Часть вторая.

Занятие Вана. «Ванская резня». Эрзерумская операция

Тетрадь четвертая

Ванская операция. Корпуса и отдельные отряды

Корпуса и отдельные отряды и главные начальники их на Кавказском фронте к весне 1915 года:

1.Приморский отряд. Начальник отряда Генерального штаба генерал-майор Ляхов. Перед войной — начальник Войскового штаба Кубанского казачьего войска. Родом не казак, но всю войну носил форму кубанских казаков.

3. На ольтинском направлении — 2-й Туркестанский корпус. Командир корпуса Генерального штаба генерал-лейтенант Пржевальский. Кубанский казак, бывший начальник прославленной в Сарыкамышских боях 1-й Кубанской пластунской бригады.

4. На эрзерумском направлении — 1-й Кавказский армейский корпус. Командир корпуса генерал-лейтенант Калитин. Сибирский казак, бывший начальник храброй Сибирской казачьей бригады.

5. Эриванский отряд в Алашкертской долине. Начальник отряда генерал-лейтенант Абациев. Терский казак-осетин, он же начальник 2-й Кавказской казачьей дивизии.

6. Араратский отряд, только что сформированный в районе Баязета. Начальник отряда Генерального штаба генерал-лейтенант Николаев. Оренбургский казак, он же начальник Закаспийской отдельной казачьей бригады.

7. Азербайджанский отряд в Персии. Начальник отряда Генерального штаба генерал-лейтенант Чернозубов. Донской казак, бывший начальник Войскового штаба Терского казачьего войска, он же начальник 4-й Кавказской казачьей дивизии.

Все эти силы были разбросаны на 600-верстном пространстве Кавказского фронта и по условиям гористой местности почти не имели между собой «живой» связи. Разрывы — в десятки верст, слабо связываемые только казачьими разъездами.

Так левый фланг 1-го Кавказского корпуса был отделен от правого фланга Эриванского отряда в Алашкертской долине 30-верстным Даярским проходом, сжатым с обеих сторон высокими хребтами, заваленными снегом и совершенно непроходимыми в зимнее время.

От Кара-Килисы, что в Алашкертской долине, и до самого Баязета не было никаких частей, и в промежуточных пунктах находились только этапные коменданты. Расстояние же от Кара-Килисы до Баязета по прямой линии — 80 верст. Громадный массив Ала-дата (Белая гора), протянувшийся южнее этих пунктов, был завален снегом и считался непроходимым.

Наши части Баязетского района совершенно не имели живой связи с частями генерала Чернозубова, находящимися в Персии за много десятков верст от нас.

Араратский отряд и армянские добровольческие дружины

В армянских долинах по реке Араке все фруктовые деревья дали густой и очень душистый цвет. Проезжающего он буквально дурманил и опьянял радостной жизнью природы. Но рядом протянулись горные хребты — заваленные глубочайшим снегом, пугающие своей недоступностью.

При таком резком контрасте в конце апреля 1915 года в Баязетской долине, в селении Диза, что к югу от Баязета, был сосредоточен только что сформированный Араратский отряд для на-ступления в глубь Турции. Отряд предназначался для занятия Венского вилайета и города Ван, почитавшегося среди армян «Армянской Москвой», то есть центром и сосредоточением армянской культуры, политической жизни.

В Араратский отряд входили:

1. Закаспийская отдельная казачья бригада со своими частями: 1-й Таманский полк полковника Перепеловского, 1-й Кавказский полк полковника Мигузова и 4-я Кубанская казачья батарея войскового старшины Яновского.

3. Кавказская конно-горная батарея подполковника Иванова (4 орудия). В мирное время эта батарея стояла в Александрополе.

4. Конная сотня пограничников ротмистра Королькова (кубанский казак).

2. Рота сапер.

3. Три армянские добровольческие дружины: 2-я — Дро, 3-я — Амазаспа и 4-я — Кери. Последняя была переброшена с ольтинского направления.

Дружины Дро и Амазаспа еще перед Рождеством Христовым 1914 года действовали с Закаспийской бригадой на Тапаризском перевале. Тогда же был ранен Дро, считавшийся храбрейшим из всех. Его мы с почетом отправляли на излечение в Игдырь.

1-я армянская дружина Андроника все время находилась в Персии, в отряде генерала Чернозубова.

Дружинники были отлично экипированы. Они носили защитного цвета длинные кители с большими карманами, брюки. Все — добротного качества. Говорилось, что все это «американское». Вооружены были русскими винтовками, и очень у многих длинные револьверы системы «Маузер» с деревянными кобурами-футлярами к ним, как ложа винтовки для стрельбы на дальнюю дистанцию.

Целая броня перекрестных патронташей на груди и поясе придавала армянским дружинникам очень воинственный вид. Головным уборам их были черные кавказские, почти сплошь каракулевые, папахи, что сближало их с нами, казаками.

При дружинах была сотня конных разведчиков на очень хороших, сильных и прытких, как козы, карабахских скакунах, в хорошем физическом состоянии. Все — на казачьих седлах.

Их доблестные вожди были штатскими национальными армянскими политическими деятелями в России. Одеты и вооружены они были, как и их дружинники, но только без винтовок. Все были без погон, но их дисциплина и вся суть воинского движения, построенного на добровольческих началах, были основаны на глубочайшем национальном энтузиазме, с главной целью -освобождением Армении от турок.

Они были очень ценными помощниками казачьему отряду в этой операции. К тому же они дрались фанатично, и ни турки, ни курды армян, как и армяне их, в плен не брали. Они уничтожали друг друга в бою безжалостно.

Переход через Тапаризский перевал. Конная атака

Отряд дневал у селения Диза. Поля курдов зеленели роскошным ковром светло-зеленой пшеницы ростом уже в две четверти. Казаки нерасчетливо кормили ею своих лошадей и к утру некоторые потеряли их «павшими от объедения».

21 апреля отряд, выстроенный «покоем», отслужив напутственный молебен, двинулся к снежному Тапаризскому перевалу. Дружинники сразу же рассыпались в цепь и устремились скорым шагом, на ходу быстро заряжая винтовки, словно турки были перед ними. Но мы их увидели не скоро...

К ночи весь отряд застрял в снежных непроходимых заносах у маленького курдского села, не достигнув перевала.

Всю ночь саперная рота рубила снежный проход к самому перевалу, и утром 22 апреля отряд медленно двинулся по нему, словно по каналу, в котором казаки с сотенными значками не были видны на уровне его берегов.

Горная батарея перешла на вьюки. Но лошади, проваливаясь по брюхо в талый снег и не доставая до земли, падали на бок, валили пушки и были совершенно беспомощны.

С раннего утра и до позднего вечера, с перестрелкой, отряд сделал только около десяти верст. В брошенное курдами село у южной подошвы хребта части приходили разрозненно и располагались на ночлег под открытым небом.

Ночь провели кошмарно — в холоде и голоде. Наутро ударил мороз. Нет ни сена для лошадей, ни топлива для варки, хотя бы чая.

Накануне солнце на южном склоне перевала по ослепительно белому снегу вызвало воспаление глаз у казаков и пунцовый, ярко горящий и болезненный загар лица.

Здесь уже не было снега. Воды нет. Умыться или освежить застланные гноем глаза нечем.

Авангард отряда — 1-й Кавказский полк с конно-горной батареей и 4-й армянской дружиной Кери — двинулся вперед и часам к 11 дня занял село Саук-су (Холодная вода). Здесь сделан большой привал. Подъехал со штабом начальник отряда генерал Николаев. Впереди дружина Кери вела с курдами легкую перестрелку. И когда авангард закусывал стоя тем, что имел, держа лошадей в поводу, вдруг конная группа курдов, человек до 400, появившись неожиданно из-за хребта, сбила дружину и устремилась на авангард, мирно стоявший на привале.

Шел мелкий нудный дождь, падали хлопья снега. Село — у самых скал. Вокруг него, словно извержением вулкана, разбросаны громадные валуны в рост человека. Ужасная непогодь. Вчерашняя изнуренность. Вид бегущих дружинников и настырная устремленность конных курдов прямо на авангард произвели на нас довольно неприятное впечатление. Несколько свинцовых пуль ударилось о глыбы тут же, среди нас, офицеров, стоявших вокруг генерала Николаева и старших начальников. Почувствовалось, что еще несколько минут — и курды ворвутся «к нам и начнется рукопашная... Полковник Мигузов, видя воочию всю близость опасности, вне себя выкрикнул:

— Третья сотня!.. В атаку!

— Третья сотня — сади-ис!.. Справа по три и за мной! — выкрикнул подъесаул Маневский.

И послушная привычным словам команды сотня под фланговым огнем курдов широким наметом бросилась на восток, чтобы выскочить с поля валунов на ровное место.

Как нарочно, усилился дождь и хлестал прямо в лицо. Маневский скакал впереди сотни. Я — на уровне первой полусотни. Оглянувшись назад, увидел, что вторая полусотня, укрываясь от флангового огня противника, изгибом хвоста длинной змеи уклонилась в сторону, словно разница в дистанции 20-50 шагов имеет значение для укрытия от пуль курдов. Мне стало смешно и обидно за умных и отличных взводных — урядников Романа Гнездилова и Трофима Сычева-старшего, они не держали свои взводы «в затылок» первой полусотне.

— Отделениями на-право!.. — выкрикивает Маневский, и этим

он сразу же построил двухшереножный развернутый строй сотни.

— В атаку-у!.. — зычно протянул он «в пространство своей сотни» под дождем, хлеставшим в лица казакам, и — выхватил шашку.

Не все могли слышать слова команды своего командира, но, инстинктивно равняясь по тем, кто это слышал, под выстрелами и дождем, выхватили шашки и широким наметом бросились за своими офицерами. Вторая полусотня карьером выравнялась по первой.

По каменистому грунту свыше 500 подкованных копыт скачущих в атаку коней заглушали страх, а другим радовали сердца. Вдруг ручей с обрывистыми берегами... Порыв сотни затормозился.

— Вперед!.. Вперед!.. — кричат команду офицеры и молодецкие урядники, и сотня с крутого берега хлюпнулась в воду.

Вот сотня уже на другом берегу. Курды дико визжат, стреляют с седел, закружились... и, не приняв атаки, как шакалы, бросились назад, заняли хребтик и открыли частый огонь.

Исключительное нагромождение валунов остановило сотню. Она спешилась, залегла и открыла ответный огонь.

Опять моросил мелкий нудный и холодный дождь. Мы все мокры. Вернулась армянская дружина и залегла в цепь меж казаками. По цепи в мою сторону едет кто-то верхом на маленькой серой лошади. Курды усилили огонь. Я машу рукой конному, дескать, «слезай!» — но он шагом, не торопясь, двигается ко мне. Подъехал, спокойно слез с казачьего седла, бросил поводья на луку и, подойдя вплотную, говорит:

— Спасибо казакам... выручили... а то прямо-таки позор, что моя дружина бежала, — и добавляет:

— Позвольте представиться, господин офицер, я есть Кери, начальник 4-й армянской добровольческой дружины.

Все это он произнес стоя — курды так и застрекотали своими выстрелами по нему — и потом сам, первым, подал мне руку. И прилег около меня.

Небольшого роста, сухой, лицо не совсем чистое, будто после оспы, но приятное. Движения спокойные, уверенные. Совершенно чисто говорит по-русски. Он мне понравился.

— Вы мокры... выпейте. Это вас согреет, господин офицер, — говорит он и подает мне фляжку, висевшую у него через плечо на ремешке.

Мне так хотелось пропустить несколько глотков горячего чая! Глотнул, но — то оказался коньяк. Молодежь наша тогда почти ничего не пила. И я был разочарован содержимым во фляжке и не притронулся к ней больше.

— Только? — спрашивает Кери. — Пейте! У меня есть еще!

Но я решительно отказался и предпочел бы именно горячего чая, а не этой гадости, горько-вяжущей струей охватившей мою гортань.

К вечеру перестрелка с курдами почти затихла. Дружине Кери приказано было оставаться на позиции, а нашей сотне отойти в село Саук-су, на бивак полка. После этого боя мы стали кунаками с Кери.

Фуражировка

Село Саук-су — всего несколько хижин-нор в сплошных каменных стенах примитивной кладки. Жителей никого. Все бежали. Хотя идет третий день похода, у нас совершенно нет фуража. И его можно достать только впереди, в расположении противника. Приказано на фуражировку назначить по одному взводу казаков от сотни и под командой офицера. Эти 180 казаков (ровно одна четверть полка) должны пройти линию фронта и «там что-то раздобыть».

«Четверть полка» выступила с хорунжими Елисеевым, Некрасовым, Леурдой, Мацаком, Винниковым и Поволоцким. Погода прояснилась. Даже выглянуло солнышко при своем закате. И когда эта «сила» в 180 коней вытянулась в колонну по три и мы оглянулись назад, то почувствовали уверенность в себе — с этой силой нас ничто не остановит! Это был отзвук того, что за прошедшие семь месяцев войны нам, младшим офицерам в сотнях, приходилось быть на разведке только силой от 6 до 15 коней, иногда — силой в один взвод казаков. Так мы проходили до 25 верст в глубь курдского расположения и возвращались иной дорогой.

Потому, увидев под своим командованием силу в 180 уже испытанных в боях казаков, мы — 22-летние хорунжие, всегда дружные между собой, любящие свой 'полк, — почувствовали радость.

С легкой перестрелкой мы быстро заняли село, покинутое жителями, бросившими все победителям. Еще тлели кизяки в печах-тандырах. Впереди один взвод казаков вел легкую перестрелку с курдами, а остальные пять взводов, имея большой опыт, быстро нашли курдские ямы с зерном, насыпали его в мешки, вязали вьючками сено, тащили муку, козьи бурдюки с коровьим маслом, пили тут же молоко. С сумерками фуражиры вернулись в полк, богатые съестным, отсюда и довольные.

В долине Аббага

На следующий день, 24 апреля, продолжение движения вперед. Наш полк в авангарде. Он уже прошел вчерашнее «фуражировочное» село, когда еще более крупная группа конных курдов, чем вчера, несясь карьером, дико крича и стреляя на скаку, казалось, готова была смять казачий полк. Мигузов быстро построил полк в резервную колонну и остановил его. 2-я Кавказская конно-горная батарея под полковника Иванова, приданная полку, одним взводом, снявшись с передков, так уверенно, быстро и метко взяла курдов под обстрел, что вся «орда», повернув назад, тем же карьером, как горох, бросилась в сторону персидской границы и скрылась.

После этого скоротечного боя наши казаки, удивленные и восхищенные быстротой и меткостью огня, прониклись нескрываемым уважением «к солдатской батарее», а мы, офицеры-казаки, стали подлинными кунаками с их офицерами.

Эта батарея была переброшена на Кавказ с Западного фронта. Уже опытные в боях, офицеры и солдаты ее имели многие боевые ордена, а вахмистр батареи, подпрапорщик, — три Георгиевских креста.

Истинные друзья познаются только на поле брани!

Араратский отряд разными дорогами устремился в богатую и обширную долину Аббата. Оставив далеко позади себя снеговой хребет, мы вошли в роскошное травяное поле. Переменился климат. Мы были приятно удивлены таким резким переходом от зимы к настоящей весне. А еще только вчера зябли мокрыми на своем сплошь каменистом биваке, а третьего и четвертого дня буквально мерзли на перевале в снегу в жестокий мороз, да еще с вьюгой. А тут — словно рай божий для всего живущего. Трава выше колен лошади. Дивные ручьи. Масса дикой птицы.

Настроение сразу же поднялось. Широкой рысью, словно на маневрах, полк быстро движется на юг. Авангардная 4-я сотня есаула Калугина, 50-летнего маститого кавказца, вьется по дороге далеко впереди полка... В центре долины видим село и в нем какое-то конное движение. Мигузов бросает туда взвод казаков. Свалившись в низину, сразу же потонули в мягкой молодой сочной траве по животы лошадей. Взвод казаков широким наметом летит прямо на село. А наш полк, поднимая молодую весеннюю пыль, своей мощью в 800 шашек, все тою же широкой рысью шел вперед, вперед...

Где там курдам остановить нас, кавказцев первоочередного полка, в котором самому старшему возрасту казаков шел 26 год от рождения, а самому молодому — 23-й.

Без патронов, мы на шашки,

Каждый против десяти... —

недаром поет наш полк любимую ермоловскую песню.

Из села выскочили десятка два конных курдов и в беспорядке широким наметом понеслись на юг. Мы вскочили в село. Оно оказалось армянским. В нем — только женщины и дети. Все они не плачут, а воют по-звериному и крестятся, приговаривая:

— Кристин!.. Кристин!.. Ирмян кристин!

Ничего не понять от них о событиях, происшедших в селе. Жестом руки успокаиваю их. Восточный мир податлив. И верующий во что-то Высшее, фатально верующий. Сняв папаху и перекрестившись, я этим показал им, что они находятся теперь под защитой русского оружия. И не задерживаясь — наметом — двинулись на юг. А через версту, у ручейка, видим до десятка армянских трупов. Теперь нам стала ясна причина рыданий и скрежета зубов женщин в селе. Все трупы еще свежи. У всех позади связаны руки. И все с перерезанным горлом. Одежда подожжена и еще тлела. Все молодые парни с чуть пробивавшимися черными усиками. Картина жуткая. Казаки молча смотрели на них. И для них, как христиан, лик войны менялся. Они возненавидели курдов и жаждали мщения.

Встреча с забайкальскими казаками

25 апреля у нас дневка. С утра во все стороны высланы сильные офицерские разъезды. Мне поручено пройти на восток, в сторону персидской границы.

Пройдя перевал, по узкому ущелью взвод казаков спускается в долину. На ней пасущееся стадо. Кое-где видны люди, гуляющие среди этого стада. В бинокль различаю, что это не курды, а вроде русские солдаты. Но какая часть? И к тому же — конная. Подобрались совсем близко. Оказалось, что это стоит биваком 2-й Читинский полк 2-й Забайкальской казачьей бригады генерала Трухина.

Направляясь в штаб полка, мы пересекаем долину среди многих сотен вольготно пасущихся лошадей. Все они оседланные, с уздечками и без уздечек. У немногих повод привязан к одной ноге. Это, видимо, строптивые кони. А у многих повод с уздечкой был просто намотан на шее. И в таком виде пасется весь полк, так тихо, мирно, словно он находится на маневрах. Мы же на войне и в наступательном походе. За перевалом стоит наш полк в полной боевой готовности, оседланным и могущим выступить по тревоге менее чем за пять минут.

Мои казаки смотрят и крутят головами, удивляясь этому. Лошади забайкальцев маленькие, косматые, гривастые и хвостатые. А масти такой, словно кто собрал все конские масти, существующие на белом свете, и вселил их в этих лошадей.

Я у командира полка полковника Васильева. Знакомлюсь с обстановкой и докладываю ему об Араратском отряде. Встречаю сверстника по Оренбургскому военному училищу. Он говорит, что их командир полка — офицер Генерального штаба. Он вполне интеллигентный человек, но что-то у него от регулярной кавалерии. И это не вязалось со льготным полком мобилизованных казаков второй очереди.

Татарская сотня Али-хана

Распрощавшись с забайкальцами, вижу на биваке закавказских татар. Заинтересовавшись, спросил: кто они? И узнаю, что «они» есть «ат-тэльни татарьски сотнь», то есть отдельная татарская сотня. И что у них командир сотни — Али-хан из Маку.

Когда наша Закаспийская казачья бригада стояла в Маку, то этот макинский Али-хан поставлял всей бригаде фураж. Добрый толстяк приезжал к нам на бивак на маленькой белой кобылке, шутил с офицерами, бывал нашим гостем, и так как он с акцентом говорил по-русски и недостаточно понимал тонкости нашего языка, то со многими был на «ты». Ему было около 30 лет. Я решил зайти к нему, воину и теперь союзнику нашему.

Всадник-татарин довел меня до его жилища и сказал:

— Он живот здэс.

Пройдя по узкому, низкому и длинному проходу в глубь курдского жилища-норы, вижу: на коврике лежит все тот же очень толстый Али-хан. Он в одном белье. Обложен подушками, чтобы мягко было лежать. Наволочки — из материи хорошего качества, но грязные. Он очень рад встрече. Извиняется, что лежит, так как ему трудно вставать. Это — кавалерийскому начальнику.

Оказывается, на собственный счет он сформировал конную сотню добровольцев — человек в 70 — и руководит ею. Он жалуется мне, что у него плохая дисциплина в сотне, так как татары очень плохо знают русский язык и в дисциплине мало что понимают. У него вся надежда на грузин, его помощников, с которыми он и просит меня познакомиться. И я знакомлюсь. Это интеллигентные люди, хороших дворянских фамилий и достаточно хорошо говорящие по-русски. Они отлично одеты и очень вежливы. Перед моим приходом у них был жаркий спор. И Али-хан просит меня рассудить, прав ли он.

— Ти русскава Белава цара аффицер. Ти должин усье знат — так обратился он ко мне.

Спор же был таков: надо узнать — занято ли село курдами или нет? Он вызвал добровольцев. Нашелся только один. Грузин. За это ему был обещан в награду Георгиевский крест.

Грузин один верхом въехал в село. Оно было пустое. И этот грузин-дворянин и сам Али-хан находили, что подвиг совершен и доброволец достоин награды, но всадники-татары запротестовали: в селе, мол, никого не оказалось, значит — и нет подвига.

Все с широко раскрытыми глазами ждали, что скажет «офицер русского Белого царя, который должен все знать». Высказав свой взгляд, я стал на сторону начальника «ат-тэльни татарьски сотнь» Али-хана. Все смолкли, так как престиж русского офицера был для них непререкаем.

— Он был бы убит, если бы село занимали курды, — был мой довод — и он на это шел. Это и есть подвиг.

Все согласились.

27 апреля полк идет на присоединение ко всему отряду. Вдруг речка шириной саженей в десять. Наша 3-я сотня идет вслед за конно-горной батареей. Глубина — под тебеньки седел. Как же пройдут наши «горняшки» — думаем мы. И видим: батарейцы смело входят в реку, горные орудия быстро скрываются под водой и поверх них сильно бурлит поток, словно играя с пушками. Вот они уже на том берегу. Слышим команду офицеров. Солдаты быстро спешиваются, снимают чехлы с орудий, быстро прочищают стволы поршнями и вновь закрывают чехлами дула орудий.

— На биваке будет полная чистка... а это ничего, — говорит нам старший офицер батареи, поручик с запорожским оселедцем на макушке бритой головы.

На биваке главных сил нас встречает генерал Николаев. Он очень доволен боевой работой полка и крепко жмет руку полковнику Мигузову.

Бегри-Калинское ущелье. Монастырь

Для движения на город Ван предстояло пройти узкое и глубокое зигзагообразное 20-верстное ущелье. Впереди — армянские добровольческие дружины, выступившие раньше конницы. Мы — в ущелье. Оно вьется бесконечно, сплошные колена. На всех углах этих колен построены каменные завалы для продольного обстрела тех, кто будет наступать с севера, то есть русских войск. Ширина ущелья в разных местах — от десяти до ста саженей. Крутые недоступные берега высотой до 100 саженей.

Армянские дружины легко отбросили курдов, и к вечеру отряд, пройдя ущелье, расположился в селе Бегри-Кала. Рядом — армянское село с православной церковью, где навалены трупы женщин и детей, зарезанных в ней курдами. Картина страшная…

Почти у самой вершины плато прилепился армянский монастырь. По горной извилистой тропинке проехал туда. Маленький храм из темного массивного камня, многовековой. Есть несколько тенистых деревьев, дававших уют. Бьет маленький родничок. Сверху замечательный вид на ущелье, долину. Было уютно и тихо. Выцветший от древности, подслеповатый старичок схимник растерянно смотрит на меня, не зная, видимо, за кого меня принять — за врага иль друга? Костюм ведь «азиятский»! Чтобы рассеять его сомнения, я снял папаху и перекрестился, глядя на его монастырь, и дал ему рубль серебром. Он его принял как совершенно непонятную и ненужную ему вещь, с полным безразличием.

