Глава десятая.

На минном поле

Осень в этом году была теплая. Дожди перепадали редко, и деревья медленно теряли свое зеленое убранство. На кораблях нашей бригады шла напряженная работа: готовились к тралению освобожденной Новороссийской гавани и подходных фарватеров к ней. К этому времени к нам прибыл вместо контр-адмирала Фадеева новый командир соединения контр-адмирал Новиков.

Принимая дела, Тихон, Андреевич Новиков приказал доложить ему оперативную обстановку на море. Войдя в каюту контр-адмирала, я увидел за письменным столом плотного, средних лет человека. Обращали на себя внимание несколько ироническое выражение внимательных глаз и большой выпуклый лоб. Спокойное русское лицо, обстоятельная, неторопливая речь и уверенные манеры показались мне знакомыми. Несомненно, Новиков кого-то напоминал. Но кого? Я всматривался в его лицо, вслушивался, и вдруг всплыл в памяти Ленинград конца двадцатых годов, малый зал военно-морского училища и Алексей Николаевич Толстой, читающий нам главы из «Петра I»...

В каюте командира уже находился начальник штаба Студеничников, Который докладывал Новикову о делах соединения.

Контр-адмирал слушал его внимательно, только иногда, откинувшись в кресле и чуть улыбнувшись, останавливал:

— Это я знаю. [138]

Выслушав начальника штаба, Новиков спокойно сказал:

— Мне кажется, нам надо больше доверять людям, и они прекрасно будут справляться со своими обязанностями.

С первых же дней мы заметили, что контр-адмирал Новиков очень внимателен к людям. Казалось, он пристально изучает подчиненных, пытаясь узнать их сильные и слабые стороны.

Разговаривая как-то с заместителем по политической части, Новиков сказал о флагманском штурмане Чугуенко:

— Энергичный и твердый характер. И ум изворотливый имеет, во всех хитросплетениях обстановки разбирается быстро. Однако честолюбив!

Капитан 1 ранга Кадушкин улыбнулся:

— Ну, это не беда. Пушкин называл честолюбие благородным чувством. Надо только, чтобы шло оно на пользу делу.

— Да, это не беда, — продолжал контр-адмирал. — А вот совсем иной характер — Щепаченко. Прекрасный знаток минного дела, бесстрашный офицер, сколько он уже мин разоружил! За его заслуги в минном деле перед ним можно шапку снять! Трудолюбивый и очень скромный человек.

— Да, пожалуй, это так, — согласился Кадушкин. — И мне кажется, на предстоящем тралении в Новороссийске штурман и минер будут удачно дополнять друг друга и прекрасно сработаются.

Этот разговор предрешил ход дальнейших событий. На траление Новороссийской гавани отправлялся отряд тральщиков во главе с контр-адмиралом Новиковым. Начальником походного штаба был назначен штурман Чугуенко. В штаб входили два штурмана, гидрографы и врач.

В состав походного штаба входил и флагмин бригады Щепаченко. Капитан-лейтенант Щепаченко был прирожденным минером. Спокойный, твердый и мужественный человек, он умел руководить людьми. Службу на флоте он начал рядовым корабельным минером и прошел все ее ступеньки, вплоть до должности флагманского минера соединения. Еще до войны Щепаченко прославился тем, что вместе с минером Андреем Сияегубовым разработал новый метод приготовления мин с сокращенными группами [139] запальных команд. В первые дни наступления фашистов на Севастополь Щепаченко пришлось участвовать в разоружении немецкой магнитной мины новой конструкции. Запрятанный в мине заряд-ловушка взорвался. Работавшие вместе с Щепаченко минеры были убиты, а он тяжело ранен. Крепкое здоровье и большая сила воли помогли ему выжить. Лишь синие шрамы на лице и на руках напоминали о роковом взрыве.

Правой рукой Щепаченко был мичман Рябец. Мичман любил свою специальность и во многом напоминал флаг-мина. Вероятно, таким же веселым, неунывающим мастером своего опасного дела был и Щепаченко в молодые годы. Вместе они проводили занятия с минерами на сетевом заградителе, приткнувшемся к берегу, заросшему боярышником и высоким папоротником. Щепаченко помнил основное назначение кораблей бригады — это траление и минные постановки.

Надо сказать, что после оставления Севастополя корабли нашего соединения продолжали заниматься тралением. Подходы к портам и базам у кавказских берегов были почти повсюду заминированы, поэтому систематически проводилось контрольное траление фарватеров и минных полей.

Особенно много поставил противник мин на участке Геленджик — Мысхако. Отряду тральщиков предстояло отправиться в этот густо заминированный район.

В конце сентября мы провожали первый отряд катерных тральщиков. Офицеры и матросы уже знали о том, что эти корабли больше не вернутся в свою базу. Вслед за наступающими войсками Красной Армии тральщики уходили в новые освобождаемые базы. Все ближе и ближе родные берега Крыма...

Тральщики стояли у берегового причала, готовые к выходу в море. Личный состав находился на верхних палубах кораблей в ожидании прихода контр-адмирала.

На барже у сходни собрались офицеры уходивших тральщиков и провожавшие их флагманские специалисты.

Траление всегда считалось в бригаде основным, родным и кровным делом, и большинство офицеров прекрасно знали и любили эту работу.

— До свидания, Владимир Георгиевич! Встретимся в Новороссийске, — стал прощаться со мной Чугуенко, заметив [140] контр-адмирала Новикова, направлявшегося от плавбазы к месту стоянки тральщиков.

— Ни пуха ни пера славным минерам! Желаю удачи! — ответил я.

Контр-адмирал Новиков попрощался с офицерами, остающимися в базе, и, обращаясь к Студеничникову, сказал:

— И штабу бригады здесь нечего сидеть. Надо двигаться ближе к Крыму. Где густо заминировано, там наше место.

Отряд кораблей остановился в Геленджике. Катера-тральщики и трал-баржи ошвартовались у Каменной и Северной пристаней, где совсем недавно стояли сторожевые катера 1-го Краснознаменного дивизиона. Отсюда они уходили во главе с Глуховым к Таманскому полуострову в район озера Соленого, чтобы окончательно очистить от фашистов Кавказ.

Чугуенко, сойдя с тральщика на берег, с любопытством разглядывал Геленджик.

Он и раньше бывал в этом курортном городке: перед войной отдыхал и тренировался здесь в спортивном лагере. С Геленджиком были связаны воспоминания о голубом море и солнечном пляже, о терпком вине и каленом черноморском загаре. Чугуенко слышал от старожилов, что Геленджик в переводе на русский язык означает Белая невеста. И городок в ту весну действительно утопал в белом цветении деревьев.

А сейчас Геленджик, как и все приморские города, находившиеся вблизи фронта, лежал в развалинах: разбросанные взрывом камни мостовых, разбитые дома, разрушенные заборы и изгороди. У обрыва возле бухты виднелись темные провалы окопов, колючая проволока. Но в порту было оживленно. У низкой широкой пристани разгружалась баржа. Солдаты, сбросив шинели и ватники, выкатывали по крутым сходням бочки с солониной, вытаскивали мешки с мукой. Другие весело, с шумом грузили все это на автомашины, стоящие в очереди у причалов. Груженые автомашины с надрывным гулом уходили по пыльной дороге к Новороссийску.

— Все тылы на Тамань потянулись! Скоро будет бросок на Крым! Видишь, что делается, Иван Васильевич? — проговорил Чугуенко. [141]

— Дело за нами, — ответил флагмин. — Как только протралим фарватер, так и пойдут баржи и пароходы с грузами на Новороссийск и Анапу!

По прибытии в Геленджик контр-адмирал Новиков связался со штабом военно-морской базы. Штаб находился уже в Новороссийске. Надо было договориться о планах и сроках работ и об участии минеров базы в тралении.

Чугуенко провел весь день в хлопотах, размещая людей и расставляя корабли в бухте.

На следующий день рано утром, еще до восхода солнца, Чугуенко и Щепаченко на тральщике вышли из Геленджика к Новороссийску. На море было очень тихо, от остывшей за ночь воды поднимался туман. Солнце, скрытое высокими горами, окружающими Новороссийскую бухту, долго не появлялось. Наконец, поднявшись над вершинами, оно осветило и горы, и берег, и холодное море. На тральщике сразу стало тепло. Матросы расстегнули бушлаты и шинели, обсохла верхняя палуба. Чугуенко в большой бинокль продолжал рассматривать приближающиеся молы Новороссийской гавани.

С берега подул ветерок. Он закурчавил море и стал потихоньку раскачивать тральщик. Издали разрушения в молах, там, где взорваны немецкие доты, были почти не видны, и только когда тральщик приблизился, обнаружились рваные острые углы проломов. На них, набегая, играла мелкая волна.

Когда прошли каменные ворота, всех поразила необычная тишина во внутренней гавани. Не слышно было ни грохота паровых лебедок, ни скрипа железных якорных цепей в клюзах пароходов, ни разноголосого шума, которым был так характерен довоенный Новороссийск, когда в утробы огромных пароходов стекала рекой янтарная пшеница, а над трюмами сухогрузов стояли клубы цементной пыли. Сейчас берега у изуродованных пирсов поросли высокой, необычной здесь зеленой травой, колосьями пшеницы. Но этот совершенно мирный пейзаж был весьма обманчив. Немцы, не имея возможности воспользоваться причалами порта, густо натыкали на берегу мины, фугасы и прочие «сюрпризы».

Мрачно чернели уцелевшие трубы цементных заводов, прямоугольник элеватора, разбитые мачты радиостанции и стены домов на берегу... [142] Командир тральщика поставил ручки машинного телеграфа на «стоп». Моторы заглохли, зажурчала вода у борта.

Все столпились на верхней палубе, разглядывая пустые причалы и пирсы. Касаясь трубою воды, разбитый вражескими бомбами, лежал у причала теплоход «Украина». У западного мола стоял на ровном киле с палубой, покрытой водой, затопленный лидер «Ташкент», прозванный немцами голубой молнией, за которым так охотились вражеские самолеты во время его походов в осажденный Севастополь.

Чугуенко вспомнил, как в день гибели лидера, рано утром, он с небольшой группой офицеров пришел на подводной лодке из оставленного Севастополя в Новороссийск. Подлодка ошвартовалась у длинного пирса, и, когда выходили из душного отсека наверх, стояла такая же тишина, как сейчас. После беспрерывного гула и грохота боев в Севастополе тишина казалась удивительной. На берегу стояли целые дома, по чисто убранной набережной шла женщина, ведя за руку ребенка, в деревянном киоске девушка продавала черешню,

— Как здесь тихо у вас! — сказал тогда Чугуенко встречавшему подлодку офицеру штаба флота.

А в полдень, когда на кораблях был обеденный час, из-за высоких гор, окружавших Новороссийск, внезапно прорвались к городу фашистские самолеты. С пронзительным свистом падали фугасные бомбы...

В легендарный «Ташкент», стоявший у стенки, угодила фашистская бомба. Командир лидера Ерошенко был сброшен с мостика в воду. Горел, растекаясь по бухте, соляр. Огромный корабль тонул, увлекая за собой в водовороте и своего командира. Обожженные матросы плавали в горящем соляре, один из них помог Ерошенко выплыть.

Чугуенко видел, как плакал, стоя на выщербленном каменном пирсе, мужественный командир «Ташкента»...

— Ну, с чего начнем, Иван Васильевич? — спросил Чугуенко, осматривая лежащий перед тральщиком пустынный рейд.

— Я думаю, что якорных мин здесь, в порту, нет, — неторопливо заговорил Щепаченко. — Вспомни высадку [143] десанта на эти пирсы. Ведь ни один сторожевой катер или десантный бот здесь якорных мин не обнаружил.

— Да, но немцы, — перебил его Чугуенко, — Новороссийском как портом не пользовались. А после высадки десанта Куникова на Малую землю они и вовсе забаррикадировались в гавани, так что магнитных мин они, наверное, набросали здесь много. — И он посмотрел за борт, где плескалась синяя вода.

— Да-а, кот в мешке! — усмехнулся Чугуенко.

Оба замолчали и задумались. Что лежит здесь под слоем воды? Наверное, и магнитные и акустические мины. Весь водный район порта можно считать заминированным, и на каждом шагу минеров подстерегают неожиданности.

Хотя и тихо в гавани, но тральщик все время сносит на мелкой зыби. Чайки, распрямив крылья, парят за кормой. За время войны они, наверное, отвыкли от кораблей.

Стоя у фальшборта, Чугуенко всматривался в чистую, прозрачную воду. Вот проплыла медуза, а где-то ниже, может быть под килем тральщика, лежат мины, погрузившись в ил.

— - Пошли в базу! — говорит Чугуенко командиру тральщика. — А завтра с утра поставим катерный трал и прямо от ворот порта начнем разведывательное траление. Надо проверить, нет ли здесь и якорных мин.

На следующий день тральщик 545, приняв на борт подрывную команду во главе с мичманом Рябцом, первым вышел с катерным тралом за кормой на внутренний рейд Новороссийской гавани. Но якорных мин, как и предполагал Щепаченко, не обнаружили. А в то время, когда тральщик 545 ходил по рейду с катерным тралом, в Геленджике готовили баржевый электромагнитный трал.

На море было пасмурно и прохладно. Сыпал мелкий дождь, когда тральщик на коротком буксире вывел трал-баржу к входным воротам. Матросы были хмурые, серьезные, они знали, что сейчас начнется самое главное.

Траление неконтактных магнитных и акустических мин — очень сложное и опасное дело. В мины, лежащие на дне, немцы ввели прибор замедленного действия, делающий их опасными от 30 минут до нескольких суток.

Несмотря на непрекращающийся дождь, все находились на верхней палубе. [144]

— Все готово? — спросил Чугуенко, переходя на официальный тон. В; деловых вопросах он был тверд как кремень, и все это знали.

— Все готово, можно начинать! — доложил командир катера, вытирая измазанные тавотом руки. А Щепаченко, находившийся также на катере, сам все проверил и прощупал собственными руками. Буксирный трос потравили до отказа, и тральщик дал ход. Катер давно уже прошел ворота гавани, когда трал-баржа только что показалась между оконечностями молов.

— Ложимся на первый галс. Определяйтесь! — сказал Щепаченко молодому штурману, когда тральщик и баржа уже забрали ход. В это время за кормою, там, где на длинном буксире двигалась трал-баржа, прогрохотали один за другим два подводных взрыва. Огромные черные столбы воды и ила взметнулись в небо. Падая вниз, они закрыли на мгновение трал-баржу.

На мостик поднялся флагмин Щепаченко, он весело потирал руки:

— Здорово берет наша баржа!

— Как бы не затонула, — ответил Чугуенко. Он тоже был доволен, что траление началось удачно.

Трал-баржа уцелела. Взрывы произошли на значительном от нее расстоянии, и только буксирный трос с подвешенным на нем электрическим кабелем был перебит. Минеры осторожно выбрали часть троса на борт, чтобы не повредить кабель и не намотать его на винт.

Тральщик впритирку подошел к барже, мерно колыхавшейся на взбаламученной взрывом воде.

— Это дело нам знакомое! — весело проговорил старшина минеров Овсянников, спрыгивая с тральщика на баржу. — Сейчас срастим кабель!

Через плечо у него висела сумка от противогаза, где лежали инструменты, изоляционная лента, куски кабеля. Овсянников был опытный минер, траливший магнитные мины еще в Севастополе.

А Чугуенко уселся на корме тральщика и закурил.

— Вот вам, штурман, и первый галс! — проговорил он. Штурман, молодой лейтенант, только что присланный

в соединение, первый раз вышел на траление магнитных мин и с интересом ко всему присматривался. Заметив это, Чугуенко продолжал:

— В Севастополе, бывало, четырнадцать галсов сделаешь [145] по одной и той же тральной полосе, почти уверен, что мин нет, и вдруг на пятнадцатом галсе — взрыв. Значит, прибор кратности был поставлен на всю катушку! Вскоре командир тральщика доложил, что неисправности устранены, все готово. Тральщик дал ход и потянул трал-баржу снова к середине гавани. На корабле все притихли, ожидая, что вот-вот снова последует взрыв. Но караван без всяких происшествий дошел почти до самого пирса и возвратился к воротам.

— Заходите на следующий галс снова от входных ворот! — распорядился Чугуенко.

Прошло несколько минут, тральщик закончил разворот, и караван лег на курс. Четко работали моторы, до отказа натянулся буксирный трос, и командир тральщика, посмотрев на карту, доложил:

— Легли на второй галс!

— Есть легли на второй галс! — звонким мальчишеским голосом отрепетовал штурман, делая пометки в своей записной книжке.

Тральщик забрал ход, и в это время снова два сильных взрыва прогремели за его кормой. Высоко поднявшиеся столбы воды и дыма опять закрыли баржу.

— Баржа подорвалась! — быстро доложил в наступившей тишине командир тральщика. — Я как раз наблюдал за ней в это время!

— Идите к барже! — коротко ответил ему Чугуенко, застегивая реглан. Он никак не ожидал, что в том же самом месте снова взорвутся две мины.

А Щепаченко, словно желая успокоить его, поднялся на мостик.

— Это естественно, Владимир Григорьевич, что немцы насыпали мин у входа в порт, — сказал он.

Когда тральщик подошел к месту взрывов, над водой стоял дым, а грязная мутная вода расходилась кругами. Баржа заметно осела кормой и все больше погружалась в воду.

— Быстренько забуксируйте и тащите баржу на мелкое место, иначе она скоро затонет! — распорядился Чугуенко.

Тральщик взял баржу на буксир. Тяжелая, заполненная водой, она медленно шла, рыская на ходу.

Флагманский минер собрал на корме тральщика матросов и сказал им: [146]

— Действовали мы правильно. Баржу жалко, но зато она сделала свое дело. Если оставим хоть одну мину — погибнет корабль. А сейчас мы, можно сказать, сохранили четыре корабля!

Но на душе у Щепаченко было неспокойно. «Ну что же, — думал он, — завтра выведем на рейд вторую трал-баржу, а если и ее угробим, тогда с чем работать? Видимо, здесь плотное минное поле. Надо попробовать другим тралом, может быть, вывести завтра электромагнитный плотик...»

Следующий день принес новые хлопоты. На траление прибуксировали плотиковый трал, крепко сбитую деревянную раму с электромагнитной обмоткой. На первом же галсе от входных ворот до пристани раздался сильный взрыв по корме плотика, на расстоянии двух-трех метров. Разбитый взрывом мины плотик рассыпался на составные части. Деревянный, он не затонул и был отбуксирован к берегу. Теперь плотик стоял рядом с поврежденной трал-баржей.

Щепаченко не спал целую ночь. Он что-то высчитывал на листах бумаги, вымерял циркулем на большой карте Новороссийской гавани.

А утром флагмин и Чугуенко доложили контр-адмиралу Новикову свой план. Они предлагали разрядить минное поле, сбрасывая глубинные бомбы с быстроходных сторожевых катеров, как это делалось в Севастополе в первые дни войны.

Контр-адмирал Новиков план одобрил, но сторожевых катеров не было.

Выручили мотобаркасы. Мичман Рябец достал в порту доски и плотницкий инструмент, и смастерили что-то вроде трамплина: поперек мотобаркаса укрепили доски, на них и уложили цилиндрические глубинные бомбы.

Теперь можно 6ыло начать бомбометание. Баркас, сбросив бомбу, на полном ходу успеет отойти от места взрыва на безопасное расстояние. Собирались выйти на бомбометание уже на следующий день, но барометр упал. С гор подул холодный ветер и развел крутую волну. Поэтому катера на траление не вышли.

Чугуенко вместе с Щепаченко, выбрав свободную минуту? отправились в Геленджик. Чугуенко разыскал почтовое отделение и послал телеграмму в Поти.

Щепаченко смеялся: «Знаем, знаем, кому ты посылаешь», [147] хотя это уже не было тайной. Только Щепаченко, погруженный с головой в минные дела, мог быть до такой степени не в курсе событий. Еще до отхода отряда кораблей на траление Чугуенко женился. Скромно отметили свадьбу на плавмастерской, где работала Мария Ивановна, та самая девушка, с которой познакомился Чугуенко тогда на реке при столь необычных обстоятельствах...

Днем матросы с тральщиков достали свежей рыбы и сварили уху, За обедом впервые за все время выпили прославленного геленджикского вина и закусили свежими арбузами.

На следующий день ветер утих, и баркас отошел от стенки. По сигналу Щепаченко, сидевшего на корме с секундомером, два матроса подкатили к борту бомбу.

— - Товсь! Правая! — командовал он, и глубинная бомба летела за борт. Глухой удар — и белая шапка поднималась над водой. Первые две бомбы не вызвали детонации. Третий взрыв был сильнее других. Он поднял вместе с белой шапкой воды и грязный ил. Взрывная волна больно ударила матросов в ноги. У старшины баркаса Завьялова на щитке были прикреплены круглые часы и зеркальце, все это сорвалось с крепления и свалилось на настил. Взрыв был сильным, но мотобаркас уцелел.

Удача! Значит, можно сбрасывать глубинные бомбы с мотобаркаса.

Уже четыре магнитные мины были взорваны, когда капитан-лейтенант заметил, что матросы, подкатывая бомбы к борту, хлюпают ногами по воде. Вода в баркасе поднялась уже выше деревянных настилов.

Пришлось застопорить ход. С рейдового поста, находившегося на третьей пристани, где был оборудован командный пост траления, Чугуенко запросил:

— Что случилось?

— В баркас поступает вода. Выясняю причины, — ответил Щепаченко.

Когда откачали из баркаса воду, все облегченно вздохнули. Баркас был цел, но гайка сдала, и внутрь медленно поступала вода.

Старшина Завьялов прекрасно знал двигатель и мог управлять им с завязанными глазами.

— Золотые руки у нашего старшины! — сказал Щепаченко, когда через несколько часов ремонта баркас снова вышел на бомбометание. [148]

Работа по уничтожению магнитных мин была в самом разгаре, когда из штаба флота поступило новое задание:

«Немедленно приступить к тралению фарватера в Керченском проливе. Тралить в любую погоду».

К этому времени контр-адмирал Новиков, организовав траление, оставил за старшего Чугуенко, а сам возвратился в базу. В штабе его ждали неотложные дела большого соединения: наши корабли не только тралили, но и высаживали десант на Тамань, ходили в конвои и выполняли другие боевые задания. А главное — они готовились теперь уже к высадке десанта в Крым. С этой целью и предстояло траление фарватера от Новороссийска до Тамани.

Мин в Керченском проливе было множество: и якорных и магнитных. Фашисты сбрасывали их с самолетов, десантных барж и торпедных катеров.

Для траления в Керченском проливе был сформирован отряд из катерных тральщиков и мотобаркасов. Возглавлял отряд капитан-лейтенант Мацута, участник Новороссийского десанта.

. Штурман бригады Чугуенко, работавший на тралении с Мацутой, тепло отозвался о нем позже: «Хороший моряк и отважный офицер». И это соответствовало действительности.

Отряд этот должен был перейти в Анапу. А траление в Новороссийской бухте продолжалось...

Когда катера и мотобаркасы вышли из гавани в море, капитан-лейтенант Мацута приказал поднять сигнал «Приступить к тралению».

Командир отделения минеров Морозов закрепил буксирную часть трала на кормовых кнехтах. Всплеск за кормой — это минеры сбрасывают за борт тралящую часть. Старшина ловко и быстро готовит продолговатые, похожие на большую рыбу, красные буи, вместе с матросами крепит к ним оттяжки глубины и груза.

«Вот как надо работать с тралами!» — удовлетворенно улыбается Щепаченко, наблюдая за ними с головного катера.

— - Трал поставлен! — поступают доклады со всех катеров.

Сейчас, в первые минуты траления, не только минеры, но и все, кто находится на верхней палубе, с волнением следят за буйками, скользящими за кормой. [149]

Много раз за время войны выходил на траление мин Щепаченко, но каждый раз, когда, поднимая бурунчики, идут, трепеща за кормой, красные буи, он снова волнуется.

И вдруг слышно легкое содрогание корпуса тральщика. Большой красный буй закачался, как поплавок, когда клюет крупная рыба. Значит, трал под водой встретился с миной.

— Мина в трале! — уверенно докладывает Морозов. Продолжая наблюдать, Щепаченко потирает руки. Эта привычка появилась у него после ранения. Руки мерзли даже при небольшом холоде.

Все ближе и ближе сходятся друг с другом буйки. Трал натянут до отказа. И через несколько секунд вдруг далеко за кормой всплывает черная рогатая мина.

Спускают на воду резиновую шлюпку, и минеры-подрывники направляются к уходящей все дальше от тральщика мине.

А матросам на тральщике предстоит тяжелая работа. Кормовой лебедкой вручную выбирают из воды громоздкий скользкий трал и ставят новый патрон. После этого Основа сбрасывают трал в воду, и траление продолжается.

В Анапу пришли днем. Стояла поздняя осень. На набережной под ногами лежали пожухлые листья, над бухтой кричали голодные чайки, а любопытные мальчишки толпились на пристанях в ожидании первых пароходов.

