Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Глава шестнадцатая

Вражеское наступление на Севастополь было остановлено. Двадцать первого ноября противник был вынужден прекратить атаки Севастополя и перейти к обороне.

В эти дни мне снова пришлось отправиться на КП СОР, что находился в Южной бухте. Мы медленно ехали по улицам, и я всматривался, угадывал, что же нового произошло в городе за эти тревожные дни первого наступления немцев.

Севастополь сильно изменился. Полуразрушенные потемневшие здания, у стеклянных витрин магазинов мешки с песком, на улицах патрули. На Приморском бульваре, традиционном месте отдыха севастопольцев, там, где по вечерам играл оркестр и веселыми огнями светились рестораны, сейчас жители отрывали щели и убежища.

Часть учреждений эвакуировалась, но в основном севастопольцы уезжать из родного города не хотели. Цехи Морского завода, гордости севастопольцев, перебрались в штольни на берегу Северной бухты, там был создан спецкомбинат. Он обслуживал фронт, производя мины, гранаты и минометы. В Инкерманских же штольнях, где был завод шампанских вин, создали второй подземный комбинат — шили и ремонтировали армейское и флотское обмундирование, обувь и белье.

Налеты фашистской авиации продолжались. Иногда Севастополю приходилось отражать до десяти нападений «юнкерсов» в сутки, но главными объектами налетов по-прежнему оставались корабли, причалы, доки, Морской завод и железнодорожный узел.

...Приближалась ранняя в том году зима. Над Севастополем непрерывно висели вражеские самолеты. Все укрывались теперь под землей в тоннелях, выдолбленных в скалах, в подвалах зданий в подземных пещерах. С каждым днем резкие завывания сирен и густой рев гудков раздавались все чаще, тревоги становились продолжительней. После ухода из Севастополя больших кораблей все чаще немецкая авиация стала наведываться в нашу бухту. [92]

Резко и тревожно воют сирены. Стая пикирующих «Ю-87» быстро приближается к нашей бухте. Корабли — тральщики и катера-охотники — едва успевают открыть огонь, как с раздирающим визгом, включив сирены, самолеты начинают пикировать, сбрасывая бомбы.

Уходим мы по-прежнему в свое по существу «психологическое» убежище. Оно ненадежно и неустойчиво.

Со звоном и хрустом вылетают стекла в здании нашего штаба, где на КП остались дежурный офицер и телефонист.

И тем не менее к частым налетам и тревогам стали привыкать, и, если воздушная тревога была объявлена в городе, мы продолжали работать до тех пор, пока соседняя зенитная батарея и корабли, стоящие на рейде, звонко лязгая затворами орудий, не начинали пятнать светлое небо черными разрывами снарядов.

В одно хмурое ноябрьское утро из-за серых, словно сваленных в кучу, рыхлых облаков неожиданно вынырнул прямо над бухтой фашистский бомбардировщик. Один-единственный самолет, он сбросил тысячекилограммовую бомбу и, набирая высоту, среди запоздалых разрывов скрылся в облаках. В тот момент, когда с раздирающим свистом на землю свалилось что-то огромное и тяжелое, я почувствовал, как большая оглушительная сила тряхнула двухэтажный каменный дом. Рамы вместе со стеклами влетели в комнату, и горячий воздух с гарью и дымом толкнул в лицо. Нас сбросило на пол и засыпало кусками штукатурки и расщепленными досками. Потолок в углу дома провалился, и через него проглядывало холодное небо. Лестница, которая вела на первый этаж, совершенно развалилась. Собрав все бумаги, мы по обломкам стены спустились вниз.

Начальник штаба Морозов сидел на камнях, курил и, щурясь через стекла очков, с обычным спокойствием расспрашивал нас:

— Ну, все живы, здоровы, что ли? А мы с дежурным подумали уже, что вас завалило там!

Эта бомба, разорвавшаяся возле нашего штаба, ускорила ход событий и перемены, которые уже и так назревали в нашей жизни. Надо было немедленно уходить под землю. С наступлением темноты мы на автомашинах перебрались в соседнюю Карантинную бухту и разместились там в небольших подземных тоннелях.

С переходом в укрытое бетонированное подземелье изменился и наш быт. [93]

Нашим неизменным помощником по всем хозяйственным вопросам стал в эти дни старший матрос Чиликов, подобранный из воды при гибели госпитального судна и доставленный к нам в штаб лейтенантом Глуховым. Это был крепко сложенный, смуглолицый, с черными волосами и карими, всегда улыбающимися глазами матрос. Как только затянулась рана на ноге, он стал снова проситься в морскую пехоту. Но кость голени была выщерблена осколком, и к строевой службе Чиликов был непригоден, а эвакуироваться на Кавказ не захотел и остался у нас в штабе телефонистом при оперативном дежурном.