«Суета сует...» — думаю я. Ему, наверное, дороже всего на свете был покой здесь, в этом храме-гнезде, а остальное... зачем оно ему? И даже русский царский рубль, хотя бы и серебряный...

Мы заняли небольшой армянский городок Джаник на берегу Ванского озера.

После полудня появился армянин лазутчик из самого Вана с известием, что город в руках восставших. Турецкий гарнизон отошел на юг, но все время держит город под обстрелом. Силы армян иссякают. Нужна срочная помощь.

Внешний вид его был интересным. Одет он был во все турецкое, военное, защитного цвета. На ногах обмотки. Легкие постолы. Голова обвязана башлыком защитного же цвета, как носят его наши мингрельцы. Красивый тонкий профиль лица, пышные усы в стороны. У нас было некоторое разочарование — значит, боя из-за Вана не будет...

Странные мысли тогда были по молодости лет...

На Ван!..

Конные полки не могли двигаться в ночь. Подступать ночью коннице к этому большому, почти европейскому городу, каковым являлся город Ван, было рискованно. Так говорилось в штабах. И поход был отложен до утра следующего дня.

Но армянские дружины не выдержали — и в ночь одни двинулись к своему «обетованному городу», или к «Армянской Москве», как они называли город Ван.

Настало утро 6 мая старого стиля — день рождения императора Николая II. Накануне назначено три офицерских разъезда с выступлением в 4 часа утра.

Разъезд № 1 — хорунжий Кулабухов, с задачей идти на г. Ван восточным берегом озера Ван и войти в город с запада.

Разъезд № 2 — хорунжий Некрасов, центральный разъезд, идти прямо на г. Ван и войти в него с севера.

Разъезд № 3 — хорунжий Елисеев, с задачей пройти на восток до озера Арчак, изучить местность до г. Арчак включительно и потом уже идти в г. Ван.

Разъезды силой в шесть коней. Третьему разъезду предстояло пройти по горам около ста верст. Это очень много. Но... какие могут быть разговоры на войне!

Посланы самые старшие хорунжие. Выступили одновременно и по одной дороге. Втроем не страшно и даже весело. По заданию через шесть верст разъезды взяли свои маршруты и разъехались. И начальнику третьего разъезда стало скучно и ... страшно: уж больно мала сила разъезда, а идти по дикой гористой местности почти сто верст.

Прошли уже много. Кругом ни души. Вдруг лай собаки. Село. На рысях вскакиваем в него. По трупам вырезанных женщин и детей определяем, что село армянское. Трупы еще не разложились. Значит, резня была недавно. Кроме двух-трех худых собак — никого...

Двигаемся дальше. Из-за глыб камней показались люди, человек двадцать. Нас восемь. Силы неравные. В нас не стреляют — примета хорошая. Курды всегда стреляют еще издали. То оказались мужчины армянского вырезанного села. Они скрываются в горах от курдов уже сколько дней. О движении русских войск ничего не знают. И какова выла их радость, когда они узнали, что Ван уже занят русскими войсками. Объяснялись кое-как по-турецки. Со слезами на глазах они целуют мои ноги в стремени. Жуткая человеческая драма...

Отпустив их в свое село, разъезд дошел до озера Арчак. Мелкий пологий берег. Ни одной лодчонки на горизонте. Все словно вымерло. Осторожно вошли на окраины маленького городка Арчек. От старушки армянки узнали, что турок в городе нет.

Задача выполнена. По торной мягкой дороге переменным аллюром мы спешим в Ван. До него верст сорок. Кони уже устали. Мои казаки просят сократить аллюр. У них тяжелые вьючные сумы, в которых все зимнее обмундирование, 250 боевых патронов, комплект тяжелых казенных подков и другого необходимого на войне и в походе. А их офицер безо всякого вьюка, да и конь под ним добрее их коней.

Солнце было уже на закате, когда перед нами с небольшого холма открылась обширнейшая водяная гладь, дальних берегов которой не видно, а перед нею — сплошной зеленый сад, слегка почему-то дымящийся.

Мы поняли, что это и есть город Ван, конечная цель операции Араратского отряда.

Наши кони широко шагают, дергают поводьями, просятся вперед — к воде, к корму, к отдыху.

Уже стемнело. На улицах, у дворов, много местных жителей-армян. По-турецки спрашиваю, где находится «главный начальник русских войск».

Но так как город большой, где именно остановился «главный русский начальник» — указать никто не может.

В городе полная темнота. Освещения никакого. Улицы узки и кривы, едем словно в лабиринте. Наконец нашли штаб нашей Закаспийской казачьей бригады. В нем — ни души. Дежурный писарь доложил, что все господа офицеры отряда приглашены на ужин городским головой, и советует ехать туда. Беру одного из полковых ординарцев, знающего туда дорогу, и еду...

Банкет с вождями армянских дружин

Мы у большого двухэтажного дома. По широкой лестнице поднимаюсь вверх. Открыв двухстворчатую дверь, вхожу в громадную залу, в которой за двумя длинными столами, покрытыми белыми скатертями с сервировкой, сидело до ста человек господ офицеров всего нашего отряда.

Со дня выступления из Мерва в августе прошлого года на войну мы еще ни разу не сидели за столом, накрытым для ужина «по-человечески», то есть накрытым белыми скатертями и с полной сервировкой, почему, увидев все это, да еще в полудикой Турции, я немало был удивлен.

По воинскому уставу рапортовать нужно старшему начальнику из присутствующих. В данном случае — генералу Николаеву. Он сидел у самой двери, спиной к ней. Около него, по обеим сторонам, сидели вожди армянских дружин — Амазасп, Дро, Кери и какой-то армянин в штатском костюме, с очень черной густой подстриженной бородой, с интеллигентным лицом матового оттенка и печальными глазами. То был городской голова — Арам-паша. За ними сидели командиры наших полков — 1-го Таманского полковник Перепеловский и 1-го Кавказского полковник Мигузов. Дальше — все господа офицеры «по чинам». Ужин только начался.

При моем рапорте генерал Николаев, высокий сухой широкоплечий старик лет 65, с седой редкой бородой, поднялся на ноги. Его примеру последовали все остальные. И если было мне неловко, что потревожил стол, то было и приятно показать в Турции, в особенности Арам-паше, какова дисциплина в Русской императорской армии, одинаково обязательная для всех — и для генерала, и для хорунжего, и для тех, кто здесь присутствует.

Выслушав рапорт, поблагодарив и пожав руку, Николаев просил доложить обо всем «своему командиру полка». Полковник Мигузов, умный человек, только спросил, все ли благополучно. И, не желая нарушать порядок стола, как всегда, небрежно произнес:

— Хар-рашо... идите садитесь на левый фланг со всеми хар-рунжими...

Я среди своей кавказской и таманской молодежи. После войскового праздника прошлого года в Маку, в Персии, мы сегодня впервые ужинаем вместе — и со штабом бригады, и с офицерами Таманского полка. Вся молодежь бригады ликует в душе и хочет любить друг друга сильно, крепко, навсегда.

Хорунжие-кавказцы — Владимир Кулабухов, Шура Некрасов, Ваня Маглиновский, Коля Леурда, Шура Винников, Гаврюша Мацак, Володя Поволоцкий — и хорунжие-таманцы — Шура Зекрач, Борис Абашкин, Филипп Лопатин, Николай Просвирин, наш общий любимец бригадный пулеметчик Миша Васильев... — а дальше, ближе к начальству, сидят уже сотники и подъесаулы. Сел с ними и... все забыто; то, что с 4 часов утра и до 8 вечера в седле, по горам, по буеракам, по незнакомой и дикой местности, по разным «чертовым тропам» с ежеминутной опасностью наткнуться на засаду...

Стол накрыт по-восточному. Вначале подали сладкие блюда — финики, запеченные фрукты и что-то мармеладное. И потом уже на громадных круглых медных подносах горы плова из риса и баранины. Все приготовлено очень вкусно. На столе — только местное красное вино. И хотя оно кислое и нам не понравилось, мы пили его с удовольствием и даже бравирующе, так как мы сегодня были герои дня, победители, которых чествуют.

К удивлению, за столом стояла тишина. Старшие офицеры тихо говорили только с соседями. Ни оркестра полковых трубачей, ни хора песельников, без которых не обходилась ни одна офицерская пирушка.

Но вот встал Арам-паша. Он произнес тост за Русскую императорскую победоносную армию. Говорил он по-армянски. Целыми фразами переводил нам их самый храбрый и видный начальник 2-й армянской дружины — Дро.

Дро — коренастый человек среднего роста с густой черной бородой, подстриженной лопаточкой. В боевом костюме, с ремнями через оба плеча, он производил могучее и приятное впечатление. Своим видом он походил на генерала Кутепова.

После нескольких приветственных фраз по адресу Русской армии и нас, присутствующих, Арам-паша обратился к генералу Николаеву с просьбой дать разрешение послать русскому императору ту телеграмму, которую он сейчас прочтет. Мы невольно насторожились: телеграмма самому русскому царю из далекой Турции и от армян — это было тогда что-то особенное и экстраординарное.

Вот ее полный текст:

«В день рождения Вашего Величества, совпадающий с днем вступления Ваших Войск в столицу Армении, желая величия и победы России, мы, представители национальной Армении, просим принять и нас под Ваше покровительство. И пусть в роскошном и многообразном букете цветов Великой Российской Империи маленькой благоухающей фиалкой будет жить автономная Армения»{3}.

Всю телеграмму, по фразам умно и внятно переведенную Дро, офицеры Араратского отряда покрыли дружными долгими и громкими аплодисментами. Генерал Николаев, офицер Генерального штаба, оренбургский казак по рождению, очень добрый и мягкий человек, привстав со стула, произнес:

— Пожал-луйста, пожалуйста... я разрешаю.

Ужин скромно и достойно закончился сразу же для всех. Вестовые нам подали лошадей. В глухую полночь, в кромешной темноте мы долго блуждали по темным кривым и узким улочкам большого города, пока не нашли бивак своей Закаспийской казачьей бригады...

Из офицеров, присутствовавших на этом памятном ужине, никого не осталось в живых. В Брюсселе, в Бельгии, жил подполковник Ираклий Виссарионович Цагурия, тогда молоденький прапорщик 2-й Кавказской конно-горной батареи, только что выпущенный из артиллерийского военного училища. В 1957 году умер полковник Валериан Яковлевич Крамаров, тогда подъесаул 4-й Кубанской казачьей батареи.

Этим вечером закончилась Ванская операция, начавшаяся 22 апреля переходом через Тапаризский перевал, город Ван был занят 6 мая 1915 года. Всех офицеров, участвовавших в этой операции, приказано было представить к очередным боевым наградам, и мы их получили в Ване же. Подъесаул Маневский и автор этих строк за конную атаку против курдов 23 апреля были награждены вне этих наград следующими высшими по степени орденами.

Проснувшись поутру 7 мая, мы увидели, что бивак бригады раскинут среди роскошных сеяных трав люцерны. У лошадей — масса фуража. Торговцы-армяне продают казакам табак, вино, фрукты и сладости. Все это неожиданно и совершенно не соответствовало той Турции, по которой мы ходили раньше семь месяцев. Мы попали буквально в райский оазис... Но чтобы не было лишнего соблазна, к вечеру бригаду перевели на самую окраину города. Полки разбили палатки на больших площадях, а офицеры — в непосредственной близости от своих сотен, во фруктовых садах, ломящихся от плодов. После всех лишений — все забыто. В походных кухнях в изобилии варилась баранина. Казакам позволено покупать и пить местное красное вино. Много виноградников и бесконечные фруктовые сады. Город Ван тогда был — рай, рай...

В следующие дни

На 8 мая назначен благодарственный Богу молебен и парад войск. Полки выстроились в пешем строю. На левом фланге -армянские дружины. Позади генерала Николаева на молебне стоят в один ряд командиры полков, батарей и начальники армянских дружин. Они приравнены к начальникам отдельных частей, как командиры батальонов. Позади них — казачьи офицеры. Все в черкесках. Среди нас новые милые друзья не казаки — горные артиллеристы. Прапорщик Ираклий Цагурия, стройный, высокий, всегда подтянутый, словно грузинский князь-птенец, стоит в группе многочисленных хорунжих нашей бригады. Ведет церковную службу священник 1-го Таманского полка. Наш священник Образцов, будущий автор Войскового гимна, ему прислуживает.

Церковная служба окончена, и офицеры стали подходить к кресту. И каково же было наше удивление, смешанное с восхищением, когда прибывшие ученицы армянских школ, возрастом не старше 14 лет, одетые в летние платьица с черными передничками, под управлением своего регента вдруг, словно ангелочки, запели:

Славься, славься, нас Русски Сарь,

Господам данни нас Сарь-Государь.

Да будет письмертни Твой Сарьски Родт,

Да им благоденствуе Русськи нарот...

Это было так неожиданно для нас и так приятно, что даже весь главный штаб во главе с генералом Николаевым, не говоря уже о нас, строевых офицерах, остановился и невольно повернул в их сторону свои головы. И, несмотря на непонимание поющими русских слов в этом славословии русского царя, произносимом с большим акцентом, это нисколько не умаляло достоинства пре поднесенного нам сюрприза.

«И когда это они успели разучить?» — делились мы между собой недоуменно.

Отряду был дан отдых. Мы, молодежь, верхом на лошадях немедленно же бросились в город. Он большой, до 200 тысяч , жителей. Резко разделен на две, почти равные части: турецкую и армянскую. Турецкая часть, на западе, тянется до самого озера-моря Ван. Но весь турецкий город сожжен армянами. Армянская же часть города совершенно не пострадала. Каждый двор утопает во фруктовых деревьях. Окраины армянских садов сплошь защищены окопами в рост человека, с бойницами и ходами сообщения. Все укреплено по правилам военной науки. Зная о победном движении русских войск, армяне восстали, выбили из города небольшой турецкий гарнизон и жандармерию и дотла сожгли турецкую часть города.

Единственная прямая улица, главная, пересекает город с востока на запад и упирается в озеро. Берег озера очень пологий, прозрачная голубая вода. Противоположных берегов не видно.

На радостях мы скачем по этому шоссе-улице к дивному озеру-морю Ван. К северу, словно громадный океанский броненосец, выступила крутыми берегами каменистая глыба. Она вся в причудливых каменных стариннейших стенах со сплошными бойницами. Как библейская крепость, она была совершенно неприступна для открытой атаки. И вспомнили мы по учебнику древней истории, что за много веков до рождения Христа Спасителя здесь существовало «Венское царство».

В седлах скачем туда. Взбираемся по единственной узкой каменистой дороге вверх. Мы у массивных деревянных ворот крепости, которые когда-то разбивались только таранами противника. Увидев казачьих офицеров в серебряных погонах — в нашем полку за всю войну никто из офицеров не надел защитного цвета погон, — армянский караул беспрепятственно открыл все ворота.

Со стен крепости — чудесный вид во все стороны. В складах огромное количество старинного огнестрельного оружия, до кремневого включительно. Мы стреляем из них «по атакующему противнику». Оглушительный с дымом звук и сильная отдача в плечо. Пуля летит на сто шагов. Летит и шуршит, как птичка крыльями, и ее полет виден в траектории... Мы весело смеемся и восхищаемся поэтической «легкости» старинных былых войн.

Молодость бьет в нас полным, неиссякаемым ключом. Мы хотим физически ощутить все прелести веселого времяпровождения в восточном городе, но — увы! — их здесь не найти...

Мы пьем настоящий турецкий кофе — пьем на улице у кофейных, — но он нам совершенно не понравился: густой, черный, горький.

Мы пробуем курить кальян, также у кофейной и на улице, но он совсем отвратительный.

В городе две гостиницы. Одна из них носит имя «Франция». Скачем туда, чтобы хорошо, с вином, «по-кавказски» поужинать и, может быть, поухаживать за хорошенькими кельнершами, но... блюда только восточные, а прислуга — вся мужская.

И только единственный граммофон с громаднейшей трубой услаждает наш слух мало мелодичными восточными мотивами.

Здесь много красивых и причудливых янтарных мундштуков для папирос, через которые курят все турки и армяне, но — большинство из нас некурящие.

Мы покупаем дамасские клинки, но они куда хуже по крепости обыкновенных казачьих клинков Златоустовского оружейного завода.

Здесь дивные виноградники. У жителей много домашнего вина. Оно продается полуведерными глиняными кувшинами по 20 копеек, но вино кислое, терпкое.

Да мы, кавказская молодежь-хорунжий, тогда спиртного почти и не пили, как и не интересовались им.

Турецкие армянки красивы. С тонкими чертами лица. Они -темные шатенки с красивыми глазами. Но их совершенно не видно на улицах города, не говоря уже о кофейных и ресторанах. Здесь восток — и вот даже армяне, христиане, в своем быту живут по-мусульмански. Так мы и не смогли повеселиться «как следует», по-холостяцки — мы «нич-чего» не нашли...

Через два или три дня в Ван вступила 2-я Забайкальская казачья бригада генерала Трухина и прибыл новый начальник штаба нашей бригады Генерального штаба подполковник Шумилин, родом донской казак. Среднего роста, хорошо сложенный жгучий брюнет, щегольски одетый в форму офицеров Генерального штаба, он оказался очень компанейским человеком, всегда доступным для младших, критикующий старших, он любил весело провести время, если к тому была возможность.

Две отдельные казачьи бригады — Закаспийская и 2-я Забайкальская — отдыхали в Ване.

Мы были рады, что попали в благодатный город, где всего вдоволь и где могут отдохнуть и казаки и. лошади. Это — главная забота командиров сотен. Но... наш отдых продолжался всего лишь несколько дней. Полки вновь выступили на фронт, на юг.

Что происходило в Персии

«В середине апреля 1915 года, — пишет генерал Масловский, — в район Тавриза, в Персию, для усиления отряда генерала Чернозубова были направлены:

4. 4-я Кубанская пластунская бригада генерала Мудрого для следования в город Хой.

5. Кавказская кавалерийская дивизия генерала Шарпантье, в составе 16-го Тверского, 17-го Нижегородского, 18-го Северского драгунских полков и 1-го Хоперского полка Кубанского казачьего войска, а также Кавказского конно — горного артиллерийского дивизиона. Дивизии приказано двигаться в Тавриз.

6. 3-я Забайкальская казачья бригада генерала Стоянонекого (кубанский казак), в составе 3-го Верхнеудинского казачьего, 2-го Аргунского казачьего полков и 2-й Забайкальской казачьей батареи. Генералу Стояновскому приказано двигаться в Тавриз и войти в подчинение генералу Шарпантье».

Этот конный отряд Шарпантье сосредоточился в Тавризе 6 мая, то есть ровно в тот день, когда наш Араратский отряд занял город Ван и весь его вилайет, о чем в книге Масловского ничего не сказано.

«В Персии... генерал Назарбеков продолжал оставаться в районе Дильмана, во, когда решил вновь овладеть городом... в ночь на 19 апреля, турки спешно и весьма скрытно ушли...

Между тем войска Халил-бея, по-видимому, под впечатлением движения конницы 4-го Кавказского корпуса с севера к Вану, несмотря на успешность их действий до того времени — быстро очистили всю Урмию и ушли на запад в пределы Турции».

Масловский не указал, какая двигалась конница 4-го Кавказского корпуса. Это двигалась Закаспийская отдельная казачья бригада, являясь основой Араратского отряда, в котором опасными и непримиримыми врагами турецкой армии были три армянские добровольческие дружины, насчитывающие в своих рядах около 3000 штыков.

Восточнее Араратского отряда, параллельно, шла 2-я Забайкальская казачья бригада генерала Трухина.

Из Вана на юг, в Месопотамию

С занятием Вана 6 мая 1915 года Араратский отряд фактически перестал существовать. Все три армянские дружины через два-три дня устремились по южному берегу озера Ван. 12 мая туда же выступили 1-й Таманский полк и 4-я Кубанская казачья батарея. На юго-восток от Вана — наш 1-й Кавказский полк, Кавказская конно-горная батарея и одна конная сотня пограничников. Все эти незначительные силы возглавил генерал Николаев, имея свой старый штаб Закаспийской бригады.

Отряд охотно и бодро выступил из города, провожаемый ликующей толпой армян, в том числе нарядно одетыми в белые платья молодыми женщинами и подростками.

Несчастные... Они, безусловно, были уверены, что теперь-то, при помощи русских победных войск, будет освобождена и построена их Великая Армения.

Но и мы, победители и освободители, тогда не думали и не гадали, что не позже чем через два месяца все жители города Ван и всего округа переживут жуткую трагедию и их дивный город будет разграблен курдами и сожжен...

Наш полк, как всегда, шел с бравурным маршем полкового оркестра трубачей, сотни распевали песни.

Через каких-нибудь пять верст окончилась благодатная Ванская долина, и мы вступили в горы. А через пару дней полку преградили путь скопища курдов какого-то Мансур-бека. Отступая со всем своим племенем, с пожитками и с многочисленными стадами овец из-под города Сарай, при поддержке турецких отступающих частей из Персии Мансур-бек занял обширный горный район.

17 мая, перейдя перевал, отряд спустился в небольшую долину. С отрогов хребта нас встретила жарким огнем турецкая пехота, чего мы не ждали. Спешенный полк втянулся в бой. Сотни, разбросанные по разным отрогам, связанные коноводами и двумя штабами — бригады и полка, — действовали неуверенно и не смогли сбить турок. Заночевали на позициях. К утру, не обнаружив турок, вошли в село Касрик.

В нашем штабе нам тогда сказали так: «Турецкие войска генерала Халил-бея, разбитые отрядом генерала Чернозубова под городом Сарай, отступили на юго-запад. Чтобы не быть отрезанным и не нести ненужных потерь, Халил-бей разбил свои отряды побатальонно и приказал спешно самостоятельно, без втягивания в бой, по тропам проскользнуть мимо русских войск и сосредоточиться у Битлиса. С одним из этих батальонов мы и вели бой».

В книге генерала Масловского читаем: «Действия частей отряда генерала Чернозубова против войск Халил-паши... отличались такой пассивностью, что ими совершенно теряется след противника... даже направление, по которому ушел противник, не было ими установлено.

... Когда наконец находили противника и вступали с ним в бой, наступала темнота, бой прекращался, крупные силы отряда (генерала Назарбекова) отдыхали до утра, а утром не находили перед собой турок.

18 мая части отряда генерала Назарбекова встретили двигавшуюся из Вана 2-ю Забайкальскую казачью бригаду генерала Трухина, которая ... двинулась на запад, а затем вернулась в Ван».

Здесь вновь какая-то неточность, и о Закаспийской казачьей бригаде, которая тогда действовала именно чуть западнее Башкалы, не упомянуто. Или спутано: вместо Закаспийской казачьей бригады указана 2-я Забайкальская.

Тетрадь пятая

Сдача племени курдов Мансур-бека

После боя у села Касрик 17 мая 1915 года и занятия его пришло известие, что 1-й Таманский полк и 4-я Кубанская батарея вернулись в город Ван.

1-му Кавказскому полку, 2-й Кавказской конно-горной батарее и сотне пограничников приказано продолжать движение на юг.

19 мая наш полк остановился на ночлег. 3-й сотне предстояло в полночь выступить на восток, занять перевал и с рассветом следующего дня двигаться на юг. За сотней, на дистанции шесть верст, будет идти весь отряд.

Сотня на перевале. Конец мая, но здесь так холодно. В ложбинах еще лежит снег, а мы с Маневским в одних черкесках... Вытерпели. По склонам холмов паслись большие отары овец. Возле них нет ни чабанов, ни собак, как это бывает у курдов. Зловещее отсутствие людей и тишина кругом вселяли некоторый страх в нас: скопище конных курдов в несколько сот человек могло обрушиться на нас в любую минуту. Казаки следовали за своими офицерами скученно и молча. Дозоры со всех сторон, с винтовками у бедра, охраняли движение сотни. Сотня заняла село — в нем никого из жителей. Через час подошел весь отряд и расположился биваком, выставив сторожевые заставы во все стороны, даже и в свой тыл.

