Часть вторая
Полундра
За два с половиной года, проведенных на фронте, я не встречал человека более храброго, чем он. Даже приблизительно равного ему не встречал, хотя среди разведчиков много по-настоящему смелых людей. Его храбрость казалась неестественной. Он был своего рода феноменом. Я не мог наудивляться ему и всегда пытался, да и теперь пытаюсь, понять, откуда берутся такие люди, понять их психику. Однако в том возрасте и с тем жизненным опытом, что был у меня, уяснить это было совершенно невозможно. Я понимал Ивана Исаева, прирожденного разведчика — осторожного, вдумчивого и решительного. Он мог всю ночь пролежать под носом у противника, не шелохнувшись, умел мгновенно исчезнуть и почти одновременно появляться в двух разных местах. Я понимал его душевное состояние в такие минуты: он ни на мгновенье не забывал об опасности, сознавал, что делает, знал, что его может ожидать в любую секунду, и готов был ко всему.
Но Костю Замятина я не понимал — он порой выделывал такое, что не входит в рамки нормальной психики. Мне и сейчас порой кажется, что он не совсем отдавал себе отчет в своих поступках, что многое у него получалось помимо его сознания, срабатывали какие-то рефлексы.
Впервые я услышал о нем задолго до личного знакомства, когда лежал еще в госпитале. Прочитал в газете заметку: разведчик энской части Константин Замятин среди бела дня один привел из немецких траншей «языка». Я тогда был уже разведчиком со стажем, поэтому ухмыльнулся и подумал: ну и заливает какой-то писака!
И надо же было такому случиться: через каких-то полтора-два месяца я попал в ту «энскую» часть — 1975-й [138] стрелковый полк 316-й дивизии — и в тот самый взвод, в котором служил Замятин. Больше того, это была та самая, родная моя 316-я, в которой я получил боевое крещение осенью сорок второго во взводе лейтенанта Пачина под Котлубанью.
Буквально при первом же знакомстве мне не без гордости сказали:
— А про Костю в «Красной Звезде» писали. Среди бела дня фрица привел.
— Причем в полный рост...
Я воскликнул:
— А мы, признаться, не поверили, когда в госпитале прочитали! Так это, значит, на самом деле было?
— Точно! Вот он собственной персоной. Может рассказать.
Но то, что я услышал, никак нельзя было назвать рассказом. В его изложении все выглядело так.
— Ну, что там такого. Пришел. Они спят. Крайнего стянул за ноги. Говорю: «Ком». И все. И повел...
— Днем?
— Днем. А ночью сколько ни ходили — впустую.
Потом уж я узнал подробности. Перед этим случаем почти три недели ребята ползали к вражеским траншеям и — хоть лоб расшиби. Нет «языка» — и все. Гитлеровцы до того были насторожены, что по малейшему шороху пускали десятки ракет и открывали ураганный огонь по всему участку обороны. Носа нельзя было высунуть из траншей.
А «язык» очень был нужен. В полк приехал начальник разведотдела армии. Разговаривал с ребятами. Те виновато опускали глаза.
— Ну, хорошо, товарищ полковник, мы можем пойти и полечь там, а «языка» все-таки не возьмем.
Полковник ходил по просторной штабной землянке и сдержанно курил.
— Мне не надо, чтобы вы полегли. Мне нужен «язык»... Думайте, думайте, ребята. Безвыходных положений не бывает. — Он ходил и ходил. Потом погасил окурок, улыбнулся чуть-чуть. — Обещаю выхлопотать у командующего отпуск домой на неделю тому, кто возьмет «языка».
Ребята оживились. Но... увы.
И тут вдруг вскочил Костя. Глаза у него сверкали.
— Я придумал, товарищ полковник! — обрадованно воскликнул он. [139]
Все вскинули головы. Полковник и тот замер с недонесенной до рта вновь зажженной папиросой.
— Ну-ка, ну-ка...
— Один приведу. Только мне надо очень сильное прикрытие.
— Хоть всю артиллерию полка, все пулеметы! Говори!
— А тут и говорить нечего, товарищ полковник. Днем пойду. Мы днем еще не ходили.
— М-мда-а, — несколько разочарованно протянул полковник. — И все?
Но Костя не смутился. Он вообще никогда не смущался.
— Они днем спят, товарищ полковник. Пообедают и дрыхнут. У них режим такой... курортный. Вот в это время я к ним и схожу...
И он пошел. Ухарски — туда и обратно в полный рост! Правда, оттуда с пленным — бегом.
Восемнадцать минут, говорят, длилась операция! Восемнадцать минут передний край с замершим сердцем следил за Костей. Прикипели к станкачам пулеметчики, держа на мушке огневые точки противника, на прямую наводку выкатили противотанковые пушки. После первого же выстрела с немецкой стороны вся эта огневая мощь обрушится на врага. Но этого выстрела не последовало. Гитлеровцы действительно спали, и действительно, кому из них могло прийти в голову, что какой-то фанатик рискнет перейти стометровую нейтральную зону средь бела дня! Ведь стоит кому-нибудь из бодрствующих случайно кинуть взгляд в нашу сторону, и тогда...
Обычно в таких случаях говорят: «Повезло парню!»
Может быть, и повезло. Но кто не рискует, тому никогда не повезет — это же истина.
