще два резервных самолета. Создали сводную парадную дивизию из трех полков, успевших переучиться на ИЛ-10.

Началась «сортировка» летчиков по всем статьям: по опыту, по заслугам, по здоровью и еще по кое-каким данным. О том, что у нашего Деда когда-то «треснул черепок», опять забыли, а он, ведущий звена, ходил радостный и напоминать о контузии не собирался! Зато припомнили, что Володя Зангиев был «в плену и окружении» — из парадного расчета его исключили. Его место занял Сашко Руденко, на которого пришел запоздалый Указ о присвоении звания Героя Советского Союза. Это семнадцатый по счету и, как видно, последний наш полковой Герой. Последний потому, что в канун первомайского парада было сообщение о штурме рейхстага и водружении на его куполе Знамени Победы.

Первое мая выдалось солнечным. Летчики задолго до начала парада сидели в кабинах. Наконец — сигнал. Загудели двигатели. Взлет...

Внизу проплыли все еще голые подмосковные рощи, серые полоски шоссейных дорог, дачные поселки. И там, в стороне, — прикрытая сизой пеленой Москва.

На Красную площадь вливались расцвеченные алыми стягами колонны. А небо над улицей Горького уже заполнено мощным гулом и поблескивающей в лучах солнца нескончаемой вереницей крылатых машин.

У летчиков не было времени взглянуть вниз. Их внимание было приковано к покачивающейся и будто «дышащей» консоли соседнего самолета, летевшего крыло в крыло. Эта консоль рассекала упругий воздух и будто несла над Москвой лазурную мечту Миши Талыкова.

...Двести пятьдесят человек из полка оставались в Восточной Пруссии. Они с нетерпением ждали возвращения из Москвы боевых друзей.

Размещались тогда в пригороде Клотцова на территории спешно покинутого хозяином пивоваренного завода с высоченной кирпичной трубой. В огромных чанах все еще бродило хмельное сусло, доставлявшее много хлопот начальнику штаба Василию Тарасовичу Гудименко. Сусло из чанов перекочевывало в молочные бидоны со спиральными трубками, и их пришлось реквизировать в самых неожиданных местах — вплоть до чердаков и подвалов.

Война приучила всех трудиться денно и нощно, а тут наступило время, что и рук вроде не к чему приложить. Некоторые до умопомрачения носились по автостраде на мотоциклах, другие охотились на кабанов или таскали из прудов огромных карпов.

В те дни всюду был слышен рев некормленых, непоеных и недоеных коров, брошенных сбежавшими хозяевами. Немецкие коровы привыкли к стойловому содержанию, бить губы о кочки и щипать траву не умели.

Андрей Лиманский со своим другом Сергеем Роменским с детства были приучены доить буренушек.

Долго не раздумывая, техники привели десяток породистых, с черными пятнами коров, поставили их в оборудованный по всем правилам коровник. Обзавелись даже грозным производителем с кольцом в ноздре, которого назвали Егоркой.

К Лиманскому и Роменскому присоединились техники Вася Селезнев, Костя Юрченко — образовалась некая производственная артель со строгим распределением обязанностей. Одному — чистить коровник, задавать корм и поить, другому — доить, третьему — обеспечивать чистой тарой, заниматься перегонкой на сепараторе и доставлять продукцию — молоко, сметану и сливки — в полковую столовую.

Лиманский исполнял обязанности старшего дояра. На первых порах пришлось ему помучиться: коровы брыкались и стегали по лицу хвостом. А потом все пошло как по маслу и вдруг... Любимица Лиманского Зорька, всегда стоявшая крайней к двери, не стала давать утреннего молока. Дояр высказал упреки Роменскому:

— Ты почему же Зорьку стал недокармливать?

— Клянусь тебе моим новым ИЛом, который скоро прилетит, даю ей всего вдоволь, как и другим.

Лиманский этой клятве не поверил, взял любимицу под личный контроль. Но, как он ее усердно ни кормил, а утреннего молока по-прежнему не было. Стали ломать головы, доискиваться до причины.