Наутро 21 мая, перед самым выступлением отряда, два казака из тыловой заставы, с винтовками у бедра, видим, сопровождают конную группу курдов в пять человек. Впереди, в казачьей бурке, на очень нарядном сером коне-арабе в яблоках, шел сухой, стройный и красивый курд лет 45. Рядом с ним — другой на высоком древке держал белый флаг.

Подъехали. Оказалось, что это был сам Мансур-бек, глава курдов, с которыми мы вели бой. Сюрприз более чем приятный.

Командир полка полковник Мигузов немедленно же собрал всех офицеров отряда в свою комнату и пригласил Мансур-бека со своими спутниками.

Курдов посадили на сиденья против нас. Мы их рассматривали с исключительным интересом. Все они высокие, сухие, стройные, с довольно пышными черными усами и, как все курды, с бритыми бородами. Их фески на головах обмотаны по-курдски черными шелковыми платками с бахромой. У Мансур-бека (бек — князь, дворянин) эта бахрома была особенно пышной и свисала до самых глаз.

Все они одеты в простые, до колен, двубортные бешметы, не застегивающиеся на груди и перехваченные у пояса кушаками. К нашему удивлению, они обуты в настоящие шагреневые русские сапоги с высокими голенищами фасона «вытяжки» (головки их не пришиты к голенищам, а сделаны из одного цельного куска кожи) с тупыми носами. Они нисколько не волновались и держали себя скромно, но достойно.

После некоторого времени рассматривания друг друга Мансур-бек через нашего армянина-переводчика заговорил:

— Мы — кочевники. Я есть глава одного из курдских племен, обитающих у персидской границы. У меня — до четырех тысяч семейств и стада овец. Мы отступаем с турецкими войсками из-под самого города Сарай. Защищая свои кочевья, имущество и племя, мы воевали против русских. Теперь же все — и мое племя, и кочевья, и стада овец и скота остались позади русских войск... — Здесь он замолчал, передохнул и продолжал:

— Я, как глава своего народа, нахожу дальнейшее сопротивление русским войскам бесполезным и вредным и прошу вашей милости остаться под властью русского Белого царя. Если нужно — мое племя сдаст русскому командованию все свое оружие... и мое племя прошу считать мирным.

Все это Мансур-бек изложил спокойно и с полным достоинством.

Наш командир полка полковник Дмитрий Александрович Мигузов, казак Терского войска, отлично знавший психологию кавказских горцев, так же достойно выслушал побежденного вождя мусульман, не перебивая его ни одним словом, и отнесся к нему по-рыцарски. Но — от имени русского Белого царя — потребовал «полной сдачи всего огнестрельного оружия». Мансур-бек согласился с этим требованием.

Условившись обо всем, мы уже дружески через переводчика говорили о его племени и о безбоязненности его существования под защитой русских войск и законов. Офицеры угощали их папиросами, печеньем, коньяком. Они же, прикладывая правую руку к сердцу и челу, неизменно повторяли «чох саул» (весьма благодарим) и — папиросы взяли все, что им давали, так как все курды курят. Печенья взяли только по одному, но не стали есть, а от коньяка совершенно отказались.

Их скромность нас подкупила. Подкупили и мы их нашим корректным кавказским обращением. Лица их сияли счастливыми улыбками. Теперь они более активно рассматривали наши черкески, кинжалы, шашки. Мансур-бек мило улыбался, и на всякое наше к нему обращение он, прикладывая руку к сердцу, неизменно повторял: «Чох якши... чох саул» (очень хорошо, спасибо).

Видимо, он был очень рад, что так просто, скоро и бескровно решена судьба племени, хотя немало он пролил русской крови в защиту его. И поэтому — быть довольным ему следовало...

Он был, безусловно, очень опытный воин и вождь своего народа.

При таком повышенно-радостном настроении обеих сторон все мы вышли на воздух, чтобы попрощаться.

Наши казаки держали их лошадей.

Конь, жеребец Мансур-бека... Это была лошадь лучшего качества и, как редко бывает среди арабских скакунов, имела длинный корпус. Смелые выпуклые умные глаза. Он смотрит на вас и словно изучает взглядом. Нарядный, зеленого цвета, бархатный чепрак поверх седла, расшитый золотом и унизанный золотыми кистями, добавлял как коню, так и его хозяину благородства и означал высокое положение среди курдов.

Я был всегда неравнодушен к хорошим лошадям. Пользуясь тем, что переводчик-армянин был от нашей сотни, я выразил свое восхищение Мансур-беку его конем. К моему удивлению, он предложил сесть на его араба и проехаться.

И я только тогда понял этот жест Мансур-бека, когда был в седле и ощутил, насколько тонко выезжена эта благородная лошадь и насколько мягки ее аллюры и чувствительность рта на повод.

Сделав несколько коротких вольтов на легком намете, я слез с седла.

Мансур-бек, наблюдая мои вольты, вдруг говорит, что «после сдачи оружия он подарит мне своего коня». Обескураженный этим и зная восточный обычай, что «хваленую вещь надо дарить», как и отдавая полный отчет, что от побежденного князя этого принять совершенно неловко, я ответил, что «в подарок не приму, но купить могу».

Мансур-бек, выслушав переводчика, быстро подошел ко мне, хлопнул по плечу и решительно сказал:

— Йок!.. Пешкеш! (то есть нет!., подарок)

Обласканные и осчастливленные, под наши искренние приветствия и пожелания все пять курдов, со своим «парламентским» белым флагом, в сопровождении тех же двух казаков-кавказцев отправились в тыл, за черту нашего сторожевого охранения, к себе в горы.

Обрадованные тем, что нашему полку без боя сдалось очень сильное племя курдов — до 4000 семейств, в котором вооруженных мужчин всех возрастов было несколько тысяч, мы заснули крепким сном.

Курды — как кочевники, отсюда и полуразбойники — все вооружены огнестрельным оружием и ножами. Молодой курд, не имеющий собственной винтовки, не может жениться, то есть никто за него не выйдет замуж, как за недостойного. Кроме того, перед войной турецкое правительство выдало всем курдам десятизарядные винтовки старого образца со свинцовыми пулями. Все это мы тогда знали, так как много подобного оружия уже отобрали у курдов Араратского района. Судьба же предрекла иное...

Гибель Мансур-бека

Я сплю и вижу какой-то кошмарный сон. Мне очень тяжело. Что-то давит меня. И кто-то говорит мне:

— А Мансур-бек убит...

Я поворачиваюсь, в муках кошмара открываю глаза и вижу -мой командир сотни подъесаул Маневский сидит на своей походной кровати, против него стоит вахмистр сотни подхорунжий Илья Дубина, и я слышу последние слова его:

— А Мансур-бека убили...

Как ужаленный, вскакиваю и бросаюсь к вахмистру:

— Кто убил?! Когда?! Где?!

— Да забайкальские казаки, ваше благородие, — спокойно отвечает он.

— Господ офицеров к командиру полка-a! — вдруг несется по биваку как всегда передача «голосом», когда спешно надо собрать, позвать кого.

Наспех надевая холодное оружие, мы всегда спали не раздеваясь, спешим к курдскому домику, в котором живет командир полка.

У крыльца наш казак держит в поводу коня Мансур-бека в том же нарядном, зеленого бархата, чепраке, расшитом золотом с кистями. Благородное животное при нашем приближении подняло свою сухую красивую голову с умными черными глазами и тонкими острыми ушами и, как вчера, мирно смотрит на нас.

— Твой конь... — говорит мне на ходу, шутя, Маневский. Но я уже не думаю о коне, а думаю о Мансур-беке. Полковник Мигузов, с перекошенным от бешенства лицом, совершенно белыми от злости глазами, строго допрашивает у крыльца забайкальского сотника, как это случилось.

Перед Мигузовым стоит малоинтеллигентный офицер с желтыми лампасами на замусоленных от грязи темно-синих штанах — суженках. Короткая грязная гимнастерка. Простые сапоги. И сам сотник — «прост, прост» ... Видимо, из урядников русско-японской войны. Лицо смуглое, полумонгольское. Тонкие усики, также полумонгольские.

Сотник растерян и запуган — Мигузов умел цукать. Показания его сбивчивые. И они, по его словам, таковы. Этот сотник с взводом казаков сопровождает свой обоз 2-й Забайкальской казачьей бригады, которая где-то впереди. Навстречу ему шло пять курдов с белым флагом. Их они задержали. Доводам Мансур-бека, что они являются парламентерами и только что сдались казачьему полку, забайкальцы не поверили. Что было потом -недоговорено, но курды якобы бросились убегать. Тогда они их перебили и забрали лошадей.

Выслушали эти доводы сотника — у нас ни у кого не было сомнения, что он убил всех с корыстной целью, чтобы воспользоваться лошадьми, и в особенности нарядной и дорогой лошадью Мансур-бека.

Что было делать командиру? Полк — в зоне боевых действий, какое можно произвести официальное дознание и для чего?

Мигузов поступил иначе. С нескрываемым презрением он приказал этому офицеру немедленно же покинуть расположение нашего отряда со всем своим обозом и конвоем.

Думаю, что сотник этому был очень рад.

Вопрос «о сдаче курдов» мог бы повернуться в новые бои с ними. Принимая это во внимание, Мигузов немедленно же отправил в стан курдов «послание», а вдове Мансур-бека соболезнующее письмо. И отправил в стан всех лошадей погибших.

В тот же день прибыл к нам заместитель Мансур-бека, его младший брат Бегри-бек. Но это был уже другой человек. Высокого роста, грубого телосложения — и ничего княжеского в нем не было. Полковник выразил ему соболезнование о гибели брата и указал, что условия сдачи племени остаются в той же силе и их надо выполнить.

Для полного разоружения курдов была оставлена одна сотня казаков. Остальные пять сотен полка с конно-горной батареей и конной сотней пограничников двинулись дальше на юг.

В горной стране Несториан

Наш отряд шел по следам прославленной армянской дружины Андроника. Он двигался со стороны Персии и жестоко мстил туркам и курдам. Мы видели «его следы».

Все русские войска Ванского района, продвинувшись глубоко на юг, вошли в сплошной массив гор, перерезанных ущельями и быстро текущими горными речками. Все — без единого деревца, но покрыто пышными травами. Жителей — никого: все ушли с войсками, и только трупы убитых, как армян, так и курдов, отравляли настроение.

Отряд вошел в ущелье и остановился в селе Сикунис. Отсюда начинается «страна православных айсоров», также преследуемых курдами. На карте она значится «горная страна несториан».

А вот и они, несториане, по-местному — айсоры. Группа в несколько десятков женщин и детей, спасающихся на север, навстречу русским войскам.

Мы с интересом рассматриваем этих православных айсоров. Среди них нет не только мужчин, даже стариков, но нет и 10-летних мальчиков, как нет и молодых женщин и подростков-девушек. Такого возраста мальчикам курды режут ножом горло, а девушек-подростков берут в наложницы. Поэтому все они ушли в горы с мужчинами, спасая свою жизнь.

В отличие от армянок и курдинок айсорские женщины совсем не боятся и не стесняются нас, молодых мужчин. Нам, единоверцам, они повествуют о своем горе, твердят без конца, что они «есть айсор-христин», и просят «хлэба», единственное русское слово, которое они хорошо заучили. Конечно, мы идем им навстречу, кормим их и этим располагаем к себе.

Кто же они?

Их внешний вид, черты лица — наших цыганок. Даже настойчивость в глазах — цыганская. Все они брюнетки с темным цветом тела, загорелые, грязные и в цыганских цветных лохмотьях. На лицах, на руках, на груди — резкая, примитивная татуировка. У некоторых на груди вытатуирован православный крест. У других на шнурке висит крест из темного дерева, величиной почти в четверть.

Как их спасать, куда везти — мы не знали. Кругом витала смерть, и они своим беспомощным присутствием только отягощали войска, вносили естественное сердоболие в души казаков, столь отрицательный элемент в войнах.

Войска Халил-бея ускользнули от нас. Отряд генерала Назарбекова из Персии и дружина Андроника продолжали освободительное движение в «страну несториан», а нашему отряду приказано остановиться. От полка выдвинули сильный офицерский разъезд на 30 верст на юго-запад. Мы достигли Ак-булаха (Белый родник) — одного из истоков библейской реки Тигр.

Он — на краю возвышенности. Очень холодная и прозрачная вода. Спешились, напоили коней. А потом, с каким-то религиозным чувством склонив тело на руки, ртом, прямо из родника, напились сами. Некоторые казаки, беря воду жменями, как святой водой, омыли свои лица.

Тигр и Евфрат — священные реки.

Кругом какая-то загадочная тишина. Словно все умерло здесь. Впечатление такое, будто вся местность сползает куда-то вниз, в какую-то таинственность.

В Месопотамию...

Разоружение курдов Мансур-бека. В гостях у его сына

Полку приказано вернуться назад, расположиться в селе Хошаб и обезоружить курдов погибшего Мансур-бека. Конно-горной батарее и сотне пограничников — следовать в Ван.

1-й Кавказский полк — в Хошабе. Сдача оружия курдами шла туго. Мы все отлично понимали, что для кочевника-курда сдать свое ружье словно вынуть сердце из своего существа. Оружие, ими сдаваемое, было все старинное — однозарядные винтовки системы «Пибоди». Все это был чистый хлам. Десятизарядные винтовки системы Маузера со свинцовыми пулями крупного калибра, которые они очень любили и которыми были вооружены почти поголовно, явно они спрятали.

Разоружение затянулось. Из любопытства узнать, как живут курды, мы, молодежь, решили поехать к ним. Нас семеро: Кула-бухов, Некрасов, Леурда, Мацак, Поволоцкий, Винников и я. При нас семь конных вестовых в полном вооружении и переводчик с винтовкой. Получился отряд в 15 человек. Двинулись к ним в горы. Выехали, конечно, с разрешения командира полка.

О переводчиках-армянах. Они были вольнонаемные, и при каждой сотне. Одеты в черкески, при кинжалах и винтовках. Лошади и седла, как и питание, — от сотни. Они были одновременно и воинами. Порою брались в сильные офицерские разъезды. Платили им 30 рублей в месяц.

С переводчиком в малиновой черкеске — от нашей 3-й сотни -мы у сына Мансур-бека. Он живет в отдельной большой палатке-шатре. Жарко. Края полотнищ приподняты на шестах, и мы сидим в ней, как на веранде. Ему 16 лет. Жгучий брюнет, очень красивый и стройный мальчик. Он по-детски, как еще ничем не искушенный дикаренок, сразу же подружился с нами. Мы привезли ему в подарок плитки шоколада «Тоблер», печенье и папиросы. У него коротко остриженные волосы на голове и только на самой макушке оставлен густой клок, в ладонь площадью, свисающий во все стороны. Это был знак его княжеского достоинства.

К нашему удивлению, гибель отца, такая трагическая, его, видимо, не огорчила. По мусульманской вере он перешел ведь в лучший мир...

Он наивно, весело показывает нам свои темно-синие диагоналевые бриджи старшего брата, погибшего в бою с русскими. Бриджи пробиты пулей у самого паха. Его брат скончался от ран. Но что интересно, бриджи были русского офицерского покроя и качества. Может быть, трофей с убитого русского кавалериста или казачьего офицера. На главном месте курдского стана стояла большая темно-бурая палатка-шатер самого Мансур-бека. Из нее вышла пожилая, крупная, лет 40-45 курдинка, очень важная и видная собой. «Это моя мама...» — только успел сказать через переводчика ее сын — и сразу затих. Затихли и мы, почтительно и с ущемленной совестью за убитого ее мужа издали рассматривая ее, курдскую княгиню, жену главы всех этих курдов и теперь... вдову. Рассматривая ее почтительно и скромно, мы не смогли точно прочесть в ее глазах и на ее лице, что она думала о вас. Друзья ли мы ее сына? Злостные ли враги курдов? Убийцы ли ее мужа?

Во всяком случае, нам от ее испытующего взора стало неловко. Мы чувствовали, что она, не зная всей истории гибели Мансур-бека, должна считать нас не только своими врагами, но, может быть, и убийцами ее мужа. Нам было стыдно и морально тяжело. Мы очень сочувствовали ее горю, но помочь ничем не могли. А она, выйдя из шатра и остановившись у входа, долго смотрела на вас, казачьих офицеров в черкесках и папахах, в блестящих серебряных погонах, при серебряных кинжалах и шашках. Посмотрела тяжелым, испытующим взглядом и медленно, гордо скрылась внутри своего большого богатого шатра.

У палатки заместителя погибшего Мансур-бека, его брата Бегри-бека, стоял мой серый араб в яблоках, все под тем же нарядным, зеленого бархата, расшитым золотом чепраком. К нашему удивлению, это умное и благородное животное все время посматривало в нашу сторону. Возможно, наш внешне блестящий вид и шумные разговоры привлекли его внимание.

Мой араб был привязан у палатки Бегри-бека потому, что по их закону жена погибшего и все его имущество переходило автоматически к брату. Нам все это очень не понравилось. В особенности мы были смущены и шокированы тем, что почтенная жена Мансур-бека, имеющая такого красавца-сына, должна перейти к этому грубому и злому дикарю, каковым был Бегри-бек. Но, возможно, она становилась его женой только номинально?

Командир полка, отпуская нас в курдский стан, сказал, чтобы мы там не задерживались и были осторожны. Ни того, ни другого мы не исполнили, так как нам было приятно побывать в небывалой обстановке. Мы знали, что курды нас не тронут: они мусульмане и их гостеприимство нам известно по долгой разведческой боевой службе.

С нами, но не на сером арабе, шел в село Хошад и Бегри-бек. Он вез в подарок командиру полка дивный малиновый халат местной работы. Такой «почетный» подарок делается курдами в исключительных случаях почетным гостям или лицам, оказавшим большие услуги их народу. И полковник Мигузов вполне этого заслуживал, так как он, кавказский казак, да еще терец, отлично понимал душу мусульманина и отнесся к курдам внимательно и благородно.

Разоружение курдов закончено. Десятка два наших полковых двуколок везли разный ненужный хлам огнестрельного курдского оружия всех калибров и систем. Бегри-бек и пять главных курдов были взяты в качестве заложников. Сын Мансур-бека и серый в яблоках жеребец остались в племени. Серый красавец потерян был мною безвозвратно.

Прибыв в Ван, полк расположился на старом биваке. Рядом уже стояли 1-й Таманский полк и 4-я Кубанская батарея. Закаспийская казачья бригада собралась вновь вместе. Через несколько дней в город вошла и 2-я Забайкальская казачья бригада генерала Трухина.

... В нашем полку среди молодежи полушутливо-полусерьезно говорилось о возможном образовании здесь «Ванского казачьего войска». Мы были тогда «империалисты», мы — это армия, будь то русские или казачьи части, и считали, «что завоевано оружием, кровью — то должно быть наше». А смертельная вражда между армянским и курдским населением требовала постоянной «третьей силы» для их умиротворения. Вот и говорили мы тогда «о Ванском казачестве»...

Встреча с 1-м Хоперским полком

Мы беспечно отдыхали в Ване, как вдруг пронесся совершенно невероятный слух, что с юго-востока по нашим недавним боевым следам в Ван идет знаменитая Кавказская кавалерийская дивизия генерала Шарпантье. В ее составе находился и наш 1-й Хоперский полк — старейший в Кубанском войске. Говорили, что эта дивизия переброшена с Юго-Западного фронта в Персию, обогнула с юга Урмийское озеро и теперь идет к нам на соединение. Это была привилегированная кавалерийская «полугвардейская», как ее заслуженно считали, дивизия.

Слух скоро подтвердился. На наш бивак въехал квартирьер, он же адъютант 1-го Хоперского полка хорунжий Жорж Ларионов, наш общий друг и сверстник, выпуска 1912 года казачьей сотни Николаевского кавалерийского училища. На поджаром караковом горбоносом кабардинце, в черной запыленной черкеске, на которой красовались адъютантские аксельбанты и орден Св.Владимира 4-й степени с мечами и бантом, он взбудоражил нас. Восторг многочисленных хорунжих-кавказцев бросил его в их объятия, они забросали Жоржа вопросами:

— Откуда ты? Где ваш полк? Правда ли, что он идет сюда, к нам?

В маленькой черной каракулевой папахе, глубоко надвинутой до самых бровей, с тонким профилем красивого и мужественного лица, с глубокой и уверенной посадкой в седле, он скромно, почти по-детски улыбаясь, отвечал нам:

— Конечно, наш полк идет сюда. Как видите, я прибыл квартирьером.

Мы дружески, без всякой зависти, бросали свои взгляды на его орден, сразу же проникшись убеждением, что наш Жорж есть, безусловно, отличный боевой офицер. В чине хорунжего и в самом начале войны он уже имел этот орден, даваемый в мирное время только за «25 лет честной и беспорочной службы в офицерских чинах», как обыкновенно писалось в реляциях. В нашей бригаде этого ордена еще никто не имел.

У нас экстренное собрание всех офицеров на тему — как встретить родной по войску полк?

Решено — каждая сотня готовит обед и фураж для лошадей «однономерной» сотни хоперцев. Офицеры угощают офицеров.

С этим вопросом старший среди нас, командир 4-й сотни, пятидесятилетний есаул Калугин, ветеран полка, обратился к полковнику Мигузову. И каково же было наше удивление, как и возмущение, когда мы узнали, что командир полка «не разрешает делать встречу».

Офицеры-кавказцы жили очень дружно между собой. 30-летняя служба полка в Закаспийской области, изолированного от всех, выработала в них чувство военного товарищества, чести и гордости за полк. Мигузов, терский казак, не любил кубанцев. Это мы знали.

— Ну и не надо!.. — загомонили все и решили:

— Сотни угощают на свои сотенные артельные экономические деньги, а мы, офицеры, — на свой счет.

Это означало, что угощение шло не на полковой счет. Общество офицеров полка в императорской армии имело свои права.

Кавалерийская дивизия была уже в нескольких верстах от Вана, когда мы, три офицера, подъесаул Маневский, хорунжие Кулабухов и Елисеев, выехали ей навстречу. Под чахлыми, обветренными деревьями у горной дороги мы нашли спешенный штаб дивизии. Солидный и довольно рослый генерал лет пятидесяти, брюнет, платком вытирал пот со слегка лысеющей головы. Это и был начальник дивизии генерал Шарпантье. Старший из нас, подъесаул Маневский, представившись ему, доложил о нашей миссии. Генерал, не подавая нам руки, барским тоном кавалерийского офицера ответил:

— Паж-жялуста... нэ двэ чэс-са хэперцы мог-гють к вэм зэйехать...

По-русски, в переводе «с гвардейского», это звучало так:

— Пожалуйста... на два часа хоперцы могут к вам заехать.

Маневский, козырнув, спросил:

— А где же 1-й Хоперский полк, ваше превосходительство?

— В эррь-ер-гэрди... (в арьергарде), — небрежно протянул он, при этом все время ударяя стеком по голенищу сапога.

Нам, казачьим офицерам, было очень неловко от такого холодного приема. Мы стояли и рассматривали штаб Кавказской кавалерийской дивизии и самого генерала Шарпантье. Он — «большой барин» и «с кавалерийским шиком» офицер. На нас, казачьих офицеров, генерал смотрит как бы снисходительно. И ответив на два вопроса Маневского, больше ни о чем его не спросил. Маневский, умный и воспитанный офицер, окончивший Московский кадетский корпус и казачью сотню Николаевского кавалерийского училища, то есть пройдя тот же метод и курс военной подготовки, что и Шарпантье, соблюдая личное достоинство и гордость, не задал ему больше никаких вопросов.

