Три капитана
С капитаном Калыгиным впервые я встретился на станции Тетерев на Житомирщине в ноябре сорок третьего. А перед этим произошло вот что.
После контузии и ранения на Курской дуге я несколько месяцев лечился в Ессентуках в госпитале для контуженых. Втайне питал надежду, подогреваемую соседями по палате, что мне по тяжести моего ранения дадут отпуск домой хотя бы на несколько дней. Но меня выписали в действующую часть.
Приехал в Краснодар. А оттуда в станицу Крымскую, в ту самую действующую часть, наступающую в сторону Азовского моря. И надо же быть такому совпадению — это оказалась 316-я стрелковая дивизия, в которой я получил [167] свое боевое крещение осенью сорок второго года под Котлубанью на Сталинградском фронте.
Конечно, никого из тех, с кем по неимоверной жаре ползали по полям и лежали под бомбежкой, в дивизии уже нет. И вряд ли можно по документам установить, как, например, выбыл из дивизии мой взводный лейтенант Пачин — не возит же дивизия с собой весь свой архив.
Словим, зачислили меня стрелком в первый батальон 1075-го полка. Начало ноября в тот год на Кубани было теплым, даже жарким. Знаменитую фашистскую «Голубую линию» у станицы Крымской прорывала кадровая (то есть сформированная до войны из красноармейцев срочной службы) дивизия пограничных войск НКВД. Наполовину легла она у бетонированных укреплений, усеяв степь зелеными фуражками. Но укрепленную линию прорвала. А в прорыв пустили нас.
Я видел эту «Голубую линию» — железобетонные укрепления, соединенные крытыми бетонными переходами, сзади укреплений проложена узкоколейная железная дорога, по которой доставлялись боеприпасы.
Ничто не удержало. Все было разрушено нашей артиллерией и авиацией.
Мы наступали по направлению на Темрюк. После Крымской занимали станицу за станицей — враг здесь уже не мог держаться, «голубых» линий больше не было. Наконец жаркий, стремительный бой за город Темрюк.
Приказом Верховного Главнокомандующего нашей 316-й стрелковой было присвоено наименование Темрюкской. Мы отсалютовали залпами Азовскому морю и повернули назад, к железной дороге. Тут-то я и развернул бурную деятельность — стал искать полковых разведчиков. Но солдат на марше привязан к своему взводу, к своей роте. Он не может ступить в сторону ни шагу — а я был солдат, рядовой солдат. Поэтому я из строя рыскал глазами по проходящим мимо, по пробегающим из конца в конец колонны связным, надеясь заметить финку на поясе. На привалах отпрашивался у взводного поискать однополчан-сталинградцев и шел от одной кучки солдат к другой. Но разведчиков не было. Не попадались они мне. И так до самой погрузки в эшелоны на ст. Крымской. Тут я увидел группу ребят с черными финками на поясе. Обрадовался им, как родным.
Когда рассказал, что я тоже разведчик и что воевал в [168] Сталинграде и на Курской дуге, ребята схватили меня и потащили к взводному. Тот, тоже очень молодой парень, тискал меня в объятиях, звякал моими медалями и говорил:
— Сейчас пойду скажу капитану — и все будет в порядке. У нас капитан — во-о парень! — показывал он большой палец. — Завтра же все будет решено. Так что считай себя опять разведчиком...
— Мы бьемся — не хватает разведчиков, а там в батальоне держат тако-ого разведчика!.. В общем считай, что ты с завтрашнего дня уже у нас.
Но ночью наш полк погрузился в вагоны и поехал. Выгрузились в Киеве и дальше — марш на исходные рубежи, до станции Тетерев, где наш батальон был выдвинут на высокий песчаный берег реки Тетерев и занялся рытьем траншей.
Тянулось все это больше месяца. За это время меня назначили комсоргом роты. Командир батальона, капитан Зубарев, что-то стал уделять усиленное внимание моей персоне. Длинный, как коломенская верста, придет, сядет около моей ячейки, предложит закурить, потом начнет расспрашивать, где воевал, трудно ли брать «языка», как настроение в роте и вообще чем занимаюсь в свободное от рытья окопов время. Я сразу догадался, что неспроста это он, — значит, не забыли обо мне разведчики, значит, отвоевывают меня. Подолгу сидеть, однако, некогда было комбату. К тому же говорун из него никудышный: скажет слово — молчит, курит. Задаст вопрос и опять молчит, наверное, соображает, что еще бы спросить. А сам время от времени этак внимательно глянет на меня и тут же отвернется. Потом поднимется, отряхнет песок с брюк и молча уйдет. Чего ему надо? Не отпустить меня к разведчикам? Для этого не надо ходить и курить около моего окопа. Приручить меня — чтобы я сам отказался от разведки? Это тоже, наверное, не так делается.
А вообще-то он мужик, видать, хороший, распоряжается в батальоне без суеты, без крика. На марше мне довелось несколько раз наблюдать за ним, он ехал верхом сбоку колонны, — глаза острые, внимательные, от колонны не отрываются. Каким в бою он будет? Самое-то главное в бою... Хотя мне в бой с ним не идти: я непременно переберусь к разведчикам.
Вот что у меня записано в дневнике по этому поводу 19 декабря 1943 года: [169]
«Слава богу — свершилось! Вчера перешел в разведку! Произошло это так.
Полк занимал оборону далеко в тылу, на станции Тетерев...
