Глава двадцать шестая
В мае войска Крымского фронта, теснимые гитлеровцами, отошли с Керченского полуострова на Тамань. Все наши надежды на скорое освобождение Крыма рухнули. Надо было рассчитывать только на свои силы. К этому времени Приморская армия получила с Большой земли значительное пополнение. А техники было немного — всего тридцать восемь танков и в строю шестьдесят флотских самолетов на ограниченном пятачке херсонесского аэродрома. Опытный генерал И. Е. Петров готовился к решительной схватке с фашистами. Теперь он управлял войсками не через комендантов секторов, а непосредственно каждой дивизией.
Гитлеровцы, высвободив войска на Керченском полуострове, значительно превосходили нас и в живой силе, и в технике. Достаточно сказать, что у них были сосредоточены четыреста пятьдесят танков и 8-й авиационный корпус генерала Рихтгофена. Под Севастополь была переброшена самая мощная и сверхмощная осадная артиллерия, мортиры до 615 мм, появилась у Бахчисарая и знаменитая «Дора». Это была 800-мм пушка-колосс на железнодорожной платформе. Длина ствола ее достигала тридцати метров, а снаряд весил четыре тонны. Обслуживали «Дору», включая зенитчиков и саперов, около полутора тысяч человек. И командовал этим «расчетом» генерал.
А на море усилилась блокада. Против наших кораблей враг стянул сотни бомбардировщиков и торпедоносцев. На Черное море были переброшены флотилия малых подлодок и две флотилии торпедных катеров. Базировались они на Ялту, Форос и Ак-Мечеть. Усилились постановки магнитных и акустических мин на подходах к Севастополю. [175]
Фашисты в последние дни мая усиленно бомбили и обстреливали город и порт Севастополь. Они разрушили почти все большие дома, нарушили работу транспорта и снабжение водой. Все улицы и проезды были завалены рухнувшими стенами и камнями. Гитлеровцы хотели сломить боевой дух севастопольцев, а достигли обратного. Они вызвали новую волну гнева и ненависти и еще большую решимость отстоять во что бы то ни стало Севастополь.
В один из таких горячих дней, когда вражеские самолеты почти не сходили с бледно-голубого неба, корабль нашего соединения базовый тральщик «Гарпун» ночью пришел в конвое из Новороссийска в Севастополь. С рассветом, несмотря на многократную перемену места и маневрирование по Северной бухте, тральщик попал в районе Килен-площадки под неистовую бомбежку фашистской авиации. Корабль был засыпан осколками близко разорвавшихся бомб и получил пробоины в корпусе. Сразу в нескольких местах начался пожар. Командира тральщика старшего лейтенанта Кокка взрывной волной сбросило с ходового мостика и контузило. Многие матросы и офицеры, в том числе и комиссар, были ранены. Пожар охватил весь корабль, и хотя экипаж и пришедшая на помощь пожарная команда Морского завода отчаянно боролись с огнем, почти все деревянные надстройки выгорели. Когда потушили пожар, оказалось, что корпус корабля сохранился и машины исправны, и, как только командир оправился от контузии, тральщик стали готовить к переходу для ремонта на Кавказ.
Позже моряки, встретившие тральщик «Гарпун» в море, на переходе в Новороссийск, рассказывали, что корабль был черный, весь обгоревший, но на мачте развевался военно-морской флаг, а на железной площадке разрушенного ходового мостика стояли рулевой и командир.
Узнав от инструктора политотдела капитан-лейтенанта Аверчука, ходившего с кораблями в конвой, о том, что произошло с тральщиком, и о том, что комиссар корабля тяжело ранен и находится у себя в каюте, Бобков немедленно выехал к месту стоянки корабля.
Уже при въезде в город, спускаясь к Херсонесскому мосту, машина попала под бомбежку «юнкерсов».
— Прорвемся, выскочим? А то я опаздываю! — спросил комиссар Бобков, когда шофер Муравьев хотел подрулить под высокий каменный Херсонесский мост и там укрыться от бомбежки.