Внешне Костя почти ничем не отличался от всех, особенно когда в маскхалате. А так, в обычное время, ходил в черном флотском бушлате, но в армейской гимнастерке, через расстегнутый ворот которой виднелась полосатая тельняшка. Трудно сказать, чем он больше гордился — тем, что он разведчик, или тем, что моряк. Но все звали его Полундрой — в разведке почти каждый имел кличку. И не в порядке конспирации, а просто по привычке.
Жизнь во взводе шла по своим неписаным законам, с соблюдением каких-то давнишних традиций, с учетом неуловимых на первый взгляд нюансов. Я заметил, что когда готовились малые группы на задание, ребята почему-то [140] избегали брать с собой Костю Полундру. Никто не хотел его иметь в своей «паре» или «тройке». Сначала меня это удивляло. Как-то спросил я об этом Кольку Виноградова. Тот помялся, что-то промямлил невнятное.
— Ну, а все-таки? — настаивал я.
Колька вдруг спросил раздраженно:
— Ты в деревне когда-нибудь жил?
— Приходилось.
— Ты видел, чтоб запрягали в одну упряжку рысака и рабочую лошадь?
— Так он что, рысак?
— Дурак ты, — сказал Колька и отошел.
Когда на задание шла большая группа, Костю не пускали вперед. Никогда не назначали его старшим группы, хотя по смекалке и смелости он, конечно, не имел себе равных во взводе. Я замечал, что стоило только выйти на нейтральную зону, как Костя преображался. Флегматичный и несколько вяловатый «дома», он превращался здесь в сгусток неукротимой энергии. Именно неукротимой. После одного случая командиры взвода стали поручать кому-нибудь из ребят присматривать за ним во время операции, чтобы не выкинул какого-нибудь фортеля.
А случай был такой. Обложили мы дзот. Лежим в ложбинке, ждем, когда к утру успокоится вся оборона и эта облюбованная нами огневая точка. Вдруг слышим, кто-то сопит. Насторожились. Сзади нас шепот:
— Эй, вы, помогите! Разлеглись...
Оказывается, Костя сползал уже метров за триста к другому блиндажу, оглушил часового и тащит его волоком по снегу.
Конечно, от начальника разведки полка ему попало. Но смеху было много. Над нами. Ребята рассердились на него.
— Ты чего дурью маешься?
Он с кислой миной ныл:
— Скучно большой оравой ходить. Тоска зеленая... Лежишь, ждешь, аж спать охота.
Однажды он действительно уснул. Под носом у противника захрапел. Шарахнули его пинком под бок... И взял нас смех! В пятнадцати метрах вражеская траншея, а мы — давимся от смеха.
Он был рожден для разведки. Интуицию имел сверхъестественную, реакцию мгновенную. В критическую минуту у него вроде бы все само собой получалось, да так здорово, [141] что сколько бы ни думали потом, лучшего выхода не находили...
На Украине однажды наша группа в пять человек неожиданно очутилась впереди отступающих гитлеровцев, у них в тылу. Уже стемнело, когда мы вошли в село Старая Синява. Недалеко от перекрестка дорог мы повстречали женщин. Спросили, есть ли немцы в селе, много ли их проходит по селу и куда в основном направляются. Вдруг из-за угла на полном галопе вывернулся всадник. Мы не успели сообразить, что к чему, как Костя, словно пружина, метнулся навстречу, впился во всадника, проволокся на весу десяток метров, но все-таки стащил фрица с седла. Второй, скакавший следом, успел повернуть. Часть из нас кинулась помогать Косте, другие торопливо палили из автоматов по припавшему к луке всаднику. И все же он ускакал. А может, где и свалился — промазать мы не могли, слишком уж близко была цель. Костин же «трофей» оказался офицером, дал ценные сведения.
Таков был наш Костя Полундра — неожиданный, загадочный. По-моему, не один я — никто во взводе не понимал его. Поэтому и держался он среди разведчиков как-то обособленно, у него не было среди ребят близких друзей. К тому же он почти всегда молчал. Но не в том беда — говорунов в разведке не больно-то жалуют. Его недостатком было то, что, подчиняясь сиюминутному влечению, весь во власти каких-то своих соображений, он забывал думать о других, не видел возможных последствий для окружающих.
Его ранило на Буге. Ранило осколком в ногу, кажется, с переломом кости. И мне выпало везти его в госпиталь (я должен был доставить и сдать в штаб дивизии пленного и отвезти Костю).
Он лежал и смотрел в небо. Я привалился спиной к передку, поглядывал на нахохлившегося с поднятым воротником немца, наслаждался пригревавшим солнцем, тишиной вокруг, запахом влажного снега, сена на телеге. Вдруг Костя перевел глаза на меня, вяло улыбнулся.
— Вздохнут теперь ребята... В тягость я был.
— Брось ты, Костя, — попытался я возразить.
Он снова долго смотрел в высокое небо.
— Чего бросать! Сам знаю, неуклюжий я какой-то. Меня и мать звала непутевым. Всю жизнь я такой... А ребята хорошие во взводе. И я ведь хотел, чтобы все было [142] как лучше. Не получалось у меня. Всю жизнь у меня так — не получается.
Сейчас, когда я заканчиваю писать о нем, о Косте Полундре, я думаю: наверное, начальник разведки полка должен был использовать его иначе — не посылать на рядовую работу вместе со всеми, а подобрать ему такого же напарника и давать им только чрезвычайные задания. И еще я думаю: сколько порой и сейчас талантливых людей не на своем месте, сколько из них сами этого понять не могут. А помочь им вовремя не всегда есть кому. Ведь для этого тоже требуется особый талант.