Будни войны
В середине февраля 1943 года командир дивизии полковник Чучев отобрал 12 экипажей. Им первым предстояло освоить новые самолеты. Летим в Кировабад за бомбардировщиками «Бостон». Там, в аэропорту, и будем осваивать их. [92]
Настроение приподнятое. На переучивание отобраны самые сильные экипажи: капитана Склярова, старших лейтенантов Бочина, Панченко, Горелова, мой экипаж, экипаж командира полка Горшунова и другие. Все мы свободно разместились в Ли-2.
Черные пятна оттаявшей земли увеличивались, меняли окраску, пока не слились в сплошное зеленое море молодых трав.
Слева проплыла Астрахань. Миновали прикаспийскую низменность, покрытую высоким сухим камышом и зелеными травами. Далеко впереди, упираясь в небо, высились громады Кавказских гор, покрытые снегом.
Дальше на юг мы летели вдоль прибрежных песков Каспийского моря. С особым интересом глядел я на серые воды моря, на песчаные отмели, где иногда проплывали башни маяков, — в этих местах я уже был лет пятнадцать назад. Окончив семилетку, группа школьников под руководством преподавателя физкультуры Александра Константиновича Капралова отправилась тогда в путешествие на четырех лодках от Сталинграда к берегам Каспийского моря. Широкая дельта Волги, высокие, как лес, камыши, изобилие рыбы, необыкновенные птицы, цветущий лотос — все это потрясло наши юные сердца. А потом мы увидели бескрайнюю синеву моря. На берегу Каспия, на башне маяка, овеваемого со всех сторон морскими ветрами, мы услышали от смотрителя маяка о Цусимском сражении. Отставной матрос царского флота, потерявший ногу в том бою, рассказывал, как гремели залпы корабельной артиллерии, как отважно дрались русские матросы...
Началось обстоятельное изучение «Бостона». Каждому сразу стало понятно, что самолет отвечает требованиям современной войны. Но кое-что нас и не удовлетворяло. Например, максимальная бомбовая нагрузка. У «Бостона» она составляла всего 760 килограммов, тогда как наш ветеран СБ поднимал 1200 килограммов.
— Ничего, ребята, не журитесь, — улыбался Скляров. — Мы заставим и американскую технику подымать русские тяжести.
В конце марта приступили к полетам. Машина оказалась простой в управлении, маневренной, обладала скоростью до пятисот километров в час, свободно шла на одном моторе. Все наши экипажи летали самостоятельно, без происшествий, стреляли по наземным целям из пулеметов «Кольт-Браунинг» калибра 12,7 миллиметра, огнем которых [93] управлял летчик. Наконец-то мы, летчики, получили возможность стрелять самостоятельно.
Ночью приборы освещались мягким синим светом лампочек «руфо». Эти лампочки не давали ни отблесков, ни зайчиков, ни бликов, которые раздражали летчика в ночных полетах. Кабина отличалась простором, в ней было размещено множество приборов. Все здесь позволяло свободно управлять машиной. Над спинкой сиденья возвышался стальной наголовник, защищавший летчика от пуль и осколков. За спинкой и наголовником находилось длинное, метра в два, пространство с полом, закрытое сверху застекленным плафоном. В случае нужды там мог лежать пассажир или инструктор и наблюдать за действиями летчика, за землей и воздухом. Когда начались ночные полеты, мы не упускали случая забраться под плафон и полетать в качестве пассажира, любуясь красотой ночного простора.
К середине апреля программа боевой подготовки на новом самолете была завершена.
В назначенный день ранним утром мы начали готовиться к перелету на фронт. Загружали самолеты имуществом: чехлами, инструментом, стремянками, запасными частями, различной аппаратурой и подарками для фронтовиков — лимонами, апельсинами, каштанами, орехами, айвой и всякой всячиной. Все это добро нужно было разместить так, чтобы не нарушалась центровка самолета, чтобы груз не помешал управлять машиной. К полудню дела были закончены, и мы, находясь в самолетах, ожидали сигнала на запуск моторов.
А сигнала не было — час, полтора, два. Мы догадывались, что дело в погоде: с Главного Кавказского хребта в долину Куры сползали тяжелые дождевые облака. Вылететь удалось лишь на другой день.
На полевом аэродроме возле Целины, где базировался 10-й гвардейский полк, нас ждали с нетерпением.
Сдав старые, изношенные СБ, гвардейцы сразу приступили к тренировочным полетам на «Бостоне», и к середине мая почти все овладели техникой пилотирования новой машины. К этому времени в эскадрильи влились молодые экипажи. Среди них оказались и уже подготовленные летчики: старший лейтенант Валентин Китаев, лейтенанты Борис Сиволдаев, Алексей Бовтручук, Дмитрий Козляев, Алексей Гребенщиков, штурман Василий Андреев и другие.
Прибыло и пополнение оружейников — пять девушек-красноармейцев, специально подготовленных для обслуживания [94] авиационного вооружения. Девушки были симпатичные и скромные, к работе относились исключительно добросовестно.
Китаев, Сиволдаев, Козляев и Калашников вошли в мою 3-ю эскадрилью. Забегая вперед, скажу, что все они вместе с экипажами отлично сражались до конца войны и встретили День Победы. Валентин Китаев с самого начала войны летал на СБ. Много раз его подбивали истребители и зенитки, но он возвращался на свой аэродром. Лейтенант Сиволдаев, несмотря на молодость, уже воевал на Карельском фронте, а в последнее время летал на «Бостоне».
4 мая 1943 года нашему 10-му гвардейскому авиаполку было присвоено почетное наименование «Киевский» за активное участие в обороне Киева летом и осенью 1941 года. Ветераны полка, сражавшиеся у Киева с превосходящими силами врага и отмеченные за те бои правительственными наградами, особенно радовались этому событию.
Запомнился этот день еще и тем, что от нас убыл в школу военных летчиков техник-лейтенант Заболотнев. Очень радовался я за товарища, который добился исполнения своей мечты, и от души пожелал ему успехов. Забегая вперед, скажу, что через некоторое время встретил Николая Мефодиевича Заболотнева в должности командира эскадрильи. И это было неудивительно: большая дорога в жизнь начиналась для многих авиаторов с фронтовых аэродромов...
Красная Армия не испытывала больше недостатка в боевой технике, вооружении, боеприпасах. Это радовало и воодушевляло на новые подвиги в борьбе с врагом.
Хорошо подготовленные экипажи перелетали ближе к линии фронта для ведения разведки и ознакомления с воз-душной и наземной обстановкой на территории, занятой противником. Большая часть этой группы состояла из экипажей 3-й эскадрильи. Мы спокойно приземлились тогда у города Шахты, и уже в первую ночь пять экипажей получили задание определить интенсивность железнодорожного движения вблизи крупных узлов Сталине, Горловка, Макеевка, Краматорск, Чистяково, Волноваха, иными словами — на всем протяжении от Таганрога до Запорожья.
Так во второй половине июня 1943 года началась наша активная боевая работа.
Экипажи Панченко, Бочина, Китаева разошлись по своим маршрутам, а мы со штурманом Кравчуком и начальником связи эскадрильи Петром Трифоновым взяли курс [95] аа Макеевку и Сталино. Ночь была ясная, объекты и дороги просматривались хорошо. На переднем крае в расположении вражеских войск временами взрывались авиационные бомбы, сброшенные неутомимыми У-2.
Вскоре нам стало ясно, что движение на железных дорогах, прилегавших к Сталино, не отличается напряженностью, и мы решили заняться вражескими аэродромами.
Кравчук сбросил три светящие авиабомбы. Аэродром был точно под нами: взлетная полоса, дремлющие самолеты на стоянках.
— Можно стрелять по аэродрому? — спросил Трифонов.
— Для твоего пулемета слишком велико расстояние, — ответил я.
У стрелков-радистов пока еще были слабенькие пулеметы той же фирмы «Кольт-Браунинг», но калибра 7,62 миллиметра.
Тем временем вражеские прожекторы начали рыскать по небу.
Пройдя некоторое время курсом на запад, мы развернулись и направились на аэродром. Теперь я тоже увидел рабочее поле, стоянки, постройки. Немецкие зенитчики пока пытались только погасить пулеметным огнем наши светящие авиабомбы. Одну из них зенитчикам удалось разбить.
Мы отбомбились. Одна за другой взметнулось шесть ярких вспышек, начался пожар. Враг открыл яростную артиллерийскую стрельбу. Три его прожектора цепко схватили наш самолет в перекрестие. Но у меня теперь было два крупнокалиберных пулемета. Отбрасываю предохранительную скобу, опускаю нос «Бостона» прямо на прожектор. Две мощные огненные струи заставили яркий глаз сразу погаснуть.