В Анапе простояли два дня, тщательно готовясь к предстоящей операции. На тральщиках было известно, что гитлеровцы с крымского берега открывают артиллерийский огонь по любому обнаруженному в проливе кораблю. А в воздухе барражируют «мессершмитты» и «юн-керсы».

— Это напоминает севастопольские фарватеры, там тоже немцы не давали тралить днем! — говорил Чугуенко командирам катеров перед выходом в море.

Тралить пролив решили по ночам.

В Керченском проливе, соединяющем два моря, гуляют осенние штормовые ветры. Погода неустойчивая: то подует холодный ветер и пойдет дождь, то вновь проглянет солнышко, то опять повиснет над проливом промозглый туман. [150]

К вечеру ветер утихает, море становится спокойным.

Из Анапы выходили перед наступлением темноты. За белыми бурунами неторопливо идущих тральщиков спешили мотоботы.

Снова в море, снова в поход! Солнце уходит на запад, и над полуразрушенной Анапой стоит золотой столб света. С причалов машут руками провожающие: старморнач, матросы и солдаты. Анапа — последняя тихая стоянка перед походом на траление минных полей в Керченском проливе. Там должны быть проложены фарватеры, чтобы наши десантные войска могли высадиться на крымскую землю.

По палубе головного катера от быстрого хода уже гуляет свежий ветер, но в узкой каюте, где разместился походный штаб отряда, еще сохраняются береговое тепло и уют.

Чугуенко все время на мостике.

— Ложитесь на курс! — говорит он командиру отряда Мацуте и приказывает поднять сигнал «Построиться в строй пеленга». Катера приступают к тралению.

Незаметно море окутывает непроглядная темь. Катера уже в течение нескольких часов идут, не меняя заданного курса. Но командира отряда беспокоит другое: ведь катера идут без огней, порою не видя друг друга. Он запрашивает по линии, все ли в порядке, оказывается, два тральщика отстали.

Командир катера глуховатым голосом спрашивает!

— Будем стопорить ход?

Кивнув в ответ, капитан-лейтенант Мацута отдает приказание: «Стоп машины». Надо подождать отстающих.

Пока по линии передают приказание, к головному тральщику подходят, разводя волну, два торпедных катера. Это корабли охранения, следующие вместе с отрядом на случай встречи с немецкими десантными баржами и торпедными катерами.

Командир охранения капитан-лейтенант Рубцов докладывает в мегафон:

— Впереди по курсу вижу какие-то силуэты! — И сразу же, дав ход, скрывается в темноте. Второй торпедный катер следует за ним.

«Еще новое дело», — думает Мацута и, обращаясь к сигнальщику, приказывает: [151]

— А ну-ка, Павлий, посмотри, что там такое!

Но, сколько ни вглядываются они в ночную тьму, ничего обнаружить так и не удается. Отдаленный гул моторов торпедных катеров постепенно затихает. Над морем и кораблями — ночная тишина.

Чугуенко, стоя на мостике, нетерпеливо поглядывает на часы — ведь до рассвета надо пройти Керченский пролив. По воде вдруг доносится звук взрыва и следом за ним — второго.

— Мины взорвались, — тихо говорит Щепаченко.

— Да, это похоже на взрывы якорных мин, — соглашается Чугуенко. — Но где же торпедные катера?

Луна еще не взошла, лишь изредка среди быстро бегущих облаков проглядывали звезды, у борта катера шумела черная вода. Чугуенко почувствовал нарастающее беспокойство: может быть, что-нибудь случилось с торпедными катерами?

И, как всегда в сложной обстановке, Чугуенко решил действовать осмотрительно.

— Что будем делать? — спрашивает он командира отряда Мапуту. — Надо выяснить обстановку!

— Обрубить тралы! — приказал Мацута командирам рядом стоящих баркасов и, схватив мегафон, добавил: — Немедленно обследуйте район взрыва!

На баркасах уже завели моторы.

— И мы пойдем туда, Иван Васильевич! — сказал Чугуенко, обращаясь к флагмину. — Павлий, смотреть внимательно!

Приказав тральщикам оставаться на месте, Мацута на катере двинулся вслед за баркасами. Пологий таманский берег, который еле виднелся справа, становился все более крутым.

У обрывистого мыса Железный рог наступило затишье' Сигнальщику Павлию и на этот раз не изменили его необыкновенно зоркие глаза.

— Прямо по носу черные буи! — доложил он. Мацута, вместе с ним внимательно смотревший вперед, несколько позже тоже увидел цепочку черных шаров. Они напомнили ему боновые заграждения в Севастопольской бухте.

«Бонового заграждения здесь не может быть!» — мгновенно решил Мацута. Раздумывать, что это такое, было некогда. До черных шаров оставалось пятьдесят метров. [152]

— Полный назад! — скомандовал Мацута. Но мотор катера закапризничал, зачихал и заглох. И хотя рукоятка телеграфа стояла на «полный назад», катер по инерции приближался к круглым буям, которые становились все более похожими на якорные мины.

Оставалось уже десять метров, а мотор не заводился. Командир катера еще раз перевел рукоятку на «полный назад», тоненько и жалобно отзвенел молоточек телеграфа, тотчас же, как выстрел, ударил выхлоп дыма, и мотор заработал. До черных шаров оставалось всего пять метров, когда вода забурлила за кормой, и катер вначале остановился, а затем быстро пошел назад.

Словно ожидая удара катера о черные шары, все находившиеся на мостике наклонились вперед, до хруста в суставах сжимая руками железные поручни мостика.

Первым облегченно вздохнул Чугуенко.

— Вот тебе и флагманский катер! — с горечью проговорил он. — На нем только под парусами ходить!

— А теперь стоп, командир! — скомандовал Мацута, когда отошли на приличное расстояние. — Надо осмотреться. Это, наверное, немецкие минные заграждения... Ну а где же наши мотобаркасы?

Прислушались. Где-то невдалеке монотонно, словно движок на водокачке, работали моторы. Вскоре баркасы подошли к борту.

Старшина баркаса доложил, что подобрал из воды двух раненых матросов. Они сообщили, что на минах подорвался и затонул головной торпедный катер. Второй торпедный катер продолжает поиски в районе взрыва.

— Искать людей! — приказал Мацута.

Баркасы и катер долго еще ходили по черной стылой воде, то приближаясь к минному заграждению, то удаляясь, но никого больше не обнаружили. На головном торпедном катере вместе с экипажем погибли командир отряда Рубцов и флагманский штурман Лисютин.

— Фашисты решили схитрить! — зло сказал Щепаченко. — Догадались, что мы на катерах будем тралить, да еще ночью. Вот и поставили мины прямо на поверхности воды. Тралить такие заграждения еще не приходилось, — добавил он, обращаясь к Чугуенко.

Чугуенко промолчал. Он подозвал к борту торпедный катер, на него передали раненых и отправили в Анапу. Затем вместе с Щепаченко сели на планшир борта и закурили. [153] На душе было тяжело: чуть ли не на их глазах только что погибли люди торпедного катера, и если сейчас не принять правильного решения, то могут погибнуть и сами тральщики.

Они долго молчали, потом Щепаченко решительно сказал:

— Ну что же, давай спустим шлюпку и приступим сейчас же к работе!

Чугуенко тоже встал, посмотрел на часы, застегнул на все пуговицы реглан и ответил:

— Скоро рассвет. Если мы и прорвемся через минное заграждение, то затемно до Тамани все равно не успеем дойти. Пойдем-ка сейчас под укрытие берега.

Щепаченко согласился с ним. Катера и баркасы по сигналу командира отряда Мацуты убрали тралы, на малом ходу подошли к высокому обрывистому берегу и стали на якоря.

На рассвете Щепаченко вместе с мичманом Рябцом вышли на катерном тральщике к минному заграждению. Мины они решили уничтожить сами.

Работа на минном поле всегда приносила Щепаченко удовлетворение. Он чувствовал себя хорошо там, где другому показалось бы очень трудно. Под стать ему был и мичман Рябец, неунывающий, крепкий как дуб моряк.

Они подвешивали на рога мин подрывные патроны, зажигали шнуры и, отойдя в сторону берега, ложились на днище шлюпки.

Взрывы мин следовали один за другим, работа шла споро. Но вдруг с крымского берега загрохотали артиллерийские залпы немецкой артиллерии. Снаряды рвались теперь в районе минного заграждения.

Едва канонада утихла, Щепаченко и Рябец снова подошли к оставшимся минам, подвесили патроны и зажгли бикфордовы шнуры.

И как только мины взлетели на воздух, снова раздались орудийные залпы. С далекого крымского берега немцы, конечно, не могли видеть маленькую шлюпку, но по взрывам догадывались о том, что здесь происходит, и старались помешать минерам.

Так продолжалось до позднего вечера, когда почерневший, грязный и смертельно уставший 1Цепаченко вернулся на катер и с удовлетворением сообщил:

— Все мины уничтожены! [154]

Уже в темноте, поставив тралы, отряд двинулся намеченным курсом.

А ночью в Керченском проливе тральщики снова попали на плотное минное заграждение. И только на рассвете, протралив минное поле, катера и баркасы вышли на чистую воду к Тузлинской косе, которая отделяла Керченский пролив от Таманского залива. Где-то ближе к Керчи, между косой и берегом, проходил глубоководный фарватер. Но там сейчас не пройдешь — фарватер контролируют немцы.

Флагманский штурман Чугуенко, как и многие моряки, знал, что у южной оконечности косы, у Таманского побережья, имеется промоина шириной всего пятьдесят метров. Вот в нее и направились тральщики. Немцы стреляли беспорядочно и ни в один катер не попали.

К Тамани подходили уже утром. Над степью поднялось оранжевое солнце, серый прибой беззвучно шевелился у берега, когда тральщики медленно входили на рейд.

В Таманском порту было безлюдно и тихо. Фарватеры здесь еще не были протралены, и корабли не приходили.

Вечером отряд Мацуты снова вышел на траление. Низкие тучи прижимались к воде. Сеял мелкий дождь, ветер превращал его в водяную пыль. По-осеннему холодные волны били в борт тральщика, заливая палубу.

Над кораблями стремительно пронеслись «илы», чтобы обрушиться на укрепления немцев на Керченском полуострове. Сверкнули разрывы зенитных снарядов. Донесся глухой гул взрывов. И снова все стихло. Тральщики приближались к заданному району.

Наступила ночь. Холодный ветер подул из пролива. И в это время на небольшой высоте, неторопливо, в тесном строю прошли самолеты У-2.

Находившийся все время на мостике головного тральщика Чугуенко услышал, как на палубе разговаривали матросы.

— Сейчас наши друзья устроят немцам побудку! — сказал в темноте веселый, насмешливый голос.

— Да, вот немцы смеются: «рус-фанер», «рус-фанер», а они дадут им жару!

Темноту ночи разорвали прожекторы. Снова блеснули разрывы снарядов, и опять наступила темнота.

— Ну, сегодня немцам будет не до нас! Тралить можно спокойно, — уверенно сказал Щепаченко. [155]

— Возможно, — согласился Чугуенко. — Нам бы только до рассвета поработать, и был бы порядок!

Прошлой ночью немцы чуть не обнаружили тральщики на минном поле: они включили береговые прожекторы, навесили осветительные бомбы и открыли частый артиллерийский огонь. Но катерные тральщики — небольшие суденышки, и беспокойные волны на море как бы прикрыли их. Потерь они не имели. Утром, когда пришли в Тамань, Щепаченко пошутил:

— Немцы сами помогают нам тралить. Устроили такую иллюминацию, что в проливе ночью было светло как днем!

Но сегодня немцы активности на море не проявляли. Видимо, их отвлекали налеты нашей авиации.

Вслед за волною холода, пронесшейся с Азовского моря, снова начал моросить дождь. Небо и вода в проливе сделались черными, с мостика не видно было даже носовой части тральщика. Чугуенко с беспокойством думал о трудностях траления в такую беспросветную, темную ночь. Когда шли вдоль таманского берега, слышен был шум прибоя и изредка мелькали на суше огоньки грузовых машин.

В полнейшей темноте Чугуенко сам, по штурманской привычке, определял место тральщика, вел вперед корабли, ориентируясь по едва заметным очертаниям берега.

В полночь, придя в заданный район, тральщики приступили к работе. Первыми вышли на минное поле плоскодонные мотоботы. Эти маленькие суденышки недавно были переоборудованы для траления мелкосидящих мин. Матросы перенесли штурвал рулевого управления с кормы на нос. Это было новшество. Старшины мотоботов были довольны — улучшилось управление и увеличилась видимость. Стоя за штурвалом, старшина теперь сам мог обнаружить мину и отвести мотобот на безопасное расстояние.

Ночное траление началось. Первая подсеченная мина всплыла за кормой. Решили ее подорвать, на резиновой шлюпке к ней пошел мичман Рябец.

Взрыв мины вспышкой огня расколол черное небо. На керченском берегу беспокойно вспыхнули и погасли прожекторы.

— Вот что, — предложил Щепаченко, обращаясь к Мацуте и другим офицерам, собравшимся возле мостика на [156] палубе тральщика, — давайте мины пустим по волне. Ночью с ними возиться опасно, да и немцев всех взбудоражим. Ветер дует от Тамани, и волны бегут на керченский берег, они и мины туда понесут!

На этом и порешили.

Траление якорных мин ночью для большинства офицеров и матросов было делом новым и неизведанным.

Новая работа особенно увлекала Щепаченко. Офицеры и матросы по всем вопросам траления обращались к нему, как будто он знал рецепты на все непредвиденные случаи. И если Щепаченко иногда и не знал, как правильно поступить, то виду не подавал. Все равно надо находить выход из, казалось бы, безвыходного положения. Надо было поддержать в людях веру в успех, чтобы работа у них спорилась.

Были и другие причины, заставлявшие форсировать работу. Днем Чугуенко получил радиограмму от командира бригады Новикова, в которой тот сообщал, что командующий флотом требует закончить траление фарватеров и подходов к Керченскому полуострову к середине октября. Приближались сроки, когда десантные корабли должны будут устремиться к берегам Крыма.

В эту ночь траление шло успешно. Катерный тральщик 102 мичмана Прищенко уничтожил девять мин. Казалось, что экипажи тральщиков уже полностью приноровились работать в ночной темноте при небольшой волне и ветре. Все шло удачно и споро, и люди стали забывать о грозившей им на каждом шагу опасности, как вдруг сигнальщик Зеленый необычно громким голосом доложил:

— Прямо по носу мина!

Старшина Бугаев, не ожидая команды, положил руль на борт, и плавающий черный шар, в темноте казавшийся огромным, проплыл на волне мимо борта тральщика.

На тральщике все облегченно вздохнули. Оказывается, как бы слаженно ни шла работа, нельзя ни на минуту забывать, что корабли находятся на минном поле.

Уже перед рассветом сигнальщик головного катера Павлий заметил впереди по носу корабля два темных силуэта. Тральщик находился на северной кромке протраленной полосы и уже собирался повернуть на юг.

— Неизвестные корабли идут, на сближение — доложил Павлий. [157]

— Вижу, — ответил капитан-лейтенант Мацута, стоявший рядом с командиром катера, соображая, что предпринять.

В это время луч прожектора с таманского берега упал на море, сейчас же вспыхнул второй луч. Он быстро побежал по воде и осветил корпус немецкой быстроходной десантной баржи.

Мацута с досадой прикусил губу. Ему было хорошо известно, как опасна встреча с этими кораблями, вооруженными 75-мм пушками и крупнокалиберными пулеметами.

За первой баржей в кильватере следовала вторая. И сейчас же с таманского берега загрохотали залпы нашей береговой артиллерии.

Головная баржа резко отвернула вправо и вдруг потеряла ход, наскочив, видимо, на банку или отмель. Вторая БДБ хотела ей помочь, но в это время снаряд разорвался возле ее борта, она легла на обратный курс, увеличила скорость и ушла на север.

Орудийные залпы ложились возле баржи, сидевшей на мели. Снова вспыхнул прожектор и тотчас погас. В отсветах его было видно, как спускают шлюпки вражеские матросы.

— Везет нам сегодня! — весело сказал Щепаченко.

— Да... — подтвердил Чугуенко, хотя знал, что дело не в везении, а в том, что самолеты, прожекторы и наши береговые батареи помогают отряду тральщиков выполнить трудную и опасную работу.

Особенно отличились в эти дни на тралении, проявив исключительное мужество и боевое мастерство, подрывники мичман Рябец и старшина Лепетенко. Отлично работали экипажи тральщиков лейтенантов Кременюка и Акулова, мичманов Голова и Леонгарда.

...Траление фарватеров в Керченском проливе было закончено в срок. Корабли флота с десантными войсками на борту сосредоточивались в портах посадки, откуда должны были устремиться к берегам Крыма.

Глава одиннадцатая.

Нас ждет Севастополь!

Поздней осенью в Керченском проливе беспокойно и хмуро. Ветер поднимает холодные крутые волны, небо плотно закрыто [158] Глухов, выйдя из землянки, остановился, вглядываясь в разбушевавшееся море и прислушиваясь к гулу далеких орудий. Из-за штормовой погоды десантная операция на крымскую землю, назначенная на 28 октября, вчера вторично была отложена.

Осенние злые ветры гуляют по широким просторам Азовского моря и гонят оттуда мутную всклокоченную воду в пролив.

Глядя на раскачивающиеся на взлохмаченной волне сторожевые катера, Глухов был доволен, что удалось до наступления шторма перейти морем из Геленджика на этот пустынный рейд у озера Соленого. И не просто перейти, а перевезти армейские части и морскую пехоту. Сейчас войска Северо-Кавказского фронта готовились к десанту на крымскую землю.

— Не утихает норд-ост, — проговорил старший лейтенант Чеслер, выходя вслед за Глуховым из землянки.

— Вопрос решен, будем высаживаться с попутной волной, — не оборачиваясь, ответил Глухов,

Петр Чеслер был освобожденным командиром звена, но в отряде находился лишь один катер его звена, поэтому Глухов поручил ему исполнять обязанности начальника штаба отряда. Чеслер только что доложил Глухову, разложив на шатком деревянном столе морскую карту, новые [159] данные о противодесантной обороне Керченского полуострова. Днем из Тамани, захлебываясь на встречной волне, вышли в разведку три торпедных катера. Как только в проливе появились их белые буруны, более десяти батарей противника — среди них были и недавно установленные — открыли огонь. Наблюдатели засекли обнаружившие себя огневые точки и нанесли их на карту. Прикрываясь дымовой завесой, катера возвратились в Тамань.

Сейчас артиллерийские дивизионы береговой обороны подполковника Малахова обстреливали побережье.

Когда утих орудийный гул, над проливом на малой высоте промчались штурмовики.

Обсуждая с Чёслером детали предстоящей операции, Глухов ясно представлял себе его беспокойство. Подход к мелководному побережью в штормовую погоду был очень рискованным. Попутная волна легко могла выбросить катера на отлогий берег. Кроме того, противник выставил в проливе много якорных, магнитных и противокатерных мин.

Это затрудняло плавание не только больших кораблей, но и мелкосидящих судов. Поэтому по пути предстоящего движения десантных кораблей были протралены фарватеры на возможное приближение к берегу противника. Тральщики нашей бригады, такие как КТЩ, мотоботы, производили тральную разведку, определяли границы вражеских минных полей и вытраливали их или выставляли ограждения.

Но Глухов и Чеслер понимали: десант сегодня ночью должен быть высажен любой ценой.

К октябрю 1943 года в результате наступления Красной Армии на Украине фашистские войска были отброшены за Днепр, а крымская группировка противника оказалась блокированной с суши.

Советское командование приняло решение высадить десант на Керченский полуостров для содействия войскам 4-го Украинского фронта в освобождении Крыма.

Основные силы десанта, 56-ю армию, предполагалось высадить на главном направлении северо-восточнее и восточнее Керчи на кораблях Азовской военной флотилии под командованием контр-адмирала Горшкова, а самую южную — третью десантную группу, куда входил и отряд Глухова, — в район Эльтигена. Здесь должна была высадиться [160] 18-я армия. Первой через пролив шла 318-я дивизия с приданными батальонами морской пехоты.

Дивизия усиленно готовилась к выполнению этой задачи. Огромную работу по подготовке личного состава десанта проводил политический отдел 18-й армии. По предложению Л. И. Брежнева моряки с кораблей нашего соединения, участники черноморских десантов, были направлены в армейские части. Там они поделились боевым опытом; рассказали, как вести себя десантникам при переходе морем и особенно при высадке десанта. Эта кропотливая работа способствовала успеху операции.

Для того чтобы высадить дивизию из трех полков с приданными частями, создавалось шесть десантных отрядов.

У причалов озера Соленое сосредоточились катера первого десантного отряда под командованием капитана 3 ранга Глухова и второго отряда — капитана 3 ранга Жидко.

Остальные четыре отряда катеров базировались на порты Тамань и Кротково.

В Тамани и здесь, в солончаковой степи у Соленого озера, всюду — в армейских частях и в морской пехоте, на сторожевых катерах и десантных ботах — шли последние приготовления.

Глухов в бинокль старался рассмотреть, что делается там, куда недавно улетели самолеты. Где-то далеко на северо-западе должна быть широкая гора Митридат, у подножия которой лежит древний город Керчь. Сейчас на Митридате стоят немецкие батареи, вспыхивают огни прожекторов, зеленый парк вырублен и ржавой проволокой изуродованы песчаные пляжи.

Южнее, от Камыш-Буруна, тянется плоский песчаный берег с небольшим селением, где Глухову и надо высадить десант.

— Прибыли командиры десантных частей? — спросил Глухов у Чеслера. — Время им уже быть, — добавил он, посмотрев на свои наручные часы с металлической сеткой поверх стекла.

— Все уже собрались, товарищ капитан третьего ранга! — доложил Чеслер — Глухову после новороссийского десанта было присвоено это звание.

В тесной штабной землянке сидел у стола командир стрелкового полка полковник Ширяев. Он был сильно простужен, [161] кашлял и кутался в черную бурку. Рядом с ним расположился на круглой трофейной табуретке молодой беспокойный командир батальона морской пехоты Григорьев. На нем был стеганый ватник, перетянутый флотским ремнем. На ремне висели пистолет, финский нож и сумка с натропами, у ног стоял автомат. Глухов давно уже заметил, что морские пехотинцы очень любят оружие и редко расстаются с ним.

Здесь же, у пылающей жаром железной печки, присев на корточки, курил у открытой дверцы капитан 3 ранга Косидлов. У подслеповатого окна, разложив на коленях карту, о чем-то спорили два армейских офицера.

— Разрешите, товарищ полковник, начать доклад? — обратился Глухов к командиру полка.

— Докладывайте! — коротко ответил тот.

Глухов напомнил присутствующим, что сведения о противнике были даны на совещании' офицерского состава у командующего фронтом.

— Вам надо только нанести на карту обнаруженные сегодня разведкой новые батареи противника!

Послышался шелест разворачиваемых карт.

Затем Глухов положил на стол большой лист плотной бумаги, на котором был составлен расчет на посадку войск. Началось уточнение: людей, орудия и боезапас надо было разместить на катерах так, чтобы высадившееся подразделение в случае необходимости могло драться самостоятельно.

И когда казалось, что все вопросы уже решены, вдруг разгорелся спор о погрузке чуть не забытых противотанковых ружей.

Наконец Глухов ознакомил всех офицеров с походным ордером. На схеме в голове десантного отряда шел сторожевой катер 081 под брейд-вымпелом командира дивизиона Глухова. За ним в кильватер следовали сторожевики и катера-тральщики с мотоботами на буксире.

Деловая часть была закончена быстро. С офицерами стрелкового полка и морскими пехотинцами моряки уже давно сработались и сдружились. Месяц тому назад моряки высаживали эти десантные части здесь, у Соленого озера, и сейчас снова должны были принять их на борт.

Чеслер еще разговаривал с командиром полка о добавочной погрузке боезапаса, когда Глухов вместе с Косидловым вышли из душной землянки. [162]

Ровная голая степь, перемежаясь с сизыми лиманами, расстилалась перед ними. Невеселая, однообразная местность выглядела в этот осенний холодный день особенно унылой. Неутихавший свирепый ветер по-прежнему гнал в проливе серую угрюмую зыбь, раскачивал сторожевые катера, задирал чехлы на пушках и стеллажах. Утлые мотоботы прижимались к пристани, пришвартовывались ближе к берегу.

— Вот кому достанется сегодня ночью при высадке десанта! — сказал Глухов, показывая на мотоботы идущему рядом с ним Косидлову. Тот молча кивнул. Он тоже с тревогой смотрел на эти небольшие моторные суденышки, которые даже на стоянке у пристани захлестывала холодная волна. А ведь штормовые волны могут залить моторы, а большой накат выбросит катера на берег.

А Глухов, словно вспомнив о том, что его все время беспокоило, вдруг остановился и сказал:

— Знаешь, Александр Григорьевич, приходил сегодня ко мне командир мотобота Смирнов. Слезно каялся, просил разрешения идти в десант!

— А ты как считаешь? — спросил Косидлов.

