Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Относительное затишье

Утром 19 сентября прибыла основная часть наземного эшелона нашего полка.

— Особых приключений в дороге не было, — докладывал инженер Поповиченко командиру полка. — Пришлось обходить заставы, населенные пункты, занятые немцами, даже строить переправы через речушки. Были короткие стычки с фашистскими разведчиками. Но все обошлось благополучно. Сумской с шофером остался у неисправной машины. Они должны скоро появиться...

Незаметно наступила осень с дождями, туманами, холодными ветрами. Наш полк вынужден был перелететь дальше на восток, в район Воронежа. К этому времени линия фронта на юго-западном направлении стабилизировалась и к началу ноября проходила через Ливны, Тим, восточнее Купянска, Красного Лимана и далее на юг. Наступило относительное затишье. Летали мало — мешала непогода. За октябрь и ноябрь каждый летчик сделал не более двадцати вылетов. Личный состав полка получил возможность привести себя в порядок и по-настоящему отоспаться.

В общежитии появился старенький патефон. В длинные осенние вечера частенько рассказывали то, что знали из прочитанного. Особенно интересовали всех героические дела советских летчиков, боровшихся в гражданскую войну против Деникина, Колчака, Врангеля, басмачей...

Однажды, помогая технику Стрельцову, я спросил, почему в последнее время стало часто барахлить зажигание.

— Моторы сильно поизносились, — ответил он. — Забрызгиваются свечи. Образуется плотный нагар, магнето начинает работать с напряжением, получается неполное сгорание в цилиндрах, отсюда хлопки, тряска моторов.

Поговорили и взялись за дело. Проверили и установили одно магнето, принялись за другое. Но в это время слабо моросивший дождь перешел в ливень. [44]

— Давай в кабину, — крикнул я Стрельцову, быстро взбираясь на крыло. Он так же проворно очутился в кабине штурмана. В машине было сухо и тепло. Тут-то и поведал мне авиатехник свою заветную мечту — стать истребителем. Я пообещал передать его рапорт командиру полка...

В один из особенно ненастных дней в полк возвратился шофер машины, на которой перебазировался Сумской. Шофер прибыл из госпиталя, где лечился после ранения, полученного в неравной стычке с гитлеровцами, во время которой погиб Володя Сумской...

* * *

Второй день свирепствует снежная буря. Ни пройти, ни проехать, а снег валит и валит.

Все до единого человека брошены на расчистку снега.

В полдень стало известно, что из Воронежа приехал командующий авиацией Юго-Западного фронта генерал-лейтенант Ф. Я. Фалалеев, что он привез награды для личного состава полка и что обед будет немного позже, после торжественного вручения наград.

Окончив расчистку снега, мы быстро привели себя в порядок и собрались в столовой, по-праздничному нарядной и чистой. За столом, покрытым красным сукном, сидели генерал-лейтенант Фалалеев, майор Рассказов, комиссар Козявин и Виктор Шестаков, раскладывавший документы. На столе лежало много красных коробочек.

Генерал прочитал несколько приказов, в которых командование отмечало успешные боевые действия полка и выражало благодарность личному составу за мужество и стойкость. Затем огласил два Указа Президиума Верховного Совета СССР о присвоении высшей награды Родины — звания Героя Советского Союза летчику Ивану Склярову и стрелку-радисту Василию Капитонову.

Все бросились к героям, обнимали, жали руки, хлопали по плечам, одним словом, искренне и бурно выражали свою радость за боевых товарищей.

Когда буря восторга утихла, началось вручение орденов. Орден Ленина прикрепили к своим гимнастеркам отважные воздушные бойцы Рассказов, Козявин, Хардин. Генерал поздравил награжденных, пожал им руки, а они поклонились залу, откуда гремели аплодисменты. А какое оживление началось, когда стали вызывать летчиков, штурманов, техников, радистов! Каждому устраивалась овация независимо от того, получал он орден или медаль. Так в счастливом возбуждении прошло около часа. Бочину вручили орден [45] Ленина. Ордена Красного Знамени были удостоены Усачев, Кравчук, Панченко, Сидоркин, Святенко, Лебедев, Заварихин, Шестаков, Барышников и еще несколько человек. Николаев и я получили сразу по два ордена: Красного Знамени и Красной Звезды.

