В царском флоте
Петроград. Крюковские казармы. Собранные с различных концов царской России в мрачную, неприветливую казарму, новобранцы украдкой пытаются заговаривать друг с другом. За ними неустанно следит недремлющее око верного сверхсрочнослужащего унтер-офицера — «шкуры», как обыкновенно называли во флоте сверхсрочников.
Медленно шагая взад и вперед, он от поры до времени покрикивает:
— Что, матушка-деревня, не наговорились? Вам тут не деревня собираться кучкой и болтать. В строй попадете — мы там всю дурь из вас выбьем.
Встреча и привет... От таких слов кое-кого жуть берет. Что же будет, когда в строй поставят?..
За десять дней обитатели Крюковских казарм привыкают к своему новому положению. «Начальство» не раз уже успело обложить матом и надавать зуботычин. Служба царю-батюшке началась...
Наступает день разбивки. Является комиссия. Громовая команда:
— Встать! Смирно! Не шевелись!
Лейтенант в сопровождении кондукторов и врача обходит новобранцев и опрашивает, чем занимался до службы, грамотен или нет, где жил, был ли под судом и если был, — за что.
Дошла очередь и до меня. Отвечаю.
— Окончил четырехклассное городское училище, жил в Новоалександровске Ковенской губернии, в Риге, Либаве.
Председатель комиссии прерывает:
— Во Второй Балтийский. По росту годился бы в гвардейский экипаж, но...
В документах у меня значилось: «Рижское полицейское управление... Политически неблагонадежен». [14]
На следующий день группа новобранцев с котомками за плечами и с сундучками в руках под командой унтер-офицера направилась в Кронштадт во Второй Балтийский экипаж.
Царский смотр
Серое, промозглое утро. 1-я рота Второго Балтийского экипажа, одевшись в первосрочное обмундирование, в строю во дворе ожидает ротного командира. Полуротный, мичман Павлов, одетый в парадную форму, лениво прохаживается возле роты. Сегодня он как будто не пьян. Все как-то привыкли, что полуротный Павлов никогда трезвым не бывает. Зато, если он на занятиях бывает, больше часу не занимаешься. Не любит он занятий. В офицерский клуб все тянет. Никого не наказывает — добрый. За это его матросы любили.
Встрепенулся Павлов, пробасил:
— Сми-и-рно! Господа офицеры!..
Быстрыми шагами, стройный, красивый, с вечной улыбкой на лице, подходил ротный фон Либгард. Этот — не то, что Павлов. Любил иногда либеральничать, но был строг, суров, подчас жесток.
Поздоровался и стал объяснять роте, что сегодня — торжественный день, день присяги. В этот день матрос дает клятву перед богом и святым евангелием служить верой и правдой царю, и после присяги всякий поступок карается строже, по всем законам. Скомандовал роте: «Направо — шагом марш», — и к экипажной церкви — давать клятву.
Поп, сказав напутственное слово, начал медленно, по-евангельски, читать клятвенные слова. Поклялись, приложились к кресту и «святому» евангелию. Церемония кончилась. Все как-то по-праздничному повеселели. Но, конечно, не потому, что дали богу клятву, почему теперь еще строже будут наказывать, а потому, что теперь можно хотя бы изредка вырваться из казармы и пойти в город. Правда, это было не из больших удовольствий: пойдешь в город — лучше за город удирай, а в городе останешься — на «ваше превосходительство» напорешься, во фронт не так встанешь — 6 суток в карцере «отдохнешь». А все же, как ни страшен карцер и как ни странно, первый раз выйдя в город, отдавать честь и становиться во фронт — жаждешь попасть без команды [15] в город, встретить старых моряков с кораблей, узнать и порасспросить их о житье-бытье на кораблях.
Пятое марта{1}. После предварительной репетиции на плацу в Царском Селе, где «изволили» сделать смотр адмирал Зиллоти и остаться недовольным 1-й ротой, ротный фон Либгард был мрачен и суров. Все надежды молодого мичмана получить царское «спасибо» рухнули. Только утром адмирал Пономарев подбодрил его: 1-я и 5-я роты будут представлены царю. Перед смотром был сделан самый тщательный и поголовный осмотр всей роты. Все карманы выворотили, — не запрятаны ли у кого боевые патроны...
В 10 часов утра все четыре батальона выступили на смотр.
На плацу, перед Екатерининским дворцом, долго пришлось ожидать приезда царя со свитой.
Наконец раздается команда:
— Смирно!
Для встречи справа:
— Слушай, на ка-ра-у-ул!
В карете, с гайдуками на запятках, царь вместе с наследником ехал по фронту, здороваясь с каждым батальоном.
Наша рота была первой вызвана для смотра. По окончании строевых занятий продефилировали церемониальным маршем мимо царя, повернув голову вправо до отказа. После смотра получили по белой булке и снова — в обратный путь, в Кронштадт.
Фон Либгард, так боявшийся за исход смотра, получил царское «спасибо» и внеочередное производство в лейтенанты. В награду от осчастливленного «монаршей милостью» ротного рота получила пятидневный отдых.
На корабле
Кончились строевые занятия и царский смотр. Новая забота и тревога: на какой корабль спишут? Хорошо бы попасть на «Николаев». Там, говорят, лучше, чем на «Двине».
Не повезло... Шагаем на «Двину», имевшую славную и одновременно жуткую память и прошлое. «Двина» — это бывший броненосный крейсер «Память Азова», в [16] 1905 году он явился очагом революционного восстания моряков-балтийцев, с того времени был разжалован и переименован в «Двину». С него сняли георгиевский флат, разоружили, заколотили досками и ошвартовали у стенки. Только с 1909 года он вошел в состав минных учебных судов{2}. Команда восставшего крейсера после предательства в Ревеле была частью осуждена на смертную казнь, частью сослана на каторгу и рассажена по тюрьмам. Остальные матросы в 1906 году были раскассированы по различным армейским полкам.
Сурово принял нас в свои объятия разжалованный крейсер. Зловещий призрак расправы 1905 года еще витал над его обитателями-матросами. Здесь можно было встретить многих из тех, кто расстреливал восставших и кто в награду за это получил георгиевский крест. Но там, где царила жестокость, родилась и школа, воспитывавшая новых бунтарей. Такой школой являлась и «Двина». Среди команды и сменных руководителей унтер-офицеров специалистов кипела бунтарская работа. Нескончаемая вереница шпиков и провокаторов не смогла «очистить» корабль — революционная «зараза» размножалась.
Сменный руководитель Охота, будучи участником революционного движения в 1905 году, все свободное время уделял подготовке новых кадров борцов за светлое будущее. Флот вместе с распространением технических знаний воспитывал бесстрашных баррикадных борцов, которые в 1917 году выполнили заветы тех, кто был расстрелян и сослан на каторгу в 1906 году.
В 1912 году флот готовил новое восстание борцов-моряков, которые, несмотря на предыдущие неудачи, не складывали оружия перед всесильными столпами царского произвола.
С наступлением весны подготовка к восстанию пошла лихорадочным темпом. Сменный Охота таинственно передавал о ней. Некоторые, суда флота в июле готовились в поход за границу. К этому моменту и подготавливалось восстание. Руководители были уверены в успехе.
Боевая подготовка Балтфлота не прошла незамеченной. Сеть пауков-шпионов проникала везде. Новый заговор был раскрыт. [17]
22 июля командующий Балтфлотом фон Эссен, окруженный жандармами, появился на боевых судах. В час ночи, когда почти вся команда на кораблях спала, за исключением тех, кто дежурил и ожидал получить боевой сигнал о восстании с броненосца «Цесаревич», фон Эссен вместе с жандармами стоял на верхней палубе броненосца «Император Павел I», где в первую очередь должно было вспыхнуть восстание. Отдавая старшему офицеру список зачинщиков, фон Эссен приказал немедленно их арестовать.