Шофер спокойно кивнул головой в знак согласия. Он [176] настолько привык к этим ежедневным поездкам под бомбежкой и артиллерийским обстрелом, что ничему не удивлялся.
Машина уже выскочила к трехэтажному зданию почты, которое уцелело и по-прежнему высилось на узкой улице Карла Маркса, когда Муравьев заметил, что Бобков все больше и больше приваливается к нему плечом, постепенно сползая, с сиденья, а алая кровь расплывается по белому чехлу подушки.
Шофер выключил мотор и подхватил Бобкова. Комиссар был мертв. Осколок бомбы прошел в кабину машины и пробил ему висок.
На следующий день вечером на кладбище Коммунаров хоронили полкового комиссара. Печально пели медные трубы оркестра, морским бело-синим флагом был покрыт гроб. На похоронах был весь личный состав нашего соединения, пришли матросы и офицеры с кораблей эскадры и из других частей: комиссара Бобкова знали и любили на флоте. С высокой горы, где лежало кладбище, было видно открытое, неспокойное море. Волны далеко внизу шумели у прибрежных скал, на передовой вырастали и таяли хлопья разрывов, а над головами траурной процессии барражировали «ястребки». Когда опускали гроб в скалистую могилу, неожиданно ударили наши береговые батареи, и, казалось, их залпы были прощальным салютом комиссару.
А внизу плакало и тоскливо шумело море.
В ночь на второе июня, закончив свою обычную работу, мы почему-то не расходились отдыхать, словно чего-то ожидая.
Наступало утро. В раскрытые двери подземелья видна была синяя бухта, чуть зарябившая от свежего бриза. На рейде чисто, только, прильнув к берегу, стоят замаскированные катера-охотники и тралбаржи... И вдруг вода в бухте стала молочно-розовой, слабый туман над водой порозовел, покраснели крыши и стены уцелевших на берегу домов. Над Севастополем поднималось солнце.
Было тихо и прохладно, хотелось выйти из прокуренного и темного убежища на солнечный утренний простор. На стоявших у берега кораблях с певучим звоном отбили склянки — семь часов утра. И в эту минуту раздался сильнейший гул артиллерийской канонады. Сразу зазвонили телефоны с наблюдательных постов. Сигнальщики докладывали: [177]
— По всей линии фронта фашисты открыли артиллерийский огонь!
— В воздухе над передовой — сотни самолетов!
— Началось! — переглянулись мы с Иваном Ивановичем, предполагая, что наступил третий штурм Севастополя. Но мы ошиблись. Это было начало артиллерийской и авиационной подготовки. Грохот разрывов снарядов и бомб продолжался весь день. Сотни «юнкерсов», «хейнкелей» и «мессершмиттов» группами и поодиночке кружили в июньском зное, сбрасывая бомбы на Севастопольскую бухту, город, аэродромы и передовую. «Мессершмитты», попарно сменяясь каждые полтора часа, патрулировали над городом, высматривая добычу.
С минуты на минуту мы ожидали ударов вражеской авиации и по нашей бухте и кораблям. Контр-адмирал Фадеев приказал всем катерам-охотникам и тральщикам рассредоточиться. Корабли и особенно катера-охотники уходили теперь к берегу, укрываясь под скалами и маскируясь зелеными ветками деревьев. Все люди ушли в укрытия, связисты еще раз проверили линии связи, на КП привели в готовность противопожарные средства и санитарную часть.
Действительно, во второй половине дня десятки фашистских бомбардировщиков прорвались к нашей бухте и в течение сорока минут бомбили все, что находилось в их поле зрения.
Самолеты, отбомбившись, набирали высоту и снова пикировали, включая воющие сирены. Грохот и взрывы сотрясали наш подземный КП, мигал огонек аккумуляторной лампочки. Все сосредоточенно и молча курили, непроизвольно прислушиваясь к разрыву очередной бомбы. Железную дверь подземелья контр-адмирал Фадеев приказал приоткрыть, так как вентиляция не работала и, кроме того, создалась угроза обвала убежища. К нам вместе с грохотом боя и с воем сирен врывались облака пыли и раздробленного камня, дыма и гари.