Штаб дивизии небольшой. Офицеры и ординарцы очень подтянуты. У офицеров на козырьки фуражек надеты длинные зеленые целлулоидные козырьки против солнца. Все они с интересом и молча, слыша этот диалог, рассматривали нас, представителей легкой казачьей иррегулярной конницы. Потом генерал Шарпантье, медленно повернувшись к своим офицерам, тихо, спокойно произнес:

— Пэ кэн-нем... сэ-эд-дис-сь...

По всей длинной колонне драгун словно долгим эхом пронеслись слова команды:

— Сад-ди-ись... ди-ись... ди-ись... Колонна двинулась.

Мы видим конные полки славной русской кавалерии императорской армии в полудикой Турции и с активным интересом рассматриваем их.

У них отличный конский состав. Лошади очень крупные. Видно, за ними хороший и обязательный уход. Но сейчас они захудалые. По каменистым дорогам и тропам долгого похода по Персии сильно «подбились», и многие из них тяжело и устало передвигают ноги. У драгун по сравнению с казачьим небольшой вьюк и хорошо приторочен к седлу. У рядовых и унтер-офицеров вид хороший и молодецкий. И видно, что они гордятся своими славными полками.

Офицеры подтянуты и все идут, строго держась своего места в строю, как и посадки в седле. Проходя мимо, все молча, с любопытством поворачивают головы, рассматривая нас. Мы отдаем честь проходящим полковым штандартам в чехлах, как и всем офицерам. Хорунжий Владимир Кулабухов встретил здесь многих своих сокурсников по Елисаветградскому кавалерийскому училищу.

Благородная воинская солидарность всегда была, и твердо была, в Русской императорской армии.

Так прошли старые и доблестные драгунские полки Кавказской кавалерийской дивизии — 16-й Тверской, 17-й Нижегородский и 18-й Северский.

Прошли, и после них как бы образовалось мертвое пространство — никого вокруг нас: ни войск, ни людей. И лишь три четверти часа спустя из-за перевала показалась узкая конная лента людей.

Мы сели в седла, зная, что это показались хоперцы. Вот и они...

Впереди — маленький сухонький изящный командир полка полковник Потто. Рядом с ним его помощник и ветеран полка, такой же сухонький и маленький, как и Потто, войсковой старшина Ларионов. Оба в серых черкесках и черных бешметах. Они — словно братья-близнецы. За ними — полковой штандарт, хор трубачей, ординарцы. Дальше — шесть сотен полка в длинной колонне по три. Все казаки в однообразных черных небольших папахах безо всякого «залома» их. Все — в защитного цвета гимнастерках, которых наша бригада не имеет. Очень многие украшены Георгиевскими крестами. У казаков резко замечен острый взгляд, воинская подтянутость, хорошо пригнанный вьюк, правильное держание дистанции в строю. С глубокой посадкой в седле на поджарых горных кабардинцах, просящих повода, и отшлифованные кавалерийской чопорностью той дивизии, в состав которой 1-й Хоперский полк входит.

Подъесаул Маневский доложил полковнику Потто, что кавказцы приглашают хоперцев к себе в гости на обед и фуражное довольствие прямо с похода, на что дал согласие их начальник дивизии. Потто приятно улыбается, благодарит нас за внимание, и его полк под бравурные звуки полковых трубачей и с заливными песнями в сотнях весело, шумно вошел в Ван, следуя к биваку нашего полка. Армяне высыпали из своих домов и радостно смотрели на молодецкий марш казаков. Из швейцарского консульства какие-то фигуры машут нам приветливо платочками.

Выстроенный в пешем строю Кавказский полк встретил хоперцев их полковым маршем. По сигналу штаб-трубача Хоперский полк широким наметом, словно идя в атаку, быстро построил свою полковую резервную колонну и по военной традиции ответил кавказцам их полковым маршем. Потом восторженные клики «ура» обоих полков покрыли всю нашу лощину, и казачья душа от восторга этой воинской встречи шемяще и горделиво полетела вверх, к небесам...

Кавалерийские перестроения и церемонии исключительно красивы. И одна из этих церемоний — «под штандарты» — в особенности. Она совершается в абсолютно полной тишине конного строя, под бравурно однотонные звуки трубачей, когда только цокот конских копыт да пыль от всадников, привозящих или увозящих свой полковой штандарт, адъютанта, штандартного урядника и его ассистента-урядника нарушают эту мертвую тишину строя.

Наконец окончилась и эта классическая воинская церемония -постоянная, несмотря ни на какую погоду и местность — полковое святое таинство. Полковник Потто взмахом своей плетки спешил полк.

Быстро разбив коновязи и не расседлывая лошадей, отпустив лишь подпруги, казаки закладывают им свежую люцерну кавказцев и потом, сотнями, следуют за командирами сотен и вахмистрами кавказцев в их «нумерные» сотни. Хор трубачей кавказцев встречает и ведет к себе хор трубачей хоперцев, обоз кавказцев — ведет обоз хоперцев. Веселою гурьбой двинулось офицерство обоих полков под дивные тени фруктового сада. Одним словом, встречает и угощает «свой — своих» по рангу» по положению, по номеру сотен.

И вся эта масса людей, около 2000 казаков, раскинулась под открытым небом длинными рядами прямо на земле. Сотни черных казачьих бурок служили «белыми скатертями».

У офицеров стол был более «комфортабелен»: две параллельные канавы до колен и меж ними поросшая травою земля — так же устланная бурками, на которых разостланы салфетки.

И у казаков, и у офицеров вдоволь местного красного вина.

Сытный вольготный обед прошел коротко, по-военному. Не прошло и получаса, как весело заговорил многосотенный казачий бивак. Со всех сторон двенадцати широко разбросанных сотен полились веселые песни. Грянуло два хора полковых трубачей. Рванулся разухабистый «казачок». Понеслась классическая кавказская лезгинка. И переплетясь исстари братским общением, два казачьих полка сплелись вместе, словно два брата родных и неразлучных, что и не отличишь — где хоперец, где кавказец...

То была картина доподлинного казачьего братства и не «стремя к стремени по-казачьи», а прямо-таки «обе ноги в одно стремя». И лишь более степенные вахмистры и урядники, стоя небольшими группами сторонкой, подтянутые и молодецкие, словно оберегая гордость и достоинство всяк своего полка, с вежливым обращением на «вы» друг к другу вели ласковый разговор, конечно, о делах своего полка или сотни, дипломатично интересуясь внутренними порядками другого полка. Им незаметно вторили офицерские конные вестовые казаки и даже денщики, стоя у своих палаточек. У них ведь тоже «своя корпорация», свои интересы, свои заботы, свои радости да и ... горести.

И все это «живая быль», показатель дружбы, неразрывного братства и горделивого достоинства казачьего.

Это был день незабываемый для обоих полков, радостный и более чем праздничный в нашей всегда тусклой боевой обстановке.

А у господ офицеров? Полковник Потто приглашен был к себе нашим командиром полка. Он, единственный из полка, жил в доме, но не в палатке. Итак, офицеры двух полков были предоставлены самим себе, что всегда так приятно, когда нет среди них высшего начальства, могущего их цукать. И самый старший среди нас оказался хоперец, войсковой старшина Ларионов, признанный душа-человек. В нашем полку не было штаб-офицеров. И вот — под ласкающей тенью дивных чернослив, осыпанных обильным урожаем, в своем безудержном порыве гостеприимства — «левый фланг» многочисленных хорунжих-кавказцев после необходимых официальных тостов «вырвал» власть у «правого фланга» матерых есаулов, уже затянул нашу, общую для всех кавказских войск традиционную застольную песню:

Нам каждый гость дается Богом,

Какой бы ни был он среды,

Хотя бы в рубище убогом,

Алла-верды, Алла-верды...

В ответ, также по традиции, несутся шумные овации хоперцев:

— Якши иол!.. Чох саул! — И стаканы вновь полны...

— Славному и дор-рогому нам Пер-рвому хоперскому полку «Мравол джамие» !.. — кричит-провозглашает кто-то — и все офицеры по традиции поднимаются на ноги и торжественно, словно гимн, поют эту замечательную и музыкальную грузинскую песнь «Многие лета».

Поток прорвавшейся наружу дружбы и веселья готов был затянуться до бесконечности, но вернулся с обеда полковник Потто и поднял всех с бурок на ноги.

Поблагодарив кавказцев за столь широкое радушие, он тут же сказал своему полковому адъютанту хорунжему Ларионову только два слова:

— Жорж, генерал-марш!

Ординарец «на носочках» побежал в полк, и ... полились дивные, будирующие своей нежностью и воинской истомой звуки походного марша, зовущие к боевому выступлению:

Всадники-други, в поход собирайтесь,

Радостный звук вас ко Славе зовет,

С бодрым духом, храбро сражайтесь,

За Великую Русь сладко и смерть принять...

У всех «хворь веселия» как рукой смахнуло. До того беззаботно веселящийся бивак взметнулся, словно огнем потревоженный муравейник. С разных сторон бивака хоперцы быстрым, легким кошачьим бегом бросились к своим коновязям. Конные вестовые быстро подали офицерских лошадей. Все закипело на биваке такой быстротой, словно на него напал враг. Но... то была самая обыкновенная казачья воинская сноровка, выполняемая под звуки походного марша.

Ровно в пять минут 1-й Хоперский полк был готов. Два часа времени, данные генералом Шарпантье, закончились быстро и незаметно для всех. Вновь с песнями, но уже более гиковыми, Хоперский полк, эскортируемый всеми офицерами-кавказцами, с полковым хором своих трубачей вытянулся по длинной главной улице Вана, шпалерами усеяв обочины ее густыми толпами армянского населения.

Это движение Хоперского полка к биваку своей дивизии у восточного берега озера Ван могло быть величественным и воински импозантным для любой столицы мира. Но здесь, для азиатского города, это было что-то небывалое за все его многие века существования. Впереди — человек сорок офицеров, как у всех кавказцев, одетых в разноцветные черкески, в разнообразные папахи, на разнообразных лошадях, но всяк по-своему хорош, красив и привлекателен. Два полковых оркестра трубачей по очереди гремят бравурными маршами, а позади них каждая сотня в отдельности, числом шесть, — заливаются воинственными песнями. С расширенными от радости глазами жители-армяне влюбленно смотрели на казаков. Из окон французского консульства две воздушные феи, как все француженки красивые и соблазнительно пикантные, слали нам воздушные союзнические поцелуи, от которых два десятка сотников и хорунжих обоих полков жестоко ерзали в седлах, нарушая строевой порядок.

Далеко за полночь, когда все четыре полка Кавказской кавалерийской дивизии спали сном праведным и когда нас покинули все старшие офицеры, группа неугомонных и любвеобильных хорунжих обоих полков, сидя на бурках и испив до дна «чашу дружбы», расцеловавшись на прощание, разошлись, разъехались по своим бивакам, чтобы почти ни с кем не встретиться никогда.

... Рок войны висел уже над многими. Революция и Гражданская война унесли их в лучший мир. И среди первых — любимца 1-го Хоперского полка и их адъютанта хорунжего Жоржа Ларионова. В чине подъесаула он был расстрелян местными красными в своем Баталпашинском отделе в 1918 году, до прибытия туда войск Белой армии, как видный и очень популярный офицер среди хоперцев.

В 1910 году он окончил Владикавказский кадетский корпус (второй выпуск) и в 1912 году портупей-юнкером казачью сотню Николаевского кавалерийского училища в Петербурге — по своим качествам он подавал большие надежды. Поэтому-то он и был расстрелян красными.

В Гражданской войне 1918-1920 годов его сверстники доблестно командовали полками, многие погибли в боях за честь Отчизны...

Кто поймет эту печаль нашу?

Офицеры 1-го Хоперского полка перед войной и их судьбы

Для войсковой истории помещаю список господ офицеров 1-го Хоперского полка перед самой войной 1914 года согласно высочайшему приказу.

По мобилизации 1-й Хоперский полк из 2-й Кавказской казачьей дивизии генерала Абациева переведен в состав Кавказской кавалерийской дивизии вместо 1-го Лабинского полка Кубанского войска.

Командир полка полковник Потто Александр Васильевич, с 2 июля 1914 года. Родом не казак, сын известного кавказского военного историка генерал-лейтенанта Василия Александровича Потто. Умер генералом.

Отец Потто в 1870-1882 годах был начальником Оренбургского казачьего юнкерского училища.

Войсковые старшины: Соколов Иван и Беломестнов Петр.

Есаулы: Некрасов Николай, Несмашный Андрей, Говорущен-ко Сергей, Ларионов Григорий (отец), Сахно Михаил.

Подъесаулы:

7. Яготинцев Арсений. 8. Гречкин Илья.

8. Нефедьев Венедикт. 9. Якушев Григорий.

9. Капуста Петр. Ю. Дуденко Григорий.

10. Ильин Феодор. 11. Пегушин Валентин.

11. Косякин Михаил. 12. Князь Амилахвари Н.

12. Голощапов Николай. 13. Кузнецов Петр.

13. Толмачев Косьма. 14. Уклейн Александр.

Сотники:

6. Кравцов Дмитрий. 6. Колесников Владимир.

7. Положенцев Георгий. 7. Кузнецов Михаил.

8. Скляров Феодор. 8. Белофастов Анатолий.

9. Шкуро Андрей. 9. Стояновский Борис.

10. Панов Захарий. 10. Цвешко Василий.

Об офицерах в чине хорунжего указываю и судьбу их, которая мне точно известна.

Хорунжие:

1.Соломахин Михаил, казак станицы Некрасовской Майкопского отдела. Из старших портупей-юнкеров выпуска 1911 года Елисаветградского кавалерийского училища. Высочайшим приказом 5 октября 1914 года произведен в сотники. Дослужился до генерала. Выдан в Лиенце. Кавалер ордена Св.Георгия 4-й степени.

2. Бут Михаил. Окончил гимназию. В 1909 году поступил на двухгодичный курс в Оренбургское казачье военное училище. Исключительных способностей в науках — окончил портупей-юнкером в 1911 году. В первый же год службы в полку, в Кутаиси, разбился на маловыезженной лошади.

3. Хорунжий Ларионов (сын). О нем рассказывалось ранее.

4. Синьков Яков. В 1909 году поступил в Оренбургское казачье училище и окончил его в 1912 году старшим портупей-юнкером. Погиб в боях против красных в 1918 году под станицей Баталпашинской.

5. Хорунжий Станицкий, выпуска 1912 года Николаевского кавалерийского училища.

6. Хорунжий Несмашный, того же года выпуска и училища, из портупей-юнкеров.

7. Грамотин Александр. Выпуска 1914 года из портупей-юнкеров Николаевского кавалерийского училища. Есаул, жил в Сан-Франциско.

8. Хорунжий Ожаровский, того же выпуска Елисаветградского кавалерийского училища.

9. Хорунжий Милашевич, того же выпуска Николаевскогокавалерийского училища.

3. Ассиер Георгий, того же выпуска Оренбургского казачьего училища. В чине полковника и будучи командиром 1-го Хоперского полка в ноябре 1919 года под Осколом тяжело ранен в позвоночник, эвакуирован и, не доезжая до Екатеринодара, умер от раны.

4. Жигайлов Александр. Окончил Майкопское реальное училище и Оренбургское казачье училище. Убит в бою на Западном фронте.

1. Хорунжий Ищенко, 1914 года выпуска Николаевского кавалерийского училища.

2. Таран Иван. Казак станицы Пашковской. Сын вахмистра войскового хора. Окончил Екатеринодарское реальное училище и Оренбургское казачье училище. Убит на Западном фронте.

3. Прощенко Яков. 1914 года выпуска Оренбургского казачьего училища. Командир сотни Партизанского отряда войскового старшины Шкуро. При возвращении из Персии на Кубань в марте 1918 года на станции Кавказской арестован военно-революционным трибуналом и расстрелян. По отзыву Шкуро, был выдающийся во всех отношениях офицер.

4. Боровик Сергей, из портупей-юнкеров Оренбургского казачьего училища выпуска 1913 года. Перед войной переведен в 1-й Екатеринодарский полк. В чине полковника в 1920 году остался на берегу Черного моря в Адлере в составе капитулировавшей Кубанской армии.

16. Валуйский Борис, из портупей-юнкеров Оренбургского казачьего училища выпуска 1913 года. По мобилизации назначен в 3-й Хоперский полк, где был полковым адъютантом.

По объявлении войны часть офицеров первоочередных полков были командированы для формирования льготных полков. Из 1-го Хоперского полка в станицу Баталпашинскую был откомандирован сотник Андрей Григорьевич Шкуро, назначенный в 3-й Хоперский полк. Это — будущий герой Кубани генерал Шкуро.

Из перечисленных старших офицеров-хоперцев в высочайшем указе сказано следующее:

1.Полковник Никитин Семен по мобилизации назначен командиром 2-го Хоперского полка.

2. Войсковой старшина Соколов Иван назначен командующим 3-м Хоперским полком.

3. Есаул Некрасов Николай — во 2-й Хоперский полк. Убит 24 ноября 1914 года у села Хухлива. Награжден орденом Св. Георгия 4-й степени за конную атаку во главе трех сотен, в результате которой взято четыре неприятельских орудия.

Полковники Ларионов и Толмачев в преклонных годах умерли в Югославии.

Подъесаул Гречкин награжден орденом Св.Георгия 4-й степени. Весной 1919 года на Маныче командовал 1-м Таманским полком в 3-й Кубанской казачьей дивизии генерала Бабиева.

Рейд конного отряда генерала Шарпантье

Командующий Кавказской армией генерал Юденич решил произвести конный рейд по Персии, начиная от Тавриза и вокруг Урмийского озера.

Весь конный отряд под командой генерала Шарпантье состоял из шести полков: трех драгунских — 16-го Тверского, 17-го Нижегородского и 18-го Северского, трех казачьих — 1-го Хоперского Кубанского войска, 3-го Верхнеудинского и 2-го Аргунского Забайкальского войска и 2-й Забайкальской казачьей батареи при 12 горных, 10 полевых орудиях и 8 пулеметах. Тогда в каждой дивизии была дивизионная пулеметная команда в 8 пулеметов системы «Максим» на двуколках, могущая переходить на вьюки.

Выступив 9 мая из Тавриза, 3-я Забайкальская казачья бригада все время шла в авангарде отряда, ровно на один переход.

Задача, поставленная отряду при движении его кругом Урмийского озера, была выполнена. Движение конной массы произвело колоссальное впечатление на полудиких курдов и на все население. Длительное стройное движение массы конницы, с большим количеством артиллерии и пулеметов, бесконечными колоннами в воображении местного населения приняло грандиозные размеры. Курды после целого ряда понесенных ими неудач затихли. Наконец, конный отряд выяснил полное отсутствие регулярных сил турок на персидской территории...

Дальше конный отряд спокойно прошел к городу Дильмар, а 6 июня вошел в Ван в составе 4-го Кавказского армейского корпуса.

На всем пути от Дильмара... отряд никаких столкновений с курдами не имел... несмотря на 800-верстный пробег — конница прибыла к левому флангу 4-го Кавказского армейского корпуса в прекрасном виде.

В конце июня туда же прибыла 4-я Кубанская пластунская бригада, которая была влита в боевое расположение корпуса, от реки Евфрат до западных берегов Ванского озера.

Она, как и Кавказская кавалерийская дивизия и 3-я Забайкальская казачья бригада, была переброшена в отряд генерала Назарбекова.

Живая связь через озеро Ван

Мы, строевые офицеры, тогда смутно знали о наступлении своих же соседних войск.

Вдоль южного берега озера Ван направился отряд генерала Трухина в составе 2-й Забайкальской казачьей бригады, батальона и конной сотни пограничников, 2-й Кавказской горной батареи и четырех армянских дружин с задачей наступать южным берегом Ванского озера, обеспечивая крайний левый фланг 4-го Кавказского армейского корпуса. Энергично развивая наступление, генерал Трухин далеко отбросил турок и вышел к западной оконечности Ванского озера у села Сорп. Это около 50 верст от Битлиса.

В штабе нашей бригады получен приказ-телеграмма из ставки командующего Кавказской армией генерала Юденича:

«Полусотне пеших казаков от бригады с одним орудием и двумя пулеметами — на плоту дойти до западных берегов Ванского озера у города Ахлат и войти в живую связь с русскими войсками, которые должны быть там к такому-то числу месяца. Ввиду опасности экспедиции начальник этого отряда должен быть офицер-охотник, которому обеспечивается орден Св.Станислава 2-й степени с мечами. Офицерам же — артиллеристу и пулеметчику — очередные боевые награды. Всем казакам — Георгиевские кресты».

Полусотню казаков и офицера-охотника штаб бригады назначил от нашего полка.

Полковой адъютант хорунжий Николай Леурда собрал всех нас, хорунжих, и, прочитав это распоряжение, именем командира полка запросил:

— Кто хочет быть начальником этой экспедиции? — Сказал и улыбнулся. Мы, семь хорунжих, молча переглянувшись между собой, также улыбнулись.

Случаи «офицеров-охотников» в нашем полку, да и во всей бригаде, не практиковались, и считалось это предосудительным. Кроме того, разведка по озеру на плоту, который будет тянуть моторная лодка, совсем не укладывалась в наших головах. Одно дело идти на разведку на коне, когда сам во всем хозяин, и совсем другое — беспомощно болтаться по озеру, да еще на плоту...

— Один турецкий артиллерийский снаряд с берега и... плот пойдет ко дну... — сказал Кулабухов.

— А если в Ахлате не будет наших войск, не успеют подойти, то турки, подпустив к берегу, возьмут всех в плен... — говорили Некрасов и Винников с усмешкой.

В общем, все мы отказались «от добровольных начал», но «если кого назначат — приказ исполним».

Командиры сотен полностью сочувствовали нам и считали восстановление таким образом живой связи странным при наличии в нашей бригаде «искровых станций».

И каково же было наше удивление, когда в эту авантюру, как все ее прозвали, добровольно назвался пожилой семейный офицер, командир обоза 2-го разряда подъесаул Ламанов, казак станицы Кавказской.

— Что с тобой, Петя? — спрашивали его старшие офицеры.

— Да хочу заслужить хоть один боевой орден... а то война может скоро окончиться, и стыдно будет возвращаться домой, не имея такового, — мягко, словно виновато, улыбаясь, заявил он — маленький щупленький офицер, которого все любили и уважали. Нам, молодежи, стало стыдно... Мы просто струсили.

На берег озера Ван провожать отряд прибыл весь штаб бригады и почти все офицеры. От 4-й Кубанской батареи «охотником» плыл сотник Михаил Миронов (старший брат). От бригадной пулеметной команды — хорунжий Миша Васильев, любимец всех. Плот, на котором едва поместилась пешая полусотня наших казаков-кавказцев, одно орудие и два пулемета с прислугой, представлял собой открытую площадку, впереди которой была небольшая моторная лодка. Офицеры и сам генерал Николаев, хотя и шутили между собой об этой экспедиции, но в душе тревожились.

На удивление, урядники и казаки были веселы. В течение всей войны было заметно, что казаки любили всякие рискованные предприятия.

Расстояние от Вана до Ахлата по прямой линии свыше 100 верст. Берегов Ахлата, за дальностью расстояния, не видно. Под дружеские пожелания всех плот медленно поплыл по большому безбрежному озеру, на котором не видно было ни одной рыбачьей лодки. С тревогой за судьбу людей мы вернулись на свой бивак. И какова же была наша радость, когда дня через два они благополучно вернулись и Ламанов доложил, что в Ахлате их встретил 1-й Лабинский полк, который только что занял этот городок. Лабинцы были удивлены прибытием казаков «из-за моря», почему и встретили с глубоким восторгом, как и недоумением.

Так как это была исключительно опасная военная экспедиция, в которой офицеры и казаки участвовали по добровольному желанию, то боевые награды за нее вышли очень скоро, чем и порадовали всех, а подъесаул Петр Антонович Ламанов был признан всеми героем события. Он оказался смелым офицером.