Вместе со штабными связистами он осмотрел полуразрушенные здания на берегу бухты, и вскоре у нас на КП появились добротный стол, стулья и кресло для оперативного дежурного.

Часто после отбоя тревоги, как только стихал гул уходящих самолетов, старший матрос Чиликов обращался к начальнику штаба Морозову:

— Разрешите рыбкой заняться, товарищ капитан второго ранга?

И, получив добро, на шлюпке отправлялся собирать в бухте всплывшую, оглушенную бомбежкой рыбу.

С помощью брезента мы отгородили «кабинеты» для работы. Начальнику штаба устроили кабинет за распределительным щитом не действующей теперь электроподстанции. Здесь он мог работать совершенно спокойно, так как на железных дверях его каюты были нарисованы череп, две кости и красная молния. Редкий смельчак отваживался входить в эту дверь без вызова. Каюты командира и комиссара отгородили фанерой.

В соседнем тоннеле было помещение для офицеров штаба. Столовую, или, по морской терминологии, кают-компанию, решили устроить в одном из удаленных зданий на берегу бухты.

По предложению Дзевялтовского, была создана из офицеров специальная комиссия, которая обошла оставленные жильцами офицерские квартиры и собрала обстановку для кают-компании.

На открытие новой кают-компании пригласили контр-адмирала Фадеева. Тяжелые портьеры, тюлевые гардины, розовые и голубые абажуры делали комнаты уютными. На стенах висели копии с картин известных художников-маринистов. Многие из входивших в кают-компанию офицеров с улыбкой узнавали:

— А вот мой абажур! [94]

— Смотри-ка, и гардины прихватили, — говорил, вздыхая второй. — Досталось бы вам от жены, если бы увидала!

Столы были сервированы посудой из семейных именных подарков, а вино подавалось в хрустальных графинах. Командование поддержало эту затею, чтобы хоть как-нибудь скрасить жизнь офицеров.

Оборудовали и салон для контр-адмирала Фадеева. Контр-адмирал был суровый и требовательный человек. Моряк до мозга костей, он свято чтил морские традиции. Так, следуя старому обычаю, он приглашал к своему столу офицеров соединения. Контр-адмирал не придерживался какой-нибудь очередности. Он приглашал в первую очередь того, кто, грязный и усталый, а иногда и контуженный после траления под бомбежкой, после проводки кораблей под артиллерийским обстрелом вернулся с задания.

Только человек, отлично выполнивший свой долг, мог рассчитывать на такое приглашение.

Мы уже знали и любимые слова контр-адмирала. Когда он говорил не громким, но срывающимся голосом, поблескивая темными, немного выпуклыми глазами: «Что же это вы, голубчик!» — это звучало так, как будто бы он сказал: «Плохо, очень плохо, товарищ!» А когда он говорил: «Вот это молодчинка!» — это было у него высшей похвалой.

Как-то вечером через несколько дней после переселения в каюту контр-адмирала зашел полковой комиссар Бобков, затем туда же был приглашен и начальник штаба Морозов. Видимо, решались какие-то важные вопросы. Утром Морозов объявил, что по решению командующего флотом на Кавказе создается отделение базы кораблей нашего соединения.

К отправке на Кавказ были намечены и некоторые офицеры и матросы, но никто не хотел уезжать из Севастополя. Отправка человека из Севастополя на Большую землю считалась среди бойцов и командиров самым тяжелым наказанием. К нему прибегали очень редко, в случаях, можно сказать, исключительных.

Но мы знали, что нас в ближайшие дни ожидают новые испытания, и поэтому принимали необходимые меры. Для этого и было создано отделение базы на Кавказе. Поэтому и проводились партийные собрания, награждались уже отличившиеся бойцы, широко пропагандировались их патриотические подвиги.

О готовности отразить врага говорилось и на партсобрании штабной организации. [95]

Доклад о задачах коммунистов в штабе соединения сделал контр-адмирал Фадеев.

А Бобков в своем выступлении впервые, наверное, открыто и твердо сказал о том, о чем многие уже догадывались.

— Не ждите легкой победы и скорого окончания войны. Противник силен. Война будет долгой и кровавой. К этому и готовьте людей!