Офицеры, кондуктора вместе с жандармами вытаскивали в одном белье бунтарей. На верхней палубе взоры мятежников встретились с яростным взглядом фон Эссена. Арестованные поняли свою участь. Их построили во фронт в непривычной на кораблях форме — в белье. Их слух ловил рычанье фон Эссена:
— Вы, сволочи, вздумали делать бунт против царя. Прикажу всех расстрелять, сгноить в тюрьмах, на каторге! Я не остановлюсь ни перед чем, хотя бы мне пришлось взорвать весь флот!
Арестованные под усиленным конвоем были отправлены в жандармское управление. В эту же ночь аресты были произведены почти на всех кораблях, и только командир крейсера «Громобой» Максимов отказался пропустить на корабль жандармов, ответив, что у него нет бунтарей и он за свою команду ручается.
Лучшие товарищи были вырваны из нашей семьи. На кораблях повеяло сырым, могильным смрадом. Все притихло. Забились по кубрикам, по трюмам, в кочегарках. Только те, которые принимали активное участие в подготовке восстания и не были арестованы, не теряли надежды и верили, что рано или поздно им удастся сорвать оковы рабства.
Втихомолку; забившись в кочегарку, мы повторяли:
— Эти аресты для нас — хороший урок. Мы будем более осторожны, более опытны. Научимся, как нужно скрывать подготовку восстания от шпиков.
На кораблях царил неудержимый произвол. Шпики шныряли во всякое время и по всем уголкам корабля. Потянулись суровые дни царской службы. Свободного времени у команды не было: ей не давали одуматься и оценить то, что произошло в ночь на 22 июля. Начальство заставляло выполнять самые нелепые работы: [18] ежедневно чистить деревянную палубу стеклом, чистить «медяшку» во время дождя, привязав шлюпку, заставляло часами грести на месте. Карцер и сидение на хлебе и воде стали частым явлением. Команды кораблей изнемогали под уродливой тяжестью службы. Многие предпочитали попасть в тюрьму, только бы не оставаться на корабле.
Кошмарная жизнь матросов еще более ухудшалась скверной пищей. Суп с крупой и протухшее мясо с червями, которое среди матросов называли «606», — были обычным явлением. Жаловаться на плохую пищу не смели. На всякую жалобу был один ответ: «Бунтовать вздумали!» Пробовали показывать врачу суп с червями — тот с иронической улыбкой отвечал:
— Что ж, черви разве не мясо? Чем больше червей, тем лучше должен быть суп.
Летнюю кампанию весь минный отряд простоял в Биорках. 14 сентября вернулись в злосчастный для матросов Кронштадт. Здесь царил настоящий террор «опричника» — адмирала Вирена. Этот самодур, по заслугам первый уничтоженный в дни февральской революции, наглейшим образом издевался не только над матросами, но и над рабочими Кронштадта.
Матросам не было житья: останавливая на улице, при публике, Вирен заставлял расстегивать штаны и осматривал, имеются ли на них казенное клеймо и надпись.
В городе каждый матрос все время оглядывался, чтобы не прозевать Вирена и вовремя стать во фронт. Среди матросов ходила поговорка: «В город идешь, становись сперва во фронт виреновой кобыле, его жене и Вирену, а вслед за ними — веренице жандармов-офицеров».
Не изгладятся из памяти моряков того времени дни кронштадтской стоянки, рыжая кобыла Вирена, на которой он всегда ездил, и сам Вирен, канувший в вечность вместе с насквозь прогнившим царским самодержавием.
Флотское подполье
В морозное декабрьское утро с радостью в сердце покидали мы Кронштадт. Быстро шагая по льду вслед за подводой с чемоданами, наперебой друг перед другом старались нарисовать картину нового места службы на боевых судах в Гельсингфорсе. Как хорошо было бы [19] никогда больше не вернуться в виреновский Кронштадт! Но, увы, этого не миновать...
С ораниенбаумского берега на прощанье еще раз взглянули на чуть видневшийся в туманной дали остров Котлин. Невольно роились мысли: многие тысячи молодых моряков пройдут еще виреновскую школу, многие тысячи будут в душе проклинать этого деспота-варвара и многие из них явятся невольными посетителями Кронштадтской пересыльной тюрьмы с ее привратником Вандяевым.
Третий звонок. Поезд медленно отходит от дебаркадера Финляндского вокзала, унося нас вдаль от Кронштадта и Ораниенбаума. Как-то не верится, что еще вчера покинули мы Кронштадт, а через полтора часа будем мчаться по полузаграничной Финляндии. А вот и Белый Остров. Резко меняется жизнь, люди, природа. Быстро мелькают маленькие станции с трудно выговариваемыми названиями. В вагоне, где уселось десятка два матросов, задорный смех, беспрерывные разговоры. Как будто все преобразились, стали другими. Суровые, угрюмые лица, на которых лег уже отпечаток морской службы, просветлели. Здесь мы предоставлены самим себе. Здесь нет боцмана, помахивающего цепочкой от дудки, некому играть на молитву и по команде «шапки долой» затягивать «Отче наш». Над люком не увидишь голову вахтенного и не услышишь пронзительной дудки и окрика:
— Вставай, довольно валяться, выноси койки наверх!
Только далеко за полночь смолкли последние голоса, и в вагоне настала тишина. Убаюканные собственными благими надеждами, спали крепким сном матросы, не думая о том, что завтра вечером опять будешь зорким оком оглядываться кругом, искать место, где повесить койку, и на утро услышишь все тот же сигнал и будешь тянуть лямку по тому же расписанию дня. Разве только новая обстановка, новые окружающие люди, новый корабль сгладят на время то, что пережито в Кронштадте.
А разве «Император Павел I» лучше Кронштадта?.. Ведь это с него в ночь на 22 июля фон Эссен, угрожая расстрелом, отправлял моряков по тюрьмам и на каторгу.
Среди моряков броненосец «Император Павел I» иначе и не называли, как плавучей морской тюрьмой. [20]
Он выделялся среди всех кораблей жестоким режимом, суровой дисциплиной. Его кочегарки и трюмы напоминали удушливую, затхлую могилу, где изредка, шепотом, озираясь кругом, говорили о всех пережитых днях в втихомолку мечтали о новом свете.
Рано утром в вагоне началась суета. Укладывали чемоданы, чистили сапоги. Старые матросы (старым моряком считался тот, кто прослужил не меньше трех лет), разбуженные ранней суетой, продирая глаза, ругались:
— Чертовы новобранцы... Всю ночь болтали и теперь покою не дают.
В заключение они свое недовольство закрепляли густым «морским» матом.
Через несколько минут — Гельсингфорс. У старых моряков молодежь узнает, как попасть на корабль, и еще до остановки поезда все толпятся у выхода.
Шагая по улице к морской пристани, оглядываешься кругом и невольно сравниваешь величие и красоту этого города с грязным, закопченным Кронштадтом. А вот и Эспланадная. «Это — одна из лучших улиц Гельсинг-форса», — объясняют «старики». Широкая, ровная, но шумная, с нескончаемой вереницей магазинов, она ведет к морской пристани.
Еще издали, среди синевы небесной лазури, виден лес мачт. Невольно хочется поскорее попасть на корабль.
Почему? — Ответа нет. Это непроизвольное желание обрывает замечание рядом идущего «старика», указывающего на «Павла I».
— А вот это — наша каталажка, не лучше кронштадтской.
Как сонные богатыри, во льдах стояли корабли. На большом пространстве ледяного покрова, загроможденного сотней кораблей, не было той жизни, которая только что промелькнула на Эспланадной.
«Император Павел I», безжизненный, серый, возвышаясь над ледяным полем, казался невероятно суровым гигантом. Как-то жутко становилось, приближаясь к нему. В сотнях шагов от корабля со всех сторон неслись звуки горнов. Играли на обед.
На палубе с ехидной улыбкой, пронизывающе впиваясь взглядом в лица, встретил нас вахтенный лейтенант Ланге. Только потом, когда не только издали и не [21] только из разговоров о «Павле», а когда изучили все его уголки, узнали, что такое лейтенант Ланге, капитан 1 ранга Небольсин — командир корабля, лейтенанты Дитерихс, Попов и целая свора матросов-шпиков: Купцов, Шмелев, писарь Жилин, кондуктор Огневский, Стариченко и др. Февральская революция никого из них не пощадила. Они первые расплатились за произвол и издевательства.