Есаул Ламанов и его судьба

В сентябре 1916 года наша дивизия прибыла на отдых из-под Эрзинджана в район крепости Каре. Командиром полка был знаменитый полковник Эльмурза Мистулов. В полк приехали многие жены офицеров. На удивление, прибыло много жен урядников и казаков. Было радостно и приятно от этого. Полк пышно справлял наш войсковой и свой полковой праздник, который был в один и тот же день — 5 октября старого стиля. Торжественное богослужение, парад полку, полковая призовая джигитовка, улучшенный обед в сотнях с напитками, а у офицеров — общий обед с дамами, впервые после Мерва, то есть с начала войны. Сколько было радости!

Мы, былая «зеленая молодежь» хорунжих, стали уже старшими офицерами полка, в чине подъесаула, со многими боевыми орденами, и ниже нас — много молодых хорунжих и прапорщиков. Наши былые есаулы и подъесаулы стали штаб-офицерами. На общий офицерский обед прибыли все при старших орденах. Ламанов же только в чине есаула, все также командир полкового обоза. К нему прибыла супруга с двумя детьми, родом терская казачка. И вот, когда есаул Ламанов появился в офицерском собрании с единственным боевым орденом Св.Станислава 2-й степени с мечами, который надел впервые, мы искренне поздравляли его, и он оказался наиболее почетным и заслуженным по вниманию к себе нас всех потому, что он его заслужил, идя на риск добровольно.

Таков финал этой странной разведки по озеру-морю Ван.

Фотографический снимок всех офицеров полка в тот памятный день при боевых орденах дошел до наших дней и является историческим для Кубанского войскового музея. Он — в книге.

Есаул Ламанов — казак станицы Кавказской, старовер, сын казачьего историка войскового старшины Антона Даниловича Ламанова, соратника генерала Скобелева по Туркестану. Окончил 3-й Московский кадетский корпус и казачью сотню Николаевского кавалерийского училища. Хорунжим вышел в 1-й Кубанский генерал-фельдмаршала великого князя Михаила Николаевича полк, в Каракурт. Потом перевелся в пограничную стражу того же района, а в 1911 году — в свой по рождению полк, в 1-й Кавказский. Первопоходник. Во втором походе на Кубань был командиром сотни нового по составу 1-го Кавказского полка и после пошел по интендантству. В 1920 году есаулом и корпусным интендантом остался в составе Кубанской армии на берегу Черного моря у Адлера. Прошел советские лагеря и тюрьмы Екатеринодара, Ростова, Костромы, Москвы, Екатеринбурга и в 1921 году в Пензе «неожиданно» умер, как писали из станицы.

Его старик отец, «со скобелевской бородой», был сослан в Холмогоры в 1920 году в числе 6000 кубанских офицеров, чиновников, вольноопределяющихся и станичных атаманов, действительной службы и отставных, арестованных во время десанта на Кубань из Крыма. Выделив офицеров специальных войск, всех остальных расстрелял красный мадьярский караул на Северной Двине, как передавали офицеры-специалисты. Так погиб соратник Скобелева, старик Ламанов. Собранный им исторический материал о Кавказском полку со дня его существования — неизвестно где.

Так гибнет многое ценное под колесами красного террора и истории, оставляя в сердцах друзей и соратников грусть, жалость и щемящую боль о многом безвозвратно потерянном.

Тетрадь шестая

Казачьи силы в 4-м Кавказском корпусе

Южнее хребта Шариан-даг на правом фланге корпуса действовала 2-я Кавказская казачья дивизия шестиполкового состава генерала Абациева: 1-й Лабинский, 1-й Черноморский, 3-й Черноморский и 3-й Запорожский Кубанского войска, 3-й Кизляро-Гребенской и 3-й Волгский Терского войска полки, 1-я и 5-я Кубанские казачьи батареи.

На главном участке корпуса, между рекой Евфрат и Ванс-ким озером, действовала 66-я пехотная дивизия, восточнее которой была влита 4-я Кубанская пластунская бригада с 19, 20, 21 и 22-м батальонами.

Еще восточнее, по северо-западному берегу Ванского озера, действовал конный отряд генерала Шарпантье в составе 3-й Забайкальской отдельной казачьей бригады генерала Стояновского (кубанский казак) и Кавказской кавалерийской дивизии, в которую входил 1-й Хоперский полк Кубанского войска.

По южному берегу Ванского озера вторично наступал новый отряд генерала Трухина, состоявший: из 2-й Забайкальской казачьей бригады (2-й Читинский и 2-й Нерчинский полки), 4-й Забайкальской казачьей батареи, четырех армянских дружин, батальона пеших и сотни конных пограничников, 2-й Кавказской конно-горной батареи (не казачьей).

Закаспийская отдельная казачья бригада генерала Николаева включала: 1-й Таманский и 1-й Кавказский полки, 4-ю Кубанскую казачью батарею, оставленную в резерве в Ване.

С самого начала войны действовавшая в Персии 4-я Кавказская казачья дивизия включала: 1-й Полтавский, 3-й Таманский, 3-й Кубанский Кубанского войска, 1-й Сунженско-Владикавказ-ский Терского войска полк оставался в районе Бешкала.

О коннице 4-го корпуса генерал Масловский пишет: «В составе 4-го Кавказского армейского корпуса ко времени решительного наступления его было сосредоточено 115 сотен и эскадронов. Между тем вся эта крупная масса конницы была разбросана по всему обширному фронту... 29 июня из конного отряда генерала Шарпантье были взяты 1-й Хоперский полк и 3-я Забайкальская казачья бригада и направлены на разные участки фронта. Через три дня из состава того же конного отряда командиром корпуса был взят 16-й драгунский Тверской полк.

4-я Кубанская пластунская бригада и 1-й Лабинский полк были направлены уже на юго-запад... Несмотря на указанный разброс сил и полное отсутствие управления, части корпуса постепенно продвигались вперед».

Эти строки привожу для того, чтобы показать, что мы били «растопыренными пальцами»...

Отступление

Что же происходило в это время у турок?

«9 июля правофланговая группа 3-й Турецкой армии, руководимая Абдул Керим-пашой, всеми силами перешла в решительное наступление против 4-го Кавказского корпуса, охватывая его правый фланг.

На усиление правого фланга была брошена Донская пластунская бригада. Но это не спасло положения. Корпус отступал.

10 июля 22-й Кубанский пластунский батальон в течение дня вел бой. Батальон, оставленный один, доблестно сражался и к вечеру, постепенно, отошел в направлении Мелязгерта.

5-й Кавказский стрелковый полк и 19, 20 и 21-й батальоны 4-й Кубанской пластунской бригады после боя с противником, пытавшимся охватить фланги отряда, стали отходить.

Генерал Шарпантье с двумя полками своей дивизии — Нижегородским и Северским драгунскими, — выйдя к Мелязгерту, вокруг которого шел упорный бой, повернул назад...

Города Мелязгерт и Дугах были сданы туркам. Войска не удержались на Клыч-Гядукском перевале из-за массы армянских беженцев, толпами двинувшихся в сторону русской границы.

20 июля части отступили в долину Кара-Килиса, а затем начали подниматься по склонам пограничного хребта Агри-даг...

Остальные части без боя отходили на восток», — с грустью писал Масловский.

Наш полк

С Кубани в наш полк в город Ван прибыли и зачислены в списки полка новые офицеры:

1. Полковник Ташлинцев, из отставки. Дряхлый старик, бывший офицер 1-го Урупского полка, который после 1905 года переименован высочайшим приказом в 1-й Линейный Кубанского войска.

2. Есаул Лытиков Леонид, наш старый кавказец, переведенный по личному желанию из 2-го Кавказского полка с Юго-Западного фронта.

3. Прапорщик Бабаев Павел. Окончил Владикавказский кадетский корпус и восьмимесячный курс Михайловского артиллерийского училища — по личному ходатайству назначен в наш полк «для совместного служения с родным отцом», подъесаулом Бабаевым Иваном Терентьевичем.

Прапорщик Фендриков Филипп. Окончил Майкопское реальное училище и ускоренный курс Оренбургского казачьего училища.

Это были первые прапорщики в нашем полку. Вполне интеллигентные молодые люди, они ласково были приняты нами, «старыми уже хорунжими», как мы считали себя.

В полку не было помощников командира полка ни по строевой, ни по хозяйственной части, и Ташлинцев прибыл занять обе эти должности.

Познакомившись ближе с ним, многие из нас открыто говорили между собой так:

«Ну зачем власти потревожили старика из отставки? И зачем он нам такой, совершенно отсталый и в воинских науках, и в своей психологии?»

К тому же у нас в полку уже были старые есаулы, вполне достойные занять любую должность помощника командира полка.

Есаул Лытиков, наш старый и уважаемый кавказец, со всеми старыми офицерами дружественный и на «ты», но... Подъесаулу Маневскому, как самому младшему в чине командиру сотни, пришлось свою должность сдать Лытикову. И хотя мы знали и понимали всю правильность воинского старшинства в чинах, многих из нас это задело. Задело из глубокого уважения к Маневскому, признанному выдающимся офицером во всей бригаде и так всеми уважаемому. И это после того, как, почти год командуя 3-й сотней на фронте, он сделал ее самой лучшей в полку. Полковник Мигузов, умный командир полка, сам видел всю эту несуразность и, чувствуя неловкость перед благородным Маневским, командировал его в тыл, к Баязету, «прореквизировать» обоз 2-го разряда. Не назначать же его, старого офицера, подчиненным в сотню! Сам Маневский ни одним словом не выразил неудовлетворения. Да и бесполезно это было. Военная служба построена на строгой иерархии, и этим сильна армия любого государства.

У меня стал новый сотенный командир. Он был им недолго...

Исход из Вана

Неожиданно город Ван наполнился русскими солдатами, отошедшими неизвестно откуда. Нашим полкам приказано быть наготове. Вернулась в Ван и 2-я Забайкальская казачья бригада генерала Трухина. Вдруг нашей Закаспийской бригаде приказано спешно выступить из города и скорым шагом следовать к Баязету с предупреждением — как можно скорее пройти 20-верстное Бегри-Калинское ущелье. Бригаде Трухина приказано остаться в Ване. Его Кавказский полк передал курдов-заложников с Бегри-беком во главе. И лишь, выйдя из города, мы поняли, что на фронте произошло что-то страшное, так как, насколько хватало глаз по дороге на север и по сторонам, все усеяно армянами беженцами, сплошь идущими пешком, с узлами на плечах, редко на арбах, на буйволах, на коровах верхом...

Головной, вслед за штабом бригады и штабом полка, шла наша 3-я сотня. От нее выслан вперед взвод казаков под моим командованием, чтобы «расчищать дорогу» для проходящих войск от 200-тысячной массы беженцев. И каких только ужасов, каких сцен, каких всевозможных трагедий, слез, плача, горестных рыданий мы не повидали тогда там! Жуткий и незабываемый ужас и сострадание чужому горю, которого мы тогда не знали, мы ощутили только потом на себе, после революции...

Беженцы все шли и шли, не останавливаясь и ночью, к русской спасительной границе.

Конец июля. В долине Аббата нескошенная трава, сильно побурелая. Два конных полка казаков с конной батареей, свыше 2000 людей и лошадей, широко расположились биваком. К ночи на нем сплошные костры. Фырканье коней, гомон и даже песни казаков. Словно не бивак отступающих войск, а новый победный марш.

Мы, офицеры, собрались у костра, делимся впечатлениями о последних днях и недоумеваем — почему так спешно отступаем? По слухам, Халил-бей прорвался до самой Алашкертской долины. Ну и хорошо: если он прорвался так глубоко, то прямой смысл нашей свежей и первоочередной бригаде через Арджиш ударить во фланг и тыл его войскам! Так рассуждали мы.

— Хорунжего Елисеева к командиру полка! — слышим мы возглас полковника Мигузова, вышедшего из своей палатки.

— Ну, Федор Иванович, намыливайтесь... Наверно, пошлет в ночной разъезд по Бегри-Калинскому ущелью назад, — пошутил 50-летний есаул Калугин, могикан полка, самый старший среди нас, кавказцев.

Спешно иду к палатке командира полка. Он просит зайти с ним внутрь и, к моему удивлению, совершенно спокойно, как никогда, по-отечески говорит мне:

— Вот что, хорунжий... Из штаба бригады получен приказ: остановиться здесь на дневку. От полка завтра выслать с рассветом три разъезда. Одному из них — проскользнуть назад по Бегри-Калинскому ущелью и узнать, где турки. Если ущелье уже занято, то, конечно, разъезду не проскользнуть... Вы с десятью казаками обойдите ущелье с запада и лишь до половины... осторожно осмотритесь и, если не обнаружите турок, спуститесь в него и вернитесь. А проходить его все не надо, — сказал и выругался по адресу высших штабов. Этим он показал, что полностью переживал то, что и его офицеры полка.

Разъезд прошел так, как приказал Мигузов. С высоких скалистых берегов глубокого ущелья, насколько хватало глаз на юг и на север, по нему частыми пятнами лежали трупы людей. Разъезд спустился вниз. Картина еще более страшная, чем она представлялась сверху. Женщины и дети, одиночками и маленькими группами, видимо семьями, устлали весь путь по ущелью. Изредка попадались мужчины-армяне у своих арб, без буйволов и разграбленных. Все взрослые — с перерезанными горлами, мужчины — со связанными назад руками, дети убиты в голову острыми молотками. Все трупы подожжены. Молодые армянки изнасилованы и застыли, умерли в позорных позах с раздвинутыми ногами и скрюченными коленями, с оголенными от юбок телами до самого пояса... Насилуя женщину, всякий курд, видимо, одновременно перерезал своей жертве горло. Картина была страшная и стыдная...

В ущелье было тихо-тихо. Молчали и казаки. И только птички, перелетая с одного берега ущелья на другой, чирикали как ни в чем не бывало, словно говоря: «А где же слава, ваша воинская слава?!»

В «Тифлисском листке» было сказано, что всех армян из Ванского района ушло в Россию около 500 тысяч человек, считая женщин и детей. Сколько же было вырезано — газета не сказала.

Из штаба бригады сообщено, что войска Халил-бея отброшены назад, но нашей бригаде приказано все же идти к Баязету. И полки, огорченные столь странным и поспешным своим маршем, совершенно не торопясь, ленивым шагом двинулись на север по знакомой долине Аббата, направляясь к Тапаризскому перевалу. Мелкие конные группы курдов на возвышенностях голых кряжей с персидской стороны созерцали наше движение, не открывая по казакам огня.

Прошли так знакомое нам по атаке 23 апреля село Сауксу. Все балки от строений пошли на топливо проходящих частей, а каменные стены строений кучей легли в свое первобытное состояние.

Знаменитый Тапаризский перевал. За десять месяцев войны мы впервые увидели его теперь сухим, без снега. Не торопясь, с передышками, полки поднялись на него и в последний раз оглянулись на широкую и длинную, роскошную долину Аббата, когда-то цветущую жизнью, а теперь пустынную, без людей и скота. И сам Тапаризский перевал, пройденный теперь нами мирно, в сухой жаркий июльский день, был совсем не величествен без снега и не страшен, как было раньше. И там, где в апреле саперы рубили двухсаженный снеговой проход для войск, теперь клубилась под ногами наших лошадей легкая глиняная пыль. И саперами уже расширена и расчищена дорога для колесного транспорта.

На душе было очень грустно. Так тяжело, с боями прошли большой район Турции — и теперь бесславно и ... без единого выстрела оставляем его.

Спустившись с перевала, мы вошли в так знакомую нам Баязетскую долину и, к нашему новому огорчению, узнали, что бригаде приказано вновь осесть в селе Диза до нового распоряжения.

Но села Диза уже не было. Глиняные постройки разрушены. Все, что было деревянного в них, пошло на топливо. Все развалилось и представляло грустный финал войны. В нем и в соседних селах жителей курдов уже не было. Все они ушли в горы или к персидской границе, чтобы избавиться от поборов русских войск, которые с ними не церемонились.

Победный лик войны и воинской славы повернулся к нам спиной...

Фланговый удар генерала Баратова

Для ликвидации прорыва турецких войск Халил-бея командующий Кавказской армией генерал Юденич сосредоточил группу войск в 20 батальонов, 36 сотен казаков при 36 орудиях, под начальством генерала Баратова в районе Даяр-Баш-кей. 36 сотен казаков — это была его, Баратова, 1-я Кавказская казачья дивизия.

Каково было состояние в 4-м Кавказском корпусе генерала Орановского? Масловский пишет:

«... управление совсем выпало из рук командира корпуса. Последний доносил, что он растерял все свои части, что, кроме частей, отходивших вместе с ним на Ахтинский перевал, он не знает, что случилось с остальными войсками корпуса и где они».

Из этого можно заключить, какая серьезная задача возлагалась на ударную группу генерала Баратова. 23 июля, на рассвете, он двинул главные силы пехоты на Клыч-Гядукский перевал, а три полка 1-й Кавказской казачьей дивизии под начальством генерала Рыбальченко — на Дутах. Генерал Рыбальченко, кубанский казак, бывший командир 1-го Кизляро-Гребенского полка Терского войска, в мирное время с которым и выступил на войну, на Западный фронт.

К вечеру 25 июля русская пехота с боем заняла Клыч-Гядук-ский перевал, а казачья конница, имея во главе движения 1-й Горско-Моздокский полк Терского войска, заняла Дутах. Отступление турок по правому берегу Евфрата было перерезано.

«При занятии нашей конницей Дутаха, — отмечал Масловский, — были захвачены 300 молодых турецких подпоручиков, только что выпущенных из военного училища в Константинополе и следовавших в части назначения. Одетые с Иголочки, с полным офицерским снаряжением, они после продолжительного Путешествия так неудачно для них подходили к району боевых действий... Нами было захвачено 10 тысяч пленных, немного артиллерии и часть обозов, а также отбиты все наши обозы, потерянные частями 4-го Кавказского корпуса при отходе к русской границе. Впечатление от удара колонны генерала Баратова было ошеломляющее «.

Таковы были результаты действий доблестного начальника 1-й Кавказской казачьей дивизии генерал-лейтенанта Николая Николаевича Баратова, известного всей российской военной эмиграции.

Генерал Масловский отмечает действия и другого казачьего генерала: «Одновременно начинают теснить турок части 4-го корпуса, перешедшие в наступление под непосредственным командованием начальника 2-й Кавказской казачьей дивизии генерала Абациева. Государь отметил згу решительную и блестящую победу над турками награждением командующего Кавказской армией генерала Юденича орденом Св.Георгия 3-й степени. Этот же орден был пожалован и главнокомандующему Кавказской армией генералу графу Воронцову-Дашкову».

Печальная история на склонах Большого Арарата

Закаспийской казачьей бригаде приказано расположиться в селе Диза, что южней Баязета, до нового распоряжения. Настроение в полках было тоскливое, так как мы находились в своем «исходном положении», которое было перед Ванской операцией весной этого же года. Психологически войска любят «идти вперед» и не любят возвращаться на старые пепелища. Теперь же мы находились на абсолютно разоренной территории. Мы заскучали.

Последние армянские беженцы еще тянулись к Чингильскому перевалу, чтобы попасть в Россию. У подножия перевала на них напали араратские курды, немногих убили, пограбили. Убили и двух русских солдат. Командование распорядилось наказать курдов. Для этого были назначены две сотни нашего полка — 3-я есаула Лытикова и 6-я подъесаула Бабаева — и конная сотая пограничников ротмистра Королькова (кубанский казак). Всем отрядом поручено командовать полковнику Генерального штаба Бежамбекову, родом армянину. 23 августа отряд сосредоточился у западных отрогов Большого Арарата и двинулся: 3-я сотня прямо на восток по склонам горы, по тропе; 6-я сотня и сотня конных пограничников — по арбяной дороге, идущей по долине у самого подножия склонов; общая встреча назначена у пограничного турецкого поста, на турецко-персидской границе.

Наша 3-я сотня выступила. От нее головным разъездом силой в один взвод казаков назначен пишущий эти строки.

Тропа через склоны пролегала среди сплошных валунов величиной в хату. Только вперед можно выслать головные дозоры. Разъезд прошел до уровня «белой шапки» Большого Арарата, как среди валунов обнаружил пробегавшие фигуры курдов. Устремившись к ним, за перекатом мы увидели их вьючный транспорт с семьями и скотом, уходящий к персидской границе. Бросились за ними и разметали вооруженных курдов, скрывшихся в расщелинах, захватили транспорт. Разъезд вошел в село, находившееся на уровне перевала-»седла» между Большим и Малым Араратом. Чтобы не зарываться дальше, я решил подождать свою сотню.

Приблизительно через час видим, по долине скачет к нам казак и, приблизившись, нервно докладывает:

— Сотня напоролась на засаду курдов... Командир сотни есаул Лытиков тяжело ранен. Вахмистр сотни подхорунжий Дубина убит. 10 казаков тяжело ранены, среди них взводный, старший урядник Сычев-старший, ранено несколько лошадей. Спешенная сотня ведет бой под командой своих взводных урядников. Командир сотни просят вас, ваше благородие, как можно скорее вернуться назад и принять сотню...

Эта весть была неожиданная и грустная. Широким наметом по рытвинам, по болотам, по камышам скачем назад всем взводом и, прискакав, видим следующую картину. Есаул Лытиков лежит на парусиновых носилках с раздробленной и забинтованной до самого паха ногой, весь окровавленный, еще распоряжается казаками. Раненые казаки, так же сильно окровавленные, тяжело стонут, лежа под валунами; возле каждого — свой брат-станичник ухаживает, словами облегчает страдания. Курдские свинцовые большие пули наносят рваные раны. Тут же стоят коноводы. Четыре десятка казаков — все, что осталось от трех взводов, — вверху ведут легкую перестрелку с курдами.

— Ах... зачем вы поскакали вперед и бросили сотню? Вот видите, в каком положении теперь мы... — такими словами встретил меня мой сотенный командир, лежа на носилках.

— Леонид Гаврилович! Я выполнял свою задачу... и не ожидал, что с сотней это случится, — оправдываясь, докладываю ему, зная точно, что в этом деле я совершенно невиновен.

— Да, конечно... А фураж в сотне есть? Вы распорядитесь там и ...

И, я смотрю, есаул закрыл глаза и будто спит уже. Сотенный медицинский фельдшер Пилипенко, казак станицы Расшеватской, кивает мне, чтобы я не разговаривал больше, и тихо шепчет:

— Они бредят... это уже было. Не трогайте их.

Я оставляю всех раненых и коноводов и со своим спешенным взводом быстро бегу вверх, к сотне. Залегшие за булыжниками казаки куда-то стреляют. Из глубокой расщелины взводные урядники Терешин Куприян, Гнездилов Роман и младшие урядники Асеев и Гречишкин на носилках выносят тяжелое тело своего вахмистра сотни, подхорунжего Дубины. Все мы сняли папахи и перекрестились. Картина была удручающая. И не верилось, что это лежит наш геройский вахмистр, которого мы все видели часа три тому назад, как всегда, молодецким и жизнерадостным.

Как человек предчувствует смерть... Подхорунжий Дубина, имевший передо мной одну дисциплинарную вину, которую я ему простил, но забыть которую все же не мог, рекомендовал мне сегодня взять в разъезд 1-й взвод с урядником Никоном Нешатовым, почти сплошь состоявший из казаков станицы Казанской. Вахмистр был особенно любезен, словно таким своим поведением просил забыть о случившемся и не сердиться. Глядя тогда на него с седла (Дубина был пешим), я решил больше на него не сердиться и при случае, может быть, сегодня вечером, после военной операции, на биваке, сказать ему об этом.

И вот он этого от меня теперь не услышит... И от этого я еще больше страдал.

