Глава третья

...Война.

Только накануне вечером после большого учения я был на корабле у своего приятеля Виктора Трясцина. Туда же забежал по делу и штурман соединения Иван Иванович Дзевялтовский. Все трое мы вместе служили в тридцатых годах на торпедных катерах на Дальнем Востоке в одном дивизионе. [16]

Дружба — удивительное дело, она сводит вместе, казалось бы, совсем различных людей. Увлекающийся и порывистый Иван Иванович Дзевялтовский с ярким румянцем и пухлыми губами на молодом, почти юном лице, носивший тельняшку зимой и летом и широчайшие брюки клеш, и подтянутый, строгий, с высокими залысинами, с мужественным суровым лицом и глуховатым голосом, сдержанный и всегда застегнутый на все пуговицы Виктор Трясцин были большими друзьями.

Мы о многом говорили в тот вечер. Обстановка тревожная, на Западе война. Если повернуть ручку радиоприемника, то из эфира вырвутся громыхающие марши гитлеровских орд, топчущих чужую землю. Война затопила почти всю Европу. В начале апреля фашисты напали на Данию и Норвегию, через месяц вторглись в Бельгию, Голландию и Люксембург, затем вышли к Па-де-Кале и начали бои за Париж. На днях газеты сообщили, что «сумасшедший» Гесс, подручный Гитлера, прыгнул с парашютом на Британские острова к своим довоенным друзьям.

Все чаще и чаще в нас вспыхивала тревога за свою Родину, за судьбу Отечества. Война вплотную подошла к нашим границам. Все чаще каждый из нас мысленно обращался к себе с суровым вопросом: «Все ли у тебя готово, если начнется война?»

Нашему поколению, рожденному в 1908–1910 годах, не пришлось участвовать в битвах гражданской войны. Но мы жили романтикой этих боев, мы пели песни тех времен.

Мы устраивали военизированные походы и, построившись по четверо в ряд, с песнями проходили по притихшим ночным улицам заводского поселка:

У нас не было винтовок, и мы обижались на свою судьбу за то, что не успели родиться раньше, что мы не были в Каховке и Триполье, не перебирались вброд через хмурый Сиваш.

Многие из нас, когда возмужали, по путевкам волкомов комсомола ушли в военные школы и военно-морские училища.

Откуда пареньку, выросшему на степных просторах центральной России, у тихого заросшего камышом и белыми кувшинками Северного Донца с его заводями и ставками, покрытыми мелкой зеленой ряской, откуда этому парнишке [17] полюбилась такая беспокойная и могучая стихия — море?

Наверное, прочитанные книги навеялп эту любовь. Ветер степных равнин надувал белые занавески окна, и казались они парусами трехмачтового брига у коралловых островов неизвестного моря.

А может, тут повинны не только книги, а выжженные в памяти огневые дни 1918 года, когда в черноземных равнинах и перелесках завихрились черные ленточки на чубатых крепких головах черноморских матросов. Они прошли через южные степи до центральных широт России.

Лихие матросы с бесшабашной храбростью, перевалясь в седле, рубили белогвардейскую нечисть и несли революционный порядок в затерянные хутора и села. Прошелестели ленточки на бескозырках, промчались отряды в распахнутых бушлатах, а слава о них и легенды о них остались в веках. А потом партия и народ призвали комсомол на укрепление флота, И пела в те дни задорная комсомолия:

Двадцатилетними светловолосыми парнишками отправлялись мы на Балтику. Во флотском экипаже надевали на нас бескозырки без ленточек, коробом стоящую парусиновую робу, и мы становились в ряды молодых краснофлотцев. Так начиналась новая жизнь.

Затем дни учебы в старейшем училище военморов — Высшем военно-морском имени М. В. Фрунзе в Ленинграде. Этому училищу уже более двухсот пятидесяти лет. Оттуда вышли будущие флотоводцы Ушаков и Нахимов, Корнилов. Бутаков и лейтенант Шмидт. Зимой учеба от света до света, а летом кургузый буксир увозил курсантов в Куьнштадт, где у «Усть-рогаткп» дымили низкотрубные миноносцы, грозно высились линкоры, а на Якорной площади встречал нас адмирал Макаров на каменном пьедестале.

В Кронштадте мы поднимались по трапу легендарного крейсера «Аврора» и шли сейчас же на бак, где стояло с медной дощечкой-надписью шестидюймовое орудие, стрелявшее по Зимнему дворцу.

А затем мы уходили в плавание на крейсере «Аврора» и учебном корабле «Комсомолец». Дальние доходы через Балтику и Северное море, вдоль берегов Норвегии к Архангельску и Мурманску. Заходили корабли в неподвижные [18] фиорды, в небогатые гавани малолюдных и чистых городов, с рыбацкими парусниками на рейде.