Угасли благие надежды. На мгновенье блеснувшая радость исчезла. Везде хорошо — где нас нет. Разница только в том, что в минном отряде мы учились, а здесь несли вахту и стояли в карауле. В промежутках же, то мотор от вентилятора исправляешь, то выключатели чинишь или новую проводку ладишь. Без работы не бываешь. Развлекаться некогда и нечем. От поры до времени по указке командира «святому» делу поучали: читали лекции по истории по учебнику Рождественского, рассказывая родословную царей, а иногда и поп «святыми» мучениками угощал да о похождениях Иисуса Христа рассказывал. Только в кубрике, завалившись в койку, слушаешь воспоминания очевидцев и участников знаменитого 22 июля. После арестов командир корабля Небольсин, вовремя не предусмотревший готовившийся бунт, построил команду во фронт и, весь съежившись, с остервенением кричал:
— Всех выловлю, уничтожу подлецов-бунтарей, искореню всех мерзавцев, негодяев, очищу судно от этой черни! Линейный корабль «Император Павел I» не может опозорить своего имени и будет служить примером и образцом не только для всего Балтийского флота, но и для всей России!
Он действительно не ошибся: линейный корабль «Император Павел I» в 1917 году восстал первый, первый уничтожил всех негодяев и был первым в авангарде всего флота в июльские дни и в дни Великого Октября.
Несмотря на все угрозы, свирепость и широко раскинутую сеть шпионажа, «Павел I» ни на один день не перестал быть очагом и школой мятежников-бунтарей, хотя Небольсин, окруженный сыщиками из матросов и офицеров, следил за каждым шагом команды. Заподозренных выуживал и сплавлял с корабля. Этот жалкий трус частенько ночью спускался в трюмы, в кубрики и кочегарки, ища заговорщиков, а проходя по жилым палубам, [22] ощупывал койки — все ли спят, нет ли пустой, не ускользнул ли от его взора какой-либо крамольник.
Прошло шесть — семь месяцев после июльских арестов 1912 года; жизнь на корабле как будто начала входить в свою обычную колею, а одновременно, в отдельных скрытых уголках корабля, свивались новые гнезда мятежа, незаметные для Небольсина и его верных слуг. Боевой вопрос: что будет с арестованными, как оказать им помощь? Ответ напрашивался один: ко дню суда_ подготовить новое восстание, развить шире работу, объединить весь флот и новым восстанием вырвать из рук палачей старых боевых товарищей. Но это был лишь мятежный стон, вырывавшийся из груди небольших групп, голос которых тонул среди массы команды, а тем более среди всего флота. Однако духом не падали. Медленно, но верно шагали вперед: к началу летней кампании через Сладкова{3} установили крепкую и надежную связь с ПК{4}. Зашевелилась работа и на других кораблях. Надежды воскресали.
К концу зимней стоянки разнеслись слухи, более чем достоверные, подтвержденные «баковым вестником»{5}, что эскадра линейных кораблей и крейсеров уйдет в заграничное плавание.
Радостная весть охватила всех. Царило праздничное настроение. Хотелось побывать за границей. Но одновременно тревожил другой вопрос: уйдут за границу корабли?
Двух мнений быть не могло: корабли уйдут раньше, чем начнется суд над арестованными. Как быть?
Суд намечался на лето 1913 года. ПК обещал оказать поддержку, но надеяться на открытое восстание петроградских рабочих было трудно. Нужно было организовать свои силы. О поддержке со стороны армии мы не мечтали: она целиком еще была под гипнозом царского произвола.
Организационная работа на сей раз велась с величайшей осторожностью и продуманной конспирацией: [23] списков членов подпольной организации не велось, дабы не повторить 1912 года. Была введена система пятерок.
При такой системе, даже при провале, питали уверенность сохранить организацию на кораблях. В момент восстания было постановлено уничтожить весь офицерский и кондукторский состав, памятуя пример «Потемкина». Более подготовленными к восстанию считались следующие корабли: «Император Павел I», «Андрей Первозванный», «Россия», «Громобой», «Богатырь», «Рюрик», «Баян», «Паллада», «Адмирал Макаров», учебно-минный отряд, некоторые из миноносцев и учебный отряд подводного плавания. Этих сил было достаточно, чтобы подчинить весь остальной флот. Каждый из этих кораблей имел в своих недрах активные ячейки, и нам казалось, что в момент восстания все команды кораблей будут с нами. В этом мы не сомневались. Однако наша работа не могла шириться. Собраний устраивать было негде да и невозможно. В течение всей зимы было проведено два собрания с представителями от каждого актива. На кораблях это было немыслимо. Везде и всюду шныряли шпики. Но разве для массы матросов нужна была принадлежность к той или иной партии? — Нет. Сама подневольная жизнь воспитывала из них бунтарей, жаждущих свободы. И на сей раз в недрах царского флота подготовлялась вооруженная сила для свержения царизма.
Перед походом
Кто из моряков вел исправно дневник? Кто сумел за пять лет записать все походы, стрельбы, шлюпочные учения, погрузку угля, стирку белья, после которой корабль с мощными машинами, кочегарками, двенадцатидюймовыми пушками напоминал старинное многопарусное судно? Трудно теперь вспомнить, когда и за что сидел в карцере или на баке солнцепек принимал, сколько схватил «рябчиков»{6}. Разве вспомнишь теперь, сколько раз с молитвы удирал и, проспав, койку в сетку не выносил. Через десяток лет даже забываешь, сколько раз был «нетчиком» по двое-трое суток. А ведь остаешься «нетчиком» — на все рукой машешь. Только заблаговременно [24] взаймы деньжонок побольше наберешь. А там — что будет, то будет. Зато никогда не забудешь посещение старинного Ревельского парка, где расстреляны были «азовцы», где они без рукопожатий (их руки были привязаны к канату) впились в уста друг друга и стойко приняли смерть от своих палачей...
Длинной, нескончаемой вереницей тянется паутина жизни моряка. Перед вами пробегает рекрутский набор, новобранщина, где впервые научают царю-батюшке служить, минный или артиллерийский отряд, боевые суда, стоянка в Кронштадте, Гельсингфорсе, где настраиваешься на заграничный лад; вспоминаются флотская пасха и веселый Ревель. Много пасмурных и тяжелых дней в службе моряка, но есть дни удали и беспечности. Морская школа выковывает бесстрашие, силу воли и своеобразный задор. Разве лето во флоте не имеет своих поэтических сторон, суровой красоты и раздолья среди морской стихии или чувства беспечности, когда корабль тихо качается в светлой водной лазури, а ты, растянувшись на баке, предаешься мечтам... Разве нет своей прелести в безмолвной борьбе гиганта-корабля с клокочущим морем, разбушевавшейся стихией, кипящей седыми, грозными волнами? Среди бурных, разъяренных волн этот великан, как бы насмехаясь над стихией, чуть кренясь, прорезает себе путь. А рядом идущий миноносец, как маленькая ладья, как скорлупа, утопает в мятущихся волнах и, кажется, напрягает последние силы, чтобы выбраться на поверхность. Разве нас не охватывало чувство страха, что вот этот быстроходный миноносец опрокинется, что его захлестнет гребнем новой волны? Через секунду он снова на поверхности, и как будто из глубины седых волн сигнальщик машет флажками, стоя на командирском мостике...
