Первые испытания
Ровные ряды палаток на прибрежной возвышенности у реки Рось. Теплая украинская ночь. Летчики, молодые крепкие ребята, спят богатырским сном. По аэродрому, где стоят двухмоторные бомбардировщики СБ, неустанно шагают часовые, прислушиваясь к таинственным звукам уходящей ночи. В предрассветных сумерках проглядываются в полях очертания лесозащитных полос. Внизу, под обрывом, всплескивает в омутах крупная рыба, иногда в камышах крякнет сонная утка, в деревне прокричит петух, и снова все тихо.
И вдруг — труба горниста. В лагере гремит сигнал боевой тревоги.
Я скатился с широких нар, где спали еще пять человек, крикнул что есть силы: «Тревога!» — и стал быстро одеваться. Палатка наполнилась торопливыми шорохами, глухими со сна голосами. Я выскочил из палатки. Со всех концов лагеря бежали к аэродрому летчики, техники, радисты.
— Коля! — позвал я, обернувшись к палатке.
С Николаем Абдурахмановичем Хозиным мы друзья. Молоденькими летчиками вместе пришли в часть, вместе овладевали искусством полетов, дрались на Карельском перешейке зимой 1939/40 года. Николай за проявленную доблесть был награжден тогда орденом Красного Знамени, я — медалью «За отвагу». А в ту июньскую ночь, о которой веду рассказ, мы с Хозиным мчались на аэродром.
За последнее время боевые тревоги бывали часто — командование готовило нас к предстоящим боям. И на этот раз казалось нам, через час-другой прозвучит «Отбой», и мы проведем выходной день так, как условились вчера. Однако, прибежав на аэродром, сразу получили указание рассредоточить самолеты как можно дальше друг от друга, нарядить пулеметы, подвесить боевые бомбы, установить [6] дежурство стрелков-радистов за турельными пулеметами и даже отрыть щели для укрытия.
Перед восходом солнца мой экипаж уже устраивался на новом месте, за границей летного поля. Техники осматривали самолет, проверяли заправку бензином, маслом, водой. Заряжали оружие, сгружали с подошедшей машины бомбы. Я, старший лейтенант Михаил Николаев и стрелок-радист Иван Швец копали невдалеке от самолета узкую зигзагообразную щель. Когда вырыли ее на высоту человеческого роста, я выбросил наверх лопату, вытер платком струившийся по лицу пот и сказал ребятам:
— Ну, товарищи, отдохнем. Пойду посмотрю, что делается у соседей.
Выбравшись из щели на влажную траву, я привел в порядок одежду, подтянул потуже ремень, поправил кобуру пистолета и огляделся по сторонам.
Аэродром стал неузнаваем. Самолеты были разбросаны на огромной площади, вокруг деловито сновали люди, подъезжали автомашины, бензозаправщики, там и тут виднелись коробки из-под патронов, деревянная тара из-под бомб, стреляные гильзы и самое главное оружие бомбардировщиков — голубовато-серые громады бомб. Позади самолетов свежие отвалы земли обозначали только что отрытые щели. Из кабин самолетов раздавались отрывистые пулеметные очереди, которые перемежались цепочками разноцветных трасс. Все это было непохоже на учебную тревогу...
Взгляд останавливался на серебристых самолетах, готовых подняться в воздух. Мы любили наш скоростной бомбардировщик СБ, двухмоторный моноплан, вооруженный четырьмя пулеметами, поднимающий более тысячи килограммов бомб и экипаж из трех человек. Он уже потрудился в районе Халхин-Гола в боях с японскими милитаристами. На нем советские летчики помогали республиканцам защищать революцию в Испании, нанося удары по фашистским интервентам и по мятежникам Франко. На нем зимой 1939/40 года успешно бомбили и штурмовали войска Маннергейма. Сейчас СБ стал уже стареющим ветераном с небольшой, 350 километров в час, скоростью. Но все равно этот первенец скоростной советской авиации был хорош в бою...
К нам бежал Хозин.
— Ребята, война! — еще издали громко кричал он.
Новость так ошеломила нас, что в первый момент мы не поверили своим ушам. Но затем нас собрал командир полка полковник Федор Степанович Пушкарев и прочитал сообщение [7] о вероломном нападении гитлеровской Германии на Советский Союз. Окончив читать, Пушкарев призвал всех нас дать отпор врагу и уничтожать его, не жалея ни сил, ни самой жизни для грядущей победы.
Затем выступил заместитель командира полка по политической части батальонный комиссар Фадеев.