Когда возвратились домой, другие экипажи были уже на земле. Летчики и штурманы делились впечатлениями о проведенных боях. Они были довольны, опробовав пулеметы в борьбе с зенитной артиллерией и прожекторами. Стрелки-радисты хорошо держали связь, но свои пулеметы презрительно называли «спринцовками». Правда, успокаивало недавнее сообщение о том, что новую партию машин переоборудуют на одном из заводов и в кабине стрелка-радиста вместо «Кольт-Браунинга» будет стоять мощный советский пулемет «Березина». Переделывались и бомбодержатели, они станут прочнее, а самолет поднимет не 760, как сейчас, а до 1200 килограммов авиабомб.
С этих пор мы ежедневно вели разведку в интересах воздушной армии и фронта, бомбили аэродромы и железнодорожные [96] узлы. Нам стали поручать и ночную охрану объектов путем периодического патрулирования в воздухе.
Теплой июньской ночью я дежурил на старте, ожидая возвращения экипажей Панченко и Китаева из районов Центрального Донбасса. Прошло около часа, а известий от них не было. Это начало всерьез беспокоить, так как было получено с базового аэродрома предупреждение об ухудшении погоды.
Поглядывая на небо, я заметил, что звезды сначала потускнели, а затем совсем исчезли то ли за плотной пеленой облаков, то ли в надвигающемся тумане.
Переговорив с Трифоновым, который дежурил на радиостанции, я встревожился не на шутку. Связи с нашими экипажами по-прежнему не было, а из случайно перехваченных разговоров в воздухе становилось ясно, что погода основательно портится. Но вот я услышал далекий гул моторов. «Наконец-то возвращаются», — мелькнула мысль.
Подал сигнал «Включить все огни».
Вскоре аэродром сиял, точно небольшой городок в праздничный вечер.
Над нами пронесся самолет с бортовыми огнями. Вот он сделал четвертый разворот и через минуту уже катил по освещенной полосе. Я увидел номер на фюзеляже и удивился: это была моя машина, оставленная на базовом аэродроме. Самолет между тем зарулил на стоянку, двигатели остановились, и из кабины вышли мой заместитель капитан Сидоркин, штурман старший лейтенант Ермолаев и стрелок-радист Иван Вишневский.
— Каким ветерком занесло вас к нам? — поинтересовался я, протягивая руку Сидоркину.
— Погода загнала. Наш аэродром закрыт туманом. А ваш отыскали только тогда, когда вы зажгли огни. Следом за мной вылетел Лебедев. Вот-вот он должен быть здесь.
Я выстрелил из ракетницы вверх и передал ее Сидоркину.
— Стреляй через каждые две-три минуты.
Сам стал звонить по телефону на радиостанцию, метеорологу, на базу, выясняя обстановку. А туман между тем уже закрывал стартовые огни.
Послышался гул моторов, но самолетов не было видно. Сидоркин периодически выпускал ракеты.
Вместе с клочьями тумана, прямо из облаков, один за другим вывалились два самолета и, приземлившись, покатили [97] по полю. «Не летчики, а волшебники», — с восхищением подумал я про Панченко и Китаева. Однако в тот же миг заметил, что на самолете Китаева не вращается винт левого мотора, а капот залит маслом.
Окончив пробежку, одна машина развернулась и стала рулить к нам, а вторая, развернувшись влево, покатила дальше. Было ясно: с ней что-то случилось.
Панченко рассказал, что за линией фронта погода держится отличная, что разведка проведена нормально и попутно бомбили аэродром Кутейниково. Там возникли два очага больших пожаров. Аэродром сильно защищен зенитной артиллерией. В самолете несколько пробоин.
Подъехала машина с экипажем Китаева. Все были целы. Старший лейтенант Китаев доложил, что во время атаки аэродрома зенитным огнем разбит левый мотор, а экипаж невредим.
Итак, все вернулись домой, кроме Лебедева. Экипажи уезжают в поселок отдыхать, я остаюсь на старте. Туман наглухо затянул аэродром. В воздухе не слышно ни звука. Посмотрев на часы, понял, что Лебедев или сбит, или сел на вынужденную где-нибудь в степи.
Скомандовав, чтобы выключили сигнальные огни, разрешил всем отдыхать. А сам пристроился в санитарной машине и почти мгновенно уснул.
Утром на аэродром позвонил начальник штаба полка подполковник Федор Игнатьевич Бурбелло.
— Лебедев в эту ночь сел вынужденно в поле, — услышал я. — Экипаж попал под шквальный огонь зенитной артиллерии. Штурман старший лейтенант Заварихин убит, Лебедев и стрелки-радисты Коков и Гончаров серьезно ранены. Лебедев, теряя силы, привел машину на свой аэродром. Все было бы в порядке, если бы туман полностью не закрыл его. Тогда летчик нашел подходящую площадку и сел в Сальской степи... Недалеко от станции Двойная. Там и похоронили Заварихина...
Из нашей дружной боевой семьи ушел еще один ветеран полка. А сколько раз мы вместе с ним бомбили фашистов! В каких только переделках не побывали!..
С наступлением сумерек над прифронтовыми дорогами появлялись немецкие бомбардировщики, атакуя колонны наших войск, технику и все, что двигалось к переднему краю, пользуясь темнотой. На нашем участке фронта тоже кружили эти хищники, пытавшиеся бомбами и пулеметным [98] огнем дезорганизовать движение. Дежуря на аэродроме почти каждую ночь, я видел, как северо-западнее Шахт тянулись с воздуха к земле струи пулеметного огня. Иногда доносились глухие взрывы бомб.
«Надо бы как следует проучить врага», — не раз говорили летчики. Я и сам думал об этом. Но как настигнуть фашистов на бомбардировщике в темноте, да еще на высоте сто — двести метров?
Однажды, еще засветло выпустив экипажи на разведку, мы послали лейтенанта Сиволдаева на свободную охоту. Борис Сиволдаев на «Бостоне» ходил чуть в стороне от главной дороги на высоте триста метров. Я не спускал глаз с северо-западного участка горизонта. Наступила ночь. Фашистский самолет, как обычно, появился над дорогой и начал обстрел. Сиволдаева пока не было видно. Но вот гитлеровский летчик снова открыл огонь. И тут ему в бок ударили тяжелые трассы двух пулеметов примерно с трехсот метров. Затем все стихло. Через двадцать минут возвратился Сиволдаев.
Выяснилось, что обнаружить врага в таких условиях чрезвычайно трудно, а сбить и тем более. Но попугать можно.
— Наши трассы прошли не дальше как в двадцати метрах от стервятника, — доложил летчик.
На следующую ночь повторилось то же. Сиволдаев вылетел, дождался момента, когда немец начал обстреливать дорогу, и длинной очередью ударил по пулеметным вспышкам бомбардировщика. С земли хорошо было видно, как трасса Сиволдаева слилась с огнем, который открыл фашистский стрелок. И если бомбардировщик не упал на нашей территории, то, несомненно, получил серьезное повреждение...
Над Шахтами, где располагались наши штабы, склады, базы, вот уже несколько дней подряд появлялись вражеские разведчики. Мы установили связь с местной противовоздушной обороной города и попросили информировать нас о появлении немецких самолетов.
Просмотрев информацию за несколько суток, мы убедились, что разведчик появляется над Шахтами почти в одно и то же время.
На нашей точке стоял на всякий случай «Бостон-А-2ж» или, как называли его наши летчики, «летающая батарея». Вся передняя часть самолета была занята шестью крупнокалиберными пулеметами и кассетами с патронами. Если бы все стволы объединить в один, то получилась бы пушка калибром [99] около 50 миллиметров. Вот на этом самолете я и решил поохотиться за гитлеровскими воздушными разведчиками.
Вылетев в сумерках, стал барражировать над городом на высоте восьмисот метров. Минут через двадцать стрелок-радист доложил:
— Над западной окраиной разведчик.
Это было для нас удобно. На высоте самолет еще освещали лучи солнца, мы держались ниже и восточнее, в тени. Быстро довернув свою машину, я сразу увидел врага. Он был метров на двести над нами, к тому же далеко впереди, и уходил на запад. Не теряя ни секунды, я прицелился и нажал на спусковой крючок.
Перед носом моей «летающей батареи» забушевало пламя. Машина задрожала и, как мне показалось, на мгновение остановилась — так сильна была отдача пулеметов. А трасса пошла вперед и догнала разведчика. Сообразив, в чем дело, фашистский летчик резко бросил машину вниз и исчез в темноте. А на второй день мы подбили его.