Как приятно после походов, после стирки белья, которое развевается на плотно натянутых леерах в виде сложенного паруса, после уборки всего корабля и приведения его в состояние изумительной чистоты растянуться на баке под сводом голубого, безоблачного неба! Где, как не в море, можно наблюдать всю прелесть заката солнца, где-то далеко, далеко утопающего в морской синеве, и вслед за ним выплывающую как бы из бездны луну? — Только на море можно пережить все эти резкие контрасты в природе и среди людей. Утром боцман и [25] фельдфебель кричат, ругают, обещая в обед под ружье поставить; днем вы на вахте около машины или в кочегарке, а вечером полной грудью дышите чистым морским воздухом и любуетесь изумительной красотой заката и выплывающей луной. Рядом с вами стоит вечно крикливый боцман и вместе с вами ухмыляется в свои длинные усы. Даже через десяток лет, стоя на берегу моря в момент заката солнца, вам кажется, что вот-вот на всех кораблях горнисты заиграют зорю...
С какой жаждой вы вырываетесь на берег. За несколько часов вы успеваете везде побывать и обо всем, вас интересующем, узнать. Разве сейчас, находясь ежедневно на берегу, в большом городе, бывая в театрах или кинематографе, вы сумеете оценить все это так, как оценит давно не бывший на берегу матрос, для которого все береговое так редко и малодоступно.
Нет! В морской жизни есть много своих прелестей, есть то, что воспитывает из вас сурового, грубого, угрюмого человека, но в то же время есть и то, что рождает в этой суровой, грубой натуре особо мягкое, доброе, умеющее по-своему любить и ценить. Вам иногда странным кажется, что вот этот великан, сонный богатырь-броненосец, боровшийся с морскими седыми волнами, паливший из двенадцатидюймовых пушек и содрогавшийся под их гулом, сегодня, стоя на якоре, стреляет по щиту пулями, и лязг его напоминает вам нечто вроде детской забавы.
Лето на корабле, невзирая на всю суровость и трудность службы, окутывает вас величием и красотой морской стихии, то бесшумно дремлющей, то клокочущей, свирепой. Вы живой свидетель борьбы сильного и слабого. В этой стихии рождается и выковывается старый моряк.
В летнюю кампанию можно не только любоваться природой, но учиться походам. Фон Эссен, старый, опытный морской волк, не щадил кораблей и до отказа испытывал выносливость экипажа. На сей раз он был прав. До 1909 года русский флот, блистая своей безукоризненной чистотой, не имел офицеров — самостоятельных водителей кораблей в Балтийском море. В шхеры без лоцмана—ни шагу. Зато в 1913 году не только с миноносцами и крейсерами, но и с линейными кораблями фон [26] Эссен облазил все шхеры, научил маневрировать, научил перестраиваться и принимать бой, научил и ночным походам. Два месяца шли маневры и учебные стрельбы. Балтфлот готовился к показным царским артиллерийским стрельбам.
Июнь. Царский смотр. Призовая стрельба на царский кубок. В эти дни флот не жил своей жизнью. Он жил и действовал под гипнозом необычных требований и страха. Кругом все блестит, все наготове, по-походному.
Смотр кончился. Царский кубок выбит «Рюриком»... Близились дни расправы с арестованными 22 июля 1912 года. Флот разогнали по шхерам. Гельсингфорсский и Ревельский рейды опустели. На корабли лишь отрывочные сведения доносились с берега. На некоторых судах началось брожение. Долетели слухи о всеобщей забастовке в Петрограде и частичной забастовке в Кронштадте. Волна нарастала с каждым днем. Флот был наэлектризован.
Девять суток тянулся процесс. В последний день вынесен суровый приговор: 5 человек осуждены на 16 лет каторги каждый, остальные — от 4 до 8 лет. Часть оправдана. Эта весть громовым раскатом пронеслась по флоту. Роковые минуты приближались. Но через час после вынесения приговора появился царский манифест о помиловании осужденных, за исключением 4 человек. Волнующемуся Петрограду, Кронштадту и Балтфлоту была своевременно брошена подачка.
21 августа под командованием фон Эссена эскадра покидала Ревель, уходя во Францию, Англию, Норвегию и Германию.
За границей
Утро. Стоит чудная, теплая погода. Море спокойнее сна. На «Рюрике» взвились сигналы: эскадре сняться с якоря. Лязг и стук якорей, сирены. Корабли тихо покидали Ревельский рейд, уходя в открытый залив, выстраиваясь в кильватерную колонну. Справа и слева на небольшом расстоянии следуют миноносцы. Среди тишины — громовые раскаты салюта. Играют оркестры. Несется нескончаемое «ура». На головном корабле шары показывают тихий ход. Медленно удаляемся от берегов. Еще долго с берега доносится «ура»... [27]
Охватывает чувство радости, и жаль тех, кто остался на берегу и кто не может следовать в кильватере за уходящими в открытое море кораблями. Придем — расскажем, что видели в этой «сказочной» для русских мужиков «загранице».
Шары показывают средний ход. В ответ — дудка дежурного: подвахтенные вниз! Проводы кончились. Не хочется мириться с приказанием, хочется остаться на верхней палубе, наблюдать, запоминать весь путь.
Два дня эскадра шла в водах Балтийского моря. Сменившиеся с вахты быстро выбегали на верхнюю палубу, чтобы узнать, скоро ли берега, окаймляющие пролив Бельт, скоро ли эта сказочная «заграница».
На шестой день плавания солнце озарило тихие воды океана, переливавшегося зелеными и темно-синими тонами. Равномерно покачиваясь, идут корабли. Растет и быстро приближается английский берег, покрытый бархатной зеленью. На горизонте показался портовый город Портсмут. Проходим узким заливом, окаймленным отлогими берегами. Вход в залив защищен пушками. Навстречу эскадре вышли английские буксиры с лоцманами. Последние перешли на суда эскадры, чтобы провести через пролив.
При подходе эскадры к военной гавани английские суда в знак приветствия встретили салютом. На судах русской эскадры горнисты играют захождение. Команда — во фронте. «Рюрик» отвечает на салют.
С кораблей и берега несутся крики «ура». Корабли подходят к якорному месту. С грохотом полетели якоря. Эскадра стала на якорь. Начался обмен приветствиями, визитами.
На пристани с каждой минутой возрастала толпа любопытных. Матросы очередных номеров нервничали, суетились в ожидании команды: «Приготовиться на берег». В 11 часов с флагманского судна передали: «Команду пустить на берег».
Матросы, имевшие 1-е, 3-и, 5-е и 8-е номера, одевшись в первосрочное обмундирование по форме № 2, стоят во фронте. Ротные в присутствии старшего офицера осматривают уходящих на берег. На сей раз пет придирок за перешитое обмундирование. Катера и баркас у трапов. Команда быстро с сияющими лицами [28] спешит на катера, на берег. Спешат в заграничный город. На берегу шумная толпа приветствует русских моряков.
Быстро пролетели три дня стоянки возле Портсмута. Это — чистенький европейский городок, с высокими домами, богатыми магазинами. На широкой набережной дома утопают в зелени плюща, дикого винограда. Берег обсажен ивами, купающими свои плакучие ветви в водах залива. Это — центр. А вон и окраина, где живут портовые рабочие. Здесь нет благоухающей зелени и плакучих ив; здесь нет суровых, но по-своему роскошных домов и магазинов с богатыми витринами, роскошных кафе, ресторанов. Это — узенькие улицы с убогими одноэтажными домишками. Здесь вы не увидите быстро мчащихся роскошных экипажей, автомобилей. Здесь снуют черные тени грузчиков-угольщиков. Невольно сверлит мысль: видно, живется хорошо рабочему только в сказочном мире да «заграницей», которую нам не удастся увидеть. А здесь — здесь царит власть капитала, власть имущих. Невелика разница между конституционной Англией и монархической Россией: и там и здесь в рабочих кварталах царят голод, нищета. Разве англичанам, посетившим наши суда с их безукоризненной чистотой, украшенные флагами, с ослепительным светом в палубах, роскошным салоном кают-компании, не покажется, что русским живется лучше, чем английским морякам в их серых, мрачных, вечно грязных жилых палубах — кубриках. Разве тем, кто посетил русские военные корабли, известна вся подноготная царской России, наш быт и условия службы?
