Глава двадцать третья
В Севастополе весна! Земля очистилась от снежного покрова, и обнажились все раны и разрушения, нанесенные войной. Только в развалинах домов, в глубоких воронках от разрывов бомб упрямо держался черный и твердый снег.
Ночью, когда затихали тяжкие взрывы снарядов и гул самолетов, ветер доносил из степи от Херсонеса в бухту, где стояли корабли, тарахтенье трактора. Звуки то приближались и слышались отчетливо и звонко, то снова пропадали в степи. Трактор тащил плуги, севастопольцы поднимали целину для огородов. Рыбаки выходили в море и под огнем противника добывали рыбу.
А на заре вахтенный матрос катера-охотника слышал, как высоко в небе курлыкали журавли. Не останавливаясь, строем клина, как корабли в море, прошли они над Херсонесом на север, к Одессе.
На окраинах Севастополя, на Мекензиевых горах, на Историческом бульваре рядом с сырыми окопами и бетонными дотами зацвел миндаль, зазеленели тонкие травинки. Днем гремел гром, и знатоки утверждали: «Ну, теперь началась весна, холодов не будет!»
Но на следующее утро крупными хлопьями пошел снег, и цветущие деревья укрылись белыми простынями. К полудню снег снова растаял, и над талой землей поднялся прозрачный и теплый пар.
До войны в эту пору у Херсонесского моста, на углу улицы Карла Маркса, где стояло двухэтажное здание аптеки, [151] продавали подснежники. Голубые и красные шары и колбы за зеркальным стеклом аптечной витрины переливались таинственным мерцающим светом.
Этого здания уже нет. Многих домов не стало в Севастополе. Нет уютного рабочего городка, построенного Морским заводом на улице Карла Маркса, нет одного из красивейших зданий Севастополя — Дома партийного просвещения, бывшего адмиральского особняка с мраморными подоконниками, изразцовыми каминами, хрустальными люстрами и вощеным паркетом полов, с громадной террасой, откуда открывался вид на севастопольские бухты и бухточки и на весь внешний рейд и синее море до самого горизонта. Обгорел и полуразрушен дворец Сеченовского института с его стройными высокими колоннами и фигурами воинов на фронтоне.
И севастопольский трамвай с белым тентом беспомощно стоит с обрывками проводов среди разбитых домов и развороченных мостовых.
Старый, старый город Севастополь. Его древние каменные террасы и дома, его пропитанную морем и кровью землю рвали когда-то чугунные ядра и долбили штуцерные пули врага, а сейчас снова летят на город свистящие фугасные бомбы и с грохотом рвутся тяжелые снаряды.
А Севастополь живет... Он рад горячему солнцу, зеленой траве, распускающимся почкам деревьев, весне, которой нет никакого дела до того, что фронт находится в десятке километров от города, что стреляют пушки и снова льется кровь на истерзанную землю.
Я давно не был в городе, как и большинство офицеров нашего соединения, и потому жадно слушал, когда Иван Иванович Дзевялтовский, возвратившись из Севастополя, стал рассказывать, что в городе открылся подземный кинотеатр «Ударник» и идет кинокартина «Балтийцы» и, конечно, «Чапаев» — фильм, который мы могли смотреть бесчисленное количество раз. Иван Иванович видел открытые парикмахерские, фотоателье и даже промтоварный магазин с выложенными на прилавках товарами.
А главное: по улице Ленина, обгоняя друг друга, бежали школьники с портфелями и сумками в руках — они торопились в свои подземные школы.
В эти весенние дни, когда в Севастополе собралось несколько катеров-охотников и с конвоем с Кавказа пришел член партийного бюро дивизиона Глухов, комиссар Моисеев решил провести партийное собрание с коммунистами и побеседовать с личным составом катеров. [152]
С начала войны Петр Георгиевич Моисеев совершенно не признавал береговой жизни и все время жил в каюте, переходя с одного корабля на другой.
— Я матрос, — говорил он, — и заболею, если буду сидеть на берегу в кабинете.
Полковой комиссар большую часть времени проводил с матросами и офицерами, беседовал с ними, учил их, заботился о них. Моисеев всегда знал, как живут матросы, знал, когда был на катере парикмахер, когда мылись бойцы в бане, есть ли на корабле баянист.