Когда все ордена и медали были вручены, генерал-лейтенант Фалалеев поздравил нас с наградами Родины и выразил уверенность, что мы и впредь будем, не жалея ни сил, ни самой жизни, громить немецко-фашистских оккупантов.

— Коммунистическая партия, товарищ Сталин возлагают большие надежды на действия авиации по разгрому главной вражеской группировки на московском направлении, — сказал генерал-лейтенант. И закончил свою короткую речь такими словами: — Наше контрнаступление продолжается. Войска Калининского, Западного и Юго-Западного фронтов успешно продвигаются вперед, причиняя врагу большие потери...

После обеда начался концерт художественной самодеятельности. Настоящей сенсацией явилось для всех нас выступление недавно прибывшего в полк скромного, малоразговорчивого летчика Кости Горелова. У него оказался такой замечательный голос, что мы были просто потрясены. Зал замер: и песня была новая, и исполнялась она вдохновенным мастером. А чуть позже мы узнали, что Костя, уже будучи летчиком, несколько месяцев проучился в консерватории, куда был направлен командованием своей части, а когда началась война, сбежал из консерватории на фронт...

* * *

В один из дней мы собрались в землянке командного пункта. Командир полка подозвал к столу меня с экипажем. Объясняя боевую задачу, Рассказов показал по карте, как надо проложить боевой курс и выполнить маневр в районе цели. А штурман старший лейтенант Немцов, делая какие-то свои пометки на карте, поставил крестик у железнодорожной станции Орел.

Мы вылетели ранним вечером и взяли курс на северо-запад. Погода была сложная. Над самолетом, клубясь и цепляясь за кабину, проносились тяжелые массы облаков. С увеличением высоты видимость по горизонту расширилась. В туманной дымке, далеко в той стороне, где должен находиться Орел, стали просматриваться нечеткие, длинные цепочки огней, сходившихся где-то в одной точке на северо-западе. Это машины с зажженными фарами шли к Орлу. Их было тысячи. Гитлеровцы отходили на этом участке. [46]

Снижаемся до тридцати — сорока метров. Штурман и стрелок-радист одновременно ударили из пулеметов короткими очередями. Автомашины, попав под огонь, мгновенно гасили фары, останавливались, наскакивали друг на друга, сползали в кюветы. Передние же продолжали двигаться вперед с зажженными огнями.

Из ближних населенных пунктов по нас открыли огонь пулеметы и малокалиберная артиллерия. Их трассы исчезали в облаках. А на белом безбрежном поле под нами уже появились окрестности Орла. Набираю высоту, чтобы создать условия для бомбометания. Немцов миганием сигнальных огней командует, куда следует довернуть, чтобы точно выйти на цель.

Самолет внезапно выскочил на станцию. Гитлеровские зенитчики молчали: то ли не хотели вскрыть раньше времени систему своего огня, то ли посчитали появление самолета случайным. Штурман, мигая сигналами, снова уточнил направление. Самолет вздрагивает и, освободившись от бомб, облегченно рвется вперед. Выдерживаю курс по прямой. Немцову необходимо убедиться в результатах бомбометания. А фашисты уже усиленно бьют из зенитных орудий и пулеметов. Снаряды с треском лопаются вокруг нас, осыпая машину брызгами осколков. Резким разворотом я пытаюсь выйти из-под огня противника. И в этот момент из леса, к которому мы разворачивались, начинают строчить зенитные пулеметы. Один из снарядов разорвался под правым мотором. Самолет резко качнулся, заваливаясь налево. Я с трудом выравниваю машину, набираю высоту и вхожу в облака. Где-то сзади еще рвутся снаряды. Но возбуждение, вызванное схваткой с врагом, спадает. Внимательно осматриваю приборы. Сразу бросается в глаза критическая температура воды и масла на правом моторе. Снижаюсь под облака. А температура на правом моторе продолжает расти. Как положено в таком случае, выключаю с большим сожалением неисправный мотор.

Израненный бомбардировщик низко летел на восток над той же дорогой, по которой отходил противник. И это зрелище приносило чувство огромного удовлетворения...