Нет! Праздничное настроение создает ложное впечатление. И разве мы изучили Англию за эти несколько часов, проведенных в одном маленьком портовом городке, для которого приход русской эскадры был тоже своего рода событием? Одно только знали: английский моряк на берегу более свободен и материально лучше обеспечен, чем мы. Этот угрюмо-деловитый, замкнутый англичанин повторяет-: «Русские и англичане — друзья». Но тогда это не означало—союз английских и русских рабочих, а только характеризовало восстановление дружбы конституционной Англии и монархической России.
Теплый августовский день клонится к вечеру. Над морем потянулись серенькие тучки. В воздухе стало свежее. Как бы снова не было шторма или дождя... [29]
На следующий день, рано утром, снимаемся с якоря и уходим в республиканскую Францию — страну «свободы, культуры, страну богатства и роскоши». Вся гавань окутана дымом. Накрапывает мелкий дождь.
Снова салюты, звуки захождения, крики «ура». От пристани параллельно кораблям направляются маленькие пароходики с англичанами из Портсмута, провожающими эскадру.
Медленно плывут русские великаны, как бы стараясь запомнить отлогие берега, покрытые мягкой зеленью. Замолкают последние крики «гип-гип», «гип-ура». Замолкли салютующие пушки. Остановились и провожавшие три пароходика. Резко оборвался последний аккорд оркестра и крик «ура» с русской эскадры. Все замерло. Стихло. Равномерно покачиваясь, плывут корабли в океане. Визит закончен. Далеко позади остались зеленые бархатные берега Великобритании.
Еще вчера мы протягивали дружескую руку англичанам, а сегодня встречаемся с новым дружественным нам народом. Но какая разница между английским Портсмутом и французским Брестом?.. И там и здесь вы увидите счастливых, богатых, для которых действительно существует свобода, и тут же на окраинах, в рабочих кварталах, вереницы голодных, полураздетых ребятишек, выпрашивающих: «Русь, папиросы! Русь, деньги!» Разве для всех одинаково и здесь светит солнце? Разве здесь мать и дочь не торгуют своим телом за франк и рюмку коньяку? Разве в стране, где нет нищеты и голода, могли бы молодые девушки-француженки, стоящие за прилавком магазина, предлагать себя для потехи полупьяным русским, японским и тем же английским морякам? — Нет! Видно, и в «свободной» Франции закон все тот же: защищать купцов, банкиров, фабрикантов. Для рабочего — один удел: жестокая борьба против насилия и рабства, против беспощадной эксплуатации труда. Великая французская революция 1789 г. не спасла от насилия и произвола. Здесь еще до сих пор царят тьеры, палачи Парижской коммуны, палачи угнетенных...
Французские моряки приняли нас с чувством взаимной дружбы, взаимного доверия и взаимного понимания. Мы имели общие цели и одинаково тяготились своим кабальным положением. Провозглашенные тосты за тесный союз французских и русских моряков и за свержение [30] русского царя были продиктованы чувством нашей совместной гордости и солидарности.
Перед уходом эскадры из Франции была получена телеграмма: «В германские порты не заходить. По пути в Россию посетить Норвегию».
Снова шары показывают средний ход, снова клубы дыма, стук машин, горячая кочегарка. Завтра — Норвегия.
Перевалило за полдень. Постепенно спадает жара. Корабли медленно приближаются к живописным норвежским берегам... На склонах возвышенностей и между ними виднеется, синея издали, лес. Внизу у холмов раскинулись небольшие домики-«сетры». Живописность все больше и больше приковывает внимание стоящих на борту корабля. Как бы незаметно подходим к самым берегам. Часть эскадры — крейсера и миноносцы — направляется в Христианию, бригада броненосцев — в Христианзанд...
К вечеру корабли стали на якорь. Ярко-багровым светом заходящего солнца залит расположенный на высоком берегу Христианзанд. Гавань, окаймленная с трех сторон высокими скалистыми берегами, полна жизни. С распущенными парусами скользят рыбацкие лодки. Взад и вперед снуют пароходики. В гавани стоит несколько океанских торговых пароходов. Гавань, живописная картина берегов, красующийся в солнечных переливах Христианзанд не напоминают хмурый английский порт, охраняемый пушками. Некогда воинственные норманны вместо смелых битв и походов теперь мирно устраивают свою крестьянско-рыбацкую жизнь.
Лучи высоко взошедшего солнца ударяют в глаза. Многие проснулись, но лень вставать. Ждут, когда горнист заиграет побудку. Еще долго не нарушает тишины горнист. Что за благодать сегодня: такое чудное утро, и так долго нет побудки! Шутя отвечают:
— Сегодня начальство мирно настроено. Разрешено спать до семи. Лишний час можно поваляться в койке.
— Что лишний час, сегодня половина команды идет на берег, — добавляет другой, — с десяти утра и допоздна.
— Не именинник ли сегодня командир или старший офицер? — В голосе говорящего нотки иронии: [31]
— Пожалуй, еще жалованье за месяц вперед выдадут...
— Как бы не так!
— Вставай, довольно валяться!..
Баркас быстро подходит к пристани. Еще на ходу команда выпрыгивает и спешит в город. От пристани поднимаемся в гору по широкой чистенькой улице, окаймленной двухэтажными домиками и увядающей зеленью на деревьях.
Случайно встречаю русскую эмигрантку В. Она засыпает вопросами о настроении во флоте, где и в каких городах были за границей, что нового в России. Не ожидая ответа, описывает Норвегию, ее жизнь и весь внутренний уклад. В. просто влюблена в Норвегию. Да и кто из нас в те дни не оценил бы эту страну? Это была первая страна, где не видно оборванных, голодных, где не красуются аншлаги публичных домов, где не видно на пристани толпы безработных, готовых продать свой труд за гроши ради куска хлеба.
Это — страна развитого и отвоевавшего свои права и самостоятельность крестьянства, но где еще плохо живется рабочему. Здесь нет того произвола и насилия, как в монархической России, здесь сильна взаимная помощь. Заботятся о нуждающихся и призревают их.
Эта крестьянская страна для нас, русских, кажется сказочной, недосягаемой.
День быстро промчался. Время вернуться на корабль, но не для того, чтобы грезить и мечтать о сказочной Норвегии, а чтобы с новой энергией и настойчивостью добиваться раскрепощения и свободы в своей стране, в России.
В 1913 году больше половины Балтфлота находилось в заграничном плавании. За один год морякам пришлось соприкоснуться с жизнью и бытом самых разнообразных народов, начиная от невольников-негров и кончая демократической Норвегией. Между этими двумя крайностями — невольниками-неграми, находящимися под деспотической властью «свободолюбивой» Англии и «республиканской» Франции, и демократической Норвегией — выступал особенно ярко деспотический произвол царской России с измученным, закабаленным рабочим и темным, забитым и бесправным крестьянином. [32]
Кабала помещиков, власть капитала и чиновников, царившие во всех концах «святой Руси», усиливали негодование моряков, видевших другие страны все же с лучшими условиями быта. Каждый невольно думал: ведь и мне скоро придется вернуться к станку или в захолустную деревню под власть и плеть урядника, городового...
По возвращении из заграничного плавания матросы, полные впечатлений виденного в других странах, делились своими наблюдениями и делали свои выводы. Заграничное плавание явилось не только способом закрепления дружеских «союзов» сильных, стоящих у власти, но и способом развития революционной деятельности и закрепления солидарности с моряками других стран. Заграничное плавание явилось школой воспитания того духа отваги и решимости среди моряков Балтфлота, с каким они выступили на борьбу в дни Великого Октября.
Балтфлот в империалистическую войну
Полдень. Горнист играет на обед. За обедом шутки, остроты. Через 15—20 минут обед кончен, и, как бы по команде, столы взлетают вверх, команда спешит на верхнюю палубу. Светлые ярко-солнечные майские дни на борту корабля располагают к думам и мечтам о бесконечности.