Полковой комиссар часто выходил в море на том катере, которому поручалось наиболее трудное и ответственное задание.
Как-то в то время, когда катера-охотники на фарватере уничтожали мины, фашисты совершили звездный налет. На катера было сброшено шестьдесят восемь бомб.
Петр Георгиевич Моисеев, находясь на мостике головного катера, увидел, как с левого борта корабля заходит «юнкерс». Моисеев повернулся к командиру, но увидел, что тот свалился возле тумбы телеграфа, а по железному настилу бегут струйки крови. Артиллеристы отбивали в это время атаку вражеских самолетов с кормы.
Вот «юнкерс» перешел в пике, черные точки оторвались от самолета.
— Право руля! — скомандовал полковой комиссар рулевому и поставил ручки машинного телеграфа на «самый полный».
Бомбы легли за кормой, корабля, поднимая высокие всплески воды. Комиссар взял на себя командование кораблем.
На берегу первую заботу полковой комиссар проявлял о раненых. Помнил, когда, кого и в какой госпиталь отправили, кого увезли на Кавказ. Напоминал командирам кораблей, чтобы они не забывали о своих бойцах, находящихся на излечении.
Встретив командиров катеров, Моисеев говорил им:
— Что же вы, просоленные морсофлоты, о здоровье своих товарищей не узнаете?
Бывал сам в госпиталях и вечерами в свободное время писал письма раненым и получал много писем сам.
...Когда, оживленные и довольные, моряки катеров, давно не видевшие друг друга, собрались на берегу в укрытии железобетонного тоннеля, Моисеев рассказал им о боях катеров-охотников при высадке десанта у Феодосии и Евпатории, о героической гибели тральщика «Взрыватель». [153]
Старший лейтенант Глухов, как командир звена и член партийного бюро дивизиона, говорил о необходимости овладеть второй военной специальностью. Глухов сказал: «Рулевой на катере должен уметь стрелять из пушки, а комендор держать корабль на заданном румбе!»
Это начинание очень важно было для малых кораблей с ограниченным экипажем.
...Дверь из тоннеля, где размещался наш штаб, была открыта. На улице только что отгремела ранняя в этом году гроза, прошел спорый дождь, пахло весной и свежев оттаявшей землей, кричали у причалов чайки.
Я докладывал Морозову оперативную сводку, когда в убежище быстро вошел своей энергичной походкой контр-адмирал Фадеев. Он весело стряхнул с шинели блестящие капли дождя и сказал, обращаясь к начальнику штаба:
— Молодцы катерники! Нате-ка, Дубровский, прочитайте, что они там затеяли! — добавил он, обращаясь ко мне, и протянул бумагу.
Я подошел ближе к электрической лампочке, которая горела в подземелье день и ночь, и развернул сложенный вдвое лист бумаги.
— «Бойцам и командирам морской пехоты», — прочитал я вслух.
«Дорогие друзья!
На фронтовом слете снайперов-истребителей в Ленинграде тов. Жданов сказал: «Снайперы-истребители — это стахановцы фронта. Пусть же из искры этого движения разгорится пламя».
Пламя этого движения разгорается и у нас, среди личного состава катеров-охотников. За время боевых действий на Черном море зенитчики катеров-охотников снайперским огнем уничтожили семнадцать фашистских «Ю-88».
Группа наших катеров подверглась сильной бомбежке. Комсомолец Николай Салов один остался живым из орудийного расчета. Он был дважды ранен. Не в силах устоять на ногах, Салов, истекая кровью, упал на палубу у пушки. Над катером появился еще один «юнкерс». Салов поднялся, зарядил пушку, собрал последние силы, тщательно навел ее и выстрелил.
Только один снаряд потребовался снайперу-зенитчику Салову, и фашистский пикирующий бомбардировщик грохнулся в воду. Так стрелять, как стреляет комсомолец Салов, должны не только зенитчики. [154]
...Мы обращаемся к вам, боевые друзья, с призывом — множьте и ширьте ряды снайперов-истребителей!
..Мы предлагаем на каждом корабле, в каждой части, батарее открыть боевой снайперский учет уничтожения гитлеровских бандитов.