...Я целыми днями жду командира взвода разведки. Еще до прихода в Тетерев мне передали, что начальник разведки капитан Калыгин уже несколько раз был у начальника штаба полка по поводу моего перевода, но мой комбат уперся — и ни в какую меня не отпускает. Начальник разведки будто бы говорит, что дойдет до штаба дивизии, а своего добьется. Такое развели, будто речь идет не о рядовом солдате, а о каком-то крупном специалисте.
Видно, нашла коса на камень, схлестнулись два моих капитана.
И вот вчера, окончательно изнервничавшись, я решил пойти сам к разведчикам, самовольно — чутье мне подсказывало, что вот-вот полк снимется отсюда. А на марше опять дело застопорится.
Забрав из вещмешка наиболее ценные личные вещи (а самое ценное из всего моего скарба этот дневник), я, чтобы не вызывать подозрений, оставил вещмешок, винтовку, подсумки с патронами в шалаше, где размещалась наша рота, сказал ротному, что пошел в штаб батальона по комсомольским делам. Тот кивнул головой и еще показал мне, в какую сторону идти. Командный пункт батальона я разыскал быстро. Но оттуда до штаба полка должно быть куда дальше (а кругом лес). Опыт разведчика подсказал, что найти штаб легче всего по телефонной нитке. Спросил у связистов, какой из множества проводов идет к штабу, взял его в руку и пошел. До станции Тетерев дошел быстро. А в селе провод пошел по огородам, через речушку, по крышам домов и пригонов — словом, прокладывали на~ прямую. Пришлось идти по улочкам и переулкам, издали следя за проводом. А темнело с каждой минутой.
Штаб полка оказался на противоположной стороне села, около бора — там, где он и должен быть на случай подхода немцев, в самом неуязвимом месте. Спросил у часового, где размещаются разведчики. Он показал на соседний дом. Зашел туда. Ребята встретили шумно, обрадованно, будто сидели и ждали меня.
— А где лейтенант? — спросил кто-то.
— Какой лейтенант?
— Наш.
Я удивленно поднял плечи. [170]
— Не знаю. Я его не видел.
— Как не видел? Разве ты без него пришел? А он за тобой отправился в батальон.
— Понятия не имею.
Меня усадили за стол, принесли полный котелок перловой каши с мясом. И пока я ел, ребята, стоя вокруг меня, рассказывали, как они добивались, чтобы меня перевели. Здесь впервые за много недель (с самого наступления холодов) я разделся и сидел в одной гимнастерке.
Старшина принес автомат, уже припасенный для меня, финку, гранаты, несколько запасных дисков. И я опять стал самим собой, опять находился дома, в привычной мне стихии веселых, немного бесшабашных и в то же время заботливых и чутких разведчиков. Как вороны на всем белом свете серые, так и разведчики во всех полках одинаковые.
Немного погодя в сенях послышались голоса — не иначе, как вернулся лейтенант. Меня впихнули в горницу, а лейтенанта обступили шумной, возбужденной ватагой, расспрашивали, смеялись, разыгрывали его. Все это до того было родным, что у меня от волнения в носу защипало...
Так с сегодняшнего дня я опять настоящий разведчик».
На этом запись заканчивается.
Вскоре подъехал на лошади начальник разведки полка капитан Калыгин. Небольшого роста, жилистый, очень подвижный, он с открытым интересом смотрел на меня сверху вниз. Я опустил руки по швам.
— Это ты самый и есть? — спросил он тихо. — Ну и заварил кашу. У тебя хоть в книжке красноармейской записано, что ты разведчик?
— Конечно.
— Ну-ка давай, — протянул он руку. — Покажу командиру полка.
Он полистал поданную мною книжечку и поехал в голову колонны.
Первое боевое дело, в котором мы столкнулись с капитаном Калыгиным, было под Радомышлем дня три спустя. Надо было нанести на схему огневые точки противника. Мы стояли на НП первого батальона и изучали в бинокли немецкий передний край. Тут же был комбат. Капитан Калыгин подробно расспрашивал его о противнике. Тот коротко отвечал, без лишних подробностей. А капитан выведывал именно подробности. На меня комбат не смотрел, будто мы и незнакомы. Я тоже в разговор не встревал, пока не спрашивают. И когда капитан спросил всех, стоявших [171] тут: «Что будем делать?», я, еле сдерживая восторг от своей находки, сказал:
— А вон из того танка можно всю их оборону до самого Берлина просматривать.
Начальник разведки глянул на меня пристально — конечно, все видели подбитый танк, стоявший у самых немецких траншей, и я ничего оригинального не открыл.
— Вот ты и пойдешь туда, — сказал капитан.
— Хорошо, — согласился я. — Вдвоем.
— Конечно.
Наступила длительная пауза. Все смотрели на танк. Капитан несколько раз оглянулся на меня — не мог понять, наверное: или я шибко храбрый, или просто «с приветом» — считай, прямо в пасть к фрицам лезть назвался.
Комбат тихо сказал:
— В этом танке днем их снайпер сидит.
Отступать было некуда.
— Потеснить можно его... Места всем хватит.
Все это начинало походить на бахвальство. Я становился противен сам себе.
— Ну, а если серьезно, — сказал я, — немца же можно на самом деле выкурить оттуда.
Никто ничего мне не ответил — чего болтать языком. Разведчики всюду одинаково малоразговорчивы, когда речь идет о предстоящем деле.