В нескольких местах на территории базы бушевали пожары — горела столовая, горели продовольственные склады, осколками бомб был подожжен катер-охотник. Но как только стихли разрывы бомб, из всех подземелий и щелей выбежали люди.
Из горящего продовольственного склада вытаскивали ящики с консервами, мешки с сухарями. Наладили ручные насосы и водой из бухты стали тушить пожары. Ни один водопроводный кран не работал, пресная вода кончилась: водопровод был окончательно разрушен. [178]
Хотелось пить, было жарко и душно. Нужно было готовить пищу, так как обед погиб под развалинами столовой. Наш хозяйственник с двумя матросами отправился на поиски колодцев пли источников: где-то в прилегающей к Карантинной бухте балке должна была быть колодезная вода.
Начальник штаба Морозов осматривал подземелье. Была разрушена не только пристройка у входа на КП. От близких разрывов бомб потолок дал трещины и грозил обвалиться. Кроме того, множество воронок вокруг нашего КП говорило о том, что фашисты не случайно так усердно бомбили этот район. Теперь было достаточно еще одного сотрясения от взрыва бомбы или крупнокалиберного снаряда, чтобы вся кровля обвалилась. Поэтому с наступлением темноты пришлось с сожалением расстаться с нашим казавшимся таким уютным подземельем. Такова сила человеческой привычки. Мы так сжились с темным и прохладным тоннелем, что не хотелось и уходить.
Новое убежище было почти вдвое меньше и находились на восточном склоне холма возвышенного берега. Вход в него был совершенно не заметен в складках балки. Здесь в тесноте и пришлось оборудовать новый КП. Надо было проводить новые телефонные линии и устанавливать радиостанции, чтобы быть связанными и с флагманским командным пунктом командующего флотом и СОР; связь была нужна со Стрелецкой бухтой, где базировались большие корабли нашего соединения; связь была нужна с береговой обороной, с батареями которой мы взаимодействовали, организуя прикрытие Севастополя с моря.
Но связь нужно не только наладить, — ее необходимо все время поддерживать в рабочем состоянии.
Часто во время налета авиации или артиллерийского обстрела связь прерывалась. И тогда под разрывами снарядов, под бомбежкой бежали связисты от воронки к воронке, находили и устраняли повреждения и грязные, ободранные возвращались на КП, чтобы через несколько минут снова лезть в огонь, находить обрывы и налаживать связь. Иногда связист не возвращался с задания, тогда посылали другого. Отлично работал в те дни молодой связист-доброволец Недоруб, сын нашего офицера штаба, старого коммуниста.
У связистов имелись непревзойденные мастера своего дела. Одним из них был старшина Белый. Фамилия на редкость подходила к его внешнему виду. Он действительно был весь беленький, светлый. Белокурые волосы, откинутые [179] назад, открывали чистый белый лоб, а хитрые, всегда смеющиеся глаза и вздернутый нос придавали его лицу несколько насмешливое, самоуверенное выражение. Был он худощав, очень быстр и цепок, как кошка. Легко влезал на любой столб, дерево или гору. Он еще до войны прекрасно изучил все линии телефонной связи города, знал, где проложены кабели, где выходит наружу нужная линия. До военной службы Белый работал в Севастополе на телефонных линиях, и поэтому в особенно затруднительных случаях гражданские монтеры обращались к старшине, приглашая его на консультации.
И сейчас, во время войны, когда по нескольку раз в день прерывалась телефонная связь, иногда, казалось, совершенно безнадежно, Белый упорно думал, искал и находил еще какую-то запасную линию. Работать на линию, как называли ремонт поврежденной бомбежкой линии связи, Белый всегда шел весело, с улыбочкой, словно это была обычная починка в мирный день, когда девушки гуляют на «пятачке» Приморского бульвара, а севастопольские мальчишки купаются у памятника затопленным кораблям, подымая невообразимый гвалт. Он счастливо выходил из всех переделок и не имел ранений.
Жизнь, видимо, любит веселых и удачливых, которым и сам черт не брат, и бережет их для каких-то чудесных дел.