По вечерам, после заката солнца, вечернее багровое небо под тихий плеск морских волн манит на отдых в родную сторону. В такие тихие майские вечера отдаешься воспоминаниям. Заманчивая ширь полей, луга, сады, родная украинская деревня, знакомые близкие лица — все вспоминаешь тогда. Далеко-далеко плывут мысли, но не угнаться за ними. Призрачно встает убогая домашняя обстановка, но она не смущает. Все же лучше, чем «привольная» жизнь на корабле, где дудка боцмана иногда раздирает душу, напоминая о службе «царю-батюшке». Мысли переносятся в область будущего: считаешь дни, когда покинешь корабль. Одного как-то жаль: морской шири, морского простора, с которым так свыкся. Дни сочтены. Осталось прослужить 6 месяцев. А там проводят долгим тусклым взором друзья по службе, прокричат «ура»; возьмешь чемодан и помчишься в родные края, к родным тихим полям... Сладкая мечта убаюкивает. Тьфу ты, черт! Как на зло, новая мысль нарушила сладкий, тихий покой. Ведь упорно говорят, что в этом году [33] за границу пойдем. Как же быть? Уходящие в запас могут перевестись на другие корабли и остаться в России. Но хочется вторично побывать за границей. А за границу идти — надо дать подписку, что остаешься добровольцем до окончания заграничного плавания. Надо подумать, как быть. Скромное желание, а трудно сразу решиться. Ну, да еще успею...
Пролетел май, наступил июнь. Начались усиленные маневры, учебная стрельба. Слышно о приходе к нам заграничных гостей. Ожидают английскую и французскую эскадры в Кронштадт и Петербург. Как видно, вздумали визит нам отдать за наше посещение в 1913 году. Ну, что ж, и то хорошо! Пусть иностранные моряки посмотрят на жизнь нашей «благодатной» страны. Пожалуй, однако, иностранцев иначе примут, чем потчуют нас, русских, «по свойски».
Дождались и прихода иностранных гостей. Вместе с ними приехал президент Французской республики Пуанкаре. С приездом их замолкли толки о нашем заграничном плавании. В воздухе повеяло новым ветерком. Пошли слухи о войне и о том, что сам Пуанкаре приезжал заключать союзный договор.
Быстро разносит новые вести «баковый вестник». А им ведь и питаешься. Газет читать не дают. А увидят — за крамольника посчитают. Но зато «баковый вестник» наш лучше всех и раньше всех все узнает.
Нависают мрачные мысли: а что если и вправду война? Так и не уйдешь с корабля.
Французы и англичане покинули наши порты. После их ухода на Западе раздались первые раскаты орудий и треск пулеметов. Полилась потоками кровь...
Нас не спрашивали, хотим ли мы воевать или нет, а отслужили молебствия, прочитали манифест царя, прокричали «ура» — ив поход на варвара-врага... немца.
Война началась. На кораблях — невообразимый хаос. Не знаю, как на других, а на «Императоре Павле I» командир совсем растерялся: приказал перед походом к острову Даго выкатить из судового погреба вино на верхнюю палубу, разрешил команде пить, играть и веселиться, а сам стоит в судовой церкви и богу молится. Правда, он слишком набожный был. Старший же офицер Гертнер оповестил команду, что в 8 часов будет первое сражение, а потому все то, что быстро [34] воспламеняется, надо уничтожить и сбросить за борт. Смотришь -— ничего не понимаешь: в жилой палубе богу молятся, и поп заунывно напевает о спасении в царстве небесном грешной души; с верхней палубы за борт летят бочки с бензином, керосином — сбрасывают все, что может быть лишним на корабле. В офицерских каютах даже занавеси срывают, боясь, что и они могут быстро воспламениться и помешать сражению.
Наблюдая все это, не знаешь, воевать ли идут или заранее себя погребают. А ведь только вчера, осеняемые «святым крестом», так патриотически-воинственно потрясали шпагами. Сегодня все ждут смерти...
Только маленькая группа моряков, собравшись в уголке, обсуждает: теперь настанет момент для нашей работы, нужно все пустить в ход и агитировать против войны. Но как начать? Нет никаких указаний, а сами путаемся, не знаем с чего начать.
Эскадра в море. По пути встречаются сторожевые миноносцы. За Гогландом мимо нас быстро промчался эскадренный миноносец «Новик» и сообщил, что он успел потопить несколько неприятельских торговых пароходов. Будто все как по маслу идет. Только командир, капитан 1 ранга Небольсин, сам не свой: трусит невероятно. Все молит бога, как бы избежать встречи с немцами. Своим видом на всех панику наводит. Зато старший офицер Гертнер, типичный морской волк, браво расхаживает по верхней палубе и нетерпеливо ждет, когда, наконец, начнут сыпаться снаряды.
Сама природа за нас. Яркий солнечный день. Лучи солнца играют в морской лазури. А кругом тишина. Даже нет признаков, что началась кровопролитная война. Только с закатом солнца снова на корабле воцарился сумбур. Приказано не спать: ночью должна напасть немецкая эскадра. Все мечутся, ждут.
Командир в боевой рубке от страха выпил три бутылки содовой воды и допивает четвертый стакан черного кофе. Замучил вестовых. Бедняги без боя убиты. Рулевой, боцманмат Павлов, злобно нахмурив брови, смотрит на своего командира и шепчет: «С бабами тебе воевать, а не на море». Дежурим с ним в походной рубке и поражаемся воинственности «патриота». Наконец командир выбился из сил и совсем занемог. Ушел в [35] каюту отдохнуть. Хорошо, если проспит до утра. Всю вахту спокойно простояли бы.
Два часа ночи. Горнисты играют боевую тревогу. В палубах невообразимая толкотня: все впопыхах бегут по своим местам. Несется и командир, но — о, ужас! — в одном нижнем белье... Что значит долг защиты «царя и отечества», даже штанов некогда надеть...
Все смолкло. Кругом гробовая тишина. Сотни пытливых взоров смотрят в ночной мрак. Ничего не видать. В боевую рубку важно, с достоинством входит старший штурман лейтенант Ланге, докладывает:
— Господин капитан, на горизонте замечена эскадра противника, сигнальщики и наблюдатели выясняют число вымпелов. Что прикажете?
Совсем зарапортовался: какой черт ночью «горизонт»?
Дрожащим голосом командир отдает распоряжение:
— Прикажите зорко следить и докладывать через каждые пять минут, а мы повернем на зюйд-вест.
— Слушаюсь!
Штурман лейтенант Ланге уходит. Вслед за ним вбегает растерянный ревизор лейтенант Левицкий:
— Аркадий Никанорыч! Как быть с буфетом и продуктами? Нельзя ли из буфета перед боем раздать все сладости команде?
Командир согласен. Он даже забыл, что команда занимает посты по боевой тревоге. Кто же будет разносить ей буфетные лакомства?
— Да, да, Сергей Владимирович, это очень умно. Вы великолепно придумали. Но нужно как можно скорее... Мы сегодня, наверное, погибнем. Нужно все раздать команде. Она любит сладкое. Пусть матросы знают, как о них заботится командир.
Ревизор, потирая лоб, медлит отдать распоряжение о раздаче из буфета: ему и перед смертью жаль расстаться с верным доходом. Ведь в этот буфет вложены все его знания и энергия. Это — верный источник его и командира доходов. А командир будто забыл, что он правит кораблем. Чтобы развеять свои грустные мысли о смерти, он взял под руку ревизора и, расхаживая по площадке, вспоминает о своей женитьбе, о своей красавице-жене, англичанке, о своем сыне, будущем [36] адмирале, соображает: если он выиграет первый бой, назначат ли его бригадным и произведут ли вне очереди в адмиралы? В этих разговорах проходит не меньше часа. Между тем злосчастная немецкая эскадра все еще не начинает обстрел. Приходит старший офицер Гертнер и деловито, уверенным тоном, с расстановкой докладывает:
— Аркадий Никанорыч, никакой эскадры нет. Мы благополучно вернемся в Ревель.
— О, как хорошо! — в один голос восклицают и командир и ревизор. И сразу меняется тема разговора.
— Сергей Владимирович, — спрашивает командир у ревизора, — вы еще не отдали распоряжения о раздаче из буфета?