— Уж не ласка ли ее по ночам сосет? — высказал гипотезу Роменский.

— Что еще за ласка? — спросил старший дояр.

— А такой зверек, которого в нашей деревне «домовым» еще называют. Ловко, говорят, может выдаивать.

— Ну что ж, тогда давай эту ласку подкараулим, — рассудил Лиманский.

С вечера забрались на сеновал, заняли там удобную позицию. При свете фонаря, горевшего по ночам в коровнике, эту ласку разглядеть можно.

Лежали всю ночь, затаив дыхание и не сомкнув глаз, но зверек не появился. Лишь перед рассветом легонько скрипнула дверь, показалась нечесаная женщина. Уселась она около Зорьки начала быстро доить, направляя струю в край ведра, чтобы он не вызванивало. Роменский лежал ни живой ни мертвый.

— Она... — чуть слышно прошептал он на ухо соседу.

— Кто? — одними глазами спросил Лиманский.

— Ведьма...

А «ведьма» проявила присущую своему колдовскому сословию осторожность. Подоив Зорьку, тихо приоткрыла дверь коровника, вначале осмотрелась и лишь потом вышла. Пока техники спустились с сеновала, ее и след простыл.

— Надо было бы ее тут же накрыть... — с досадой сказал главный дояр.

— А мы к ней другой план применим, — успокоил Роменский.

Этот план друзья держали в строгом секрете. В следующую ночь они заняли прежние позиции, но перед этим в коровнике сделали «перегруппировку сил».

«Ведьма» заявилась, как и в первый раз, под утро. Присела на скамеечку, перед доением наскоро ополоснула вымя, но животному такая процедура оказалась не по душе: раздался трубный мык Егорки, он так брыкнул ногой, что ведро с грохотом покатилось к двери, и «ведьма» в испуге отскочила. Сидевшие в засаде фыркнули от давившего их смеха, а «ведьму» будто на метле вынесло из коровника. Но на этот раз ей скрыться не удалось.

Днем всему полку стало известно, как машинистка штаба Мария Бродская — наша «игуменья» — доила Егорку и поила парным молочком своего суженого.

Две ночи подряд создателям животноводческой артели не пришлось сомкнуть глаз. Зато в третью ночь они спали богатырским сном в своей комнатушке на третьем этаже.

Проснулись от криков и перестрелки, которая шла на территории пивзавода. Редкие выстрелы вскоре перешли в сплошную пальбу. Лиманский все еще не мог продрать глаза, а услышав предостережение соседа: «Блуждающая группа ворвалась!», — вскочил как ужаленный, распахнул окно во двор, — осколки стекол со звоном посыпались на асфальт... Он отпрянул за косяк, натянул брюки, сунул ноги в сапоги, выхватил из-под подушки пистолет и, согнувшись, бросился к выходу.

Во дворе на Лиманского неожиданно налетел коршуном Костя Юрченко, сгреб его в охапку и повалил на землю. Лиманский лежал внизу, не шевелясь и все еще плохо соображая, что произошло. Друг прижался к его лицу мокрой щекой и всхлипывал, вздрагивал всем телом. «Может, Костя ранен?» Лиманский высвободил голову, взглянул вверх и ошалел: на самом верху заводской трубы трепетал красный флаг. Это старшина Васильев, стоя на трубе, одной рукой ухватился за штырь громоотвода, а другой держал красный флаг, размахивал им и осипшим голосом кричал:

— Победа! Победа!

Только теперь Лиманский понял, что с этой минуты наступил конец войне. Он пружинисто вскочил, поднял высоко над головой руку и выпустил в небо всю обойму — до последнего патрона. Потом устало опустился на ступеньку и заплакал, как когда-то у Новой Царевки...

А во дворе все еще бурлила радостная суматоха: люди что-то выкрикивали, обнимались, целовались. И вдруг — внезапный громовой гул в небе: над самыми крышами пивзавода стремительно пронеслись остроносые самолеты с чуть отогнутыми к хвосту крыльями. Это были новые ИЛы, по виду не совсем похожие на тех «горбатых», что прошли через всю войну.