Другой связист, старшина сигнальщик Павлюткин, славился тем, что по слуху мог безошибочно определить тип самолета и высоту его полета. Он звонил оперативному дежурному, а иногда прямо и начальнику штаба Морозову (тот любил с ним поговорить):
— Слышу шум мотора «хейнкеля!» Или же:
— Идут «долгоносики!»{3}.
Иногда днем при большой облачности над бухтой Павлюткин звонил:
— За облаками вражеский самолет. Слышу прерывистые звуки мотора — это «Ю-88»... да не один.
Павлюткпн последнее время был сигнальщиком на посту Херсонесского маяка. А все эти отважные люди были воспитанниками нашего мужественного и энергичного флагманского связиста Б. Кучумова.
...Пожары к вечеру потушили, но над нашим убежищем не осталось теперь ни одного целого здания. От прежнего военного городка со столовой и спортивной площадкой, [180] с аллеей могучих тополей, густых акаций и цветочными клумбами ничего не сохранилось. Словно в дурном сне все было разбито, изломано, исковеркано. Больно и жалко было смотреть на эти разрушения.
Опросив старожилов слободки, хозяйственники нашли источники воды. Ее теперь возили в бочках, носили ведрами.
С наступлением темноты бомбежка прекратилась. Ночь сулила передышку, но вместе с багровой луной на востоке, там, где был город, поднималось зарево. Это горел Севастополь. Отблески огня как бы зажгли облака. Казалось, горела севастопольская земля, горел инкерманский камень.
Настала ночь, но отдыхать было некогда. Нужно было принимать корабли и подводные лодки, подходившие с Кавказа.
Бомбежка и артиллерийский обстрел повторились на другой день и на третий. Так продолжалось непрерывно пять дней. Усилился огонь крупнокалиберной артиллерии противника, корректируемый самолетами. Фашисты стремились подавить батареи береговой обороны, которые больше всего их беспокоили. Усиленному артиллерийскому обстрелу подверглась мощная 30-я батарея на Северной стороне.
Над головой стали проноситься колоссальные снаряды 615-миллиметровых осадных мортир. Снаряд этот — весом в две тонны — в воздухе создавал такой шум и скрежет, словно с горы с уклона на плохих тормозах спускается поезд.
Один из снарядов-гигантов, упавший в районе нашей береговой батареи, не разорвался. Снаряд поставили на попа, и с ним рядом встал, как подросток, рослый командир батареи. Так его и сфотографировали.
— Жив еще буду ли, а снимок интересный. Какие против нас подвезли цацы! — говорил он.
...Что может быть хуже, чем систематические артиллерийские обстрелы? Когда прилетают вражеские самолеты, вы видите их над головой, иногда вы даже успеваете заметить, как от самолетов отрываются черные бомбы. По самолетам вы ведете огонь и сражаетесь с ними. А снаряды? Снаряды начинали свистеть, грохотать и взрываться всякий раз неожиданно.
Налеты авиации с каждым днем также усиливались. Теперь вражеские самолеты прилетали и днем и нередко ночью. Их было настолько много, что они, мешая друг [181] другу, сталкивались в воздухе. Пожары, не переставая, бушевали на улицах города и в порту.
И все-таки ночь была лучшим нашим союзником и другом. Ночь приносила прохладу после июньского зноя. С наступлением темноты кок на камбузе приступал к приготовлению пищи.
А июньские летние ночи до обидного коротки. Не успеют вечерние сумерки перейти в темную, но звездную ночь, как уже через несколько часов светлеет полоска неба над Мекензиевыми горами, и солнце неумолимо быстро стремится подняться над истерзанной землей. Еще полчаса драгоценной тишины и спокойствия, и снова — длинный июньский горячий день адского грохота, смерти и разрушений.
Однажды хозяйственники ухитрились достать свежей капусты и овощей, о чем доложили контр-адмиралу, и скоро об этом стало известно всем подземным жителям. Нетерпеливые справлялись у кока, скоро ли будет готов флотский борщ. Борщ! Кто из нас не мечтал после надоевших консервов и жестких сухарей испробовать это традиционное флотское блюдо с густым красноватым наваром, в котором торчмя, как штык, стоит ложка. Правда, сейчас такого не приготовишь, но все-таки борщ из свежей капусты!