Снег вскоре посыпал гуще и мгновенно скрыл горизонт, поля, дороги, движущиеся машины. В темной кабине фосфорическим светом мерцали приборы, показывая, что самолет пока летит правильно, что левый мотор тянет исправно, сохраняя высоту. И все же наш СБ стал неустойчивым. Порывистый ветер раскачивал его. Руки и ноги немеют от напряжения и усилий, сопротивляясь давлению рулей. Беспрерывно [47] движущиеся стрелки приборов двоятся в моих усталых глазах, создавая искаженное представление о полете. Приходится напрягать всю силу воли, все внимание. Кажется, полет длится бесконечно долго.

— Скоро аэродром?

— Осталось минут пять-шесть, — отвечает штурман.

— Связь с землей есть?

— Нет, командир. Наверное, оборвалась антенна.

После паузы снова голос штурмана:

— Впереди два желтых пятна. Это свет посадочных прожекторов.

До земли пятьдесят метров. Плавно сбавляя обороты мотора, снижаюсь чуть ли не ощупью. Всматриваюсь в приближающуюся расплывчатую полосу света. Легкими движениями штурвала поддерживаю машину и едва ощущаю, как она сначала чиркает колесами по снегу, а затем бежит уже по земле, покачиваясь на снежных переметах.

Промелькнул как призрак и остался где-то позади свет прожектора. Самолет устойчиво катится, постепенно замедляя бег.

Пусть теперь за окнами кабин злится и воет ветер. Боевой полет закончен. Задание выполнено. Я с облегчением выключаю мотор, который все же дотянул нас до аэродрома, и мысленно говорю сам себе: «Вот мы и дома...»

* * *

Многие наши летчики, начиная с младших и кончая старшими по положению и званию, старались обычно так подобрать экипаж, чтобы заполучить и штурмана, и стрелка-радиста, которые непременно были бы на высоте по всем статьям. Я не делал этого. Я летал с молодыми и немолодыми, с опытными и необстрелянными помощниками. Правда, иногда попадал впросак, но ни разу не пожалел об этом, считая, что ошибаться свойственно каждому, тем более тем, кто хочет совершенствовать свое боевое мастерство.

...Это случилось в конце ноября сорок первого, когда наши войска освободили Ростов и с боями продвигались вперед там, на юге. В то время летчики полка работали с аэродрома подскока в районе станции Раздольная, поддерживая свои наступающие войска. Особенно удачно действовали на запорожском направлении, громя колонны врага и парализуя движение немецких составов по железным дорогам. Мы были довольны своими успехами.

Стремясь сдержать натиск советских войск, гитлеровское командование подтягивало к Таганрогу резервы из [48] Донбасса через станцию Волноваха, а из Запорожья — через станцию Пологи. Мы получили задание в течение ночи бомбить станцию Пологи и приостановить движение эшелонов врага.

Экипажи, занимавшие один из классов местной школы, старательно готовились к вылету, прокладывая маршруты, уточняя время, сигналы, средства привода. Мой штурман Зимогляд заболел, и я помогал другим экипажам готовиться к полету. Из соседней комнаты появляется заместитель командира полка майор Хардин и, сочувственно оглядев меня, сообщает, что полетит на моем самолете, только немного позже, когда выпустит в воздух все экипажи.

Я козырнул и вышел на крыльцо школы. Осмотревшись, увидел молодого штурмана лейтенанта Николаева, которого в отличие от Михаила Яковлевича Николаева мы называли Николаев-второй. Он сидел на скамеечке и безучастно смотрел на заснеженные поля.

— Что загрустил?

— А что прикажете делать, когда не берут на боевое задание? За два месяца сделал всего шесть вылетов.

— Эту несправедливость мы сейчас исправим. К полету готов? — спросил я.

— Готов! — встал тот.

— Отлично! Я пойду к майору Хардину.

Вылетели мы часов в десять вечера. Все экипажи в ту ночь бомбили эшелоны на станции Пологи и по всему участку этой железной дороги до Запорожья. Работала и авиация дальнего действия. Станция Запорожье горела. В воздухе висели светящие авиабомбы, била зенитка, на земле взрывались фугаски.

Возбужденный близкими разрывами снарядов, Николаев пытался поделиться со мной своими впечатлениями.