Урядники остановились и положили носилки на землю. Мы печально смотрим на убитого. Он — в гимнастерке. Убит в голову, сбоку. Его большая коричневая папаха так и засохла с кровью на его крупной голове под знойным августовским солнцем. Лицо спокойное, словно спит. По рассказам урядников, Дубина, приняв сотню после ранения командира, выскочил на высокую глыбу и, стоя во весь рост, подбоченившись, стал рассматривать, где же курды. И вдруг свалился с крутизны в расщелину и ... не поднялся. Сбив курдов, урядники только теперь отыскали его тело и, как дань уважения к погибшему геройской смертью своему непосредственному начальнику, не послали казаков, а сами разыскали его и сами теперь несут к сотне. Их доклад мне очень понравился.

Гибель подхорунжего Дубины, всегда рвавшегося в бой и бравировавшего своей смелостью, просто не вязалась в моей голове. Не сомневаюсь, что он, презирая огонь курдов и окрыленный властью, которую так любил, вскочил на глыбу слишком самоуверенно, чем и погубил себя. К тому же его импозантная фигура и начальническая осанка были приманкой для курдов. «Как курченок, свалились они», — сказал какой-то казак.

На очень близком расстоянии курд взял точный прицел в голову.

Судьбе было угодно так, чтобы он погиб не далее пяти верст от того места, где в первом же бою полка в первый день войны 20 октября 1914 года совершил личный подвиг, за что и был награжден в числе первых героев полка Георгиевским крестом 4-й степени.

Подошли главные силы с полковником Бежамбековым. В полк, в Дизу, послано донесение. Скоро прибыл подъесаул Маневский, чтобы снова вступить в командование своей сотней. С ним пришла полковая санитарная линейка и полковой фельдшер Куприн (казак станицы Новопокровской). Есаул Лытиков все время бредил. С Куприным он был отправлен прямо в Игдырь, в госпиталь, на отечественную территорию. Тело подхорунжего Дубины отправлено в полк, в село Диза, где он был торжественно похоронен с воинскими почестями. Немедленно телеграфом сообщили в станицу Кущевскую жене Дубины. Несчастная вдова прибыла в Турцию и повезла на Кубань дорогое тело. Посмертно подхорунжий Дубина был произведен в первый офицерский чин — в прапорщики.

Как участники экспедиции, я и хорунжий Александр Некрасов вскоре навестили есаула Лытикова в Игдыре.

— Выздоравливаю, выздоравливаю, дорогой Федор Иванович, -встретил он меня. — Но почему в сотне нет зерна?.. И вахмистра не дозовусь... — продолжает он.

А потом склонил набок голову и ... заснул.

Подошла сестра милосердия и попросила уйти, пояснив, что он часто бредит и это хорошо, что он заснул.

Раздробленная свинцовой пулей нога в бедре стала для него смертельным ранением. С Кубани прибыла его жена, застала в живых, но через несколько дней есаул Лытиков скончался на ее руках. Тело его увезли в станицу Кавказскую, где и предали земле.

Все раненые казаки нашей 3-й сотни были награждены Георгиевскими крестами, как и отличившиеся урядники и казаки. Я был награжден очередным боевым орденом — Св.Станислава 2-й степени с мечами. У всех в реляции сказано: «...за отличие 23 августа 1915 года у селения Шейх-Али, что на южных склонах Большого Арарата».

Памятное село до сих пор...

Взводный урядник Трофим Сычев (старший брат) станицы Дмитриевской. Скромный, спокойный. Казаков своего, 4-го взвода никогда не ругал. Взвод был отличным.

Под ним был диких статей чистокровный караковый кабардинец. Нисколько не будет преувеличением сказать, что лошадь была самой красивой, самой нарядной в полку, с широким шагом, легкой рысью, прытким наметом, хорошо выезженная, послушная на повод. Тонкие острые уши коня всегда играли и были начеку. Подъесаул Маневский, человек исключительного благородства во всем, никогда никого не обидевший, никогда незаслуженно не сказавший резкого слова казаку, когда надо было представить сотню перед высшим начальством, всегда вежливо предлагал своему подчиненному Сычеву дать ему на это время коня «под его седло». Урядник никогда не отказывал.

Известно, что у всех казаков лошади были собственные. Офицер сотни мог приказать или взять любую лошадь «под свое седло», то есть временно воспользоваться, но ... казак мог и отказать. По закону казак прав, но в военной службе — это вопрос обоюдоострый.

Урядник Сычев в этом бою был ранен пулей в плечо навылет. Ранение несерьезное, но дававшее полное право идти в лазарет. А потом он мог бы и поехать в свою станицу хоть на несколько дней, чтобы повидаться, пожить с родной женушкой, обнять своих детишек, родителей. Сычев пришел в полк в 1911 году, то есть семью не видел пять лет. Но он не эвакуировался и, не командуя своим взводом, с рукою на перевязи следовал в хвосте сотни. И не уехал из-за своей лошади. Как всякий младший офицер в сотне, я очень дружно жил с казаками. Все они — старше меня летами. Несколько раз в частном порядке я предлагал Сычеву «эвакуироваться» и отдохнуть. И он, скромный казак, всегда отвечал мне так:

— Ваше благородие! Ну как я могу оставить своего коня в сотне? Ведь тогда конь пропал... Ведь его заездят. Знаете, как это бывает без хозяина?

Так и не уехал. Георгиевский крест за Шейх-Али на его черкеске достойно украшал разумного и благородного казака.

Наши подхорунжие

Наш полк вышел на войну, имея пять подхорунжих сверхсрочной службы, занимавших вахмистрские должности:

в 1-й сотне — подхорунжий Бычков, казак станицы Новопо-кровской;

во 2-й сотне — подхорунжий Соболев, казак станицы Тифлисской;

в 3-й сотне — вахмистр Дубина, казак станицы Кущевской, за первый же бой произведен в подхорунжие;

в 4-й сотне — старший урядник Брежнев, казак станицы Дмитриевской, срочной службы, считался «исполняющим должность вахмистра»;

в 5-й сотне — подхорунжий Козлов, казак станицы Дмитриевской;

в 6-й сотне — подхорунжий Емцев (Емец), казак станицы Малороссийской.

По воинскому уставу все офицеры должны обращаться с подхорунжими на «вы». Мы это не только знали и исполняли, но и уважали этих солидных летами служак. Но вот наш командир полка полковник Мигузов их не только что недолюбливал, но и относился к ним предвзято. Его отношение можно выразить такими словами: «Ну, чего остались? Окончили свою действительную службу и идите домой, работать... освободите вахмистрскую вакансию для любого молодецкого старшего урядника действительной службы».

Доля правды в этом была. Говорили об этом в полку и старшие офицеры. Вахмистры имели право жить с семьями на частных квартирах. Их жены разводили маленькое хозяйство — кур, пару свинок. Негласно мужья заставляли казаков носить «свинкам» остатки из сотенной кухни. Казаки исполняли, но с досадой. Кроме того, казак отбывал свою действительную службу четыре с лишним года, то есть в течение этих лет, сам сильный и молодой, был разлучен со своей сильной и молодой женой. И вот тут же сотенный вахмистр-подхорунжий под боком имел жену, детей, да еще и маленькое хозяйство. К тому же, если представить, что сотни полка стояли совершенно изолированно на дикой азиатской границе, то эта «ревность казачья» была совершенно справедлива. А принимая во внимание, что каждый подхорунжий в своей сотне был «царь и бог», порою очень требовательный, то неприязненное к ним отношение усиливалось.

Полковник Мигузов, как умный и очень наблюдательный начальник, все это отлично знал и как бы мстил всем нашим подхорунжим, и чем? Во всех полках подхорунжие были командированы в школы прапорщиков и стали офицерами. У нас же в полку на самые настойчивые ходатайства командиров сотен об этом неизменно следовал отказ. Трагическая гибель подхорунжего Дубины разбудила совесть Мигузова. Умный, но нервный человек, он остро переживал гибель в бою каждого казака. Говорили, что на похоронах Дубины у него появились слезы на глазах. И после этого, очень скоро, все оставшиеся в живых подхорунжие были командированы в школы прапорщиков. Старший же урядник Брежнев получил «серебряный басон» на погоны и утвержден в должности вахмистра. А потом и он прошел школу прапорщиков. И как печальный конец — ведаю для истории родного войска:

1. Хорунжий Бычков расстрелян красными в станице Ладожской вместе с генералом Раддацем в числе 68 офицеров-кубанцев в июне 1918 года.

2. И.М.Козлов в чине войскового старшины расстрелян в тюрьме.

3. Емцев в чине есаула где-то затерялся в Советской России.

Судьба Соболева мне неизвестна.

Под Мелязгертом

В самых первых числах сентября наша бригада была переброшена через Диадин и сосредоточена возле Дутаха, на левом берегу реки Евфрат.

После флангового удара генерала Баратова военные действия на этом участке Кавказского фронта, названные Евфратской операцией, прекратились. Масловский пишет:

«Из многочисленной конницы, действовавшей на фронте 4-го Кавказского корпуса, впереди была оставлена только Закаспийская казачья бригада в составе 28 сотен и переименована в Сводно-казачью дивизию, а вскоре, при перемещении ее в 1-й Кавказский армейский корпус, — в 5-ю Кавказскую казачью дивизию.

Кавказская кавалерийская дивизия генерала Шарпантье в сентябре 1915 года была отведена в корпусной резерв и расположена в Кагызмане.

2-я Кавказская казачья дивизия генерала Абациева была взята в армейский резерв и расположена в Карее.

В армейский резерв вновь взята 4-я Кубанская пластунская бригада и расположена по селениям в районе Карса, где она пробыла до декабря, когда была отправлена в Азербайджано-Ванский отряд. Эта бригада, сформированная незадолго до Евфратской операции и составленная из молодых казаков, прекрасно вела себя в бою и понесла громадные потери и фактически выбыла из строя. В трех батальонах бригады: 19, 20 и 21-м насчитывалось к 25 июля не более 200 казаков.

Донская пластунская бригада, принимавшая мало участия в Евфратской операции, была включена в состав 1-го Кавказского армейского корпуса.

1-я Кавказская казачья дивизия генерала Баратова, принимавшая большое участие в Евфратской операции, получила необходимый отдых, отведенная в корпусной резерв в район Сарыкамыша».

Прибыв в Санжан, мы встретили там третьеочередные полки своего войска — 3-й Бкатеринодарский войскового старшины Миргородского (наш старый кавказец, казак станицы Брюховец-кой), 3-й Линейный полк полковника Кучерова и 55-й Донской казачий полк. Сторожевыми заставами они занимали обширный район перед Мелязгертом. Все эти три полка были приданы к нашей бригаде, и мы получили другое наименование. Историческая Закаспийская отдельная казачья бригада утратила свое наименование. Наш штаб бригады переименован в штаб дивизии, но остался в том же составе: начальник дивизии генерал Николаев, начальник штаба Генерального штаба подполковник Шумилин (донской казак).

Эта новая дивизия имела только одну батарею, нашу 4-ю Кубанскую, шестиорудийного состава и 8 бригадных пулеметов системы «Максим».

Дивизии приказано занять Мелязгерт. В операции участвовали только 1-й Таманский, 1-й Кавказский полки, 4-я Кубанская казачья батарея и 55-й Донской казачий полк третьей очереди, четырехсотенного состава. Старые бородатые казаки, на крупных, мясистых лошадях, вооруженные пиками, они казались странным явлением на Кавказском фронте, малоприспособленные к каменистой горной местности Турции.

Еще стояла жара. Все высохло, выжжено, испепелено войной и проходящими здесь с боями русскими и турецкими войсками.

Турки имели против нас заслон. Он был скоро сбит, и Мелязгерт занят. Жителей в нем нет. Да это и не был город в европейском понятии этого слова.

Операция окончена. В Мелязгертском районе оставлен только Таманский полк. Штаб дивизии, штаб нашего полка с двумя сотнями — 2-й и 6-й — вернулись в Санжан. 3-я и 4-я сотни под командой есаула Калугина выдвинуты на восток и на равнине заняли село, откуда высылали сильные разъезды для наблюдения за горным массивом Суфан-даг. 1-я и 5-я сотни под командой есаула Успенского (родного брата будущего Кубанского атамана) шли с нами с задачей — пройти до самого города Ван, если можно, занять его и узнать, что там.

Наш полк был разбросан по прямой линии более чем на 150 верст. Возмущаться было чем, и мы возмущались.

В строевых частях не любили «всякие штабы». Так и говорили с нескрываемой критикой: «Ну, этот штабок!»

1-я и 5-я сотни, оторвавшись от нас, двинулись к Арджишу и дальше к Вану. Через несколько дней они вернулись, ночевали при наших, 3-й и 4-й, сотнях и рассказали: «В Ван вошли без боя. Почти одновременно с востока подошел 1-й Полтавский полк нашего войска. После оставления города Вана весной в него вошло до 200 конных курдов. Разграбив его и дорезав оставшихся там больных и дряхлых армян, курды подожгли город и ушли. Город разорен настолько, что полтавцы и кавказцы остановились биваком за городской чертой...»

«Ужасно там... — закончили они свой рассказ. — Словно никогда и не существовало этого цветущего города с 200-тысячным населением, со своим добром, со своими роскошными садами. 2-я Забайкальская казачья бригада после нас отошла на восток, расстреляв заложников-курдов».

Необыкновенный случай для казаков

1, 4 и 5-я сотни ушли в село Санжан, к штабу полка, и в далеком юго-восточном углу Мелязгертской долины осталась одна наша 3-я сотня. Задача ей — вести глубокую разведку по сектору в 90 градусов, с главным направлением на горный массив Суфан-даг. Конусом с очень пологими сторонами закрывал он от нас берег Вана. Днем по склонам легкой синей струей к небу вился кизяч-ный дымок курдов, а по ночам изредка мелькали их огоньки. Все это было далеко от нас. Наши сотенные разъезды доходили только до основания этого массива, по часам определяя расстояние в 20-25 верст. Урядник 1-го взвода Петр Асеев, казак станицы Тифлисской, вернувшись вечером с разъездом, доложил командиру сотни подъесаулу Маневскому, что по склонам горы все время в течение дня маячила конная группа в 12-15 коней. Людей не видно, но на спинах лошадей какая-то ноша.

На следующий день Асееву был дан весь его взвод казаков с задачей дойти до этой группы и точно выяснить: что или кто это.

К вечеру разъезд вернулся и привел в поводу 12 отличных верховых лошадей — рослых, свежих, хорошо упитанных. Вся сотня окружила добычу и с интересом рассматривала ее. Нас удивило, что почти на всех лошадях были седла «регулярной кавалерии», но у одних они держались на одной подпруге, у других — на двух, то есть седла застряли или на боку лошади, или под брюхом. При этом подпруги «въелись» в позвонки и глубоко, до костей, протерли все мускулы лошадям. Почти все лошади были при уздечках, но с оборванными поводьями. Картина странная, как и страшная, потому, что эти лошади, с седлами и занузданные, пробыли долгое время на воле, явно испытывая физические мучения — они не могли сбросить с себя ни седел, ни уздечек. Тем не менее они «наели тела» на хороших выпасах травы и были сильны и бодры. Этот странный вид 12 лошадей говорил о том, что случилась какая-то катастрофа с седоками и лошади оказались на воле. Что это случилось в нашей русской части — мы не сомневались, но в какой?

Казаки обрадовались этой добыче, так как у некоторых из них лошади «подбились» и, значит, есть кем их заменить. Да и вообще, для каждой конной части всякая лишняя лошадь всегда нужна. Для нашей же сотни свалилось с неба ровно 10 процентов сотенного конного состава.

Нечего греха таить — и я уже присмотрел для себя одну из них.

Маневский был очень аккуратным и исполнительным офицером. Когда мы остались вдвоем, он спросил меня:

— Федя! Доносить в полк или нет?

Я выразил мнение — не доносить. Маневский раздумывал, а потом решил донести.

— Узнают ведь все равно, — урезонивал он меня. — И будет неприятно, если объявится хозяин лошадей.

Хотя я и был сильно против этого, но логика — на стороне Маневского. Он послал рапорт командиру полка. И каково же было наше удивление, когда через три дня к нам прибыл молодой корнет 16-го Тверского драгунского полка, представился Маневскому и вручил ему предписание от нашего начальника дивизии генерала Николаева такого содержания: «Всех 12 лошадей вернуть через корнета (фамилия) 16-му Тверскому драгунскому полку Кавказской кавалерийской дивизии».

Прочитав это, мы возмутились. Как? Почему? Да ведь это есть военная добыча! Да ведь мы их поймали в горах и на неприятельской территории!

Главная же причина была в том, что мы лишались 12 лошадей, строевых лошадей, которых почти разделили!

Теперь уже возмутился и Маневский. Как всякий утопающий хватается за соломинку, мы решили испытать этого корнета, узнает ли он своих лошадей.

Урядник Асеев вывел их. Вся сотня казаков окружила нас. Казаки смотрят на корнета сурово, недоброжелательно. Но корнет радостно заявил, что эти лошади «его эскадрона».

— Конечно, лошадей мы вам вернем, — говорит Маневский. — Но расскажите — как вы их потеряли?

И молодой, хорошо воспитанный, красивый и пижонистый, как и полагается кавалерийскому офицеру, корнет чистосердечно поведал нам:

— Взвод драгун стоял здесь в заставе, ночью наскочили курды; затрещали выстрелы, в панике драгуны бросились к своим лошадям, но не все успели вскочить в седла... Кто успел — ускакал к полку, а 12 драгун не успели... лошади вырвались, и вот результат!

— Здорово... — с улыбкой говорит Маневский. — А кто же был начальником заставы? — спрашивает он корнета.

И смущенный офицер, мягко звякнув шпорами и коротко бросив правую руку к козырьку, лаконично ответил:

— Я, господин подъесаул!

Стоящие вокруг нас казаки почти всей сотни громко рассмеялись. А Маневский, сдержанно улыбаясь, «подбодрил» его словами:

— Ну и шляпа же вы, господин корнет!.. А теперь идите к нам. Мы вас угостим хорошим казачьим борщом.

За столом нашлась и водочка. Расчувствовавшийся корнет не знал, как и благодарить нас «за выручку».

— Вы понимаете мое положение? Командир эскадрона «разнес»! Командир полка «разнес»! Начальник дивизии пригрозил... Ведь это позор нашему эскадрону, позор всему полку! Стыдно было смотреть в глаза драгунам... Теперь положение исправлено, — изъяснялся он нам, и мы, молча улыбаясь, вполне понимали и разделяли его душевное состояние.

Трудно предположить, чтобы подобный случай мог быть у казаков. И не потому, что они сотворены из другого теста, а потому, что у казака лошадь собственная, а не казенная. И, как собственник ее, он бы при нападении курдов шашкой, руками, ногами, зубами отбивался, чтобы не потерять «своей собственности». И он тогда думал бы не о позоре своей сотни или полка, а думал бы, что же скажет на это его отец в станице. Да ведь это позор всей семье!

«Сук-кин сын... бросил своего коня, а сам убежал», — сказал бы его отец. Могло бы это позорным пятном остаться и на его сыне, на его внуке.

«Это чей парнишка?» — спросит кто-то кого-нибудь.

«Да Разгильдяева... што своего коня бросил курдам, а сам убег...» — ответил бы спрашиваемый. Вот почему это и есть «небывалый случай для казаков». Небывалый или необыкновенный.

Там, где родился кубанский войсковой гимн

Наша новая 5-я Кавказская казачья дивизия в сентябре — декабре 1915 года занимала широкий фронт и вела ежедневную разведку, начиная юго-западнее Дутаха, через Мелязгерт и до Арджиша, что на северном берегу озера Ван. В мелязгертском направлении стоял 1-й Таманский полк. Штаб дивизии и штабы других полков расположились в Санжане и Дутахе. Этот фронт по дуге простирался более чем на 150 верст.

В «наследство» дивизии осталась полностью разоренная и испепеленная войной местность — ни жителей, ни скота, ни деревца кругом.

3-я сотня Маневского сменена и присоединилась к штабу полка в селе Санжан. Наступила дождливая осень. Скоро выпал снег. Ударили жестокие морозы. Все полки живут в палатках. У офицеров имеются походные кровати, а у казаков — только шубы (кожуха) да неизменная «черна бурочка», как поется в песне, защитница его от дождя, от вьюги, от всякой непогоды. Она же -»и перина пуховая и теплое одеяло»... У казаков нет даже соломы для подстилок на их жесткое ложе, потому что солома здесь является единственным постоянным кормом для лошадей, а сено и ячмень — редкое лакомство.

Длинные, нудные, холодные ночи. У казаков в палатках никакого освещения. У них нет никаких развлечений. Им нечем заполнить свою душу, им абсолютно нечем скрасить свою монотонную жизнь. Все занесено снегом. Постоянный недостаток фуража гнетет их. За много верст за фуражом отправлялись целые взводы и полусотни. Разными приспособлениями разгребали казаки снег и косили старую, заржавелую траву или несжатый хлеб, оставленный из-за боев. И как жестокая ирония — только эти конные розыски фуража давали казакам некоторое развлечение в их более чем неуютной жизни-службе.

Все лошади — под открытым небом. От холода и бескормицы на глазах всех погибали последние остатки текинских лошадей, в жизни своей никогда не видевших снега. Противотифозная прививка, очень болезненная, буквально уложила всех казаков и офицеров в их скудное ложе в холодных палатках. Люди едва несли необходимый полковой наряд на службе...

Вырыли землянки и переселились в них. Но трудно сказать, что было лучше. Или что было хуже. Холодная, но сухая палатка или затхлая, сырая землянка...

Пронесся слух, что идет 1-й Лабинский полк сменить нас. Что-то радостное коротко мелькнуло в душе, но почему-то мозг не поверил этому. Мы полтора года не видели своей страны. Полтора года не слышали русской речи обывателей. Полтора года мы не видели русской женщины и не ощущали ее внимания, ее ласки... Вот почему и не поверили, что нас кто-то наконец-то сменит.

И — совершенно неожиданно прибыли квартирьеры от 1-го Лабинского полка. Их полк идет из Кагызмана, чтобы сменить нас.

Словно давно заглохший родник, наша радость неудержимо прорвалась наружу. Это было в середине декабря 1915 года.

Тетрадь седьмая

Оглянемся назад… курды

Стариннейший народ. Все кочевники. Многочисленные стада овец, немного рогатого скота, несколько верховых лошадей — это все их богатство. В своем внутреннем обиходе живут жизнью каменного века. Спят в своих хижинах-норах на полу, на разном тряпье. Нижнего белья у них нет. Примитивные костюмы мужчин и женщин изнашиваются на их телах без стирки. Все дети — в длинных балахончиках до пят, не застегивающихся, видны их худые тельца сверху донизу. Босые, стоят они в снегу, печально и боязливо смотрят на нас. Все жмутся в одну кучу вокруг старых женщин.

Они мусульмане. Стройные рослые мужчины. Полных среди них совершенно нет. Все они, кроме дряхлых стариков, бреют бороды своими примитивными бритвами-ножами, оставляя густые черные усы. Гостеприимные, скромные, послушные и по-мусульмански терпеливые к велениям судьбы. Их женщины не закрывают своих лиц, как турчанки и персиянки. Курдинки не блещут красотой, но и не дурны.

Всякий курд счастлив и обязан иметь какое-либо ружье. Они предпочитают патроны со свинцовой пулей. Такая пуля делает рваные раны, заражает их, и в большинстве случаев смертельный исход неизбежен. Курд-чабан всегда вооружен ружьем и ножом.

Живут они древними своими обычаями. Турок недолюбливают. Мечетей у них нет, или они очень редки и примитивны — это просто сараи.

В общем, курды народ хороший, и мы их даже полюбили. Из них получились бы отличные конные полки, наподобие казачьих. Да таковыми они и были в Турецкой армии — как иррегулярные конные части.

И вот к такому народу в Турцию с началом войны пришли русские войска. Мы заняли их земли, разрушили их жилища «на топливо», забрали все их зерно на корм многочисленной коннице, резали овец и коров себе на пропитание, почти ничего не платя за это. А главное — заняв достаточно обширную территорию, мы не дали им никакой местной администрации. Любой строевой начальник самого младшего ранга, остановившись в курдском селе или прибыв за фуражом, мог позволить «все» над населением. Любой рядовой воин, войдя в мрачную каменную пещеру курда, считал себя вправе делать все, что он захотел бы: отбирать у него последний лаваш, рыться в его тряпье, «ища оружие», мог взять все, что ему понравилось, мог выгнать главу семьи из его норы и тут же приставать к его жене, сестре, дочерям...