И двор мигом опустел. Ринулись на аэродром. Впереди всех с радостным лаем бежал Болтик. На его ошейнике гремели фашистские Железные кресты.

Кончилась война...

Двадцать четвертого нюня на древней Красной площади был невиданный за всю ее историю парад Победы.

Строй военных академий замер против Мавзолея. В одной шеренге со мной стоит Иван Остапенко. И еще выстроились сводные полки десяти фронтов — по тысяче человек пехотинцев, артиллеристов, танкистов, саперов, медиков и летчиков. Во главе каждого фронта только 36 боевых знамен наиболее отличившихся частей и соединений.

На Манежной площади 2-й Белорусский фронт, и среди 36 его боевых знамен есть наше — 7-го гвардейского ордена Ленина Краснознаменного Севастопольского штурмового авиационного полка. Его пронесет отважный летчик Вахтанг Чхеидзе.

Близилось время начала парада. Небо темнело, с низких облаков накрапывал дождь. А на подмосковном аэродроме в кабинах штурмовиков сидели в готовности к взлету летчики седьмого гвардейского.

По площади разносится знакомый бой кремлевских курантов. С последним десятым ударом раздался цокот копыт: навстречу друг другу на белых конях выехали маршал Рокоссовский и принимающий парад маршал Жуков.

Звуки гигантского оркестра захлестнули Красную площадь, волной прокатилось ликующее «ура».

Торжественный марш. Вслед за Знаменем Победы, реявшим в канун Первомая на куполе рейхстага, один за другим шли фронты.

Оркестр вдруг смолк. В наступившей тишине послышалась тревожная барабанная дробь... И тогда хлынул ливень. А двести солдат один за другим печатали шаг, направляясь к Мавзолею. У каждого в руках склоненное к земле древко вражеского штандарта — полотнища волочатся по мокрой мостовой. Их швыряли на камни к ногам победителей.

И снова грянул победный марш. Последний фронт вступил на Красную площадь. В замыкающих шеренгах шли девушки-санитарки. Я увидел шагавшую крайней стройную высокогрудую блондинку в пилотке набекрень. Я вздрогнул, вспомнив траншею под Нырковом, двух солдат из батальона Мисарова, сообщивших о том, что медсестра Люда утонула в Дону.

«Люда! Люда!» — чуть не вырвалось у меня из груди. Но мы печатали шаг, держа равнение. Так хотелось, чтобы хоть самолеты напомнили ей обо мне, но воздушного парада из-за непогоды в этот день не было...

Ничто не забыто...

Было это совсем недавно.

Мне снился долгий и хороший сон: будто писал я рассказ для детей.

Писалось невероятно легко, как никогда не бывает наяву. Нужные слова складывались в ясные предложения, ровные строчки одна за другой ложились на белые листы — большая стопка уже лежала на письменном столе, — и я наперед знал, о чем буду писать дальше и как закончу этот рассказ.

И тут я услышал звонок... Открыл глаза и пожалел, что это был только сон. На улице еще стояла морозная темень раннего утра, редкие окна в соседних домах светились за занавесками.

Мелодично вызвонило у двери. Вскочил с дивана, но раньше меня в коридоре оказалась жена. Запахивая халатик, она уже гремела дверной цепочкой

«Что за ранний гость? Может, однополчанин нагрянул проездом или кто из родственников в столицу прикатил? Почтальон со срочной телеграммой?»

Я прошмыгнул в ванную, чтобы успеть наскоро ополоснуть лицо.

— ...Дома, дома, — слышу обрывки тихого разговора. — Проходите сюда...

Послышался щелчок выключателя в моей комнате. Я вышел в коридор, вопросительно глянул на жену.

— Кто-то к тебе, — сказала она тихо. «Значит, не однополчанин: жена знает их всех».

Около письменного стола, на котором в беспорядке лежали исписанные накануне вкривь и вкось, правленные по нескольку раз листы, стоял разутый, в одних носках, приземистый человек с рыжеватыми волосами. Руки — словно рычаги. Лицо его мне не было знакомо.