Вечером мы вдвоем с Петром Денисовым подползли к танку. Долго лежали около гусениц не шевелясь и почти не дыша — ждали: если снайпер в танке, то должен же как-то подать признаки жизни. Но танк был мертв — значит, фриц ушел спать. Полезли через нижний люк внутрь. Холодище в танке. И жутко. Никогда я в танке не бывал. Стали обшаривать внутренности машины. Всюду банки из-под консервов. В основном пустые. Чиркнули спичку, осветили мрачные, отдающие леденящим холодом стены. Зажгли еще одну, заглянули во все закоулки, огляделись.
Ночь показалась нам ужасной — длинной и холодной. Мы очень боялись прозевать приход снайпера. Если он подползет к танку вплотную, тогда его ничем не возьмешь. А с расстояния можно одиночным выстрелом тюкнуть по темечку — никто и внимания не обратит. Чем ближе к утру, тем больше мы волновались.
Снайпер в это утро не пришел — его счастье. Может, до сих пор живет. Утром наша артиллерия начала обстрел вражеских позиций. Обстрел был сильным — почти как артподготовка [172] перед наступлением. Снаряды рвались совсем рядом с нами. Танк гудел, как колокол. Того и гляди прямым попаданием влепят по башне. Фрицы начали отвечать. В это время мы и засекали их огневые точки, делали отметки на карте наблюдения.
Часа два длилась артиллерийская дуэль. Мы с Петром как в аду — над головой гудят снаряды, и наши и вражеские бушуют взрывы, пулеметы трещат, пули и осколки по броне бесперебойно грохают.
Наконец обе стороны угомонились. Теперь бы дождаться ночи и благополучно выбраться отсюда, принести командованию карточку с отметками.
Через два дня, 24 декабря, по нашим отметкам артиллеристы в пух и прах разнесли большинство огневых точек противника. Потом по сигналу с КП полка батальоны пошли в наступление. Перед самой атакой я столкнулся в узком ходе сообщения с комбатом. Остановились, глядя друг другу в глаза. Я чувствовал себя в какой-то мере героем дня. Ему — еще только предстояло им стать. По всем требованиям военного этикета я должен пропустить офицера, а для этого мне надо отступить шага на три-четыре назад в нишу. Но вместо этого я одним прыжком вымахнул на бруствер и зашагал вместе с наступавшим батальоном, хотя еще минуту назад и не собирался этого делать.
Я входил в азарт. Побежал. Вражеские минометы, как из мешка, веером трясли мины. Чтобы выйти из-под обстрела, надо — вперед. И пехота-матушка рванулась. Я был налегке, с одним автоматом и в белом маскхалате, надетом на телогрейку, поэтому обгонял солдат. К тому же увидел бежавших слева от меня ребят: чего ради разведчики пошли в атаку? Таким образом, сами того не желая, мы оказались во главе атакующих и первыми вбежали в город Радомышль. Гитлеровцы уже просто не успевали удирать, мельтешили на пустынных улицах.
Мы длинными очередями очищали улицы, словно из брандспойтов смывали грязь.
В одном из переулков наткнулись на фрицев, вытаскивающих застрявшую груженую бричку — она зацепилась задней осью за столб в воротах.
— Эй вы, помочь, что ли? — крикнул Денисов. — А ну — хэндэ хох!
Обозники испуганно подняли руки.
Слева от нас на город наступала какая-то другая часть. Но она только еще подходила к городу. [173]
Вдруг откуда-то появился наш начальник разведки. Он был возбужден (как, между прочим, и все мы). С ним три или четыре разведчика. Он подошел ко мне, дружески хлопнул по плечу.
— Молодец. Я видел, как ты поднимал батальон. Правильно, пусть комбат знает наших...
Вот как, оказывается, легко можно попасть в храбрецы — по простому стечению обстоятельств: не будь два дня назад на НП комбата, я не высунулся бы с предложением насчет подбитого танка; не столкнись опять же с этим капитаном в траншее, не понесся бы с пехотой — не моя это забота возглавлять атакующих. А теперь хочешь не хочешь, а надо держать марку.
Мы шли по улице без опаски — кругом уже наши солдаты. Нас догнал комбат со свитой порученцев и связистов, тянувших за ним телефонный провод.
— Опаздываешь, капитан, — крикнул ему наш ПНШ. — К шапошному разбору еле-еле поспел.
Таким возбужденно-веселым я не видел нашего капитана. Правда, во взводе-то я всего лишь неделю. Он держался с нами на равных, шутил, угощал чем мог.
— Комбат, угостись конфетами, — крикнул он вдогонку капитану.
У комбата по случаю столь бескровного взятия Радомышля тоже было веселое настроение. Он вернулся к нам, Закинул на плечо автомат, освободив таким образом обе руки, подставил пригоршню под конфеты.
— Ого, на сколько ты рассчитываешь!
— Нас же много.
— А если много, значит, проворнее надо быть.
— Более проворных трофейщиков, чем разведчики, я не знаю...
— У твоих проворности не хва...
Грохнул выстрел — один, другой, третий — почти в упор. Нас всех как ураганом разнесло. На месте никого не осталось — значит, ни в кого не попал. А стрелял кто-то из-за угла дома, возле которого мы остановились. Не знаю, кто из нас где очутился, я, например, под самой завалинкой дома, из-за которого стреляли. Снова выстрел недалеко от меня, за углом. Я кинулся кругом, с противоположной стороны. Осторожно, но быстро обежал дом, выглянул со двора за угол и увидел прямо перед собой фрица с парабеллумом в руке. Он стоял ко мне спиной и из-за выступа методически стрелял в появлявшихся на [174] улице. Но стрелок, видать, он был плохой — ни в кого не попал. Я дал короткую очередь выше его затылка и закричал:
— Хэндэ хох!!