— А бомбы-то не забыл сбросить? — спросил я в шутку.

— Ой, не знаю, — вскрикнул он и замолчал, очевидно, проверяя, не висят ли бомбы.

Я рассмеялся про себя, так как видел разрывы наших бомб, они легли хорошо.

Мы возвращались домой. Уже увидели прожектор, крутивший лучом воронку.

— До аэродрома еще десять минут, — уверенно произнес штурман.

— Тогда давай, веди. Следи за ориентировкой, — сказал я, краем глаза наблюдая, как исчезает где-то сзади приветливый луч прожектора.

Прошло десять минут — аэродрома нет. [49]

— Товарищ командир, мы пролетели наш аэродром десять минут назад, — робко сознался Николаев.

— Главное — вовремя признать свою ошибку и немедленно исправить ее. Давай обратный курс.

Пролетели обратным курсом десять минут — аэродрома нет и в помине. Немного покружив в поисках прожектора, я указал Николаеву на костры, горевшие в ноле, и предупредил, что сяду возле них, а он сбегает и узнает, где мы находимся.

Включаю фары и спокойно, как днем, сажусь на заснеженную площадку. Там пылали костры. Множество людей расчищали снег, готовя новый аэродром для фронтовой авиации. Я видел, как Николаев подбежал к ближайшей группе и, размахивая руками, стал что-то объяснять. А еще через пару минут рабочие подняли его на руки и подсадили в кабину.

— Наш аэродром совсем рядом. Семь минут полета, — радостно сообщил Николаев.

Самолет, взметая снег, оторвался от земли и исчез в небе. Но посвящение Николаева в настоящие штурманы на этом не закончились. Промелькнуло расчетное время, а аэродром как заколдованный так и не появился.

— Что теперь будем делать, товарищ штурман? — спросил я.

— Не знаю, товарищ командир, — откровенно признался он.

Я и сам начал уже беспокоиться. Внимательно присматриваясь, не покажется ли где луч приводного прожектора, я поколесил немного по небольшому пространству и наконец нашел его. Чтобы не потерять прожектор из виду, круто развернулся в его сторону. Однако при моем приближении прожектор погас.

— Они не хотят нас принимать. Это аэродром У-2, — пояснил штурман.

Я вышел на посадочный курс, включил фары и без помех сел на притаившийся аэродром. Там в полной темноте заправлялись горючим пять-шесть «кукурузников». К своему удивлению и радости, я узнал среди подбежавших летчиков и техников своего товарища по Сталинградской школе военных летчиков Петра Серова. Теперь это был не просто Петька Серов, а комиссар полка прославленных ночных бомбардировщиков У-2. Он пригласил нас поужинать.

За ужином вспомнили курсантскую жизнь, Сталинград. Вспомнили первые полеты на У-2, удача, друзей курсантов. [50]

— Послушай, — тронул меня за плечо Серов. — У нас к вам просьба. Понимаешь, на нашем участке наземные войска готовят рубежи для наступления. Кое-где они уже потеснили немцев и заняли хорошие исходные позиции. А вот на одном направлении не могут овладеть высоткой, которая является ключом обороны гитлеровцев, — мешает дот. Немцы строчат из пулеметов на триста шестьдесят градусов. Приблизиться к доту и подавить его невозможно.

— Дот — это трудное дело. А что у тебя за просьба?

— Взорвать бы эту проклятую штуку? — вопросительно произнес Серов.

— Штурман у меня молодой, — ответил я.

— А все же попробуйте, ребята. Сколько ваш самолет поднимает бомб?

— Десять стокилограммовых можно подвесить.

— Вот и отлично! — улыбнулся Серов. — Наш У-2 выбросит над целью несколько светящих бомб, а снаряды артиллерии точно укажут, где находится цель.

— Ну как, штурман, поможем пехоте?

— Я готов, товарищ командир! — смутившись своего порыва, ответил Николаев.

Пока подвешивали бомбы, заливали в баки бензин, договаривались с КП командира пехотного полка, время вплотную приблизилось к рассвету.

Подлетая к линии фронта, я понял по вспышкам рвавшихся на земле снарядов и пулеметным трассам, что наши войска ведут интенсивный огонь, а противник отвечает редкими залпами артиллерии.