— Многие из вас, — сказал он, — уже били немецких фашистов в Испании, японских самураев на Халхин-Голе, сражались на линии Маннергейма в Финляндии. Коммунисты, летчики, штурманы, стрелки-радисты, инженеры и техники, поклянемся, что не выйдем из боя, пока не разгромим немецко-фашистских захватчиков, напавших на нашу Родину!
Над аэродромом и над рекой прогремело многоголосое «Клянемся!»...
Мой экипаж собрался в тени под крылом. Коренастый, загорелый до черноты техник-лейтенант Шаповалов, штурман Николаев, стрелок-радист Швец доложили о готовности машины к боевому вылету.
А вскоре полк получил задачу нанести бомбовый удар по артиллерийским позициям противника западнее города Сокаль.
Бомбардировщики быстро выстроились на старте по три для взлета звеньями, как и отрабатывали раньше. Из кабины своего СБ я посматриваю на командира звена старшего лейтенанта Еремина, прислушиваюсь к гулу моторов. Что-то у него не ладится, упорно не запускается левый мотор. Командир скатывается по плоскости на землю и, махнув рукой товарищам по экипажу, направляется к моему самолету. Его штурман и стрелок-радист, не снимая парашютов, тоже бегут к нам. Еремин еще издали подает руками знак «оставить самолет». И мне, как ни стремился участвовать в первом бою, пришлось вместе с товарищами освободить машину. Не успел экипаж Еремина разместиться в кабинах, как на старт уже вырулила последняя эскадрилья полка.
Отбрасывая упругие вихри воздуха и приминая траву, самолеты тройками устремлялись ввысь. Последними взлетели СБ Еремина и Хозина. Глядя на удаляющиеся самолеты, я и мои товарищи испытывали горечь и обиду.
Вдруг техник-лейтенант Шаповалов тронул меня за плечо:
— Товарищ командир, а вы на Ар-2 летаете? Инженер полка оставил на всякий случай в резерве Ар-2. Бомбы на нем подвешены, пулеметы заряжены, заправлен полностью. [8]
Руководитель полетов майор Архангельский не сразу согласился выпустить одиночный экипаж, который мог стать легкой добычей вражеских истребителей. Но все же дал мне «добро».
— Лети! — сказал он. — В случае опасности уходи в облака или переходи на бреющий...
На высоте двух тысяч метров нам открылись неоглядные просторы украинской земли. Под нами проплывали огромные желтые массивы хлебов, зеленые луга, змеясь, блестели тихие реки, синели леса. Прямо по курсу самолета, внизу, виднелся большой город.
— Приближаемся к Житомиру, — доложил штурман.
Вскоре мы догнали свой полк. Но в это время откуда-то снизу вынырнули вражеские истребители. Маневрируя, они выбирали удобную позицию. Один из них, переходя с одного фланга на другой, не заметил нас и оказался прямо перед носом Ар-2. Штурман несколькими длинными очередями спаренных пулеметов прошил «мессершмитт». Тот загорелся и сразу стал терять высоту. Но два других набросились на наш самолет, и мне пришлось искать защиты под огнем воздушных стрелков СБ. Загорелся еще один Ме-109 и, увеличивая угол, перешел в пикирование.
Мы заняли свое место в строю. Командир звена Еремин какое-то время с удивлением посматривал на незнакомый Ар-2, но, узнав меня, приветливо помахал рукой. Мы находились среди боевых друзей и потому по-настоящему испытали радость первого боевого вылета и первой победы...
На аэродроме самолеты быстро заруливали на свои стоянки. Автомашины и бензозаправщики подвозили бомбы, патроны, масло, горючее. Деловито суетились техники и механики. Штурманы и стрелки-радисты вместе с оружейниками заряжали пулеметы, подвешивали бомбы.
Я отошел в сторону, присел на пустой патронный ящик, закурил. Руки сжимались в кулаки, словно еще держали штурвал.
От самолета шел старший техник-лейтенант, мой друг Владимир Сумской. Форма на нем, как всегда, была хорошо подогнана и выглядела очень красиво: гимнастерка перехвачена в поясе широким ремнем, бриджи с безукоризненной складкой, хромовые сапоги начищены, синяя пилотка на кудрявой голове чуть сдвинута набок, даже пистолет в старой аккуратной кобуре с медным шомполом казался необходимой деталью его туалета.
— Я видел, как взлетел полк, — возбужденно заговорил он. — Видел, как построился, как лег на курс. Все было [9] сделано быстро и четко. И вдруг, представляешь, минут десять спустя какой-то «пират» бешено вырулил к центру аэродрома и словно прыгнул в воздух. Мы так и не смогли узнать, кто это был. Теперь я понял. Дай пожму твою руку.
Сумской, оказывается, побывал сегодня в Белой Церкви — получал там запчасти. Заодно заскочил домой повидать жену. Говорил и с моей женой Надей. Обе женщины собираются уезжать или в Воронеж, к его родным, или в Сталинград, к моим старикам.
Поговорив с Володей, я подумал, что для нас с ним и для Николая Хозина, наверное, были лучшие дни жизни, когда все трое ходили в гости к девушкам. Как было весело, а какие ужины готовили девчата! Мне стало грустно и немножко смешно. Вспомнился разговор перед женитьбой с заместителем командира нашей эскадрильи по политической части Анатолием Андреевичем Козявиным.
...Весна сорок первого года. Полк в лагерях. Я в палатке Козявина.
— Женитьба — дело хорошее, — говорит он, — но, понимаешь, время сейчас уж больно тревожное.
— Мне хоть денечка два.
— Вот разве что с субботы на воскресенье...
В воскресенье к обеду пришли Володя с женой и Николай со своей подружкой. Выпили за нас с Надей. Немного пошумели, спели несколько русских и украинских песен. Вот и вся свадьба. В шесть часов вечера все трое уехали в лагерь...
— Надя передала тебе сверток, — прервал мои невольные воспоминания Сумской.
На следующее утро полк направился тремя девятками, которые возглавил Пушкарев, в район Любачев, Ярослав, Яворов. Там воздушный разведчик Николай Хозин обнаружил в раннем полете скопление движущихся на восток войск противника.
Я шел в звене командира нашей эскадрильи капитана Рассказова. За Яворовом увидели большую колонну, двигавшуюся со стороны Ярослава. Пушкарев повел группу вдоль дороги, по которой, поднимая тучи пыли, по нескольку машин в ряд двигались танки, самоходные орудия, автомашины с солдатами, артиллерия, тягачи, цистерны. Ведущий покачал крыльями, и все летчики открыли бомболюки. На колонну обрушилось полтораста тяжелых бомб. Внизу взметнулись огромные столбы огня и дыма, забушевало пламя. Немецкие солдаты бросились врассыпную. Но зенитные орудия, скорострельные пушки и пулеметы, рассредоточенные [10] в колонне, ударили по нашим самолетам. Свинцовым ливнем ответили советские стрелки и штурманы.
В нашей эскадрилье вспыхнул СБ летчика Калина, и он направил горящую машину в гущу вражеской техники. Этот героический поступок произвел на нас огромное впечатление. Вскоре, теряя высоту, оставляя дымный след, потянул на свою территорию Панченко. Мы из пулеметов обстреливали разрозненные остатки фашистской колонны.
Много вражеских солдат, танков, автомашин, орудий навсегда остались на этом рубеже войны.
Так начались полеты. Полеты днем и ночью, в любую погоду. Личное отступило на задний план, все было подчинено одной задаче — борьбе с врагом. Несколько экипажей, считавшихся погибшими, через два-три дня возвратились в полк. Встречали их радостно, старались оказать особое внимание, заставляли по нескольку раз рассказывать о пережитом.
В первые дни войны всем в нашей эскадрилье запомнилась ничем особым не примечательная, но, в общем, довольно типичная история, происшедшая с лейтенантом Бочиным.
— И вот, значит, падаем, — рассказывал он. — Самолет горит. Над нами кружат два «мессера», но близко не подходят. У стрелка-радиста Егорова есть еще патроны, и он время от времени стреляет по фашистским истребителям. Перед нами поляна. «Держитесь!» — кричу и сажусь на фюзеляж. Треск, грохот, дым, пыль, огонь... В следующее мгновение выскакиваем из кабин и отбегаем в сторону, укрываемся за стогом сена. Наш СБ охвачен огнем. А «мессеры» настырно кружат над нами. Немецкие летчики спикировали по пять-шесть раз и улетели. Видимо, поняли, что расстрелять нас не удастся...
Где-то западнее Шепетовки посадил в поле свою поврежденную машину лейтенант Панченко. Штурмана Кравчука сильно бросило вперед, от удара он получил травму позвоночника.
— Я был беспомощен, — морщась от боли, рассказывал позже Павел Кравчук товарищам, — а гитлеровцы по очереди пикировали, стреляли из пушек. Но лейтенанту Панченко все-таки удалось вытащить меня из кабины. А стрелка пришлось похоронить там же, у маленького хуторка.
На попутных машинах Панченко доставил друга в полк. Теперь он выздоравливает, но передвигается пока плохо. И все же не теряет надежды, что снова будет летать...
Прошло совсем немного времени с начала войны, а как [11] изменились люди: стали инициативными, находчивыми, бесстрашными в бою. Хозин, Корочкин, Панченко, Бочин, Рассказов, Козявин, Хардин, Скляров... Каждый из них вносил в тактику боя что-то новое, необходимое для успешной борьбы с врагом.
За последние дни произошли некоторые изменения в экипажах нашей 3-й эскадрильи. Командир звена старший лейтенант Еремин перешел во 2-ю эскадрилью, я принял его звено. Здесь были самые молодые летчики Василий Панченко и Петр Бочин, штурманы лейтенант Дмитрий Чудненко и старший лейтенант Иван Зимогляд. Вместо стрелка-радиста Швеца со мной стал летать старший сержант Петр Трифонов, старожил полка, опытный воздушный боец.
Командование полка рассредоточило эскадрильи по разным площадкам. Наша перебазировалась на поле, к которому полукругом подступал лес. Место оказалось удобным для работы. А километрах в пяти от нашего нового аэродрома в мареве летнего дня угадывались контуры Белой Церкви, что стала родной нам за время службы, ведь там находились наши близкие.
Я подошел к группе летчиков и техников. Хозин, Орлов, Николаев, Сумской, Бочин, Шаповалов обсуждали события последних дней. В связи с приближением фронта всех волновал и другой вопрос: как быть с семьями?
— Смотрите! — вдруг пронзительно крикнул кто-то.
В ясном небе четко обозначились силуэты тяжелых самолетов. Они шли в направлении городка растянутым клином.
— Ю-88! — уверенно произнес Бочин.
На северо-западной окраине Белой Церкви взметнулись клубы черного дыма.
— Эх, будь я истребителем! — вздохнул Бочин. — Не один фашистский стервятник сгорел бы здесь!
Последние слова лейтенанта покрыл оглушительный грохот. В направлении городка пронесся бомбардировщик Пе-2. Распластавшись над землей, он в стремительном полете гнался за «юнкерсами».
— Один против восемнадцати, — произнес кто-то.
Пе-2 между тем сближался с группой вражеских самолетов. Вот он нагнал их и одного обстрелял снизу.
Фашистский летчик резко отвернул, стараясь выйти из-под удара. Но Пе-2 всем своим корпусом врезался в Ю-88. Вверх рвануло огненное облако. На землю полетели пылающие обломки. Немецкие самолеты, шарахнувшись в разные стороны, продолжали уходить на запад. [12]
— Вот как нужно биться с фашистами, — уважительно сказал Бочин.
— Вечная память герою! — склонил голову Шаповалов и снял пилотку. Остальные тоже обнажили головы, отдавая дань бесстрашному соколу...
Над нами внезапно пронесся самолет. Спустя десять минут на поляну вышли трое в синих комбинезонах, с кожаными планшетами, висевшими на длинных ремнях. Двое сняли шлемы и, как видно, не особенно внимательно слушали третьего, который, размахивая руками, что-то им доказывал. Несмотря на жару, он был в шлеме и летных выпуклых очках, сдвинутых на лоб.
Все обменялись приветствиями с экипажем Игоря Сидоркина, который летал на разведку и, очевидно, сейчас докладывал командиру полка что-то важное о передвижениях врага. Раскрасневшийся от возбуждения, Сидоркин сообщил, что в районе Броды, Берестечко, Дубно идут сильные наземные бои. Вокруг все горит. Переднего края нет. На дорогах немецкие танки, бронемашины, самоходная артиллерия, мотопехота. Противник повсюду встречал наш самолет зенитным огнем.
— Мы им тоже хорошо всыпали, — сказал стрелок-радист Иван Вишневский. — Я использовал все патроны двух пулеметов.
— Ну это для них, что слону дробина, — свертывая козью ножку, заметил Сидоркин.
К нам подбежал боец, обратился к комэску капитану Константину Ивановичу Рассказову:
— Из штаба передали: быть в готовности к полету. Бомбы оставить те же, только заменить взрыватели.
— На какие?
— Не запомнил.
— Надо запоминать! — укоризненно заметил Рассказов. — Птичкин!
— Есть Птичкин! — протиснулся к командиру эскадрильи старший техник-лейтенант.
— Уточнить в штабе, какое требуется замедление, и установить нужное время на всех взрывателях, — строго предупредил Рассказов.
Мы вылетели двумя девятками. Группу вел капитан Рассказов со штурманом капитаном Мауричевым и начальником связи полка младшим лейтенантом Лазуренко. Я шел замыкающим во второй девятке справа и потому чувствовал себя свободнее, чем другие летчики, стесненные плотным строем. За переплетами кабин видел лица товарищей, уже побывавших [13] в горячих схватках с врагом: Хардина, Барышникова, Сидоркина, Шабашева, Матвеева, Баталова, Бочина, Склярова, Панченко... Это были лучшие экипажи полка. Девятки, построившись клином, безукоризненно выдерживали интервалы и дистанции. Невольно подумалось: «Если бы нас, вот таких, было раз в десять больше». А мы несли потери. Не стало моего друга Николая Хозина и его штурмана Орлова. Будучи в разведке, они передали по радио важные сведения о передвижении вражеских войск, но до аэродрома не долетели. Израсходовав все боеприпасы в воздушном бою, ребята таранили фашистский самолет... Нет уже экипажа старшего лейтенанта Храпая. Под Бродами он направил свой подбитый, загоревшийся самолет на мост через речку Шора, возле которого скопилось много фашистских машин. Вместе с летчиком погибли его боевые друзья штурман лейтенант Филиппов и стрелок-радист Тихомиров...
Замысел капитана Рассказова мы поняли немного позже. Солнце уже клонилось к горизонту, когда мы, углубившись в тыл врага, развернулись на восток и стали снижаться. Впереди темнел большой лесной массив, невдалеке от которого тянулась ровная, как стрела, дорога. Вражеская колонна растянулась километров на тридцать. Мы снизились до четырехсот метров. Проходя точно над колонной, сбросили бомбы короткими сериями. Промахов не было: внизу бушевал огонь, горели танки, бронемашины, самоходки.
Мой самолет, вздрагивая от взрывных волн, пронесся над врагом. Колонна, разорванная во многих местах бомбовым шквалом, остановилась. Огромная масса солдат в панике ринулась прочь от дороги.
Сбросив бомбы, наша группа принялась обстреливать пехоту. Гитлеровцы, очевидно, приняли наши самолеты за свои бомбардировщики и кое-где выбросили в стороне от дороги сигнальные полотнища. А пламя завершало начатое дело и на обочинах, и на дороге...
В этом бою лишь две наши машины получили незначительные повреждения. Оказывается, враг не так страшен, если действовать умело и продуманно, если больше проявлять инициативы и смелости в бою.
Наскоро поужинав, летчики разошлись по своим палаткам. Тяжелые дождевые тучи плотно закрыли небо. Тревожно, как осенью, шумел лес.
Ворочаясь с боку на бок, я долго не мог заснуть. Перед глазами проносились вершины деревьев, автомашины, застывшие [14] на дороге, искореженные орудия, сигнальные полотнища, падающие немецкие солдаты...
Утром следующего дня я получил задание вылететь со своим звеном в район Сквиры, чтобы соединиться там с группой самолетов и вместе с ними лететь в Броды на по» давление артиллерийских позиций врага.
Ведомые Вочин и Панченко сразу пристроились к моему самолету крыло в крыло. Готовые к бою стрелки-радисты полоснули в небо пробными очередями. Это взбодрило.
— Вот и Сквира. Впереди два звена, к которым будем пристраиваться, — доложил штурман Николаев.
Я слегка качнул крыльями и увеличил обороты моторов. Бочин и Панченко следовали за мной. Все шло нормально, но идущие впереди растянулись на километр. Дистанция между нами не сокращалась. Я выжимал из моторов все, на что они были способны, однако приблизиться к группе не удавалось.
А время шло. Внизу проплыл Житомир, уже показался Новоград-Волынский. Но самолеты продолжали идти отдельными группами.
Под нами раскинулись Броды. Внизу блеснули на солнце крылья взлетающих самолетов. Вскоре первое звено было атаковано вражескими истребителями, затем на него обрушилась зенитная артиллерия. Стали падать сбитые бомбардировщики, вслед за ними рухнул взорвавшийся в воздухе немецкий истребитель. «С первым звеном покончено», — с ужасом подумал я. В следующее мгновение четыре «мессершмитта», вынырнув снизу, атаковали второе звено. Бомбардировщики сбросили бомбы и стали разворачиваться, отстреливаясь из всех пулеметов.
Я дал сигнал своим ведомым и, резко снижаясь, на предельной скорости устремился вперед. Только так можно было избежать встречи с вражескими истребителями и нанести бомбовый удар по цели. Но артиллерийских позиций мы так и не обнаружили. Зато на железнодорожной станции Броды оказалось несколько эшелонов и скопление войск.
Николаев сбросил стокилограммовые бомбы на железнодорожный путь. Вспыхнули вагоны, загорелась станция, в панике забегали солдаты. Убедившись, что ведомые хорошо держатся в строю, я снизился еще немного. Штурманы и стрелки-радисты открыли пулеметный огонь по скоплениям машин и фашистских солдат.
Выйдя из боя, мы увидели, как высоко слева уходил от преследования истребителей наш маленький, юркий Ар-2, [15] а справа медленно летел еще один бомбардировщик, с дымящимся левым мотором. Фашистские летчики опомнились только тогда, когда по ним ударили сзади шесть пулеметов нашего звена. Один из истребителей был сбит и врезался в землю. Другой, получив повреждение, сел в поле, оставив за собой густые клубы дыма и пыли.
Как только звено приземлилось на родном аэродроме, к моему самолету подъехала эмка, из которой вышли Рассказов и Козявин.
Я подробно доложил о перипетиях неудачного вылета. К этому времени появился и поврежденный бомбардировщик, с трудом опустившийся на летное поле. К концу моего доклада подъехала машина с Шаповаловым и его штурманом Ивановым. Они доложили командиру почти все то, что и я, но при этом не пощадили ведущего группы.
Внимательно всех выслушав, Рассказов поручил адъютанту эскадрильи Виктору Шестакову составить обстоятельное донесение в полк.
— Об ошибках командира звена Ермакова я сообщу сам, — сурово произнес капитан и уже другим тоном добавил: — А сейчас — отдыхать.
Летчики разошлись к самолетам. Мы с Николаевым уселись на ящике недалеко от нашего СБ, а Трифонов, забравшись в кабину, занялся пулеметами.
— Привет мастерам бомбовых ударов!
Перед нами стоял старший техник-лейтенант Сумской. Как и все, кто оставался на земле, Володя с болью встречал искалеченные в бою самолеты, опаленных огнем друзей. Эти люди всячески старались охранять покой летчиков на земле, а потому взяли на себя самый тяжелый труд — подготовку машин к полету. Мы в свою очередь тоже не гнушались никакой работы, охотно помогали техникам и оружейникам. Эта взаимная забота скрепляла коллектив узами дружбы и товарищества.
— Чем порадуешь, Володя?
— Во-первых, вот этим, — он протянул мне и Николаеву по пачке «Казбека».
Я с удовольствием принял подарок.
— Бери и мои! — отдал свою пачку штурман. — Нашел чему радоваться! Будь я командиром эскадрильи, всем бы запретил курить в приказном порядке.
— Тогда держи это, — Сумской протянул Николаеву две большие конфеты в красивой обертке.
— Это другое дело, — хмыкнул штурман и спросил: — И где только ты умудрился достать такие дорогие подарки? [16]
— Конфеты и папиросы — ерунда, — серьезно сказал Сумской. — Сегодня рано утром мы с пятью техниками общими усилиями отвезли на вокзал двадцать пять семей и разместили их для отправки...
После обеда три экипажа пошли на разведку: я — на северо-запад, в сторону Коростеня, Бочин — на запад, к Тернополю, Сидоркин — к Виннице. Осмотрев заданный район, я вышел к Коростеню. В безоблачном небе группа советских бомбардировщиков вела бой с немецкими истребителями. На земле тоже шел бой.
Выполнив задание, мы подходили к Житомиру с северо-запада. По шоссе двигалась к городу большая колонна войск.
Я энергично развернул машину в сторону шоссе и крикнул Николаеву, чтобы приготовил пулеметы.
Низко пластаясь над землей, самолет пересек колонну, паля из пулеметов. Фашисты не успели сделать и десятка прицельных выстрелов, как мы исчезли.
Под Бердичевом по нас ударила зенитная артиллерия, и шапки черных разрывов повисли совсем рядом.
— И здесь немцы! — со злостью крикнул Николаев.
Из-под кромки мощного облака вывалился самолет и, крутясь по спирали, врезался в землю. На большой высоте тоже, оказывается, шел воздушный бой.
Вернувшись домой, мы доложили командиру о результатах разведки. Всех поразило, что враг уже захватил Житомир и Бердичев...