И вот, наконец, кок принес с камбуза огромный бак а стал разливать борщ по тарелкам. Всегда веселый, с белым колпаком на затылке, с добродушной улыбкой сытого человека, он сейчас почему-то был сосредоточен, угрюм и неразговорчив.
— Знаете ли вы украинский борщ? Нет, вы его не знаете! Вглядитесь в него, — продекламировал Иван Иванович, забирая свою тарелку и направляясь к столу.
Но после первой ложки Иван Иванович поднес тарелку к лампе, стоявшей у дежурного на столе.
— Что это, по-твоему? На, попробуй, — сказал он мне, — мыльная пена какая-то, а не борщ.
При свете электрической лампочки на поверхности борща вздувались синие пузырьки. — Я так и знал, — сказал кок, когда из всех углов убежища к нему потянулись нетронутые, полные тарелки. — Это все медики натворили.
А наш флагманский врач Гелеква куда-то на это время исчез. Оказалось, желая предупредить желудочные заболевания, врач хлорировал воду, которую брали из открытых источников, и, видимо, перестарался. Нелестные эпитеты [182] обрушились на голову эскулапа. Начали вспоминать родословную всех врачей, начиная с времен Петра I, когда лекарей и брадобреев ставили на левый фланг. Но надо быть справедливым и сказать, что наш флагманский врач Гелеква работал самоотверженно. Готов был всегда прийти на помощь раненым и оставался с нами в Севастополе до самых последних дней обороны.
Так был загублен замечательный флотский борщ. Снова мы открыли банку консервов, и Иван Иванович, постучав сухарем по железной банке, мечтательно спросил меня:
— А что ты больше любишь, Владимир Георгиевич, свиные отбивные или котлеты по-киевски? А? — И мы, макая в воду сухари, поужинали.
Целый день над Севастополем стоял оглушительный грохот. Тяжелые взрывы сотрясали землю, дым пожаров застилал горячее солнце. Иногда казалось, что уже наступила ночь.
Сотни вражеских самолетов закрыли в этот день небо над городом, бомбы и снаряды ложились по всему небольшому клочку земли, носившему название Севастополь.
На КП, под землей, где я правил службу оперативного дежурного, уже который раз в течение дня были перебиты все линии связи, вышла из строя электросеть, и только лишь небольшая аккумуляторная лампочка освещала стол и молчавшие телефоны. Но на КП все время сквозь огонь и дым посыльные доставляли донесения с кораблей и катеров, с плавбатареи и равелина.
Только в конце дня я улучил свободную минуту и записал в вахтенный журнал:
«7 июня 1942 года с рассветом, после мощной артиллерийской и авиационной подготовки, гитлеровские войска двинулись на 3-й штурм Севастополя».
Наступление на суше поддерживалось массированным налетом авиации. Главный удар, как и прежде, наносился в направлении Мекензиевых гор, Северной бухты, вспомогательный — вдоль Ялтинского шоссе с выходом непосредственно к Севастополю.
Гитлеровцы были уверены, что после такой ожесточенной артиллерийской и авиационной подготовки наша оборона будет раздавлена, но и на этот раз они просчитались. Фашисты встретили сокрушительный отпор. Борьба шла за каждый метр земли, снова бойцы Севастополя стояли насмерть. Забегая несколько вперед, надо сказать, что если бы бойцам Севастопольского оборонительного района можно было доставлять с Большой земли в достаточном количестве [183] снаряды и патроны, то и это третье наступление немцев захлебнулось бы. Гитлеровские вояки потом признались, что их силы были на исходе. Но доставлять пополнение и боезапас в Севастополь из-за жестокой блокады стало почти невозможно. В эти дни погибло несколько транспортов, груженных боезапасом, в том числе такие, как «Грузия», «Абхазия», а также эсминец «Свободный». Блокада с моря и воздуха затягивала петлю на горле Севастополя все туже.