...Каждый снаряд, пулю, мину, бомбу — только в цель по врагу!»
— Сегодня же отправьте это письмо бойцам морской пехоты. Там много матросов и с наших тральщиков, — сказал контр-адмирал, обращаясь к Морозову, когда я закончил читать. — Вот живем рядом друг с другом и воюем вместе, а не всегда видим, какие замечательные люди выросли у нас, — тот же Глухов и матросы его.
Надо сказать, что снайперское движение этой весной широко развернулось под Севастополем. Фронт стал устойчивым, а наши окопы проходили так близко от вражеских. И уже известны были имена снайперов: главного старшины 7-й бригады морской пехоты Ноя Адамия, девушки-снайпера Людмилы Павличенко и имя знаменитой пулеметчицы Нины Ониловой из 25-й Чапаевской дивизии, человека большой душевной силы и чистоты. Маленькая, хрупкая, Нина не только любила фильм «Чапаев» и переписывалась с актрисой, игравшей Анку, она восприняла боевые традиции чапаевцев — бесстрашие и мужество в боях с врагом.
...Погода, как и всегда в Крыму весной, была переменчивой и неустойчивой. По утрам под ногами хрустел ледок, остро пахло деревянной сохнущей на ветру палубой корабля, смолой, краской, ожидающей в ведрах кисти маляра. Но к полудню на подошвы ботинок налипали огромные лепешки грязи и перед сходнями каждого корабля появлялись скребы и плетеные маты.
С моря не переставая дули свежие весенние ветры. Они гуляли по верхней палубе, расстегивали матросские бушлаты и настойчиво трепали лепты измятых за зиму бескозырок.
И ветры шептали «Весна... Весна...» Они напоминали о ненаписанных и неотосланных письмах к любимой, о прощаниях на вокзалах и у трапов кораблей. Из потайного кармана, там, где хранится комсомольский билет, осторожно извлекались драгоценные фотографии.
А к вечеру весны как не бывало. Земля становилась твердой, словно булыжная мостовая, и надо было снова надевать шапку-ушанку и перчатки.
В эти мартовские дни артиллерия немцев методически обстреливала то город, то аэродром, то прилегающие к Севастополю [155] бухты. Грохот снарядов, разбрасываемых по улицам и площадям осажденного города, каждый день напоминал о войне, о грозящей каждому смерти. Иногда в небе появлялась и глухо урчала неуклюжая «рама», она часами висела в воздухе, корректируя артиллерийский огонь, и тогда от аэродрома отрывались «яки» и отгоняли «раму», как надоедливую муху.
Группа катеров-охотников, стоявших в Стрелецкой бухте, готовилась к выходу в море. По приказанию контр-адмирала Фадеева мы, работники штаба, проверяли каждый корабль.
День двадцать пятого марта был голубой, солнечный и ветреный. Бухта была наполнена тем ожиданием и деловой суетой, которые всегда предшествуют выходу кораблей, тем оживлением, которое охватывает и матросов и офицеров в преддверии новых походов и операций.
К четырем часам пополудни, когда солнце еще вовсю светило, но почти не согревало, над бухтой, над зданиями, разбросанными на берегу, начали рваться вражеские снаряды.
«Рама», появившаяся час тому назад над городом, была отогнана, и в воздухе дрались наши истребители с прикрывавшими «раму» «мессершмиттами».
А снаряды все чаще и чаще стали залетать в бухту, словно чья-то невидимая рука наводила сюда фашистские пушки. Может, к этому имела отношение недавно обнаруженная нашими патрулями в горах на западном берегу бухты искусно замаскированная пещера. Она была обжита, пол застлан рваным брезентом, а в углу чернели остатки костра. Человек, если не жил в пещере постоянно, то недавно здесь был. Вел он себя осторожно и никаких приметных следов после себя не оставил: ни обгорелой спички, ни папиросы. Не был ли здесь один из ракетчиков, ночных темных людишек?..
А в бухте в это время стояли катера-охотники. Приняв горючее, они грузили артиллерийский боезапас и глубинные бомбы. Несколько катеров заканчивали срочный ремонт. У берега стоял плавучий портовый кран, на котором повис катер-охотник: ему меняли «ноги» — гребные винты.