С тех пор в нашем районе стало спокойнее. Немецкие самолеты обходили нас стороной и над дорогами действовали редко.
Вечер был душный, тихий и хмурый. На небосклоне громоздились мощные кучевые облака причудливых очертаний. Почти вся наша группа собралась во дворике перед общежитием. Одни затеяли волейбол, другие играли в домино. Я, Бочин, Панченко, Кравчук, Чудненко и Сиволдаев знакомились по карте, только что полученной из штаба полка, с обстановкой на фронте.
— Все остается по-старому, — заметил Кравчук. — Сколько еще продлится затишье?
В дверях общежития появился дневальный. Меня звали в штаб, к телефону.
Получил задачу определить интенсивность движения по железной дороге Волноваха — Херсон — Николаев и попутно — разведать действующие аэродромы противника.
Учитывая сложную метеорологическую обстановку, я передал в полк, что лечу со своим экипажем — Кравчуком и Трифоновым.
Вылетели незадолго до полуночи. К этому времени небо обложили тяжелые, грозовые облака, сверкали молнии. На земле не было заметно ни стрельбы, ни зенитных трасс, ни прожекторов. Только кое-где тлели небольшие пожары. [100]
Остальное поглощали темнота и ливни. Мы уже несколько раз врезались в плотную массу водяных потоков. Самолет с дьявольской силой бросало вверх и вниз. Но мы благополучно прошли по всему маршруту и через два часа сели на своем аэродроме. Полет был успешным, и те, кто оставался на земле, радовались нашему возвращению.
Между тем в воздухе находился еще один экипаж. Как рассказали нам потом, одновременно с нами к полету с базового аэродрома на разведку побережья Азовского моря готовился и Иван Скляров. Штурман капитан Усачев, Скляров, стрелок-радист сержант Семиякин изучали карту. Чуть в стороне, внимательно прислушиваясь к разговору, держался штурман лейтенант Быстрицкий, который должен был лететь в кабине стрелка-радиста для знакомства с районом боевых действий. Майор Абрамкин, «незаменимый разведчик», как его прозвали летчики, водя карандашом по карте, давал указания. «Важно проверить, есть ли самолеты вот на этих трех аэродромах, — говорил Абрамкин. — Противник чувствует, что мы готовимся к наступлению и, возможно, принимает контрмеры. Надо выяснить, что они там у себя делают».
Члены экипажа уже взялись за парашюты, когда подошел подполковник Горшунов.
— Будьте внимательны. Кругом гроза. В облака не лезьте. Вверх тоже не пробивайтесь. Эти шапки, — кивнул он на небо, — не ниже десяти-одиннадцати тысяч метров. Если будет трудно, возвращайтесь домой.
Черная точка самолета исчезла, смешавшись с темной грядой туч. А еще через час на аэродром обрушилась буря с дождем. Молнии сверкали беспрестанно, гром сотрясал дощатые аэродромные сооружения.
Майор Абрамкин задумчиво смотрел в черную ночь и пытался представить, что творилось сейчас там, в просторах воздушного океана.
А самолет Склярова, дрожа и покачиваясь, летел в это время далеко за линией фронта. Летчик часто менял высоту, пытаясь найти более спокойную зону. Опытный экипаж боролся со стихией, вел, насколько позволяла видимость, разведку.
Некоторое время Скляров, занятый пилотированием, ничего не видел и представлял ориентировку только по докладам штурмана. Но вот в стороне неярко блеснула молния, осветив водную поверхность и темные, контуры берега — Азовское море, скоро разворот. [101]
Разворачиваясь, Скляров предупредил стрелка-радиста, чтобы следил за воздухом. Через две-три минуты ослепительно яркие вспышки осветили фашистский аэродром и околицу деревни. Семиякин вел дуэль с зенитными пулеметами врага. Два других аэродрома были сфотографированы так же удачно, хотя немцы встречали советский бомбардировщик заградительным огнем. Но вот погасли зенитные прожекторы, скрылись в облаках пущенные вдогонку трассы. Семиякин передал на землю: «Задание выполнили. Возвращаемся».
Скляров боролся с болтанкой, которая корежила самолет, бросала из стороны в сторону, вверх и вниз на сотни метров. И все же летчику удалось вывести машину под облака, на малой высоте. Только тогда он стал вызывать радиста. Ответа не было. Оказалось, его радист покинул самолет...
А Семиякин в это время при последних вспышках молний выбирался из волн Таганрогского залива на берег. Он был босой, без головного убора, в изорванной одежде и судорожно сжимал рукоятку пистолета.
Вывалившись из кабины от сильного грозового толчка, Семиякин дернул вытяжное кольцо парашюта. Новые кирзовые сапоги соскользнули с ног и понеслись к земле. Где и как растерял перчатки, шлем и планшет, он не знал. Запомнилась только страшная минута, когда, выскочив из-за облаков, увидел бушующее море — плавать он не умел.
К огромному удивлению и радости, Семиякин сразу почувствовал под ногами дно. Более получаса барахтался в воде, пока, совершенно обессиленный, не выбрался на берег...
Двинулся на огонек. Набрел на землянку. Услышал родную русскую речь. Однако встретили его настороженно. Солдаты удивленно и сурово смотрели на пришельца. Старшина решительно отобрал у Семиякина пистолет.
Спустя два дня в штабе полка появился Семиякин в сопровождении конвоира. Получив расписку, что задержанный сдан по назначению, конвоир убыл. А товарищеский суд младших командиров приговорил сержанта Семиякина к отбытию службы в штрафном батальоне.
В заключительном слове на суде командир полка Горшунов сказал:
— Сержант Семиякин нарушил одну из священных заповедей летчиков — покинул самолет без разрешения командира экипажа, пусть даже в сложнейших обстоятельствах. Я согласен с мнением большинства командиров: Семиякин заслуживает наказания, но такого, благодаря которому сумеет [102] не только искупить свою вину, но и снова вернуться к нам честным бойцом.
В сопровождении своего товарища бывший радист отправился на сухопутный фронт, в штрафной батальон, предварительно заверив командование, что долго там не задержится...
Стрелок-радист Семиякин был из моей эскадрильи, я чувствовал себя неловко и за то, что произошло, и в связи с тем, что товарищеский суд младших командиров без меня распорядился его судьбой. Однако забот было полно, приходилось много летать, и повседневные дела стали постепенно вытеснять из памяти то, что случилось с радистом.
Наш 10-й гвардейский Киевский авиаполк вскоре снова перелетел дальше на запад. Как только самолеты были расставлены и замаскированы, а летчики и техники размещены в удобных помещениях, командир полка Горшунов собрал командный состав. Он посвятил нас в планы ближайших дел, а закончив информацию, сказал мне:
— Собирайся, Ефремов, в Москву. Там, на заводе, находятся семь «Бостонов» с переоборудованным стрелковым и бомбовым вооружением. Машины передают нам. Экипажи для перегонки самолетов отберешь из своей эскадрильи.
Москва!.. Как давно я там не был... Какая она теперь, в грозное суровое время?..
Месяц назад для офицеров были заказаны новые кители и брюки, но получить их так и не удалось. Я намекнул командиру полка, что, пока есть время, можно слетать за костюмами.
— Возьми У-2 — и в путь. С утра — туда, к вечеру — обратно.
Рано утром я вылетел на У-2 на старую точку.
День был теплый, ясный, видимость превосходная, до пятидесяти километров. Справа хорошо просматривался Новочеркасск, а впереди, ниже места слияния Дона и Сала, открывались обширные плавни. Я давно не летал на У-2 и с удовольствием осматривал из открытой кабины медленно плывущую навстречу местность.
От приятного созерцания меня отвлекали только резкие хлопки мотора. На капоте появились подтеки масла. Давление упало, а температура скакнула вверх. «Как бы не плюхнуться со своим агрегатом в воду», — мелькнула мысль. Мотор работал с перебоями и, пролетев еще километров двадцать, я решил сесть на околице ближайшей деревни, благо [103] попалась ровная площадка. Подрулив к небольшому закопченному строению, выключил мотор, открыл створки капота и сразу обнаружил неисправность, которая могла привести к большим неприятностям: лопнул хомутик на шланге масляной системы. Что делать? Я вертел в руках разорванную металлическую пластинку, прикидывая, что можно предпринять в сложившейся ситуации. Задержка не входила в мои планы. Времени я не имел.