— Надо взять. Пусть в бою искупит свою вину. Воевал он хорошо, я его помню по Новороссийску.

— Ну что ж, как решит командир, так и будет! — весело согласился Косидлов. — Он и мне нравится, а приструнить его не мешает, — добавил он.

Речь шла о командире мотобота старшине 1-й статьи Смирнове. Посланный в тыловой склад за продовольствием, он встретил там дружков, выпил «самую малость» и опоздал к отходу катера. Узнав об этом, Косидлов вызвал: его и сказал:

— Тебе, Смирнов, доверять нельзя. Ты можешь и при высадке десанта опоздать. Поэтому в операцию не пойдешь. Я уточню с .комдивом, кому ты мотобот будешь сдавать.

Это было самое страшное наказание для моряка: сегодня ночью мотоботы первыми должны были подойти к берегам крымской земли, первыми высадить десант.

Десантные боты! Они мало заметны в штормовом море, и ночью их с трудом могут обнаружить сторожевые посты, дозорные корабли противника. Десантные боты мелко сидят в воде и могут пройти над якорной миной, не заметить ее. [163]

Команда мотобота не имела ни жилья, ни камбуза, но это были лихие матросы, большей частью добровольцы. И выполняли они самые различные задачи: тралили под артиллерийским огнем мины, подвозили боезапас, а главное — высаживали десант.

Нужно было большое мужество, чтобы первыми идти к берегу, утыканному пушками, дула которых выплескивают огонь прямо в упор, как тогда у Южной Озерейки.

Сказать о катерниках, что они отчаянные ребята, — это еще не все. Сказать, что они самые сильные и ловкие, — тоже не все. Катерники были настоящими моряками. Это люди, которые всю войну провели в море на утлых своих кораблях и лишь изредка бывали на берегу.

В холодные осенние дни матросы мерзли на катерах, где не было отопления, но не завидовали солдатам, которые жили в землянках и могли греться у костра: они привыкли жить на кораблях.

Глухов, постояв на открытом ветру, сказал Косидлову:

— Надо нам с тобой, Александр Григорьевич, пойти на катера, подбодрить народ.

— Пойдем! — охотно согласился Косидлов, застегивая ватник и поправляя полевую сумку, с которой он никогда не расставался, и добавил: — Свежий ветерок сегодня, Дмитрий Андреевич!

— Да нам не привыкать! — отвечал Глухов, расправляя плечи. — Последний рывок — и Крым будет наш, а там и в Севастополь вернемся!

Косидлов наблюдал за Глуховым и, вероятно, догадывался о том, что творилось у него в душе. Косидлов не раз уже замечал, что в трудные минуты несколько замкнутый и суровый Глухов становился мягче, общительнее.

— Ну что же, — сказал Глухов, — пошли на катера, Александр Григорьевич!

— Полный вперед! — пошутил Косидлов и первым спрыгнул с высокой пристани на деревянную палубу сторожевого катера.

Косидлов был опытный политработник, человек с большим житейским опытом, умеющий найти подход к людям. Матросы и офицеры любили и уважали его еще и потому, что он был вместе с ними, когда они смотрели смерти в глаза.

Глухов с Косидловым переходили с катера на катер, беседуя с людьми. Целый день матросы принимали [164] из бочек бензин, грузили с автомашин боезапас, и сейчас, когда эта тяжелая работа была закончена, все они были в приподнятом боевом настроении, которое возникает накануне больших операций. Глухов чувствовал это настроение, и потому, когда на пирсе собрались вместе офицеры и матросы, он коротко сказал:

— Настало, товарищи, время, о котором мы так долго мечтали. Через несколько часов наши катера будут у крымских берегов. Честь и хвала тому, кто первым высадит десант на крымскую землю! Помните: там, за проливом, нас ждет Севастополь!

Как только стемнело, десантные войска стали подходить к пристаням и приступили к посадке. И хотя на причалах было тесно и волны раскачивали корабли, погрузка была закончена вовремя.

31 октября в 22 часа 15 минут сторожевые катера, закрепив поданные с мотоботов буксиры, вышли в море. Дул норд-ост силой до четырех-пяти баллов, и катера шли при сильной волне. Она заливала десантные боты, и матросы, сами обмерзая на ветру, своими бушлатами закрывали моторы, чтобы в нужный момент, когда будет отдан буксир, запустить двигатели.

Управлять разнородными малыми катерами ночью, без огней, было очень трудно. Поэтому Глухов приказал Чеслеру следовать на рейдовом катере самостоятельно и следить за движением всей колонны. Надо было подгонять, подтягивать отстающих, помогать им держать свое место в строю.

Глухов стоял на ходовом мостике рядом со старшим лейтенантом Флейшером, с которым вместе высаживал десант еще в Новороссийске.

Флейшер сосредоточил все внимание на управлении катером. Катер 081 шел головным по узкому фарватеру, протраленному и обвехованному в сплошных минных полях. Флейшер знал, что за ним в кильватер следует весь отряд, что каждые десять метров в сторону от фарватера могут принести непоправимое несчастье.

Прошло всего полчаса со времени выхода в море, когда впередсмотрящий крикнул из темноты:

— Прямо по носу мина!

— Лево на борт! — тотчас скомандовал Флейшер, и с мостика Глухов увидел, как на белом гребне поднялся и снова скрылся в развале волны черный шар мины. [165]

Глухов вызвал на мостик помощника командира лейтенанта Саакяна и приказал передать на катера отряда: «Усилить наблюдение за морем. Плавающие мины!»

Рулевой вывел сторожевой катер на заданный курс, отряд продолжал движение, и снова впередсмотрящий хриплым простуженным голосом доложил:

— Слева по носу две плавающие мины!

И на этот раз катер удачно разошелся с минами.

— Пронесло! — сказал, облегченно вздыхая, Флейшер. В это время в конце походной колонны кораблей взметнулось оранжевое пламя и раздался сильный взрыв. Все, кто стоял на мостике катера, смотрели туда, где произошло несчастье. Но ночь была по-прежнему темной, и только гул моторов да однообразный шум моря окружал катера. Через несколько минут у борта катера 081 в белой лохматой пене появился катер Чеслера. Стараясь перекричать шум моторов, он доложил:

— Катер ноль десять двенадцать подорвался на мине, но держится на плаву. Мотоботы следуют самостоятельно!

Глухов, сутулясь на ветру, ответил:

— Продолжайте следить за движением отряда! Флейшер, наблюдавший за берегом, доложил Глухову:

— Открылись ведущие створные огни! Тот посмотрел в сторону Тамани.

Наступали решительные минуты. Катера отряда, повернув влево, ложились на новый курс. Теперь — только вперед, туда, где темнеет крымская земля.

Была глухая полночь, противник пока еще ничего не подозревал, лишь изредка в стороне Керчи прожекторы освещали темное море, да иногда вскидывались в небо и гасли желтые ракеты.

Едва катера легли на курс, как на море снова раздался оглушительный взрыв.

Глухов, прекрасно знавший расположение кораблей в походной колонне, понял, что это подорвался третий в строю катер 0101 старшего лейтенанта Краснодубца. Но задерживаться сейчас, чтобы оказать помощь Краснодубцу, нельзя: надлежало, не сбавляя хода, идти вперед.

Занятый противником черный, молчаливый берег был где-то недалеко.

Казалось, высадить десант в эту ночь было невозможно. Чем ближе подходили к берегу, тем резче и холодней [160] становился ветер, а волны — больше И круче. Это были черные штормовые волны, которые неудержимо захлестывали палубу сторожевых катеров, накрывали белыми гребнями маленькие мотоботы. На надстройках и палубе появилась ледяная корка. В других условиях при такой погоде мотоботы в море не выпустили бы, но сейчас иначе было нельзя. Черные штормовые конуса, предупреждавшие о непогоде, во время войны, казалось, потеряли свое назначение. Они имели, скорее, символический смысл, напоминая о размеренной довоенной жизни. Десант, невзирая на непогоду, надо было доставить на крымский берег.

Глухов напряженно всматривался в темноту. Где-то рядом шли десантные отряды капитана 3 ранга Сипягина и капитан-лейтенанта Москалюка. А там, где угадывался керченский берег, встали огненные сполохи, и по воде пошел глухой гул. Стали видны освещенные взрывами холмы, вспыхнули и уткнулись в облака прожекторы, засверкали разрывы зенитных снарядов. Наши самолеты бомбили береговые укрепления врага, отвлекая внимание от того, что происходило на море. Где-то правее курса десантных катеров на берегу вспыхнул большой пожар.

— В Камыш-Буруне, наверное, горит, — поделился своим предположением Флейшер.

— Да, пожалуй, что так, — согласился Глухов.

— Хорошо, если бы десантники сумели захватить Камыш-Бурун. Это была бы прекрасная база для высадки десанта!

Отряд Глухова незамеченным продолжал движение к берегу.

В 4 часа 30 минут заговорила наша береговая и полевая артиллерия с Таманского полуострова. Проносясь над катерами, снаряды устремлялись туда, где на берегу в бетонных дотах, под броневыми колпаками, сидели враги.

Уже более десяти минут гремели артиллерийские залпы, уничтожая живую силу противника, словно расчищая побережье для высадки десанта.

Рассчитав, что до окончания огневого налета осталось всего три минуты, Глухов передал на катера сигнал; «Начать высадку десанта!»

Сторожевые катера отдали буксиры десантных ботов, и те своим ходом устремились к берегу. Волны по-прежнему [167] бежали на пологий пляж, заливая и подгоняя боты с десантниками.

А на сторожевых катерах, до боли напрягая зрение, следили за ходом мотоботов, за все еще молчавшим берегом. У пулеметов и пушек стояли в готовности матросы.

Ошеломленные внезапным шквалом артиллерийского огня, фашисты в первые минуты не обнаружили десантных ботов. Бойцы штурмовых отрядов были уже на берегу, когда прожекторы вдруг осветили маневрирующие на подходе к берегу сторожевые катера. Загремели залпы орудий. Из черных дотов выплеснули красные языки противокатерные пушки и крупнокалиберные пулеметы.

Как выяснилось позже, фашисты были застигнуты врасплох, так как вовсе не предполагали, что десантники предпримут высадку во время шторма.

Прожектор в упор осветил катер Флейшера, где находился Глухов, ослепил рулевого, и сейчас же весь огонь батарей противника был перенесен на пляжную полосу. Теперь лучи прожекторов ощупывали пляжи, к которым подходили и уже высаживали бойцов десантные боты. Сторожевые катера открыли ответный артиллерийский огонь по дотам и укреплениям немцев, по прожекторам.

Глухов увидел на берегу фигуры бегущих десантников и на острых кольях, словно развешанные сети, проволочные заграждения. Несмотря на яростный артиллерийский огонь, заграждения здесь уцелели.

Непрерывно стучали автоматы морских пехотинцев, и, хотя люди слепли в лучах прожекторов, падали под огнем пулеметов, они преодолели проволоку и мины и продвигались вперед.

— Эх, смести бы эту проволоку артиллерийским огнем, — прокричал Глухов на ухо Флейшеру, — да теперь уже поздно! Бейте крепче по прожекторам — этим хоть поможем десантникам!

С мотобота, заливаемого водой, бросился вперед старшина Смирнов.

— - Ну как, братки, махнем через колючки?! — крикнул он, стаскивая с себя стеганый ватник. — За мной, вперед! — И Смирнов накинул мокрый ватник на колючую проволоку.

Морские пехотинцы устремились за ним и, настилая бушлаты и ватники, перевалили через первый ряд проволочных [168] заграждений. Но сбоку из вражеского дзота по десантникам открыл огонь крупнокалиберный пулемет.

Смирнов бросился к дзоту, размахнулся, швырнул гранату и вдруг, словно споткнувшись, упал на холодную землю. Мимо него к замолчавшему дзоту бежали десантники. Автоматы, гранаты и ножи решили исход боя...

Катера Глухова, маневрируя у места высадки, вели частый артиллерийский огонь, гася прожекторы и подавляя огневые точки противника. Глухов не отходил далеко от берега, ожидая возвращения мотоботов. Они должны были снять со сторожевых катеров оставшиеся десантные войска и перевезти их на берег.

Но не все получилось так, как намечалось по плану. Минные поля, огневой заслон противника и особенно штормовая волна нарушили расчеты. Случилось то, чего больше всего опасался Глухов. Высокая прибойная волна швыряла легкие мотоботы на берег. Три из них, как большие беспомощные рыбы, лежали на песке, обнажив рыжие днища и тяжелые винты. На остальных мотоботах матросы сумели завести залитые водою моторы и отойти от берега.

Десантники, высаженные отрядом Глухова, застали противника врасплох, выбили из береговых дотов и, продвигаясь на север, соединились с группой войск, высаженных у Эльтигена другими отрядами. К утру фланги десантных войск упирались в озера Тобечикское и Чурбашское, имея в центре поселок Эльтиген. Позади десантников было море, впереди — ошеломленный ночной атакой, выбитый с береговых укреплений, но все еще сильный противник.

Наступил хмурый осенний рассвет. Глухов передал на катера и мотоботы полученный от командира высадки сигнал «Отходить». Ветер к утру посвежел, сизые тучи быстро неслись над проливом. Из-за туч шли в пике наши самолеты, сбрасывая бомбы на позиции врага. Глухов отчетливо видел теперь берег крымской земли, сегодня ночью захваченный бойцами десанта. Весь небольшой отрезок бугристой земли с полуразрушенными домами, со свинцовыми неподвижными озерами и желтым песком прибрежного пляжа сейчас был охвачен огнем, окутан дымом пожаров.

С улучшением видимости на море вражеские батареи снова сосредоточили огонь по сторожевым катерам. Рядом [169] с катером 081 разорвался снаряд: осколки ударили по корме, вспыхнул пожар. Затлели пропитанные маслом чехлы, загорелась деревянная палуба катера.

Командир кормовой пушки маленький адыгеец Гиса Панеш, сбросив шинель, сбивал ею пламя. На помощь к нему подбежал моторист Петр Козлов; схватив огнетушитель, он погасил огонь.

Когда катера отходили от берега, Глухов заметил мотавшийся на волне десантный бот с заглохшим мотором. К нему подошел катер старшего лейтенанта Трофименко и взял на буксир. В это время снаряд с берега пробил его правый борт, вышел через левый и разорвался. На катере заглохли моторы.

Стало совсем уже светло. «Эх, надо было чуть раньше начинать высадку», — подумал Глухов и еще раз передал сигнал: «Немедленно всем судам отходить!» А сам продолжал маневрировать возле берега, прикрывая артиллерийским огнем подбитый катер Трофименко.

Катер 081 уходил из пролива последним.

Глухов наблюдал, как группами и по одному сторожевые катера и мотоботы отходят от берега и следуют в Кротково.

Противник продолжал артиллерийский обстрел, и катера, ставя дымовые завесы, прикрывали свой отход. Сигнальщики со сторожевого катера тщательно просматривали побережье в районе высадки — нет ли отставших и поврежденных мотоботов.

Несмотря на то что немцы сильно укрепили крымский берег и считали его неприступным, что подходы с моря были заминированы, а пляжная полоса заранее пристреляна, десант со всех шести отрядов был высажен. На захваченном плацдарме бойцов возглавил начальник штаба 1139-го полка способный и храбрый офицер майор Д. С. Ковешников.

Прекрасно действовал в этом десанте батальон морской пехоты под командованием капитана Н. А. Белякова. Морские пехотинцы первыми с мотоботов внезапно высадились на берег. Морская пехота вызывала у фашистов страх. Они называли бойцов в черных бушлатах и бескозырках «шварце тодт» — «черная смерть».

Морская пехота имела заслуженную славу. Не было на Черном море ни одной десантной операции, когда бы морские пехотинцы не выполнили своей задачи. Даже в [170] таких тяжелых операциях, как Евпаторийская пли Южно-Озерейская, морские пехотинцы сумели высадиться и опрокинуть врага. Они первыми шли в огонь и в воду.

Десант уже дрался на берегу — следовательно, задача выполнена. Но на сердце у Глухова было неспокойно. Штормовая погода перепутала расчеты, не всем катерам удалось высадить десант: два сторожевых катера подорвались, ничего не известно о судьбе Косидлова, а ведь он пошел не с ним, а на катере 01012, который подорвался на мине.

Глухов вспомнил: Косидлов уходил в операцию бодрый, уверенный в ее успехе. «Море любит крепких и веселых», — говорил он.

Во время высадки десанта дум этих у Глухова не было. Они появились и постепенно овладевали им по мере того, как катера уходили все дальше от разрывов снарядов и грохота боя.

По возвращении в Кротково моряки со сторожевых катеров перенесли на берег убитых, отправили в госпитали раненых. После короткого отдыха приступили к ремонту катеров.

Между Кротково и Эльтигеном пролегла основная водная коммуникация. Фашисты, оставляя Таманское побережье, сожгли и уничтожили все пристани и причалы. Нашим саперам и морякам пришлось срочно, еще перед началом десантной операции, строить все заново.

Но не всем экипажам удалось получить заслуженный отдых или хотя бы передышку. Только сторожевой катер 081 пришвартовался к пристани Кротково и Глухов сошел на берег, как радист Иван Руденко доложил командиру катера радиограмму: «СКА 0101 потерял ход, требует помощи».

— Аврал! Катер к бою и походу изготовить! — скомандовал Флейшер, и через несколько минут катер 081 уже полным ходом следовал в пролив. На ходу Флейшер вызвал по УКВ катер 0101. Но тот не ответил.

Все моряки, находившиеся на верхней палубе, с тревогой всматривались в мутную пелену от нерастаявших еще дымовых завес, поставленных при отходе катеров.

И вдруг, словно вынырнув из воды, в облаке завесы вырисовывается неподвижный корпус сторожевого катера 0101 — так бывает на море обычно в малую видимость. [171]

— Что случилось? — запросил Флейшер. Командир катера 0101 старший лейтенант Трофименко был другом и однокашником Флейшера еще по военно-морскому училищу. Флейшер знал его характер и не удивился, что Трофименко остался верен своей натуре и сейчас. Он и здесь не унывал и, шутя, произнес:

— Собирались рыбу кормить в проливе, а потом передумали. Лучше еще фрицев будем бить!

— А все же что случилось? — переспросил Флейшер.

— Пробит Осколками бензобак, вытекло почти все горючее. Вот я и поторопился дать радиограмму. А сейчас попробую дотянуть до Кротково. Но есть и еще кое-какие мелочи-неполадки в моторе. Мы их исправили и будем двигаться, — заключил спокойно Трофименко.

Флейшер согласился и сказал, что горючим он может помочь.

Вскоре катер 0101 завел моторы и, рассекая дымовую завесу, самостоятельно пошел к таманскому берегу.

Катер 081 последовал за ним. На душе у Флейшера стало спокойно — можно и самим следовать в Кротково. Но на море часто случаются неожиданности. Сквозь сизую дымку Флейшер заметил дрейфующий, с большим дифферентом на нос катерный тральщик. Бортовой его номер 27 почти совсем скрывался в воде. А ветер и небольшая волна гнали его к берегу, занятому противником.

Флейшер подал команду рулевому подойти к катеру-тральщику, на мостике которого увидел коренастую фигуру, призывно махавшую руками. Человек с каштановой бородой один стоял у штурвала, полузалитая водою палуба была пустынна.

Вот уже СКА 081 совсем близко подошел к полузатопленному катеру, и Флейшер узнал своего бывшего командира старшего лейтенанта Остренко.

Да, встреча была необычной. Теперь рядом стояло два катера.

Ветер отнес остатки дымовой завесы, и противник с берега, видимо, обнаружил катера, так как рядом стали ложиться разрывы снарядов.

— Быстрее заводить буксир! — распорядился Флейшер и, обращаясь к Остренко, сказал: — Давай, Михаил Лукич, скорее переправляй всю команду свою ко мне на борт! [172]

Люди с катерного тральщика перешли на палубу катера 081.

— Ну а ты как, Михаил Лукич? — спросил Флейшер.

— Я буду здесь! — И он остался на мостике полу затонувшего катера, будучи верен морской традиции.

И вдруг матросы на палубе начали громко смеяться — смеялись так весело, от души, что даже не замечали близких снарядов.

— В чем дело? — удивился Флейшер, а затем рассмеялся и сам, внимательно присмотревшись к Михаилу Лукичу: уж больно у него был живописный вид. Волосы на непокрытой голове от соленой морской воды слиплись и торчали забавными рожками, а спутанная темно-каштановая борода под прямым углом торчала в сторону.

В первый год войны многие моряки носили бороды или усы. В боевой походной обстановке почти все сбрили это «неудобство», Остренко же сберег свою бороду до конца войны.

— Вы что смеетесь? — рассердился Остренко. — Вот влепят вам сейчас пару снарядов, тогда и весело будет!

А снаряды действительно ложились все ближе к катерам.

Катер 081 дал малый ход. Натянулся буксир и медленно потянул за собою тральщик. Нос его еще больше притопился в воде, волна докатилась до мостика, где стоял возле штурвала Остренко.

Уже совсем рассеялась дымовая завеса. Море в проливе было чисто. Мягко грело осеннее солнце. Все ближе подходили катера к своему берегу, и только глухо доносились выстрелы от Эльтигена, где храбро сражались десантники.

У причалов Кротково все изменилось.

Порывистый ветер разводил на мелководье толчею. Волны раскачивали стоящие на якорях сторожевые катера, заливали деревянную пристань.

Совсем недавно светило солнце, было тепло, казалось, что установилась хорошая погода, и так внезапно все вокруг помрачнело. Ветер пронизывал насквозь, валил людей с ног, бросал в лицо колючий снег. Он сдувал сухой снег с промерзшей земли, и снова проглядывали черные прогалины на избитом и изрытом снарядами берегу. Далеко в степи дымилось серое озеро с поваленными камышами. По бездорожью с надрывным гулом шли к Тамани [173] машины, груженные снарядами, бомбами, бензином и хлебом.

Холодный ветер и колючий снег, обжигавшие лицо, отвлекали Глухова от мыслей о том, что пришлось пережить в эту ночь. Он давно и с нетерпением ждал высадки десантных войск на крымскую землю. И вот сегодня это произошло, но не совсем так, как думалось.

В ушах стоял еще оглушительный рев снарядов и мин. Глаза, казалось, видели нестерпимый блеск прожекторов, людей, бегущих по берегу, и мотоботы, залитые штормовой волной. Он только что был там, откуда можно было и не вернуться, не увидеть больше истоптанной, покрытой изморозью таманской земли, мелководного рейда и стоящих здесь кораблей.

Только в 11 часов 45 минут все оставшиеся в строю корабли отряда Глухова возвратились из операции и бросили на рейде якоря. С ними не было двух сторожевых катеров — 0111 и 01012, пропал без вести десантный бот 11, уже на отходе погиб со всем личным составом от прямого попадания снаряда катер «КМ». Осталось лежать на берегу три десантных бота, выброшенных накатом. Команды их сражались теперь вместе с десантными войсками на суше.

Каковы были потери, сколько убитых и раненых, Глухов еще не знал, но многих сейчас уже не было в строю. На сторожевых катерах, где служит немногочисленная команда, где люди хорошо знают друг друга, потери особенно тяжелы. Вот здесь, у пушки или мотора, только что он стоял рядом с тобой, вот здесь осталась застланная жестким матросским одеялом койка и лежит парусиновый чемодан, а товарища уже нет...

На берегу Глухова встретил Чеслер.

— Катер ноль десять двенадцать дважды подорвался и погиб, — хрипло доложил он.

Глухов, посмотрев на Чеслера, продолжал молча идти к чернеющей вдали землянке, потом вдруг неожиданно переспросил:

— Какой ты говоришь? Ноль десять двенадцатый? Да ведь на нем был Косидлов. Что с ним?

— Нет больше Косидлова, утонул! — тихо ответил Чеслер.

Глухов остановился и снял фуражку. Ветер трепал волосы на его непокрытой голове. Отвернувшись от Чеслера, [174] он глядел на штормовое море, в котором только в эту первую ночь высадки десанта погибло столько друзей.

Глухов продолжал стоять, повернувшись навстречу ветру, не стирая с лица мокрые крупинки снега, когда к нему подбежал посыльный матрос.

— Вас вызывает к телефону контр-адмирал Холостяков!

Глухов медленно пошел, сутулясь и тяжело переставляя ноги. Рядом с ним, опустив голову, шагал Чеслер.

По дороге в землянку Чеслер рассказал о гибели корабля, на котором шел замполит Косидлов. Катер наскочил на мину. Взрывом оторвало носовую часть, но катер сохранил плавучесть, вода внутрь не поступала. На катере кроме командира — старшего лейтенанта Бобкова — и Косидлова были командир звена старший лейтенант Кулашев и механик звена Кошульский. Все оставшиеся в живых после взрыва сидели на корме.

Командир решил ждать рассвета. На рассвете к пострадавшим подошел катерный тральщик «Красная Армия». Он взял катер на буксир. Израненный корабль развернулся по ветру, буксир потравили, его отнесло в сторону, видимо, снова на минное поле. Раздался взрыв, и сторожевой катер затонул.