При таком положении побежденного даже европеец взялся бы за нож для защиты своей семьи, чести. А ведь курд был самый настоящий полудикарь, разбойник, воинственный человек, к тому же мусульманин. Вот почему он и стрелял в русского солдата при удобном случае...

В один из снежных и морозных дней ноября 1914 года сотни Закаспийской казачьей бригады были брошены по всем курдским селам Баязетской долины, окружили их, выделили всех мужчин и отправили через русско-турецкую границу в Игдырь для работ по очистке дорог. Курды — не рабочие в европейском понимании этого слова. Они только кочевники. Я их потом видел на работах и вне работы. Никакой пользы от них и одно лишь озлобление против русских. Первобытный человек гораздо глубже любит свою родину, чем культурный человек. Но родина, своя семья, нажитое хозяйство — для всех дороги. И мы психологическое состояние курдов поняли остро лишь тогда, когда Красная Армия и советская власть пришли с севера в налги казачьи края и поступили с казаками так, как мы поступали с курдами...

Полковой обоз

У полковника Мигузова он являлся как бы привилегированной частью полка. В мирное время командир уделял ему больше внимания, чем строевому обучению казаков. На войне же держал его больше в тылу. Подвезти к передовым линиям продукты и фураж для сотен для обоза считалось опасным: а вдруг выстрелы и он, обоз, потерпит урон!.. Или его могут захватить турки... -так говорилось тогда.

Вспомогательная часть строевого полка, а берегли его — как зеницу ока. Строевого казака, его собственную строевую лошадь, как и любого офицера, могли ранить или убить; это было нормально. Но вот, если ранят обозного казака или убьют казенную обозную лошадь, это было уже нельзя.

Перевалы занесены снегом. Саней нет. Обоз больше бездействует. В Ванском районе мы далеко оторвались от своих баз. Корпусное интендантство в Игдыре — за сотни верст и через два перевала. В дальнем пути обоз пожирал сам себя. Трехдневный запас сухарей в нем совершенно нельзя было потревожить. Этот запас хранится «для инспекторского смотра», а если строевые казаки уже несколько дней не имеют хлеба — это не считается ненормальным. И на все доклады командиров сотен об этом полковник Мигузов остается непреклонен.

Он все еще считал, что наилучшим показателем умения командовать полком является экономия казенных денег, отпускаемых на содержание полка. Мигузов командовал нашим полком с 1912 года. К осени 1914 года в полку накопилось экономических сумм на 265 тысяч рублей. И каково же было его огорчение, когда приказом по корпусу все экономические суммы частей предписывалось сдать в государственную казну. Мигузов молчал, но зато все мы ликовали. Его метод не пошел впрок полку. В 1-м Таманском полку было иначе.

Казачий вьюк

На войну, по арматурному списку, каждый казак должен взять собственное и возимое в сумах и на себе имущество: три пары белья, двое шаровар, две пары сапог или одну пару сапог и ноговицы с чувяками, два бешмета (один ватный, стеганый), две черкески, две папахи, бурку, башлык и однобортную овчинную шубу, сшитую по-бешметовому, чтобы надевать ее под черкеску в холода. Все это он вкладывал в свои кавказские ковровые сумы и возил в тороках на своей лошади. Зимой ко всему этому вьюку прибавлялись валенки, полученные из интендантства. Валенки не влазят в стремя, и у каждого казака к левому стремени привешена большая петля из веревки. В теплые дни — валенки в тороках, на задней луке. На передней же луке — саквы для зерна, сетка для сена, вьючка и прикол для одиночной привязи коня. Все это было очень громоздко. Казак носил на себе 250 боевых патронов. Часть их была в патронташе, часть в торбе, а остальные — в сумах.

В сумах же и полный комплект тяжелых казенных подков на четыре ноги. Где-то привязан казенный медный котелок.

Сетка для сена и прикол скоро были выброшены за непригодностью с разрешения начальства. Две пары белья, «по раскладке», вложены в седельную подушку. Оно спрессовано, стало затхлым и давным-давно не стирано...

Идет дождь или снег. Все казаки в бурках. Вдруг перестрелка. Казаки быстро спешиваются, как попало увязывают мокрые бурки в торока и бегут в цепь. Теряется время для боя, где порою дорога каждая минута.

За полтора года войны мы ясно заметили эти недостатки, оглянувшись назад...

«Три брата Кабарды»

При первой же встрече, в самом начале 1915 года, с сотником Колей Бабиевым в Алашкертской долине мы сразу же подружились. Он привлек внимание кавказцев к себе своим постоянным молодечеством.

В мрачной хижине-норе, в нашей ли 3-й сотне подъесаула Маневского, или в гостях у него, в такой же норе, в долгие зимние вечера, лакомясь чаем с печеньем, как единственным доступным тогда удовольствием, мы вызывали своих сотенных песенников. Пели с ними песни, переплетая их лезгинкой с гиком, с гамом, с дикими выкриками, словно чтобы рассеять, забыть, отбросить, прогнать нашу тусклую боевую жизнь. В холоде, в голоде фуражном и в замороженной, заваленной снегом позиционной войне против турок, занимавших тогда Клыч-Гядукский перевал перед нашими полками — 1-м Кавказским и 1-м Лабинским.

— Джембулат! Вы будете наш «младший брат Кабарды»! — вдруг выкрикнул он в один из наших «концертных вечеров». И тут же объяснил свое желание так:

— Мой отец командовал сотней 1-го Лабинского полка в Закавказье. У него младшим офицером был хорунжий Доморацкий. Он был большим поклонником кавказских горцев, которым подражал во всем. Я был тогда гимназистом. Приезжая из Баку на каникулы к родителям, я сбрасывал с себя гимназическую куртку и брюки, одевался в черкеску и во всем подражал Доморацкому. Он-то меня и выучил танцевать лезгинку. С тех пор я прозвал его «мой старший брат Кабарды». Теперь появились вы, подобный нам, поэтому вас я окрестил — «младший брат», так как я становлюсь по рангу «средним братом Кабарды».

— Принимаю это, мой средний брат, — ответил я, назвав его Хаджи-Муратом в честь знаменитого и геройского соратника имама Шамиля, и это имя ему очень польстило. Он мягко улыбнулся своими серыми глазами, пригладил гордо торчащие вверх усы, приложил по-мусульмански ладонь правой руки к сердцу, потом ко лбу и, потупив по-восточному глаза, произнес по-татарски:

— Чох саул (очень благодарен).

С тех пор мы стали называться между собой «три брата Кабарды» с мусульманскими именами. Доморацкий даже на визитных карточках написал — Измаил, Бабиев — Хаджи-Мурат и Елисеев -Джембулат.

Бабиев действительно достоин был того имени по своей бурливой натуре, по своим ухваткам, по наездничеству и общему молодечеству.

Полковой адъютант

В один из вечеров, через ординарца, командир полка полковник Мигузов пригласил к себе в землянку. Он, как всегда, долго и важно пьет крепкий чай из самовара, который всегда возит с собой.

— Вы пис-сать ум-меете? — с растяжкой своих слов и выражая некоторое презрение к подчиненному офицеру, обратился он ко мне.

— Каждый кадровый офицер должен хорошо и грамотно писать, — отвечаю ему в тон, удивленный этим вопросом.

— Ну, так вот... садитесь и пишите под мою диктовку, — уже нормально сказал он и подал мне книгу приказов по полку.

Под диктовку я написал шаблонные пункты с назначением сотен и взводов на случай тревоги и пожара. Он взял книгу и стал рассматривать то, что я написал так, словно от этого зависела чья-то судьба. Его словно «ломало».

Вернув книгу мне, он вновь церемонно говорит:

— Следующий пункт пишите: хор-рунжий Елис-сеев наз-на-чает-ся... — сказал, остановился, затягиваясь папиросой и растягивая слова, — пол-ко-вым-м адъ-ю-тан-том-м...

И сам подход к этому вопросу, и неожиданность, и манера назначения при полном моем неведении и без моего согласия — все это, вместе взятое, меня возмутило. К тому же с хорунжим Николаем Леурдой, настоящим полковым адъютантом, меня связывала самая доверительная и дружба, и боевая служба в сотне Маневского в 1914-1915 годах. Что Леурда полностью не радел к своим адъютантским обязанностям и стремился уйти с этой должности, знали мы все, но что это состоится сегодня — Леурда никому не говорил, да, может быть, и не знал об этом.

Положив перо на стол и встав, я доложил своему командиру полка о причинах, почему я не могу принять должность полкового адъютанта. К тому же кто был младшим офицером у хорошего командира сотни, знает, как сживаешься со своими казаками, которые становятся тебе самыми дорогими и близкими людьми в полку. Станет понятна и разлука с ними.

— Зна-аю, зна-аю... Я уже обо всем переговорил с хорунжим Леурдой... Мы так и условились. Пишите дальше: хорунжему Леурде немедленно сдать должность и обоим донести мне о сдаче и приеме.

Это было 2 ноября 1915 года в селении Санжан, что около Дутаха. Хорунжий Леурда назначен младшим офицером в 1-ю сотню, а прапорщик Павел Бабаев — в 3-ю.

Полковой адъютант есть большая величина в полку. От него многое зависело в жизни полка, а главное — среди офицерского состава.

Полковой адъютант есть единственный докладчик командиру полка обо всем, что делается в сотнях и среди офицеров. Он вскрывает всю полковую корреспонденцию, читает, проверяет ее, находит справки для ответов и уже потом несет ее к командиру полка для доклада и для наложения резолюций.

От него зависит «мир» между командиром полка с одной стороны и обществом офицеров полка — с другой.

Он мог советовать командиру полка, какого офицера и куда назначить. Он мог сделать и хорошую и плохую аттестацию любому офицеру, вплоть до командиров сотен включительно.

Он распределяет очередь службы сотен не только для внутреннего наряда, но и для боевого.

Он ведет очередь офицерским разъездам и дежурства офицеров по полку.

Он сам пишет распоряжения по полку в «Книге приказаний», совершенно не спрашивая этого у командира полка, или последний дает ему только одну канву, мысль.

Полковой хор трубачей, как наглядное украшение полка, подчиняется непосредственно полковому адъютанту, над которым он пользуется правами командира сотни. По уставу трубаческая команда отдает ему воинскую честь, как и все полковые писари, становясь «во фронт».

Найти ли хору трубачей капельмейстера, одеть ли их в однообразные щегольские черкески и папахи, представить ли ими полк в торжественных случаях с должной помпой — все это дело исключительно полкового адъютанта.

Задержать ли бумагу под сукном или продвинуть ее вперед с соответственной резолюцией — дело адъютанта.

Адъютант — это начальник штаба полка.

Давно раздавались голоса, чтобы на эту должность назначались только старые, опытные офицеры, а не молодые хорунжие. И в этом был полный резон.

Молодого офицера, краснощекого краснобая, щелкающего каблуками, заботящегося больше о своих аксельбантах, не знающего службы, не прошедшего строевого стажа, назначать полковым адъютантом нельзя. Надо быть авторитетным строевым офицером, единой офицерской среды полка и единых с ними взглядов. И адъютанту надо быть с обществом офицеров полка у неавторитетного командира, а не наоборот.

Командир полка есть начальник временный, а общество офицеров — величина постоянная. Обычаи же, закваска полка, его традиции являются долголетними, вековыми.

Появление лабинцев. Сотник Бабиев

Слух о смене нас лабинцами прошел и ... заглох. Мы вновь в миноре.

И вдруг, в один из холодных дней после середины декабря, ко мне явился младший урядник 3-й сотни 1-го Лабинского полка и доложил, что он есть квартирьер от своей сотни и что «их высокоблагородие сотник Бабиев приказал найти хорунжего Елисеева и доложить им, что они, сотник Бабиев, остановятся на ночлег только у них».

Тогда, упоминая любого офицера, казаки должны были вначале произносить титул офицера (благородие или высокоблагородие, или их превосходительство, смотря по чину), потом уже называть фамилию. При этом из глубокого уважения к офицерскому чину и положению произносить это в третьем лице.

Молодецкий урядник с двумя Георгиевскими крестами, .в белой шапчонке, небрежно сдвинутой до самых бровей, в красных бриджах, сухой и со слегка плутоватыми глазами, произнеся такой длинный рапорт, на мою улыбку также улыбнулся, чем дал понять мне, что, мол, «вы же знаете нашего сотника — какой он, что он захочет, то должно быть точно исполнено, так вот я вам об этом и докладываю».

Урядник, вижу, не прошел курс учебной команды, а получил две лычки за Георгиевский крест 3-й степени, что и полагалось по статуту о георгиевских кавалерах. Как я понял, этот молодецкий урядник является одним из любимцев Бабиева.

— Канешно, — отвечаю ему по-станичному. — Их высокоблагородие сотник Бабиев будет ночевать у меня, — вторю ему его же словами, и мы оба вновь улыбаемся.

С назначением полковым адъютантом я остался жить в землянке своего бывшего командира сотни подъесаула Маневского. Последний был очень дружен с Бабиевым еще по майским лагерным сборам на Кубани, на Челбасах, с 1912 года. Тогда отец Бабиева в чине войскового старшины был командиром 2-го Черноморского полка (на льготе). Хорунжий Коля Бабиев из своего 1-го Лабинского полка — нарушая войсковое правило, по просьбе — был командирован из Закавказья на время майских лагерных сборов в полк своего отца. Маневский тогда был на льготе и жил в станице Кавказской, являясь командиром сотни кадра льготных казаков 2-го Кавказского полка. Льготные лагеря — это «новая Запорожская сечь». Бабиев тогда показал там всем «класс своего личного наездничества», и его все искренне полюбили. Так вот теперь он вторично появляется на нашем горизонте, и мы ждем его с великим удовольствием и радостью.

Уже наступил вечер, а лабинцев еще нет. Днем прошел мокрый снег, к вечеру же ударил мороз. И когда показались головные дозоры, мы, небольшая группа офицеров двух сотен, находившихся при штабе полка, вышли и остановились перед своими землянками, занесенными обледенелым снегом.

Длинная черная лента казаков-лабинцев в колонне по три спрятала свой хвост где-то внизу. Впереди головной сотни — взвод песельников. В очень сумрачный и холодный вечер слышны веселая песня, свист, писк зурны и глухие удары тулумбаса (бубна). Впереди них какой-то офицер ерзает в седле и управляет сложенной вдвое плетью темпом песни.

— Ну конечно!.. Это Коля Бабиев, — говорит Маневский и улыбается.

Не доходя до бивака шагов на сто, эта сотня быстро выстраивается развернутым строем. Бабиев равняет ее, кричит, проскакал вдоль фронта и потом спешил ее. Повернув своего коня, он карьером бросился в нашу сторону. За несколько шагов «прополз» с конем по гололедице, быстро соскочил с седла, бросив повод уздечки на передней луке. В легкой черкеске, в чувяках, перепрыгивая по обледенелым кочкам, он почти подбежал к нам, чисто по-юнкерски поднял руку к головному убору перед Манев-ским, подкупающе приятно улыбаясь.

— Что так поздно прибыли, Коля? — спрашивает Маневский. — Мы вас ждали днем, — добавляет он.

— Да этот Абашкин!.. Не хотел подходить к вашему полку разрозненными сотнями. На подъеме гололедица, «склизка» (Бабиев любил иногда запустить простым станичным словом, чтобы понятнее и рельефнее выразить мысль). Ну и чертовались там...пришлось «четверить» обоз (то есть делать двойную упряжку). Там обоз «четверили», а сотни маялись, ожидая его (обоз).

Мы слушаем его и улыбаемся на его критику «высшего начальства», что всегда бывает приятно младшим подчиненным офицерам.

Войсковой старшина Абашкин тогда временно командовал 1-м Лабинским полком{4}. Это был тот Абашкин, который в Гражданскую войну стал генералом и был атаманом Баталпашинского отдела.

Мы в нашей землянке. К Бабиеву пришел вахмистр сотни за распоряжениями. Отдав их, он коротко бросил вахмистру:

— Прислать пятерку!

Вахмистр учтиво докладывает, что казаки устали, весь день были на морозе, проголодались и он просит дать им отдых.

— Прислать пятерку! — повторяет Бабиев, не глядя на своего вахмистра, чем показал ему, что его распоряжение не подлежит обсуждению вахмистром. У нас приготовлен ужин для дорогого гостя. И только мы сели, как вошли пять урядников — все в черкесках и у каждого по два Георгиевских креста.

Войдя, они приняли очень подтянутую стойку в положении «смирно». Бабиев глянул на них и строго спросил:

— Почему без винтовок? Марш в сотню и прибыть с винтовками!

Мы с Маневским переглянулись, не зная, к чему все это. Урядники скоро вернулись и, держа винтовки у ноги, замерли по стойке «смирно».

— Селям! — коротко и строго произнес Бабиев и грозно глянул на них.

— Чох саул! — дружно, коротко ответили они.

— Садись! — бросает им Бабиев, и урядники, быстро опустившись на одно колено, поставили винтовки вертикально перед собой, обхватив ствол руками, и опустили головы вниз.

— Мою любимую! — декларирует Бабиев, и один из урядников,сняв папаху и закрыв ею рот, тихо, словно издалека, находясь в степи, затянул:

Ой да сторона, да ты моя,

Да родимая моя сторонушка...

И другие урядники тихо, грустно, тягуче вступили:

Да ни сам я сюда зашел да заехал...

Ой да занесла меня сюда, братцы, неволюшка...

Бабиев опустил голову и слушал. Мы с Маневским переглянулись между собой, как бы спрашивая один другого: что это значит?

Бабиев привез с собой коньяк. Мы ужинаем, пьем коньяк. Бабиев угощает и урядников. Ужин и веселье продолжаются уже долго. Время перешло за полночь. Уже поет и сам Бабиев, сам запевает. И вдруг кричит:

— Лезгинку!

Выскочил один, другой урядник и, должен сказать, молодецки прошлись в ней, насколько позволяла площадка нашей убогой землянки.

— На столе! — кричит Бабиев.

Один из танцевавших вскочил на наш дощатый столик, но он покачнулся и урядник спрыгнул на пол.

Бабиев послал денщика за хором трубачей. Прибывший штаб-трубач докладывает, что трубачи спят и он без приказания полкового адъютанта не может исполнить желание командира 3-й сотни. Бабиев сердится и просит к себе адъютанта. Последний прибыл и мягко, дружески урезонивает его: уже поздно, казаки спят, устали и прочее. Но куда там! На Бабиева не действует и наша просьба.

Трубачи, часть оркестра, прибыли и ... началось все сначала.

Мы, хозяева, устали. Но блюдем наш священный кавказский обычай, что:

Нам каждый гость дается Богом,

Какой бы ни был он среды...

Уже светает. Все отпущены. Маневский полулежа дремлет от усталости на своей походной кровати. Мы с Бабиевым и наши денщики бодрствуем.

— Можно достать горячей воды, чтобы побриться? — спрашивает он.

— Канешно! — удовлетворяю его просьбу.

Бабиев быстро побрился, умылся холодной водой. Их полк уже строился{5}, чтобы выступить в Мелязгерт и сменить там 1-й Таманский полк.

Подана его гнедая кобылица. Бодрый, молодцеватый, надушенный после бритья, совсем свежий, словно и не было бессонной ночи с концертным отделением, он дружески распрощался с нами, вскочил в седло, наметом подскакал к своей сотне.

— Здорово, третья лихая! — прокричал он громко, весело.

— Здравия желаем, ваше высокоблагородие! — дружно ответила сотня.

— Песельники, вперед! И — справа по три за мной! — скомандовал Бабиев, и сотня двинулась за ним, за своим молодецким, веселым и любимым командиром сотни.

На второй день мимо нас прошел на юг 1-й Черноморский полк. К своим сверстникам — «николаевцам» — заехал повидаться хорунжий Петр Кадушкин. Полковником он выдан в Лиенце.

Нашу дивизию сменила 2-я Кавказская казачья дивизия генерала Абациева шестиполкового состава: 1-й Лабинский, 1-й Черноморский, 3-й Черноморский, 3-й Запорожский (все Кубанского войска), 3-й Кизляро-Гребенской, 3-й Волгский (Терского войска) и 2-й Кавказский конно-артиллерийский дивизион, состоявший из 1-й и 5-й Кубанских казачьих батарей (12 орудий).

Наша 5-я Кавказская казачья дивизия немедленно двинулась на север, прошла Ахтинский перевал и на дневку остановилась в молоканском селении Николаевском.

В Аракской долине

Перевалив снежный массив Агри-дага, наша дивизия спустилась в Аракскую долину и — «дым Отечества так сладок и приятен», по словам поэта, а мы его почувствовали здесь и в климате, и в природе, и в населении. В долине не было снега и стояла сухая осенняя погода, какая-то особенно приятная тишина. За полтора года войны мы впервые увидали здесь, в молоканских селах, самых простых настоящих русских бородатых крестьян, увидали русских баб и девушек в платочках — сильных, крепких блондинок, что называется, «кровь с молоком». «Дым Отечества» глубоко и ласково дохнул на нас богатством, уютом и гостеприимством населения этих молоканских сел, заброшенных сюда, в мусульманскую сторону, не по их личному желанию. Они полностью сохранили здесь «старую крестьянскую Русь». Образцовые хозяйства, русские дворы, прямая, по шнурку, улица. Крупные, сильные, русской породы лошади, парой в дышле большого фургона-мажары, давно не виданные нами, они и на нашей богатой Кубани выглядели бы образцовой упряжкой.

Пашут они железными плугами, тогда как их сосед-курд ковыряет землю примитивной сохой.

Все они — «сектанты-молокане, толстовцы», сосланные сюда правительством.

Небольшая группа хорунжих посетила их молельный дом. Приняли они нас хорошо. Старший, проповедник, читает Евангелие и потом рассуждает, поучает. Можно принимать участие в рассуждениях «о Слове Евангелия». Но когда он говорил, их белокурые и краснощекие девчата украдкой бросали свои взгляды на нас, молодых хорунжих. Заглядывались и мы на них. Так жизнь расходится с божественным нравоучением.

Кагызман. Прапорщик Сорокин

Полки двинулись на Кагызман. Мы шли долиной, где стояла сухая погода, словно осенью. Перевалив на русскую сторону, мы сразу же забыли о лютой зиме в Турции, о голоде и обо всех невзгодах. Здесь не чувствовалась война. Разве только идущие навстречу нам молоканские транспорты, громадные фургоны, запряженные тройками крупных лошадей, говорили о войне.

Мы вошли в сплошные фруктовые сады, которые в это время были без листьев. Незаметно вошли в городок на возвышенности. Это был Кагызман.

С бравурным маршем хора полковых трубачей и с песнями в сотнях полк прошел его и разместился в каких-то казармах. Вечером небольшая группа молодых офицеров на извозчиках проехала в единственную здесь гостиницу, довольно приличную, и за хорошим, вкусным ужином провела час, другой.

Мы уже заканчивали наш ужин с вином, когда вошли два прапорщика в черкесках. Первый из них немного походил на офицера, но второй выглядел простым казаком «со льготы». Небывалый случай среди офицеров — они не отдали нам чести, заняли столик и заказали пиво. Мы невольно посмотрели на них. Первый важно расселся на стуле, бросив на нас, как мне показалось, презрительный взгляд. Второй был скромен и будто стеснялся, что зашел сюда, или боялся первого.