— Видишь линию фронта? — спросил у штурмана.

— Вижу. До цели три-четыре минуты полета. Расчет на бомбометание готов, нужно набрать высоту.

— Будем бомбить с высоты триста метров, — твердо сказал я. — Бомбы сбросишь все сразу — залпом. Цель где-то впереди, по нашему курсу.

— Бело кругом, и везде стреляют, — со вздохом произнес штурман.

Внизу под самолетом вспыхнули светящие бомбы. Земля стала просматриваться яснее, стали видны развалины домов, кусты, извилистые линии траншей и окопов. Николаев, посмотрев в прицел, рванул рукоятку сбрасывания.

Почувствовав, как самолет ринулся вперед, освободившись от бомб, я сразу ввел его в крутой левый вираж, пытаясь рассмотреть, что делается на земле. Там рванули вверх яркие огненные столбы. Взрывная волна тряхнула самолет с такой силой, что я навалился на штурвал. [51]

Сели мы на свой аэродром уже после рассвета, когда нас перестали ждать. Майор Хардин стал ругать нас на чем свет стоит.

— Анархию разводите!.. Отстраню от полетов! — кричал он.

— Товарищ майор, вас вызывают к телефону, — доложил дежурный по штабу лейтенант Лебедев.

— Иду. А вы, голубчики, подождите, разговор еще не окончен.

Хардин возвратился быстро.

— Задал бы я вам перцу, если бы не пехота, — уже миролюбиво сказал он. — Вам передали благодарность. Они какую-то важную высоту взяли... А вот на благодарность командира нашего полка не рассчитывайте. Скажите спасибо, что не получили взыскания...

* * *

На столе, за которым сидел Константин Иванович Рассказов, была развернута карта обширного района. Летчики, штурманы и стрелки-радисты приготовились записывать данные радиостанций, позывные, сигналы.

— Час назад, — обратился к нам командир полка, — на разведку вылетел экипаж майора Хардина. Он летит по маршруту Щигры, Курск, Белополье, Конотоп, Брянск, Орел, Ливны. Это почти весь район, где нам придется действовать сегодня. Разведчик передает: высота облачности 250–300 метров, кое-где идет снег, видимость хорошая. С рассветом полк будет действовать одиночными экипажами. Всем вести разведку в интересах наземных войск. Наносить бомбовые удары по железнодорожным эшелонам, находящимся в пути и на станциях. При возможности атаковать самолеты противника на аэродромах огнем пулеметов и бомбами. Воздействовать на его автоколонны и группы пехоты. Вылет — по готовности экипажей. С первым эшелоном пойду я. На аэродроме остается комиссар.

Пока эскадрильи готовились к вылету, майор Хардин попал на маршруте в сильную пургу. Незаметно проскочив Конотоп и Бахмач, он оказался над Нежином, который принял за Конотоп, и развернулся на Брянск, что сразу спутало все штурманские расчеты. Когда вышло время, а Брянск так и не показался, штурман старший лейтенант Ильяшенко предложил пойти еще дальше тем же курсом. Погода снова ухудшилась, и штурман уже не смог восстановить детальную ориентировку. Бомбы пришлось сбросить по автоколонне, двигавшейся, как подумал штурман, в районе Брянска. [52]

Проплутав еще некоторое время, экипаж решил во избежание неприятностей идти курсом 90 градусов — прямо на восток. Было уже восемь утра, и на земле просматривались деревни, леса, реки, дороги.

— Смотри, впереди большой город, — обратил внимание штурмана Хардин.

— Воронеж. Вижу аэродром, — отозвался Ильяшенко.

— Захожу на посадку, — послышалось в ответ.

Выпустив шасси и закрылки, Хардин стал спокойно планировать. А штурман, всматриваясь в площадку аэродрома, заметил десятка два самолетов. Ему показалось странным, что они стояли открыто, не в капонирах и без маскировки. Смутная догадка подтвердилась, когда они пролетели над самолетом, на крыльях которого распластались широкие черные кресты.

— Немцы! — крикнул штурман Хардину, когда СБ уже скользил на лыжах по земле.