— Что случилось, товарищ летчик? — раздался вдруг густой бас. У самолета стоял широкоплечий, высокий человек в покрытом копотью фартуке и с любопытством разглядывал машину.
— Нужно бы сделать такой хомутик, — показал я ему пластинку.
Минут через двадцать я закрепил шланг и пожал мозолистую руку кузнеца. А к вечеру, как и было условлено, привез костюмы для летчиков. Это оказалось очень кстати: командир полка сообщил, что завтра я должен явиться к командующему воздушной армией...
В штаб армии мы с Петром Трифоновым и штурманом Усачевым отправились на грузовой машине.
В строевом отделе я доложил о прибытии и вышел прогуляться. Здесь обратил внимание на двух военных, оживленно разговаривавших у широкого окна. Один из них, майор, явно был работником штаба, так как держался спокойно и говорил уверенно. Чувствовалось, он дома. Другой — капитан в форме летчика, курчавый блондин — говорил громко, резко жестикулировал, часто раскатисто смеялся. Этого человека я где-то уже встречал.
...Перед мысленным взором проплыл уютный, окруженный лесом военный городок. Выходной. Тихий солнечный день. Пожилые летчики и штурманы, кто в военной форме, кто в гражданском костюме, направляются с женами в парк, на стадион, к клубу, где играет духовой оркестр. Летчики помоложе, холостяки, собираются группами, щеголяя отутюженными бриджами и гимнастерками, блестящими хромовыми сапогами, набором сверкающих колечек и фистонов на ремнях и портупеях. Они ожидают автобуса в город.
«Так и есть, это он, — подумал я, снова поглядев на разговаривавших командиров. — Это Василий Степанович Веревкин!»
Прохожу мимо. Капитан, на груди которого мягко поблескивают два ордена Красного Знамени, тоже узнает меня:
— Василий Сергеевич! Вася! [104]
Мы крепко обнялись. Не успели сказать друг другу и двух слов, как меня вызвали к командующему.
С волнением переступил порог кабинета. Передо мной стоял выше среднего роста красивый молодой генерал, Герой Советского Союза, герой гражданской войны в Испании. Внимательные серые глаза, глубокие и умные, доброжелательно и изучающе смотрели на меня.
— Товарищ генерал, капитан Ефремов по вашему приказанию прибыл!
— Вот ты, оказывается, каков, — с улыбкой произнес Хрюкин. — Ну что ж, будем знакомы... Я вызвал вас, товарищ Ефремов, чтобы выполнить приятное поручение — вручить орден Ленина и Золотую Звезду Героя Советского Союза, — торжественно сказал генерал, передавая мне коробочки с наградами. — Обычно такая награда вручается в Москве, в Кремле. Но время очень напряженное, дел много, нельзя сейчас отлучаться из полка... А вторую столь же высокую награду, если конечно она будет, вам непременно вручит сам Михаил Иванович Калинин, — просто и как-то очень по-дружески сказал генерал.
Хрюкин с интересом расспрашивал о наших боевых делах, о нуждах. Присутствовавшие в его кабинете командиры и политработники тоже тепло поздравили меня. А первыми из однополчан горячо пожали мне руку мои добрые друзья и надежные воздушные бойцы Петр Трифонов и Николай Усачев.
У выхода из здания меня поджидал Василий Веревкин. Присев на скамеечке в тени деревьев, мы проговорили больше часа. Точнее, говорил главным образом он, а я старался запомнить каждое слово.
В начале войны мы стояли на аэродромах рядом, летали тоже и виделись много раз. Он уже имел 35 боевых вылетов. А машин становилось все меньше. Попыхивая папиросой, Веревкин вспоминал давний тяжелый случай. В первых числах июля он летел штурманом с командиром звена Литвиновым на станцию Красна. Сбросили бомбы, станция и эшелоны горели. И все было бы хорошо, не нарвись они под Шепетовкой на четырех фашистских истребителей. Один удалось сбить, но и СБ получил повреждение. Над самой землей Литвинову удалось выровнять машину и посадить на фюзеляж. Рядом упали обломки фашистского истребителя. А СБ горел. Литвинов выбрался из машины сам, хотя и получил ожог. Веревкина извлекли бездыханным через верхний люк кабины. Подбежавшие танкисты помогли [105] командиру звена отнести его в сторону. Убитого радиста Логинова вытащить не успели, самолет взорвался и сгорел.
Василий долго лечился в госпиталях Кременчуга, Харькова, Москвы. С огромным трудом медики все же вернули его в строй. Но связь с полком давно оборвалась. Летчик совершенно не знал, куда писать, где и кого искать...
После выздоровления был откомандирован в полк особого назначения. В сорок втором году случайно встретился с командиром эскадрильи нашего полка Лазаревым, который сообщил, что Василия наградили за тот бой орденом Красного Знамени. По моей просьбе комэск позднее написал Веревкину, что орден и удостоверение к нему находятся в штабе 8-й воздушной армии. И вот спустя столько времени орден был вручен его владельцу генералом Хрюкиным.
— Теперь собираюсь к себе домой, в часть, — закончил свой рассказ Василий Степанович Веревкин...
Все дела в штабе были завершены, а в запасе оставалось еще несколько часов. Трифонов предложил съездить на шахту, где работал до службы в армии. Я согласился.
На шахтном дворе Трифонов чувствовал себя, как дома. Со знанием дела разговаривал с рабочими, интересовался их жизнью, делами, вспоминал общих знакомых.
Шахтеры были рады фронтовику и считали его полноправным членом коллектива. Шахту уже приводили в порядок, и уголек мало-помалу пошел на-гора.
Мы пожелали шахтерам трудовых успехов, а они заверили, что шахта в скором времени заработает во всю мощь. «Поскорее кончайте с фашистами! — говорили они, прощаясь. — Это сейчас главное!»
К вечеру мы вернулись к себе домой. Товарищи горячо поздравили меня с высокой наградой Родины.
...В Москву за новыми самолетами вылетели на Ли-2 шесть экипажей и группа техников, которую возглавил заместитель инженера полка И. М. Орлов. Из «стариков» командир полка никого со мной не отпустил: наступал момент начала решительных сражений за Донбасс.
Самолеты мы приняли за два дня — новенькие «Бостоны» с моторами «Райт-Циклон», запломбированными на пятьсот часов работы. Это означало, что фирма гарантирует безотказную работу материальной части в течение указанного срока, а пломбы были поставлены для того, чтобы никто не копался в агрегатах и механизмах раньше времени.
Такая предусмотрительность нам понравилась. Но к [106] большому огорчению, мы в скором времени убедились, что в процессе эксплуатации и боевой работы моторы быстро поднашивались и техникам часто приходилось менять кольца, цилиндры и другие агрегаты.
Вооружение, переделанное на заводе нашими мастерами, очень порадовало нас. Теперь в кабине стрелка-радиста стоял мощный крупнокалиберный пулемет «Березина», бомбодержатели тоже были переделаны для 1200 килограммов бомб самого различного калибра.
— Машины приняты. Можно лететь, — доложил инженер. — Материальная часть в полном порядке, но нет горючего, и его не так просто достать здесь.
Да, достать горючее оказалось непросто, но мы ненадолго задержались в Москве.
Когда приземлились на своем аэродроме, к самолетам сбежались почти все летчики и техники: семь новеньких бомбардировщиков для полка — это не шутка. Мы тут же узнали, что начавшееся было наступление наземных войск Южного фронта приостановилось, зато действия нашей авиации приняли широкий размах.
После возвращения из Москвы мы с Кравчуком и Трифоновым сделали несколько полетов ночью, ведя разведку и бомбардируя самые различные объекты. Гитлеровцы оказывали бешеное сопротивление, но в их действиях чувствовались нервозность, неуверенность, обреченность. На всей территории Донбасса господствовала советская авиация. Повсюду на вражеских объектах военного значения рвались бомбы, полыхали пожары. Наша авиация вела широкое наступление.
Выдалась особенно темная ночь. Небо обложено тяжелыми дождевыми облаками, воздух насыщен влагой. Мы с Кравчуком и Трифоновым готовимся к вылету в район Сталино, чтобы разведать погоду и нанести удар по фашистскому аэродрому.
В большой землянке собрался весь летный состав. Ребята курят, неспешно переговариваются. Некоторые уже получили задание и только ждут наших сообщений о метеорологической обстановке. Это торопит нас.
Выходим из землянки — сыро, холодно, мрачно.
Взлетев, набираем высоту под облака. Их нижняя кромка — восемьсот метров. Пересекли линию фронта, дождь усилился, земля почти не проглядывается.