На суше шла великая битва, а у нас на море были свои заботы. Без моря, без кораблей оборона Севастополя не продержалась бы и недели. И этой ночью мы ожидали прихода кораблей, поэтому нужно было с наступлением темноты провести контрольное траление фарватера. Днем этого не делали, так как в светлое время тральный караван становился легкой добычей для авиации и артиллерии противника.
Но и ночью фашисты следили за входным Инкерманским створом, и всякий раз, когда зажигались маяки, указывая путь подходившим к Севастополю кораблям, немецкая авиация пыталась сбросить на фарватер магнитные мины. Поэтому ведущие створы фарватеров были оборудованы затемненными огнями. Включались огни через манипуляторную службу, дежурный которой находился на нашем КП и сидел в данном случае рядом со мной.
А на траление в эту ночь должен был выходить штурман Дзевялтовский. Перед тем как покинуть КП, он подошел ко мне и, передавая конверт, сказал:
— Это письмо жене. Я скоро уйду на траление, а ты перешли его, если будет оказия, на лидере «Ташкент» или другом корабле.
Ночью в бухте тихо и таинственно. Ветра нет, и вода, словно мертвая, застыла у берегов. Но вот над темными горами поднимается ущербная луна, она проложила себе по бухте, как фарватер, светлую дорожку.
Развалины домов и строений на берегу одеваются в голубые тени, уже не видно белых ран разорванного инкерманского камня и торчащих железных балок — ночью все стало каким-то мягким и необычным.
Теплыми вечерами на берегу бухты слышится приглушенный женский смех и тихий разговор — это девчата из соседнего подземного госпиталя идут купаться. Несмотря на смерть и разрушения, на избитой и изрытой воронками земле жизнь по-прежнему властно бьет, как родник, звенит [184] в темноте девичий смех и пляшет на всколыхнувшейся воде разорванная на полосы лунная дорожка.
Но вот катер-тральщик «Чкалов» заводит моторы и медленно отходит от берега, таща за собой на коротком буксире огромную черную тралбаржу. По выходе из бухты командир тральщика мичман Шевцов травит до отказа эуксир, и флагманский штурман Дзевялтовский, определившись по приметным знакам, выводит караваи на Инкерманский створ. Огни маяка затемнены, и от штурмана требуется большое искусство, чтобы вести тралящие корабли по фарватеру.
Теперь, после разоружения капитан-лейтенантом Охрименко комбинированной магнитно-акустической мины, мы стали применять новый метод траления «озвученным» магнитным тралом. К тралбарже выходят, отчетливо стуча дизелями, маленькие катера-тральщики, они располагаются справа и слева на острых курсовых уголках от тралбаржи и следуют вместе с ней по фарватеру. Тралбаржа создает магнитное поле, а катера-тральщики на свободном ходу работой своих винтов вызывают замыкание акустического взрывателя. Работа очень рискованная: вместе со взрывом донной мины могут взлететь на воздух и «акустические» тральщики.
Но на катерах-тральщиках славного «зеленого дивизиона» плавают опытные моряки. Большинство из них пришло на военно-морскую службу вместе со своими кораблями из запаса. Они полюбили трудную и опасную работу тральщиков. И воевали как на больших кораблях: выходили зимой в море и дозор. Трепал их шторм, заливала ледяная вода, налетали «юнкерсы» и «мессершмитты», и моряки стреляли по ним из пулеметов.
Моряки с катеров-тральщиков любили свои корабли. Штурман Чугуенко, выходивший с ними на траление, рассказывал, что матрос Маринин, списанный с катера-охотника на тральщик «Чкалов», был этим» недоволен и говорил своему дружку:
— Эх, Ваня! Разве не обидно — списали меня на эту зеленую лайбу! То ли дело на катере-охотнике!
А потом привык и полюбил свой маленький корабль. И когда, отправляя катерные тральщики на «акустическое» траление, командир дивизиона старший лейтенант Шемаров оставлял часть экипажа на берегу (если корабль подорвется, будет меньше жертв), матрос Маринин не хотел сходить на берег. «Как же так: ребята рискуют своей [185] головой, а я буду отсиживаться на берегу», — возмущался он.