— Спокойно! — отозвался летчик. — На аэродроме никого. Я развернусь и порулю вдоль стоянки, а вы бейте по самолетам.

Пробег еще не закончился, а Хардин уже энергично развернулся на 180 градусов и быстро порулил, направляя нос бомбардировщика так, чтобы штурману было удобно стрелять.

Штурман и радист одновременно открыли огонь, поражая ближайшие самолеты. Трассы пуль рассыпались веером.

По летному полю быстро катил белый советский бомбардировщик, из кабины которого били пулеметы. На стоянке вспыхнули две машины, взорвалась цистерна с бензином, загорелся еще один самолет. Потом раздался могучий рев моторов, и СБ оторвался от земли.

— Куда это нас занесло, штурман? — спросил Хардин, когда вражеский аэродром остался позади.

— Это был Орел, товарищ командир. С воздуха он очень похож на Воронеж. Будь это днем, они бы сожгли нас.

На свой аэродром дотянуть не удалось. Моторы стали давать перебои, и Хардин едва успел посадить СБ в десяти километрах за линией фронта...

В этот день все экипажи полка действовали умело, инициативно и причинили немецко-фашистским войскам большой урон. Лебедев с Заварихиным и стрелком-радистом Федосеевым сожгли два самолета на полевой площадке в районе Харькова и привезли важные разведывательные данные. Экипаж Панченко огнем пулеметов и бомбами разогнал батальон вражеской пехоты западнее города Ливны и [53] причинял ему большие потери. Экипаж Бочина добрался до Брянска и, маскируясь облачностью, внезапно сбросил бомбы на скопление эшелонов. Иван Скляров со штурманом Кравчуком и стрелком-радистом Смирновым бомбил эшелоны на станции Орел. Зенитная артиллерия немцев открыла сильный огонь. Чтобы выскочить из-под обстрела, Скляров вынужден был несколько раз бросать свою машину чуть ли не до земли. Когда он добрался до аэродрома, в самолете насчитали около семидесяти пробоин. Экипаж Сидоркина, действуя южнее Курска, напал на колонну автомашин, двигавшуюся из Белгорода на Курск. Четыре его захода остановили колонну, пехота разбежалась по полю, бросая оружие. Старший лейтенант Барышников со штурманом старшим лейтенантом Зимоглядом и стрелком-радистом Егоровым обнаружили большую колонну фашистов, двигавшуюся из района Мценска на запад, и удачно пробомбил ее. Другие экипажи наносили удары по противнику, отходившему в полосе наступления Юго-Западного фронта.

Настроение царило приподнятое, боевое. Да и было чему радоваться. Задачу дня удалось выполнить на «отлично». Врагу причинен большой урон, наземные войска получили обширную информацию от воздушной разведки, и, что весьма важно, полк не понес никаких потерь...

* * *

Мой самолет стоял без правого мотора, на раме болтались трубки, шланги, прокладки. Около него сновали техники во главе с инженером полка Поповиченко.

— Я думал, все готово, а вы даже мотор сняли, — удивился я.

— Сняли, — значит, нужно, — огрызнулся Поповиченко. Видно, у него что-то не ладилось. — На тебя, Ефремов, не напасешься техники. То тебя сбивают истребители, то падаешь, подбитый зениткой, и хоть разорвись, а подавай ему исправный самолет. Вечно тебя несет под самый огонь, — ворчал «старшой».

— Война... Немец всегда лупит, как очумелый. Ты по-хорошему хочешь влепить ему бомбы, а он не понимает и старается шарахнуть тебя снарядом, — отшучивался я. — Ну да не в этом дело. Мотор зачем сняли?

— С мотором все кончено, отвоевался. Пойдет на запчасти...

— А как же мы? — удрученно спросил Немцов, воззрившись на инженера. — Все будут работать, а мы баклуши бить? Этак фашисты вообще забудут про наш экипаж. [54]

— Делать вам пока ничего не надо. Отдыхайте. Когда ты, Ефремов, на земле, я спокойно чувствую себя, и все идет как положено, — признался Поповиченко. — Ребята летают, воюют, возвращаются на исправных самолетах...

Это добродушное ворчание, напоминавшее отцовскую нотацию, я воспринимал как должное. Приятно было сознавать, что кто-то думает о тебе и тревожится, когда ты в воздухе бьешься с врагом.