Он бросил парабеллум, еще не оглянувшись, поднял руки.
Иногда нет-нет да и вспоминаю я эту сценку в только что освобожденном Радомышле и всегда с удовольствием ловлю себя на мысли, что у меня не было желания опустить автомат чуть пониже и всадить очередь ему в затылок. Я даже боялся, что, если он не бросит пистолет и обернется ко мне вооруженным, мне придется вторую очередь выпустить в него без предупреждения.
С ним оказалась полевая сумка с какими-то картами и документами. Утром, уже на марше по дороге на Житомир, кто-то из ребят сказал, что начальник разведки написал на меня представление к ордену Красной Звезды за радомышльский бой и за пленного с документами. Забегая вперед, скажу, ордена этого я не получил. Начальник разведки несколько раз обещал отыскать концы, но все было недосуг. А вообще-то он не очень придавал значения наградам, не то что сталинградский наш начальник разведки ПНШ-два Сидоров. Тот о наградах не забывал.
Для контраста несколько слов о Сидорове. Это был высокий, грузный человек. С нами Сидоров был всегда корректным, сдержанным и уравновешенным, никогда голоса не повышал, но и никогда не выходил из своей землянки хоронить погибших ребят — боялся убитых. Между нами и Сидоровым постоянно было какое-то пустое пространство. А с Калыгиным мы чувствовали себя просто, свободно. Калыгин был с нами, хотя мы ни на минуту не забывали, что он помощник начальника штаба полка.
Он был не только нашим начальником, но кумиром нашим. А кумиру многое прощается. Калыгин мог в пылу закричать на нас, под горячую руку и матом пустить. Но ни у кого не оставалось после этого обиды.
Время от времени он сам ходил с нами за «языком». И тогда вылазка превращалась в наглядный пример классического поиска. Ходили мы с ним из Любара в деревушку Карань — правда, на этот раз пример получился не совсем классическим... Мы много раз ходили в Карань, одни или с командиром взвода, и почти всегда с нашего левого фланга. Это было удобно во многих отношениях. Там мы почти до самой середины нейтральной полосы — [175] а полоса километра полтора — шли в полный рост по ложбине, которую вражеские пулеметы не простреливали. Мы знали там все огневые точки противника, знали его минные поля, имели в них свои коридоры. А на этот раз капитан сказал, что пойдем не на передний край, как всегда, пойдем в саму деревню, и не с левого фланга, а с правого — почти из расположения нашего правого соседа.
Здесь к селу примыкала цепочка высоких пирамидальных тополей.
— Вдоль этой цепочки и пойдем, — сказал капитан на рекогносцировке. — А вы хоть поняли, почему именно здесь будем брать? Во-первых, потому что там, на левом фланге, вы уже надоели фрицам. Сколько оттуда перетаскали «языков»?
— Ну, штуки три, наверное, четыре.
— И говорят они одно и то же.
— Мы за это не отвечаем — чего они говорят.
— Во-вторых, больше на ваше излюбленное место соваться нельзя ни в коем разе — теперь уж наверняка там ловушка поставлена. А в-третьих, в селе стоит какой-то штаб — вот туда мы и пойдем.
— В шта-аб? — ахнули мы.
— А что, мы не разведчики?
— Конечно, разведчики...
— Вот и попробуем. С сегодняшнего дня по два человека наблюдать за деревней с нашего энпэ, в четыре глаза. Засечь избу, в которой штаб, определить, какой штаб. Конечно, штаба дивизии тут нет, а полковой — может быть. Тщательно изучить все подступы к штабу и отходы от него. Вплоть до нашего переднего края.
Неделю наблюдали. Почти каждый день на нашем наблюдательном пункте перед вражеским минным полем сидел и капитан, согнувшись в три погибели, часами не шевелясь, глядел в стереотрубу. Он все умел, самое опасное и трудное стремился делать сам. Может, потому, что войну в сорок первом начал рядовым красноармейцем и вот дошел до начальника разведки полка. Сколько у него было наград, по-моему, никто не знал — он никогда их не носил. Ходил он в фуфайке и ватных штанах, увешанный ремнями (любил кавалерийскую шлейку) и в кирзовых сапогах почему-то с короткими голенищами.
На штаб пошли всем взводом, разбившись на две группы. На долю нашей группы досталась самая что ни на есть черная и невидная работа — обеспечить подход [176] группы Калыгина к штабу, охранять этот штаб, пока ребята собирают ценные документы и бумаги, потом пропустить их с пленными и документами через себя и отойти за ними, прикрывая их огнем своих автоматов и гранатами. Так капитан распланировал накануне, так утвердил «военный совет» взвода, и так все началось.
Все шло как по-писаному: мы бесшумно сняли часового у крайней избы, превращенной в дзот, взяли в избе двух пулеметчиков вместе с пулеметом — это чтоб вдогонку нам при отходе не вздумали стрелять, и вообще пленные никогда у разведчиков лишними не бывают... Пропустили группу Калыгина к самому штабу, дождались, пока она перевернула там все вверх тормашками и вышла оттуда, да... с пустыми руками. Заведение, к которому с утра до вечера подъезжали верховые, подкатывали брички, прибегали посыльные, оказалось не штабом, а всего-навсего интендантством.
— Кто бы мог подумать, — смеясь, сокрушался в блиндаже у комбата капитана Зубарева начальник разведки капитан Калыгин. — Кому в голову могло прийти, что в сотне метров от своего переднего края расположится интендантство! Во все времена место интендантов было в тылу.