Погода стояла теплая, море было спокойно, и Иван Иванович, сидя на разножке на мостике тральщика, спокойно раскуривал свою трубку. Все шло хорошо. Караван лег на обратный курс и шел в сторону Севастополя. Фантастическая сумятица разноцветных огней напоминала, небо над черной землей. В городе, где-то в районе вокзала, вспыхнуло зарево пожара, на Северной стороне послышался треск автоматных очередей, глухие взрывы, в вдруг в вышину запрокинулись узкие языки прожекторов. Они аккуратно вылизали ночное небо и, рассекая друг друга, погасли.
Тралящий караван дошел почти до входа в Севастопольскую бухту, где притаился и стоит незаметно у ворот бонового заграждения небольшой буксир.
Опять надо ложиться на новый галс. Дизеля катерных тральщиков со звоном стучат на развороте, и береговой бриз, видимо, доносит этот шум к немецким окопам на Северной стороне. Оттуда вырывается пучок ракет, они долго горят мертвым светом и, шипя, падают вниз.
Фашистские орудия размеренно и не спеша начинают бить по фарватеру, снаряды, как огромные тяжелые камни, с грохотом падают в воду.
— Вот негодяи, не спят по ночам, — ругается Иван Иванович и лезет в карман за табаком.
На малой высоте, словно нащупывая в небе дорогу, над тральщиком проходит самолет. Чей он? Кого он ищет и куда летит? Комендоры на «Чкалове» не отходят от пушек и пулеметов. Что будет дальше? Но самолет больше не появляется, орудийная стрельба прекращается.
Тральщики ложатся на новый галс. Галсы следуют один за другим, но время работы тральщиков истекает. Скоро с моря должен подойти к Севастополю лидер «Ташкент». Уже моторы на буксировщике начинают чихать и дымить, и в это время один за другим раздаются два взрыва. Взрывом вместе с массой воды тралбаржу подбрасывает вверх, вода падает сверху, с боков, кажется, совсем залило баржу. «Чкалов» стопорит моторы, и Иван Иванович говорит командиру:
— Надо осмотреться, как бы баржа не затонула.
И в самом деле, тралбаржа осела в воду и накренилась на правый борт, буксирный трос и электрокабель перебиты. Боцман тральщика сращивает буксир, электрики ремонтируют [186] кабель, а Иван Иванович в это время определяет место взрыва мин и наносит на карту.
— Надо возвращаться, — говорит командир, подойдя на «Чкалове» к барже и осматривая ее, — наше время вышло. Оба катера-тральщика подходят к борту «Чкалова».
— Ну, как, живы, здоровы? — спрашивает Иван Иванович и, не ожидая ответа, добавляет: — Ну, на сегодня хватит. Пойдем, хлопцы, до дому.
— Добро, — устало отвечают командиры катеров-тральщиков и включают машины.
У Херсонесского мыса появляется темный силуэт корабля. Он быстро идет по фарватеру.
Командир «Чкалова» мичман Шевцов, подобрав покороче буксир, осторожно ведет баржу к бухте. Баржа теперь стала тяжелой и неповоротливой, она рыскает на курсе и дергает буксир.
Начинает светать. Меркнут и гаснут звезды. На востоке появляются светлые полосы — предвестники наступающего утра. Отчетливо вырисовываются берег и белая накипь на острых камнях у входа в бухту. Холодные росинки лежат на поручнях мостика, на медном колпаке компаса.
«Чкалов» входит в бухту. Иван Иванович, завернувшись в бушлат, дремлет на мостике. Ночь прошла удачно: две мины уничтожены.
Через полчаса Иван Иванович уже на КП. Он берет у меня голубую папку, где хранится карта сброшенных противником мин. Все мины на карте пронумерованы и имеют свою родословную: какого числа и в какое время сброшены, где упали, какие посты наблюдали их падение, когда мины уничтожены.
Сейчас, сличив место взрыва мины, Иван Иванович отыскивает два черных кружочка и ставит на них красной тушью крест.
Из своей каюты выходит контр-адмирал Фадеев.
— А ну-ка, покажите, Иван Иванович, — говорит он и наклоняется над картой.