Мы отправились в землянку. Здесь было тепло и тихо. За столом начальника штаба, положив на руки кудлатую огненную голову, сладко похрапывал Шестаков. На его топчане сидел Панченко и внимательно читал при свете фонаря какую-то книжицу.

Эта ночь, как и другие, сначала разбросала экипажи во все концы фронта, потом собрала в тесной землянке. Ребята приходили на командный пункт разгоряченные боем, приносили с собой радостное возбуждение и тонкий аромат морозного воздуха. Вытащив полетные карты, они подходили к столу помощника начальника штаба майора Абрамкина, докладывали данные разведки и результаты своей работы. Экипажи уничтожали окруженные немецко-фашистские войска западнее Ельца в районах Россошное, Волчановка, Успенское, Ливны и действовали по дорогам, ведущим на Орел и Брянск. На узловых железнодорожных станциях враг яростно огрызался зенитным огнем. К утру выяснилось, что два самолета получили серьезные повреждения, а летчик лейтенант Лебедев и штурман старший лейтенант Зимогляд были ранены.

Рано утром с задания возвратился комиссар Козявин. Он тоже, как и молодые летчики, был возбужден проведенным боем. Экипаж комиссара обстреляли немецкие зенитки, но бомбы точно накрыли эшелоны на перегонах западнее Курска.

— В темноте мне показалось, что к Курску с юга подходит большая колонна, — докладывал Козявин командиру полка. — У нас уже не было боеприпасов. Надо бы проверить, что это за колонна, и, если это противник, хорошенько ударить по нему.

— Сейчас это не получится, — сказал Рассказов. — Самолеты не осмотрены и не готовы к вылету. А с рассветом пошлем на разведку в тот район Ефремова. Я его придержал с вылетом на всякий случай.

Через несколько минут я, старший лейтенант Немцов и сержант Федосеев торопливо шагали к самолету. Под ногами [55] поскрипывал снег. Холод был такой, что руки буквально прилипали к металлу.

Через несколько минут наш одинокий СБ исчез за горизонтом, взяв курс на запад. Проверив приборы и освоившись в воздушной обстановке, я почувствовал обычную уверенность, передал штурману, что высоту набирать пока не будем и линию фронта пересечем на бреющем. В дымке нас трудно будет обнаружить, а там, над целью, подскочим.

— Только доверни немного вправо, чтобы выйти на южную окраину Курска, — посоветовал Немцов.

Пролетев линию фронта, я набрал высоту и вскоре увидел впереди очертания большого города.

— На город выходить не нужно, — заметил штурман.

Слушая его, я внимательно разглядывал землю. По узкой серой ленте дороги двигались едва заметные точки. Подлетев ближе, я довольно ясно различил множество машин, двигавшихся большими группами с юга на Курск. По обочинам с обеих сторон плелись конные обозы. На некоторых санях виднелись ящики, видимо с боеприпасами. Автомашины были прикрыты брезентами.

— Атакуем с головы! — предложил штурман. — Будем бомбить под небольшим углом к дороге, с нескольких заходов.

Ревя моторами, наш СБ проносится над самой колонной. Гитлеровцы захвачены врасплох. Они мечутся между машинами, падают, скошенные пулеметным огнем. Я даже вижу их искаженные ужасом лица, вижу автоматные очереди, пущенные в нас.

На плоскостях самолета появляются пробоины. Несколько пуль, сухо щелкнув, прошивают борта кабины и уносятся дальше, а одна разрывается, ударившись о колонку штурвала. Я чувствую жгучую боль в правой руке, сжимающей штурвал.

«Пустяки», — успокаиваю себя. В ту же минуту меня отвлекает внезапно возникший впереди столб огня и дыма. В воздух взлетают обломки досок и какие-то тряпки.

— Ага! — торжествующе кричит штурман. — Они везут боеприпасы и пехоту.

Чем ближе подлетали мы к Обояни, тем злее и гуще становился зенитный огонь. Вместе с пулеметами заговорила артиллерия. Рядом с самолетом, противно крякая, стали рваться снаряды.

— Перебиты стволы обоих пулеметов, — доложил штурман.