Нежданный гость при моем появлении не тронулся с места, не проронил ни слова, а только взглянул усталыми глазами.

Я протянул ему руку, почувствовал в своей ладони его шершавую, настывшую на морозе широкую кисть, удивился вялому ответному пожатию, а еще более тому, что он при этом не назвался. Предложил незнакомцу сесть, но он ответил: «Да я уж так...»

Спросить его фамилию и о цели прихода — неудобно, поинтересоваться здоровьем — тоже не подходит... Я протянул пачку сигарет.

Мы стоя закурили, и только теперь мой ранний гость представился. Но его фамилия мне ни о чем не говорила. Я молча сосал сигарету, выжидал, что дальше скажет этот неразговорчивый человек.

— Я проездом, — заговорил он. — Мне скоро на другой поезд, поэтому решился в такую рань побеспокоить по одному важному делу.

— По какому? — спросил его и подумал: «Спешит человек, а гам долго раскачивается».

— Я как-то писал вам, — сказал он. — Помните? Но я, как на грех, не мог вспомнить, когда и о чем писал этот человек. У меня хранится несколько пухлых папок с письмами от однополчан, родственников погибших, юных следопытов, читателей. На письма эти я стараюсь отвечать аккуратно — на конвертах делаю пометки. Но вот заняться сортировкой этих писем никак не доходят руки.

— Ответ от меня разве не получали? — спросил я осторожно.

— Был ответ... Но я на этом все равно не успокоюсь. На Кубани все ж таки нет станицы Поножинской, как вы писали, а есть аул Понежукай...

И только теперь я вспомнил о полученном года два назад письме. Большое было это письмо, написанное крупным почерком на выдранных из ученической тетрадки листках.

В одной из папок я отыскал это письмо, пробежал глазами по подчеркнутым строчкам, где вся суть:

«...Мне не хотелось вас беспокоить, думал все довести до конца сам. Но мои поиски места гибели летчика Слепова зашли в тупик. Ведь в моем письме все ясно сказано, и есть много свидетелей... Лично для себя я выяснил на 100 процентов, что это был именно Сережа... Из края сообщили, что они не могут помочь, а из Москвы долго нет ответа. Но мне обидно за его маму Матрену Ивановну. С какой надеждой она ждет конца этих поисков...»

Письмо это меня тогда обескуражило. Чего добивается этот человек? Допустим, нет на Кубани этой самой станицы Поножинской, как было записано место гибели летчика нашего полка Сережи Слепова в журнале учета безвозвратных потерь, а есть Понежукай. Я и сам как-то весь вечер ползал по карте-«миллионке» с лупой в руках, искал Поножинскую и тоже не нашел. Значит, была описка штабного офицера, опрашивавшего возвратившихся с боевого задания летчиков. Но теперь ведь найдено точное место гибели летчика. Так зачем он пишет в Краснодар, в Москву, какая еще помощь требуется от меня? Я же посылал выписку из журнала учета безвозвратных потерь, где указано, что Слепов не вернулся с боевого задания 9 февраля 1943 года.

Наш полк за войну потерял более двухсот летчиков и воздушных стрелков. И теперь, спустя почти тридцать лет, есть ли смысл заниматься установлением точного места падения самолетов? А разве то, что Сережа погиб в районе Понежукая, а не в другом месте, Матрене Ивановне принесет облегчение?

В таком примерно духе я тогда и ответил. И вот после всего этого человек приезжает ко мне издалека и говорит: «Я на этом все равно не успокоюсь».

Почему его так заинтересовали обстоятельства гибели летчика?

— Вы откуда знаете Сережу Слепова и Матрену Ивановну?— спросил я.

— Довожусь ему двоюродным братом, Матрена Ивановна мне тетка.

Я пристально рассматривал своего гостя и уловил теперь отдаленное сходство с Сережей Слеповым, у которого тоже была широкая улыбка — «рот до ушей, хоть завязочки пришей». Такой, кажется, был и цвет волос.