Матросы, находившиеся на верхней палубе, оглушенные и раненные, были сброшены в воду. Бобков погиб, а Косидлов держался на воде вместе с матросами.

В это время на полном ходу примчалось два торпедных катера противника. Они открыли пулеметный огонь по тральщику и плавающим морякам. Пока шел бой, уцелевшие люди находились в воде. Только в восьмом часу к месту катастрофы подошел мотобот.

— Спасайте других, я продержусь! — крикнул Косидлов командиру мотобота. Рядом захлебывался, выбиваясь из сил, раненый старшина-рулевой. Старшину стали вытаскивать из воды, а когда мотобот подошел туда, где только что плавал Косидлов, его уже не было.

Пока Чеслер составлял для штаба командующего боевое донесение о результатах высадки десанта, Глухов разговаривал по телефону с командиром высадки контр-адмиралом Холостяковым. Он приказал с наступлением темноты снова следовать на сторожевых катерах к Эльтигену с пополнением десанту — с оружием и боезапасом.

Глава двенадцатая.

Один против семи

День 7 ноября выдался солнечный, но холодный. Пушистый иней блестел на мачтах и надстройках кораблей, скрипела под ногами промерзшая палуба. Иней лежал и на истоптанной и изрытой снарядами таманской земле, а у причалов и по кромке берега образовалась ледяная корка. Утром отряд сторожевых катеров Глухова возвратился от крымского берега, куда он доставил пополнение и боезапас сражавшемуся у Эльтигена десанту. Разгружались ночью, под сильным артиллерийским и минометным огнем. Ослепляя береговые прожекторы, падали, рассыпаясь дрожащим светом, ракеты; «огненной землей» назвали моряки этот клочок Керченского полуострова, захваченный и удерживаемый бойцами десанта. Говорили, что днем там темно от дыма сражений, ночью светло от огня сотен орудий. Во время высадки накатом волны выбросило на берег десантный мотобот. Чтобы помочь, к берегу подошел бронекатер, но его занесло на волне и посадило на песчаную подводную гряду — «загреб», откуда он с трудом снялся.

Мотобот остался лежать у Эльтигена, но задача Глуховым была выполнена, а это главное. И хотя можно было ожидать налета авиации противника и артиллерийского обстрела, моряки на сторожевых катерах были настроены празднично.

Усыпанное веселыми солнечными пятнами море пенилось и шумело, а из репродукторов возле стоянки катеров неслась веселая музыка. [176]

Утром на катерах был принят по радио приказ Верховного Главнокомандующего по случаю 26-й годовщины Октябрьской революции. И сразу же после концерта стали передавать сообщение Совинформбюро:

«Войска 1-го Украинского фронта в результате стремительно проведенной наступательной операции и обходного маневра разгромили противостоящие немецкие войска и на рассвете 6 ноября штурмом овладели столицей Советской Украины — городом Киев. Противник понес огромные потери в живой силе и технике...

...На днях войска Северо-Кавказского фронта во взаимодействии с Черноморским флотом и Азовской военной флотилией провели успешную десантную операцию с высадкой войск на восточном берегу Керченского полуострова в районах северо-восточнее и южнее города Керчь...

...Южнее города Керчь наши десантные части овладели сильно укрепленным опорным пунктом противника Эльтиген. Неоднократные контратаки против наших высадившихся частей были отбиты с большими для противника потерями...»

Это было сообщение о тех десантах, что высадили они, катерники, в эти тяжелые и трудные дни.

Старшина 1-й статьи минер Яков Кобец, его друг моторист Петр Козлов, рулевые и сигнальщики со сторожевого катера 081 оживленно обсуждали эти радостные вести, вспоминали прошлое, мечтали.

— Вот до войны в это время у нас в Днепропетровске, — говорил задумчиво Яков Кобец Козлову, — девушки на улицах песни поют, пляшут прямо на мостовой. А как закончится демонстрация, домой придешь — праздничный стол накрыт. Красота!

— Да и у нас в Севастополе весело встречали праздники, — отвечал ему маленький, худенький Козлов (матросы даже удивлялись, как его, такого тщедушного, взяли на флот, хотя на самом деле он был очень выносливым и крепким матросом). — Октябрьские дни открывались парадом военных кораблей. Накануне вечером идешь, бывало, с ребятами по городу, а там все уже на «товсь»: флаги вывешены, портреты и кругом огни! Утром встанешь пораньше и пробираешься на Приморский бульвар, а еще лучше на Водную станцию. Оттуда все видно. Вот, выстроившись в линию, стоят на швартовых бочках и якорях линейный корабль «Севастополь» — мы, ребята, [177] всегда узнавали его по кривой трубе, — крейсеры, эсминцы. Дальше к Инкерману тральщики видны, а в Южной бухте подводные лодки и торпедные катера с поднятыми флагами расцвечивания. Хорошо! — И, заметив, что все матросы притихли, слушая его, Козлов, смущаясь, закончил: — Да что там вам рассказывать, ребята, ведь вы сами все видели. Скоро все будем в Севастополе. Теперь уже недолго осталось.

— Кто-кто, а сторожевые катера первыми войдут в Северную бухту, — весело поддержал его Яков Кобец.

-Живы будем — увидим. Вон, слышишь, боцман в дудку свистит. Пошли, хлопцы, обедать!

«Динь-динь!» — тонко перезванивали склянки на кораблях, солнышко блестело, снег поскрипывал под ногами, а матросы весело спрыгивали со сходни на чисто убранную палубу катера.

Яков Кобец первым приподнял крышку люка жилого кубрика. Оттуда пахнуло чем-то удивительно вкусным. Посредине кубрика возвышался накрытый клеенкой, уставленный тарелками и бутылками стол. Возле него хлопотал боцман Саковенин.

Стол сегодня был особенно богат. К празднику были получены подарки от трудящихся Кавказа.

Все собрались вокруг стола, но не садились, видимо ожидая кого-то. Снова открылся люк, и по вертикальному трапу в кубрик спустился Глухов и с ним Флейшер. Глухов был одет в новый темно-синий китель, звенели на груди ордена, он впервые за все время надел их.

Кобец толкнул локтем стоящего рядом Козлова:

— Смотри-ка, сколько орденов наш комдив заслужил! Орден Ленина, два ордена Красного Знамени и орден Суворова III степени. Это за Севастополь и Феодосию, за Новороссийск и таманские десанты.

Глухов весело поздоровался, поздравил матросов е праздником и, улыбаясь, оглядел их. Вот они стоят перед ним, люди разных национальностей: широкоплечий украинец Яков Кобец, рядом с ним уроженец Севастополя худенький Козлов, дальше — смуглый, словно взъерошенный адыгеец Гиса Папеш, за ним рослый белорус Иван Месан, а вот боцман Саковенин и механик катера украинец Догадайло. Эти люди защищали Севастополь, высаживали десант в Феодосию и Евпаторию, в Южную Озерейку и не так давно первыми ворвались в Новороссийский порт, [176] высаживали десант в Эльтигене. Много славных дел за плечами у этих бывалых моряков с нашивками за тяжелые ранения, с орденами и медалями на груди.

— Ну что ж, начнем, товарищи! — пригласил Глухов к столу. И когда, придвинув банки, моряки стали садиться, мелодичным звоном зазвенели ордена и медали, напоминая о прошлых походах и десантах.

Командир катера старший лейтенант Флейшер произнес тост за праздник и за победу, чокнулись алюминиевыми кружками, улыбаясь друг другу, толкаясь в тесноте и не замечая ее.

Шумела у борта беспокойная волна, слегка покачивая корабль. В запотевший иллюминатор был виден заснеженный берег, штабеля ящиков, сложенных у пирса.

— За тех, кто в море и кто дерется сейчас на крымском берегу! За встречу в Севастополе! — произнес тост Глухов.

— За скорую! — уточнил Козлов.

Наверху по деревянной палубе загрохотали сапоги вахтенного матроса, пахнуло морозным воздухом.

— Радиограмма комдиву! — проговорил вахтенный, опуская руку с белым бланком и с завистью поглядывая на праздничный стол и раскрасневшиеся лица сидящих.

Глухов прочитал радиограмму, показал ее старшему лейтенанту Флейшеру и спрятал в карман кителя.

— Вы тут продолжайте без меня, — сказал он Флейшеру, — а мне надо идти!

Командиру дивизиона Глухову было приказано в ночь на 8 ноября снова выделить сторожевые катера для конвоирования судов с пополнением десанту в районе Эльтигена.

В штабной землянке Глухова встретил Чеслер.

Глухов заметил лежавшую на столе раскрытую книгу. «Интересно, — подумал он, — что он читает?» Скосив глаза, он прочел:

«А ты забыл, как под Новоград-Волынском семнадцать раз в день в атаку ходили и взяли-таки наперекор всему?»

«Так это же Николай Островский», — вспомнил Глухов.

Чеслер будто нечаянно прикрыл книгу развернутой картой. Если бы кто-нибудь сказал Чеслеру, что можно в [179] минуту передышки читать художественную литературу, он ответил бы: «Не до этого сейчас!» Но книга, лежащая на столе, не была для него беллетристикой. Это был душевный разговор со старшим и опытным боевым товарищем.

— Ну, Петро, чем порадовало сегодня нас начальство? — спросил его Глухов. у

Он любил этого энергичного и храброго офицера, который был его учеником и сослуживцем еще в мирные довоенные дни. Чеслер работал вдохновенно, у него все горело в руках.

— Дела, как на войне, Дмитрий Андреевич! Начальник штаба высадки капитан второго ранга Нестеров сообщил, что противник перебрасывает из Севастополя в Камыш-Бурун и другие порты первую флотилию быстроходных барж и отряд торпедных катеров.

— Да, хорошего мало. Немцы догадались, наверное, что большие корабли в проливе мы использовать не можем, а катеров у нас не так уж много, и хотят зажать десант с моря и с суши. Что ж, будем драться с ними на море! Не так страшен черт, как его малюют. Днем дадим людям отдохнуть, а с наступлением темноты приступим к погрузке и часа в двадцать два и выйдем. Узнай-ка прогноз погоды.

— Да прогноз все тот же: норд-ост три-четыре балла, море до трех баллов. Погода все время свежая.

— Кого же нам послать? — рассуждал вслух Глухов. — Есть катер 081 Флейшера, но он должен идти на ремонт. Здорово ему досталось за последнее время. Да ничего не поделаешь, придется послать его. Сходи и ты, Чеслер, на нем. Дай предварительные указания Флейшеру и иди отдыхать.

— Есть! Все будет сделано, — весело ответил Чеслер, провожая Глухова до дверей землянки. Он был искренне рад тому, что сегодня ночью пойдет в море, что не нужно сидеть и мучиться неизвестностью в сырой и прокуренной землянке, в то время как сторожевые катера будут сражаться в проливе. Только на командирском мостике корабля Чеслер чувствовал себя на своем месте.

Получив приказание на выход, Флейшер с боцманом старшиной 1-й статьи Саковениным еще раз осмотрели катер. Возле кормового орудия вражеским осколком был [180] пробит борт. Пробоину заделали сами моряки, а сколько еще других повреждений...

Ночью на рейде установилась тишина. Катер 081 по-прежнему находился у пирса. Два дня назад он выдержал бой с немецкими БДБ, получил несколько пробоин в корпусе и должен был уйти на ремонт, но обстановка в проливе не позволяла этого сделать: блокада немцев с моря Эльтигена усилилась, и каждый наш катер был чрезвычайно нужен.

В 23 часа на катер 081 неожиданно прибыл начальник штаба высадки капитан 2 ранга Нестеров.

Флейшер встретил Нестерова, и тот, потирая руки на холоде, весело спросил:

— А где у вас тут свет есть?

— Пройдемте в штурманскую рубку! — пригласил Флейшер, не подозревая еще, в чем дело. В это время подошел и поздоровался командир звена Чеслер.

В тесной штурманской рубке Нестеров достал из нагрудного кармана приказ командующего и зачитал его. Это был приказ о награждении Петра Чеслера орденом Отечественной войны I степени и Флейшера — орденом Красного Знамени.

— Ну вот, товарищи катерники, не забывает вас командование! — сказал Нестеров, поздравляя Чеслера и Флейшера. — А сейчас слушайте боевую задачу.

И Нестеров объяснил, что нужно конвоировать к месту высадки в Эльтиген большой морской катер — так называемый «сочинский трамвай» — с тендером на буксире. На него будут погружены десантники, медицинский персонал, снаряды и медикаменты. Он не стал им объяснять, что от успеха их похода будет зависеть жизнь многих сотен бойцов на «огненной земле». Они это понимали и сами.

В кромешной темноте конвой снялся с рейда Кротково. В море их встретила небольшая волна, небо было завешено тучами, холодный ветер гулял в проливе. Флейшеру с мостика катера 081 было видно, как у Камыш-Буруна лениво поднимались, качаясь на тонких зеленых стеблях, бледные ракеты. Далеко на севере, наверное на вершине Митридата, вспыхивал и гас желтый свет прожектора.

Флейшер не первый раз выходил на катере в Керченский пролив. Он хорошо знал расположение минных полей, отмелей и банок, знал, где проходит течение, с какого [181] мыса противник может осветить прожектором и где у пего стоят береговые батареи.

Переход через пролив прошел на этот раз благополучно. Немецких кораблей не встретили.

Как всегда, у берега шумел прибой. Флейшер застопорил ход, груженый катер и тендер пошли самостоятельно. Теперь Флейшеру надо было следить за тем, чтобы немецкие корабли не сорвали выгрузку, а если они появятся, то вступить с ними в бой.

Флейшер отошел мористее, чтобы можно было просматривать подходы к берегу, снова застопорил моторы и сразу же увидел силуэты вражеских кораблей и услышал доклад сигнальщика Баркова:

— Слева тридцать, торпедные катера противника! Флейшер ясно увидел сначала белые всплески волны

от быстрого хода кораблей, а потом и их силуэты. Шесть торпедных катеров и артиллерийская БДБ в строю кильватера шли от Камыш-Буруна. Обнаружили ли они сторожевой катер или спешат к месту высадки десанта, было неизвестно. Флейшер приказал комендорам держать вражеские корабли на прицеле.

Корабли противника по-прежнему шли строем кильватера, и вскоре Флейшер понял, что враги заметили его катер и разгадали их замысел. Торпедные катера немцев стремились прижать катер 081 к берегу и сковать этим его маневрирование. Чеслер отметил, как уверенно шел противник, рассчитывая, видимо, безнаказанно расправиться с катером. Флейшер понимал, что корабли противника сейчас откроют огонь, чтобы с большой дистанции подавить пушки и пулеметы катера, а потом будут расстреливать корабль в упор.

Один против семи. Трудная задача! Можно, конечно, попробовать, пока еще есть возможность, уклониться от боя и скрыться в темноте, но тогда корабли противника беспрепятственно подойдут и сорвут высадку десанта. Надо отвлечь их во что бы то ни стало боем. Может быть, придут на помощь наши дозорные катера. Но где они сейчас? Нет, надо атаковать противника, задержать его.

— Знаешь что? — твердо сказал Флейшер. — Идем прямо в лоб на немцев и разорвем их строй!

Флейшер понимал, что, если катер 081 прорвется через строй вражеских катеров, они будут вынуждены стрелять друг по другу или прекратить огонь. [182]

«Пожалуй, единственно правильный выход — идти на таран, — подумал Чеслер и согласился с решением командира. — Всякое иное маневрирование приведет к тому, что семь быстро расстреляют одного».

— Идем на прорыв! Будем вести бой! — объявил Флейшер команде и, вызвав на мостик своего помощника лейтенанта Михаила Саакяна, приказал ему руководить артиллерийским огнем катера. Саакян распределил так: командиру носового орудия Павлу Никитину стрелять по БДБ; у правого крупнокалиберного пулемета стал боцман Саковенин, у левого — минер Яков Кобец; кормовое орудие Панеша и оба пулемета должны были вести огонь по торпедным катерам. А рулевому Василию Иванову Флейшер приказал держать курс прямо на торпедный катер, находившийся в центре строя.

В ночной темноте катер 081 пошел на решительное сближение с семью кораблями противника. Комендоры держали в прицеле вражеские катера, ожидая приказания открыть огонь. Они помнили золотое правило: точность первого выстрела определяет успех всей стрельбы. Но Флейшер учитывал также и другое: нельзя медлить с наводкой и первым выстрелом. Кто первым откроет меткий огонь, тот и выиграл ночной бой!

Определив дистанцию, которая все время сокращалась, Саакян скомандовал:

— Огонь!

Полыхнула пламенем носовая пушка, яростно забили оба пулемета. Обе пушки и пулеметы били по быстро приближающимся кораблям противника.

Чеслер увидел, как головной торпедный катер, наверное флагманский, дал первую очередь. Сейчас же множество огненных трасс понеслось к сторожевику. Катер Флейшера, ведя огонь, шел на полном ходу, и первые всплески снарядов противника легли у него за кормой.

Расстояние стремительно сокращалось. Казалось, катер вот-вот врежется в строй кораблей противника. Но тут с оглушительным грохотом у самого борта разорвался снаряд. Правый мотор заглох, в отсеке вспыхнул пожар.

— Плохо, — сказал Чеслер, — но нам хода сбавлять нельзя! — И Флейшер приказал механику катера Догадайло тушить пожар и увеличить обороты двух оставшихся в строю моторов. [183]

Катер, беспрерывно ведя огонь из пушек и пулеметов, продолжал сближаться с кораблями противника.

Пулеметной очередью был ранен подносчик снарядов носовой пушки матрос Ракитин. Сидя на палубе с перебитыми ногами, он продолжал подавать снаряды. Раненный в ногу, упал у пулемета боцман Саковенин, но тут же поднялся и продолжал вести огонь. Немцы били длинными настильными очередями. С визгом проносились шквальные красные трассы, осколки рубили борт и надстройки. Всплески разрывов, как смерчи, вставали то с правого, то с левого борта, и скоро их водоворот, казалось, совсем захлестнул катер.

Раненые матросы не покидали боевых постов, словно приросли к пушкам и пулеметам.

Сквозь стену огня, сквозь непрерывный грохот катер Флейшера все ближе и ближе подходил к кораблям противника. Вот уже отчетливо виден задранный вверх нос торпедного катера и хлещущие буруны. Казалось, катера неизбежно столкнутся. Но на вражеском торпедном катере вспыхнуло пламя, и он, резко сбавив ход, отвернул.

Противник явно не ожидал столь дерзких действий советских моряков. Походный порядок катеров был нарушен, они отворачивали и выходили из строя.

— Ага! — сказал Чеслер. — Один уже горит. Победа будет за нами!

Это были его последние слова. Снаряд ударил в ходовую рубку, осколки полетели на мостик. Один из них попал в грудь старшему лейтенанту, пробив орден Красного Знамени. Без стона упал на палубу Чеслер. Свалился у штурвала рулевой Иванов. Горячим огнем обожгло левый бок Флейшеру. На палубе лежал тяжело раненный сигнальщик Павел Барков. А катер надо было удержать на курсе во что бы то ни стало, и Флейшер бросился к штурвалу.

— Боцман, на руль! — распорядился он.

Боцман Саковенин, услышав приказание командира, передал пулемет второму номеру и, еле двигаясь, направился к мостику. Стреляя из пулемета, он не чувствовал боли. Сейчас ему труден был каждый шаг. В ботинках хлюпала кровь. Не дойдя до мостика, Саковенин покачнулся и свалился на машинный раструб. Флейшер не мог видеть того, что происходило у входа на мостик. Зажимая рукой рану, он вел катер на прорыв. [484]

«Еще немного — и мы будем в непоражаемом пространство», — думал он, удерживая одной рукой штурвал.

В это время из моторного отсека вылез моторист старшина 2-й статьи Козлов. Он подбежал к боцману Саковенину и помог ему подняться на мостик.

Увидев распростертого Чеслера и думая, что он ранен, Козлов хотел приподнять его. Но тот был уже мертв.

Когда катер прорезал вражеский строй, снаряд снова разорвался у борта. Осколки зазвенели по палубе, разбили прожектор, и стекла полетели в лицо Саковенину, стоявшему у руля. Из рассеченного лба текла кровь, заливая глаза. Ничего не видя, Саковенин опустился на палубу. К нему снова подбежал Козлов, а Флейшер схватил штурвал.

Снаряды пробили борт у машинного отделения. Ход катера уменьшился, вышел из строя один мотор, за ним второй.

На баке упал, скошенный насмерть осколком, командир носового орудия Павел Никитин. Лежал, зажав в руках очередной снаряд, матрос Ракитин. Они сражались до последнего вздоха. Наводчик матрос Власов сам подносил снаряды, заряжал и стрелял. Флейшер с мостика увидел, как туда прибежал Саакян. Носовая пушка продолжала вести яростный огонь.

Флейшер вспомнил на миг, как перед началом боя комсорг катера Никитин подошел к нему и сказал: «Если я погибну в бою, считайте меня коммунистом». Сейчас лучший комендор дивизиона Павел Никитин лежал мертвым на своем посту у носовой пушки.

С левого борта загорелся еще один корабль фашистов, а катер Флейшера пересек кильватерный строй противника, и корабли разошлись. Позади оставалось два подбитых горящих немецких катера, а катер 081 уходил к таманским берегам. И в это время вышел из строя третий мотор. Катер 081 потерял ход, а где-то рядом — корабли противника.

— Дробь! — по привычке скомандовал Флейшер комендорам, хотя они и сами уже прекратили огонь, как только корабли противника остались за кормой.

Надо ввести в строй хотя бы один мотор, и побыстрей. Промедление здесь смерти подобно. И мотористы под руководством мичмана Догадайло приложили все умение и сноровку. В результате один из моторов чихнул и заработал. [185] Флейшер с облегчением вздохнул: работает мотор — есть движение корабля, возможность вновь маневрировать и, если надо, драться с противником.

В это время Флейшеру доложили, что при последнем залпе противника осколком в голову ранен лейтенант Саакян. Флейшер приказал перенести его в штурманскую рубку. Теперь только Флейшер из офицеров оставался в строю. Но и он был ранен, а перевязку некогда было делать.

Очнувшись от контузии, старшина Иванов снова встал к штурвалу. Яков Кобец, оставшийся невредимым, перезаряжал пулеметную ленту, готовясь к новой встрече с врагом. Боцман Саковенин сидел на ступеньках ходового мостика, постепенно приходя в себя. Раненым оказали помощь, убитого Никитина и других моряков положили рядом с Чеслером у кормового флагштока.

С пробоиной в борту, через которую в моторный отсек поступала вода, с развороченной ходовой рубкой сторожевой катер шел, тяжело зарываясь носом во встречную волну. Но матросы откачивали воду из отсека, у пушек стояли комендоры: противник мог появиться опять в любую минуту. И хотя катер шел к своим берегам и все худшее, казалось, осталось позади, на катере по-прежнему поддерживали боевую готовность.

Парторг катера Кобец в бою действовал за троих. И сейчас он переносил снаряды к пушкам на случай новой встречи с врагом. Пользуясь передышкой, электрик Чередниченко прямо на мостике оказал медицинскую помощь Флейшеру.

Матросы, не сходя с боевых постов, перевязывали друг другу раны. Боцман, осмотрев катер, доложил командиру, что в корпусе много пробоин, главные из них заделаны, пожар потушен. Катер снова готов вступить в бой. Весь боезапас разложен у пушек и пулеметов.

Флейшер знал, что рация разбита и вышла из строя, а раненый радист Руденко занял место у носового орудия, поэтому надо рассчитывать только на свои силы. Сообщить о происшедшем в базу нет возможности.

На мостике по-прежнему лежит раненый сигнальщик Барков, ему оказали помощь, но он не захотел уходить с поста, хотя вместо него заступил на вахту акустик. И вдруг тот радостно воскликнул:

— Ура! Наши корабли слева! [186]

Барков попросил приподнять его и, когда внимательно всмотрелся, определил:

— Чужие корабли!

По силуэтам и бурунам Флейшер опознал, что в строю кильватера шло три торпедных катера противника. Держась середины пролива, они отрезали сторожевому катеру путь к родным берегам. Это была новая группа катеров, которая ходила в проливе с целью перехвата наших кораблей. У Флейшера был в строю только один мотор, да и тот работал с перебоями. Не хватало прислуги у орудий, хотя матросы, даже тяжело раненные, оставались на своих постах.

— Надо снова принимать бой! — решил Флейшер, и в этот же момент сигнальщик доложил:

— Справа по борту еще три торпедных катера!

«Вот так так! — подумал Флейшер. — Немцы снова хотят зажать нас!»

Теперь положение сторожевого катера было еще сложнее, чем в начале боя. Он мог оказаться сразу под огнем двух групп свободно маневрирующих кораблей противника.

«Но левая группа ближе, а справа силуэты еле видны; может быть, они не заметят меня и уйдут, — подумал Флейшер, — тогда буду вести бой только с тремя катерами».