— Выходим из боя! [56]

Резким разворотом беру направление на восток.

В этот миг под моей кабиной разорвался снаряд крупного калибра. Машину тряхнуло с такой силой, что слетел колпак с кабины. Обжигая лицо, с шумом ворвался холодный воздух. Чувствую, что СБ опускает нос, пытаюсь вывести его в горизонтальный полет. Но с ужасом замечаю, что штурвал свободно ходит взад и вперед, не испытывая нагрузки. Самолет падает. «Перебита тяга руля высоты», — мелькает в мозгу.

До земли оставалось не больше тридцати метров. Она неотвратимо надвигалась на нас. Я видел улицу села, на которую мы падали, соломенные крыши домов с закопченными трубами, женщину, достававшую воду из колодца, деревья, следы на свежем снегу. Ни выпрыгнуть, ни посадить самолет не было никакой возможности. Через несколько секунд — удар, и конец всему. Пока эти мысли проносились в голове, рука легла на рукоятку триммера руля высоты и повернула его один раз на себя. И самолет среагировал на это движение. Словно очнувшись от кошмарного сна, я еще немного повернул рукоятку триммера, и машина стала медленно набирать высоту. Я облегченно вздохнул.

Ни штурман, ни радист не знали, что мы находились на волосок от гибели, потому что связь у нас была повреждена. В кабине откуда-то из-под ног брызгал бензин и, подхватываемый потоками ветра, мелкими каплями оседал на моем комбинезоне. От удушливых испарений резало глаза. Стоит только пробиться где-нибудь маленькой искорке, и самолет взорвется, как бомба. Оглядывая машину, замечаю, что шасси вывалилось из обтекателей и свободно болтается в воздухе.

А между тем впереди показался аэродром. Все машины стояли на своих стоянках. В воздухе никого не было, значит, никто не помешает маневрировать при заходе на посадку. Хорошо, хоть моторы работают нормально.

Посадка самолета с перебитой тягой — последнее испытание. Плавно действуя рулем поворота, элеронами и триммером руля высоты, я вышел на посадочный курс заведомо намного дальше от аэродрома. Самолет реагирует на отклонения триммера, но вяло. Я смотрю вперед и немного в сторону, определяя высоту выравнивания. Когда до земли осталось пять-шесть метров, выключаю моторы. Машина касается колесами земли.

— Полный порядок! — кричу громко и весело, вылезая из кабины.

— Черт возьми! Это опять Ефремов! — инженер полка [57] хватается за голову. С группой техников он был на стоянке и видел, как СБ, коснувшись колесами земли, устало лег на брюхо и, поднимая вихри снега, пополз, словно раненое животное.

— Эй! Полуторку! — крикнул Поповиченко. — Да поскорей! Может, там раненые.

Когда полуторка с техническим составом подкатила к лежащему в поле самолету, я и штурман Немцов осторожно вытаскивали из кабины стрелка-радиста Федосеева. У него были пробиты осколками снаряда обе ноги. Сержант был очень бледен. Стиснув зубы от боли, он молча, действуя сильными руками, старался помочь нам.

— Что случилось? — спросил, ни к кому не обращаясь, Поповиченко, бегло осматривая изрешеченный самолет.

— Побили нас немножко, товарищ инженер, — ответил я.

— А что с радистом? — покачал головой инженер. — Давайте его на полуторку. Там сено, потихоньку довезем.

Удобно устроив на сене раненого радиста, мы пожелали ему скорее выздоравливать и возвратиться непременно в свою часть.

Инженер с техниками принялись осматривать повреждения. Ощупывали рваные края пробоин, просовывали в них руки, постукивали по стрингерам, шпангоутам, лонжеронам, проверяли прочность узлов, крепления деталей. Побывали в кабинах радиста, летчика, штурмана.

Отправив с докладом на КП Немцова, я присоединился к группе инженера.

— Через неделю машина будет как новая. Сделаем на совесть, — заверил меня Поповиченко. А я крепко пожал его мозолистую руку и с благодарностью подумал: «Что бы делали мы без замечательных техников, мотористов, оружейников, чей самоотверженный и напряженный труд, чьи золотые руки ремонтируют и возвращают в строй наши разбитые машины?».

Дальше