У первого, на «газах» черкески столбиком нашиты две георгиевские ленты. Корнет Чумаков, прибывший к нам в полк из запаса месяца два тому назад, возмущается этим и говорит, что «этот прапорщик не имеет права нашивать две ленточки, а должен, как положено всем георгиевским кавалерам, символически носить только одну». Он хочет встать, подойти к этому прапорщику и сказать ему об этом. Мы его успокаиваем, но он сердится, быстро встает, подходит к ним и резко говорит об этом. Поясняет, что «он, корнет Чумаков, будучи вольноопределяющимся, в осажденном Порт-Артуре за многие вылазки награжден всеми четырьмя Георгиевскими крестами, семнадцать раз ранен и носит только одну ленточку». И добавляет, что «он, этот прапорщик, не имеет права носить две». Оба прапорщика не встали, и первый негодующе отвечает Чумакову, что он «заслужил два Георгиевских креста кровью и носит их так, как он хочет». Объяснения их начинают принимать резкую форму. Я прошу старшего в чине среди нас, сотника Дьячевского, встать и прекратить это. Но Диамид Дьячевский, добрый человек, не любящий дисциплину, отвечает:

— Ты адъютант, ты сам пойди и сделай так, как надо.

Чумаков — компанейский офицер, могущий выпить и поскандалить. Я быстро подхожу, беру его под руку и прошу вернуться за свой стол. Когда я подошел, оба прапорщика встали.

— Кто вы таков? — обращаюсь к первому.

— Я командир сотни 3-го Линейного полка прапорщик Сорокин, — с натянутым достоинством произнес он и добавил, что пришел со своим младшим офицером посидеть здесь в хорошей обстановке, а этот офицер, судя по тому, как он одет в черкеску и как висит на нем оружие, видимо, не казак и еще стал его учить.

Инцидент был исчерпан. Этот прапорщик Сорокин в 1918 году стал «Главнокомандующим Северо-Кавказской Красной армией».

На отдыхе. Мерденекский перевал

Через два дня наш полк был в Карее. Здесь лютая зима. У нас -дневка. Воспользовавшись этим, часть молодежи кутнула. Ночью катание по городу на санях «с дамами», а потом с ними же — в синема, в ложи. В синема мы не были около двух лет, с самого Мерва. Так было приятно! Так приятна, хороша молодость...

Через сутки, двинувшись на север, полк расположился по квартирам в молоканском селе Романовка. Скоро в полк прибыли к мужьям полковые дамы — Калугина, Пучкова, Маневская и Дьячевская. Полк немедленно же приступил к своему ремонту. Но каково же было наше возмущение, когда ровно через две недели приказано выступить в Ольты!

Полк выступил. Миновав снеговую полосу, вошли в довольно теплый пояс, а перевалив через Мерденекский перевал, спустились в глубокое ущелье. По дну его течет речка. Вот и Мерденекский этапный пункт. Наш хор трубачей издали оглашает ущелье маршем, и эхо несется далеко-далеко вниз, куда мы спускаемся. Внизу видим городок палаток и меж ними целый цветник сестер милосердия в белых костюмах, высыпавших на зов полковой музыки. Оказывается, здесь находится госпиталь всего Ольтинского района. Казакам приготовлен на этапе обед, а нас, офицеров, госпитальное начальство пригласило к себе. Под хор трубачей мы обедаем, угощаем сестер милосердия приятными разговорами. Все здесь скромно и строго. Но мы и этим довольны, ведь находимся среди интеллигентных русских женщин, которые довольны нами. Мы так внимательны к ним, мы веселы, а главное — они довольны тем, что за стенами большой столовой палатки их слух услаждает наш хор трубачей.

Воинские традиции и полковник Мигузов

Наш полк подходит к Ольты. У восточной окраины этого села стоял биваком 3-й Горско-Моздокский полк Терского войска. Услышав хор трубачей, терцы высыпали к шоссе, закричали «ура» и радостно размахивали папахами. Наши сотни шли молча, ничем не отвечая терцам. Считая это ненормальным явлением, я приблизился к полковнику Мигузову и спросил его, можно ли отвечать полку на приветствие.

— Ну конечно, конечно! Что вы меня об этом спрашиваете?! -нервно и зло ответил он.

Повернув коня к головной 4-й сотне есаула Калугина, быстро говорю ему, что «командир полка разрешил кричать терцам «ура».

Казаки только этого и ждали. Из нашего конного строя замахали папахами, и понеслось долгое, продолжительное приветствие.

Привожу этот случай для того, чтобы показать, насколько был «забит» наш полк Мигузовым. Все мы отлично знали, что на приветствие встречающейся строевой части надо отвечать тем же, но сотенные командиры молчали, боясь нарушить «святость строя» и не зная, как на это посмотрит командир полка. Поэтому они и предпочли лучше промолчать, чтобы не получить «разнос». Ну а мы, молодежь, мы всегда действовали так, как говорило нам наше пыл-кое сердце. Наша головная сотня уже проходила бивак терцев, и ... сотня молчала. Не спроси своевременно, возможно, весь полк так и прошел бы молча, чем ввел бы горско-моздокцев в недоумение. С полковником Мигузовым всем нам трудно было служить. А полковому адъютанту — в особенности.

Генерал Пржевальский

Мы потом только узнали, что шло очень секретное распределение войск перед предстоящей Эрзерумской операцией. Наш и 3-й Екатеринодарский полки были приданы 2-му Туркестанскому корпусу, а 1-й Таманский и 3-й Линейный — 1-му Кавказскому и находились в районе Сарыкамыша. Итак, наша «новая дивизия» была разрозненна. Штаб дивизии находился при 1-м Кавказском корпусе и никакой связи с нами не имел. Где находился 3-й Екатеринодарский полк, мы тоже не знали, так как все это было под большим оперативным секретом.

В Ольты у нас дневка. Русско-турецкая граница в семи верстах. Наш полк будет смотреть командир 2-го Туркестанского корпуса генерал Пржевальский, бывший начальник 1-й Кубанской пластунской бригады, столь доблестно отличившийся со своими пластунами в Сарыкамышской операции.

У шоссе с небольшим штабом стоит обыкновенный казачий офицер в генеральских погонах на серой черкеске, в черном бешмете и простой казачьей папахе. Простые, черным «хозом» обтянутые кинжал и шашка. На «газах» черкески висит белой эмали офицерский Георгиевский крест. И больше никаких блестящих украшений.

Он, видимо, много курит, так как его седая, коротко подстриженная борода и усы у рта — рыжеватые. Ему лет под 60. Сотни, проходя мимо, молодецки смотрят на свое новое высшее начальство. Только мало смотрит на них он, генерал Пржевальский. Или смотрит коротко, опытным взглядом боевого начальника. И совсем не хочет показать, что он есть большой начальник и заслуженно храбрый боевой генерал. И, глядя на него, лишний раз убеждаешься, что героями на войне часто бывают очень скромные по внешности люди. И мы были очень рады, что вошли в его подчинение и что вошли в состав своего родного по мирной стоянке в Мерве 2-го Туркестанского армейского корпуса.

Распределение казачьих сил перед Эрзерумской операцией

А. В Приморском районе, у Черного моря: 1-й Кубанский пластунский батальон 1-й Кубанской пластунской бригады; 15-й и 17-й батальоны 3-й Кубанской пластунской бригады; сотня 3-го Лабинского полка Кубанского войска.

Б. Во 2-м Туркестанском армейском корпусе (Ольты): 1-й Кавказский полк; 3-й Екатеринодарский полк (оба Кубанского войска); 3-й Горско-Моздокский полк Терского войска; 14-я и 18-я Кубанские особые конные сотни; 13, 14, 16 и 18-й батальоны 3-й Кубанской пластунской бригады.

В. В 1-м Кавказском армейском корпусе (главное направление): 1-й Таманский полк; 3-й Линейный полк; 4-я Кубанская казачья батарея (все Кубанского войска) и 55-й Донской казачий полк. Это были части 5-й Кавказской казачьей дивизии, с которыми находился и штаб дивизии. Наша дивизия была разрозненна: 3-й Кавказский полк Кубанского войска; 3-й Сунженско-Владикавказский полк Терского войска; 10-я и 30-я Кубанские особые конные сотни; 83-я Донская особая конная сотня; Донская пластунская бригада.

Г. В 4-м Кавказском армейском корпусе: 2-я Кавказская казачья дивизия шестиполкового состава, о которой указано в начале этой тетради (брошюры).

К началу штурма Эрзерума на главном направлении было сосредоточено более 31 сотни казаков, среди которых указаны две сотни 3-го Кизляро-Гребенско-го полка и две сотни 3-го Черноморского, переброшенные из 4-го Кавказского корпуса и влитые в 1-й Кавказский.

Осенью 1915 года из армейского резерва Карс-Сарыкамыш были отправлены в Персию: 1-я Кавказская казачья дивизия генерала Баратова — 4 основных полка; Кавказская кавалерийская дивизия, в которой находился 1-й Хоперский полк Кубанского войска.

Обе эти дивизии не принимали участия в Эрзерумской операции. В Персии находилась и 4-я Кубанская пластунская бригада.

Отдельная Сибирская казачья бригада с 2-й Оренбургской казачьей батареей находились в армейском резерве. Потом они были переброшены в район Хасан-кала; при самом штурме Эрзерума бригада генерала Раддаца очень удачно действовала в стыке между 1-м Кавказским и 2-м Туркестанским корпусами. Пять сотен 3-го Лабинского полка находились при штабе командующего армией генерала Юденича.

Под стенами Эрзерума

Взятие крепости Эрзерум принадлежит чести 1-го Кавказского армейского корпуса генерала Калитина и 2-го Туркестанского генерала Пржевальского. Оба генерала — казаки. Главное руководство операцией находилось непосредственно в руках командующего Кавказской армией генерала Юденича. Распределение войск на всем Кавказском фронте, как и занятие исходных боевых позиций этими двумя корпусами, подготавливалось в большом секрете, как подчеркивал генерал Масловский. Все это закончилось к последним числам декабря 1915 года. По описанию Масловского:

«На Ольтинском направлении 2-й Туркестанский корпус занимал позиции приблизительно в одном переходе от границы, не доходя городка Ид.

На главном же, сарыкамышском, направлении 1-й Кавказский корпус занимал позиции в двух переходах от Кепри-кейского моста и Хасан-кала.

29 декабря 1915 года, с рассветом, части 2-го Туркестанского корпуса перешли в наступление на всем своем фронте. Крайний правый фланг корпуса обеспечивался движением 3-й Кубанской пластунской бригады в составе 4 батальонов -13, 14, 16 и 18-го.

В ночь на 30 декабря на своем фланге атаковали турок части 1-го Кавказского корпуса».

На ольтинском направлении три казачьих полка — кавказцы, екатеринодарцы и горско-моздокцы находились за турецким городком Ид. Здесь сплошное нагромождение горных безлесых кряжей. Глубочайший снег. Жестокие морозы. Упорное сопротивление турок.

Туркестанские полки ведут ожесточенные бои за овладение «Орлиным гнездом», что южнее города Ид, но, взяв его, корпус втянулся в еще более дикие кряжи. Кругом — бездорожье, конница под открытым небом. И если не было суворовских «чертовых мостов», то сплошь и рядом были «чертовы пропасти», заваленные снегом и непроходимые.

2 февраля 1916 года взят форт Кара-Гюбек, запирающий единственную дорогу с севера на Эрзерум по узкому Гюрджи-Богазскому ущелью. Этот форт, расположенный на конусообразной горе, выдвинувшейся по самой середине ущелья, теперь был весь черный от разрывов русских снарядов и выглядел мертвым и мрачным на фоне высоких хребтов, покрытых ослепительным, чистейшим снегом.

Пройдя Кара-Гюбек, наш полк остановился. Туркестанские стрелки западнее нас, где-то в поднебесье гор вели бой с турками, защищавшими последний кряж Гяур-даг (Собачья гора). К нам в ущелье на палаточных полотнищах, словно на салазках, они спускали своих раненых, убитых, обмороженных. Последних было особенно много. И характерное явление — солдаты жаловались не на упорство турок, а на страшные морозы наверху, жаловались на большой процент обмороженных и добродушно, с чувством воинского достоинства и гордости за свои славные туркестанские полки добавляли: «Доблестный русский солдат, где ты? И что сделали с тобой?..»

Наш полк, держа лошадей в поводу, скучившись в ущелье, ожидает момента, когда турки будут сбиты, чтобы броситься в Эрзерумскую долину.

К вечеру небо прояснилось и восточная часть долины стала хорошо просматриваться. По западному склону кряжа заметны турецкие укрепления, по которым передвигались какие-то «точки-муравьи». Далеко за ними, внизу, словно черный громадный паук на снежном полотнище, притягательной силой ласкал глаз «наш Эрзерум» — цель долгой операции.

Огибая наш полк, шагом выехала батарея туркестанцев. Впереди — хорошо знакомый нам по Мерву командир батареи капитан Кирсанов. В косматой черной папахе, с Георгиевским офицерским крестом на обыкновенной солдатской шинели — своим спокойным видом и воинской осанкой он походил на героя времен Кавказской войны.

С седла, посмотрев в бинокль на «точки-муравьи», он подал короткую команду своей батарее. Солдаты быстро и уверенно поставили батарею на открытую позицию и, как на учении, открыли огонь. Взяв цель «в вилку», третьим снарядом Кирсанов угодил в самый центр турок. «Точки-муравьи» зашевелились. Беглый огонь Кирсанова во фланг турецким окопам, которого они не ожидали, всполошил их. Мы видим, как эти «точки-муравьи» выскакивают из своих «нор» и длинными линиями движутся в сторону Эрзерума. Но мы еще видим — следующие «точки-муравьи», которые находятся севернее их, также выскакивают из своих «нор» и длинными поперечными линиями быстро двигаются вслед за первыми. То были правофланговые части 1-го Кавказского корпуса, атакующие Эрзерум по западному кряжу Девебойну.

Неожиданная поддержка во фланг лишь одной полевой батареи сломила сопротивление турок на этом участке фронта. Мы видим, как турки, бросив свои окопы, длинными линиями отступают на юго-запад. Снаряды Кирсанова рыхлят их ряды, покрывая снежное поле черными пятнами земли... Наше победное волнение усиливается еще тем, что русские «точки-муравьи», быстро устремившись вперед, уже занимают турецкие окопы.

Мы, конница, горим желанием стремительно рвануться вперед, к магическому для нас Эрзеруму, но форт Тафта еще не взят и закрывает наш выход в долину.

День клонился к вечеру, когда вдруг со снеговых круч восточнее нас не сошла, а буквально сползла на своих ягодицах группа неведомой нам здесь пехоты. В светло-серых шинелях, с красными петлицами на бортах, в темно-синих шароварах с красными лампасами, со «страшными», на наш кавказский взгляд, густыми и всклокоченными чубами, все в поту, с острыми, будто недовольными и озлобленными, глазами — они так неожиданно появились позади нашего полка, стоящего наготове, что мы, офицеры, с естественным любопытством окружили их.

— Кто вы? Какого корпуса? Откуда вы свалились? И куда идете? — забросали мы их вопросами.

— Да на Урзрюм... мать иво раз-етак! — вдруг отвечает передний из них, урядник, совершенно не по-воински и при этом досадливо вытирает папахой вспотевшую свою голову.

— Усю жисть служили на конях, а теперь вот начальство выдумало из нас, донских казаков, каких-то пластунов сделать, — закончил он повествование-жалобу.

Мы, офицеры, выслушав столь образное пояснение, весело ахнули от этой милой семейственно-казачьей встречи со своими старшими братьями — донцами. Курящие угощали их папиросами, а наши казаки, стоя позади и слыша и видя все это, весело и сочувственно улыбались во все свои добрые лица.

Наскоро покурив и перекинувшись с нами «всеми казачьими новостями», молодецкий урядник-донец извинился перед нами уже чисто по-воински и, выполняя свою задачу, со взводом казаков, донских пластунов, быстро двинулся вперед.

«Для связи войск, действовавших в Пассинской долине против Деве-бойну, со 2-м Туркестанским корпусом, действовавшим во фланг и тыл ее — через северную часть Карга-Базарского плато была направлена из армейского резерва Донская пешая бригада генерала Волошина-Петриченко. Бригаде было указано — при штурме наступать севернее села Еникей с целью захватить южный вход в Гюрджи-Богазский проход» — так пишет о задаче Донской пластунской бригаде генерал Масловский.

Но Донская бригада опоздала. Наш полк уже занял южный выход Гюрджи-Богазского ущелья на Эрзерум,

К самому вечеру этого дня погода прояснилась. При крепчайшем вечернем морозе выглянуло так желанное солнышко. Донская пластунская бригада к этому времени разными горными тропами спустилась вниз и своим головным батальоном атаковала последнее турецкое село, запирающее выход в Эрзерумскую долину. Турки были выбиты из него и отступили на юг. Батальон донцов, ворвавшись в село возле форта Тафта, захватил свыше десятка старых пушек.

Возбужденный боевым успехом после перехода по разным «чертовым тропам» турецких снеговых гор есаул, командир батальона, выстроив своих пластунов возле захваченных пушек, скомандовал:

— На молитву — шапки долой! — и на закате зимнего холодного солнца всем батальоном восторженно пропел «Отче наш».

Этот финальный момент боя религиозного донского казачества был исключительно величествен в своей одухотворенной простоте и мистической реальности...

На закате этого памятного дня, 3 февраля 1916 года, наш полк был брошен вперед. По снежной равнине, заволокшейся молочной мглой, не зная обстановки, полк шел всю ночь. Это была памятная ночь... Весь день на ногах, в походе, в перестрелках, и теперь ночью .от усталости, холода, голода сон дурманил головы всех. При коротких остановках казаки валились с седел и засыпали тут же в снегу, держа лошадей в поводу в изгибе локтя. Нашему ночному маршу, казалось, не будет конца. Перед утром полк достиг какого-то села и расположился на ночлег.

Немного вздремнули, и утром была выслана целая серия офицерских разъездов. Пишущий эти строки был послан на юго-запад с задачей дойти до шоссе Эрзерум — Ашкала. Разъезд силой в 10 казаков.

Небо не благоприятствовало нам. Молочный зимний туман сковал всю природу, и в 50 шагах ничего не было видно. Часа через два пути в селе Кара-арз натыкаюсь на Сибирскую казачью бригаду. Она только что с боем заняла его. На улочках лежало несколько тяжелораненых турецких солдат. Полулежа, сидя, укрывшись одеялами, они оставались на тех же местах, где получили свои ранения. Молодые и крепкие, с черными усиками, они при нашем проходе мимо них — десяти конных кавказских казаков, одетых, как и их турецкие черкесы, — молча и сосредоточенно смотрели на нас своими печальными красивыми глазами. Нам их было жаль: такое мусульманское терпение, непротивление воле судьбы, этот восточный фатализм вызывали к ним человеческое сострадание и жалость.

В селе чувствовался близкий бой. Начальник Сибирской казачьей бригады, отважный генерал Раддац, со своим малым штабом из-за угла ханы, занесенной глубоким снегом, старательно всматривался в бинокль куда-то на юг. Одет он был не по-зимнему: в кавказскую бикирку, небольшую папаху, без башлыка. На вид он казался молодым, изящным и прытким. После разрыва турецкой шрапнели над селом он вскакивал на крышу ханы, наводил бинокль и активно всматривался во мглу туманно-молочной непогоды, где действовали его сотни. Но, услышав артиллерийский выстрел турок, он быстро спрыгивал вниз, прятался за стену и после разрыва шрапнели вновь вскакивал на крышу и в бинокль смотрел на юг. Мои казаки наблюдали эти «акробатические упражнения» генерала Раддаца, качали головами и улыбались. И я видел, что он им очень понравился.

По всем кривым улочкам села, держа лошадей в поводу, стояли сотни сибирских казаков. Мне они сказали, что дальше идти нельзя — там их сотни ведут бой.

Мы спешились. Смотрю в бинокль туда, куда смотрит и Раддац. Не дальше как на сто шагов заметны были в туманной мгле темные пятна на снегу. От этих пятен отделялись какие-то фигуры и двигались к нам: то шли казаки передовых сотен Сибирской бригады с седлами на плечах, потерявшие своих лошадей в конной атаке.

От нашего полка подошел второй разъезд хорунжего Некрасова. Спешился и он. Не прошло и получаса, как к селу приблизилась длинная лента людей, сопровождаемая двумя казаками на лошадях. Это оказался турецкий батальон, свыше 500 человек. Турецкий капитан, небольшого роста, сухощавый, с тонкими и благородными чертами лица матового цвета, выбритый, но с пышными черными усами в стороны, вежливо отдал воинскую честь нам с Некрасовым. Мы ответили ему тем же. Серебряные погоны на черкесках ясно дали знать ему, что перед ним офицеры.

Батальон остановился. Турецкие солдаты — молодые и бодрые. Хорошо обмундированы. Лица открытые, смелые. Упадка воинского духа в них не было заметно. С Некрасовым мы подошли к капитану. Он вновь козырнул нам и спросил, говорим ли мы по-французски. Смущенно ответили — нет. Позвали переводчика.

Капитан — с костылем хорошей работы. С ним он, видимо, никогда не расставался. Он нам рассказал, что их дивизия отходила из Эрзерума в арьергарде. Неожиданно атаковала казачья конница и захватила полностью его батальон там, где он этого и не ожидал.

Если есть «горе побежденных», то есть и «радость победителей».

Рассекая туман и снег, с разъездом быстро двигаюсь вперед по горячим следам боя. Где-то впереди, в непроницаемом тумане, слышна орудийная стрельба, но такая, которая бывает только при отступлении — неуверенная. И когда разъезд достиг шоссе, длинная густая колонна турецких войск уже втянулась в узкое дефиле и была неуязвима. Отход ее происходил в полном порядке. Быстро вскочив в село и спешившись, разъезд открыл огонь. Последняя рота немедленно же рассыпалась в цепь и тоже ответила огнем. Их двуколки, совершенно не торопясь и не усиливая своего аллюра, прошли цепь стрелков. Выждав, пока главные силы скрылись в изогнутом дефиле, арьергардная рота снялась и последовала за ними.

С севера-востока, без дороги, по глубокому снегу, широкой рысью к нам движется конная группа человек в сто, в колонне по три. Впереди в светлой офицерской шинели мирного времени, крест-накрест перетянутой походными ремнями, в большой черной папахе, с дикообразной бородой шел ее начальник. На миг остановившись передо мной, он бросил мне фразу: «Где турки?»

Я сказал и указал на дефиле, где они скрылись.

— A...Ну, тогда мы зайдем им в тыл! — сказал, быстро повернул своего коня на северо-запад и широкой рысью, без дороги, по колено в снегу своих крепких лошадей, быстро удалился от нас.

Его всадники, совершенно не теряя ни интервалов, ни дистанции, стройно последовали за ним. Я удивился и восхитился их строевой сноровке. Это была одна из сотен Сибирской казачьей бригады.

С самого начала Эрзерумской операции Сибирская казачья бригада очень удачно действовала в районе Хасан-кала как ударная конная группа. Теперь она появилась в тылу Эрзерума, прибыв сюда раньше нашего полка. Надо полагать, она прорвалась в стыке Кавказского и Туркменского корпусов, обошла турок и зашла им в тыл. Доблести этой бригады сибирских казаков на Кавказском фронте нет конца.

Генерал Масловский: «Лучшее направление для действий конницы в Эрзерумской операции было бы от Ольты через Гюрджи-Богазский проход, в тыл Эрзерума, но... фуражный вопрос стеснял сосредоточение там конницы».

Но если прошла, прорвалась бригада сибирских казаков, то с нею могла бы прорваться и первоочередная дивизия других казаков. И шесть-десять казачьих полков, дойдя своевременно до шоссе Эрзерум — Илиджа, могли бы иметь большой успех.

По книге Масловского, Эрзерум пал 3 февраля 1916 года. Описываемые события происходили 4 февраля.

1-й Кавказский корпус действовал прямо на запад от Эрзерума. 2-й Туркестанский корпус, не заходя в Эрзерум, круто повернул также на запад. Наш полк вошел в Аш-кала. Сибирская казачья бригада действовала южнее Ашкала.

Стены Эрзерума остались позади нас.