Большая потеря крови давала о себе знать. У Флейшера кружилась голова, но он, стиснув зубы, говорил себе: «Надо выстоять во что бы то ни стало. Ведь я командир, и к тому же единственный из офицеров, оставшийся в живых. На меня обращены все взоры экипажа».

И вдруг с головного корабля левой группы немецких катеров замигал огонек. Сигнальным фонарем передавали: тире-точка-тире.

Флейшер решил применить военную хитрость.

— Это они запрашивают нас, — сказал он сигнальщику. — Передайте этот запрос правой группе! Быстро!

Сигнальщик включил фонарь и застучал: тире-точка-тире.

Фонарь погас, наступила томительная тишина. Секунды иногда длятся очень долго. Левая группа катеров ожидала ответа. Справа катера молчали.

«Выйдет ли?» — напряженно ожидал Флейшер, не разрешая комендорам открывать огонь. И тут от правой группы [187] торпедных катеров противника пришел ответ. «Точка-два тире, точка-два тире», — мигал огонек. «Свои», — отвечали они на запрос.

— Быстро! — воодушевляясь, скомандовал Флейшер. — «Точка-два тире» на левую. Давай!

Сигнальщик отстучал фонарем. Огоньки погасли. Над морем висела полночная тишина, лишь волны шипели и ластились у борта катера. Белые буруны обеих групп торпедных катеров, не приближаясь к катеру Флейшера, повернули и ушли на юг.

Пронесло! Но надолго ли? Не опомнится ли противник, не усомнится ли в чем?

— Ну-ка побыстрее вводите в строй второй мотор, — скомандовал Флейшер механику. А рулевому приказал сделать резкий поворот, чтобы быстрее привести вражеские катера за корму.

Катер все ближе подходил к своим берегам. На востоке стало еле заметно сереть, подул холодный ветер — приближался рассвет.

И снова (в какой уже раз!), теперь по корме, появились белые буруны кораблей. Немцы, наверное, догадались, что их обманули, но было уже поздно. Показались серые в предрассветной мгле берега Тамани. Катер Флейшера шел под защитой своих береговых батарей. Немецкие катера, так и не открывая огня, потерялись за кормой.

Над Таманью поднимался алый рассвет, когда катер Флейшера вошел на рейд с приспущенным кормовым флагом и пришвартовался к пирсу в порту Кротково.

Флейшер смотрел на оживающие с рассветом берега Тамани, на едва освещенные солнцем мачты кораблей и думал о том, как любил Чеслер эти корабли и людей, вместе с которыми прошел свой боевой путь. Флейшер сейчас прощался с теми, кто неподвижно лежал на корме под белым брезентом. Через некоторое время Флейшера и раненых матросов увезли в госпиталь...

А бои на крымской земле продолжались. Основные силы десанта — 56-я армия, высаженная еще 3 ноября кораблями Азовской флотилии, — не только удерживали плацдарм северо-восточнее Керчи, но и пытались его расширить, чтобы помочь Эльтигену... [188]

Глава тринадцатая.

Последняя ночь

Вечерело. У причалов, где стояли сторожевые катера, ветер и волна ломали ледяную корку и выбрасывали зеленые льдинки на грязно-серый песчаный берег.

Чернела скованная морозом земля. Серыми казались и море и небо, ветер постепенно утихал. Так часто бывает глубокой осенью, перед тем как упадет снег. С берега тянуло горьким, но удивительно приятным, знакомым с детства дымом костра. Иногда над костром вдруг поднимались клубы черного, жирного дыма и доносился острый запах гари. Это матросы сжигали промасленную паклю и ветошь, принесенную со сторожевых катеров.

Глухов почти не сходил на берег и все время находился на катерах. Он уже давно привык к однообразной упругой качке на волне, когда то погружаешься вместе с катером в зеленоватое тяжелое море, то снова поднимаешься вверх к такому же зеленому холодному небу.

Каждый день выходили теперь сторожевые катера к «огненной земле» у Эльтигена. Все тяжелее становились бои в проливе: многочисленные быстроходные баржи и большие торпедные катера противника поддерживали береговая артиллерия и авиация. Часто не возвращались из боевых походов один или два наших корабля, каждое утро на рейд приходили катера с приспущенными флагами. До сих пор свежи были в памяти Глухова и первая трудная ночь высадки штурмового десанта, когда так и не вернулся с моря его друг и помощник комиссар Косидлов, [189] и.утро 8 ноября, когда на опустевший рейд пришел с уже остывшим телом Петра Чеслера сторожевой катер 081. Глухов даже заплакал, узнав о гибели Чеслера.

10 ноября Глухов получил приказание из штаба высадки: ночью провести караван груженых судов к берегам крымской земли, туда, где ведет бой эльтигенский десант. Глухов понимал всю сложность этой задачи, знал, на что идет. Прошлой ночью сторожевые катера и шхуны, снявшись с этого же рейда у селения Кротково, дважды с боями пытались прорвать блокаду и высадить помощь десантникам, но не смогли этого сделать и вернулись обратно.

Целая флотилия десантных барж и торпедных катеров противника перекрыла подступы к эльтигенскому берегу. Это была серьезная сила. Сторожевым катерам и катерным тральщикам приходилось вступать с ней в единоборство, потому что большие корабли воевать в узком и мелководном Керченском проливе, засыпанном минами, не могли.

Вот и сегодня сторожевой катер 0102 и два бронекатера должны были охранять караван судов, состоящий из шести катеров-тральщиков, имеющих на буксире четыре спаренных понтона и два плота, нагруженных до отказа бойцами, пушками, ящиками с боезапасом, мешками с продовольствием и цистернами с пресной водой. В случае необходимости Глухов рассчитывал и на помощь дозорных кораблей, находившихся в море.

Сегодня надо было во что бы то ни стало прорвать завесу блокады и доставить десанту боезапас и пополнение. «Ты коммунист, и ты должен это сделать», — так, наверное, сказал бы комиссар Косидлов.

Глухов любил свою беспокойную и полную опасностей службу. Большая часть его сознательной жизни прошла на военной службе, в море, на кораблях, и, если бы пришлось начать сначала, он пошел бы этой, и только этой дорогой до конца.

Нелегко было и его семье. Вскоре после приезда жены Екатерины Ивановны и детишек в Батуми им пришлось расстаться. Они стояли тогда на набережной, и дети смотрели на бескрайнее море, куда надолго уходил их отец,

Глухов сошел с катера на обледеневший пирс и направился к берегу, где штабелями лежали ящики со снарядами. [190] Урча, подходили сюда автомашины, трактор тянул полевую пушку. С баржи, стоявшей у причала, бойцы, согнувшись, выносили тяжелые ящики, выкатывали бочки. Слышались соленые матросские словечки. Невдалеке чернела землянка с часовым у входа, и вид у часового был такой скучный, словно он хотел сказать: «Зачем поставили матроса с ружьем в этой безлюдной и чахлой степи?»

Рядом с причалом на берегу дымился костер, возле которого грелись матросы. Глухов знал, что матросы любят поговорить с офицером у обреза на палубе, там, где принято курить, или вот так, у костра, и направился к ним.

Глухов подошел к костру и поздоровался с матросами. Они весело ответили, заулыбались и раздвинулись, и он присел на корточки, грея руки. Подождал, пока умолкли голоса, и тихо сказал:

— Сегодня, хлопцы, снова придется идти к тому берегу.

Матросы слушали его спокойно. Так же спокойно и уверенно делали они свое трудное дело.

— - Знаю, что нелегко вам, товарищи, — продолжал Глухов, глядя на их обветренные, почерневшие лица, на потрескавшиеся заскорузлые руки. Давно уже забыли матросы, что такое баня и каков вкус горячего борща, давно не спали на койках в теплых кубриках...

— Но осталось уже немного, — говорил Глухов. — Скоро освободим Крым, окончится война, и придем мы сюда когда-нибудь солнечным днем купаться и загорать. И будем вспоминать холод и ночные бои кораблей в проливе и эту беседу у костра. Зато на вопрос: «А что ты делал во время войны?» — мы с вами сможем ответить прямо и честно. Так-то, товарищи! — заключил Глухов. — Народ вы молодой, крепкий, и держаться вам надо веселей. Помните, что сказал один русский адмирал: «Унылые люди не годятся для такого бойкого дела, как морское, в особенности во время войны!»

Глухов, как и матросы, ценил короткие часы затишья перед наступлением темноты. Рейд у селения Кротково на таманском берегу, где теперь стояли катера его дивизиона, находился всего в нескольких милях от берегов Крыма. Встревоженные опасным соседством враги не оставляли катера в покое: «юнкерсы» сбрасывали бомбы, била по рейду и кораблям крупнокалиберная артиллерия. [191] Но зато и наши корабли в короткий срок достигали отсюда берегов Крыма, где дрался сейчас эльтигенский десант.

Холодное солнце давно уже опустилось в море. Наступила ночь. На прояснившемся небе появилась луна. В трепетном свете ее заблестел обледенелый пирс, стали четко видны мачты и палубы сторожевых катеров и тральщиков, заставленные ящиками, бочками и тюками. Все уже было готово к выходу кораблей, и Глухов приказал командирам катеров и шхун собираться на пирсе. Одетые — кто в кожаный на меху реглан и шапку, кто во флотскую шинель и фуражку, — стояли они на скользком настиле пирса.

— Немцы блокируют эльтигенский десант с суши и с моря, — обратился к ним Глухов. — Десант задыхается без пополнения, без снарядов и продовольствия. Перед нами поставлена задача — прорваться к эльтигенскому десанту! В случае встречи с кораблями противника я вступаю с ними в бой, свяжу их действия. А вы, — сказал Глухов, обращаясь к командирам тральщиков, — вы в это время прорветесь к берегу. Запомните — это главное! — И добавил уже теплее, сердечнее: — Все мы любим свои семьи, своих детей. Но Родина превыше всего! И пусть обратным курсом пойдет только тот, кто выполнит свою задачу!

Командир катера 0102 старший лейтенант Марков слушал Глухова, восхищаясь им, его спокойной уверенностью и энергией. Марков видел, что у Глухова за последние дни посеребрились волосы, заострился нос, выступили скулы, но глаза смотрели по-прежнему ясно и внимательно.

Старшему лейтенанту Маркову, когда они остались вместе с Глуховым на мостике, показалось, что Глухов хочет чем-то поделиться с ним. Но Глухов промолчал. Он умел владеть своими чувствами, был сдержан и тем, кто не знал его, казался замкнутым и суровым человеком. На самом же деле — и Марков знал об этом — Глухов был добр и отзывчив. Он тяжело переживал потери последних дней. Особенно гибель близких ему людей. Не было уже в живых лучшего друга его — Косидлова, не было самого близкого ему человека — Пети Чеслера, погибли командир звена Кулашев, механик Кошульский, командир катера Бобков, был тяжело ранен храбрый командир Флейшер. [192]

Смерть товарищей, своих сослуживцев, тяжело переживал Глухов, хотя и знал, что победа добывается только в бою. Сам он всегда был внимателен к людям, старался беречь их, когда только можно, вот только себя жалеть не умел.

В море вышли около полуночи, так и не дождавшись подхода двух броневых катеров, обещанных для усиления конвоя.

С мостика катера Глухову был ясно виден весь караван судов, темные палубы тяжело нагруженных тральщиков. Фигуры матросов на них, зачехленные пушки на плотах, обтянутые брезентом ящики и тюки — все напоминало мирный вояж грузовых судов. И лишь на сторожевом катере у пушек и пулеметов стояли в готовности комендоры.

Глухов заметил, что старший лейтенант Марков волнуется, то и дело поглядывает на часы, запрашивает сигнальщиков, не видно ли на подходе бронекатеров. Чтобы подбодрить его, Глухов сказал:

— Будем действовать так, как учил адмирал Макаров: «Если вы встретите слабейшее судно — нападайте, если равное себе — нападайте и если сильнее себя — тоже нападайте...» Так, что ли, командир?

— Не первый раз приходится действовать по этому принципу, товарищ капитан третьего ранга! Вот хорошо, если бы луна поскорее спряталась, — ответил Марков.

Глухова тоже беспокоил яркий свет луны. Это могло нарушить его расчеты и помешать скрытно подойти к Эльтигену.

Караван судов вытянулся уже на середину пролива, луна зашла за облака, вокруг все потемнело, на море стало свежо и беспокойно. Глухов посмотрел на часы: было пять минут первого.

— Готовность номер один! — приказал Глухов, обращаясь к Маркову.

Зная повадки врага, Глухов не доверял больше полуночной тишине и с минуты на минуту ждал появления кораблей противника.

Прошло немногим более получаса, когда сигнальщик и командир катера Марков одновременно заметили белые буруны неизвестных кораблей, приближавшихся к каравану с правого борта. [193]

— Торпедные катера противника! — доложил сигнальщик, определив их по силуэтам.

— Огонь! — скомандовал Марков. И сразу же загрохотали пушки сторожевого катера. Торпедные катера, выбросив настильные трассы пулеметных очередей, отвернули влево, а на караван судов стали надвигаться два черных силуэта. В темноте засверкали оранжевые огни, над мостиком катера завыли снаряды. Немецкие БДБ шли на сближение.

Катер Маркова один вел бой с двумя БДБ. В это время правее каравана в море вспыхнули зарницы. Это наши дозорные корабли с большой дистанции открыли огонь по торпедным катерам противника.

— Хорошо! — сказал Глухов Маркову. — Немцы подумают, что нас в проливе сегодня много!

Через пять минут артиллерийская стрельба на параллельных курсах прекратилась. БДБ отошли к Камыш-Буруну.

— Ну, это только начало. Сейчас они соберутся с духом и снова навалятся на нас! — проговорил Глухов.

— Ясно! — ответил Марков. — Но скоро уже и берег. На встречном курсе вновь показались белые буруны.

От берега опять шли вражеские корабли. Они легли на параллельный курс и открыли по каравану огонь всем бортом.

Залпы сторожевого катера были сосредоточены на головной БДБ. Глухов из опыта знал: если вывести из строя вражеский флагманский корабль, тогда и остальные корабли выйдут из боя. Но противник, не причинив вреда катерам, снова уклонился, ушел на север.

Караван судов все ближе подходил к эльтигенскому берегу, когда по корме катера 0102 замигали условные опознавательные огни и к отряду Глухова присоединились два опоздавших бронекатера. Глухов в мегафон отдал им приказание держаться в кильватер катеру 0102 и по его сигналу открывать огонь.

— Ну теперь нам веселее будет, Марков! «Бычки» помогут, — проговорил Глухов (так моряки называли бронекатера).

Каждый раз, появляясь со стороны берега, немецкие БДБ и торпедные катера не давали отряду Глухова прорваться к Эльтигену, оттесняли его снова в море. Было уже 4 часа 30 минут утра. [194]

— Если мы сейчас не прорвемся, то высадиться до рассвета не удастся и придется, не разгрузившись, возвращаться в Тамань, — обратился Глухов к командиру катера Маркову. — Мы сделаем вот что, — продолжал он. — Обнаружив вражеские корабли, пойдем на сближение и свяжем их боем. Инициатива противника будет скована, а в это время десантные суда прорвутся к берегу и сделают свое дело. Другого выхода нет!

Для выполнения этого замысла Глухову надо было держать наготове не только бронекатера, но и дозорные корабли, находившиеся на значительном расстоянии.

Связавшись по радио с дозорным сторожевым катером 098, Глухов приказал ему вступить в строй отряда, а сам на катере 0102 обошел все десантные суда, собирая и подтягивая отстающих. Командирам десантных судов он. передал:

— Мы вступим с противником в бой, а вы в это время любой ценой должны прорваться к берегу и выполнить задачу!

И отряд Глухова в кильватерном строю лег курсом на Камыш-Бурун.

Вскоре катера Глухова, как он и предполагал, были обнаружены кораблями противника и пошли на сближение, чтобы прижать их к берегу и не дать возможности свободно маневрировать.

Молча сходились два отряда. Глухов решил открыть огонь только с близкой дистанции, чтобы бить наверняка. Развернулись в готовности стволы орудий, ожидали сигнала комендоры. Первыми не выдержали гитлеровцы, струи пуль с визгом понеслись над водой и рассыпались возле катера.

— Огонь! — скомандовал Глухов Маркову. — Умрем, но выполним приказ! — Теперь нельзя было терять ни секунды. Мгновенно выполнялись команды. Хлестко била по головной БДБ носовая пушка старшины 1-й статьи Мишина.

Оранжевые вспышки полыхали и на кораблях противника, над катером с воем проносились снаряды. Командир катера Марков, не меняя курса, продолжал идти на сближение.

Расстояние между отрядами все сокращалось. Наши катера вели огонь в упор по головной БДБ, разрывы снарядов накрыли баржу. [195]

— Сближение, сближение! — настойчиво и отрывисто твердил Глухов Маркову. — Теперь они не уйдут от нас!

И Марков вел корабль на сближение. Рядом с Глуховым он чувствовал себя спокойнее и увереннее.

До головной БДБ оставалось семьдесят метров, когда на ней вспыхнуло пламя, она накренилась на левый борт и вышла из строя. В зареве пожара было видно, как прыгали за борт матросы. БДБ, покинутая командой, горела.

В тяжелое положение попал и катер Глухова. Он был освещен пламенем пожара БДБ, и все больше снарядов ложилось у его борта. Один из них разбил форштевень катера, осколки повредили ствол носовой пушки.

— Товарищ командир дивизиона, надели бы каску. А то осколки так и гуляют по палубе, — проговорил Марков, обращаясь к Глухову и пытаясь расстегнуть ремешок своей каски.

— Отставить, Марков! Я так привык. А тебе корабль вести надо! — ответил решительно Глухов. — На то и война! — добавил он. — Если всем беречься, кто воевать будет!

Марков замолчал, наблюдая, как командир носовой пушки, схватив снаряд, тащил его на корму, где вел огонь старшина 2-й статьи Киселев. Еще выстрел, уже прямо в упор по близко идущему торпедному катеру противника — и тот взорвался и начал тонуть.

И в это время вражеский снаряд угодил в ходовую рубку катера. Вскрикнув, свалился за борт стоявший впереди Маркова вахтенный сигнальщик, и тут же молча упал Глухов: осколок снаряда попал ему в голову.

На море вдруг стало необычайно тихо. Потеряв торпедный катер и БДБ, корабли противника вышли из боя и скрылись в темноте.

Молчал и катер 0102. Он не имел хода, моторы больше не действовали. Возле него держался лишь бронекатер 34. Дозорный сторожевик и второй бронекатер оторвались еще во время боя.

В отсветах пламени догоравшей баржи Марков увидел развороченную палубу своего катера и Глухова, лежавшего навзничь, разбитую ходовую рубку и тела убитых матросов. Ухватившись за штурвал, истекал кровью рулевой старшина 1-й статьи Брусов. У него были перебиты ноги. Рядом, у пушки с оторванным стволом, сидел на палубе раненный в голову матрос Климовский. В руках [196] он еще держал снаряд. Из машинного отсека вырывались пламя и дым.

Осколки снаряда перебили бензомагистраль и разбили все три мотора. Старшина группы моторист Казанцев был убит. Смертельно раненный матрос Махно свалился возле мотора, зажав в руке пробитую трубку маслопровода. Горела внутренняя деревянная обшивка катера, и боцман Тарасов вместе с минером Обручниковым тушили пожар.

В это время луч мощного берегового прожектора противника торопливо пробежал по воде, пошарил справа и слева и вдруг осветил покачивающийся на волнах сторожевой катер Маркова и маленький бронекатер рядом с ним. Через несколько секунд раздался приглушенный гул, и над катером опять завыли снаряды: стреляла береговая батарея.

Бронекатер дал ход, но, не пройдя и пятидесяти метров, от взрыва снаряда зарылся носом в волну.

На берегу вспыхнул и протянул свой луч второй прожектор, но батарея замолчала.

«В чем дело? — подумал, оглядываясь, Марков. — Что еще затеяли немцы?» И тотчас увидел в мерцающем свете прожекторов фашистский торпедный катер. Полным ходом он торопился к 0102, чтобы захватить его как трофей.

Помощник командира катера лейтенант Обухов уже доложил Маркову, что на катере не осталось ни одного снаряда, ни одного патрона к пулемету ДШК. Четыре винтовки и несколько гранат — вот все, чем можно еще сражаться.

— Раздать оружие! Будем драться до последнего, а потом катер взорвем! — принял решение Марков.

Обухов сосчитал людей. Вместе с командиром в живых осталось восемь человек. Восемь черноморцев под дулами береговых батарей, без снарядов, на катере, не имеющем хода, а рядом — немецкий торпедный катер.

Марков расположил бойцов так, чтобы удобнее было вести огонь из укрытий. Обухов собрал все секретные документы и шифр и спрятал за пазуху. В случае безвыходного положения он решил подорвать себя гранатой вместе с документами. Комендор Киселев спустился в кубрик, достал простыню, изорвав ее, перевязал Глухова. Тот по-прежнему [197] не приходил в сознание, его перенесли и положили под защиту рубки.

Моряки решили подороже отдать свою жизнь и не дать противнику захватить корабль.

Фашистский торпедный катер приближался. Марков выжидал — пусть подойдет еще ближе. Это были самые напряженные минуты всей сегодняшней ночи в проливе. В это время неожиданно раздался выстрел.

Гулкий, он эхом отозвался на море. Прогремел второй. Это стрелял стоявший неподалеку — тоже без хода — бронекатер 34. Выручка пришла вовремя.

Немецкий торпедный катер круто развернулся и стал уходить под защиту берега.

Катер 0102 тихо покачивался на волне. Не выпуская из рук оружия, матросы продолжали стоять на палубе.

Только сейчас Марков почувствовал, что на мостике стало холодно. Пронизывающий ветер, как из трубы, дул из Азовского в Черное море. Торпедный катер скрылся, прожекторы погасли. Наступила глубокая тишина, и Марков услышал отдаленный стук мотора. Шум доносился со стороны Эльтигена. Вслушавшись в ритм работы мотора, Марков понял, что идет мотобот. Вероятно, он возвращался, высадив десант, или, может быть, заметив бедственное положение сторожевого катера, шел ему на помощь. Марков подал сигнал фонарем Ратьера: «Подойти к борту!»

Это действительно был десантный мотобот. Марков хотел передать на него и отправить на берег не приходившего в сознание Глухова и всех тяжелораненых. Сам же с оставшимися в строю матросами решил держаться в ожидании подхода своих дозорных кораблей.

Мотобот подошел к борту.

— Разрешите, товарищ командир, я возьму вас на буксир! — обратился к Маркову его старшина.

— Да ты вытянешь ли? — сомневаясь, спросил Марков. — Что ж, давай попробуем, — согласился он. — А как десант, добрался до берега?

— Высадили благополучно.

Боцман Тарасов подал с катера стальной трос. Завыл мотор, и сторожевой катер медленно двинулся за мотоботом.

С разрушенной рубкой, с развороченным форштевнем [198] и обгоревшим моторным отделением, с убитыми и ранеными на борту катер шел на буксире к своим берегам.

Марков спустился с мостика, подошел к тяжело дышавшему Глухову и наклонился над ним. Глухов был жив, но в сознание не приходил. Возле него все время находился боцман Тарасов. Марков подержал в своей руке слабую, но теплую руку Глухова и, вздохнув, снова поднялся на мостик. И в это время прямо по носу сторожевого катера показался силуэт какого-то корабля.

— Боцман, гранаты! — скомандовал Марков.

На море во время войны существовало правило: все корабли, подходившие ночью без опознавательных сигналов, считались чужими, и по этим кораблям без предупреждения открывали огонь.

Но на приближавшемся корабле замигали условные световые сигналы.

— Свои, — облегченно вздохнул Марков.

С подходившего катера-тральщика донесся взволнованный голос:

— На катере! Где командир дивизиона Глухов? Это был командир тральщика старший лейтенант Остренко, старый приятель и сослуживец Глухова. С катера ему ничего не ответили. Марков, стоявший на мостике, медленно опустил голову. Остренко понял, что с Глуховым что-то случилось.

— Скажите хоть, жив или нет? — снова спросил он, подойдя к самому борту катера.

— Тяжело ранен, — ответил Марков.

Остренко принял буксир с мотобота и кратчайшим курсом повел сторожевой катер 0102 к берегам Тамани.

Михаил Лукич Остренко понял, что Глухов ранен смертельно. Горький ком подступил к горлу, на глазах выступили слезы.

С Глуховым его связывала старая дружба. Они вместе начинали службу еще краснофлотцами на Черноморском флоте. Отслужив, остались на сверхсрочную, а затем вместе воевали.

В первую ночь высадки десанта на Эльтиген, когда катер-тральщик, которым командовал Остренко, был подбит и тонул, сторожевой катер 081, на котором Глухов возвращался после операции, спас корабль Остренко.

Уже перед рассветом возвращавшийся с моря дозорный сторожевик 098 догнал катер Маркова, медленно [199] идущий на буксире. Командир катера 098 принял буксир, а старший лейтенант Остренко ушел в Тамань. На берегу Остренко немедленно доложил контр-адмиралу Холостякову о том, что десант высажен, что корабли вели бой, что Глухов тяжело ранен и ему требуется срочная медицинская помощь.