И сразу же пришло на память, как в Керчи, в день торжественного открытия обелиска нашим погибшим летчикам, ко мне через толпу протиснулась маленькая старушка в темной одежде. Вроде та самая, которой милиционер не разрешил поставить у обелиска зажженную свечку. Старушка назвалась Слеповой, припала к груди, затряслась:

— Спасибо, что и Сереженьку моего не забыли, помянули хорошо...

Матрена Ивановна, оказывается, с Урала приехала в День Победы, чтобы присутствовать на встрече однополчан.

По каким-то чертям лица я признал Сережину маму, поцеловал ее в морщинистый лоб.

И теперь, когда я услышал от своего гостя о родстве с Сережей, стало как-то неловко за сдержанный прием в столь необычный час.

— Хотите кофе? — предложил ему.

— Я вам лучше сейчас все покажу, — вдруг заторопился он. — У меня там в чемодане лежит... — Клацнули замки, большой пакет оказался на столе.

В географической карте Краснодарского края — стопка изрядно потрепанных писем. Среди них и мое. Но сразу же привлекло внимание еще одно: четвертушка бледно-голубой бумаги, расползшейся на сгибах. Я сразу узнал эту бумагу: ее добыл кто-то из наших штабных в январе сорок третьего года на станции Минеральные Воды в брошенных немцами эшелонах. До этого мы штурмовали станцию — много составов с трофеями застряло там. Сережа, помню, участвовал в нашем налете.

Почти до конца войны штаб вел переписку на этой бумаге, мы тоже ухитрялись таскать ее для писем.

Узнал я и побледневшие красные чернила, которыми оно было написано: их изготовляли из содержимого сигнальных ракет.

Читаю письмо:

«Дорогая тов. Слепова!

...Ваш сын, Слепов Сергей Васильевич, бесстрашный сокол нашей Родины, считался одним из лучших летчиков части. За короткий срок он сделал более десяти боевых вылетов на грозном штурмовике, беспощадно громил военную технику и живую силу врага. Там, где проносился штурмовик комсомольца Слепова, на земле полыхали вражеские машины, танки, замолкали пушки, десятки уничтоженных фашистских солдат и офицеров находили себе могилу на нашей священной земле.

В начале февраля командир звена гвардии младший лейтенант Слепов совершал свой очередной боевой вылет. Он бил отступавшего врага. Штурмовик снижался до десяти метров и в упор расстреливал из пушек и пулеметов вражеские колонны. Слепов атаковал до тех пор, пока не израсходовал боеприпасы до последнего патрона. В этом бою товарищ Слепов был смертельно ранен, но все же сумел перетянуть на свою территорию, сделал посадку и умер...

Ваш сын с честью выполнил священный долг перед Родиной и погиб как герой. Мы похоронили его с воинскими почестями и поклялись отомстить врагу за нашего боевого товарища, и это обещание выполняем в бою... Мы вместе с вами разделяем горе, но что можно сделать? Враг цепок и неумолим. Бьем его крепко, но потери среди нас неизбежны...»

Письмо это датировано 26 апреля 1943 года. Подписал его заместитель командира 2-й эскадрильи по политической части Яков Боровиков.

Сережа Слепов вполне заслужил доброго слова. Его имя после гибели было упомянуто в приказе наркома обороны И. В. Сталина, отметившего выдающийся по эффективности удар двух штурмовиков нашего полка по железнодорожной станции Малороссийская. Слепов тогда был ведомым у летчика Смирнова.

Но письмо это и насторожило меня. Конечно, ни Яша Боровиков и никто из летавших в тот раз не могли знать, расстрелял ли Слепов боеприпасы «до последнего патрона»: ведь сбитый зениткой штурмовик не дотянул до расположения наших войск и упал по ту сторону линии фронта.

— Мы Сережу не хоронили, Петр Васильевич, — сказал я гостю.

— Я так и думал: ведь место захоронения не указано. Ясно, что написано это для успокоения Матрены Ивановны. Она и сама теперь знает об этом, а все пишет мне. Вот, — протянул он письмо.