Трифонов передает на аэродром погоду. [107]
Я стараюсь вести машину как можно точнее, по приборам. В кабине тепло и уютно.
Вдруг над нами раздаются резкие хлопки, облака вокруг озаряет багровый свет. Зенитка! С небольшим отворотом выхожу из зоны огня, а там, где мы только что находились, продолжают рваться снаряды.
— Куда мы попали? — спрашиваю штурмана.
— Кажется, это Чистяково, — отвечает Кравчук, — ведь земли совершенно не видно.
На подходе к Сталино нас попытались захватить прожекторы. Несколько раз лучи скользили по крылу самолета, но, не останавливаясь, проносились дальше. Очевидно, окраска «Бостона», дождь и тучи не давали врагу возможности обнаружить нас.
Аэродрома не вижу, но по расположению прожекторов догадываюсь, что он здесь. Три прожектора устремились в небо, освещая бахрому крутых седоватых туч.
— Держи прямо, — командует штурман.
Я слышу, как открылись бомболюки и сорвались с держателей две бомбы по двести пятьдесят килограммов.
— Пошли домой, — слышу Кравчука. — Нужно передать на аэродром, что летать нельзя. Совершенно не видно целей.
Позже, когда наши войска освободили Донбасс, мы узнали, что одна из тяжелых бомб, сброшенных нами в ту ночь, разнесла землянку, где прятался от дождя летный состав немецко-фашистской авиационной части...
Ранним утром я руководил полетами, а Иван Скляров провозил летчиков на учебном самолете. Ярко светило солнце, но жары не было. С Дона по широкой степи до нас долетал влажный мягкий ветерок. А там, над Доном, курилось дрожащее марево, вереницей проплывали легкие облака, бросавшие на землю причудливые тени.
Наблюдав за посадкой очередной машины, я увидел у ближнего горизонта У-2. Он прямо с ходу произвел посадку в, покачиваясь, как утенок на тонких ножках, зарулил на заправочную линию.
Передав флажки дежурному по полетам, я направился к У-2 узнать, кто прибыл. Если начальство — нужно отрапортовать по всей форме.
Прибыл командир нашей дивизии полковник Григорий Алексеевич Чучев.
Я доложил, чем занимаемся в данный момент.
— Хорошо. Командир полка Горшунов здесь? — спросил полковник. [108]
— Да. На КП.
— Пусть кто-нибудь останется вместо тебя, а мы пойдем на командный пункт.
По дороге командир дивизии расспрашивал о боевой работе, о качествах нового самолета, о точности и эффективности ночного бомбометания.
— Мы довели точность бомбометания по видимой цели с пикирования до пятидесяти метров, — сказал Чучев.
Два полка нашей дивизии действовали на самолетах Пе-2. Они летали только днем, бомбили с пикирования в одиночку и группами. При этом точность бомбометания была исключительно высокой. Большая заслуга в этом деле принадлежала командиру дивизии. Он серьезно занимался вопросами бомбометания с пикирования, уделял внимание практическому обучению штурманов и пилотов, довел действия полков при бомбометании, можно сказать, до совершенства и заслуженно гордился этим.
— Жалко, что нельзя переучить на Пе-2 ваш полк, — задумчиво сказал Чучев. — Тремя полками мы бы еще более успешно разрушали не только мосты, переправы, корабли, но и точечные цели. Например, доты, бронированные артиллерийские точки и многое другое.
— А почему мы не можем переучиться на Пе-2? — спросил я.
— Вы-то можете, — усмехнулся комдив. — Да только никто не разрешит этого сделать. Ваш полк многоцелевой, летный состав высококвалифицированный. Попробуй заново создать такую часть. Это, пожалуй, посложнее, чем научиться бомбить с пикирования...
Выслушав доклад командира полка, Чучев предложил зайти в помещение. Подойдя к столу, он раскрыл маленькую планшетку, вытащил листок бумаги и молча протянул мне. Это была немецкая листовка на русском языке. Внизу, по сторонам текста, были отпечатаны две фотографии. Слева стояла женщина с грудным ребенком на руках, справа был портрет штурмана нашего полка.
Я внимательно прочитал текст листовки. Штурман якобы обращался к своим однополчанам с призывом сдаваться в плен в случае вынужденной посадки на территории врага.
— Фальшивка, товарищ полковник, — с возмущением сказал я. — У нас уже есть подобного рода «произведения». Экипаж, видимо, погиб, а фашисты нашли планшеты. Кое-кто носит в них фотографии родных. Наш полк немцы давно знают. Мы им здорово насолили, вот и подбрасывают время [109] от времени свои «приглашения». Нет среди нас человека, который пошел бы на поводу у врага. Каждый предпочтет смерть такому позору...
У входа в общежитие меня встретил незнакомый офицер.
— Разрешите представиться, товарищ командир?
Передо мной стоял пожилой лейтенант-пехотинец в отлично подогнанном, аккуратном обмундировании.
— Гвардии лейтенант Амосков прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы.
— Как вас зовут? — спросил я, прикидывая, на какую должность назначен новичок.
— Амосков Федор Александрович! — рука под козырек, сам — весь внимание.
Мне стало как-то не по себе от того, как тянулся этот пожилой пехотинец.
— Здравствуйте, товарищ Амосков. На какую должность вас назначили?
— Адъютантом вверенной вам эскадрильи, товарищ командир, — опять взял под козырек лейтенант.
Спустя два дня, осматривая общежития младших специалистов и командиров, я обратил внимание на идеальную чистоту. Полы были вымыты, на окнах висели занавески, столы накрыты красной материей, койки выровнены, постели аккуратно заправлены. А через неделю стал замечать, что офицеры и младшие специалисты и сами стали выглядеть куда лучше, чем прежде. Все одеты в чистое обмундирование, сапоги блестят, подворотнички ослепительные.
Раньше во время перерыва в полетах многие болтались без дела. В комнатах, где проводились занятия, было накурено. Теперь во всех помещениях было чисто и свежо. Догадываясь, что это дело рук нового адъютанта, я и сам подтянулся, чтобы поддержать его престиж и как бы утвердить этот образцовый порядок еще и собственным примером. Амосков весь отдавался службе, старался для общего дела. Он без колебаний проводил в жизнь все, что согласовывалось с необходимостью...
В конце июля мы почувствовали, что на фронте скоро разразится буря. Авиация все чаще наносила удары по местам скопления и путям переброски вражеских сил. Техники и оружейники тщательно готовили машины к предстоящим большим боям.
Наладив работы с инженером эскадрильи Михаилом Петренко, я пригласил командиров экипажей к карте, на которой четко была обозначена линия фронта. Подошли Бочин [110] и Китаев со своими штурманами (Панченко к этому времени перевели во 2-ю эскадрилью).
— Товарищ командир, можно закурить? — спросил Бочин.
— Можно. Присаживайтесь, — указал я на покрытую травой землю. — И откуда вдруг у вас появились столь утонченные манеры? Всегда курили без разрешения.
— Теперь покуришь, — загадочно протянул Китаев.
— Житья не стало, — подхватил Бочин.
— Просто сил нет, — поддержали Зимогляд и Каратеев.
— Да что случилось, товарищи? — удивленно спросил я. И тут заговорили все разом:
— Когда были свои, авиационные адъютанты, жилось легко. А теперь власть взяла в Свои руки пехота...
— Ей давай строевую, стрижку, «брижку», физзарядку, разные дежурства, умопомрачительную чистоту...
— Мы же не солдаты!..
— Сами с усами!..
Хор негодующих голосов показался мне смешным.
— Ну и чего вы хотите от меня? — прямо спросил я.
— Дать ему укорот, чтобы не превышал над нами своей власти, — высказал общее мнение старший лейтенант Зимогляд.
Любопытно было смотреть в тот момент на моих товарищей, солидных людей, опаленных войной и не, раз смотревших в глаза самой смерти. Они всерьез высказывали свои претензии к требовательному адъютанту и очень смахивали на школьников младших классов, предварительно обсудивших в узком кругу свои обиды.
— Хорошо. Если потребуется, скажите ему, чтобы не подрывал вашего авторитета, — подсказал я.
— Да, ему скажи! — усмехнулся Китаев. — А он сразу: «Прошу выполнять приказание. Отдаю его от имени командира эскадрильи». И все. Будьте здоровы.
— Но ведь адъютант все делает правильно. У нас стало больше порядка. А какая чистота! Разве это плохо?
— Это, конечно, неплохо, но все равно замашки у него аракчеевские, — изрек Бочин. Мы рассмеялись. — Где это видано, чтобы командира звена назначали дежурным по общежитию? Чтобы подметал пол, достаточно и сержанта.