Когда сторожевой катер Маркова входил на буксире на рейд Кротково, начал медленно падать снег. Он припорошил палубы кораблей, укрыл истерзанную и избитую землю. Ветер утих, поднималось солнце, и все вокруг засверкало и заискрилось.

Раненого Глухова снесли на берег и доставили в госпиталь в Тамань.

Шесть дней Глухов боролся со смертью, почти не приходя в сознание. Жизнь еле теплилась в нем. Он не разговаривал и почти никого не узнавал. Никого из близких друзей около него не было: одни погибли в боях или были тяжело ранены, другие дрались с противником.

17 ноября с утра было солнечно и морозно. Глухов попросил глазами перенести его койку к окну. Сестры приподняли Глухова, и он увидел в окно кусочек седого осеннего моря и сторожевые катера на рейде. Быстрый ветер распластал кормовые флаги, чайки проносились у покачивающихся мачт, и зеленые волны, обгоняя друг друга, по-прежнему бежали туда, где за далекими синими горами лежал Севастополь.

Яркое солнце освещало землю, корабли и море...

Глухов уронил забинтованную голову на подушку и закрыл глаза...

Тело Глухова перенесли в домик, одиноко стоящий у причалов, — поближе к морю и кораблям. Моряки уложили его на подвесную парусиновую койку. Ледяной ветер, врываясь в раскрытые окна, тихо раскачивал ее.

Со всех кораблей приходили прощаться офицеры и матросы. А потом возвращались на корабли и уходили в море освобождать крымскую землю.

...Гроб с телом Глухова был доставлен в Поти, где ждали его жена и дети.

А затем его установили для прощания в Доме офицеров. Глухова многие знали и любили на Черноморском флоте. Хоронить его собрались не только все катерники, но офицеры и матросы из других соединений и кораблей и много гражданского населения. [200]

Все мы, провожавшие Глухова в последний путь, рассудком понимали, что войны без жертв не бывает, но сердцем не могли привыкнуть к тому, что Глухова больше нет и не будет с нами.

Похоронили его у высокого Потийского маяка. Моряки положили у могилы железные корабельные якоря, девушки Грузии принесли осенние цветы.

Когда на море поднимается шторм, серые волны бегут на берег, лижут железные лапы якорей, бьются у подножия вечнозеленой могилы Глухова...

За мужество и отвагу, проявленные при форсировании Керченского пролива, капитану 3 ранга Дмитрию Андреевичу Глухову посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза.

Сорок дней и сорок ночей сражался эльтигенский десант. Положение его становилось порой критическим: десант задыхался от острого недостатка во всем — в пополнении, боезапасе и питании. День и ночь не стихали стрельба и взрывы как на берегу, так и в проливе. Поэтому командир дивизии полковник Гладков в ночь на 7 декабря предпринял дерзкую вылазку: десантники прорвали фронт противника на левом фланге — в районе болот озера Чурбашское, прошли по его тылам и заняли гору Митридат, у Керчи. Оттуда десант был снят катерами Азовской флотилии...

Теперь на крымской земле оставался один плацдарм, удерживаемый 56-й армией, позже переименованной в Отдельную Приморскую армию.

Успех высадки войск 56-й армии у Керчи и последующее бесперебойное боепитание в тяжелых условиях штормовых погод, артиллерийского обстрела и бомбежек стали возможными благодаря героизму моряков Азовской военной флотилии и умелому руководству со стороны командующего флотилии контр-адмирала С. Г. Горшкова.

Глава четырнадцатая.

Прощай, Кавказ!

На побережье Кавказа, почти у самой границы с Турцией, зима была удивительной. Вместо снега шли теплые проливные дожди. В Батуми и Поти предусмотрительные люди носили прорезиненные плащи и высокие сапоги. На асфальтированных тротуарах были сделаны решетчатые люки, куда уходили потоки воды. А в лесах Кавказа, у мутной реки, земля не успевала впитывать влагу. Вдоль берегового поселка блестело черное мокрое шоссе, по нему весело шлепали босоногие ребятишки.

Наша плавбаза по-прежнему стояла на реке. Здесь же находилась и плавучая мастерская «Металлист».

Есть труженики войны, о которых громко не говорят и победных реляций не пишут. Это рабочие и инженеры механических мастерских, обслуживающие подразделения береговых баз и портов.

Это те люди, которые восстанавливали и ремонтировали разбитые, разорванные снарядами и бомбами корабли. Иногда аварийные корабли своим ходом дотягивали до базы, иногда их приводили на буксире. Они держались на плаву только благодаря героическим усилиям экипажа. Так было с базовым тральщиком «Мина». С пробитым бомбою днищем и множеством пробоин «Мина» своим ходом дошла до Туапсе и, когда застопорили машины у пирса, начала тонуть. Так привели на буксире сторожевой катер 0111, рассеченный, как ножом, пополам. Только [202] гребные валы соединяли обе половины. А через несколько недель или месяцев эти корабли, сваренные и заклепанные, выкрашенные в свежий шаровый цвет, снова вышли в море. И делали все это слесари и сварщики, токари и плотники. Вот какие замечательные умельцы были в нашей плавучей мастерской «Металлист»! Возникла она на корпусах недостроенных кораблей в первые же дни переселения бригады на Кавказ. Возглавлял ее очень энергичный и сметливый инженер Капкин. Он был одним из тех удачливых и настойчивых людей, для которых нет неразрешимых технических задач. В нем сочетались богатые теоретические знания инженера с практическим опытом. В первые месяцы войны инженер Капкин сам плавал дивизионным механиком на сторожевых катерах, участвовал в уничтожении немецких магнитных мин.

Инженерную службу соединения возглавлял инженер-капитан 3 ранга В. А. Самарин.

Экипаж сторожевого катера 081 по призыву своего командира решил помочь рабочим и во что бы то ни стало сократить сроки ремонта и ввести катер в строй.

Экипаж катера 081 обратился с призывом к коллективу судоремонтных мастерских:

— Мы хотим быстрее уйти в бой! Отомстить за смерть Глухова! За погибших наших товарищей!

Ремонтники откликнулись на этот призыв. Береговая база помогала мастерским в своевременном изыскании и доставке материалов. Это наши «тыловые фронтовики» — называли их моряки ремонтирующихся кораблей.

Многие командиры сторожевых катеров надолго сохранили лучшие воспоминания о людях, которые «лечили» и вводили в строй их корабли, самоотверженная работа которых намного приблизила час победы.

Осенью и зимой 1943 года был особенно напряженный период в жизни нашего соединения: высадка десанта в Новороссийске, а затем на крымской земле у Эльтигена, где наши катера показали чудеса героизма, но понесли большие потери.

Наступил 1944 год. Все больше пустела наша мутная, беспокойная. Один за другим уходили корабли вниз по течению реки в море на новые освобождаемые базы. Тральщики и сторожевые катера уже швартовались в Новороссийске, в Геленджике, на Тамани, воевали в Керченском проливе и только изредка возвращались в [203] базу для ремонта. Походный штаб нашей бригады уже с сентября находился в Геленджике, а потом в Новороссийске.

Наконец с наступлением весенних дней 1944 года был решен окончательный переход всего нашего хозяйства — штаба бригады, плавучей мастерской и береговой базы — в Новороссийск, ближе к крымской земле. Надо было прощаться с тем, что обжито, а это, как всегда, было грустно.

Перед отходом кораблей на берегу собрались местные жители. Это были добрые, приветливые люди, приютившие нас на своей земле. На берегу среди зеленых лесов и заболоченных низин стояли деревянные дома на сваях, с широкими верандами, где хранились связки кукурузы и красного перца. Вспоминались вечера у очага: на железных цепях висит тяжелый котел, трещит огонь, пахнет вкусной мамалыгой, кислым столовым вином и крепкой чачей... Провожали нас и пожилые мингрелы в галифе и войлочных шляпах с широкими полями, и веселые босоногие ребятишки.

— Прощай, приятель!

— До новой встречи, кацо!

На сторожевом катере, куда я поднялся по зыбкой сходне, все выглядело как перед праздником. Матросы только что про лопатили деревянную палубу. Высыхая под лучами утреннего солнца, она желтела, а потом становилась белой, с рубцами черных смоляных пазов.

Хорошо на корабле после большой приборки! Мягко свисают чистые стираные обвесы на мостике, блестит надраенная медная рында. И все здесь; палуба и надстройки, мачта и крышка компаса — пахнет морем и дальними походами. Матросы строятся по авралу в чистых голландках с нашитыми на нагрудных карманах личными номерами.

Последний раз идем по течению реки. При выходе из устья реки в море на высокой мачте охраны рейда взвились веселые цветные флаги: «Желаем счастливого плавания!»

Прощай, река! Много и хороших и грустных воспоминаний останется о тебе. Не раз еще, проснувшись среди ночи, буду слышать отдаленный вой шакалов, шум и плеск бесконечных кавказских дождей, часто буду видеть во сне мутный, туманный рассвет над быстрой рекой и сторожевые катера, которые возвращаются после славной [204] победы с разбитым бортом и сгоревшим мостиком, с приспущенным флагом.

Все было за это время: и удачный штурм Новороссийска, и штормовые ночи у Эльтигена, похороны Глухова у Потийского маяка...

А сейчас впереди синее-синее море под яркими лучами солнца и прохладное дыхание утра.

Зеленеют берега Кавказа, в снежных шапках стоят высокие горы. Спокойно в открытом море, как будто и нет войны. У берега буксир тянет баржу, лента дыма стелется по воде. Идут они медленно, и мы обгоняем их и вот уже еле видим за кормой серую полоску дыма.

Высокое синее небо прозрачно и чисто. Лишь стороною над морем проходят два самолета. «Наши», — докладывает сигнальщик.

Мы идем вдоль Кавказского побережья, а в Крыму еще сидят отрезанные с суши, заблокированные с моря немцы. Мы идем по как будто спокойному морю, но акустики не снимают наушников: где-то, может быть поблизости, крадутся немецкие подводные лодки. С пушек и автоматов сняты чехлы, на палубе разложен боезапас, потому что в море бродят сторожевые и торпедные катера противника.

Проходили мы и мимо порта Туапсе, где остался навсегда затонувший от бомбежки наш минный заградитель «Николай Островский». Появился он у нас в соединении незадолго до начала войны. Корабль этот был необычной конструкции, приспособленный для приема и постановки якорных мин.

В первое же утро войны, когда еще не успели остыть стволы орудий, корабль отправился для приемки мин. Можно себе представить, сколько опасностей таило в себе судно, превращенное в огромный склад взрывчатки.

— Особый груз принимаем! — говорил комиссар И. П. Кулинич. — И обращаться с ним надо деликатно.

Рано утром 23 июня, когда солнце еще не поднялось над Сапун-горой, «Николай Островский» вышел в море. Сбрасывая свой груз в воду, он опоясал побережье у Главной базы густыми минными полями, оставив лишь скрытые фарватеры для своих судов. Ни один неприятельский корабль не мог безнаказанно подойти к Севастополю.

Много минных заграждений поставил «Николай Островский» не только у Севастополя, но и у Скадовска и в других местах. [205]

— Помню, — рассказывает Игнатенко, — как командир корабля капитан 2 ранга Михаил Иванович Фокин собрал к себе в каюту офицеров и сказал: «Трудную задачу поставило нам командование. Немцы захватили Евпаторию и пытаются использовать ее как морской порт для своих перевозок. Нам приказано «пересыпать» минами все подходы и фарватеры к Евпатории. Сделать это можно только в темное время суток». Ночная минная постановка, когда плохо видны берега и не работают маяки! Да, это была задача труднейшая. Только ювелирная прокладка штурмана Картавенко и четкая как часы работа двигателей механика Домковского обеспечили успех постановки.

Много еще славных дел числилось на боевом счету моряков «Николая Островского». В дни обороны Севастополя корабль доставлял военные грузы, вывозил раненых. В боях он получил повреждения и был поставлен на ремонт в порту Туапсе. Здесь при массированном налете вражеской авиации 23 марта 1942 года, героически отражая налет, минный заградитель погиб.

А офицеры и матросы, оставшиеся в живых, продолжали воевать на других кораблях и совершили много боевых дел, никогда не забывая, что они «островцы»...

Во второй половине дня я спустился в каюту командира и вдруг заметил, как с письменного стола начали сползать на палубу книги, карты, лоция.

Когда я поднялся на мостик снова, море уже изменилось: порывистый ветер принес соленое дыхание шторма, по воде быстро бежали белые барашки, но небо было чистое, и солнечные блики плясали на волнах.

Норд-ост задувал все сильней. Волны стали беспокойными и длинными, вытянулся и бился по ветру флаг, вздыбились парусиновые чехлы. Командир катера Баженов с беспокойством вглядывался в открывшиеся вдали высокие горы у Цемесской бухты. Над ними скопились густые белые тучи, рваное облако, отделившись от них, переползало через хребет, устремляясь к морю.

— Бора идет! — озабоченно сказал Баженов, кивая в сторону берега.

Я посмотрел на сахарную голову горы. Облака собрались у перевала. Это напоминало снежный обвал. Казалось, [206] достаточно толчка, чтобы все это загрохотало и помчалось вниз, туда, где в глубине Цемесской бухты лежит Новороссийск.

— Проверить штормовые крепления! — отдал приказание Баженов, вызвав на мостик своего помощника.

Матросы на верхней палубе и у пушек надели капковые бушлаты. Эти удивительные бушлаты защищают от ветра и влаги и держат человека на воде, если он окажется за бортом. Волны все больше захлестывали палубу, доставая уже до мостика. Намокли, стали серыми парусиновые обвесы, холодно блестели медные поручни.

Над беспокойным и штормовым морем гулял и гудел ветер, и только небо оставалось безоблачным и голубым.

Командир неподвижно стоял у машинного телеграфа. От долгой качки у него устали ноги. Но сейчас, как никогда, важно вести корабль точно по заданному курсу. Находясь в голове каравана, мы уже ложились на первое колено входного фарватера. Только узкая дорожка с несколькими поворотами была протралена. А кругом в море стояли сотни якорных и магнитных мин.

Ветер, подхватывая мокрые флаги, разворачивал их по ходу катера.

Пустынен Новороссийский порт. Не видно в нем ни транспортов и теплоходов, ни больших военных кораблей. Только тральщики, трал-баржи и рейдовые катера стоят у полуразрушенных пирсов.

Ветер с берега, как всегда, когда корабли входят в порт, приносит запахи и шумы береговой жизни. Пахнет дымом и железом. Слышны гул компрессоров и стук пневматических молотков, завывание дисковой пилы и скрежет якорной цепи.

При входе в порт по палубе катера снова ударяют жесткие порывы ветра. Вот, оторвавшись от вершины горы, сползло вниз к бухте белое облако и на полдороге, на склоне, растаяло. И сразу вода в бухте закипает и начинает метаться из стороны в сторону, поднимая злые всплески. Острокрылые чайки словно опрокидываются в полете, и их воздушным потоком уносит в море. Уходят из бухты тральщики: в море во время боры безопаснее, чем у причала.

На мачте сигнального поста ветер раскачивает черные штормовые сигналы. [207]

Катер Баженова лихо подходит к полуразрушенному пирсу. В бухте толчея, ветер рвет волны в мельчайшие брызги.

— Боцман, кранцы! — подает команду Баженов. Мягкие кранцы пружинят. Толчок — катер швартуется, и я выскакиваю на пирс.

— Ну, счастлив ваш бог, что вы успели войти в гавань, — говорит флагманский штурман Чугуенко, встречая нас. — Еще немножко — и вход в порт был бы закрыт. Бора вот-вот разгуляется.

Мы обнимаемся. Здесь же на пирсе, застенчиво улыбаясь, топчется капитан-лейтенант Щепаченко. И штурман и минер после траления в Керченском проливе живут и работают в Новороссийске и чувствуют себя хозяевами, встречая нас.

— Успеть-то мы успели, — вступает в разговор сошедший на берег Баженов, — а вот что дальше будем делать? Ведь от боры и укрыться некуда. Разве что в Лесной пристани?

— Уходите в Геленджик, пока не поздно, — быстро говорит Чугуенко. — Я сейчас позвоню дежурному по базе, и вам дадут «добро».

Когда на Новороссийскую бухту обрушивается бора, кораблям надо немедленно уходить из порта. Старожилы помнят, как в 1928 году разбушевавшаяся бора, достигнув силы урагана, раскачивала в Новороссийске каменные дома, срывала железные крыши, сбрасывала с рельсов под откос товарные вагоны, груженные цементом, выбрасывала на берег корабли, сплющила огромное железное нефтехранилище.

Наконец подходят другие катера, все высаживаются, и мы идем в город по длинному полуразрушенному пирсу. Всюду торчат оголенные железные балки, на прутьях каркаса висят куски бетона. До войны здесь швартовались рейсовые теплоходы Черноморского пароходства. А теперь на берегу лежит еще не убранная колючая проволока, остов сгоревшей автомашины, кирпичи разрушенного здания. У пирса напротив возвышается над водой часть борта и палубы разбитого бомбами теплохода «Украина».

Порывы ветра бьют в лицо, несут с берега пыль, кусочки цемента, но мы все довольны, что наконец находимся в Новороссийске. [208] Чугуенко весел, он шутит:

— Помнишь, Владимир Георгиевич, этот пирс раньше назывался пирсом имени Сенкевича?

Как-то до войны наши базовые тральщики стояли в Новороссийске. Было воскресенье, команды отдыхали, когда в гавань вошел теплоход «Украина», тот самый, чей обгоревший остов лежит сейчас в воде у разбитого пирса. Тогда это был первый его рейс по черноморским портам. Многие офицеры с военных кораблей, стоявших в порту, отправились осмотреть теплоход. Гремела музыка, пассажиры поднимались по трапу и растекались по прогулочным палубам, каютам и ресторанам.

Молодой штурман Сенкевич, служивший на тральщике, встретил на теплоходе знакомых. Сидя на высоких круглых стульях, они пили в ресторане холодное пиво, когда раздались отходные гудки теплохода. Кораблей в гавани было много, вокруг празднично шумела толпа, и Сенкевич не обратил на гудки внимания. Он спохватился лишь тогда, когда почувствовал под ногами легкую дрожь палубы. Выскочив наверх, он увидел, что берег и пристань с провожающими медленно отодвигаются. Небольшая полоска воды между бортом и пристанью все расширялась. Сенкевич еще слышал, как визжит блок, поднимая на борт тяжелый трап, а на берег уже попасть не мог. Но нельзя же идти на теплоходе в Сочи, когда в порту стоит его тральщик!

Сенкевич побежал на корму теплохода: он все еще на что-то надеялся. Но берег удалялся. Не раздумывая больше, Сенкевич деловито перебрался через поручни и о верхней палубы, с высоты третьего этажа, одетый по форме «раз» — в белом костюме и туфлях, — прыгнул «солдатиком» вниз.

Вынырнув, Сенкевич, не оглядываясь, поплыл к берегу. По сигналу «Человек за бортом» с теплохода спустили спасательную шлюпку. Теплоход застопорил ход и, недовольно отфыркиваясь, покачивался на собственной волне. Пассажиры выбегали из кают и толпились у левого борта. Провожающая публика, праздничная и веселая, с недоумением наблюдала, как гребцы налегали на весла, чтобы догнать пострадавшего, а сам «утопающий» изо всех сил старался уйти от догонявшей его шлюпки.

Как все это было давно! Очень давно, когда беззаботно светило солнышко, играла музыка и стайки дельфинов, [209] случайно заплывших в Новороссийскую бухту, весело кувыркались в воде.

Каким неприятным чепе было тогда это происшествие, и каким забавным пустяком казалось это сейчас!

В дни высадки на Малую землю Сенкевич командовал дивизионом мотоботов, был тяжело ранен, потерял ногу.

Да, теперь каждый день на суше и на море происходили чепе куда более серьезные. Чугуенко рассказал мне, что в первые дни после освобождения Новороссийска начальник штаба базы капитан 2 ранга Николай Иванович Масленников облюбовал уцелевшее здание, на стенах которого еще не появилась успокаивающая надпись «Разминировано. Мин нет», и через несколько часов трагически погиб под развалинами от взрыва фугаса замедленного действия.

Здесь же, на берегу, нас встретил командир соединения контр-адмирал Новиков.

— Вовремя, вовремя пришли, — проговорил он, здороваясь и не спеша оглядывая прибывших людей и ошвартовавшиеся корабли.

— Где начальник штаба' Студеничников? Надо быстрее размещать людей, а катера убрать отсюда, — сказал контр-адмирал, обращаясь к флагманскому штурману.

— Все будет сделано, товарищ контр-адмирал! — быстро ответил Чугуенко.

На катерах прибыли семьи офицеров, и сейчас целый табор женщин и детей, громко разговаривая и смеясь, двигался по пирсу к берегу. До этого они проживали в Поти, Батуми или в окрестных селениях.

При выходе из ворот порта снова ударили в лицо порывы жестокого и злого норд-оста. Он нес и крутил тучи пыли, мелких камней и цементной крошки. По пирсу бежали встревоженные люди; последний катер, отдавая швартовы, выходил в море.

Через пятнадцать минут город нельзя было узнать. Свирепый ветер расшвыривал все, что попадалось на его пути. Казалось, он хотел разрушить и снести последние уцелевшие после бомбежек и уличных боев дома. Устоявшие ранее каменные остовы сгоревших зданий рушились, грозя раздавить укрывшихся от непогоды людей. Листы железа, сорванные с крыш, с грохотом катились по мостовой. По улицам было трудно и опасно ходить, стало быстро темнеть, заметно похолодало. [210] Ветер усиливался, и, когда мы через два часа расположились в служебных комнатах штаба на ночевку, в городе и в гавани уже бушевал ураган.

Все собрались вокруг стола, раскрыли банки с консервами, поужинали. Затем долго составляли скамейки, доставали одеяла, устраивались спать. Электрического света не было, на столе горела лампа, сделанная из огромной сплющенной медной гильзы. Это снова напомнило дни Севастополя, напомнило о том, что мы приблизились к линии фронта. Крым был все еще в руках у немцев, и их авиация, базируясь на керченских аэродромах, прорывалась иногда к Новороссийску.

Грохотало железо на крыше дома, где-то падали камни, ветер врывался в щели окна, забитого фанерой и ржавым железом, и гасил свет.

Мохнатые тени метались по комнате, на зубах скрипел песок. Пыль темными разводами лежала на стенах и на полу. Но всем было уютно и весело. Весело от необычной обстановки, оттого, что собрались вдруг все вместе, и просто потому, что все были молоды и здоровы.

Так и заснули под буйство новороссийской боры в полуразрушенном доме, спали крепко, несмотря на скрежет железа и дикие завывания ветра.

Шла весна. В Новороссийске у разрушенных домов расцветали чудом уцелевшие деревья, плескалась в гавани рыба, над крышами домов поднимались дымки. По вечерам на улицах еще затемненного города звенел женский смех.

Город поднимался, расчищал свои улицы и площади. Убирая груды камней и обломки стен, вдруг обнаруживали почти целый этаж. Надо было только навесить двери, исправить и застеклить оконные рамы — и дом готов.

Такой, бывший когда-то двухэтажным, дом мы и заняли под службы штаба. Устраивались на новом месте основательно, хотя знали, что все это ненадолго. Впереди был Крым. Дивизионы тральщиков, прокладывая новые фарватеры, все время шли вместе с наступающими частями Красной Армии. Вслед за ними продвигался и штаб нашего соединения.

Нам все больше и больше приходилось заниматься тралением. И нашу бригаду кораблей вскоре переименовали в 1-ю бригаду траления Черноморского флота с непосредственным подчинением командующему флотом. [211]

Очищая пролив от мин, мы уже готовились к тому, чтобы перебазироваться в первый же освобожденный порт Крымского побережья.

Ежедневно проверяя проделанную тральщиками работу, контр-адмирал Новиков говорил:

— Молодцы, просто отлично!

У него обнаружилось еще одно ценное качество — радоваться вместе с подчиненными их удачам и успехам.

Тралили и днем и ночью, в ясную и штормовую погоду, почти всегда под бомбежкой и артиллерийским обстрелом противника.

В один из весенних дней в Новороссийске меня вызвал начальник штаба Студеничников. Хитровато улыбаясь, он сказал:

— Пойдемте, Дубровский, посмотрим, как работают наш штаб и береговая база!

Это было в порядке вещей, и я молча последовал за ним. Одну за другой обходили мы комнаты первого этажа, и я удивлялся, как быстро обживаются и устраиваются люди на новом месте. В матросских кубриках был чисто выдраен пол, умело застеклены окна. Зашли мы и в парикмахерскую и портновскую мастерскую, где плутоватый старшина-портной вставлял тайком от начальства клинья в брюки матросов. Да, недаром у ворот нашего двора вечером появлялись новороссийские девчата.