— Ты хоть понял, ради чего они выперлись к передовой? — спросил капитан Зубарев.
— Тепер-то — конечно! Там огромные колхозные погреба. Они их загрузили.
— «Загрузили» или они были загружены?
Капитан Калыгин молча, пристально посмотрел на комбата — как всегда смотрит, когда ему говорят что-то интересное, стоящее внимания.
— Вот это я упустил, комбат, не слазил, не проверил, — без улыбки ответил капитан. И непонятно было, с подковыркой он это сказал или на самом деле сожалел. — Но мы это проверим по документам, которые захватили с собой. Кстати, попутно определим, какие части и в каких масштабах пользуются этими складами. Что не поймем, нам объяснит кладовщик. Мы его захватили на всякий случай...
Мы долго курили в комбатовском блиндаже — часть разведчиков во главе с лейтенантом ушла в наше расположение и увела с собой пленных, а нескольких ребят, которые больше других околачивались в первом батальоне, капитан Зубарев пригласил выпить чайку в его теплом и даже уютном блиндаже. [177]
В том числе пригласил и меня. Мы уже перестали коситься друг на друга. Говорили — о том о сем — в основном капитаны, а мы слушали и пили вприкуску с колотым сахаром черный, как деготь, чай.
— Слушай, я давно присматриваюсь к твоим ребятам и завидую тебе. Хорошие у тебя ребята. И вообще разведка — это, наверное, очень интересно.
— Ребята, конечно, хорошие. Плохих не держим. — Капитан шумно прихлебывал чай и пристально и весело смотрел на комбата. — Плохих к тебе отправляем, если попадаются... — И вдруг неожиданно спросил: — Ты начальником разведки полка пошел бы? Я понимаю, что для тебя это понижение. Но если бы — я говорю отвлеченно — если бы не было понижением, пошел бы?
Комбат долго и серьезно молчал.
— Откровенно? — спросил он.
— Конечно.
Капитан Зубарев еще помолчал — будто что-то проверял и перепроверял.
— Честно говоря, не потяну я.
— Ну да-а, — оживился вдруг наш капитан. — А почему все-таки не потянешь?
Калыгин спрашивал тоном старшего, хотя не был старше Зубарева ни годами, ни по званию, ни по должности, батальон — это треть полка! Это не взвод разведки!
Так думал я, прислушиваясь к неторопливому и вроде беспредметному разговору капитанов.
— Почему не потяну? — переспрашивал Зубарев, и было видно, что делал это только, чтоб протянуть время и еще раз обдумать свой ответ. — А ты, поди, думал, что смелости не хватит? Смелости наскребу. А вот легкости твоей нету. Тяжел я. Надо стоять и держать — я буду стоять и держать оборону. И ни разу не оглянусь назад. Я знаю рубеж, я знаю свои огневые силы, и я сумею расставить их так, что все будут держать внатяг, никому послабления не будет и никому неподсильно не будет, никто не надломится. Согнется, но не сломится. — Голос у комбата твердел, начинал звенеть. И вдруг накал спал. Он как-то разом остыл и внезапно тихо закончил: — А вот так, как ты, залезть туда, к ним в логово, и орудовать там — когда у тебя ни тыла, ни фронта, — не могу. У меня рассеивается внимание...
— Знаешь что, комбат, этот разговор я затеял не праздности ради. — Калыгин отставил кружку с чаем и [178] полностью повернулся к Зубареву. — На прошлой неделе начальник штаба устроил нам такую репетицию: собрал своих помощников и спросил, кто какую замену себе имеет на случай, если выйдет из строя. Знаешь, что я подумал? Я подумал: из тебя был бы хороший начальник разведки, лучше, чем я. Но ребята тебя любили бы меньше.
— Чем тебя?
— Да, меньше, чем меня.
В землянке наступила тишина. Перестали сосать сахар и швыркать горячий чай.
— Почему?
— Ты очень собранный и всегда здраво рассуждаешь. Ну... суховат, что ли. А разведчики народ увлекающийся, азартный и, что греха таить, даже бесшабашный в какой-то степени...
На эту тему говорили долго, до самого рассвета.
Когда на рассвете уходили из комбатовского блиндажа, Зубарев подошел ко мне и дружески положил руку на плечо.
— Зря ты тогда ушел от меня, — проговорил он мягко. — Сейчас бы уже носил офицерские погоны, командовал бы взводом. Поднабил бы руку, через месячишко, глядишь, роту бы получил.
Я затряс головой. У меня были свои взгляды на офицерские погоны. Надень их — а потом, после войны, ребята все поедут домой, а ты офицер, ты служи. А зачем мне это? Я тогда не знал, что офицеру можно тоже уволиться в запас...
Капитан Калыгин подтолкнул меня к выходу, а комбату сказал:
— Конечно, каждый мой разведчик мог бы быть у тебя взводным... А что касается внимания, не рассеется оно, если прижмет.
И он словно в воду глядел — через полтора месяца, восьмого марта комбата прижали гитлеровцы.
Полк наш развивал наступление от Любара на юго-запад, на Проскуров. В течение трех суток мы прошли больше шестидесяти километров по раскисшей в весеннюю распутицу дороге. Почти вся артиллерия далеко отстала от пехоты. От Новоконстантинова полк повернул на Копытинцы. В Копытинцах батальоны форсировали Южный Буг и заняли село Антоновку и несколько железобетонных дотов бывшей нашей третьей линии укреплений на старой государственной границе. Уже подходили к Летичевскому [179] лесу, когда вдруг на нашем левом фланге загудели танковые моторы. Командование навострило уши — на этом направлении наших танков не было. Капитан Калыгин велел мне послать конного разведчика на левый фланг и узнать, в чем дело, — к этому времени я был уже младшим лейтенантом и командовал взводом вновь созданной конной разведки. Петр Денисов моментально смотался туда и обратно.