— И все-таки порядка стало больше! — настаивал я.
— Безусловно, — согласился Китаев.
— Потому что вы, командиры, наводите его сами. Понятно? [111]
— Прискорбно благодарим за комплимент, — пробурчал Бочин.
И опять все рассмеялись. Спорить было не о чем: порядок, дисциплина, организованность — повседневные спутники нормальной человеческой деятельности, а новый адъютант Амосков настойчиво напоминал нам лишь давно известные истины.
Когда ребята ушли, я подумал, что неплохо бы ближе познакомиться с Амосковым.
Помня о своем намерении, вошел однажды вечером в маленькую комнатушку, где работал, жил и отдыхал Федор Александрович Амосков. Здесь было тоже чисто и уютно. Лейтенант сидел за столиком и при свете свечи заполнял летные книжки. Он вытянулся во фронт, хотел что-то сказать, но я протянул ему руку.
Мы разговорились о самых обычных жизненных делах: о семьях, о службе в армии, ну и, конечно, о войне...
Наш адъютант оказался бывалым воякой. В армии служит с тридцатого года. С первых дней войны находится на фронте. Есть у него жена и сын.
Я видел, как потеплели его глаза, накой наполнились добротой и одновременно тревогой, когда Амосков заговорил о семье, которая все время оставалась в Ленинграде.
— Вы никуда не спешите, товарищ командир? У меня есть давнишняя бутылочка хорошего вина.
Федор Александрович оживился и поведал о себе удивительную историю, которая могла произойти только на войне.
...Было это в начале декабря сорок первого года. Шли тяжелые бои под Ельцом. В первых числах декабря наши оставили город. Но отошли недалеко, сдерживая сильный натиск фашистских соединений. А уже 6 декабря началась Елецкая наступательная операция войск Юго-Западного фронта.
Амосков командовал стрелковой ротой. Готовясь к атаке, накапливал солдат и огневые средства в неглубокой балочке, чтобы одним броском оказаться на окраине города. И вот, когда казалось, что наши уже были у цели, враг внезапно обрушил на лощину яростный минометный огонь.
— Ложись! — крикнул Амосков и увидел перед собой столб желтого пламени. Что-то с силой бросило его на землю, и он потерял сознание...
Через некоторое время очнулся. Было тихо. Его покачивало, как на волнах. Не поднимая головы, открыл глаза. Перед ним маячила широкая спина в серой шинели. Спина тоже ритмично покачивалась из стороны в сторону. «Это меня [112] несут на носилках», — промелькнуло в голове, и тут же острая боль в животе повергла его снова в беспамятство.
Сколько был в забытьи, Федор Александрович так и не узнал. Помнит только, что, открыв глаза, не мог ни произнести слова, ни пошевелить пальцем. Понял, что лежит в сарае, а вокруг мертвые солдаты. «Значит, я тоже убит и завтра меня похоронят со всеми в братской могиле». Ни страха, ни ужаса при этой мысли он не испытал.
Несколько раз погружался в беспамятство, снова приходил в сознание, но не мог даже пошевелиться. В один из таких моментов, открыв глаза, увидел в темноте белую, бесшумно двигавшуюся тень. «Привидение!» Тень приблизилась, и он понял, что женщина в белом халате вот-вот уйдет. Собрал все силы и закричал: «Помогите!»
...Очнулся через две недели в Московском военном госпитале. В палате было светло. Туда приходили врачи, медицинские сестры, рассматривали его, как некое чудо. Врач-хирург, сделавший операцию, посмеиваясь, рассказывал:
— Восемь часов мы собирали вашу машину. Пришлось кое-что, ставшее негодным, удалить. Но жить будете.
Потом его долго лечили, хотели списать под чистую, но он, немного отдохнув, попросился снова на фронт. И вот попал к нам.
Рассказ Амоскова произвел на меня сильное впечатление.
— А ребята вас не обижают? — вспомнил я разговор на аэродроме.
— Нисколько. Народ у вас сильный, образованный, инициативный. Конечно, подсказывать нужно даже им... А что касается меня, то я надеюсь до конца войны находиться на фронте и буду стараться делать все, чтобы приносить пользу...
Новый адъютант эскадрильи мне очень понравился своей энергией, работоспособностью, взглядами на жизнь. Поэтому я всегда поддерживал и его авторитет, и все его начинания.
Забегая вперед, скажу, что наш боевой друг Федор Александрович Амосков, требовательный и честный боец, остался таким до последних дней жизни. За год до тридцатилетия Победы мы встретились с ним в его родном Ленинграде. Он был уже очень болен, но в нашей памяти остался таким, каким все мы запомнили его по фронту: добрым, душевным человеком и верным сыном Отчизны... [113]
Наша эскадрилья стала в полку образцом порядка, культуры, дисциплины.
Однажды командующий воздушной армией генерал-лейтенант Хрюкин побывал у нас на аэродроме, посмотрел на полеты, поговорил с летчиками о фронтовых делах. После обеда генерал сказал командиру полка Горшунову:
— Теперь покажите, как живут ваши подчиненные.
— Предлагаю посмотреть помещение 3-й эскадрильи, — не задумываясь, сказал Горшунов.
Обходя общежитие сержантского состава, командующий не переставал удивляться чистоте и порядку, царившим вокруг. Потом зашел к нам. Я доложил, что летчики и штурманы 3-й эскадрильи для беседы собраны.
Прежде всего генерал Хрюкин похвалил нас за аккуратность и порядок и объявил мне благодарность за заботу о личном составе.
— Служу Советскому Союзу! — отчеканил я, а про себя подумал: «Эту благодарность в большей степени, чем кто-либо другой, заслужил наш Амосков».
Генерал сам был когда-то летчиком нашего полка. И когда беседа подходила к концу, он спросил у своего бывшего стрелка-радиста:
— Иван Вишневский, как жизнь, как летается?
— Летаю хорошо, товарищ генерал!
— А что же это ты так отстаешь? Когда с тобой летали в полку, я был старшим лейтенантом, а ты — старшим сержантом. Теперь я генерал-лейтенант, а ты все еще старшина. В чем дело? — полушутя-полусерьезно спросил командующий.
Иван не смутился и шутливо ответил:
— Зажимают, товарищ генерал.
Окружающие засмеялись.
— Гвардеец должен сам добиваться своего, — убежденно сказал генерал. — Но ничего, у нас еще все впереди.
5 июля 1943 года началась битва под Курском. Там развернулись события, которые заставили на время забыть обо всем другом. Немецко-фашистские войска перешли в наступление, чтобы срезать Курский выступ и открыть дорогу своим бронетанковым частям и соединениям к стратегически важным центрам Советского Союза.
Мы знали, что сил и средств у нашей армии было достаточно, чтобы отразить любой удар врага. Но на войне, как известно, возможны всякие неожиданности. А потому все мы [114] тревожились за судьбу своих войск, сражавшихся на Курской дуге...
Дивизия Чучева в соответствии с планами 8-й воздушной армии продолжала активно действовать в Донбассе, нанося бомбовые удары по железнодорожным узлам, двигавшимся эшелонам, по переправам и аэродромам противника.
Наш 10-й гвардейский авиаполк продолжал наносить групповые удары по заданным целям в районах Сталино, Харцызск, Иловайская, Кутейниково, Волноваха, Горловка, Запорожье, Пологи, Таганрог. При этом мы нередко действовали не только днем, но и ночью. Так, например, в течение двух ночей мы непрерывно бомбили железнодорожный узел Горловка, через который гитлеровцы в разных направлениях перебрасывали резервы.
В перерывах между вылетами экипажи спали вповалку на земле, сбившись в кружок. Мы так уставали, летая почти без передышки днем и ночью, что перестали реагировать даже на взрывы бомб. Но стоило только технику подойти к своему летчику и сказать: «Самолет готов к вылету!» — как командир тут же вскакивал, расталкивал штурмана и радиста, и через пять-шесть минут все находились уже в воздухе.
Так было и в ту ночь, о которой хочу рассказать. Находясь в полусне, я интуитивно чувствовал, что самолет еще не подготовлен к вылету, что вставать пока рано, но кто-то упорно тормошил меня.
— Вас вызывает командир дивизии, — доложил дежурный по полетам.
На КП я увидел полковника Чучева, Горшунова, Козявина, штурмана полка Ильяшенко и начальника связи лейтенанта Лазуренко. Доложил комдиву о своем прибытии.
— Слетаем с тобой на станцию Горловка. Хочу посмотреть, как вы ее обработали.