Мы поднялись уже на второй этаж. Студеничников здоровался с офицерами и матросами. Закрыв последнюю дверь, мы вышли в коридор и, пройдя несколько шагов, оказались под открытым небом у обвалившейся стены. Такими остались некоторые из уцелевших домов. Внизу видна была пыльная мостовая, по которой с грохотом мчались машины, шли пешеходы. А вдали синела Новороссийская бухта и виднелись мачты кораблей.

— Вот мы все и осмотрели. Штабные дела вам известны. Пойдемте поглядим, что у меня есть в сейфе, и напишем рапорты о сдаче и приеме. Ясно? — спросил меня Студеничников. — Есть приказ командующего флотом: я ухожу в другое соединение, а вы назначаетесь начальником штаба бригады.

Через полчаса меня вызвал контр-адмирал Новиков, поздравил с назначением и приказал немедленно принимать дела. [212]

Глава пятнадцатая.

На крымской земле

Стремительно шла весна 1944 года. Помолодели высокие горы у Новороссийска, зазеленели степные просторы Тамани, по-весеннему ярко заголубело море. Столь же стремительным было наступление Красной Армии, которая вела решительные бои за полное изгнание оккупантов с родной земли. Сходящимися ударами 4-го Украинского фронта с севера от Перекопа и Сиваша и Отдельной Приморской армии из района Керчи в общем направлении на Симферополь — Севастополь во взаимодействии с авиацией и кораблями Черноморского флота и Азовской военной флотилии началось грандиозное наступление.

8 апреля войска 4-го Украинского фронта под командованием генерала армии Ф. И. Толбухина на Сиваше и Перекопе вклинились в оборону противника, а затем прорвали ее.

Должна была предпринять наступление и Отдельная Приморская армия, которой командовал генерал армии А. И. Еременко.

Одновременно в помощь Приморской армии предполагалась высадка крупного десанта на южный берег в районе Феодосии и на севере Керченского полуострова, для чего привлекались Черноморский флот и Азовская военная флотилия.

Для подготовки к десанту заблаговременно были сосредоточены все сторожевые катера нашего соединения и [213] других кораблей в порту Туапсе. Командиром отряда высадочных средств был назначен капитан 2 ранга А. Ф. Студеничников. В эти дни проводились усиленные тренировки по посадке и высадке десантников, проводились ночные стрельбы.

Фашисты придавали удержанию Крыма большое значение. Гитлер приказал не сдавать Крым ни в коем случае. Располагая здесь большими силами и создав мощные оборонительные сооружения, немцы надеялись длительной обороной сковать значительные силы наших войск. Но ничего не помогло. В то время как Черноморский флот блокировал Крымский полуостров с моря, войска 4-го Украинского фронта начали решительное наступление на перекопском плацдарме и южном берегу Сиваша и к 11 апреля взломали оборону врага на всю глубину и овладели городом и узловой станцией Джанкой. Ворота в Крым были открыты.

Это создавало угрозу окружения немецких войск на Керченском полуострове. Началось поспешное отступление немцев. Войскд Отдельной Приморской армии 'в ночь на 11 апреля, поддержанные моряками Азовской военной флотилии под командованием контр-адмирала С. Г. Горшкова, перешли в решительное наступление и к 6 часам утра овладели Керчью. Теперь каждый день приносил радостные вести.

13 апреля были освобождены Феодосия, Евпатория и Симферополь. В Симферополе не работало почти ни одно предприятие, многие заводы, учебные заведения, библиотеки были разрушены. Наступление советских войск успешно продолжалось. Уже 17 апреля подвижные части Красной Армии подошли к внешнему оборонительному обводу Севастополя и овладели Балаклавой.

Следом за наступающими частями Красной Армии шли дивизионы наших тральщиков. Они разминировали подходы к Крымскому побережью и его порты.

Еще заканчивались бои за Феодосию, когда с моря стали приближаться к порту два дивизиона наших катерных тральщиков. Командовали ими капитан-лейтенанты Григорьев и Шиповников. Возглавлял эту группу флагманский минер бригады Щепаченко.

При входе в Феодосийский залив тральщики были обстреляны немецкой береговой батареей с мыса Ильи. Попаданий не было, и когда на мыс ворвались солдаты [214] Приморской армии, и орудия оказались брошенными, а противник бежал.

Щепаченко с мостика головного корабля рассматривал в бинокль побережье. Справа от входа в гавань тянулась на восток к Чауде широкая полоса пляжа. Там, где раньше на берегу стояли деревянные топчаны и пестрели полосатые тенты, сейчас торчали колья с колючей проволокой. Ветер с берега колыхал на воде какие-то точки. Сначала Щепаченко показалось, что это чайки. Но по мере приближения стали видны тонкие острые рога: это были немецкие якорные мины, выставленные против тральщиков.

Один за другим входили корабли в гавань, и то, что увидел Щепаченко в Феодосийском порту, поразило его. Хотя оккупанты и пользовались портом для стоянки своих военных кораблей, он находился в состоянии одичания и запустения.

В течение дня размещались в гавани и разбирались в тральном хозяйстве. Перед вечером Щепаченко вывел тральщик на внешний рейд. Не терпелось предварительно осмотреть место предстоящей работы.

Сразу же за волноломом торчали из воды голые мачты транспортов, затопленных при высадке десанта в декабре 1941 года. Корабли сидели на грунте на ровном киле, и мачты их с перекладинами рей напоминали кладбищенские кресты.

Тральщик все ближе подходил к большому пляжу Феодосийского залива. Скоро в толще бледно-зеленой воды стали появляться темные шары на тонких минрепах, уходивших на дно. Щепаченко заметил, что мины выставлены отдельными группами, или, как моряки называют их, минными банками. Определив место тральщика, он нанес на карту минную банку.

Возвращались в Феодосию вечером. Было очень тихо, светила луна. Город лежал на берегах бухты темный и, казалось, необитаемый.

Чем ближе подходил тральщик к причалам, тем больше изменялась картина ночного города. Причудливые тени, голубевшие на берегу, принимали очертания полуразрушенных строений и домов. С берега доносились запахи дыма, бензина, жилья. На пирсе мелькали фигуры матросов, слышался шум автомашин и голоса людей. Где-то в городе, за стенами порта, громко лаяли собаки. [215]

Вместе с командиром тральщика Щепаченко всматривался в темноту, обходя вехи, кем-то выставленные внутри Феодосийского порта. Щепаченко вспомнил, как в 1941 году здесь при выходе в море подорвался на мине тральщик «Минреп», которым командовал молодой, подвижной как ртуть темноглазый офицер — Лев Аверков. Что случилось тогда на корабле — до сих пор неизвестно. То ли рулевой неточно положил руль, то ли не сработали на развороте машины корабля, но тральщик выкатился прямо на веху, ограждавшую недавно сброшенную немцами магнитную мину. Мгновенный взрыв разломил корабль, и он пошел ко дну. Подоспевшая с берега шлюпка подобрала нескольких матросов. Уцелевший при взрыве командир корабля Аверков, спасая раненых матросов, утонул...

Щепаченко предполагал, что и сейчас на грунте лежат магнитные мины. Оставляя порт, противник, безусловно, заминировал его.

Когда тральщик пришвартовался к пирсу, на берегу оказалось множество людей: работы по восстановлению разрушенного порта не прекращались ни днем ни ночью.

Город и порт, издали казавшиеся безлюдными, жили напряженной жизнью.

Сойдя на берег, Щепаченко отправился к старшему морскому начальнику Феодосии. Надо было доложить о намеченном на завтра плане работ по тралению и связаться со штабом бригады. Город был затемнен, но пустынные улицы ярко освещала луна. Щепаченко, не узнавший их, с трудом разыскал здание, где разместился старморнач. Им оказался его давний знакомый капитан 2 ранга Успенский.

— Вот где пришлось снова увидеться! — добродушно говорил он. — Ну-с, с чем пожаловал, дорогой?

Все так же сдержанно улыбаясь, он покуривал свою трубочку. Речь его стала еще больше изобиловать морскими терминами.

О неудавшейся встрече он говорил: «Рандеву не состоялось». А когда какой-нибудь нетерпеливый командир корабля запрашивал, какое принято решение по его вопросу, Успенский отвечал: «Я разбираю сигнал, который вы подняли на своих фалах!» Если командир отстаивал какое-нибудь явно ошибочное положение, он говорил: [216] «Поднимаю вам сигнал «Веди» — ваш курс ведет к опасности!»

Командиры кораблей знали эту особенность старморнача, бывшего офицера-подводника, старались поддержать его тон.

В этот вечер наметили план работы. Для траления минных банок и полей обширного Феодосийского залива сейчас не было ни сил, ни возможностей. Решено было проложить в первую очередь фарватер для входа в гавань и очистить Феодосийский порт. Фарватер предстояло пробивать на всю длину Феодосийского залива, с несколькими поворотами и коленами.

Когда Щепаченко возвратился к месту стоянки кораблей, матросы еще не спали. Отпустив машину, он с трудом пробирался среди портовых развалин к пирсу, где ошвартовались импровизированные тральщики. Это были те самые мотоботы, которые в горячие дни высадки десанта вместе с другими кораблями неудержимо устремлялись к Керченскому полуострову. Сейчас же перед ними стояли совсем иные задачи.

На тральщиках, мимо которых проходил Щепаченко, матросы вели разговор. Кто-то, невидимый в темноте, говорил:

— Ничего б я не хотел, ребятки, как попасть на бережок в парикмахерскую. Сядешь, бывало, в теплое еще кресло, подходит девушка в белом халате, берет двумя пальчиками твой облупившийся нос и спрашивает: «Бритва вас не беспокоит?» Красота!

Щепаченко было понятно желание матросов сбросить заскорузлую робу, разгладить клеш, побриться в настоящей парикмахерской.

На втором тральщике приятный басок напевал что-то под гитару.

Возле флагманского тральщика на берегу собралась большая толпа матросов. Вспыхивали огоньки самокруток, дымили самодельные трубки. Эти трубки, а также портсигары с затейливыми монограммами, мундштуки и рукоятки финских ножей матросы в свободные минуты с увлечением изготовляли из подручных и трофейных материалов: плексигласа и разноцветных кусочков пластмассы.

Щепаченко прислушался: [217]

— Минное дело — интересное дело! — услышал он голос мичмана Рябца. — Надо только полюбить его!

Щепаченко знал, что мичман Рябец в свободное время читает книги о флоте и часто рассказывает матросам о прочитанном.

— Русские моряки всегда были смелыми и дерзкими, они еще раньше англичан, известных мореплавателей, выходили на своих утлых суденышках в северные и южные широты и были отличными мореплавателями, — продолжал Рябец, видимо ранее начатый разговор. — Так-то, Гриша, а ты говоришь, подавайте мне эсминец. Надо свой корабль любить, тогда и на нем воевать можно отлично! — заключил он.

— Ну что, Гриша, загнал тебя мичман на клотик? — послышался в темноте чей-то веселый голос.

Матросы, поднимаясь, бросали цигарки в воду. И Щепаченко снова услышал спокойный голос мичмана:

— Спать, спать уже пора! Завтра вставать чуть свет!

Началось боевое траление. Раннее утро. Зеленеет молодая трава, омытая росой. Чистый, прозрачный воздух наполняется гулом моторов тральщиков. От Сарыголя слышатся глухие взрывы — это уже работают саперы, разминируя побережье. До восхода солнца выходят в море и тральщики. Построившись строем фронта, они ложатся на заданный курс.

Тральщик главного старшины Юдина идет крайним в строю фронта. Сигнальщик Аносов всматривается в толщу воды и, хотя в глазах от постоянного напряжения рябит, сразу же замечает черное пятно мины.

— Справа по носу мина! — громко докладывает Аносов. Рулевой матрос Лобанов, взглянув на командира, уже собрался положить руль влево, как снова послышался голос другого сигнальщика:

— Слева по носу мина!

Лобанов замер на месте, продолжая удерживать руль прямо. Отполированные рукоятки штурвала словно приросли к пальцам.

Сейчас и командир тральщика Юдин видел, как приближались к носу катера справа и слева два черных шара. Задний ход с тралом за кормой дать было нельзя.

— Так держать! — звенящим от напряжения голосом командует Юдин. [218]

Рулевой, рассчитав расстояние между минами, повел тральщик как раз посередине. Но мины, приближаясь к тральщику, словно увеличивались в размере, проход становился уже. Казалось, что тральщик не минует какой-нибудь из них, нос его уже надвигался на черное пятно, но рулевой продолжал удерживать катер на курсе, и мины остались за кормой.

Затем все на палубе почувствовали леший толчок, но опасность уже миновала. Одна из мин попала в трал. Буи сблизились, сработал патрон. И мина всплыла, покачиваясь на волне, далеко за кормой.

В эти дни тральщики работали от утренней до вечерней зари. Матросы, возвращаясь с наступлением темноты в порт, тотчас укладывались спать. Никаких дней отдыха не было. Только разбушевавшийся шторм мог задержать выход катеров в море.

Щепаченко был в отличном настроении. Все шло хорошо, фарватер все дальше продвигался в залив. Командир дивизиона тральщиков капитан-лейтенант Шиповников оказался смелым и энергичным офицером. Он любил море и с самого начала траления ни одного дня не провел на берегу.

— То ли дело — море! — говорил Шиповников, обращаясь к Щепаченко. — А потом, как же это: катера тралят, а я на бережку буду сидеть? Не солидно получится!

Ясным и прозрачным апрельским утром тральщики выходили в море.

— На флагмане сигнал: «Заводить моторы!», — доложил вахтенный.

— Репетовать сигнал! — скомандовал мичман Юдин, передвигая рукоятки машинного телеграфа.

К восходу солнца тральщики были уже в заливе. Поставив тралы, корабли все дальше и дальше уходили от берега. В море было пустынно и тихо, лишь изредка проносились над водой взрывы затраленных мин.

— Еще один галс, — сказал наконец Юдин, обращаясь к рулевому, — и мы выйдем на чистую воду!

Фарватер был протрален!

На последнем галсе корабль Юдина подсек резаком трала мину, и она всплыла за кормой. Ветер, набежавший с берега, и курчавая волна относили мину в море.

Командир дивизиона Шиповников передал Юдину в мегафон: [219]

— Мы, не выбирая тралов, возвращаемся в базу, а вы подорвите мину и следуйте за нами.

Тральщики сделали поворот и так же строем фронта легли курсом на Феодосию.

Юдин, оставшись один, приказал выбрать трал и дать малый ход. Когда приблизились к плавающей мине, боцман спустил на воду резиновую шлюпку. В нее сели минеры Григорий Рак и Иван Фоменко.

— Ну, ни пуха ни пера вам! — сказал Юдин. - — Подорвете мину — и идем в базу.

Нещадно, уже по-летнему, палило высоко поднявшееся солнце, беспокойно кричали чайки, где-то далеко у горизонта синели Крымские горы. Юдину хотелось поскорее покончить с миной и вместе со всеми тральщиками до наступления темноты возвратиться в Феодосию. Поэтому он подошел к плавающей мине ближе, чем обычно. Юдин рассчитывал, как только минеры подожгут шнур и возвратятся на тральщик, взять шлюпку на буксир и вместе с ней отойти на безопасное расстояние.

Когда шлюпка отвалила от борта, Юдин стал следить за тем, как будет работать Рак.

Шлюпка осторожно приблизилась к мине, и матрос ловко ухватился за рым на корпусе мины. . — Патрон! — не оборачиваясь, скомандовал Рак и протянул руку назад. Фоменко подал ему подрывной патрон.

— Разжечь фитиль!

— Есть разжечь фитиль! — громко проговорил Фоменко.

Юдин на мостике посмотрел на круглые корабельные часы и отметил: 12 часов 53 минуты.

Шлюпка быстро подошла к тральщику и стала за кормой. Минеры поднялись на палубу, и Рак доложил:

— Товарищ командир, шнур горит! Шлюпка возвратилась.

— Молодец, старшина. Я видел, как ты лихо работал! — удовлетворенно ответил Юдин. Он вспомнил слова командира дивизиона: «Матроса надо вовремя похвалить, он тогда еще лучше будет работать». А Григорий Рак спросил у Фоменко:

— Это какая по счету?

— Двадцать вторая будет! — ответил Фоменко с гордостью и показал рукой на красную звезду на рубке, в центре которой красовались цифры вытраленных мин. [220]

— Даю ход! — сказал Юдин рулевому. Он поставил рукоятку телеграфа на «малый вперед». Задрожала палуба, за кормой забурлила вода, тральщик рванулся вперед и сразу же потерял ход.

Стоявший рядом с Юдиным рулевой громко вскрикнул:

— Товарищ командир, шлюпка!

Юдин и сам понял уже, что произошло. Шлюпка стояла за кормой, ветром ее привалило к борту, свободная часть пенькового конца повисла в воде, ее намотало на винт. Тральщик не мог двигаться.

А шнур на мине горел.

Минер Григорий Рак, бледный, стоял на палубе возле мостика. Он знал, что огнепроводный шнур горит всего восемь — десять минут. Знал он и то, что шнур ничем нельзя потушить, а тральщику от мины не уйти. И вдруг Рак тихонько спросил командира:

— Сколько осталось минут?

Казалось, это был нелепый вопрос, но Юдин взглянул на часы, быстро ответил:

— Еще минуты четыре!

Рак мгновенно принял решение.

Он знал, что в жизни каждого человека, и особенно на войне, бывают такие минуты, когда надо действовать не колеблясь и не медля. Вспомнилось: в первые месяцы войны во время минной постановки минный заградитель «Николай Островский» неожиданно попал в шторм. Приготовленную к постановке мину сорвало с рельсов, и она поползла по палубе к борту. Каждую минуту она могла удариться рогами о надстройки или рядом стоящие мины. В это время мичман Рябец бросился к мине и удержал ее.

Одним выдохом Рак сказал командиру:

— Разрешите, я доплыву и сниму подрывной патрон!

— Только быстрее! — успел ответить Юдин. Матрос бросился в воду.

На тральщике все пришло в движение. Юдин приказал механику немедленно очистить винт, а боцман уже рубил пеньковый конец, затянувший шлюпку под корму.

Юдин видел, как матрос Рак подплывал к мине. У борта тихо плескались волны, и на их зеленых гребнях качалась морская трава. Качалась на волне и мина, а над ней по-прежнему поднимались синие струйки дыма. [221]

Подплыв к мине, Григорий Рак увидел, что дело плохо: патрон был закреплен штертом на рыме мины намертво. Григорий слышал, как трещал горящий шнур. Огонь все ближе подходил к патрону. Ему казалось, что шнур горит слишком быстро, словно дорожка пороха, когда к ней поднесут спичку.

«Надо обрезать штерт, удерживающий патрон на рыме», — решил матрос и, опустив руку, схватился за пояс. Но ножна была пустая. Нож выпал, наверное, когда он прыгнул за борт.

А мина в это время поднялась на гребне волны и затем, кружась, опустилась вниз. Руки Григория сорвались с рыма и скользнули по острым как бритва ракушкам, но он не чувствовал боли. Он ткнулся лицом прямо в запал шнура, прикрепленного к патрону парусиновой ниткой.

«Вот теперь, наверное, конец, — подумал Рак, — патрон от рыма не оторвешь, а огонь приближается к запалу». Был момент, когда он чуть не задохнулся, хлебнув соленой воды. «Нет, — пронеслось у него в голове, — сдаваться нельзя». Мичман Рябец учил его: «Плохо — терпи, трудно — держись!» Нет, выход еще есть. Надо оторвать шнур с запалом от подрывного патрона.

Мина снова накренилась на волне, и Рак, ухватившись руками за оставшуюся часть Шнура, с силой рванул его на себя... Шнур уже почернел и горел у него в руках, оставались считанные секунды до воспламенения запала, когда Рак вдруг почувствовал, что вместе с обжигающим руку шнуром погружается в холодную воду. С трудом разжав пальцы, он выпустил шнур и вынырнул на поверхность.

Солнце по-прежнему светило над головой, мина раскачивалась на волне, на рыме висел подрывной патрон, но взрыв уже не угрожал тральщику.

А тральщик продолжал дрейфовать по ветру, приближаясь к мине. Винт еще не очистили от намотанного конца, и корабль по-прежнему был беспомощен. Григорий Рак плыл к нему, напрягая последние силы. Когда матросы, ухватив за мокрую голландку, вытащили его на палубу, он услышал слова сигнальщика:

— До мины десять метров! И голос командира:

— Приготовить отпорные крюки, оттолкнуть мину от борта! [222] Солнце пригревало, Григорий Рак приподнялся и сел на железную палубу.

— Пить! Воды! — попросил он.

Фоменко подал ему тяжелый медный чайник. Григорий не смог удержать его и уронил на палубу. Только тогда окружившие его матросы заметили, что у него кровоточат ладони и покраснела правая скула. Товарищи взяли Григория под руки и отвели в кубрик.

Мину оттолкнули крюками, и она проплыла мимо тральщика. На корабле раздавались удары молотка, скрежет железа. Все это слышал Рак, лежа на койке в прохладном полумраке кубрика.

— Готово! — откуда-то, словно из-под воды, донесся голос механика.

Тонко звякнул телеграф, и — «чох-чох» — заработал мотор. Григорий Рак блаженно закрыл глаза. Синие, оранжевые круги, светлые точки плавали в темноте. Болела голова, начали ныть руки.

— Ерунда! — улыбнулся он в темноте. — Все обошлось хорошо!

Шевеля распухшими гулами, Григорий попытался представить себе то, что произошло в эти четыре минуты: как он плыл, как барахтался в воде, стараясь оторвать горящий шнур от круглой и верткой мины. Но перед глазами стояли лишь фыркающие синие струйки огня.

Затем Григорий Рак услышал, как по палубе бегут, стуча сапогами, матросы. Звонко лязгнул замок, и в подволок над головой ударил первый выстрел, второй, затем — глухой рокот взрыва.

«Молодцы комендоры, со второго снаряда попали в мину!» — подумал Рак, открывая глаза.

В квадратный люк на палубе ему был виден кусочек синего неба и золотые брызги солнечного света. Сверху доносился хрипловатый голос боцмана:

— Добрый у нас на корабле старшина минеров, настоящий моряк — не растерялся возле мины.

Рак слышал этот голос, но еще не догадывался, что речь идет о нем.

Вслед за этим синий квадрат неба заслонила мощная фигура боцмана, и Григорий услышал уже возле себя знакомый голос:

— Ну как, старшина, отошел? Может, табачку закуришь? У меня феодосийский… [223]

Отличился в эти дни на тралении и старшина 2-й статьи Иван Кондратьевич Лисоконь. Это был опытный минер, до этого он участвовал в тралении Новороссийска, Анапы, Геленджика.

Был теплый апрельский вечер. Море спокойное, синее-синее, а вдали зеленые берега, сиреневые горы и розоватые дома Феодосии. Катера должны были уже возвращаться на базу, когда лучи заходящего солнца прорвались сквозь тучи и ярко осветили прозрачную воду вокруг. Все моряки катера-тральщика 33, кроме мотористов, находились на верхней палубе. И в это время командир катера главный старшина Михаил Губа и минер Лисоконь заметили в толще воды приближающиеся по ходу катера черные шары.

Сигнальщик старший матрос Щербаков быстро поднял на мачте флажный сигнал — белый с косичками флаг с черным шаром посредине — «Нахожусь на минном поле». Мины видны были впереди по курсу, за кормой, захваченные тралом, и по бортам. Тральщик оказался в плену якорных мин.

Создалась такая обстановка, когда одно неверное движение могло стать роковым. Командир Михаил Губа не растерялся, он четко отвел нос катера от мин впереди и слева и вышел из этого «букета мин», как говорят минеры, на чистую воду. Но он почувствовал, что в трале за кормой уже есть улов. Причем, как оказалось, тралом были подсечены не одна, а сразу две мины. А когда стали осторожно подбирать трал на лебедку, обе мины .всплыли. Причем одна плескалась на поверхности воды свободно, а вторая запуталась в трале. Обе мины находились на расстоянии десяти метров от кормы и очень близко друг от друга. И если они столкнутся, ударятся, не уцелеют ни катер, ни люди.

Надо было немедленно что-то предпринять. Находившийся на корме и наблюдавший за минами старшина 2-й статьи Лисоконь, не раздумывая, стянул с себя бушлат и бросился в воду. Он подплыл к свободно плавающей мине и стал отталкивать ее руками от катера и от второй опасной мины, захлестнутой в трале. А она была скользкая, с наростами морских ракушек, которые острыми краями порезали ему руки. И все-таки Ивану Лисоконю удалось оттолкнуть плавающую мину в сторону.

Затем, подбирая осторожно трал, минеры освободили [224] его от запутавшейся мины. Катер сразу же дал малый ход вперед, и все-таки за кормой поднялась волна, она словно подтолкнула мины навстречу друг другу. Вот они столкнулись, ударились рогами и обе мгновенно взорвались. Высоко поднялся вверх столб черной воды, и засвистели над головами матросов осколки.

Расстояние до катера небольшое, и взрывная волна ударила по корпусу, оторвала Лисоконя от палубы и бросила на тральную лебедку. А командира Михаила Губу, находившегося на мостике, толкнуло так, что он ударился о мачту...