Командир 1-го дивизиона капитан-лейтенант Гайко-Белан торопил катера-охотники с приемом боезапасов, чтобы рассредоточить их по всей бухте. Вдруг прямо в ковше, рядом с катером-охотником № 0121, стоявшим у железного бона, розорвался снаряд. Осколки, острые, как коса, [156] порвали парусиновые обвесы на мостике, порубили деревянные надстройки, пробили борт и влетели в отсек.
Пламя охватило моторный отсек. Упал раненный в спину моторист Тимофеев. Механик катера Гусев вытащил его на верхнюю палубу, а сам вместе с мотористом Жуковым машинными чехлами и струей огнетушителя стал сбивать огонь.
На береговой базе была объявлена пожарная тревога. Внутри катера уже горела деревянная обшивка. Гусеву подали в отсек пожарный шланг, и он водяной струей тушил горящий подволок и борта. Трижды вытаскивали из отсека терявшего сознание в дыму и угаре механика, но он снова спускался в машинное отделение, пока пожар не был потушен.
Обожженного Гусева и тяжелораненых матросов Тимофеева и Жукова отправили в санитарную часть.
Командир дивизиона Гайко-Белан приказал всем катерам, уже закончившим ремонт и приемку боезапаса, немедленно заводить моторы и выходить из ковша. Но сделать это не удалось: передвигали стотонный кран, и стальные швартовы, заведенные на противоположный берег, загородили выход. Чтобы подбодрить командира катера, Гайко-Белан сказал:
— Артиллеристы утверждают, что не может второй снаряд попасть в одно и то же место!
Но в это время снаряд снова угодил именно в тот же катер, и сразу же произошел взрыв на корме.
Раскаленные осколки снаряда пробили деревянный борт и воткнулись в цистерну с горючим. Пары бензина вызвали взрыв, и верхняя палуба на корме лопнула, развалившись по пазам, как бочка без обруча. Работавшие на верхней палубе матросы силой взрыва были сброшены в воду, а из щелей в борту и из разорванной палубы ударили огненные струи и фонтаны, словно пробился где-то небывалый родник огня. Фонтаны скоро превратились в горящие ручьи и потоки. Матросы вместе с раненым командиром катера бросились тушить пожар. Командир дивизиона Гайко-Белан приказал снять с катера и увести в санитарную часть раненого командира, а сам стал руководить тушением пожара. Со всех близстоящих кораблей бежали матросы с огнетушителями, стараясь сбить, загасить огонь. Но уже трещала и горела деревянная палуба, и вся корма катера была охвачена пламенем.
Пожар принимал угрожающие размеры. Из Севастополя примчалась пожарная команда, вооруженная мощными [157] брандспойтами; шланги расположили на плавучем кране и оттуда старались сбить огонь.
Но вода не могла потушить горящий бензин, а большинство огнетушителей было разряжено. Бензин разливался и горел на воде бело-синим огнем, горел, как спирт на блюдце. Матросы экипажа, вместе с командиром дивизиона Гайко-Беланом боровшиеся с огнем, отступали все дальше от кормы. Они не могли теперь уже сойти на железный бон, так как трап и корма были охвачены пламенем. Шаг за шагом отступали они перед разбушевавшейся стихией в носовую часть катера. А на корме в кранцах остался боезапас для кормовой пушки и крупнокалиберного пулемета, а главное, там лежали глубинные бомбы, наполненные взрывчатым веществом большой силы.
Два матроса с носа катера бросились на пылающую корму, но там было настоящее пекло — все трещало и горело. Подергав за покореженные осколками раскаленные рычаги бомбосбрасывателей и видя, что они не работают, обожженные матросы в дымящихся бушлатах снова отступили к носу катера; их облили водой из брандспойта.
Огонь становился все сильнее и сильнее. Катер уже нельзя было спасти, хотя матросы по-прежнему самоотверженно бросались в огонь, закрывая катер и палубу мокрыми матами. Чтобы спасти остальные корабли, стоящие в ковше, командир дивизиона Гайко-Белан принял решение затопить катер со всем боезапасом: взрыв мог принести страшные разрушения.