...В новой кают-компании в конце ноября состоялось чествование первых наших орденоносцев. Боевыми орденами были награждены лейтенант Глухов, штурман Дзевялтовский, комиссар Моисеев, командир тральщика Трясцин. Я в это время был оперативным дежурным. После вручения ордена Красного Знамени, после поздравлений и приветствий Иван Иванович Дзевялтовский возвратился в тоннель. Я от души обнял и поздравил его. От него пахло зимой, морозом. Зима в том году началась рано, и ее появление как-то неожиданно изменило все вокруг. Частый, крупный и пушистый снег заносил следы пожарищ, развалины зданий, воронки от бомб, грязь и разрушения. Все становилось сказочно красивым, неповторимым.

Была уже глубокая ночь, когда мы с Иваном Ивановичем вышли из тоннеля. Месяц высоко поднялся в небе, как у Гоголя в ночь перед рождеством, и светил во всю силу, а пахучий снег искрился и звонко скрипел под ногами. Вышел покурить и начальник штаба Морозов. Делая загадочное лицо, он сказал:

— Запасайтесь, хлопцы, биноклями, сегодня будет что посмотреть!

Прямо по целинному снегу мы с Иваном Ивановичем направились на катер к Дмитрию Андреевичу Глухову.

На набережной к месту стоянки катера была уже протоптана в снегу синяя под луной дорожка, и когда мы с верхней палубы по совершенно отвесному трапу спустились в узенький коридор, возле каюты Глухова толпились офицеры.

Глухов сидел за маленьким столом и что-то писал. Он был в синем рабочем кителе, из-под которого виднелся шерстяной свитер. Застенчиво и в то же время радостно улыбаясь, Глухов поднялся навстречу.

Я поздравил его, он смущенно поблагодарил, словно говоря: «Теперь надо еще лучше воевать!» Ордена на груди у него не было, но на переборке каюты на плечиках висел аккуратно разглаженный суконный китель с орденом Красного Знамени. [96]

Орден Красного Знамени! Кто из военных моряков не мечтал заслужить его. С ним у каждого из нас связаны самые светлые и самые лучшие представления о доблести и мужестве советского человека, защитника Родины.

У кого из нас не замирало сердце при виде ордена Красного Знамени на груди ветерана гражданской войны! Мы внимательно всматривались в лицо этого человека и находили в нем черты необыкновенные, черты человека, которому свобода и счастье Родины дороже собственной жизни.

В дверь снова постучали, шли все новые посетители.

...В полночь по скрипучему и скользкому снегу, сползая и съезжая с бугров, мы взобрались на высокую гору. Снег то начинал быстро-быстро падать, то переставал, и отдельные снежинки, словно потерянные, кружились в воздухе и садились то на ресницы, то на кончик носа, то закрывали стекла тяжелого бинокля. А с моря приходил сырой, порывистый ветер.

В далекой белой мгле впереди чернел Севастополь. Редкие ракеты, как зарницы, вспыхивали на передовой.

В это время к берегам Крыма из Поти в сопровождении эсминца «Смышленый» подходил линейный корабль «Парижская коммуна».

Переход, как мы позже узнали, был тяжелый. Мокрый снег с дождем и штормовая волна до девяти баллов встретили линкор в открытом море. Мощные удары воды отогнули амбразурные щиты казематов, и вода поступала внутрь корабля. Прорывалась она через вентиляционные грибки и люки.

Люди боролись с водой и изнурительной качкой.

Мы напряженно все ждали на берегу.

И вдруг позади нас в море, где-то у Балаклавы или, как казалось, у Херсонеса, ударили тяжелые глухие взрывы. Затем послышался страшный гул и свист.

Это линкор «Парижская коммуна» лег на боевой курс в районе мыса Феолент и открыл огонь из мощных двенадцати дюймовых орудий. Одновременно с ним стрелял и эсминец «Смышленый». Стрельба была трудной, линкор лежал на боевом галсе между берегом и внутренней кромкой минных заграждений.

Оглушительные залпы гулко катились с моря, эхо повторяло их в Инкермане и у Байдарских ворот и возвращало снова к Балаклаве. Слышался яростный гром разрывов, вспышки молний полыхали уже за передней линией в расположении противника. [97]

— Отличная стрельба, — сказал Морозов, наблюдая в бинокль, — много войск недосчитаются фашисты в эту ночь!

— Люблю, когда стреляет наша корабельная артиллерия! — добавил Иван Иванович.

Спускаясь по обледенелой тропке вниз, мы заметили группы людей. Из всех укрытий и тоннелей выходили бойцы и офицеры.

— Не забывает нас Большая земля! — слышалось отовсюду, а воздух продолжал сотрясаться от мощных разрывов крупнокалиберных снарядов.

Зарево поднималось над тем местом, куда сосредоточенно бил невидимый в ночи линкор.

Дальше