— В паре? — спросил я, еще как следует не проснувшись.
Кто-то засмеялся.
— Нет, я полечу в кабине стрелка-радиста, — ответил Чучев.
— Аэродром готов выпустить вас, — заверил Горшунов. — Экипаж Бочина пойдет первым и осветит цель, а вы, Ефремов, просмотрите с командиром дивизии, что делается на узле Горловка, и потом отбомбитесь.
Взлетели, когда только начало светать. Западная сторона небосклона тонула в густой дымке. Не видно было ни [115] горизонта, ни земли. Самолет словно плыл в молоке. Штурман Ильяшенко несколько раз вносил поправки в курс.
— Парадокс какой-то, — ни к кому не обращаясь, произнес он. — Рассвет, а видимости никакой.
— Смотри влево! — передал я, заметив вдалеке цепочку светящих авиабомб.
Мы точно вышли на станцию. Цель была хорошо освещена. Внизу виднелись разрушенное здание вокзала, сожженные перевернутые вагоны, покореженные пути. Кое-где еще горели привокзальные склады. Я сделал пологий вираж над станцией, чтобы дать возможность командиру дивизии осмотреть объект.
На востоке было светло как днем. Уже показался багровый край солнечного диска.
— Василий, нужно торопиться, могут напасть истребители, — сказал Ильяшенко.
Не мешкая, мы сбросили бомбы, и я опустился ниже, чтобы прикрыться утренней дымкой.
На аэродроме Чучев сказал командиру полка, что доволен работой наших летчиков и это будет отмечено в приказе по дивизии.
— Когда все увидишь собственными глазами, — признался комдив, — уверенней будешь докладывать командующему армией. Продолжайте бомбить с таким же успехом. Пока идет Курская битва, мы должны сковать действия противника здесь, на юге. Если не дадим ему перебрасывать резервы, это будет крепкая поддержка для соседей... Кстати, каждую ли ночь вам приходится летать при такой плохой видимости? — спросил после паузы Чучев.
— Да, товарищ полковник. Видимость нередко такая, если еще не хуже, — ответил я.
— Сложная у вас работа, товарищи, — оглядел Чучев окружающих. — Но очень нужная. Задача у нас одна: ни минуты передышки врагу. На курском направлении идут ожесточенные бои. Противник остановлен. И если в ближайшее время он не получит достаточных подкреплений, будет разгромлен наголову...
12 июля началось контрнаступление советских войск под Курском.
Противник, израсходовав резервы и потеряв в боях огромное количество танков, самолетов, солдат и офицеров, 16 июля под ударами войск Воронежского фронта начал отводить свои главные силы. А в конце июля — начале августа войска Западного, Брянского, Центрального, Стенного и Воронежского фронтов, развивая наступление, освободили [116] большое количество населенных пунктов. 5 августа были освобождены Белгород и Орел.
С волнением следили мы за сводками Советского информбюро, радовались известиям о победах наших войск на орловском, курском и белгородском направлениях, а сами продолжали громить врага в Донбассе. Действуя по аэродромам и железным дорогам, мы в тот период только за две ночи уничтожили несколько эшелонов с войсками и грузами, а также 12 самолетов. Один лишь Бочин за короткое время сбил в воздушных боях три вражеских бомбардировщика! Чтобы сделать это, он выходил в район действующего ночного аэродрома и, не приближаясь, наблюдал за тем, что происходило. Когда немецкие бомбардировщики, возвращаясь с задания, включали бортовые огни, Бочин сближался с ними и с короткой дистанции наверняка бил из пулеметов.
Утром, когда его спрашивали, удалось ли свалить фашиста, Бочин или отмалчивался, или незлобиво ворчал: «Не такой он дурак, как представляют некоторые».
А мне однажды откровенно признался:
— Сложное это дело, товарищ командир. После того как я срубил несколько «юнкерсов», гитлеровцы стали очень осторожны. Бортовых огней, как прежде, не включают, обмениваются с аэродромом условными сигналами, а посадочные прожекторы загораются только тогда, когда самолет уже приземляется. Хотя и в этот момент можно еще сразить его огнем пулеметов или бомбами...
Вернувшись однажды из ночного полета, мы с Петром Бочиным сидели в курилке, которую соорудил Амосков, чтобы отучить ребят курить в помещении. Товарищи спали после ночной работы, а мы с удовольствием затягивались дымком, поеживаясь от утренней свежести. Обоих клонило ко сну, и я направился было к общежитию.
— Постойте, — вскочил с места Бочин. — Никак, Семиякин топает!
Действительно, к дому подходил широкоплечий, приземистый крепыш в ладно подогнанной, аккуратной форме. Из-под пилотки выглядывала белая полоска бинта.
Семиякин приложил руку к пилотке:
— Товарищ командир, сержант Семиякин прибыл в ваше распоряжение из штрафного батальона раньше установленного срока по причине поощрения за образцовую службу.
На груди у него рядом с орденом Красной Звезды, полученным год назад, блестела новенькая медаль «За отвагу». [117]
Мы поздравили товарища с возвращением в полк. Нам первым и поведал он о пережитом. Рассказ сержанта был скупым и довольно коротким. О себе самом он из скромности почти не говорил. Упомянул только, что вдвоем с товарищем вызвался выполнить смертельно опасное задание, и слово свое сдержал. А ранен был в тот момент, когда пытался захватить живым гитлеровского офицера.
— Тогда меня и наградили медалью, — закончил свой рассказ сержант. — А по случаю ранения отпустили в свою часть.
На огромном фронте, где кипели кровопролитные бои, Красная Армия, решительно ломая сопротивление вражеских войск, гнала на запад остатки разбитых фашистских частей и соединений.
Перед началом боевой работы замполит подполковник Козявин, ознакомив нас с последними сводками Совинформбюро, в заключение сказал:
— Наш сосед, Юго-Западный фронт, вышел на подступы к Харькову. Скоро и мы двинемся вперед, а пока будем и дальше готовить почву для наступления, дезорганизуя работу вражеского тыла, уничтожая немецкую технику...
Настроение у ребят было хорошее, и все экипажи старательно выполняли задания.
Сегодня нам предстояло действовать по железнодорожным узлам. В сумерках я со своим экипажем вырулил на старт. Перед нами только что взлетел Сидоркин. Провожая взглядом уходящий в темноту неба самолет, я увидел пламя на левом моторе и услышал взволнованный голос Кравчука:
— Командир, Сидоркин горит!
Машина Сидоркина, круто разворачиваясь, шла к земле. А когда мы набрали высоту сто метров, то впереди слева увидели большое пламя.
— Неужели погибли ребята? — мрачно произнес Кравчук...
За линией фронта усиленно вела работу наша ночная авиация. Над Волновахой, к которой мы вскоре приблизились, висели светящие авиабомбы, метались лучи зенитных прожекторов, взрывались снаряды. Внизу огненным морем бушевали пожары. Оглядывая воздушное пространство в пределах цели, я вроде бы увидел струю огня крупнокалиберного пулемета. На всякий случай предупредил Трифонова, что над целью могут оказаться фашистские истребители. [118]
На боевом курсе луч прожектора несколько раз скользнул по плоскости нашего самолета, но не остановился, И все же нас нащупали. Однако зенитка молчала, это свидетельствовало о том, что в воздухе находятся немецкие истребители.
Открылись бомболюки, закружил по кабине ветер. Бомбы обрушились на станцию.
— Пройди немного вперед, — попросил Кравчук. — Хочу посмотреть, куда упали бомбы.
Я не успел выполнить просьбу Кравчука: самолет цепко схватили прожекторы. Хочу еще раз предупредить радиста об опасности, но в это время тяжелая трасса прошла по передней части нашего «Бостона». В тот же миг заговорил пулемет моего стрелка-радиста. Резко бросаю самолет влево и со снижением ухожу из лучей прожекторов.
Убедившись, что штурман жив и невредим, справляюсь, как идут дела у Трифонова, а сам смотрю на приборы правого мотора. Он работает грубо, с тряской. Давление масла падает. Значит, мотор все же задет.
— Командир, больше фашист не даст по нас ни одной очереди, — доложил Трифонов. — Ему крепко досталось от нас.
А тряска становится угрожающей. Выключаю поврежденный мотор и регулирую «Бостон» на нормальный полет с одним мотором.
Едва успели приземлиться, как мотор тут же заглох. Техники быстро прицепили к самолету машину, и черев несколько минут тягач притащил его на стоянку.
На командном пункте уже знали о проведенном нами воздушном бое: телеграмма Трифонова была принята на земле и в воздухе.