«...Петенька, наверное, Сережина кровинка пала тебе на сердце, и ты настойчиво ищешь его следы... Если бы только можно было, я бы на крыльях сейчас улетела в те места, где ходили ноженьки моего Сережи... Так, значит, его и не хоронили... Постарайся, Петенька, все установить, найди его косточки, я до гроба буду за тебя молиться...»

Стыл наш кофе, в комнате было накурено, будто штурмовик поставил дымовую завесу.

— Я вам сейчас все покажу... — Петр Васильевич начал водить пальнем по карте. — Вот он, Понежукай, — указал он на маленький населенный пункт километрах в тридцати юго-западнее Краснодара.

— Значит, здесь упал самолет?

— Нет. Его подбили зенитчики над Сливной, но он долетел до хутора Красно-Зеленого.

— Где этот хутор?

— Его уже не существует, поэтому и нет на карте. Семей десять из этого хутора живут теперь в Суздальской, кое-кто переехал в Урмы...

Мы отметили на карте то место, где когда-то стоял хутор Красно-Зеленый. Я прикинул расстояние до Усть-Лабинска — там был наш раскисший от дождей полевой аэродром — и подумал: «Минут пять ведь оставалось лететь Сереже до своей базы, а до линии фронта и того меньше...»

— Вы были в этих местах? — спросил я Петра Васильевича.

— Не раз. Там выяснил важное для меня, поэтому и начал писать в разные учреждения... Многие жители до сих пор помнят о летчике. Рассказывают, что он выбросился из самолета. Парашют раскрылся, но купол зацепился за макушку высокого дерева. Пока он распутывал стропы, к нему кинулись два местных полицая. Привели безоружного в хутор. Сбежались жители, а полицаи перед всеми выхвалялись: «Мы к нему — он висит, как на качелях, и отстреливается еще! А нам-то его живьем нужно взять! Стрелял он, стрелял, а потом приложил пистолет к виску — клац! — а выстрела-то и нет! Вот тогда мы его и сграбастали. Он, наверное, еще и счет своим выстрелам вел, только последний патрон дал осечку! Вот так-то, наша взяла!»

Пистолет этот показывали и патрон с осечкой...

— А не помнит ли кто из жителей фамилию летчика?

— Не назвался, говорят. Полицаи вроде бы допытывались, а он им только и ответил: «Я — советский летчик!» Есть слухи, что он документы успел изорвать и по ветру пустить.

— Может, хоть цвет волос кто запомнил?

— Шлем, говорят, на голове был, с разбитыми очками... а из-под него чубчик белобрысенький...

— Фотокарточку жителям показывали?

— Нет у меня его фотокарточки времен войны. Я высыпал из папки фотографии фронтовых лет. Нашел три групповых снимка с Сережей Слеповым.

— Вот он, и вот, и вот, — показывал Петр Васильевич, а я припоминал, где и когда мы фотографировались.

...Осень сорок второго года. Мы базировались около Грозного. У Орджоникидзе и под Моздоком шли сильные бои. Наш полк нес большие потери. Поэтому на групповом снимке среди нас уже не было Феди Артемова, Володи Зангиева, Васи Шамшурина, Гриши Снопко, Илюши Михайлова, Вартана Геворкяна, Петра Руденко... Зато пришло пополнение — человек семь летчиков, еще не освоивших ИЛ-2. Среди них крайний слева Сережа Слепов: в бриджах, в длинной гимнастерке, с непокрытой головой; руки за спиной, подбородок поднят, глаза прищурены от солнца.

На другой фотографии он с группой молодых в летных доспехах: собачьи унты, меховой комбинезон, а вместо шлема остроконечная буденовка с большой звездой.

