Глава первая.

Мы вернемся к тебе, Севастополь!

Как передать те чувства, которые владели нами, когда мы оставляли Севастополь?! В этом городе — главной военно-морской базе Черноморского флота — начиналась в тридцатых годах моя морская биография. Севастополь стал тем городом, который сделал из нас бойцов. Честно говоря, мы вовсе и не помышляли об оставлении Севастополя. «Не уйдем, не сдадимся! Будем драться до последней возможности» — таким было общее настроение. Но к концу июня 1942 года все меньше становилось бойцов и командиров, способных держать в руках оружие, кончались снаряды и патроны.

30 июня поступил приказ командующего обороной вице-адмирала Октябрьского: кораблям охраны водного района Севастополя, на которых я служил, отходить к бухтам Казачья и Камышовая, а штабу соединения — на 35-ю батарею. А затем, в 19 часов 30 минут, было объявлено о начале эвакуации. К этому времени большие корабли уже приходить не могли. Дорога жизни Новороссийск — Севастополь была перекрыта: с воздуха нападали «юнкерсы» и «мессершмитты», а на море действовали немецкие и итальянские торпедные катера. Только подводные лодки да сторожевые катера с трудом прорывали блокаду.

Последними из надводных кораблей прорвались в район 35-й батареи два фазовых тральщика нашего соединения [5] «Взрыв» и «Защитник». В море все светлое время суток корабли бомбила вражеская авиация, во они сумели отбиться.

В глухую полночь 2 июля тральщики подходили к Херсонесскому полуострову. Дул сильный норд-ост, срывал белые гребни и забрасывал их на палубу. На море шла крупная зыбь, видимость была плохая, к тому же во время боя с самолетами противника корабли не раз меняли скорость и курс и за точность местонахождения их нельзя было поручиться.

На головном корабле «Взрыв», на правом крыле мостика, стоял командир старший лейтенант Николай Федорович Ярмак. Офицер смелый и решительный. Он видел, как на далеком еще берегу то разгоралось, то мрачнело зарево: там был израненный Севастополь. До кораблей докатывался гул выстрелов, тугие огненные трассы переплетались в темном небе. А между кораблями и берегом лежала полоса черной воды — сплошные минные поля, прикрывавшие крымский берег. Как подойти к 35-й батарее? Херсонесский маяк разрушен, навигационных знаков не видно, и нельзя определить, где же подходной фарватер. А на узком отрезке крымской земли были наши люди, они отбивали из последних сил атаки фашистов и ждали прихода кораблей.

Когда по расчетам штурмана «Взрыва» лейтенанта Ильюшина корабли приблизились к кромке минного поля, Ярмак застопорил ход и с мостика запросил командира «Защитника» Михайлова:

— Ну как, пройдем через минное поле, Виктор Николаевич?

— Пройдем. Нас ведь ждут там!

«Взрыв» дал ход, в кильватер ему следовал «Защитник».

— На тебя вся надежда, штурман! — сказал Ярмак, обращаясь к Ильюшину. — К тридцать пятой надо подойти!

— Подойдем, — уверенно ответил штурман, — я уже по звездам определился. По моим расчетам, мы находимся в подходной точке, хотя приемного буя не видно и кромки фарватера не определишь.

— Добро! Молодцом, штурман! — повеселел Ярмак. Темное небо прояснилось, и выглянула луна. Корабли качало, под их килями лежала темная вода, и где-то, может [6] быть совсем рядом, на тонких минрепах, качались рогатые мины.

Был риск? Да, был, но на берегу ждали, и мы должны были помочь нашим людям любой ценой.

Темная ночь все больше светлела и от выплывшей из-за туч луны, зарева пожара и от вспышек ракет, освещавших берег и море. Это помогло морякам определить свое место.

«Взрыв» и «Защитник» удачно форсировали минное заграждение и подошли к району 35-й батареи.

С берега фашисты уже открыли артиллерийский и минометный огонь. Осколки падали рядом, и все-таки с кораблей спустили шлюпки, чтобы принимать людей. И только ранним июльским рассветом тральщики отошли от 35-й батареи, легли курсом на Новороссийск, куда и прибыли в тот же день.

Забегая вперед, могу сообщить, что БТЩ «Взрыв» успешно воевал все последующие годы, а БТЩ «Защитник» стал первым гвардейским кораблем нашего соединения. Но это было потом.

А в самые критические дни июля последние защитники Севастополя уходили на чем было возможно: на буксирах и катерах, на плотах и шлюпках. Многие из уходивших достигали берегов Кавказа, когда человеческие силы были уже на пределе.

До самых последних дней оставались в Севастополе катерные тральщики. Эти небольшие суденышки несли службу охраны рейдов бухт Казачья и Камышовая. Там они базировались, маскируясь в камышах. С раннего летнего рассвета и до поздней ночи весь этот район подвергался жестокому артиллерийскому обстрелу и бомбежке.

Все мы, работавшие в штабе ОВРа, уходили из Севастополя на подводных лодках, лишь артиллерист соединения тральщиков Павел Михайлович Мохначев задержался на берегу. Он в самый последний момент встретил своего друга, дивизионного минера Григория Коляду, контуженного, оказал ему помощь и остался с ним.

Позже старший лейтенант Мохначев рассказал:

— Десятки фашистских самолетов поднимались с аэродромов Качи в ясное безоблачное небо. Мы с Колядой насчитали их до семи десятков, а потом сбились со счета. При бомбежке два катерных тральщика «Ильич» и «Реввоенсовет», находившиеся в Камышовой бухте, были повреждены осколками. Личный состав приложил все усилия, и к ночи 1 июля катера находились в строю. Поступила команда: «Следовать в Новороссийск». С наступлением темноты «Ильич» и «Реввоенсовет», приняв на борт раненых бойцов, стали выходить из бухты. Мохначев и Коляда находились на них.

А фашисты были близко. На берегу вспыхивали прожектора и шарили по воде, взлетали осветительные ракеты, сыпались пулеметные очереди и рвались снаряды. От близких разрывов и сотрясения корпуса на катере «Ильич» вышли из строя моторы, и он остановился. Момент был критический. Командир КТЩ был еще не опытный, и Павел Михайлович Мохначев, как старший по званию, принял командование на себя. В таких случаях говорят: «Промедление — смерти подобно!»

— Приготовить буксир! — приказал он командиру тральщика лейтенанту Мельникову. А на тральщик «Реввоенсовет», идущий впереди, передал семафор: «Принять буксир!» Так и сделали. Теперь оба тральщика хотя и медленно, но двигались. Надо было как можно быстрее выйти из зоны огня, оторваться от берега. Поэтому решили передать на «Реввоенсовет» продовольствие и компас с катера «Ильич» и перейти туда самим. Пока занимались перегрузкой, мотористы «Ильича» снова ввели в строй свою машину. Теперь тральщики, чтобы меньше привлекать к себе внимание фашистов, решили следовать каждый самостоятельно. Поврежденный тральщик «Ильич» шел так медленно, что только на рассвете июльского дня вышел в открытое море. Скорость была всего четыре узла. Моряки знают, что идти с такой скоростью — это почти что топтаться на месте. И все-таки тральщик шел, над ним пролетали немецкие самолеты, но либо цель казалась им неподвижной, либо они вовсе не замечали маленький корабль.

Командир КТЩ лейтенант Мельников распорядился укрыть всех бойцов в трюмы и кубрики, и палуба осталась пустой, как на покинутом корабле.

Иногда самолеты сбрасывали бомбы и на бреющем полете открывали огонь из пулеметов по тральщику, но маленький корабль оставался невредим.

Вот так, без запасов продуктов питания и пресной воды, без компаса, тральщик «Ильич» один медленно продвигался среди необозримого моря. Шли часы, сменялись сутки. Мохначев днем ориентировался по солнцу, а ночью по звездам, и тральщик все больше склонялся к югу, подальше от крымских берегов и возможной встречи с противником.

На пятые сутки измученные люди увидели вдали гористые берега. Нет, это были не Кавказские горы. По характерным контурам побережья Мохначев определил, что перед ним открылся турецкий берег примерно в районе Синопа. И хотя у моряков уже не было ни капли пресной воды и ни крошки хлеба, они не вошли в турецкие территориальные воды, а повернули на восток, к своим берегам, к Батуми. Последний отрезок пути оказался самым трудным. Шли уже шестые сутки похода, на борту находилось пятьдесят шесть человек — голодных, измученных и раненых бойцов, но это были советские люди, и они терпеливо переносили невзгоды.

На шестые сутки, когда до Батуми было еще далеко, на раскаленном знойном горизонте показался силуэт военного корабля. Никто не знал, чей это корабль. А от сильного переутомления, от напряжения стольких дней, проведенных в открытом море в ожидании возможной встречи с фашистами, и Мохначеву, и командиру катера Мельникову показалось, что появился корабль противника. И шел он прямо на катерный тральщик.

Мохначев подал команду:

— Приготовиться к бою!

У него был дерзкий план. Если фашистский корабль подойдет вплотную, внезапно открыть огонь, занять палубу и овладеть кораблем противника. В случае неудачи — драться до последнего. Флаг ни в коем случае не спускать, живыми в плен не сдаваться!

Все залегли на палубе, изготовили автоматы и пулеметы, а у некоторых бойцов нашлись и ручные гранаты.

Наступили минуты грозного и томительного ожидания. Тральщик не менял курса, и неизвестный корабль все приближался. Воспаленными глазами сигнальщики не могли никак опознать, что это за корабль, чей он? Наконец в сильный артиллерийский бинокль Мохначев разглядел человека, стоявшего на правом крыле мостика, и первое, что бросилось в глаза, — развевающаяся на ветру длинная раздвоенная седая борода.

Такая борода была единственной на Черноморском флоте, и принадлежала она известному моряку — капитану [9] 1 ранга Григорию Александровичу Бутакову, которого Мохначев хорошо знал. От сердца сразу отлегло.

— Наш корабль, свои! — обрадованно крикнул Мохначев бойцам, и тотчас вся верхняя палуба заполнилась людьми. Они размахивали бескозырками, кричали «ура!».

Это был сторожевой корабль Черноморского флота, на гафеле которого развевался советский Военно-морской флаг. На тральщике «Ильич» подняли свои позывные.

Через некоторое время сторожевой корабль подошел еще ближе.

— Свои... из Севастополя! — доложил в мегафон командир тральщика Мельников. Сторожевик взял тральщик на буксир. Люди были накормлены, а раненым оказана помощь.

В кают-компании сторожевого корабля Мохначев встретил своего однокашника по военно-морскому училищу штурмана Смирнова. Тот долго смотрел на него и не мог признать в худом, обросшем, с воспаленными глазами человеке старшего лейтенанта Мохначева.

Утром следующего дня корабль с тральщиком на буксире ошвартовался в порту Батуми. На берегу росли зеленые пальмы, спокойно проходили люди, настежь были раскрыты двери кофейни.

КТЩ «Ильич» был последним из кораблей нашего соединения, вернувшихся из Севастополя.

Люди не могут забыть пережитое и выстраданное. Они сделали все, что было в их силах. И у нас, тех, кто живым выбрался из Севастополя, память об этом городе осталась на всю жизнь.

Прощаясь с Севастополем в последние трагические часы, каждый из нас твердо верил и говорил:

— Мы вернемся к тебе, Севастополь!

Глава вторая.

На плавучей базе

Река бурно мчала мутную глинистую воду среди плоских зеленых берегов, и казалось, в любую минуту потоки ее могут хлынуть через край и затопить все вокруг.

После обильных и продолжительных дождей горные реки и ручьи устремились с высот в низменность.

Река плескалась и шумела. Она несла в пенистом водовороте трухлявые пни, черные коряги, пожелтевшие листья деревьев. Бурные потоки воды поднимали и раскачивали корпуса кораблей, прижавшихся к левому берегу реки. Всплески воды перехлестывали через борт и, сверкая на солнце брызгами, растекались по палубе.

Еще до наступления полосы проливных дождей отряд военных кораблей вошел с моря в устье беспокойной реки. Тральщики и сторожевые катера, поднимаясь вверх против течения, швартовались к временным причалам, а иногда крепили швартовы и за стволы близко растущих деревьев.

Пологие берега реки заросли сочной, яркой травой, невиданной высоты папоротниками, а ольха, граб и тутовые деревья вплотную подступили к воде.

В верховьях реки лес казался непроходимым и необитаемым. Только журчание и клекот воды нарушали девственную тишину. Ни человека, ни лодки здесь не были видно. В нижнем же течении, ближе к морю, расположились [11] на стоянку сейнеры и торпедные катера. На берегу поднимались на высоких сваях дома местных жителей.

Теплым и влажным утром,, когда жирная, покрытая илом земля дымилась и в вязкой тине болота лениво барахтались буйволы, я возвращался из госпиталя.

Последняя ночь, проведенная на' койке плавучего госпиталя, была тревожной. Проливной дождь со шквалистым ветром бил и трепал утлый пароход с красными крестами на бортах. В невидимом небе сверкали молнии, и грохот грома, как разрывы бомб, разносился по берегам черной реки. Это было необычным для такого времени года, но в этих краях даже зимой вместо снега выпадал дождь.

Сейчас ничто не напоминало о беспокойной ночи, и я любовался веселым и буйным разбегом реки, солнечными берегами.

Еще издали я увидел прильнувшую к берегу плавучую базу кораблей нашей бригады — «Очаков».

По зыбкой сходне мимо часового поднялся я на палубу. Необычайно оживленно и шумно было в кают-компании. С кораблей прибыли и ожидали приема у контр-адмирала командиры дивизионов, флагманские специалисты.

Небольшого роста офицер, с веселыми и насмешливыми глазами, разговаривал с капитан-лейтенантом Чугуенко, недавно назначенным на должность флагманского штурмана бригады. Этим офицером был командир 1-го дивизиона тральщиков капитан 3 ранга Ратнер. Очень энергичный и острый на язык, он считался одним из лучших командиров, был влюблен в морскую службу и ревностно поддерживал на кораблях морские обычаи и традиции.

Я едва успел поздороваться, как был втянут в круговорот оживленной беседы.

Стояла поздняя осень 1942 года. Это было горькое и трудное время. Ожесточенные бои шли на горных перевалах. Немцы любой ценой стремились прорваться к морю, захватить Туапсе, Поти, Батуми, чтобы поставить Черноморский флот перед катастрофой. Они уже готовились разместить своих раненых в санаториях Сочи, строили планы вывоза нефти из Батуми. А турецкая печать гадала, будет ли Черноморский флот прорываться через Босфор или будет затоплен, как это произошло в 1918 году, когда оставшиеся верными революции корабли, находясь [12] в безвыходном положении, были затоплены в Новороссийской бухте.

На море по-прежнему врагом номер один была немецкая бомбардировочная и торпедоносная авиация, а в районе Геленджик — Туапсе действовали торпедные катера противника. И когда стало известно, что корабли соединения должны конвоировать суда с войсками в Туапсе, где на перевалах к Черноморскому побережью шли ожесточенные бои с фашистами, многие задумались: это была сложная и трудная задача. На совещании у контр-адмирала должен был решиться вопрос, какие корабли будут охранять транспорт и кого назначат командиром конвоя.

Естественно, что эти вопросы волновали собравшихся, но прямо о предстоящем походе не говорили.

— Отплавался наш флагман! — с грустной иронией проговорил Ратнер, обращаясь к собравшимся.

— А что такое? В чем дело? — посыпались вопросы.

— А вы что, не слышали разве? — спросил Ратнер. — Старика «Коминтерн» приказали разоружить. Пушки пойдут на оборону Туапсе, а корпус посадят на грунт у входа в реку, чтобы не заносило устье илом и песком. А то мы скоро и входить в море не сможем!

Кто из нас не знал этот старинный корабль, одногодок, знаменитого крейсера «Аврора»! В годы восстановления Черноморского флота «Коминтерн» был флагманом на Черном море. На нем служили когда-то и командир нашего соединения контр-адмирал Фадеев, и многие другие старые черноморцы. «Коминтерн» активно участвовал в боях под Одессой, Керчью и Феодосией, но не так давно при массированном налете авиации на Поти старый крейсер был сильно поврежден и к дальнейшему боевому использованию не пригоден. И все-таки расставаться с «Коминтерном» было жалко.

Потом разговор зашел о другом. Последней сенсацией на плавбазе были похождения медвежонка, взятого матросами на «воспитание». За время своего недолгого пребывания на корабле он успел натворить много бед: забрался в каюту контр-адмирала, перевернул там все и позавтракал туалетным мылом. Ему понравилась койка флагманского артиллериста Федоренко, и он улегся на ней и не уступал место хозяину. А на днях медвежонок захотел полакомиться: пробрался на корабельный камбуз и перевернул многоведерный бак с компотом. В конце [13] концов контр-адмирал распорядился списать беспокойного «моряка» на берег.

В кают-компанию торопливо вошел адъютант командира соединения Осипов:

— Контр-адмирал приглашает к себе капитана третьего ранга Ратнера!

Разговор прервался, и я, воспользовавшись этим, подошел к штурману Чугуенко.

— Ну что ж, пойдем ко мне, — предложил Чугуенко. — Познакомлю с обстановкой и расскажу, что нового у нас произошло за время твоего отсутствия.

В каюте у Чугуенко на столе лежала стопка газет.

— Читал? — спросил он, разворачивая одну из них. — Я сохранил этот номер.

Это была газета «Красный черноморец» от 2 августа 1942 года. В ней я увидел приказ командующего флотом о награждении группы участников обороны Севастополя. Среди награжденных орденом Красного Знамени была и моя фамилия.

Чугуенко рассказал, как одним из первых кораблей на реку вошел тральщик «Якорь» и несколько сторожевых катеров. Недалеко от селения на реке установили недостроенный корпус транспорта и на нем создали плавучую мастерскую, столь необходимую для ремонта кораблей, а позже на реке поставили и плавучую базу кораблей.

Я с интересом слушал Чугуенко. Дело в том, что сразу после оставления Севастополя в июле я был откомандирован в Астрахань, где вошел в состав комиссии для составления отчета об обороне Севастополя. В комиссию вошли представители Черноморского флота и Приморской армии. По возвращении на Кавказ я попал в госпиталь. По должности я был командиром по оперативной части бригады (помощник начальника штаба). Естественно, меня в первую очередь интересовала оперативная обстановка на Черном море.

Чугуенко рассказал о героической обороне Новороссийска. В городе был создан оборонительный район, объединивший защитников города на суше и на море. Моряков возглавлял командующий Азовской флотилией контр-адмирал С. Г. Горшков. 11 сентября 1942 года у стен цементного завода «Октябрь» фашисты были остановлены и

больше не продвинулись ни на метр. Теперь противник рвется через горные перевалы к Туапсе. Но и там ему не пройти!

Захватив Севастополь и часть Новороссийска, немцы рассчитывали свернуть боевые действия на Черноморском флоте. Но не вышло. Мы по-прежнему являемся хозяевами на Черном море! Черное море — наше море!

Главная задача нашего соединения — это обеспечение морских перевозок для фронта. Тральщики и сторожевые катера ежедневно ходят в конвои, несут службу охранения своего побережья. А каждый конвой — это бои с подводными лодками и авиацией противника, которая досаждает нам больше всего. Соединение наше теперь называется бригадой траления и заграждения.

Основной корабельный состав прежний: базовые тральщики и сторожевые катера, а также катерные тральщики и более мелкие суда.

Много новостей было и в штабе соединения. Только что прибыл и приступил к работе новый начальник штаба капитан 2 ранга Александр Федорович Студеничников.

— Ну и как он? — спросил я Чугуенко о новом начальнике штаба. Чугуенко собрался ответить, но в это время над головой раздался шум.

— А вот послушай, — загадочно сказал Чугуенко. «Тук, тук, тук» — гулко стучали чьи-то каблуки по железным ступенькам трапа.

— А сейчас услышишь телефонный звонок, — не объясняя в чем дело, продолжал Чугуенко.

И действительно, раздался короткий звонок, и в телефонной трубке послышался отрывистый голос:

— Зайдите ко мне!

— Есть! — ответил Чугуенко. — Идем, по дороге расскажу, — продолжал он, положив телефонную трубку. — Каюта моя, как видишь, расположена под адмиральским салоном, и мне всегда слышно, когда начальник штаба спешит к контр-адмиралу. Надо сказать тебе, что новый начальник штаба человек быстрый и энергичный. Сейчас будут даны цеу!

Вместе со штурманом Чугуенко я вошел в каюту. Капитан 2 ранга Студеничников оказался человеком высокого роста, плотным, в просторном кителе с белым [15] жестким подворотничком. Темные глаза его смотрели твердо и решительно. Принял он меня и Чугуенко стоя. Распоряжения отдавал быстро и лаконично. Чугуенко едва успевал делать пометки в блокноте. В нем было столько энергии, неперебродившей силы, что, казалось, мостик быстроходного корабля был бы более подходящим для него местом, чем штабная каюта. Может быть, это впечатление складывалось потому, что Студеничников был полной противоположностью прежнему нашему начальнику штаба, человеку очень спокойному и неторопливому.

Я представился. Студеничников внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Отдыхайте, позже я с вами поговорю, хотя контрадмирал, кажется, уже приготовил вам задание.

Мы вышли на верхнюю палубу. Река по-прежнему гнала мутные воды, шумела и булькала у борта корабля. Чугуенко достал портсигар, собираясь закурить, но в это время вахтенный сигнальщик с ходового мостика вдруг громко крикнул:

— Человек за бортом!

Все, кто находился на верхней палубе, бросились к борту корабля. Потоки вспученной, разъяренной воды гнали и кружили рыбачью лодку, в которой - сидела девушка. Она упрямо гребла к берегу одним веслом: второе, наверное, унесла река. Но течение кружило лодку и выносило ее снова на середину реки.

Боцман плавбазы, пожилой усатый мичман, с криком «Полундра!» широко размахнулся и бросил пеньковый трос. Девушка схватила его, но лодка резко накренилась и зачерпнула воды. Раздался испуганный крик, трос упал, и полузатопленную лодку снова закружила река.

В этот же миг капитан-лейтенант Чугуенко прыгнул на стоящий по корме рейдовый катер. Застучал мотор, и катер ходко пошел вниз по течению, догоняя лодку, на которой все еще видна была красная косынка.

Когда катер подошел к плавбазе, на палубу сошла девушка со светлыми волосами, выбившимися из-под косынки. Она посмотрела на Чугуенко, вытиравшего платком мокрые руки, на золотые нашивки на рукавах его кителя.

— Спасибо, товарищ капитан-лейтенант! — И, улыбнувшись, лукаво спросила: — Китель не испачкали? [16]

— Нет, ничего. А лодку мы оставим себе как трофей! — также улыбаясь, ответил ей Чугуенко.

— Вы уж лучше берите трофеи у немцев, — сказала девушка, — а это — лодка нашей плавмастерской!

— Ну что ж, у вас на плавмастерской народ богатый, не грех и лодку отобрать, — пошутил Чугуенко.

Девушка ничего не ответила, легко сбежала по трапу на берег, шлепая по теплой палубе тапочками, и скрылась среди зеленых зарослей.

В это время от рубки дежурного по кораблю отделился вахтенный матрос и, придерживая свисавшую на грудь длинную цепочку боцманской дудки, направился к нам.

— Ну вот и начинается! Это за мной, — с досадой сказал Чугуенко, бросая папиросу. Но он ошибся: вахтенный обратился ко мне:

— Товарищ капитан третьего ранга, вас вызывает контр-адмирал!

Командир бригады контр-адмирал Фадеев легкой походкой, совсем как у здешних кавказских жителей, расхаживал по каюте. Это был высокий худощавый человек, поседевший раньше времени. Его худое лицо со строгими черными глазами говорило о твердой воле и энергии.

Контр-адмирал спросил, как я себя чувствую. Я доложил, что поправился после госпиталя и готов приступить к выполнению своих обязанностей.

— Вот и хорошо, Дубровский. Отправляйтесь-ка сейчас и проверьте организацию службы на всех сторожевых катерах. Посмотрите, как занимаются боевой подготовкой. Действуйте!

Контр-адмирал Фадеев всегда называл наши новые катера сторожевыми. И это было справедливо. Официально они и именовались сторожевыми катерами типа МО-4, что означало «малый охотник» за подводными лодками, в отличие от БО — «больших охотников».

Прежде чем отправиться на сторожевые катера, я зашел в штаб к оперативному дежурному, чтобы ознакомиться с обстановкой на море. В штабе оглушительно стучали пишущие машинки, в радиорубке беспрерывно пищали приемные и передающие аппараты, сновали чертежники, писаря и шифровальщики. Было душно и жарко. Я снова окунулся в привычную напряженную работу штаба. [17]

На огромной карте Черного моря, вдоль побережья от Батуми до Геленджика, были изображены базы кораблей Черноморского флота. Красным карандашом были отмечены на карте наши корабли и самолеты, синим — противника. Я смотрел на карту, и мне виделись воздушные бои с самолетами противника, коварные нападения подводных лодок, дальние набеги на вражеские коммуникации. Черные кресты на карте показывали места гибели кораблей.

Припомнилась и такая картина: захлебываясь, бьют пулеметы ДШК, вздрагивают раскаленные стволы зенитных пушек, отбиваясь от стаи «мессертмиттов», навалившихся на полный горючего танкер. Море кипит от разрывов бомб, на танкере вспыхивает пожар, и густой черный дым плотно ложится на воду. Рев самолетов, грохот разрывов снарядов и торопливые пальцы радиста, передающего в штаб: «Атакован самолетами противника... вышлите истребители прикрытия». И вот уже влажный синий бланк лежит на столе у оперативного дежурного. По вызову поднимаются с аэродрома дежурные истребители, выходят из базы на помощь корабли. А в это время в штаб приходят новые радиограммы, звонят телефоны, поступают доклады с сигнальных постов: «Подлодка противника атаковала тральщик», «С моря на базу идет большая группа «юнкерсов». Воют сирены, падают бомбы...

Работа офицера-оператора в штабе плавающего соединения незаметна. Он не ходит в атаку с автоматом в руках, не стреляет из пушек по кораблям противника, не высаживается с разведчиками за линию фронта. Но офицер-оператор должен днем и ночью ясно представлять себе обстановку на море, как бы сложна она ни была. Он должен точно знать, какие корабли соединения идут в конвое и какие производят поиск подводных лодок, какие стоят в базе в готовности и какие дерутся в море с «мессершмиттами». Оператор должен обладать прекрасной памятью, чтобы в любое время, даже если его разбудят ночью, мог ответить, сколько боезапаса и горючего на том или ином корабле, кому и откуда лучше оказать помощь и куда направить для срочного ремонта. Он должен знать командира каждого корабля, знать, на что способен каждый из них, да и самому быть готовым действовать в любой обстановке.

И никогда ни одной минуты нельзя быть спокойным, [18] так как боевая обстановка на море меняется беспрерывно, быстро и неожиданно: вот среди волн вдруг показывается на миг перископ подлодки или со стороны солнца появляются черные силуэты «мессершмиттов».

Но вместе с тем офицеры штаба (оператор, штурман, минер, артиллерист) не сидят безвылазно в штабе на плавбазе. Они ходят с кораблями в конвои, участвуют в набегах на коммуникации противника, следуют с тральщиками на минное поле. Так и я получил на этот раз задание проверить организацию службы на сторожевых катерах.

Проверка службы на сторожевых катерах оказалась делом не простым. Катера воевали и редко, а практически почти никогда не собирались всем дивизионом вместе. Они все время в движении, конвоируют в море суда, выходят в дозоры, высаживают в тылу противника разведчиков, и лишь изредка их можно застать в порту.

Кто-то из моряков сказал: «Дивизион сторожевых катеров я всегда представляю либо находящимся в море, либо выходящим из гавани». И в то же время на сторожевых катерах вели вахтенный журнал и навигационный, а также и другие документы — все так, как на большом корабле.

Чтобы побывать на всех катерах, мне придется выходить вместе с командой того или иного катера в море, когда он на задании, или переходить в соседний порт, где можно было застать другие катера. Мне предстояло пройти по всему кавказскому побережью, от главных наших портов Поти и Батуми до прифронтового Геленджика, заходя в Очемчири, Сухуми, Сочи и Туапсе, в большие и малые гавани, туда, где могли базироваться сторожевые катеру.

Через полчаса я уже снова шел протоптанной влажной тропинкой по берегу беспокойной реки.

Вскоре у береговых зарослей я обнаружил замаскированный ветвями деревьев корпус недостроенного корабля — это была плавбаза сторожевых катеров. Шаги гулко раздавались среди железных переборок и палуб. Кубрики и каюты хотя и белели еще свежевыструганным деревом и фанерными перегородками, но были уже основательно обжиты людьми.

На плавбазе меня встретил среднего роста, с обветренным лицом, каштановыми волосами и доверчивыми голубыми [19] глазами офицер. Это был заместитель командира дивизиона по политической части капитан-лейтенант Александр Григорьевич Косидлов. Быстро уложив блокнот в висевший через плечо армейский планшет, капитан-лейтенант поздоровался со мной и предложил:

— Пойдемте на катер вместе.

По дороге разговорились. Косидлов оказался человеком общительным, жизнерадостным. Говорил он убежденно и горячо, и каждый раз, когда улыбался, на лице его появлялись ямочки.

Я знал Косидлова еще по обороне Севастополя, когда он в марте 1942 года пришел в 1-й дивизион и сменил полкового комиссара Моисеева, человека заслуженного, которого в соединении все любили и уважали. Моисеев был назначен заместителем начальника политотдела нашего ОВРа.

— Здорово помог нам приказ Главнокомандующего от 28 июля! — продолжал Косидлов. — Очень вовремя и крепко в нем сказано: «Отступать дальше — загубить себя и вместе с тем нашу Родину... Ни шагу назад без приказа высшего командования». Мы этот приказ довели до каждого бойца. А как же. Это призыв нашей Родины и партии.

В том, как говорил Косидлов, во всех его поступках и стремлениях видно было, что он любил свое дело и был достойным преемником комиссара Моисеева.

Наконец мы пришли. Небольшой узкий катер вплотную прижался бортом к берегу. От растущих у воды деревьев на мостик и палубу падал зеленый свет, и все здесь казалось спокойным: высокие заросли деревьев на берегу, и безоблачное синее небо над быстрой рекой, и густой запах трав и цветов в неподвижном воздухе.

Я волновался, поднимаясь по сходням на деревянную, недавно политую речной водой палубу сторожевого катера. Приятное чувство, что снова вернулся в родную семью, охватило меня. Любовь к малым кораблям объяснялась тем, что в начале своей службы на флоте мне много лет довелось плавать на торпедных катерах. А первые впечатления о море и кораблях навсегда остаются в памяти моряка. И сколько бы потом ни плавал на других кораблях, сторожевые и торпедные катера навсегда остаются в памяти, как самые романтические корабли нашего флота. [20]

Командир катера лейтенант Петр Чеслер находился на мостике. Быстрый и по-мальчишески задорный, он ловко сбежал по трапу и пошел мне навстречу. Его черные большие глаза весело и приветливо блестели.

— Проводим учение по связи, — доложил он, здороваясь. — Командир дивизиона находится на катере 091!

Я сообщил Чеслеру, с какой целью прибыл, предложил ему продолжать учение. Чеслер посмотрел на рядом стоящие катера, обвисшие в безветрии флаги, и лицо его приняло сосредоточенное выражение. Он молча пошел в штурманскую рубку, взял со столика стопку радиограмм, над которыми работал его помощник, прочитал их и снова поднялся на мостик.

Я уже собрался было перейти на катер 091, чтобы встретиться с командиром дивизиона, но в это время вахтенный сигнальщик принял семафор: «Отбой учению. Катера к бою и походу изготовить.

Командир дивизиона».

Чеслер выслушал сигнальщика и довольно улыбнулся. В море, в поход! Это гораздо интереснее, чем заниматься учением по связи. Он перешел на правое крыло, перегнулся через поручни и громко — как это любят делать старые артиллеристы — скомандовал:

—  «Дробь»{1}! Корабль к бою и походу изготовить!

Помощник не понял, в чем дело, и, считая, что поступила новая вводная, выжидательно посмотрел на Чеслера. Тот спохватился:

— Отбой учению.

Вместе с Чеслером я отправился на плавбазу сторожевых катеров.

На плавбазе я познакомился с новым командиром 1-го дивизиона катеров. После оставления Севастополя были произведены перемещения на соединении: откомандирован прежний командир дивизиона и вместо него назначен капитан-лейтенант Василий Афанасьевич Ладонников, ранее служивший в морских частях пограничных войск, награжденный за боевые заслуги орденом Красного Знамени. Ладонников производил впечатление сильного, мужественного человека, сурового на вид. [21] Пока Ладонников проводил перед выходом инструктаж, я позвонил по телефону и получил разрешение начальника штаба следовать с катерами в Поти.

Заработали моторы, задрожала деревянная палуба. Катера один за другим покидали зеленые берега реки и спускались вниз по течению к морю.

Под вечер прибыли в Поти. Когда швартовались, к пирсу подошел и сторожевой катер 081, командиром которого был старший лейтенант Семен Григорьевич Флейшер. Я его хорошо знал: он прибыл к нам в ОВР Севастополя незадолго до начала войны и проходил стажировку на катерах, будучи мичманом-курсантом. В начале войны Флейшер был произведен в лейтенанты и назначен помощником командира сторожевого катера 081. А через две-три недели Флейшер уже сдавал экзамен на самостоятельное управление катером. Теперь старший лейтенант Флейшер — опытный и боевой командир. В активе его — героическая оборона Одессы и Севастополя, высадка десанта в Евпаторию. Многочисленные походы и бои закалили экипаж сторожевого катера 081.

Я запомнил экипаж этого катера еще и потому, что на нем были первые орденоносцы нашего соединения, о боевых делах катера 081 сообщало Совинформбюро от 28 июля 1941 года. А 16 октября того же года сторожевой катер 081 под командованием Флейшера ночью уходил с теплоходом «Украина», на борту которого был последний полк защитников Одессы.

Было приятно вновь встретиться с экипажем этого боевого катера.

На берегу в Поти было тепло, казалось, лето еще не кончилось. Когда заглохли моторы, береговой бриз принес запахи эвкалиптов, отцветающих роз и древней колхидской пыли. Пушкин назвал этот край «пламенной Колхидой». Местность богата экзотическими растениями, там росли лимоны и апельсины, виноград и бамбук и почти двести сорок дней в году шли обильные дожди. У деревянного моста через илистую реку Риони, разделявшую город, кричали лягушки. Беспрерывное кваканье преследовало нас в любое время дня, в любой части города. Острословы прозвали этот приморский городок Квакенградом.

На переходе морем я от Чеслера узнал о судьбе старшего лейтенанта Глухова. Это был офицер, прославившийся [22] своим мужеством в дни обороны Севастополя. В последнем походе кораблей 2 июля Глухов был тяжело ранен и отправлен в тыловой госпиталь.

Чеслер сообщил, что Глухов сейчас поправился, но еще не плавает, хотя и без дела не сидит. Контр-адмирал назначил его постоянным представителем нашей бригады в Поти. Он заботится о базировании катеров в порту, их ремонте, снабжении горючим и боезапасом.

Сойдя с катера на пристань, я в наступившей уже темноте лицом к лицу встретился с Глуховым. Он знал о том, что катера придут, и вышел нас встретить.

Горячо пожимая руку, Глухов сказал мне:

— Давно мы не виделись с тобой. Вот сейчас определю катера и пойдем ко мне потолкуем!

Было уже совсем темно, когда мы с Глуховым добрались до его «резиденции». Только здесь при свете электрической лампы я его разглядел. Глухов за это время сильно изменился. Его сухое лицо северянина с туго обтянутыми скулами стало еще суровее, но чистые глаза цвета морской воды приветливо улыбались. И все же это был прежний Глухов — все те же упрямые бороздки на лбу, широкий нос, честные глаза и большие руки труженика.

Надо сказать, что, суровый внешне и требовательный на службе, Глухов был по натуре простой, добрый, общительный и даже уступчивый человек. Человек высокого воинского долга, все свои силы отдававший корабельной службе, Глухов умел и отдыхать. Те, кто близко знал его и бывал с ним на берегу, помнят, что в компании Глухов был веселее всех.

Скуповатая опрятность царила в маленьких служебных комнатах. И как-то непривычно было видеть этого боевого моряка в береговой обстановке, рядом с телефонными аппаратами на канцелярском столе.

Матрос в белой форменке принес медный чайник и бутылочку смородинного экстракта.

Пока Глухов разливал чай, я расспрашивал его:

— Слышал я, Дмитрий Андреевич, что ты чуть не попал к немцам в лапы, когда лечился в госпитале в Кисловодске. Правда ли это?

Глухов усмехнулся:

— Был такой случай.

От блестящего медного чайника исходило знойное тепло. И Глухов вспомнил свой последний поход 2 июля, [23] как он, раненный, лежал на мостике и пил воду из такого же тяжелого медного чайника.

Обычно скупой на слова, Глухов на этот раз охотно рассказал мне о своих злоключениях:

— В Новороссийске меня сняли с катера, затем долго везли на санитарном поезде. Однажды утром поезд остановился у небольшого, тихого, чем-то напоминавшего наш, севастопольский, вокзала. Это был Кисловодск.

Несмотря на ранний час, за деревянной оградой молча стояла толпа женщин. Мне надолго врезалось в память напряженное ожидание людей на перроне: вот сейчас откроется дверь вагона и по ступенькам, придерживая костыли, спустится муж, сын или брат. У меня и теперь перед глазами эта картина!

Первыми, как всегда, на перрон высыпали ходячие раненые. Они с любопытством рассматривали окружающие город высокие зеленые горы, большие корпуса санаториев, где размещались теперь госпитали, и стоящих у вокзала женщин. За ними с помощью медицинских сестер вышли и другие, и, наконец, на носилках вынесли нас, тяжелораненых.

Я ехал в санитарной машине и рассматривал в окно город, где мне предстояло лечиться.

Подъехали к госпиталю. Не успел шофер выключить мотор, как девушки-санитарки ловко подхватили мои носилки. Дежурный врач коротко сказал: «В хирургию!» «В первое хирургическое!» — повторила сестра в белом халате, что-то отмечая в документах, и носилки снова закачались.

«Сколько же здесь хирургических? — соображал я. — И зачем мне в это отделение? Неужели операция?» Осколки уже были извлечены из бедра и из-под левой ключицы.

Меня внесли в палату и уложили в постель. С соседних коек с любопытством смотрели раненые. После беспокойной дороги, очутившись в тихой палате, я задремал.

Когда проснулся, вокруг моей койки стояли люди в белых халатах. Я уже знал из небольшого своего опыта, что это значит.

Врачи, тихо разговаривая, не спеша, осторожно рассматривали ногу. Наконец один из них сказал:

— Что ж, дорогой капитан, — я уже привык, что всех офицеров-моряков называют капитанами. — Дело серьезное, пожалуй, нужно немедленно хирургическое вмешательство...

Вот когда я действительно испугался. «Операция? Могут ногу отнять! А как же подниматься на мостик корабля? Как бежать во время боевой тревоги по трапу?»

И по тому, как мучительно и долго я молчал, врачу стало все ясно.

— Давайте говорить начистоту, капитан. Операция серьезная, но мы примем все меры, чтобы вы остались в строю. Будете плавать еще, капитан! — добавил он. — Решайтесь! — И, откинув полу халата, вытащил карманные часы. Щелкнула крышка. Бесшумно вышли из палаты врачи.

«Хирургическое вмешательство, — раздумывал я тогда. — А что оно даст? И может быть, после нескольких мучительных дней придется все-таки потерять ногу?»

В палате было тихо. Лежавший у окна напротив меня больной осторожно откинул одеяло. Только розовая кожица на худой ноге говорила о перенесенной операции.

— Вот уже второй день хожу без костылей, — сказал он.

«Хорошо», — подумал я. Долго лежал с закрытыми глазами, не слыша ни разговоров соседей, ни приглушенной музыки из репродуктора.

Через широко раскрытые двери в палату въехал узкий белый стол на колесах, и меня увезли в операционную.

Потом пошли длинные и тревожные бессонные ночи. Нога, положенная в гипс, казалась то зажатой в тиски, то опущенной в кипяток. Уколы морфия плохо помогали, а гипс снимать было нельзя. Иногда мне казалось, что нога жила самостоятельно; я разговаривал с ней и, укладывая, ругал ее.

Затем наступили блаженные дни выздоровления. И уже мечтал я о том, как выйду из госпиталя, снова увижу море и корабли, встречу матросов, с которыми вместе в последний раз ходил в Севастополь...

По старой корабельной привычке просыпался я рано. Рассвет обычно только угадывался, но прямоугольник окна уже белел и становились видны крыши соседних домов. Они чернели, покрывались мелкими каплями росы, казалось, что их смочило дождем. Но вот вспыхнули яркие [25] лучи, и все вокруг стало веселым и свежим. Солнечный свет, пробиваясь сквозь зелень деревьев, пятнами лежал на полу. В репродукторе, висящем на стене, что-то шуршало, словно там возился нахальный мышонок.

За окном отчетливо стучали по тротуару каблучки — это спешили на работу женщины. Мужчина обычно идет неторопливо, шагает на полную ступню, по дороге закуривает, и синий дымок поднимается вверх. Но мужские шаги редки.

Нас, выздоравливающих, днем вывозили на машинах в горы, и, лежа на топчанах, мы вдыхали сладкий, медовый воздух, вглядывались в безоблачную ширь синего неба и слушали несмолкаемый шум деревьев. Из сосновой рощи наплывали теплые смолистые запахи. Знаешь, какая радость, когда вновь возвращаешься к жизни, чувствуешь, что можешь стоять на ногах!

Но война докатилась и сюда. Возвратившись однажды вечером в госпиталь, мы увидели, как выносили из палат тяжелораненых и отправляли на вокзал. Поспешно уходили санитарные поезда. Городок был в горах, на отдельной железнодорожной ветке, и, перехватив узловую станцию Минеральные Воды, противник мог отрезать его от магистральной железной дороги Москва — Тбилиси.

Уже в сумерках всех нас, ходячих и выздоравливающих, собрал комиссар госпиталя.

— Поездов больше не будет, — сказал он, — а оставшиеся санитарные машины и повозки заберут тех из вас, кто не может идти самостоятельно. Остальным же надо уходить пешком. Проводники у нас есть, берите с собой харч — ив дорогу!

Большое мужество и находчивость проявил в эти дни наш черноморец капитан 2 ранга Грозный, он тоже лечился со мной в одном госпитале. Грозный сумел организовать и сплотить раненых и многим помог выбраться из Кисловодска.

Уходили мы небольшими группами. Ясный и прозрачный день вдруг к вечеру разразился грозой, да такой сильной, какая бывает только в горах. Я надолго запомнил эту горную грозу: и белые яркие вспышки молний, и могучий вулканический грохот грома, и шум столетних деревьев, согнувшихся под тяжестью ветра.

Закрепив за плечами вещевые мешки, накинув сверху госпитальные халаты, под проливным дождем мы уходили [26] из города. Мокрые и грязные, с трудом пробирались горными тропинками. Только в полдень на следующие сутки наша группа добралась до станции Нальчик. Я долго ходил среди санитарных поездов и эшелонов с эвакуированными, разыскивая знакомых моряков. Опираясь все еще на палку, я шел по перрону, когда из окна вагона только что прибывшего санитарного поезда кто-то окликнул:

— Дмитрий Андреевич! Живой! Иди к нам!

А через несколько минут я уже сидел в купе вагона, где встретил своего приятеля Георгия Терновского, вместе лечились в госпитале, и еще нескольких знакомых офицеров...

Рассказ Глухова о Кисловодске меня интересовал еще и потому, что кроме раненых офицеров нашего соединения в Кисловодск были эвакуированы и наши семьи. Что с ними, как они выбрались оттуда, мы до сих пор не знали.

— С этим эшелоном выздоравливающих моряков я и прибыл сюда, в штаб военно-морской базы. В отделе кадров категорически заявил: «Долечиваться в госпиталь больше не пойду. Только на корабль!»

На причалах знакомого порта Поти, 1де, на мое счастье, стояли сторожевые катера, первым, кого я встретил, был Петр Чеслер. Увидев сторожевые катера и своих боевых товарищей, почувствовал: «Ну, теперь-то я дома».

— И вот, как видишь, корабли плавают, а я сижу на берегу, — невесело закончил Глухов. — И это еще хорошо, а то наш флагманский врач Гелеква опять хотел отправить меня в госпиталь. Да и семья сейчас рядом со мной — в Поти. В первый раз за время войны увидел их. Но я надеюсь, что скоро снова буду плавать: врачи говорят и контр-адмирал обещает!

Глухова тянуло в море, в дальние походы, где можно было лицом к лицу встретить врага и разгромить его в бою. И мне казалось, что я понимаю его. Я вспомнил слова, сказанные им однажды:

— - Я уж лучше буду семь дней в море штормовать, чем сутки сидеть на берегу.

Глухов относился к той категории моряков, которые на все соблазны береговой жизни отвечали коротко и твердо:

— Наше дело — море! [27]

Гибель командира

Той же ночью мы с катерами ушли конвоем{2} в Туапсе. А днем радист сторожевого катера 081 перехватил тревожное радиодонесение от БТЩ «Взрыв»: «Атакован бомбардировщиками. Срочно вышлите самолеты прикрытия». И позже, когда на море вовсю гулял шторм, поступило короткое приказание: «Всем кораблям и судам, находящимся в районе Новороссийск — Геленджик, немедленно оказать помощь БТЩ «Взрыв». Далее следовали координаты тральщика.

Можно было предположить, что с кораблем что-то приключилось. Позже стало известно следующее. БТЩ «Взрыв» выходил на боевое задание. Спокойный и уверенный, командир корабля Ярмак находился на правом крыле мостика. Ничто не предвещало опасности. Ранним утром, когда выходили из порта, из-за гор показалось солнце; было прохладно, ночные заморозки побелили еще зеленую траву, припорошили железную палубу. А. когда поднялось солнце, стало по-осеннему тепло и море лежало спокойным. И вдруг прямо на глазах у Ярмака погода резко изменилась: подул суровый норд-остовый ветер, небо нахмурилось и потемнело.

Ярмак почувствовал, как незаметно назревает опасность. Только что ровное и гладкое море начало морщиться и бугриться, и вскоре разразился шторм. И уже шла крупная волна, сворачиваясь в длинные серые валы.

— Проверить штормовые крепления! — распорядился Ярмак. Он знал, что норд-остовый ветер, особенно в районе Геленджик — Новороссийск, бывает свирепым.

Но опасность никогда не приходит одна. Только что были приняты все меры для встречи со штормом, как неожиданно вывалились из-за туч немецкие самолеты.

— Шесть «хейнкелей» прямо по носу. Идут на нас! — успел доложить сигнальщик.

Начался смертельный бой. Ярмак был мужественный и опытный офицер. Он умело маневрировал, изменял скорость корабля, уклонялся от сбрасываемых бомб и одновременно вел заградительный огонь всеми своими пушками. [23]

Особенно успешно действовал артиллерийский расчет носовой 100-мм пушки под командованием старшины 2-й статьи Хитькова. Ловко и четко выполнял команды наводчик Требушной. В небе перед самолетами врага вставали огневые завесы.

Первая атака самолетов была успешно отбита. Возможно, эта встреча и для «хейнкелей» была неожиданной, ибо действовали они вразнобой.

При повторной атаке самолеты применили свой излюбленный прием: разделились на две группы. Теперь опасность увеличилась, и все зависело от выучки экипажа тральщика, воли к победе и выдержки людей. Вибрирующий звук падающих бомб нарастал. Вода вокруг корабля кипела, глыбы ее поднимались стеной, свистели осколки.

Ярмак знал, что, когда действуешь быстро и спокойно, маневр удается лучше, и держал себя в руках. Он был настоящий военный человек: строгий и требовательный в первую' очередь к себе. И если бы не этот суматошный шторм, который мешал и маневрированию и прицельной стрельбе, кто знает, сколько вражеских самолетов уже нашли бы свой конец в водах Черного моря!

А сейчас, когда три самолета зашло с правого борта, а три с противоположного, одному из «хейнкелей» удалось прорвать огневую заградительную завесу и устремиться на корабль. Грохочущая бомба угодила в полубак, рядом легла вторая. Корабль сильно встряхнуло и бросило на высокую волну.

Резко взвизгнули дизели — обнажилась корма с лопастями винтов.

Палуба в носовой части была разрушена, на корабле начался пожар. От прямого попадания погибла 100-мм пушка со всем своим отважным расчетом.

Осколками были повреждены ходовой мостик и штурманская рубка — самый жизненный центр управления кораблем. А главная беда приключилась на мостике: там был смертельно ранен командир корабля Ярмак, тяжело ранен штурман Ильин.

Ни командир Ярмак, ни матросы у пушек в горячке боя не думали о смерти, и она обходила их. И вот случайный осколок ранил командира. Превозмогая слабость и боль, он думал о том, как удержать корабль на плаву. [29] С трудом шевеля распухшими губами, он сказал замполиту Воробьеву:

— Продержитесь еще немного. Помощь обязательно подойдет!

Смертельная бледность покрыла лицо Ярмака. Ясно обозначились глубокие морщинки у глаз со следами крови и засохшей соли.

Воробьев понимал, что это конец.

Во главе экипажа встали помощник командира старший лейтенант Бровенко и Воробьев. Жестокая борьба продолжалась. Вражеские самолеты, израсходовав бомбы, шли на бреющем полете, расстреливая команду из пулеметов.

В эти трагические для корабля часы все офицеры и матросы действовали самоотверженно. Упорно, несмотря на сильную качку и пожар, вел огонь командир крупнокалиберного пулемета ДШК Широков. Заметив, что замолчал ДШК по левому борту, где был тяжело ранен пулеметчик, Широков стал перебегать от борта к борту и стрелять то из одного, то из другого пулемета. В разгар боя ему осколком оторвало правую руку, перебило правую ногу. Истекая кровью, он левой рукой пытался удержать ручку пулемета. Так и погиб на своем боевом посту.

Отважно действовал против фашистских самолетов и 37-мм зенитный автомат под командованием Кузнецова. В бою Кузнецову осколком бомбы оторвало левую руку, но он не покинул свой пост и, хотя потерял много крови, продолжал стрелять из автомата. И когда его, раненного, уносили на перевязку, он успел сказать своим товарищам: «Если погибну, отомстите за меня!»

Взрывной волной одной из близко разорвавшихся бомб был поражен и снесен за борт боевой расчет 45-мм пушки, но сама пушка уцелела. Тогда к ней подбежал артиллерист корабля офицер Смоляков и боцман Умрихин, и они вдвоем продолжали вести огонь по фашистским самолетам.

А на море еще сильнее свирепствовал шторм, сильный ветер затруднял борьбу с пожаром. Оказалась перебитой пожарная магистраль, тушили только шлангами. К этому времени на БТЩ «Взрыв» двадцать пять человек выбыли из строя.

Трудно вести бой, имея разрушенный ходовой мостик, а особенно управлять маневрами корабля. Для этого старший [30] лейтенант Бровенко подавал теперь команды голосом стоя непосредственно у машинного люка. Другого выхода не было. А Воробьев организовал управление кораблем на корме вручную, к тому же на ручное управление пришлось поставить минера и химика, так как все корабельные рулевые были убиты или тяжело ранены.

Положение тральщика становилось все более тяжелым. На разрушенном полубаке в кранцах элеватора, куда проник огонь, стали взрываться 100-мм снаряды, рвались патроны у пулеметов ДШК. Для предотвращения взрыва и гибели корабля был только один выход: затопить погреба с боезапасом. Но и это сделать было невозможно, так как вся эта часть корабля была охвачена пламенем! Бровенко решил подойти к берегу.

Узнав о бедственном положении корабля, командование Новороссийской базы приняло меры. К тральщику «Взрыв» вскоре подошел буксир «Симеиз», а с воздуха надежно его прикрыли наши истребители. «Симеиз» имел мощные противопожарные средства, и прибыл он как раз вовремя. Взяв израненный тральщик на буксир, привел его в Кабардинку.

Это был тот самый экипаж тральщика «Взрыв», который последним из надводных кораблей вместе с БТЩ «Арсений Расскин» приходил 2 июля в оставленный Севастополь.

В Кабардинке личному составу тральщика была оказана медицинская помощь. Командир корабля Ярмак был доставлен в госпиталь. Там он, не приходя в сознание, скончался.

Глава третья.

Наше море

Три дня шел мелкий надоедливый дождь, река вышла из берегов, а деревья и кустарники торчали из мутной воды, как во время половодья. На четвертые сутки дождь перешел в густой бесшумный ливень, мутные потоки заливали стекло иллюминатора, и в каюте было почти темно. Контр-адмирал-Фадеев посмотрел на настольный календарь. Возле даты «9 декабря 1942 г.» размашистым почерком было написано: «В 11.00 на заседание Военного совета флота».

Фадеев вызвал машину, надел шинель и вместе с командирами дивизионов Ратнером и Янчуриным отправился в штаб флота.

Легковая машина вынесла их на асфальтированное шоссе и помчала вдоль побережья. Это была знаменитая до войны зона отдыха трудящихся с многочисленными санаториями и лечебными пляжами. Сейчас море у кавказских берегов стало районом боевых действий с фашистами. А в санаториях Сочи, Хоста и других были развернуты госпитали, на рельсах железной дороги стояли вагоны с боезапасом, санитарные летучки. Здесь же, на побережье, были установлены батареи береговой обороны, зенитные батареи, оборудованы морские базы и аэродромы.

И хотя в распоряжении Черноморского флота для стоянки кораблей, начиная от линейного корабля «Севастополь» и кончая сторожевыми катерами, оставалась незначительная [32] полоса суши от Геленджика до Батуми, флот по-прежнему активно действовал на море, помогая в то же время сухопутным войскам отражать натиск фашистов. Корабли флота обеспечивали быструю перегруппировку войск на нужном направлении, подвозили им боезапас, продовольствие, горючее. И все это в условиях сильного противодействия противника на море и особенно с воздуха.

На море кроме немецких БДБ{3}, торпедных катеров и подводных лодок по-прежнему активно действовала вражеская бомбардировочная и торпедоносная авиация.

В кабинете командующего флотом вице-адмирала Октябрьского находились члены Военного совета: Николай Михайлович Кулаков, Илья Ильич Азаров, начальник штаба флота Иван Дмитриевич Елисеев и другие адмиралы. Высоко под потолком горела люстра. Было тепло и тихо. Раздвинув шелковую занавеску, закрывавшую настенную карту, командующий рассказывал о сложившейся на флоте обстановке. Адмирал говорил неторопливо, но в голосе его чувствовалась та страстность и исключительная энергия, которые были так свойственны его натуре. Его острый ум быстро схватывал и оценивал обстановку. Он не любил, когда его не понимали с полуслова или мямлили при докладах.

Отдавая приказы и распоряжения, командуя людьми и кораблями, он всегда исходил из того, что главное — победить врага. Своей жесткой требовательностью он помогал людям преодолевать их недостатки. Филипп Сергеевич Октябрьский жил в постоянном боевом напряжении и считал, что малейшее ослабление темпов в работе, снижение требовательности приведут к нарушению жизни большого и сложного организма, которым он управлял.

Его кипучая энергия будоражила людей и вызывала у них прилив творческой энергии и решительности.

Филиппа Сергеевича Октябрьского я знал давно. Еще в годы создания Тихоокеанского флота мне довелось служить в бригаде торпедных катеров, которой командовал Октябрьский. Мы, молодые офицеры, многому научились у этого строгого, требовательного и справедливого командира. Он и тогда был блестящий организатор и отличный моряк [33] Октябрьский прямо ставил вопрос перед командирами соединений: «Все ли у вас готово, если начнется война?» И его настойчивые требования постоянной готовности оправдали себя. В первую ночь войны враг не застал Черноморский флот врасплох. Корабли были в готовности и встретили вражеские самолеты огнем. Попытка фашистов блокировать Черноморский флот магнитными минами в его базе не удалась.

В тяжелые для Черноморского флота дни вице-адмирал Октябрьский возглавлял героическую оборону Севастополя. Теперь он руководил напряженными боями на море в решающей битве за Кавказ.

Известия, которые сообщил командующий, были самые радостные.

19 ноября 1942 года войска Красной Армии под Сталинградом перешли в контрнаступление. Это в корне меняло всю обстановку на советско-германском фронте и для боевых действий на Черноморском театре имело большое значение.

Наш флот по-прежнему полностью господствовал на Черном море. И хотя фашисты были в Севастополе, Черное море оставалось нашим морем. Несостоятельной оказалась старинная, еще «времен Очаковских и покоренья Крыма», формула: кто владеет Севастополем, тот хозяин на Черном море. Противник мог пользоваться только прибрежными коммуникациями у захваченного побережья. По этим коммуникациям он подвозил вооружение, поэтому наш надводный флот и подводные лодки все плотнее прижимали немецкие корабли к берегу, топили их.

— Посмотрите на карту, — сказал командующий, — в этом районе малые глубины и, по разведданным, у Констанцы и Сулины выставлены минные поля, поэтому боевые действия больших кораблей там сильно затруднены. Но туда можно послать наши тральщики: у них большой радиус действия и малая осадка, они могут форсировать минные поля и артиллерия хорошая — новые 100-мм пушки, зенитные автоматы и глубинные бомбы. Тральщики могут сражаться с надводными кораблями, авиацией и подводными лодками. — Командующий помолчал. — В ближайшие два дня ожидается выход немецких транспортов, груженных войсками и танками, из Констанцы и Сулины к Одессе. Надо сорвать перевозки противника. Эта задача возлагается на вас, товарищ Фадеев! Выполните? [34]

- Так точно, товарищ командующий! Выполним! Корабли находятся в готовности.

— Подробности операции следующие, — продолжал командующий, энергично расхаживая по кабинету, — первая группа, два тральщика под командованием капитана третьего ранга Ратнера, с утра тринадцатого декабря должна производить поиск и уничтожение транспортов и кораблей противника в районе Дубаны — Жебрияны. Вторая группа, тоже два тральщика под командованием капитана третьего ранга Янчурина, выполняет такую же задачу в районе Георгия — Кара — Харман. Эсминец «Сообразительный» под флагом контр-адмирала Фадеева будет маневрировать в районе Жебрияны — Георгия, чтобы в случае необходимости оказать помощь обеим группам тральщиков...

Накануне выхода кораблей дожди прекратились. Подул холодный ветер. Острый морозец сковал землю, напоминая, что зима есть даже на Кавказском побережье.

Тральщик «Мина» мерно раскачивался на тягучей пологой зыби, заходившей в Потийскую гавань. Поднимаясь на волне, корабль дергал тяжелую якорь-цепь и натягивал стальные швартовы. Хмурый зимний день переходил уже в вечерние сумерки. Надвигалась ночь, темная и холодная. Вода в бухте казалась черной, и только там, где почти сходились молы и стоял маяк с погашенным огнем, шумел и грохотал белый прибой.

Бесприютно сейчас в открытом море: небо закрыто облаками и колючий ветер гуляет на просторе.

Вахтенный сигнальщик, старший матрос Григорий Корниенко, стучал обмерзшими сапогами по заиндевевшему настилу мостика и размахивал руками, словно передавал кому-то семафор. Черная стрелка больших корабельных часов медленно подвигалась к пяти. В часы, когда день переходит в сумерки, сигнальную вахту нести особенно трудно и тянется она удивительно долго.

Корниенко плотнее закутался в тулуп и по выработанной уже годами привычке, зная, что в сумерках быстрее устают и притупляются зрение и слух, стал чаще посматривать и на береговой сигнальный пост, где каждую минуту мог вспыхнуть узкий луч сигнального фонаря и замигать позывные корабля, и на темное небо с редкими просветами в облаках, откуда могли внезапно появиться вражеские самолеты.

И вдруг после звона корабельных склянок, отбивших семнадцать часов, раздалась дробь колоколов громкого боя.

— Корабль к походу и бою изготовить!

Сразу лопнула тишина на палубе корабля. В морозном воздухе отчетливо застучали сапогами матросы, загремели железная палуба и трапы. Зябко поводя плечами, первым прибежал на мостик старшина 1-й статьи рулевой Стасюн, включил ночное освещение и поглядел на картушку компаса, мерно подрагивающую в котелке, и только потом осмотрелся на холодном ходовом мостике. Чихая на ходу и бормоча, прошел на полубак боцман Яковлев. На мостик поднялись командир корабля Стешенко, командир дивизиона тральщиков Ратнер и флагманский артиллерист Федоренко.

Капитан 2 ранга Николай Иванович Федоренко, скромный, отлично знающий свое дело офицер, по возрасту был, пожалуй, старше всех в соединении. Участвовал в гражданской войне и под командованием Фрунзе штурмовал Перекоп. Тогда он, в сущности, и стал морским артиллеристом, стреляя из трехдюймовой пушки по удиравшим кораблям Врангеля.

Когда корабли выходили из бухты, было уже темно. По корме тральщика «Мина» еле угадывался идущий в кильватер темный силуэт «Арсения Расскина».

На тральщике «Арсений Расскин» находился инструктор политотдела бригады старший политрук Аверчук.

Степан Иванович Аверчук был одним из тех энергичных и принципиальных политработников, которым до всего есть дело. Его интересовало и количество принятого на корабль боезапаса, и меню-раскладка на камбузе, и то, как часто выходит стенная газета.

Он считал, что главное в партийно-политической работе — обеспечить стойкость бойцов при выполнении боевой задачи. Часто бывая в дивизионах, Аверчук знал сильное и слабое звено на каждом корабле. Выходя в море на «Арсении Расскине», он был спокоен за артиллерийскую боевую часть, потому что здесь служили артиллерист Константин Гилярович Сосновский и хорошо подготовленные комендоры. А какая еще важнейшая боевая часть на корабле? Конечно, механическая. Это двигатели, от которых зависит и скорость хода, и маневренность, и подача энергии для механизмов, пушек и приборов. [36]

И Аверчук шел к матросам — дизелистам и электрикам. Он беседовал с ними перед тем, как им заступить на вахту, спускался в машинное отделение и информировал о предстоящем походе и возможном бое с противником.

Инструктор политотдела не руководит стрельбой артиллерийских батарей, не ведет прокладку курса корабля, никем не командует, и в то же время он своей повседневной работой помогает комендорам стрелять, рулевому — вести корабль, командиру — громить в бою врага.

Придя на корабль, он не произносит пышных и патетических фраз, потому что в суровой боевой обстановке они не нужны. Но он вовремя говорит те необходимые, доходящие до сердца слова, которым бойцы верят до конца, потому что в самую трудную и решительную минуту часто видят политработника рядом с собой: так бывало и в дни обороны Севастополя, и при высадке десантов.

Таких людей любят матросы, потому что, уходя с корабля, они оставляют добрую память о себе. Они и сами не забывают людей, с которыми вместе были в бою. Аверчук часто выступал в многотиражной бригадной газете «За Родину», рассказывал о лучших людях кораблей и их героических делах...

На час позже выйти в море должна была вторая группа тральщиков — «Якорь» и «Искатель» — под командованием Янчурина. И еще позже — эскадренный миноносец «Сообразительный», на котором держал свой флаг руководивший операцией контр-адмирал Фадеев.

Темная ночь обступила корабли со всех сторон. Они шли без ходовых огней, кланяясь штормовой волне.

Только в море команде объявили о цели похода. В кормовом кубрике собрались все свободные от вахты на партийно-комсомольское собрание, на котором поклялись выполнить поставленную задачу.

Ночь прошла спокойно. Ветер гнал по небу тучи, изредка выглядывала луна, освещая взбудораженное море и темные корпуса кораблей.

С рассветом низко идущие облака снова закрыли все небо. На море гуляли тяжелые волны, высокие гребни били в правую скулу корабля, потоки ледяной воды заливали полубак, шипя, бежали по палубе и, ударяясь о надстройки корабля, дождем поливали мостик. [37] Ветер гулял в такелаже и раскачивал стеньги мачт. Одинокая чайка, появившаяся возле корабля, прижимаясь к воде, устремилась к берегу.

Сложный путь предстояло пройти тральщикам. Линия, проложенная на карте от Поти до устья Дуная, пересекала все Черное море с востока на запад. А у вражеских берегов их подстерегали минные поля, авиация и корабли противника. Но кто из моряков не мечтал о таком походе!

Тральщики все дальше и дальше уходили от родных берегов. Гулко работали двигатели, и далеко за кормой оставались едва различимые в утренней мгле высокие Кавказские горы. Вокруг было только бескрайнее, вспененное и взлохмаченное, величавое море.

«А на мостике все-таки потише», — подумал Корниенко, поглядывая на мокрую палубу. Там гуляла студеная волна, и комендоры жались в укрытиях возле пушек. Корниенко высмотрел на палубе своего дружка Коклюхина. Вчера они решили подать заявление о приеме в партию.

Промокший до нитки командир тральщика капитан-лейтенант Стешенко, спросив разрешение у Ратнера, спустился к себе в каюту переодеться.

Расторопный вестовой принес ему из кают-компании стакан горячего чая. Стешенко торопился, но в это время кто-то постучал в дверь каюты.

— Войдите! — не поворачивая головы, с досадой проговорил он.

— Товарищ капитан-лейтенант, разрешите обратиться!

«Это Корниенко», — узнал по голосу командир. Корниенко стоял неподвижно. Сняв шапку, он держал ее в полусогнутой левой руке. Лицо у Корниенко взволнованное.

— Что случилось? — спросил его командир.

— Товарищ капитан-лейтенант, мы идем в бой с фашистами, и вы знаете меня не первый год... Я хочу в партию вступить и прошу дать мне рекомендацию.

Стешенко улыбнулся. «Незаменимые глаза корабля» — так обычно называли Корниенко. Он всегда раньше других обнаружит вражеские самолеты, вовремя крикнет: «Бомбы оторвались», а ночью и в плохую видимость определит по звуку; свои или чужие самолеты идут за облаками и сколько их. И это не все. Корниенко, Коклюхин, парторг корабля рулевой Стасюн и боцман Яковлев — старые моряки, они помогали Стешенко осваивать новый корабль, когда он еще молодым офицером был назначен командиром корабля.

— Ну что ж, Корниенко, правильно решил. Рекомендацию сегодня же дам, — ответил командир и, глядя на лужи воды у сапог матроса, добавил: — А сейчас иди и быстро переоденься. Поход предстоит дальний.

Стешенко торопливо допил чай, натянул кожаный меховой реглан и осмотрел каюту: все ли закреплено подоходному. Задержавшись взглядом на фотографии жены, он застегнул реглан и поднялся наверх. Теперь до конца похода Стешенко не сойдет с мостика, пока не выполнит задание. Его хорошее настроение и жизнерадостность почувствовали все находившиеся на мостике, когда услышали его звучный голос. Весело посмотрев на рулевого, он запросил:

— На румбе!

— На румбе двести восемьдесят градусов.

— Так держать!

— Есть так держать!

— Сигнальщикам смотреть внимательно! Стешенко, как и командир дивизиона Ратнер, уже узнал,

что немецкий самолет-разведчик обнаружил в море эсминец «Сообразительный». Можно было ожидать нападения вражеской авиации и с аэродромов Крымского полуострова, который, когда смотришь на карту, кажется выдвинутым в Черное море авианосцем, и с берегов Румынии, куда неуклонно приближались корабли.

К полудню ветер стих, волнение уменьшилось, но кругом было все то же студеное море. Багровое солнце, блеснувшее сквозь разрывы туч, совсем не грело.

Короткий декабрьский день сменила темная тревожная ночь. Корабли по-прежнему шли с выключенными ходовыми огнями. Насторожены до предела сигнальщики и рулевые, бодрствует у орудий и механизмов команда.

И хотя Корниенко еще ночью отстоял «собаку» — как называли моряки парусного флота вахту с ноля часов до четырех утра, — чувствовал он себя хорошо. Усталость овладела им только тогда, когда он спустился в теплый кубрик и напился горячего чая. Незаметно для себя он заснул тут же у стола. Но к подъему флага Корниенко снова [39] вызвали на мостик: сигнальную вахту надо было усилить.

Занимается над морем рассвет, меркнут бледные звезды. В холодном тумане корабль, скованный легким морозцем, идет вперед. Свежо на мостике, хрустит под ногами ледок, матросы скользят по обледенелой палубе.

На рассвете впередсмотрящий крикнул с мокрого полубака:

— Прямо по носу плавающая мина!

Корабли, отвернув от курса, обходят круглый черный шар. Здесь уже чувствуется приближение берега, видимо, где-то близко выставлены минные заграждения противника.

Наступил решающий день. Стешенко знал, что в Констанце и Сулине находятся военные корабли противника и оттуда можно ожидать в любой момент нападения.

Наконец от командующего операцией контр-адмирала Фадеева был получен сигнал: «Действовать самостоятельно, согласно инструкциям». И первая группа — тральщики «Мина» и «Арсений Расскин» — легла курсом к Дунайскому гирлу, откуда вероятнее всего могли появиться вражеские транспорты и корабли.

Группа Янчурина — тральщики «Якорь» и «Искатель» — повернула на юг, к мысу Олинька, а эсминец «Сообразительный» остался маневрировать в море, прикрывая обе группы кораблей.

Стешенко, обернувшись к корме, видел идущий в кильватер узкий корпус тральщика «Арсений Расскин». Он без труда различил на мостике высокую фигуру командира корабля Царевского. Сейчас им вместе придется встретиться с врагом.

Мысли Стешенко были прерваны звонким и взволнованным, как во времена Колумба, голосом сигнальщика:

— Земля!

— Подайте-ка бинокль! — попросил Стешенко и в мутном рассвете наступающего утра увидел небольшой остров Фидониси. Берег близко. В этом районе проходят водные пути противника, по которым груженные войсками и танками транспорты фашистов следуют к фронту.

На мостике тихо. Слышно, как ровно гудят дизели, бьется у бортов волна, скрипят раскачиваемые ветром снасти. [40] Видимость постепенно улучшается, но берегов противника невооруженным глазом не видно.

В этой настороженной тишине спокойным, с хрипотцой голосом сигнальщик Корниенко докладывает:

— Вижу дым!

И через несколько секунд в бинокле Стешенко показываются черточки прямых мачт и трубы кораблей.

— Боевая готовность номер один! — объявляет Ратнер.

Гремят колокола громкого боя, и матросы по тревоге занимают свои боевые посты.

Корабли идут на сближение. Вот уже можно различить мачты двух больших транспортов, контуры камуфлированного миноносца или сторожевого корабля и мористее транспортов — белые буруны катеров. Идут они курсом на Одессу.

— Удача! — весело и в то же время беспокойно произносит Ратнер, продолжая рассматривать корабли в бинокль.

Противник уже заметил тральщики. На румынском миноносце замигал желтый пучок света — прожектором запрашивали опознавательные.

— Что будем отвечать? — спрашивает Стешенко.

Ратнер в отличном настроении. Он уверен, что с охранением можно справиться и что инициатива боя у него в руках.

— Надо отвечать, — весело говорит он. — Сигнальщик, дайте ему четыре точки! Пока он будет разбираться, мы успеем сблизиться.

Сигнальщик стучит шторой прожектора и тут же докладывает:

— Не понимает!

— А вот сейчас поймет, — отвечает Ратнер. — На дальномере! Дистанция?

— Дистанция шестьдесят пять кабельтовых! — докладывает дальномерщик Борисенко.

Ратнер смотрит на Федоренко. Рядом с ним стоит корабельный артиллерист лейтенант Смоляков. Он уже привел пушки в готовность и ждет с секундомером в руке приказания открыть огонь. Тральщик ложится на боевой курс, и, пока на корабле противника продолжает мигать прожектор, Ратнер негромко говорит флагарту:

— Ну что ж, начнем? [41]

- Да, пора уже открывать огонь! — подтверждает Федоренко.

— Огонь по головному транспорту! — командует Ратнер.

Тральщик вздрагивает от артиллерийского залпа. Напряженно, до боли в глазах, всматривается в бинокль Стешенко.

На мостик поднимается заместитель командира по политической части Воронцов. Он только что побывал в машинном отделении, рассказал дизелистам, что тральщики встретили корабли противника и сейчас вступили в бой. Воронцов берет у сигнальщика бинокль и тоже смотрит на вражеские корабли.

Всплески разрывов ложатся у борта транспорта. Второй залп — перелет, корабли идут на сближение. Третий залп. И сейчас же доклад с дальномера: «Накрытие!»

— Хорошо стреляет «Арсений Расскин», — вслух отмечает Ратнер. Он знает, что там отличный артиллерист Сосновский, там и замечательный замполит старший политрук Шкляр.

От частой стрельбы содрогается мостик, на тральщик «Мина» ветер приносит горький дым, звенят стреляные гильзы, лязгает стальной замок. Воронцов говорит что-то, обращаясь к Стешенко, но слова его тонут в грохоте боя. Впрочем, Стешенко и сам уже заметил, что корабли конвоя повернули вдруг на обратный курс, а катера, выйдя на ветер, ставят дымовую завесу.

— Уйдут, уйдут, проклятые! Надо прибавить ход, — взволнованно шагая по мостику, говорит Ратнер.

Еще несколько залпов по верхушкам мачт, выглянувшим из дыма. Когда серая завеса рассеивается, Стешенко видит, что транспорт накренился на правый борт. На палубе его вспыхнул пожар.

Два катера противника снова закрывают транспорт густой дымовой завесой.

В это время сигнальщик Корниенко докладывает: «Снаряды ложатся у борта!» С визгом летят осколки, мелкими брызгами разлетается зеркало разбитого прожектора.

Ратнер небрежно снимает шапку и стряхивает с нее осколки стекла. Он непринужденно и лихо держится под огнем, и это нравится команде. [42] Пристрелялся миноносец противника. Он повернул и идет на сближение с тральщиками.

— Перенести огонь по миноносцу! — командует Ратнер.

Всплески разрывов встают по носу неприятельского корабля. Минуту он еще идет прежним курсом, затем круто отворачивает к берегу.

Тральщики тотчас сосредоточивают огонь на втором транспорте, уходящем полным ходом в охранении катеров.

С мостика командиру корабля хорошо виден полубак и весь расчет носового орудия старшины 1-й статьи Коклюхина. Стешенко наблюдает за работой комендоров. Хорошо действуют первый наводчик Мурашев, установщик прицела старшина 2-й статьи Ильин, заряжающие Беляев и Курченко. Они давно уже сбросили шинели и ведут огонь в одних фланелевых рубахах, размазывая по лицу копоть и пот.

Снаряды тральщиков рвутся теперь у борта второго транспорта. У него сбита фок-мачта, но он уходит к берегу.

Ветер с моря относит дымовую завесу, поставленную катерами, и Стешенко теперь и без бинокля видит подбитый транспорт. Наполовину затонув, он лежит на борту. Из трюмов его медленно поднимается черный дым пожара.

— Один! — удовлетворенно говорит Стешенко и смотрит на Ратнера, который стоит на площадке у дальномера.

Ратнер молчит, он недоволен. Этот вражеский корабль сидит на мели, а второй, прижимаясь к берегу, явно уходит из-под огня. Кого же он поведет в Поти?

В это время катера противника поворачивают и полным ходом идут на сближение с тральщиком.

— Огонь по головному катеру! — приказывает Федоренко.

Носовое орудие Коклюхина уже пристрелялось. Вспыхивает оранжевое пламя, и катер на полном ходу зарывается в воду. Другие катера сейчас же отворачивают и прикрывают его дымовой завесой.

Тральщики продолжают преследовать второй транспорт, когда штурман Хомяков докладывает Стешенко:

— Глубины всё уменьшаются. Близко берег. [43]

- Есть, штурман! Сейчас будем поворачивать! — озабоченно отвечает Стешенко. В это время, прикрывая уходящий транспорт, вражеский миноносец идет на сближение.

И снова тральщики стреляют по глубоко сидящему в воде миноносцу.

Стешенко увлекся, ему, так же как и комендорам у орудий, стало жарко, он распахнул меховой реглан, сбил на затылок шапку. Ратнер больше не вмешивался в управление огнем, молча наблюдая за ходом боя.

А снаряды ложатся уже возле тральщиков. Стешенко ясно видит бледные вспышки и дымок на борту миноносца, слышит свист и грохот разрывов. У левого борта тральщика «Арсений Расскин» поднимается водяной столб и обрушивается на палубу. Кажется, что корабль получил прямое попадание: он вздрогнул, зарылся носом в волну, но хода не сбавляет.

Разорвавшийся у борта снаряд встряхивает корабль. Царевский хмурится, предчувствуя недоброе. В это время по телефону из машинного отсека докладывают, что лопнули болты у арматуры клапанов дизеля. Чтобы устранить аварию, надо остановить дизель. Но в разгар боя, когда артиллеристы уже пристрелялись по вражескому кораблю, это делать нежелательно.

— Дизель останавливать нельзя! — твердо отвечает механику Царевский.

— Что случилось? — спрашивает его находящийся на мостике капитан-лейтенант Аверчук.

— Авария в машине, а ход сбавить нельзя, — невесело сообщает Царевский.

Аверчук легко сбегает по ступенькам трапа, по скользкой палубе и открывает люк в машину. Оттуда поднимается перегретый маслянистый воздух. На палубе зима, а внизу тропическая жара. