Под солнцем Победы
Перед 2-м Белорусским фронтом была поставлена задача: форсировать Одер и разгромить щтетинскую группировку противника. Не позднее чем через десять дней войскам фронта надо было овладеть рубежом, проходившим через города Анклам, Деммин, Мальхин, Виттенберг. Эту операцию обеспечивали с севера действия 1-го Белорусского фронта. Его войска наносили удар из районов двух небольших городов — Шведт и Гартц в общем направлении на Стрелиц на всю глубину обороны противника — 120 — 160 километров. В ходе прорыва часть вражеских войск предполагалось разгромить, а другую часть прижать к берегам Балтики и либо уничтожить, либо заставить капитулировать.
Суворовские слова справедливы и в наше время. Он говорил, что каждый солдат должен понимать свой маневр. Действительно, лучше и легче воюется, когда знаешь ближайшую и дальнейшую задачи, задачи соседей справа и слева, кого и какими силами поддерживаешь. Обычно перед операцией до нас доводили цель наших действий. Рядовой летчик, я обычно знал ее в пределах полка. А когда стал командиром эскадрильи — в масштабе дивизии. В должности заместителя командира полка впервые узнал замысел целой фронтовой операции. Дух захватывало от таких масштабов, раскрытых перед нами полковником Смоловиком, только что вернувшимся с совещания у командующего воздушной армией.
Решающую роль при наступлении должны были сыграть 70-я и 49-я армии. 65-й армии генерала Батова отводилась вспомогательная роль. Она своими наступательными [289] действиями отвлекала на себя противника и тем самым обеспечивала успех ударной группировки.
Но как много значит на войне инициатива! В ночь на 15 апреля четыре дивизии первого эшелона 65-й армии бросили свои передовые отряды в междуречье. В темноте без единого выстрела на лодках переправились смельчаки через Ост-Одер и внезапно атаковали противника, засевшего в пойме за высокой земляной дамбой. Шли по пояс в воде, вступали с гитлеровцами в рукопашную и, спустившись вниз по течению, скоро достигли остова взорванного моста.
Четверо суток на обширном пространстве между Ост- и Вест-Одером продолжались бои. К исходу 18 апреля стрелковые полки дивизии первого эшелона 65-армии, форсировавшие под покровом темноты Ост-Одер, отделял от противника только Вест-Одер шириной 400—500 метров. И дальше в случае удачи наши войска выходили на заречный плацдарм.
В то же время опрос захваченных пленных и радиоперехват показывали, что нашу активность в низовьях Одера противник оценивал как действия разведывательного характера, исключая возможность форсирования реки под Штеттином.
Проявив инициативу в захвате междуречья, командарм 65 решил пойти дальше и изменить сроки форсирования Одера для дальнейшего захвата плацдарма на западном берегу реки. По общему плану фронтовой операции артиллерийская подготовка должна была начаться в 9.00. Ее продолжительность — 90 минут. Затем — атака. Но на участке 65-й армии было решено начать артподготовку в 6.30 продолжительностью 45 минут. Начало форсирования реки — с первым огневым налетом.
К этому решению командующего склонила резко изменившаяся обстановка. Полки первой линии вошли в огневое соприкосновение с противником и хорошо изучили расположение его средств. Все лодки и плоты были на плаву, и каждый солдат знал, на чем и с кем он переправляется. Ждать в этой обстановке полного рассвета, вероятно, не имело смысла. Гитлеровцы могли тогда стрелять прицельно, а это привело бы к лишним потерям. И в боеприпасах армия была ограничена. На главное направление шла артиллерия, туда же нацелилась и вся авиация... [290]
...Утро двадцатого апреля выдалось пасмурным. В лесах и над Одером клочьями висел туман. Но на построении личного состава полка перед боевым вылетом метеоролог объявил:
— Туман скоро поднимется. Облачность тонкая. Как припечет солнце, она развеется...
— Будем летать! — принял решение майор Егоров.
А с Одера уже доносилась артиллерийская канонада. На главном направлении у нас стояло не менее трехсот орудий на километр фронта. За неделю артиллерийская инструментальная разведка успела засечь множество целей на берегу Одера и в глубине обороны. Это по ее точным данным открыли огонь наши батареи. В стане гитлеровцев взлетали на воздух долговременные оборонительные сооружения...
— Началось! — негромко сказал кто-то на построении, и каждый ощутил, как от артиллерийских залпов и тысяч разрывов дрожит земля.
Все мы с нетерпением ждали этого часа, но все-таки каждый переживал событие по-своему. Молодежь, конечно, волновалась больше, ветераны умели сдерживать свои чувства. Волнение, переживания — это, конечно, следствие некоторой неуверенности в своих силах. Само собой понятно, с приобретением боевого опыта молодежь перестает волноваться даже перед самым опасным вылетом. На смену этим чувствам к каждому воздушному бойцу приходит эмоциональная устойчивость. Неуверенность и робость исчезают, как только самолет отрывается от земли. А когда молодой летчик пилотирует самолет, наблюдает за своим местом в строю, маневрирует, он занят и у него просто не остается времени для эмоций. Этот период был памятен и для меня. Думаю, что с этого начинается становление летчика...
Сигнал на вылет — серия зеленых ракет — оборвал все посторонние мысли.
— По самолетам!
И вот уже запущены моторы. В строгий очередности выруливаем на старт, взлетаем. Тяжело груженным штурмовиком труднее управлять. Машина медленно набирает высоту, хотя двигатель работает на больших оборотах.
Взлет, сбор группы, встреча с истребителями прикрытия проходят строго по плану. В строю двадцать четыре самолета. Группу ведет заместитель командира дивизии [291] подполковник Филипп Степанович Старовойтов. Еще не так давно он командовал нашим штурмовым авиационным полком. По привычке его тянуло к боевым друзьям, с которыми было пройдено столько опасных боевых маршрутов.
Летчики и воздушные стрелки, инженерно-технический состав любили своего старого командира. Для них он был как отец. Его напускная строгость никого не обижала. В авиацию Филипп Степанович пришел из кавалерии. Хоть и много воды утекло с тех пор, но некоторые давние привычки у Старовойтова остались. Он, например, редко когда отдавал команду: «По самолетам!» Обычно перед вылетом любил ввернуть свое, кавалерийское: «Ну что, по коням!» — и тотчас спешил к своему штурмовику.
Любили Старовойтова за храбрость и простоту. Он всегда первым летал на боевые задания и быстро ориентировался в обстановке. Возвращаясь на аэродром, успевал осмыслить свой вылет, собрать летчиков в кружок и дать им перед вылетом необходимые советы.
От командира дивизии подполковнику Старовойтову часто доставалось за эти полеты.
— Вы не просто летчик, Филипп Степанович, — укорял его Смоловик. — Вы руководитель!
Старовойтов соглашался, но как только попадал на аэродром, то просил внести его в плановую таблицу и улетал на боевое задание. Иногда он делал по два, а то и по три вылета.
Существуют разные мнения о месте авиационного командира в бою. Кое-кто утверждал, что на войне командир должен руководить полетами на аэродроме, быть организатором боя на станции наведения... Все это, очевидно, правильно. Но верно и то, что авиационный командир прежде всего должен быть смелым и умелым летчиком, хорошим тактиком, подлинным мастером маневра и огня.
В воздухе роль дирижера принадлежит ведущему. И так повелось в авиации, что командир ведет своих летчиков в бой. Поэтому летчики, овладевшие на войне искусством ведущего, — это уже потенциальные командиры.
Авиационный командир учит подчиненных летать и воевать. Командир в авиации — и лучший летчик, и лучший боец.
Таким был и Старовойтов, вокруг которого всегда группировалась наша молодежь — пытливая, жадная к [292] знаниям, стремившаяся как можно быстрее овладеть искусством летного мастерства. Многим он помог определить свое место в строю. Иному лейтенанту не хватало стойкости, воли, боевого опыта. Вот тут-то особенно были важны веское слово командира и его поддержка, надежная направляющая рука старшего товарища и друга.
...В первом вылете мы наносили удары по переднему краю противника, уничтожали одновременно зенитные средства севернее города Шведт. Наша дивизия в те дни действовала с большой активностью. Под прикрытием штурмовиков от восточного берега Одера отчалило много плотов и лодок. В ряде мест наша пехота форсировала реку и окапывалась на берегу.
Но огонь противника был силен, и развить успех никак не удавалось. Вылет за вылетом делали группы штурмовиков под командованием Героев Советского Союза Н. Воздвиженского, А. Васильева, С. Василенко, А. Моисеенко, Н. Оловянникова, И. Занина, К. Давыденко, В. Туркули и многих других мастеров штурмового удара.
Метеоусловия, правда, долго оставались сложными: низкая облачность и туманная дымка в какой-то мере мешали полетам, но в то же время надежно укрывали нас от вражеских истребителей. Поиск целей на поле боя осложнял и сильный дым, поднимавшийся на плацдарме от горевших вражеских танков и автомашин. Небо над Одером было нашим, а вот пехота никак не могла захватить в этом месте плацдарм.
Уже потом нам стало известно, что часов в 11 утра командующий фронтом позвонил на НП 65-й армии:
— Павел Иванович, как обстоят дела?
— Веду бой на том берегу, товарищ маршал! — доложил генерал Батов.
— Это верно? — переспросил Константин Константинович Рокоссовский. — Еду к вам! А то ведь под Шведтом и Гартцем мы пока на своем берегу...
Наши авиационные представители на НП у генерала Батова рассказывали потом, что, как только командующий фронтом прибыл сюда, сразу бросился к оптическим приборам.
— Силою до батальона при поддержке семи танков противник контратакует, — докладывал командарм, — пять его танков уже горят! Гитлеровская пехота залегла!
Маршал Рокоссовский опять приник к стереотрубе: [293]
— Горят не пять, а все семь! Молодцы артиллеристы! Узнать и доложить, кто отличился!
После короткого совещания и более подробного выяснения обстановки командующий фронтом принял решение: главные усилия ударной группировки перенести с левого фланга на правый и по наведенным уже мостам направить на плацдарм для развития успеха соединения соседних армий.
— Всю артиллерию — сюда! — властно командовал маршал Рокоссовский. — Всю авиацию — сюда!
Нас немедленно перенацелили. Задача штурмовой авиации заключалась теперь в том, чтобы на новом направлении, где был достигнут серьезный успех, окончательно подавить огонь артиллерийских и минометных батарей врага, а также воспрепятствовать подходу резервов гитлеровцев к только что захваченному плацдарму.
Целей для штурмовки было очень много. Двадцатого апреля каждый из нас провел над плацдармом, если сложить все вылеты, не менее четырех часов. Наш полк буквально висел над заодерским плацдармом. Группа за группой летели штурмовики в бой. Одна улетала, а ей на смену приходила другая. Ни минуты передышки не давали мы гитлеровцам, ни минуты без авиационной поддержки не оставались наши войска за Одером. Мы бомбили опорные пункты противника, расстреливали его живую силу эрэсами и пушечно-пулеметным огнем. Порой, полностью израсходовав боеприпасы, штурмовики продолжали носиться над вражескими позициями, заставляя гитлеровцев забираться в укрытие.
Так закончились первые сутки пребывания советских войск на заодерском плацдарме. С наступлением сумерек перестали летать самолеты и несколько спало боевое напряжение. Но всю ночь за рекой на площади шесть километров по фронту и от километра до трех в глубину взлетали ракеты — было светло как днем.
На плацдарм шли наши войска. Фашисты вели методический артиллерийский огонь по переправам, разрушая то одну, то другую. Но переправы быстро восстанавливали саперы.
Опасаясь наших ночных атак, гитлеровцы обрушивали и на плацдарм завесы артиллерийского и минометного огня. Так как местность гитлеровцы заранее пристреляли, их снаряды точно накрывали дороги, по которым шло [294] движение, рощицы, обратные скаты высот, лощины — весь плацдарм, где только могли укрыться наши войска.
Мы знали, что творилось ночью на том берегу, и с тревогой поглядывали на звездное небо. На наши штурмовики командование возлагало большие надежды. Они должны были непрерывно взаимодействовать с наземными подразделениями, отражавшими вражеские контратаки, и принимать непосредственное участие в боях за расширение плацдарма.
В ночь на 21 апреля лишь два-три часа перед рассветом за Одером было сравнительно тихо. А затем вновь на невидимых траекториях зашелестели снаряды и мины. Плацдарм снова окутался дымом выстрелов и разрывов. Чадили подбитые танки и самоходки, пылали вывернутые наизнанку, разбитые и обуглившиеся блиндажи и дзоты. На ключевые позиции противника наша артиллерия обрушила тонны металла. Разрывов было так много, что поля озимых выглядели заново перепаханными.
На второй день с раннего утра было облачно, моросил дождь. Это Балтика давала о себе знать. Вечером мы видели на небе звезды, а с рассветом откуда-то с моря пришла непроглядная мгла.
Плохая погода опять грозила осложнить действия авиации. Полковник Смоловик вызвал к себе метеоролога. Тот явился мрачнее тучи. Хорошей погоды по его прогнозу не ожидалось, и он должен был сообщить об этом комдиву. Докладывая, метеоролог долго водил карандашом по нанесенным на карте изобарам и изотермам, говорил о далеких циклонах, зарождавшихся где-то над Атлантическим океаном, пока комдив не остановил офицера конкретным вопросом:
— На плацдарме погода будет?
Капитан опять попробовал обосновать свой прогноз, но ничего конкретного не сказал и принялся сворачивать синоптические карты.
— Сами слетайте на разведку погоды, — приказал нам с Егоровым полковник Смоловик. — Заодно посмотрите, что делается на плацдарме...
Когда майор Егоров был штурманом полка, на разведку погоды чаще других летал сам. Теперь Павел Васильевич [295] — командир, и мне, как штурману, надо считать облака.
Не успел после взлета набрать сотню метров высоты, как очутился в облаках. «Лихо!» — подумал я и вывел штурмовик под нижнюю кромку. Караваны туч с зарядами моросящего дождя шли на материк. Над Одером стоял туман, но на плацдарме отчетливо были видны вспышки орудийных выстрелов.
Меня никто не атаковал, по мне не стреляли с земли. Никого, видимо, не интересовал одинокий штурмовик, и я свободно пролетел дальше на запад. Дождь прекратился, улучшилась видимость. По дорогам к линии фронта шли автомашины с боеприпасами, тягачи с прицепленными пушками и танки. Противник подтягивал резервы, чтобы собраться с силами и сбросить наши войска с плацдарма.
Обстрелял колонну на шоссе и повернул обратно. Тучи за это время вроде бы чуть поднялись, и сквозь плотную завесу их слабо пробивались солнечные лучи. Облачность была слоисто-кучевая. Пробил ее на пятистах метрах и тотчас зажмурился от ослепительно яркого света и голубого неба. Перестраховался метеоролог, все-таки должна быть хорошая погода!
Выслушав мой доклад, командир дивизии сказал, что и по его мнению метеоусловия должны улучшиться. Тут же он поехал на плацдарм.
— Полкам находиться в готовности к вылету! — отдал он приказ перед отъездом.
И еще полдня летчики и воздушные стрелки сидели в самолетах, ожидая команды на взлет. Нет-нет да и взглянет кто-либо из ребят на небо, выскажется с надеждой: «Вроде бы разветривает, уже поднялись облака». Эта тоска по солнцу говорила о страстном желании летчиков скорее вылететь на плацдарм, потому что поддержку наземных войск штурмовики считали своим первостепенным долгом.
Когда погода несколько улучшилась, мы начали действовать сначала мелкими, а потом и более крупными группами. Над целью мы становились в круг и били по переднему краю противника. За один боевой день переправившиеся за Одер подразделения 49-й и 70-й армии при поддержке штурмовиков отразили более пятидесяти контратак противника. [296]
Широко использовались на плацдарме станции наведения. С их помощью заявки общевойсковых командиров удовлетворялись буквально через десять — пятнадцать минут с момента поступления. Такая оперативность способствовала дальнейшему улучшению поддержки с воздуха наших наземных войск.
Например, всего 30 минут потребовалось командованию 4-й воздушной армии на то, чтобы перенацелить авиацию на заодерский плацдарм, где действовали стрелковые дивизии генерала Батова. Насколько важной и своевременной оказалась эта авиационная поддержка, свидетельствует отзыв, полученный из штаба армии: «Если бы не действовали штурмовики по контрнаступающим танкам и живой силе противника, то в сложившейся тяжелой обстановке войскам армии вряд ли удалось бы удержать занимаемый плацдарм».
А новый комдив 37-й гвардейской генерал К. Гребенников, заменивший геройски погибшего под Данцигом генерала С. Рахимова, выразился более конкретно.
— Спасибо летчикам за помощь, — сказал он в беседе с нами на плацдарме, — если бы не штурмовики, то купаться бы нам снова в Одере!
Быстрота авиационного маневра при поддержке наземных войск, участвующих в операции форсирования Одера, была не просто счастливой случайностью. Возможность переброски авиации и сосредоточения всех ее сил на том участке, где наметится успех, учитывались заблаговременно с задачей поддержать наши наземные войска, усилить их во всех видах боя.
Обычно сражения были очень динамичны. Случалось, что от наступления приходилось переходить к оборонительным действиям, а потом пускаться в преследование. Но любой бой выигрывался легче, если в нем хорошо было организовано взаимодействие различных родов войск. И если орудия прямой наводки буквально вписались в боевые порядки пехоты, сдружив эти два рода войск, то таким же связующим звеном между наземными войсками и авиацией стали штурмовики.
Звено. Эскадрилья. Полк. В этих формированиях начиналась боевая биография летчика, здесь достигал он вершин мастерства, здесь закалялся его характер и рождался подвиг. Все, чем гордится авиация, — все начинается в звене, эскадрилье, полку. И искусство взаимодействия [297] с наземными войсками, спланированное в крупных штабах нашими военачальниками, осуществлялось тоже звеном, эскадрильей, полком. Командиры, политработники, партийные и комсомольские организации день за днем направляли усилия летчиков штурмовой авиации на то, чтобы каждый экипаж был всегда готов поддержать на переднем крае свои наступающие войска.
Искусством взаимодействия можно было овладеть только в боях. И постепенно прочное взаимодействие стало традицией. Наша пехота, танкисты, артиллеристы, саперы, регулировщики на дорогах — все знали конфигурацию самолета Ил-2 и с первого взгляда отличали его от других. Каждому солдату было ясно, что, если в трудную минуту над его окопом появился краснозвездный самолет-штурмовик, значит, пришла настоящая помощь. Действуя на глазах у пехоты, в ее интересах, наши летчики проявляли подлинное войсковое товарищество, вызывая восхищение воинов, поднимая их боевой дух. Боевая дружба авиаторов и пехотинцев рождалась и крепла в процессе жестокой борьбы с фашистскими захватчиками.
Помнится один из боевых эпизодов, происшедший в марте 1943 года. Наш отдельный лыжный батальон выбил гитлеровцев из села и в развернутом строю начал преследовать их. Откуда ни возьмись, на поле боя вдруг появились восемь немецких танков. А у лыжников — автоматы, финские ножи да ручные гранаты. С таким оружием не больно-то повоюешь против танков.
Выручила лыжников четверка наших «илов». Возвращаясь с задания, летчики увидели залегших солдат и фашистские танки. Не требовалось быть стратегом, чтобы разобраться в обстановке. Бомб у штурмовиков уже не было, но они сделали несколько заходов по танкам, обстреляв их из пушек и пулеметов. Шесть бронированных машин тут же загорелись. Сделали свое дело и связки ручных гранат, пущенные в ход нашими пехотинцами. Два вражеских экипажа сдались лыжникам в плен, так как у танков были перебиты гусеницы — машины потеряли ход.
Второй похожий эпизод произошел позже, в Белорусской операции. Ведущий пары штурмовиков лейтенант Н. Логунов заметил на болоте фашистские танки. Промостив гать, гитлеровцы решили форсировать болото и с тыла нанести внезапный удар по нашим батареям. [298]
Два штурмовика сделали вираж над артиллеристами, а затем перешли в пикирование на фашистские танки, открыв по ним огонь. Смысл действий летчиков не сразу дошел до батарейцев. Но когда они поняли, о чем их предупреждают летчики, то развернули свои орудия в сторону болота и выстрелами в упор встретили фашистские танки. И ни один из них не ушел с поля боя.
...На плацдарме за Одером положение осложнялось. Со стороны противника втянулись в бой эсэсовские дивизии «Лангемарк» и «Валлония», 281-я и 549-я пехотные, истребительная бригада «Фридрих», дивизион штурмовых орудий «Мунтен», части морской пехоты, штеттинские крепостные полки, два полицейских полка. Общая численность вражеских войск только перед фронтом 65-й армии составляла примерно 33 тысячи солдат и офицеров, не считая наспех сколоченных частей фолькс-штурма.
Поддерживая свои войска, летчики 62-го штурмового авиационного полка сделали сотни боевых вылетов. Наши станции наведения находились в боевых порядках наступающих войск. Непрерывные удары с воздуха изнуряли противника, держали его в постоянном напряжении.
Три дня шли тяжелые бои за расширение плацдарма, а 25 апреля после мощной артиллерийской и авиационной подготовки началось наше широкое наступление. Командир полка майор Егоров, опасаясь, как бы летчики не ударили по своим из-за плохого знания наземной обстановки, перед вылетом информировал экипажи о том, каких рубежей достигли наши передовые части.
— Отметьте на полетных картах, — требовал командир. — Город Шмеллейтин — взят, Помеллен — взят, Барнимслов — взят, Штеттин — сдался!
С какой бы быстротой ни откатывался противник под натиском наших танков, пехоты, артиллерии, на дорогах войны его настигали и громили с неба звездокрылые штурмовики.
Одно из наиболее ярких впечатлений времен Великой Отечественной войны у нас, летчиков-штурмовиков, оставил самолет Ил-2.
Борьба мнений, трудности внедрения в производство самолета-штурмовика, его назначение и место среди других [299] средств вооруженной борьбы для нас, начинающих летчиков, разумеется, были тогда малоизвестны. Мы приняли самолет как должное, как нечто само собой разумеющееся, и у нас ни разу не возникала мысль о какой-либо ревизии необходимости его существования. Для нас он органически вписался в боевую жизнь.
Первое же знакомство с самолетом производило на нас, тогдашних юношей, я бы сказал, гордое, волнующее впечатление: «На этой машине можно задать жару спесивым фрицам...» Хищный нос, могучие крылья и сокрушающая сила огня, заключенная в бомболюках, пушках и пулеметах, в реактивных снарядах. Он выглядел внушительно, привлекал внимание не только своей воинственной внешностью, солидностью, но и этакой, можно сказать, монументальной прочностью. Особенно нравилась нам кабина, закованная в прозрачную и стальную броню.
Сядешь в такую кабину, закроешься сверху бронированным колпаком и чувствуешь себя отгороженным от всех опасностей. Впечатление надежности кабины и самолета не покидало и в полете. Весь облик машины вызывал боевой подъем, помогал подавлять чувство опасности под огнем противника.
Это особенно важно для ведущего. Ведомый должен делать то, что делает ведущий. Ведущему же надо первому прорваться к цели и вывести на нее всю группу. В какой-то момент ему приходится преодолевать психологический барьер, сделать усилие, чтобы решиться ринуться вниз сквозь сплошную пелену разрывов зенитного огня, которую противник зачастую ставил, чтобы заставить нас отказаться от атаки или хотя бы затруднить ее. Летчика на самолете Ил-2 нелегко было заставить отказаться от атаки. Всем своим могучим организмом штурмовик звал в бой, в атаку...
Эффект применения Ил-2 был обычно потрясающим. Стреляя из пушек и пулеметов, ракетных установок, сбрасывая сотни килограммов бомб, Ил-2 сеяли панику в стане врага, уничтожали его живую силу и технику. Вот что говорили о штурмовиках пленные фашистские вояки. Ефрейтор Альфред, взятый в плен 2 июля 1944 года, рассказывал:
— Наша дивизия двигалась на юг по шоссе Могилев — Минск. На лесных дорогах мы подвергались непрерывным [300] атакам штурмовиков, которые производили в наших колоннах ужасное опустошение. Считаю, что до 50 процентов всего личного состава было потеряно от налетов русских самолетов. Все дороги нашего отступления усеяны тысячами разбитых автомашин и повозок, трупами солдат и убитыми лошадьми. Моральное воздействие русской авиации было огромным. При появлении советских самолетов солдаты бросали на дорогах технику в бежали в лес. Разбитые и горевшие танки, самоходки, автомашины создавали на шоссе непреодолимые пробки.
Командир одной немецкой пехотной дивизии, взятый в плен 11 июля 1944 года восточнее Минска, дал следующую оценку действиям нашей авиации:
— В настоящих операциях русских войск и в успехе авиация сыграла первостепенную роль. Она повлияла на ход всей кампании на данном участке фронта. Применявшиеся в большом количестве самолеты-штурмовики явились эффективным средством, нарушившим планомерный отход наших войск на новые оборонительные рубежи. Расстроив нормальное движение отходящих колонн и вызвав панику, русская авиация не дала возможности нашим войскам оказать организованное сопротивление на таком мощном естественном рубеже, как река Березина. Наше командование было бессильно бороться с таким превосходством в воздухе.
Огневая мощь нашего Ил-2 была особенно необходима для борьбы с танками. С первых дней войны, когда противник имел значительное численное преимущество, наши наземные войска, напрягая все силы, в неравном единоборстве уничтожали танки врага из противотанковых ружей, гранатами, бутылками с горючей смесью, орудиями прямой наводки. Все эти средства применялись непосредственно на поле боя, а штурмовики уничтожали танки противника ударами с воздуха еще далеко за линией фронта: в железнодорожных эшелонах, в районах погрузки и сосредоточения, на марше и в предбоевых порядках.
Еще при нашем контрнаступлении под Москвой особенно досталось от краснозвездных штурмовиков танковым соединениям генерала Гудериана. Одна только наша штурмовая дивизия за три месяца боев под Москвой уничтожила сотни танков противника.
К моменту начала боев на Курской дуге у нас в массовом количестве появились противотанковые авиационные [301] бомбы кумулятивного действия, способные пробивать самую толстую танковую броню. ПТАБы мы сбрасывали на новейшие танки и самоходные установки врага, о неуязвимости которых особенно громко кричали гитлеровцы. Под ударами ПТАБов, сброшенных штурмовиками, горели хваленые «тигры», «пантеры» и «фердинанды» — тогдашние новинки гитлеровского вермахта. Горели под Курском и Орлом, в Белоруссии и Польше, под Будапештом и Берлином.
Наши наземные войска, используя результаты ударов штурмовиков, переходили в наступление, срывали контрудары противника и успешно преследовали его.
В битве за освобождение Белоруссии штурмовики особенно хорошо проявили себя при преследовании и разгроме фашистских войск, отступавших через Березину. После каждого удара «илов» на месте штурмовки оставались горы разбитой вражеской техники. Бывший командующий 4-й немецкой армией Курт Типпельскирх с ужасом вспоминал это паническое отступление: «Непрерывные налеты авиации противника причиняли тяжелые потери... вызывали бесконечные заторы среди отступающих колонн. Русские штурмовики то и дело разрушали мосты у Березины, после чего на восточном берегу всякий раз образовывалось огромное скопление машин...»
Высокие огневые возможности самолетов Ил-2 позволяли штурмовикам не только вести успешную борьбу с живой силой, танками и артиллерией противника, но и уничтожать такие особо прочные цели, как бронепоезда.
Начиная с 1943 года штурмовики наряду с действиями на поле боя чаще стали применяться для ударов по объектам в тылу противника. Одной из самых трудных задач были удары по аэродромам. Стоит только вспомнить действия нашей 233-й штурмовой авиационной дивизии по аэродрому Шаталово и другим аэродромам. Таких примеров за годы войны было немало. Это позволило уничтожать авиацию противника не только в воздухе, но и на земле. Штурмовик Ил-2 активно участвовал и в выполнении такой важнейшей задачи, как завоевание господства в воздухе.
Сочетание высоких летных качеств с необычайной живучестью и неприхотливостью самолета было великолепно. В одном из боевых вылетов самолет-штурмовик был [302] подбит огнем зенитной артиллерии. Летчику удалось посадить его на передовой. Пока он добывал танк у своих, чтобы отбуксировать самолет подальше от противника, тот открыл по штурмовику огонь из минометов. Когда летчик все же подогнал бронированную машину к самолету, он представлял собой весьма печальное зрелище: одна плоскость оторвана, винт отбит, мотор поврежден, кабина изуродована, другая плоскость, фюзеляж и хвостовое оперение были буквально изрешечены осколками мин, а самолет лежал, уткнувшись в землю. Естественно, ни о какой буксировке его не могло быть и речи, тем более что противник вновь открыл интенсивный минометный огонь.
С сожалением распрощался летчик со своим боевым другом и возвратился в полк. Теперь ему, как «безлошадному», лишь изредка приходилось летать на чужих самолетах. Наше наступление продолжалось. И каково же было удивление летчика, когда однажды он увидел в своем ранее пустовавшем капонире нечто похожее на самолет: остатки планера без крыльев, хвоста, кабины и двигателя. Еще больше он удивился задаче, которая была поставлена техническому составу командиром полка,— отремонтировать самолет!
Эта задача была выполнена нашими авиационными техниками. Наполовину составленный из запасных частей, штурмовик стал тяжеловат в управлении, не так маневрен, как новый, однако летал исправно. В боях он получил еще несколько сот пробоин, был весь в заплатах, но летчик потом сделал на нем немало вылетов.
Известно много случаев, когда самолет Ил-2 приходилось сажать на фюзеляж на лес, на болото, в кустарник, среди окопов и блиндажей. Бронированная коробка спасала экипаж, мотор, топливные и масляные баки, водяные и масляные радиаторы. Страдали обычно крылья, винт и хвостовая часть фюзеляжа. Их заменяли прямо в условиях фронта, и самолет продолжал свою боевую жизнь.
Еще один случай свидетельствует о высокой прочности самолета и выносливости его мотора. Группе штурмовиков, действовавших зимой над сильно пересеченной местностью, пришлось лететь на уничтожение отступающих колонн противника. Во время атаки танков штурмовики попали под интенсивный зенитный огонь. Ведущий [303] ощутил удар в мотогондолу самолета, вслед за этим увидел изморозь на остеклении фонаря и почувствовал характерный запах, сопровождающий разрыв зенитного снаряда. Прямое попадание в мотор. Нужно было или искать место для вынужденного приземления, или с воздушным стрелком покинуть самолет. Но оказалось, что парашюты иссечены осколками. Оставалось одно — искать место приземления.
Тем временем мотор стал давать перебои. Возросла температура масла, но давление его поддерживалось, в кабине появились запах гари и пар. Стало ясно, что повреждена и водяная система охлаждения. Тяга мотора падала, самолет стал терять высоту. А под крылом — буераки, овраги, снег... Летчик пробовал менять обороты, включал форсаж, чтобы восстановить устойчивую работу мотора, но это ему не удавалось. Правда, двигатель периодически развивал полные обороты. Самолет тогда разгонялся и набирал высоту, а спустя некоторое время опять снижался. Такой полет продолжался до тех пор, пока летчик вдруг не увидел перед собой белое ровное пятно. Удача!
Довернул туда и увидел замерзшее озеро, окруженное вековыми деревьями. Самолет проскочил между ними, два самых высоких срубил плоскостями и сел на лед, не выпуская шасси. При осмотре оказалось, что у штурмовика полностью перебита водяная труба, ведущая к радиатору. Летчик отлетел от цели почти на 20 километров. Все это время мотор тянул, охлаждаясь, по существу, только маслом. С этого же озера летчик потом взлетел на своем самолете, после того как ему заменили двигатель, радиатор и крылья.
Выносливость Ил-2, его живучесть, способность взлетать с плохо приспособленного летного поля и садиться на ограниченные полосы не раз выручали штурмовиков. В истории штурмовой авиации широко известны случаи, когда летчики спасали своих товарищей, вынужденно севших на территории противника, увозя их на своих самолетах.
Для посадки и взлета площадки в таких случаях выбирать не было возможности — садились и взлетали с таких пятачков и по таким неровностям, что оставалось только удивляться выносливости самолета и мастерству летчиков. Вот один из примеров. Советский летчик-штурмовик [304] дважды Герой Советского Союза старший лейтенант Степанищев, после того как его самолет попал под огонь зениток, был вынужден произвести посадку на территории противника. Рядом с ним немедленно примостился ведомый младший лейтенант Л. Павлов.
Фашисты хотели взять в плен экипажи двух самолетов. Но не тут-то было. На пути гитлеровцев стала стена огня с четырех других штурмовиков группы, охранявших своих товарищей. Под прикрытием ведомых Степанищев перебежал от своего самолета к самолету Павлова и забрался в его кабину. Воздушный стрелок вскочил в кабину стрелка самолета Павлова. После короткого разбега по полю штурмовик на глазах у гитлеровцев взлетел, и сдвоенный экипаж в составе двух летчиков и двух воздушных стрелков благополучно вернулся на свой аэродром.
За годы войны много аэродромов пришлось менять штурмовикам. Были среди них хорошие и плохие, стационарные и полевые, большие и малые. Иногда аэродромы спешно готовились просто на картофельном или другом поле, предварительно укатанном катками, на лугу, где в дождливые осенние дни не пересыхали лужи воды. Даже землянки невозможно было вырыть — так близко были грунтовые воды. После дождей поле часто становилось таким, что самолет при рулении нельзя было останавливать ни на минуту, так как он застревал в грязи. Даже форсируя мотор на взлете, летчики еле-еле отрывали самолеты от земли на самой границе аэродрома. Не легче было и при посадке. После приземления самолет бежал буквально несколько десятков метров, а затем его колеса увязали в грязи, и дальше рулить было невозможно. На стоянку штурмовики в этих случаях приходилось буксировать тракторами.
Наш инженерно-технический состав в эти трудные военные годы тоже не раз выручала до деталей продуманная конструкция самолета. Большие лючки быстро открывали свободный доступ к основным узлам и агрегатам самолета и мотора. Ни один самолет, кроме Ил-2, нельзя было отремонтировать так быстро, как это делали наши специалисты в самых неприспособленных условиях фронтовых аэродромов. Загнутый воздушный винт выправляли кувалдой на стоянке. Случалось, что с таким винтом самолет делал потом еще десятки боевых вылетов. В полевых [305] условиях меняли крыло, полфюзеляжа, хвостовое оперение. За одну морозную ночь ставили новый мотор и утром выпускали самолет в боевой вылет.
Простая и надежная конструкция шасси не раз спасала машину от поломок. На ином современном самолете прорулишь по грязной дорожке — и шасси потом не убирается. На Ил-2 «ноги» выдерживали и грубые посадки, и любые неровности, и даже «вальс» на пробеге после посадки с пробитыми колесами. Летчики шутили, что на Ил-2 уже с высоты 50 метров перед посадкой можно «давать ногу» для заруливания.
А вынужденные посадки вне аэродромов, без шасси, на фюзеляж, да еще в лесу, на овраги или в горах! Казалось, экипаж спасало только чудо, а на самолет больно было смотреть. Но и экипаж, и самолет чаще всего снова возвращались в строй.
Создание и внедрение в производство самолета Ил-2 встречало вначале ряд трудностей. Еще в феврале 1940 года, когда все было готово к запуску в серию нового штурмовика, скептики заявляли, что у Ил-2 мала скорость и недостаточна высотность. Однако уже тогда конструктор был убежден, что штурмовик — не истребитель. Штурмовику нужны пушки, пулеметы, эрэсы, бомбы и броня, которая позволила бы применять все это оружие над полем боя. Но и броню толщиной 6 — 12 мм скептики объявляли слабой защитой. Конструктор доказывал, что броня будет работать не сама по себе, а в сочетании с определенной компоновкой всего самолета, при наличии достаточно большой скорости и высокой маневренности, протектировании топливных баков и заполнении их инертными газами для устранения опасности взрыва при попадании вражеского снаряда. Именно комплекс самых различных конструктивных решений позволил обеспечить такую высокую живучесть самолета Ил-2, кикой не знала практика отечественного и зарубежного самолетостроения.
Опыт применения штурмовика открыл и другие его замечательные свойства. Это был один из самых доступных для освоения самолетов. Его отличали простота пилотирования, неприхотливость в эксплуатации на земле, как при подготовке к полету, так и после выполнения полета, и, что особенно важно, в воздухе. Сам процесс пилотирования не отличался трудностью. При действиях [306] над целью и в воздушном бою внимание летчика не отвлекали какие-либо сложные манипуляции с приборами и агрегатами в кабине. Самолет прощал летчику даже грубые ошибки в пилотировании, что было очень важно при выполнении атак и ведении боя, если некогда наблюдать за приборами. Я не знаю ни единого случая, чтобы из-за ошибок в технике пилотирования самолет потерял управляемость или свалился в штопор.
Боевые действия штурмовиков проходили обычно при сильном противодействии фашистских истребителей. Тяжело груженному идущему к цели Ил-2 трудно было тягаться с «мессером» в маневренности. Но если заставляла обстановка, то мы принимали бой. Мне пришлось провести 47 воздушных боев, и ни в одном из них наш самолет не был подбит. Этим я во многом обязан вооружению самолета и своим воздушным стрелкам.
Во время войны Ил-2 стал одним из самых популярных самолетов. Ни у наших союзников, ни у наших противников ничего похожего на самолет Ил-2 не было. У противника он вызывал ужас, у союзников — зависть и восхищение.
Один английский генерал писал: «Когда годы позволят нам охватить взглядом мировую войну и история будет в состоянии оценить ее наиболее решающие сражения, не будет неожиданностью увидеть Ил-2 во главе списка самолетов, которые вложили наибольший вклад в победу.
...Россия выпотрошила немецкую армию. Ил-2 был одним из ее наиболее важных хирургических инструментов».
Самолет с кабиной стрелка и эффективным крупнокалиберным пулеметом приобрел новое боевое качество. Мы стали смела вступать в бой с истребителями противника. В ходе боев наши летчики нашли такие боевые порядки, которые позволяли осуществлять в группе огневое взаимодействие при отражении атак вражеских истребителей. Самолет превратился в первоклассную боевую машину. Он занял настолько прочное место среди других эффективных средств борьбы с противником, в первую очередь с его танками, что его выпуск рассматривался как задание общегосударственной важности. В известной телеграмме И. В. Сталина, посланной в разгар войны директору одного из военных заводов, выпускающих штурмовики, [307] указывалось: «Самолеты Ил-2 нужны... теперь как воздух, как хлеб. Требую, чтобы выпускали побольше «илов»...»
За годы Великой Отечественной войны наша промышленность выпустила десятки тысяч штурмовиков, что за всю историю мировой авиации является рекордным для самолетов одного типа.
Это значит, что самолет Ил-2 не только соответствовал основному предназначению целого рода боевой авиации, но позволял решать широкий круг задач: от поддержки войск на поло боя до ударов по аэродромам, по кораблям в море, от воздушной разведки до уничтожения самолетов противника в воздухе. Таким образом, наш штурмовик превратился в важнейшее средство ведения вооруженной борьбы. А удивительная живучесть и неприхотливость самолета позволяли нам вести боевые действия в самых, казалось бы, невероятных условиях.
Ил-2 был уникален и являлся классическим образцом самолета-штурмовика. Он позволил совершенно по-новому судить о штурмовой авиации. Создание Ил-2 явилось революцией не только в самолетостроении, но и в тактике штурмовых действий, идея которых хоть и возникла еще в первую мировую войну, однако чуть было не была похоронена с применением самолетов Р-5, ССС, И-15 бис, И-153, Су-2 и других машин, по существу, не приспособленных для действий над полем боя. Самолет Ил-2 возродил, дал новую сущность и полнокровную жизнь штурмовой авиации.
Рост ее численного состава, увеличение эффективности боевых действий и появившаяся необходимость массирования усилий на главных направлениях наступления сухопутных войск позволили создать не только штурмовые авиационные полки и дивизии, но и целые корпуса штурмовиков, которые сыграли значительную роль во всех основных операциях Советской Армии.
Наличие штурмовой авиации в составе фронтов имело первостепенное значение при выполнении многих тактических и оперативных задач. В ряде случаев применение штурмовиков оказывало решающее влияние на ход боя и операций общевойсковых соединений и объединений. В целом же штурмовая авиация явилась неоценимым средством ведения вооруженной борьбы, одним из важных [308] факторов достижения победы в Великой Отечественной войне.
Непосредственно в интересах наземных войск штурмовики выполнили более 90 процентов всех своих самолето-вылетов. За годы войны количество боевых самолето-вылетов штурмовой авиации возросло более чем в 25 раз, а в среднем за войну это составило около 24 процентов от общего числа вылетов всех родов советской авиации.
Самолет Ил-2 оставил настолько глубокий след в Великой Отечественной войне, что понимание штурмовой авиации, ее боевых свойств даже в среде специалистов ассоциируется с его свойствами. Ил-2 рассматривается как основной носитель идеи штурмовых действий. В этом самолете классическим образом было сконцентрировано все то, чем должен обладать самолет-штурмовик. У нас их любовно называли «горбатыми», «воздушной пехотой», «летающими танками». Для врага они были «черной смертью». Думаю, это лучшая характеристика боевому самолету.
И еще я убежден в том, что Ил-2 останется в нашей памяти как самолет-боец, а в истории отечественной боевой техники как классическая модель.
Наконец мы снова добрались до побережья.
Здравствуй, Балтика! Вот и опять у нас встреча с тобой. Недолгой же была наша разлука после Данцига. Все больше мы прижимаем гитлеровцев к свинцовым водам холодного Балтийского моря. Хватит ли у них благоразумия капитулировать?..
А сегодня перед нами в дымке за широким заливом лежит морской порт Свинемюнде. На его протянувшихся в море песчаных косах — тысячи гитлеровцев. Это не просто дезорганизованный и рассеянный сброд — это пока еще войско с оружием и боевой техникой. У них не только автоматы и пулеметы, но и полевая артиллерия, зенитные орудия, танки и самоходки. Они то и дело огрызаются огнем, надеясь найти выход из западни, в которую попали, отступая под нажимом войск 2-го Белорусского фронта.
Бежать по суше немцам дальше некуда. С востока, юга и запада они прочно зажаты стальным полукольцом [309] советских войск. Оставалась одна надежда — эвакуация морем.
Среди этих гитлеровцев — большинство озверелые фашисты. Но много и таких, кто был мобилизован в вермахт при поголовных, так называемых тотальных, мобилизациях. Плохо обученные юнцы и старики уже не могли принести успеха германскому рейху. Боеспособность таких частей, конечно, была невысокой.
Новоиспеченных вояк удерживал на позициях больше всего страх перед возмездием. А фольксштурмовцы оказались как бы между двух огней: с одной стороны, они боялись быть расстрелянными эсэсовцами за дезертирство, с другой — их мучила неизвестность, как с ними обойдутся русские, не станут ли они мстить им за зверства их соотечественников — фашистов.
Стремясь рассеять заблуждение таких солдат, мы разбрасывали листовки, в которых рассказывалось, что наши войска пришли для того, чтобы свергнуть фашистский режим, и что у нас нет намерения уничтожить немецкий народ. Но, видно, не все немцы были знакомы с содержанием наших листовок.
...В десяти — пятнадцати километрах от порта маячили на рейде немецкие корабли. Ближе не подходили. Боялись, видимо, артиллерийского обстрела. Зато между кораблями и берегом непрерывно курсировали мелкие суденышки, доставляя на борт военных транспортов гитлеровцев с оружием.
Перед нашей дивизией была поставлена задача: нанести удар по кораблям и сорвать эвакуацию фашистских войск. Первым вылетел наш полк. Две группы его вернулись из-за плохих метеоусловий, так и не пробившись к цели. Очень сложная была в тот день погода. Дождь не дождь, а какая-то морось падала с неба, и не видно было берега залива, даже не просматривалась линия горизонта. Трудно в таких условиях пилотировать штурмовик, лететь строем низко над самой водой. Но лететь надо! Иначе гитлеровцы погрузятся на транспорты и безнаказанно уйдут.
— Две группы вернулись, — вслух размышляет командир. — Кому улыбнется фортуна?.. Надо, чтобы на объект вышел ведущий, а уж ведомые с ним дотянутся...
Я понимал, что вести группу надо было либо командиру, либо мне. Но я — штурман. Мне по должности положено [310] лучше других знать воздушную навигацию, обучать летчиков самолетовождению. Не дожидаясь приказа, обращаюсь к командиру:
— Разрешите лететь, Павел Васильевич! В знак согласия командир наклоняет голову и говорит:
— В группу ведомых берите добровольцев!
Перед вылетом командир дружески напутствовал:
— Лучше следи за курсом и высотой. Смотри не нырни в море!
— Постараюсь не нырнуть!
И вот мы в воздухе. Через несколько минут — залив. Позади береговая черта, впереди — сплошная мгла. Горизонта не видно, небо сливается с водой, хлещет дождь.
По штилевому расчету над морской поверхностью нам лететь минут двадцать. Не видно неба, не видно и противоположного берега, а под крылом самолета плещется холодная Балтика и гуляют по морю белые барашки. В случае чего — тут на вынужденную не сядешь! И невольно лишний раз прислушиваешься к работе мотора.
Сколько же времени летим мы в таких условиях? Кажется, целую вечность, а часы показывают: прошло всего лишь семь минут. Прижавшись ко мне, идут ведомые Коля Воздвиженский, Токон Бекбоев, Николай Киселев, замыкает строй Алексей Медведев. В полку он не так давно, но, как говорят, хорошо и быстро «притерся» к однополчанам. Старший лейтенант Медведев сменил командира эскадрильи Василия Николаевича Николаева, убывшего в госпиталь после аварии.
Отличный был летчик и командир. Смелый, умелый, скромный, толково подбирал себе помощников, распределял между ними обязанности и никогда не забывал контролировать работу подчиненных. Каждый в этой эскадрилье был на своем месте.
Старший лейтенант Николаев часто писал в полк письма, сообщал, что уже перенес несколько пластических операций, но ожоги заживают медленно. Бывший комэск интересовался: как идут дела в его подразделении и кто командует эскадрильей?
Ветераны полка ответили товарищу, чтобы тот не беспокоился. Эскадрилья в надежных руках. Ее командиром стал старший лейтенант Медведев. Он тоже много перенес за годы войны. Воевал в полку ночных бомбардировщиков [311] на Северо-Западном фронте, сделал 139 боевых вылетов ночью. Был ранен и списан с летной работы. Но летчик не смирился со своей участью, много занимался физической подготовкой и в конце концов победил свой недуг.
Старший лейтенант Медведев переучился на летчика-штурмовика и прибыл к нам в полк. Трудный наш полет на Балтику для Алексея был пятнадцатым боевым вылетом после долгого перерыва. Воздушным стрелком у Медведева летел комсорг полка младший лейтенант Иван Хандий.
Среди ветеранов соединения был с нами в полете воздушный стрелок сержант Николай Платонов. Он участвовал в боевых полетах полка на танкосборочные мастерские, на Гдыню и Данциг. И вот опять вызвался добровольцем.
Сейчас самое главное — выполнить задачу. «Когда же будет берег?» — думаю. И тут же получаю на свой вопрос довольно реальный ответ: крыло самолета вдруг продырявило зенитным снарядом. Значит, под нами вражеский берег... Вот как. Спасибо за информацию!
Ставлю в известность ведомых. Но они и сами уже заметили тянущиеся к самолетам огненно-красные трассы. Дружно выполняем противозенитный маневр. Воздвиженский и Медведев уже пикируют на гитлеровскую батарею, обстреливают ее из пушек. Бойцы опытные, знают свое дело. А мы продолжаем полет.
Серой мокрой лентой блестит убегающее в порт шоссе. А по нему, обгоняя друг друга, в беспорядке движутся танки, тягачи с орудиями на прицепе, какие-то кареты, коляски и снова орудия. По обочинам без строя плетутся солдаты.
Увидев самолеты с красными звездами, гитлеровцы отбегают подальше от дороги. Нет, мы их не трогаем. Облетев колонну, разворачиваемся на обратный курс. Тысячами белых голубей разлетаются наши листовки с предложением о капитуляции. В них разъясняется, что Берлин взят и над рейхстагом уже развевается Красное знамя Победы. В листовках говорилось также, что тем, кто без сопротивления сдастся в плен, будет сохранена жизнь и оказана медицинская помощь. Все-таки должны же они понять, что сопротивление с их стороны — безрассудство.
Оставив немцев в покое (пусть читают наши листовки), [312] берем курс в море к дымящим на рейде кораблям. Они встречают нас завесой зенитного огня, но мы все-таки пробиваемся и пикируем на цели, бросаем бомбы, обстреливаем их эрэсами, из пушек и пулеметов. Не так-то просто потопить эти плавучие громадины водоизмещением в десятки тысяч тонн.
Наш первый полет можно было считать удачным. Следом за нами на разведанные цели придут бомбардировщики. Тем временем мы продолжали «охоту» за мелкими кораблями, катерами, лодками и просто плотами. Каждый штурмовик самостоятельно выбирал себе цель. Перекрывая гул моторов, над морем дробно стучали пушки штурмовиков, и очередной катер или лодка с гитлеровцами отправлялись на дно.
В тот день в том же составе мы совершили еще три боевых вылета. Вечером на разборе полетов было подробно доложено, как надо преодолевать туманный залив, что представляет собой противозенитная система на кораблях, как лучше «охотиться» за катерами. Днем мы, а ночью наши бомбардировщики бомбили корабли противника, и скоро рейд стал пустынным...
5 мая 1945 года наш полк сделал последний налет на порт, где в пакгаузах забаррикадировались остатки гитлеровских банд, вооруженных фаустпатронами. Они подбили несколько наших танков, и командующий 2-й ударной армией генерал И. И. Федюнинский справедливо решил, что боевую, задачу по уничтожению, фаустников быстрее и лучше всех выполнит штурмовая авиация.
Двумя четверками штурмовиков в молниеносном налете эти пакгаузы были сметены с лица земли. Вечером того же дня мы уже слушали по радио приказ Верховного Главнокомандующего, что войска 2-го Белорусского фронта 5 мая овладели городом Свинемюнде — крупным портом и военно-морской базой немцев на Балтийском море.
Оставался еще полет на острова, где укрылись остатки гитлеровцев, но и он не потребовался.
— Вылетать не надо — сами сдались! — передали на аэродром из штаба дивизии.
Таким образом, боевой вылет на уничтожение фаустников был записан как последний в историческом формуляре нашего полка.
Начальник штаба, любивший во всем точность, подсчитал [313] налет каждого из нас и сделал последние на войне записи в наших летных книжках. Мне, например, за время пребывания на фронте удалось совершить 222 боевых вылета.
...Утром 9 мая на стоянках самолетов поднялась стрельба из пулеметов, пистолетов, винтовок. Это техники и воздушные стрелки, находившиеся возле командного пункта и первыми узнавшие о капитуляции фашистской Германии, давали салют. Затем раздалась стрельба на стоянке истребителей, их поддержала зенитная батарея, стоявшая на окраине аэродрома.
Ликовал весь аэродром. В воздух летели пилотки, слышалось громкое «Ура!». У всех на устах были слова: «Мир!», «Победа!», «Конец войне!».
Она закончилась как-то неожиданно, хотя мы и чувствовали в последние дни, что солнце нашей победы уже взошло.
Наступил мир. Первое время было как-то не по себе, нас даже удивляло, что не надо лететь на боевое задание и никто по тебе не стреляет. Не надо смотреть вверх, приглядываться, не летят ли вражеские истребители.
Все это осталось позади. Но мы знали, что помнить об этом будем всегда.
В блаженстве тишины пронеслись на нашем аэродроме первые дни мира. Ни тревог, ни полетов. Личному составу был предоставлен первый отдых за четыре долгих года войны.
Свою военно-полевую почту мы завалили тогда письмами. Каждый торопился подать домой весточку и обязательно послать фотографию: удостоверьтесь, мол, дорогие родные, живой и здоровый.
Страсть фотографироваться охватила всех. Перед объективами фотоаппаратов позировали в одиночку, ведущий с ведомым, летчик с воздушным стрелком, командир с механиком. Фотографировались экипажами, звеньями, группами и даже поэскадрильно.
Всем хотелось иметь на память свою фотографию на фоне разбитого рейхстага, но командир полка никого не отпускал с аэродрома. И майор Фиалковский тенорком поддерживал это решение: [314]
— А как же боевая готовность? Или забыли, что находимся в логове зверя?
Напоминание о коварстве повергнутого противника действовало отрезвляюще. Вдруг и действительно есть еще недобитые фашисты, организованные в банды?
Но все-таки небольшая группа офицеров отпросилась у комдива в Берлин. Пронеслись на машинах по еще дымившимся улицам, наскоро осмотрели уцелевшие исторические памятники, заглянули для порядка в разбитую имперскую канцелярию, подобно другим расписались на рейхстаге и, полные неизгладимых впечатлений, вернулись в полк.
Много у нас священных мест на земле. Но есть среди них нам особенно дорогие. И в тяжелую минуту отступления, и в час больших побед, когда гремел салют московский, вспоминали мы, фронтовики, свою Красную площадь. В памяти обычно вставала до боли знакомая панорама: седая Кремлевская стена и темно-красный мрамор ленинского Мавзолея. Купола Василия Блаженного, неповторимый фасад здания ГУМа и до блеска отполированная брусчатка широкой площади. А над зданием Верховного Совета страны — Государственный флаг Советской державы...
Там, в Германии, мы особенно остро чувствовали тоску по Родине. Мечталось побывать в Москве, взглянуть на Красную площадь, а уж потом отправиться в свой отчий дом, в родные края...
И вот нежданно-негаданно большую группу фронтовиков вдруг вызвали в Москву. Среди нас воины разных родов войск: пехотинцы, артиллеристы, танкисты, связисты, саперы, летчики... И у каждого грудь в орденах.
Со всех фронтов съехались тогда в столицу лучшие воины. Среди них были защитники Москвы и Ленинграда, участники сталинградских боев и Курской битвы, форсирования Днепра и Вислы, освободители многих стран и городов Европы, герои штурма Берлина.
В тревожный ноябрьский день сорок первого года здесь стояли полки перед уходом на фронт. Осененные знаменами революции, воодушевленные подвигами великих предков, с именем партии прямо с Красной площади батальоны уходили в бой. А летом сорок пятого они гордо пришли сюда на Парад Победы. Под дробь барабанов к подножию ленинского Мавзолея были брошены чужие [315] знамена с фашистской свастикой. Советские солдаты, сержанты и старшины, офицеры и генералы в стройных рядах, чеканя шаг, маршировали по главной площади Родины. Мы шли в составе сводного полка 2-го Белорусского фронта...
В моей памяти многое связано с Красной площадью. Большие исторические события и личные. В тот памятный год в День Воздушного Флота СССР мне была вручена вторая Звезда Героя Советского Союза. В те дни я окончательно решил связать свою жизнь со службой в Вооруженных Силах.
Как ни жаль было покидать свой полк, свою родную дивизию, но необходимость учиться была очевидной.
— Поедете в академию, капитан Ефимов! — сказал мне командующий нашей 4-й воздушной армией генерал К. А. Вершинин.
Прощаясь с фронтовыми друзьями, мы обещали писать друг другу. Из писем однополчан удалось узнать и о происходившей в нашей части смене поколений. Многих летчиков и воздушных стрелков, инженеров и техников, авиационных механиков и других специалистов проводили в запас.
К себе в Свердловск уехал и поступил учиться мой первый механик сержант Коновалов. Через много лет я встретил его — он был уже инженером, лауреатом Государственной премии. В военной гимнастерке, но уже без погон, пришел в Киевский политехнический институт адъютант эскадрильи капитан запаса Семен Погорелый. Ныне он — кандидат наук и, говорят, готовится защищать докторскую диссертацию.
А наш отважный летчик Николай Иванович Логунов пошел трудиться в систему общественного питания. Преподавателем в морском училище в Ростове-на-Дону работает бывший инспектор дивизии по технике пилотирования Виктор Михайлович Бахрушин. Заместитель командира полка по политической части Гавриил Максимович Русаков живет в Одессе и ведет большую общественную работу среди молодежи. Наш начальник штаба полка Сергей Васильевич Поляков в послевоенные годы заведовал учебной частью Харьковского авиационного института. А Герой Советского Союза Николай Ефимович Оловянников преподает военное дело в Московском автодорожном институте. Еще один Герой Советского Союза [316]
Алексей Георгиевич Панфилов — наш славный Леха — старший инженер в научно-исследовательском институте.
На встречах однополчан в Монино, под Москвой, можно увидеть многих ветеранов 233-й Ярцевской Краснознаменной штурмовой авиационной дивизии — тех, кто по возрасту или из-за ранений ушел в запас. Приезжают и те, кто поныне служит в Военно-Воздушных Силах, кто уже в послевоенные годы много потрудился, чтобы сделать нашу военную авиацию такой, какой мы ее видим сегодня, — реактивной, сверхзвуковой, ракетоносной и всепогодной. И каждый раз на этих незабываемых встречах мы говорим друг другу:
— Помни войну!
Великая Отечественная война живет в нашей памяти как самое суровое испытание в жизни советского народа. Поэтому боевой опыт, добытый в сражениях нашими лучшими бойцами и командирами, никогда не должен быть забыт грядущими поколениями защитников Советской Родины.