— Никак нет!
— Вот хорошо! Вы знаете, завтра утром, когда придем в Ревель, нужно как можно больше закупить сладостей, команда ведь так любит сладкое. Все это нужно продавать, а на ужин, я думаю, мяса не нужно давать; из мяса будем делать котлеты и бутерброды и тоже продавать из буфета. Ведь теперь, кажется, команда получает жалованье по военному времени: у нее денег много, на берег никто не ходит. Денег девать некуда. Все это будет идти в буфет.
Всю ночь шли «сладкие» разговоры. Только боцманмат Павлов, сердито фыркнув, проворчал:
— Черт бы вас побрал, лучше бы немецкая эскадра — тогда и печенье, и папиросы, и сладкий чай с вареньем, а теперь — пожалуйте опять жалованье в буфет.
Видя его омраченным, рассмеялся, говорю:
— Слушай, Павлов, куда же тебе девать деньги, ведь получаешь теперь 23 рубля в месяц. Ни жены, ни детей у тебя нет. А у командира и ревизора красивые жены, требующие нарядов, детишки. Надо же их, горемычных, поддержать! Нам же «стыдно» будет, что командирская жена и детишки будут оборванными ходить...
Не согласен Павлов, только фыркает, а считался любимцем командира. Большой патриот, и царя страх как любит. Помню, во время царского смотра, чтобы узрели его, парень из кожи лез и, выпячивая грудь, высоко задирал голову... А сколько потом, после смотра, рассказывал [37] про царя, царицу, наследника и наследниц. А теперь что-то и он недолюбливает даже царских верных прислужников. Правда, не идейно, но за их безбожную несправедливость. И то хорошо! Теперь мы знаем, где Павловых слабая струнка. Будет время, и это пустим в ход.
В 9 часов утра эскадра броненосцев тихо входит в Ревельскую гавань. Стали на якорь. Скорбные лица просветлели, и снова все принялись за обыденную работу, но с несколько большей поспешностью, чем обычно. По палубе резкими диссонансами раздаются свистки боцманов и боцманматов: приготовиться к погрузке угля.
Так закончился первый «знаменитый» поход Балтийской эскадры броненосцев.
Медленно покачиваются корабли в водах Гельсингфорсской гавани. Вход в гавань оберегают сторожевые суда и Свеаборгская крепость. Первый шквал сумбура и неразберихи прошел. Нервы уравновесились, и на кораблях воцарились относительная тишина и спокойствие. Даже на берег стали пускать. По боевой тревоге все спокойно занимают свои места. Уже не увидите чудаков, в одном белье впопыхах снующих по палубе. Корабли постепенно перевооружаются, надевают на себя новый панцирь, их обвесили предохранительными сетями от мин.
Правда, они стали неуклюжими, но зато так спокойнее... На мину наткнешься, все же не так опасно. А то крейсер «Паллада» (правда, этим «Палладам» никогда не везло: каждую войну первыми погибали), прогулявшись первый раз по морю в поисках немецкой эскадры, на обратном пути в Гельсингфорс как сквозь воду провалился, никто даже не видел, когда морская пучина его проглотила. Одни уверяли, что на мину наткнулся и взорвался, другие рассказывали, что в плен сдался немцам, а третьи просто говорили: «Шел да и утонул, ни одного живого свидетеля не осталось».
Минные заградители к этому времени поработали на славу: на всех подступах к Ревелю и Гельсингфорсу поставили минные поля. А миноносцы даже шныряют в Рижском заливе и подбираются к Килю. Ходят слухи, что «Новик», набравшись храбрости, пробрался в Кильскую бухту и там мин наставил. Немцы преследовали его, но [38] нагнать так и не смогли. Зато «Новик» пришел в Ревель без винтов.
«Баковый вестник» не успевал «печатать» новости. Что ни час, то все новые и новые русские победы, и особенно на сухопутном фронте. Ренненкампф уже всю Восточную Пруссию прошел и подходит к Берлину. По святой Руси везде служат молебствия о даровании окончательной победы над нехристями-немцами. Австрийцев совсем ни во что не ставят. Те просто бегут. Стоит только показаться со своей длинной пикой Кузьме Крючкову, как целые австрийские дивизии разбегаются. Все это так быстро и легко совершается, что маленький ум простого смертного не в состоянии всего объять и уразуметь, а тем более запомнить, какие города заняли русские войска и какого числа и месяца.
В связи с громовыми победами русской армии и наш командир раздобрился. Разрешил матросам читать газету «Новое Время». Она вся пестрит хвалебными гимнами победоносному шествию русской армии. Только «баковый вестник» стал недоволен своим конкурентом «Новым Временем» и в азарте соревнования до того заврался, что смешал все занятые города: австрийские на немецкий фронт перенес, а немецкие на австрийский. Того и гляди, еще турецкий город переставит в Восточную Пруссию. Но эту ошибку от поры до времени поправлял сам командир. Вот и сегодня, вероятно, ради воскресенья с самого утра разносятся вести по кораблю: немецкие войска разбиты. Русская армия перевалила через Карпаты. Занят город Львов. Опять новая победа. Хорошо, что сегодня воскресенье. Если это верно, то командир во фронте обязательно скажет, какие новые города взяты и когда именно, и прикажет ротным командирам проследить, чтобы вся команда знала.
Горнист играет на молитву. Все в сборе. Священник спешит окончить литургию. Любит старик пораньше пообедать да рюмку водки выпить, а сегодня еще к тому «под победу». В конце литургии молебствие о даровании новой победы и панихида о павших героях под Львовом. Значит, верно? После молебствия строимся во фронт. Ждем командира. Он сегодня поздравит со взятием Львова и скажет пару слов.
Так мы целый месяц «воевали» да подсчитывали взятые города. Броненосец «Андрей Первозванный» в это [39] время чинился в доке после того, как в первый же день объявления войны наскочил на подводный камень и продырявил свой нос; «Рюрик» тоже заканчивал ремонт. Все со дня на день поджидали прихода из Петрограда вновь отстроенных дредноутов. У всех была одна мысль: как только придут дредноуты да выйдут из дока «Андрей» и «Рюрик», тогда и мы покажем немцам, что значит русский Балтийский флот. Не то что «Гебен»: загнал черноморцев и из гаваней не выпускает. А пока они не пришли, команда снова взялась за старое дело: «медяшку драить».
Наконец сам фон Эссен потребовал эскадру в Ревель и во главе эскадры из броненосцев, крейсеров и миноносцев вышел в море искать немецкий флот. К этому времени немцы на море потерпели «аварию»: один из легких немецких крейсеров наскочил на камень возле порта Петра Великого да так сел, что и сняться не мог. Сводка же гласила: «Немецкая эскадра разбита, один крейсер потоплен».
Проскитавшись двое суток по морю и не встретившись с немецкой эскадрой, снова на ночь возвращаемся в Ревель. На обратном пути несчастье: все четыре лучших корабля — «Император Павел I», «Цесаревич», «Слава» и «Рюрик» — вместе с фон Эссеном возле самого Ревеля сели на мель. Правда, ни один не застрял, но течь во всех кораблях получилась. Три дня заливали цементом, да так и воевали на цементе два года. Тут же понеслись вести: фон Эссен — немец; его брат командует немецкой армией, а поэтому он предает наш флот — «изменник». Долго ходили слухи об измене фон Эссена, пока «бедняжка», возвращаясь с другого похода, скоропостижно не умер. Была и другая версия, что Колчак, бывший в то время в Балтийском флоте, донес на него об измене. Фон Эссен же, не дожидаясь результатов доноса, по пути в Ревель отравился. Верно это или нет, до сих пор точно не знаю.