Но проходит время — и забыты курсантская роба, дортуары общежитии, пирамиды винтовок и училищный плац. Надев китель с нашивками на рукавах, фуражку с козырьком и морской эмблемой и стянув скрипучими ремнями новенькие чемоданы, мы разъезжаемся по флотам на Балтику, на Черное море. И начал я службу командиром РККФ (слово офицер тогда не применялось) в Севастополе на торпедных катерах.

Но большая у нас страна, и надо крепко охранять ее границы, надо было строить Тихоокеанский флот. И вот эшелон с торпедными катерами на платформах гремит уже на стыках рельсов и полустанках снежной Сибири и мчит нас на край необъятной Родины, в далекий Владивосток. Он лежит, окруженный крутыми сопками, у глубокой гавани с романтическим названием Золотой Рог.

На Дальнем Востоке война стучалась к нам каждую ночь провокационными выстрелами на границе, полетами «заблудившихся» самолетов, пограничными конфликтами. Она поднимала нас ночью по тревоге, не давая забыть слова погибшего в этих водах адмирала Макарова: «Помни войну». Уже в те дни мы знали, что такое многодневная светомаскировка. Мы грузили по тревоге боевые торпеды с рогатыми «усами» ударников, спали по-походному — в комбинезонах.

А потом война заполыхала в далекой Европе — в огне была Испания, прекрасная свободолюбивая страна гордого народа. Кто из нас не мечтал тогда отправиться в Испанию, сразиться с фашистами!

И вот я снова вернулся к ласковому Черному морю. И здесь, так же как и на Тихоокеанском флоте, отчетливо услышал тревожный и частый пульс войны. Она у наших границ, и нам надо «помнить войну».

А теперь она пришла. Да, действительно, мы опоздали: революцию и гражданскую войну делали без нас. Но на долю нашего поколения выпали не менее трудные и большие дела.

Наступило утро первого дня войны. Оно вставало свежее и прекрасное, такое же, как и вчера, как всегда в эту пору, но день сегодня начинался иначе.

Суровые и тревожные тени лежали на кораблях и причалах, на крышах домов и листьях деревьев. Большой рыжий репродуктор высоко висел на столбе над белой площадью, [19] где мы слушали военные сводки. Они были тревожными и короткими, как телеграммы о постигшем человека горе.

С началом войны изменились и люди, даже внешне: не было больше форсистых белых кителей, лихих нахимовских Фуражек. Матросы носили теперь синие береты, а мы — фуражки без чехла, пистолет на поясе. Люди стали более подтянутыми и строгими; лица их сосредоточенны и суровы.

...Лишь через несколько дней после начала войны я смог, наконец, отправиться к себе домой, на улицу Пирогова. Как и что там? Ведь я ушел еще в мирные, довоенные дни... Медленно иду по таким знакомым и тысячу раз исхоженным нешироким улицам Севастополя. Город тот и как будто не тот! На «пятачке» Приморского бульвара не слышно веселого смеха гуляющих, матросской шутки. Торопливая походка прохожих, напряженные лица и военные патрули на перекрестке.

В военном городке тихо и безлюдно. Многих матерей с детьми по решению горисполкома вывезли из города в близлежащие села. Я смотрю на окна, заклеенные белыми полосками бумаги, на крыши, где устроены наблюдательные вышки. На площадке, где раньше в куче песка играли дети, инструктор МПВО проводит показательное занятие по тушению зажигательных бомб. Я вижу внимательные лица женщин, а инструктор, как кузнец, хватает железными клещами шипящую зажигалку и сует ее в кучу песка.

Милые, хмурые лица... Вот какому делу теперь приходится вам обучаться! Я тихонько отзываю жену, и мы медленно поднимаемся к себе на второй этаж. Все по-прежнему в нашей уютной квартире, газеты стопкой скопились за несколько дней. Я с грустью смотрю на книжную полку, на неразрезанный толстый журнал, книги... Долго им еще придется ждать своего хозяина.

Жена глядит с надеждой на меня. Я знаю, она хочет сказать, что ей нужно остаться, что она никогда не покинет Севастополя, будет здесь, несмотря ни на что, как и все. Но ей надо уехать — она вскоре должна стать матерью.

На другой день я провожаю жену. На привокзальной площади тихо расположились лагерем отъезжающие, их много. Переполненные поезда, кажется, вне всяких расписаний отходят от небольшого севастопольского вокзала. Это уже не тот сияющий чистотой вокзал, каким я знал его раньше, но, несмотря на множество людей, нет сутолоки. Все озабочены и немногословны. Я вижу, как уступают в [20] переполненном вагоне место жене, ставлю ее чемодан, и мы прощаемся. Мы прощаемся надолго. Я стою на платформе вокзала и смотрю, не отрываясь, на окно вагона, на любимое, родное лицо, а поезд, постепенно набирая ход, скрывается за поворотом.