— Немецкие танки! — закричал он, кубарем слетая с коня на землю.
— Чего кричишь, дубина? — шикнул Калыгин. — Где они? — И не дослушав ответ, позвал: — Комбат! Иди сюда. — Когда тот подошел, тихо сказал ему: — Слышишь — танки. Отрезают нас от переправы.
Комбат закрутил головой, словно принюхиваясь поверху.
— Только этого мне не хватало, — пробурчал он. — Командир полка еще на том берегу. Связи с ним нет. И ни единой пушки.
— Занимай круговую оборону. Без тыла будешь воевать. Вон смотри, уже началось.
В третьем батальоне, наверное, уже увидели немецкие танки и, наверное, тоже поняли, что без пушек танки не остановишь. Там уже начали поворачивать назад, к Антоновке.
— Задержите их! — закричал вдруг комбат мне. — Задержите во что бы то ни стало! Иначе будет мясорубка.
Мы поскакали наперерез отступавшему батальону, еще издали крича:
— Сто-ой!!
— Сто-ой! Куда бежите?! Так-растак... Сзади река!
— Река сзади! Постреляют всех!
— Занимай оборону здесь!
— Здесь оборону занимай!
Нам с комбатом-три удалось завернуть часть батальона к Зубареву. Начало быстро смеркаться. Уже слышен лязг гусениц. Кругом гомон, шум. И в нем я различаю голос:
— Внимание! Я комбат-один Зубарев! Беру командование на себя! Слушать и исполнять мои приказы! Всем занять оборону! Всем рыть окопы! Из пэтээр стрелять по танкам только по команде, стрелять только наверняка. Беречь патроны...
В наступивших сумерках ко мне подбежал комбат-три, стал теребить за ногу. [180]
— Младший лейтенант, рота потерялась. Восьмая рота. Она была крайней. Будь другом, проскочи на конях со своими ребятами к берегу, может, она там. Заверни ее сюда.
Конников при мне чуть больше десятка. Поскакали искать восьмую роту. Темнота густела. Проскакали поскотину. Прислушались. Гвалт на улицах. Кинулись туда. А в Антоновке не только восьмая рота, какие-то еще солдаты. Все бегут по берегу. А следом от Копытинцев — немецкие танки.
— Отходи от берега! — кричу что есть мочи. — Давай вперед! Первый, третий батальоны круговую оборону заняли. Давай, товарищи, вперед!.. Единственное спасение — вперед! Вперед!
Ребята, взвода два, кинулись за мной. Но тут же за селом мы наткнулись на неприятельские танки — они уже отрезали нас от зубаревской группы. Первый и третий батальоны оказались полностью окруженными.
Теперь я не знал, что делать с теми людьми, которые остались в Антоновке. В село уже входили танки. Тут я впервые подумал: каково было в сорок первом, когда не такой вот паршивый десяток, а сотни, лавина гитлеровских танков перли на отступающие роты и батальоны.
Восьмая рота и, видимо, часть второго батальона пошли уже вплавь через речку. По всему берегу слышны крики командиров. Но что командир сделает с кучкой разрозненных, потерявших уверенность солдат?
Начали теснить танки и нас. Они уже охватили село полукольцом и двигались к реке. А у нас ни одного противотанкового ружья! Нечем даже пугнуть их. Роты отходили к реке. Я еще надеялся проскочить по берегу на Копытинцы, к мосту через Буг: не по самому же берегу идут танки. Но попытка не удалась — танки шли по самому берегу и щедро поливали берег из пулеметов.
Полукольцо сжималось. Сзади нас уже доносились всплески — люди кидались в реку и плыли в ледяной воде. Кто-то уже тонул — доносились вскрики. Я понял: нам тоже не миновать ледяной купели. Рыская по берегу, начал уже подыскивать место для подхода к воде. Но всюду у берегов был лед. Я повел своих разведчиков вверх по течению, ближе к окраине села.
Мы спешились в конце какого-то огорода. Отпустили подпруги — жаль было седла бросать — и повели лошадей по забережному льду. Кони сделали несколько шагов и [181] остановились. Не просто остановились, а уперлись — ни в какую.
Танки надвигались.
— Расседлать коней! — приказал я.
Но кони не пошли в воду и расседланные — как ни хлестали мы их. Они понимали, что река — это гибель, что доплыть до того берега они доплывут, дотянут и нас за собой, но на берег им уже не выйти. Кони это понимали, а мы — нет. Они были умнее нас, им природа подсказывала; а мы — люди, существа цивилизованные, от природы отошедшие...
А танки уже шарили фарами по берегу. И правильно я сделал, что отвел своих разведчиков в сторону. Мы пока оставались в тени.
— Бросай, ребята, коней. Пошли вплавь.
Два танка выдвинулись на берег ниже нас по течению, повесили над рекой осветительную ракету и начали поливать плывущих из пулеметов.
— Не сбивайся кучей! Быстро, ребята, быстро.