Доложив командованию о выполнении задания, я присоединился к стоявшим невдалеке летчикам, которые с тревогой обсуждали судьбу экипажа Сидоркина. К счастью, гадать нам долго не пришлось: из темноты, как в сказке, появились Гарик Сидоркин, Ермолаев, Вишневский. У Сидоркина и Ермолаева на плечах висели парашюты, а Вишневский придерживал стоявший рядом с ним набитый чем-то мешок.
Радости нашей не было конца. Мы ведь считали ребят погибшими. Ответив на вопросы товарищей, Сидоркин подхватил меня под руку и возбужденно сказал:
— Пойдем, Сергеевич, посидим, отдохнем немножко. Видишь мешок? Я угощу тебя арбузами... [119]
Ломая сопротивление врага, соседние фронты успешно продвигались к Днепру, а мы стояли на месте. Наша авиация буквально вытряхивала из гитлеровцев душу, но для наступления, очевидно, еще не хватало чего-то весьма существенного.
Сегодня ночью мы будем обрабатывать очередные фашистские аэродромы в нашем районе.
Когда наши летчики готовились к полету, посторонний наблюдатель не смог бы заметить в их поведении ни волнения, ни тревоги, ни боязни, ни суетливости, ни напряженности. Они собирались в бой, как собираются в обычный мирный полет. А потому здесь можно было услышать самый беспечный разговор и даже шутки. Это на время отвлекало людей от мыслей о грозной минуте сражения, хотя каждый летчик был готов к бою сразу после получения приказа.
Те же чувства, что испытывали товарищи, испытывал и я. Так же, как они, продумывал маневры над целью, приемы борьбы с вражескими истребителями и зенитной артиллерией, так же, как они, отрешался в такие минуты от всего, что не было связано с выполнением предстоящего задания, и собирал в кулак свою волю.
Вот и теперь, собираясь на задание, я оглянулся и увидел Кравчука в окружении Бочина, Сидоркина, Ермолаева. Павел был чисто выбрит, аккуратно подстрижен «под ежика», летняя гимнастерка и брюки были выстираны и выглажены, на загорелой шее резко белела полоска свежего подворотничка. На подвижном симпатичном лице штурмана играла улыбка. Кравчик, как с любовью называли его в эскадрилье, молодцевато расправил складки под поясом, подбоченился, шутливо поворачиваясь перед товарищами и выпячивая грудь, где на выцветшей гимнастерке выделялись более темные пятна от орденов. «Ордена, видимо, снял перед стиркой», — подумал я, с удовольствием оглядывая друга.
На задание мы вылетели звеном в вечерних сумерках. Слева от меня шел лейтенант Сиволдаев, справа — Фефелов. Поднявшись на высоту тысяча метров, я осмотрелся. Ведомые держались в строю ровно, устойчиво. «Попасть одному в лапы прожекторов еще куда ни шло, а вот звеном — будет хуже», — подумал я. Именно поэтому я прошел стороной мимо Сталино, а потом, развернувшись, вывел звено к вражескому аэродрому с запада.
На боевом курсе нам все же не удалось избежать вражеских прожекторов. Они сразу схватили машины, а зенитки [120] бешено осыпáли их огнем. Наши стрелки-радисты открыли интенсивную стрельбу, что внесло дезорганизацию в противовоздушную оборону противника.
— Держи так. Идем хорошо. Вижу самолеты, — скороговоркой отчеканил Кравчук.
Мои ведомые подошли поближе, чтобы не пропустить момент сбрасывания бомб.
— Хорошо попали! По стоянке, — оживленно доложил штурман. — Тридцать шесть бомб — не шутка.
Я смотрел вперед, понемногу теряя высоту. Местность еще проглядывалась довольно хорошо, и с высоты трехсот метров на земле можно было различить крупные ориентиры.
— Впереди колонна вражеских автомашин! Атакуем? — крикнул Кравчук.
Я тоже видел, как из населенного пункта справа вытягивалась колонна длинных машин, направлявшихся к фронту. «Наверное, везут бензин», — подумал я и решил атаковать. Качнув крыльями, довернул на колонну. Ведомые пошли за мной. Поточнее навожу нос «Бостона» на цель и открываю огонь. Шесть стремительных трасс, выпущенных с наших самолетов, настигают колонну. Одна за другой вспыхивают автомашины. «Да. Это бензин», — убеждаюсь я и продолжаю вести стрельбу. Враг начинает обстреливать нас сзади, справа и слева. Вокруг кромешный ад. Постепенно наши стрелки стали подавлять огневые точки. Но в борьбу с нами втянулись, очевидно, все средства противовоздушной немецкой обороны. Огонь по нас велся со всех сторон. Многочисленные разноцветные трассы тянулись к самолетам, образуя светящийся купол.
Справа и слева лопались снаряды крупного калибра. За время войны я бывал во многих переделках, но такой массы огня не видел. Пули прошивали борта кабин и плоскости самолетов. Услышал глухой удар в наголовник. И тут же мне показалось, что в затылок вонзилось множество иголок. Впереди с близкого расстояния ударил пулемет. Я бью длинной очередью. А мой экипаж в течение двух-трех минут отстреливается во все стороны. Наконец мы словно проваливаемся в черную ночь. Фейерверк кончился, мы — над своей территорией.
Ведомые держатся в строю, значит, все вышли из боя. Вызываю штурмана. Молчит. Радист отвечает, что у него все нормально.
— На дороге видел семь горящих цистерн, бил по огневым точкам без промаха. [121]
— Вызови штурмана, он молчит, — чувствуя смутную тревогу, прошу Трифонова.
Через некоторое время слышу взволнованный голос радиста:
— Телефоны работают исправно. Кравчук не отвечает.
Сам веду ориентировку: скорее, как можно скорее домой! Далеко впереди — свет посадочных прожекторов. Все самолеты благополучно произвели посадку. Зарулив на стоянку и не дожидаясь стремянки, прыгаю с крыла на землю, бегу под кабину штурмана.
На лицо упали теплые капли...
— Кровь, — посветил фонариком техник.
Я закричал, чтобы немедленно открыли кабину, а Трифонов бросился за санитарной машиной.
Когда открыли кабину, окровавленное тело Кравчука безжизненно опустилось к нам на руки. Павел был еще теплый, и я так надеялся, что он только тяжело ранен! Подбежавший полковой врач Джанба послушал пульс.
— Все... Скончался... — сказал он.
На выгоревшей гимнастерке, там, где должны были находиться ордена, виднелись два округлых зеленоватых пятна. Одно из них было пробито пулей. Если бы ордена были на месте, на гимнастерке! Пуля, ударившись в один из них, разорвалась бы, не причинив большого вреда. Эх, Павлик, Павлик! Награды Родины за твой ратный труд стали бы твоим щитом, если б не горькая случайность...
В тот раз мы причинили врагу немалый урон, его противовоздушная оборона была вскрыта на большом участке. Об этом и многом другом я буду докладывать командиру. А как вымолвить имя погибшего друга Павла Кравчука, коммуниста, человека большой силы воли, бесстрашного бойца, сердечного товарища, которого все любили в полку!
Впереди еще много боев и сражений. В каждом полете мы будем мстить за поруганную землю, за сожженные города и села, за матерей наших и за боевых друзей, с которыми породнились в суровые военные дни и которых так много потеряли.
На стоянке специалисты осматривали самолет. Техник Лысов доложил, что осколки пули, убившей Кравчука, повредили несколько приборов, а в кабину летчика попал большой осколок снаряда, который помял наголовник и вылетел наружу, разворотив борт...
Сегодня мой повторный вылет не состоится. С разрешения командира полка я вместе с Трифоновым еду проститься [122] с погибшим другом и похоронить его в тихом хуторе недалеко от Дона.
На следующий день, когда приехали на КП, меня окликнул подполковник Козявин. Он сообщил, что в полдень я должен быть готов к отъезду в политотдел дивизии, где состоится вручение партийных билетов.
Я ждал этого вызова и, волнуясь, приводил себя в порядок самым тщательным образом. Притихшие и торжественные, ехали мы, двенадцать человек, как на большой праздник.
Вручив партийные билеты, начальник политотдела дивизии поздравил нас и пожелал успехов в боях.
— Мы находимся накануне больших событий на нашем фронте, — говорил он. — Вы всегда дрались с врагом как настоящие коммунисты. Теперь должны вести за собой всех, подавая пример мужества и героизма.
Ответные слова прозвучали как клятва верности своему Отечеству и партии.
День приема в партию, 17 августа 1943 года, запомнился на всю жизнь...