Но затопить катер, когда большая половина его объята пламенем, оказалось нелегко. Шесть ручных гранат были сброшены внутрь катера прибежавшим по тревоге начальником боепитания техником Михаилом Шепелем. Огнем пожара опалило его лицо, кустистые густые брови, но гранаты, взорвавшиеся в носовом кубрике, не могли разрушить борт катера. Катер-охотник по-прежнему горел на плаву.
Но вот один из матросов, застегивая на ходу бушлат и натягивая на глаза бескозырку, бросился по железному настилу бона к горящим сходням, в огонь, на корму катера.
— Кто это? — закричал командир дивизиона Гайко-Белан, хотя ветер отнес в это время смрадный дым и ясно было видно этого небольшого роста матроса и его лицо, сосредоточенное и суровое, с уже опаленными волосами.
— Кто это? — повторил командир дивизиона, обращаясь к оставшимся с ним людям. Он знал в лицо всех матросов своего подразделения.
— Это Иван Голубец из второго дивизиона, — сказал [158] рулевой Николаев. — Вместе в школе рулевых учились, — добавил он.
...Когда была объявлена пожарная тревога, старший: матрос Иван Голубец находился на береговой базе.
Корабли скоро должны были выйти в море, и Иван Голубец шел к месту стоянки катера. Он торопился на корабль. Так, бывало, еще до военной службы спешил он на завод на работу, и дребезжали стекла окон от хриплой октавы гудка в родном Таганроге, и ветер так же мягко относил дым из заводской трубы.
И вдруг, поднявшись на бугор, Голубец ясно увидел круглую бухточку и железные боны, и горящий катер, и белых чаек, уходящих в море в косом полете. Застегивая на ходу бушлат, он сбежал вниз к причалу.
Гайко-Белан видел, как, пригнувшись среди дыма и огня, матрос, обернув пальцы рукавом бушлата, скатывал за борт черные тяжелые, как чугун, глубинные бомбы. Огонь лизал его почерневшее лицо, дымилась и горела одежда.
Теперь уже почти весь катер был охвачен огнем. Отступать командиру дивизиона и оставшимся с ним на катере матросам было некуда, он скомандовал:
— Всем в воду, плыть к берегу!
Матросы смотрели на командира, на Голубца, по-прежнему катившего по горящей палубе бомбы, и прыгать медлили.
Командир, поняв их, схватил накалившийся мегафон, закричал:
— Голубец, уходи!
Он повторил еще раз. Тот, видимо, услышал его, сделал какое-то движение рукой, словно говоря: «Сейчас», — но черная волна дыма снова заволокла катер и фигуру Голубца.
— Прыгать! — повторил командир дивизиона, и матросы один за другим бросились в студеную мартовскую воду. Последним, уже из огня, прыгнул Гайко-Белан и поплыл, разбивая саженками воду, стараясь поскорей оторваться от бегущих за ним по воде глубоких языков горящего бензина.
Иван Голубец слышал, что его звали, но продолжал свое дело. Скатив за борт последнюю большую глубинную бомбу, он выхватил из стеллажа малую бомбу и, прижимая ее к груди, шагнул к борту.
В артиллерийских кранцах уже рвались снаряды, летели осколки, и совершенно нечем было дышать. Катер погибал, что-то в нем трещало, гудело, стонало. [159]
«Еще немножко, Иван, держись», — говорил себе Голубец.
Когда командир дивизиона Гайко-Белан выбрался из воды на берег и снова побежал по набережной к горящему катеру, его схватили и насильно потащили в убежище. Контр-адмирал Фадеев приказал, если надо, силой убрать всех людей от места пожара.
В это время раздался глухой и тяжелый, как грозовой разряд, взрыв. Он снес крыши и разрушил стены базовых построек, выплеснул воду из бухты, и она залила всю набережную, как во время наводнения.
И над тем местом, где был катер, поднялся, как гриб, высокий столб воды и черного дыма. Такой высокий, что его видно было и в Севастопольской бухте, где стояли боевые корабли, и в городе, и на передовой.
Черный дым, как траурный флаг, долго еще висел над бухтой, и ветер медленно относил его в море.
Иван Голубец не успел выбросить в море последние бомбы, и сейчас его тело взрывной волной было сброшено на пирс. Матросы, подняв его на руки, медленно понесли на берег.
На всех кораблях приспустили кормовые флаги...