А вот последняя, февральская: несколько летчиков расселись на ступеньках полуразрушенного дома. На коленях Сережи Слепова закутанный в лохмотья пацан. Это было в освобожденной от немцев, спаленной станице Гетьмановской — западнее Ставрополя. Освобожденная земля, освобожденные из впервые увиденного нами лагеря ребятишки, которых мы подкармливали... И через несколько дней, когда мы перелетели в Усть-Лабинскую, Сережи не стало. И теперь — спустя столько лет! — выясняются обстоятельства гибели Сережи Слепова...

— А почему вы так уверены, что это был именно Сережа?

— Дата-то совпадает! Когда полицаи посадили его со связанными руками в телегу и тронулись в Понежукай, то хуторские женщины заголосили. Летчик оглянулся и крикнул: «Не плачьте! Наши придут не позже как через десять дней, вот увидите!»

Теперь многие вспоминают: «Летчик словно в воду смотрел: девятнадцатого февраля в нашем хуторе появились красноармейцы». А раз так, то произошло это девятого...

— А полицаи, наверное, с немцами драпанули?

— Не успели... Живут и теперь в тех же местах: один в станице Суздальской — фамилия такая странная, что натощак и не выговоришь, тошнит от нее. Другой обосновался в станице Саратовской. У этого отчество Юдович, вполне к нему подходит по его нутру. Повидал я их обоих, побеседовал малость...

— Какие же они из себя, интересно?

— Первый — здоровенный мужик, для полицая комплекция подходящая была: видно, умел руки крутить... Как завел я разговор о летчике, который на дереве повис, так он сразу закурил, а папироска в руке ходуном заходила. «Не я брал летчика, — говорит, — я побежал искать самолет. Брал его другой...» А другой — этот самый Юдович, неказистый такой, хилый, соплей перешибить можно, но за словом в карман не лезет, и руки у него не трясутся. Нашелся как по-своему ответить: «С меня уже за все спросили, за все ответил, травой поросло!» И вроде бы никакого летчика в плен он не брал.

— Значит, они были наказаны?

— Отбыли срок... Но в их делах — я это проверил — про пленение летчика ничего не значится. А недавно я встретил одного бывшего жителя хутора Красно-Зеленого, так он мне рассказал, что полицаи расстреляли летчика в хуторе Кочкино — не довезли его, оказывается, до Понежукая...

Слушал я Петра Васильевича, и мне на память пришли слова, которые в каком-то кинофильме были показаны крупным титром:

«— Что такое война?

— Когда люди убивают друг друга.

— Нет! Война — это когда убивают друг друга враги».

Я тогда сказал Петру Васильевичу:

— Будем искать концы. В этом деле нам помогут.

Мой гость заспешил к поезду.

На автобусной остановке он сказал:

— Хоть эти два подлеца и живут от меня в ста сорока километрах, а все же в голову лезут разные мысли...

— Не посмеют они теперь, — успокоил я его, и мы на прощанье по-братски обнялись.

— Пишите! — успел я крикнуть, и тут же захлопнулись дверцы автобуса.

Вскоре с Кубани пришло письмо. Петр Васильевич сообщал мне: «Наконец-то за полтора года получил дельный ответ: будут расследовать...».

Прислал он и копию письма из одного учреждения. Там есть такое место: «По учету офицерских кадров значится: младший лейтенант Слепов Сергей Васильевич, 1921 года рождения, в Советской Армии с 1939 года. Окончил военную школу летчиков в Перми в 1940 году. 9 февраля 1943 года, будучи командиром звена, не вернулся с боевого задания, пропал без вести... Результаты расследования сообщить и в наш адрес для внесения новых данных в учетные документы».

И все же не верится, что Сережа Слепов пропал без вести...

Меня неудержимо потянуло в те места, где давно не был, куда так желает «улететь на крыльях» Матрена Ивановна.

Весной там будет все в цвету, и у хутора Кочкино есть, наверное, осевший бугорок, который тоже порастет зеленой травой... И может быть, в глухом лесном краю, где когда-то стоял хутор Красно-Зеленый, удастся найти что-либо от Сережиного самолета.

Нет, мы не забыли подвигов комсомольца Сережи Слепова.

И ничто не забыто...

Поиск без вести пропавшего продолжается.

Дальше