Первые безрезультатные походы в поисках немецкой эскадры охладили воинственный пыл. Понемногу свыклись и с войной. Только прибывшие старички-матросы, взятые от сохи и молота, как-то неохотно привыкали к забытой ими корабельной обстановке. Нехотя брались за работу, больше уделяли времени на пересуды и разговоры о причинах войны: кому она полезна и за что [40] мы должны проливать кровь. Одна надежда у них была: говорят, война недолго продлится — несколько месяцев. А там снова по домам. Слушая их, сам учишься: все же старики больше кое-чего видели, слышали на белом свете. Рассказывают, что рабочие неохотно идут в армию и агитируют против войны. Все уверены, что немцы нас разобьют. К войне же мы не подготовлены. Да и какая нам польза от войны?
Молодые моряки, слушая стариков, призадумываются, покачивают головой и тоже начинают поговаривать: что плохого мы сделали немцам, а немцы нам? Какая польза нам, что завоюем Восточную Пруссию, даже всю Германию и Австрию? Россия и так широка и необъятна. А мало ли на наших глазах солдат, калек японской войны, протягивают руку на улице, просят милостыню? А ведь тоже в свое время были герои.
Сначала медленно, робко, но постепенно все сильнее и сильнее растут ропот и недовольство войной. Из дому пишут: забрали лошадей, старших братьев-работников, остались в деревне одни бабы — работать некому.
Проходят три — четыре месяца войны, а грохот орудий на сухопутных фронтах не замолкает. В войну втягиваются все новые и новые государства. Меркнут надежды на скорое окончание войны. Флот уже готовится к зимней стоянке. Броненосцы, пришедшие два новых дредноута и часть крейсеров ошвартовались к бочкам в Гельсингфорсской гавани, стали на мертвый якорь. Зазимовали. Миноносцы, несмотря на зимние холода, шныряли далеко в море и охраняли подступы к Финскому заливу. Зимовка нисколько не отличалась от мирного времени, разве только тем, что на зиму заставили проделать лишнюю работу: выкрасить корабли в белую краску, под цвет снега, да лишние котлы держали под парами. Одно скверно: через несколько месяцев с начала войны ухудшилась пища, и в отпуск никого не пускали.
Эти обстоятельства служили предметом плодотворной агитации против войны, против жестокой дисциплины. Активная революционная работа усиливалась. За зиму мы установили связь не только с отдельными кораблями, но и с командами, находившимися в Ревеле и Кронштадте.
Первая зимовка флота не принесла ни побед, ни поражений. Готовились к весенней кампании, и все [41] ожидали, что летом 1915 г. немцы обязательно нападут на нас и попытаются загнать в Кронштадт. Как-то незаметно промелькнула зима, выглянуло весеннее солнце, и снова ожила жизнь на кораблях. Гавань постепенно начала освобождаться от льда.
Много причудливых эпизодов порасскажут вам участники войны: о боевых действиях, о всевозможных приключениях и трагедиях, о героических подвигах одних и трусости других. Команды броненосцев и дредноутов ничем похвастать не могут: им в течение 1914-1915 и даже 1916 годов не пришлось участвовать ни в одном сражении. Правда, много походов совершили они в открытом море, вволюшку нагрузили угля и попотели в горячих палубах во время походов. Но все безрезультатно.
Как видно, не всем суждено было испытать боевое крещение. Зато на нашу долю выпала задача подготовки восстания. Недовольство на больших кораблях возрастало с каждым днем. Здесь уже не было разговоров о популярности или непопулярности войны. В командах открыто говорилось о свержении царизма, о том, что домой никто не уйдет по окончании войны, пока не будут удовлетворены требования народа.
Не успели еще стать на якорь в Гельсингфорсе, как на дредноуте «Гангут» вспыхнуло восстание{7}. Корабль окружили миноносцами и подводными лодками. Угрожали потопить. По флоту было отдано секретное приказание: в случае, если бунт начнет принимать угрожающие размеры, не останавливаться перед потоплением кораблей. Одновременно с восстанием на «Гангуте» усиленное брожение началось и на других кораблях. Командный состав на время растерялся, но и среди моряков не оказалось крепкого организованного центра, который взял бы на себя руководство, тем более что на «Гангуте» восстание вспыхнуло неожиданно для всех. Для подавления восстания на «Гангуте» на второй день [42] с отдельных кораблей были вызваны «отборные» люди. На «Императоре Павле I» был собран отряд около 120 человек. Однако большинство из них сами были активными участниками подготовки восстания на своем корабле. Этот отряд несколько раз вызывался на верхнюю палубу, чтобы отправиться на «Гангут», и снова его отправку отставляли: лейтенант Ланге убедил командира корабля в том, что команда ненадежная и на корабле готовится восстание.
В ночь на 18 ноября на броненосце «Император Павел I» по инициативе товарища Марусева и моей было созвано собрание в броневой палубе всех активных работников среди моряков. В 2 часа ночи на собрание явилось до 130 человек. Кроме того, у орудий, пороховых погребов, винтовок, на телеграфе, у машин и в походной рубке были поставлены свои люди. Ключи от погребов, где хранились револьверы, были в наших руках. По радиотелеграфу была установлена связь с «Гангутом», телефонную связь держали с броненосцами «Андрей Первозванный» и «Цесаревич». Там в эту ночь тоже происходили собрания. Мы должны были решить: присоединиться ли к «Гангуту» и поднять всеобщее восстание или пожертвовать командой «Гангута» и выждать более удобного момента? Мнения разделились. Мое предложение — немедленно приступить к активным действиям, уничтожить офицерский состав и поднять всеобщее восстание — было большинством отвергнуто. Принято предложение товарища Марусева: выждать, установив тесный контакт с Кронштадтом и петроградскими организациями. Свое решение мы передали на другие корабли. Однако тут же написали воззвание: оказывать активное противодействие при арестах. Принятое решение и написанное воззвание в корне противоречили друг другу. Спор между собравшимися обострялся и затягивался. Время приближалось к побудке. Кроме того, наше собрание могло быть ежеминутно открыто, тем более что дежурным офицером в эту ночь был лейтенант Ланге.
В 5 часов утра собрание разошлось. Команды на кораблях были наэлектризованы. Можно было ожидать дезорганизованных выступлений. Однако уже к вечеру 19 ноября повстанцы на «Гангуте» были арестованы и под усиленным конвоем жандармов отправлены на берег. Ждали арестов и на других кораблях. У нас на корабле [43] было арестовано только два человека — Марусев и Ховрин. Это объяснялось тем, что многие из офицеров были против арестов, они считали, что аресты могут вызвать общее восстание.
Неудачная попытка восстания, однако, не парализовала нашу работу, наоборот, усилила ее. Дисциплина среди команд флота падала с каждым днем. Правда, на некоторых кораблях были введены суровые репрессии, но такие меры являлись малодейственными. Благоприятные сведения получались нами и с сухопутного фронта: на Рижском участке полки отказывались наступать, и Радко-Дмитриев{8} просил командование флотом выделить отряд отборных моряков как ударную группу. В декабре началась запись в этот отряд добровольцев-моряков. Вербовка скоро закончилась. В этот отряд попали многие из активистов, записавшиеся с согласия активно действующих групп. С этим отрядом ушел и я...
Недолго продержали отряд моряков на фронте. Они и там сыграли свою роль. С первого же момента прибытия на участок «Пулеметной Горки» мы начали агитацию среди солдат против войны. Через несколько дней в отряде вспыхнул бунт из-за несвоевременной выдачи жалованья и из-за пьянства командного состава. Отряд был переброшен на другой участок, и его попытались ввести в бой. Но отряд отказался... Той же ночью он был снят под предлогом переброски на другой фронт и отправлен в Петроград. По дороге отряд был обезоружен, раздет. Многие были арестованы, некоторые дезертировали.
Возвратившийся на корабль отряд еще более усилил политическую работу. Были приняты меры против дезорганизованных выступлений. Общий голос Балтфлота был за объявление восстания в день перемирия. Однако нам не пришлось дождаться перемирия. События развертывались быстрее наших предположений. Неудачи на всех сухопутных фронтах, недостаток продуктов в стране выгнали рабочих и женщин на улицы Петрограда и других крупных городов. Флот же, если и не упредил восстание своим выступлением, зато первый принял самое активное участие в февральском перевороте и захвате власти в свои руки... [44]