Когда я как начальник штаба бригады пришел на сторожевом катере в Феодосию, Щепаченко рассказал мне о другом случае.

29 апреля тральщики строем фронта шли по второму колену фарватера возле той минной банки, где так счастливо избежал гибели тральщик главстаршины Губы.

Прошла, может быть, всего одна минута, когда впередсмотрящий доложил:

— Прямо по носу мина!

— Право руля! — почти мгновенно скомандовал командир.

Но тральщик не послушал руля. Тяжелый трал с захваченной миной лишал его маневренности. И мина приближалась, ее, как магнитом, тянуло к борту. Раздался взрыв — и тральщик, получив тяжелые повреждения, затонул. Это был первый и единственный случай подрыва на минном поле при тралении...

Работы в Феодосийском заливе продолжались, в то же время наши корабли уже приступили к тралению подходного фарватера к Ялте, а затем и самой гавани Ялты.

Вслед за дивизионами тральщиков, уходивших все вперед, наш штаб, распростившись с Кавказом, перебазировался из Новороссийска в Крым.

Подходили мы к Ялте солнечным погожим днем. Море искрилось и играло в каждом всплеске волны. Величественно стояли Крымские горы с шапками пышных туч на вершинах. Высоко в небе парил орел. Из воды выступали влажные мысы; камни и скалы, оторвавшись от берегов, словно спешили нам навстречу.

Город, непривычно тихий, все приближался. В защитный мол через огромный пролом бил, поднимая брызги, прибой. [225]

Мы не узнавали набережной Ялты: с грязной, захламленной береговой стенки свисали к воде куски колючей проволоки, темнели провалившиеся глазницы дотов.

Но в городе в эти дни уже налаживалась нормальная жизнь.

И вновь пришла радостная весть. После упорных боев войска 4-го Украинского фронта к исходу 9 мая полностью освободили Севастополь.

Все корабли флота и нашей бригады траления салютовали в этот день из пушек и автоматов советским войскам, освободившим столицу Черноморья — Севастополь.

Глава шестнадцатая.

Снова в Севастополе

И вот наши тральщики входят в Севастопольскую бухту. Навстречу плывут старые, до боли знакомые выщербленные стены Константиновского равелина. Справа чернеют ребра сорванного бомбами купола Херсонесского собора. Затем открывается внутренний рейд — пустынная Северная бухта. А над глубоким Инкерманским ущельем, на высоких горах, по-прежнему белеют полуразрушенные домики створных маяков. Это верные друзья всех моряков, без них немыслим вход в Северную бухту.

Сейчас севастопольскому рейду недостает главного: на рейде нет кораблей. Пустует постоянное место стоянки линкора, пустуют швартовые бочки крейсеров. Нет кораблей и у минной стенки.

Невольно вспомнились довоенные дни. Просторные севастопольские бухты с лесом мачт, потоки солнечного света, заливающего белые дома на берегу, запахи моря, акации и выгоревшей травы. После штормового похода мы возвращались в базу, где был зеленый Приморский бульвар и родной дом.

...С замиранием сердца вглядываемся мы туда, где на высоких холмах лежит сейчас то, что осталось от Севастополя. Ищем знакомые улицы, площади, парки... И видим сплющенные, раздавленные коробки домов, голые бульвары, где вырублены все деревья. Серые клубы дыма поднимаются над городом. Это возле чудом уцелевшего [227] памятника затопленным кораблям догорает немецкий танкер.

Входим в Южную бухту, ищем пристанище для кораблей.

— Будем швартоваться к Телефонной пристани? — спрашивает у меня флагманский штурман.

К нашей Телефонной! Здесь еще задолго до войны была стоянка тральщиков. Там, где на берегу лежит груда камней, когда-то находился штаб соединения.

Позже охрана водного района Главной базы настолько выросла, что кораблям уже тесно было у Телефонной, и мы перебазировались.

В Южной бухте приткнулись к берегу полузатонувшие сгоревшие буксиры и катера, а над водой возвышается железная дуга плавучего крана, и на вершине его какой-то смельчак уже поднял красный флаг.

Сходим на берег и с волнением снимаем фуражки.

Здравствуй, Севастополь — родная земля! Мы вернулись к тебе, как обещали в тот день, когда отходили на последнем корабле от горящего Херсонесского мыса. Это о тебе напишут поэты:

Израненный, но величавый
Войдешь ты в летопись веков —
Бессмертный город нашей славы,
Святыня русских моряков!

Знакомые, дорогие для каждого моряка места! Здесь, на этой каменистой земле, на Сапун-горе, на берегу Стрелецкой бухты и на Херсонесском мысу, на Северной стороне и у Константиновского равелина, погребены наши боевые товарищи. Копни лопатой эту политую кровью землю — и ты найдешь полуистлевший бушлат, позеленевшие морские пуговицы и стреляные мятые гильзы.

Мы поднимаемся от Телефонной пристани вверх по дороге, заваленной камнями. Надо подыскать помещение для штаба бригады и береговой базы. Слева, на холме, полуразрушенный дом. В уцелевшее окно, заставленное кусочками стекла, выведено колено трубы, из нее идет дым. На расчищенной площадке возле дома вкопан в землю стол, а на железной балке, выступающей из стены, греется на солнце рыжая кошка.

Мы выходим на улицу Ленина. Перелезая через груды камней, огибаем воронку, где валяются зеленая немецкая [228] каска, стреляные гильзы, осколки снарядов. Вот здесь, справа, была Минная башня. Кто из черноморских моряков не знал это старинное, похожее на маяк здание? Оно составляло такую же неотъемлемую часть Севастополя, как Малахов курган, памятник затопленным кораблям, бастионы на Историческом бульваре. Когда бывалого моряка спрашивали, где стоит его корабль, следовал лаконичный ответ: «Под Минной!»

Молодому моряку, пришедшему служить на флот уже после войны, некоторые названия будут непонятны. Где эта Минная башня?

Тщетно будет он разыскивать Херсонесский мост — там проходит сейчас улица имени адмирала Октябрьского. Давно нет довоенных узеньких улочек, на которых не могли разминуться трамвай с автомашиной, позабыт маленький открытый трамвай. Нет больше и яликов, на которых отставные матросы переправляли через бухту жителей города.

— Вот здесь был дом, где я жил, когда приехал из Владивостока! — говорю я Чугуенко, показывая на разрушенную каменную коробку на углу улицы Ленина и переулка у Матросского бульвара.

Хочется найти хотя бы кусочек стенной штукатурки, обломок двери или окна. Но ничего нет, кроме обгоревших и уже выветрившихся стен. Вот здесь был выкрашенный в зеленую краску балкон, но он обвалился. В Севастополе любили украшать дома балконами, с которых можно было увидеть кусочек голубой бухты и стоящие на рейде корабли.

Уходя из дому еще в первый день войны, я взял с собой очень дорогой мне томик «Севастопольских рассказов» Толстого. Книга прошла со мной по военным морским дорогам и сейчас возвратилась снова в Севастополь.

Между грудами камней зеленеет трава. На Матросском бульваре цветут редкие кусты сирени. Мы выходим на площадь Третьего Интернационала. Поражает безлюдье и тишина в этой некогда самой оживленной части города. Площадь кажется пустой и потому, что нет на постаменте величественной фигуры Ленина с бронзовыми фигурами солдат и матросов у подножия. Немцы разрушили памятник. [229]

Уцелела избитая осколками, израненная пулями колоннада Графской пристани, на флагштоке которой в день освобождения Севастополя матрос Рублев повесил вместо флага свою бескозырку. Совершенно разрушено старинное здание Дома офицеров флота. Больно смотреть на вырубленные и обуглившиеся деревья Приморского бульвара, на котлован, вырытый там, видимо, для зенитной батареи. Под каменным мостиком на бульваре устроен какой-то военный склад с черными немецкими литерами на дверях.

Стерт с лица земли находившийся рядом с Приморским бульваром городской театр имени Луначарского. Над этими развалинами мрачно возвышается остов здания института имени Сеченова (сейчас там Дворец пионеров). Черные дыры окон, выщербленные грязные колонны, над которыми случайно уцелела скульптурная фигура, — вот все, что осталось от этого некогда прекрасного строения. Дальше, на проспекте Фрунзе, ныне Нахимова, ни мостовой, ни тротуаров — лишь груда камней. Уцелевшее здание в Севастополе — редкость!

Кругом развалины, черный пепел, и только чайки над бухтой напоминают о прошлом.

Мы направляемся к институту имени Сеченова. Под ногами звенят осколки, у входа стоят какие-то баллоны с нарисованными на них черепом и костями. От каменных стен и пустых окон доносятся запахи гари и тления.

— Стоп! — предлагает Чугуенко, доставая портсигар и закуривая.

Дальше, действительно, идти нет смысла, повсюду разрушенные дома. А здесь нижний этаж правого крыла здания уцелел. Требуется очистить его да еще исправить двери и окна. Мы решили занять это помещение под жилье для матросов береговой базы нашего соединения.

— Надо вывесить флаг или сделать заявку! — шутит Чугуенко и на листе обгорелого железа делает надпись мелом: «Помещение занято. Бригада траления». Это, пожалуй, необходимо, так как все уцелевшие и наполовину разрушенные здания уже приспосабливаются для жилья и общественных учреждений. Этажом выше в институте имени Сеченова разместилась первая городская больница. [230]

Мне нравится этот район города. Отсюда прекрасно видны Северная бухта, весь внешний рейд и море до мягкой линии горизонта. А кроме того, именно здесь, начиная с сегодняшнего дня, предстоит работать нашим тральщикам.

Здесь над самой бухтой, на расчищенной площадке, в сборном трофейном домике будет помещаться наш штаб. Под развалинами городского театра обнаружили подвал. Там наши хозяйственники устраивают склады, сгружают с автомашин ящики, скатывают бочки.

Плохо с водой, с электричеством, хотя скоро должен прийти энергопоезд.

В первые дни пребывания в Севастополе мы вместе с заместителем начальника политотдела С. И. Аверчуком отправились в Константиновский равелин. Там до войны находилось наше подразделение — охрана рейдов Главной базы.

Фашисты, как узнали мы теперь, во время оккупации превратили равелин в застенок. Там они держали арестованных жителей Севастополя, морили их голодом, расстреливали во дворе.

...Прошло уже несколько дней, как мы живем в Севастополе, и все постепенно налаживается. Свежий ветер с моря шевелит листья оживших деревьев, зеленая трава пробивается сквозь камни. По утрам рыбаки доставляют на стареньких сейнерах свежий улов. Иногда забываешь, что находишься в разрушенном городе. Но стоит взглянуть на крутые берега у Сухарной балки — видишь, как навалом, один на другой громоздятся коробки железнодорожных вагонов и ветер гонит по склонам гор тучи пыли и пепла. А на улицах еще расчищают завалы битого камня, причудливо изогнутых трамвайных рельсов и колючей проволоки. Только на Большой Морской одиноко возвышается остов поврежденного здания почтамта да уцелела приземистая глыба старого собора. А на Историческом бульваре обгоревший скелет Севастопольской панорамы и обезглавленный памятник Тотлебену...

Севастополь освобожден, но война на Черном море продолжается. Черноморский флот и вновь созданная Дунайская флотилия под командованием контр-адмирала С. Г. Горшкова по-прежнему содействуют войскам Советской Армии, высаживая десанты на западном побережье Черного моря, помогая 3-му Украинскому фронту [231] в освобождении баз и портов Румынии и Болгарии от фашистских захватчиков.

В этих операциях принимают участие наши базовые тральщики.

Война не обходится без потерь. 2 сентября 1944 года в 6 часов 22 минуты недалеко от Констанцы при выполнении боевого задания был торпедирован немецкой подлодкой базовый тральщик «Взрыв». Погиб командир корабля капитан-лейтенант Сергей Семенович Грабильников, часть личного состава была подобрана подошедшими кораблями.

Это была последняя и потому самая горькая потеря. 9 сентября 1944 года фашистский флот на Черном море перестал существовать. Но для кораблей нашей 1-й бригады траления война по-прежнему продолжалась.

Корабли Черноморского флота — линкор, крейсера и эсминцы — с нетерпением ждали возможности вернуться в свою родную базу — Севастополь. Для этого надо было тщательно протралить подходные фарватеры к Севастополю и, самое главное, надежно очистить от мин Северную и Южную бухты и другие места стоянки кораблей, что все вместе составляло Главную базу — Севастополь.

Невозможно хотя бы кратко рассказать обо всей кропотливой и опасной работе, которая была проделана. Одно было ясно: мин в севастопольских бухтах и на подходах к Севастополю великое множество.

Страдные дни были насыщены отвагой и упорным трудом. За один день 26 мая дивизион катерных тральщиков Волкова затралил и уничтожил сорок девять мин.

Приходилось уничтожать и плавающие мины. Штормами их выносило из морских глубин на поверхность, и они становились особенно опасными в ночное время. Некоторые из них за три года войны настолько обросли ракушками, что превратились в огромных колючих ежей. Однажды такую «бородатую» мину затралили, и Иван Васильевич Щепаченко обезвредил ее, а затем приказал ободрать ракушку и взвесить. Вес этих морских наростов превышал сорок килограммов...

Каждый день с рассветом люди на берегу и на кораблях готовились к выходу. Я любил эти утренние часы, когда еще не поднялось солнце. На деревянном настиле пристани и на бортах кораблей лежали крупные капли росы, голоса в прохладном воздухе звучали особенно отчетливо. [232] Все, кажется, подготовлено с вечера, но флагманский минер Щепаченко еще раз проверил готовность кораблей к тралению. Матросы бежали на берег, тащили запасной кабель, катили добавочную бочку с горючим. Наконец корабли по теплой, как парное молоко, воде отходили от пристани и начинали траление.

В восемь часов над пустынными бухтами Севастополя разносился перезвон корабельных склянок. На тральщиках поднимали военно-морские флаги.

Поднимали Краснознаменные военно-морские флаги базовые тральщики «Трал» и «Щит», «Арсений Расскин» и «Мина». Поднимали флаги и сторожевые катера 1-го Новороссийского дивизиона, также награжденного орденом Красного Знамени за боевые дела.

Дни и ночи проводил на тралении флагманский минер Щепаченко. При тщательном обследовании севастопольских бухт водолазами было обнаружено в Северной бухте на грунте несколько больших деревянных ящиков. Они были похожи на магнитные ящичные мины, которые мы впервые обнаружили в Ялте. Но сколько ни воздействовали на них электромагнитными тралами, они не взрывались. Что бы это могло значить? Пришлось эти тяжелые ящики поднять со дна и вытащить на берег. Это были мины, но новой конструкции, поэтому мы решили их разоружить. За это рискованное дело взялся Щепаченко и старшина 1-й статьи Андрей Гончаров.

Были приняты все меры предосторожности. И все-таки, когда Щепаченко и Гончаров стали снимать крышку с горловины, ведущей к взрывным приборам, оттуда с шипением вырвался воздух.

— Ложись! — крикнул Щепаченко Гончарову и сам упал на каменистую инкерманскую землю.

Прошло несколько тягостных, длительных минут. Щепаченко первым встал, и вместе с Гончаровым они приступили к извлечению приборов из корпуса мины. Через некоторое время Иван Васильевич подозвал нас к себе и показал на разоруженную мину.

— Ну вот, полюбуйтесь! — сказал он, обращаясь ко мне, и протянул прибор. Оказалось, что электрические проводники не были присоединены к взрывающим приборам. Что это было — небрежность в работе или сделано намеренно, чтобы мина не взорвалась?! Для нас это осталось загадкой. [233] Щепаченко, покачав головой, насмешливо сказал:

— Нет, не тот уже немец пошел, раз деревянные ящики делает!..

Севастопольские бухты тралили особенно тщательно электромагнитными и акустическими тралами, перекрывая все положенные нормы.

Траление было закончено в срок. Мы сделали все, что полагалось по существующим инструкциям, и даже сверх того.

Флагманский минер нашего соединения Иван Васильевич Щепаченко, являющийся душою разминирования севастопольских бухт, заявил: «После такого траления я как флагманский минер бригады, офицеры бригады и весь личный состав считаем, что нами сделано все, чтобы обезопасить стоянку кораблей Черноморского флота в Главной базе — Севастополь».

Севастопольская бухта была открыта для плавания, и мы окончательно убедились в безопасности нахождения в ней, когда еще до прихода кораблей эскадры на линкоровской и крейсерской бочках отстаивались приходившие в Севастополь транспорты и другие суда.

Севастополь! Я снова вспоминаю, каким он был в те дни. За время войны я видел разоренный Новороссийск, разрушенные Геленджик и Туапсе, но такое, как в Севастополе, я увидел впервые. Города, как такового, не было, и вот сейчас он уже оживал, поднимался у нас на глазах, хотя горькая полынь еще серебрилась на развалинах его домов.

Вскоре вернулись в город севастопольцы. Приехали и новые люди со всех концов страны, чтобы скорее восстановить гордость и славу нашей Родины — Севастополь. Более других сохранилась в городе улица Ленина, она стала для нас как бы центральной. Разбирали завалы на Большой Морской, приводили в порядок и проспект Нахимова, и площадь Третьего Интернационала, и другие улицы. А на Приморский бульвар привозили и уже высаживали молодые деревья.

Нас всех занимал вопрос: каким будет возрожденный Севастополь? Мы мечтали о новых красивых домах, о широких и прямых, как стрела, проспектах. Мы хотели бы одеть Севастополь в светлый, как парус, инкерманский камень, чтобы на холмах лежал белый город с голубой [234] полоской Северной бухты, напоминающий Военно-морской корабельный флаг.

Город будет расти, улицы его растянутся далеко за Малахов курган, на котором зацветут сады. Город протянется и на запад, в сторону Херсонесского мыса. Поселок у Стрелецкой бухты сольется с Карантинной и Туровской слободой. Откроется порт в бухте Камышевая, куда будут приходить рыболовные и торговые корабли, принося с собой соленые запахи Атлантики и Средиземного моря.

А на вершине севастопольского холма, над бухтой и домами, высоко, как маяк, будет стоять величественный памятник В. И. Ленину. И будет он виден не только жителям города, но и всем, кто с моря приближается к Севастополю...

День возвращения кораблей Черноморского флота в родной Севастополь выдался пасмурным. С утра город и бухту окутал серый туман, собирался дождь. А как хотелось, чтобы южное солнце прорвалось сквозь хмурую завесу туч навстречу входящим в гавань кораблям.

Но ничто не могло омрачить радостной встречи. Вышли и выстроились на рейде корабли нашей бригады. Впереди стоял флагман траления базовый тральщик «Мина», которым по-прежнему командовал капитан-лейтенант Стешенко. На встречающих кораблях — тральщиках, подводных лодках, торпедных катерах, на водной станции Черноморского флота были подняты флаги расцвечивания. Похорошел Приморский бульвар с вновь посаженными деревьями и цветами.

На катере я вместе с Чугуенко и Щепаченко вышел на внешний рейд навстречу эскадре. Мы радовались и одновременно волновались, наверное, больше всех.

Наконец на Инкерманском створе показался головной корабль — гвардейский крейсер «Красный Крым». За боевые заслуги ему было предоставлено почетное право первым войти в Севастополь. Под флагом командующего флотом шел Краснознаменный линейный корабль «Севастополь», на нем находились вице-адмирал Ф. С. Октябрьский и член Военного совета контр-адмирал И. И. Азаров, в кильватер линкору — гвардейский крейсер «Красный Кавказ», за ним эскадренные миноносцы. На несколько миль растянулся отряд.

Один за другим входили в гавань корабли, их еще издали узнавали встречающие, корабли становились на [235] бочки, швартовались к пирсам и пристаням. А когда моряки сошли на берег, сколько было встреч, объятий, смеха и слез!

Вечером в канун 27-й годовщины Октябрьской революции в новом Доме офицеров, в одном из первых зданий, восстановленных в Севастополе, проходило торжественное заседание. С докладом выступил член Военного совета флота контр-адмирал И. И. Азаров. Сколько знакомых лиц в этом огромном зале, заполненном людьми! Здесь собрались те, кто до конца отстаивал город, кто, прощаясь с ним на Херсонесском мысу, клялся вернуться сюда.

В фойе Дома офицеров выставлен стенд с фотографиями лучших минеров, отличившихся при тралении.

7 ноября мы получили приветственную телеграмму от Военного совета флота:

«Врид командира 1-й бригады траления ЧФ

тов. Дубровскому

Врид начальника штаба 1-й бригады траления ЧФ

тов. Чугуенко

8 день 27-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции поздравляем матросов, старшин и офицеров 1-й бригады траления ЧФ, с честью выполнивших задачу траления Главной военно-морской базы ЧФ и обеспечивших вход флота в славный город Севастополь.

Желаем дальнейших успехов в боевом тралении. Приложим все силы к тому, чтобы в кратчайший срок очистить Черное море от мин».

7 ноября праздничный город наполнился гулом голосов. Жители города и моряки гуляли по улице Ленина — она теперь стала центральной, — танцевали на площади у Графской пристани.

А вечером, как когда-то до войны, мы собрались за праздничным столом.

Минутой молчания помянули тех, кто сражался рядом с нами, но не дожил до этого праздничного дня в освобожденном Севастополе.

А потом вице-адмирал В. Г. Фадеев поздравил нас и пожелал успехов в дальнейшем разминировании Черного моря. [236]

После праздника на кораблях бригады побывал командующий Черноморским флотом. Требовательный и строгий, адмирал Октябрьский любил эти небольшие корабли и ценил их работу. На базовом тральщике «Мина» командующий объявил экипажу благодарность и сделал в вахтенном журнале, пробитом осколком авиационной бомбы, запись: «Желаю вам, труженикам моря, еще больших успехов в вашей боевой деятельности на благо нашей великой Родины. Умножайте славу русского флота!»

Затем адмирал Ф. С. Октябрьский собрал офицеров в кают-компании и сказал:

— Не надо забывать, что война еще продолжается, враг окончательно не разбит и сопротивляется с яростью обреченного. И моряки Черноморского флота за три с лишним года войны окрепли и закалились в боях, приобрели суровый опыт современной войны. Основной корабельный состав Черноморского флота сохранен и снова находится в Севастополе.

Корабли вашего соединения защищали Одессу и Севастополь, высаживали десанты в Феодосии и Керчи, в Южной Озерейке и Новороссийске, на Тамани и в Эльтигене. Они охраняли морские перевозки на всем Черном море, отважно сражались с авиацией, подводными лодками и торпедными катерами противника. Самоотверженные патриоты и замечательные бойцы тральщиков и сторожевых катеров многое сделали для защиты Родины. Ваша задача сейчас разминировать Черное море, сделать его открытым для плавания всех кораблей! В этой большой и напряженной работе желаю вам успеха!

Наступил победный 1945 год. Корабли нашей бригады продолжали усиленное, напряженное траление портов и гаваней Черноморья. Гражданское пароходство, так же как и военные суда, все больше нуждалось в свободном и безопасном плавании по Черному морю.

Начались первые регулярные рейсы теплоходов «Львов» и «Украина», необходимо было перевозить народнохозяйственные грузы.

День Победы — 9 мая большинство наших кораблей встречало в море, на тралении. И когда радист, получив сообщение и не соблюдая субординации, с криком «Ура! Победа!» спешил к командиру на мостик, все на корабле [237] также подхватывали «ура» и салютовали изо всех видов оружия.

Окончание войны ознаменовалось для нас и другим важным событием. К этому времени наши корабли затралили и уничтожили без малого тысячу мин. За боевые подвиги в годы войны и успешное траление наша бригада была награждена высшим морским орденом — орденом Ушакова I степени и именовалась теперь 1-я ордена Ушакова бригада траления Черноморского флота.

Я помню то чистое, светлое утро, блестят надраенные палубы кораблей, плещутся поднятые на мачтах флаги расцвечивания, помню и те радостные, чуть напряженные лица моряков, выстроенных для торжественной церемонии. На груди у всех сияют ордена и медали.

Орден Ушакова I степени вручил нашей бригаде член Военного совета Черноморского флота вице-адмирал Илья Ильич Азаров. Мы на кораблях траления особенно ценили и уважали этого человека. Он участвовал во всех проводимых Черноморским флотом боевых операциях, часто бывал на кораблях и в частях нашего соединения.

Война закончилась, но борьба с минной опасностью на Черном море продолжалась. Теперь эта работа называлась уже послевоенным тралением, хотя она по-прежнему оставалась напряженной и опасной.

Прошло много лет, и теперь, когда бываешь в Севастополе, видишь у причалов на рейде совсем новые корабли, непохожие на те, на которых мы воевали в дни Великой Отечественной войны. За годы послевоенных пятилеток был создан качественно новый океанский флот, достойный нашей великой морской державы.

На этих кораблях плавает новое поколение моряков. Они помнят и умножают флотские традиции, используют опыт Великой Отечественной войны. Мне запомнились слова из выступления Л. И. Брежнева: «Справедливо говорят, что опыт — это прежде всего память, память поколений...» Надо, чтобы в памяти поколений навсегда остались дела и люди, совершавшие подвиги в годы Великой Отечественной войны.