Ребята один за другим, сбрасывая на бегу сапоги и телогрейки, кидались в черную, свинцовую воду и исчезали, как в омут уходили. Я был последним. Спустил под лед автомат, похлопал на прощанье коня по шее, скинул сапоги, фуфайку, шубную безрукавку и побежал босиком по льду, держа в руках зачем-то пистолет и гранату. С каждым метром от берега лед был все тоньше и тоньше. Слева от нас было светло, как днем. Кажется, уже три танка стояли на берегу и расстреливали плывущих. Лед подо мной треснул. Я с головой ухнул в ледяную воду. Душа будто выскочила из меня вон и от холода взвилась черт-те куда. Когда вынырнул, в руках у меня не было ни пистолета, ни гранаты, и моя любимая черная мерлушковая кубанка плыла по течению. Я встряхнулся, огляделся — отсюда, снизу, виднее. Кони наши жмутся на берегу, седла валяются, сапоги, телогрейки. Чтобы окончательно не закоченеть, я стал саженками мерять к противоположному берегу, которого не видно в кромешной тьме. Намокшие ватные брюки тянули вниз, что-то болталось в ногах, мешало. Пошарил рукой — пистолет на ремне. Заткнул его за пояс и без передыху торопливо поплыл дальше.
Плыл долго. Несколько раз пулеметные очереди проскакивали и к нам — пули гулко чмокали поблизости, взбивая фонтанчики. Казалось, конца-краю нет этой реке [182] — неужели я повдоль угодил, а не поперек?.. Да нет, не я один, все плывут в ту же сторону...
Наконец послышалось бульканье. Я наткнулся на остро отточенную водой кромку льда. Ухватился — она обломилась. Я снова — опять не держит. Ломал, ломал до тех пор, пока не добрался до крепкого края. Добраться добрался, а вылезти на лед уже не могу — сил нет. Повис на локтях, не отдышусь никак. А ноги течением так и тянет под лед, зазеваешься — того и гляди, всего уволокет.
Напрягся из последних сил — не ждать же, когда примерзнешь тут окончательно, — напрягся, аж искры из глаз посыпались, выполз на лед. Перевернулся на спину отдышаться. Слышу: кто-то шебаршит там, где я только что выбрался. В темноте не рассмотришь, а спросить силы нет, но не немец же, подал руку. Кое-как вытащил.
— Эй, ребята, кто еще в воде? Давай сюда, к нам.
Появилась одна голова, другая, немного погодя — третья. Вдвоем мы сравнительно легко повытаскивали ребят, уже вконец обессилевших.
— Не задерживаться! — крикнул я. — Всем бегом по избам.
Антоновка раскинулась на обоих берегах Южного Буга, и мы, переплыв реку, остались в том же селе. Босиком, в громыхающей, как жесть, одежде припустили что было духу через огороды, через какие-то пустыри к темневшим на взгорке хатам. Первая изба оказалась брошенной, в ней гулял ветер, как в плохом сарае, и вторая и третья... И только выше на бугре нашлось несколько еще жилых изб. Глядя на нас, сердобольные тетки вываливали все, что у них было из одежды: всевозможные кожушки, валенки, сапоги, шапки.
— За вещи не беспокойтесь, — утешали мы. — Вернем.
— Как только старшина выдаст обмундировку, так и вернем.
— Та хиба ж мы говорим шо. Хай вона сказаться, ця одежа. Попростужаетесь ведь...
До сих пор удивляюсь: после такого ледяного купания никто из нас не только не схватил что-нибудь вроде воспаления легких, но не кашлянул, и не чихнул даже никто — вот это нервное напряжение было! Утром увидели в бинокль лежащего на льду около седел человека. После длительного наблюдения установили, что человек живой слабо, но шевелился. От него до ближайшей избы было не меньше полутораста метров. Пока мы совещались, как [183] спасти человека, от избы отделился старик с санками. Подошел к раненому, это был или Петр Денисов или Гриценко — их мы недосчитались, положил его на санки и повез к себе.
Неделю спустя остатки моего взвода вновь были посажены на мобилизованных в округе лошадей. Командир полка приказал нам переправиться ночью на левый берег на плотах с конями, пробраться к Летичевскому лесу, отыскать там первый и часть третьего батальонов под командой двух капитанов — Калыгина и Зубарева и установить с ними связь.
— А попутно доставьте им сколько возможно боеприпасов, — сказал он в заключение. — У них, конечно, не густо.
И мы тронулись. Переплыть реку вдали от села в непроглядную ночь на больших плотах никакой трудности не представляло. Трудность была в том, чтобы причалить в облюбованном месте — там, где минометчики разрушили днем лед у берега. Но все обошлось хорошо. Кони в основном вели себя спокойно и тем не менее, когда спрыгнули на твердую землю, зафыркали удовлетворенно.
Гитлеровцы были только в Антоновке. За селом их нет. Мы наблюдали за ними всю неделю. Вечером усиленные конные патрули проедут по берегу в ту и другую сторону от села, рано утром — опять. Надеются на естественную водную преграду.
Мы перекинули вьюки на седла и пошли рыскать от перелеска к перелеску. По всем расчетам и предположениям, два капитана должны быть в десятке километров от Антоновки по направлению на местечко Летичев — в Летичевских густых лесах. Туда мы и направились.
К утру, когда темень особенно густая, непроглядная, наткнулись у опушки на неприятеля. Головной дозор открыл пулеметный огонь. Чтобы пробить брешь во вражеском оцеплении и главным образом — подать сигнал двум капитанам (так их теперь называли в штабе полка). Тотчас же над лесом взвились ракеты.
Враг долго не упорствовал, расступился, и мы вошли в кольцо и провели с собой полтора десятка навьюченных лошадей.
Капитанов я узнал только, когда они подали голоса. При тусклом освещении маленького костерка на меня смотрели худые, заросшие мужики Никогда не подумал бы, что за неделю можно так зарасти. [184]
— Что привез? — сразу же ухватился за меня наш капитан.
— В основном боеприпасы — патроны и гранаты. Ну и немного перекусить.
— Перекусить мы найдем, — сказал капитан-комбат и засмеялся. — Ты отсюда пойдешь пешком. Коней мы твоих съедим. Сколько их у тебя, пятнадцать?.. Если даже по полкило в день мяса на каждого, и то на полмесяца хватит.
— А ты чего тут собираешься полмесяца делать? — спросил я. — Велено передать: послезавтра на рассвете полк форси...
— Полк — здесь! — перебил меня капитан Зубарев. — Здесь больше двух батальонов. А там — там только штаб и командир полка... Ну, так что послезавтра?
Передо мной был совсем другой комбат Зубарев — решительный, уверенный военачальник.
— Там пришло пополнение, несколько рот...
Капитан опять перебил меня резко:
— Сколько «несколько»?
— Это не мое дело — считать, сколько прибыло, — тоже повысил голос я. — Мое дело следить за противником, а не за тем, что у вас делается в тылу... Так вот, велено передать: послезавтра на рассвете полк форсирует Южный Буг на плотах и на лодках. Немцев в Антоновке очень мало, и к полудню полк будет здесь. Вам приказано не возвращаться назад.
— А мы и не собираемся возвращаться. Тут не немцы нас держат, а мы их возле себя... Ты противотанковых ружей хоть парочку привез?
— Привез, четыре штуки.
— Вот и прекрасно. И патронишки к ним?
— Конечно.
— Великолепно. Слышь, капитан, — окликнул он Калыгина. — С нас ведь причитается твоему разведчику...
— Я не возражаю... если он привез.
— Это называется с вас? Я-то привез три баклажки спирту.
Начальник разведки оживился.
— Ты представляешь, комбат, — привез и молчит?!
— Это старшина выдал на случай, если придется вплавь по ледяной воде перебираться, — слабо сопротивлялся я.
— Совсем никакой логики, — засмеялся комбат. — То [185] передает приказ не возвращаться, а тут же «если по ледяной воде вплавь». Концы-то с концами не того...
— Все «того». Не возвращаться — это приказ командира полка. А спирт я брал у старшины. А его я сориентировал на ледяную воду...
Капитаны долго хохотали. Комбат, вытирая слезы, тихо и душевно так сказал:
— Ребята, возьмите меня к себе в разведку, а?
Этого было достаточно, чтобы наш капитан сел на своего любимого конька:
— У нас каждый человек — личность! — поднимал он указательный палец.
— Я что, значит, не подхожу, да?
— Не-ет. Ты очень даже подходишь. Только одна беда — должности для тебя нету...
— А мне должности не надо.
И вдруг серьезно спросил у меня:
— Немцев много между нами и рекой?
— Нету. Совсем нету. В селе немножко стоят да тут, около вас.
Комбат переглянулся с начальником разведки.
— Ведь мог же он сюда приехать, — комбат отодвинул мятую алюминиевую кружку. — Тут же ведь почти весь полк. Оставил полк на двух капитанов, а сам сидит там.
Речь шла, конечно, о командире полка.
Днем, когда мы лежали в шалаше на душистых сосновых ветках, а наш капитан брился привезенной мною бритвой, а капитан-комбат был на передовой, Калыгин с непривычной для него открытой нежностью заговорил о Зубареве:
— За неделю он вырос от комбата до командира полка. Вот что значит самостоятельность. Самостоятельность и, конечно, талант. А я понял, что не смогу командовать большими массами людей. Я все-таки разведчик.
Помню, я тогда подумал: сколько в армии капитанов, и нет двух одинаковых — все разные. Кстати, читатель вправе спросить: а где же, наконец, третий капитан, обещанный в заголовке. Третий капитан — это я, автор. Но сначала следует кончить о тех двух.
Когда полк соединился, капитан Зубарев был награжден орденом Александра Невского, и его тут же отозвали в штаб дивизии. Говорили, что присвоили ему очередное воинское звание и назначили командиром какого-то полка. [186]
Наш капитан, лихой и отчаянный Калыгин, до нашего с ним ранения был в разведке — в своей стихии.
Капитаны военных лет сейчас могут быть кем угодно — даже генералами, профессорами, заслуженными артистами — и все равно то время, когда они носили зеленые полевые погоны с маленькими звездочками, вспоминают с прежним юным волнением.
Мне бы очень хотелось, чтобы и капитан Зубарев и капитан Калыгин были живы. Пусть даже они и не вышли в генералы, им все равно есть что вспомнить на старости лет. Они были хорошими капитанами, настоящими капитанами — это куда лучше, чем быть, например, плохоньким... ну, допустим, полковником... Под лучами их славы и я погреюсь — третий, не совсем, может, настоящий капитан...
А фамилия того деда, который на санках вывез со льда в свою избу раненого Петра Денисова, не то Кравченко, не то Харченко, Филимон Михеевич. Старожилы села Антоновки должны помнить его. Он выходил и вылечил нашего Денисова. Другой наш разведчик — Гриценко — неделю лежал у деда Филимона в сенях под полом. По ночам он выпускал его на несколько минут размяться, потом тот снова укладывался в свое прокрустово ложе, на котором даже повернуться на бок нельзя было.
Петра Денисова немцы вывезли в Староконстантинов буквально накануне нашего прихода, предварительно, между прочим, подлечив его.
Сколько людей на войне было, столько и судеб, непредвиденных, негаданных.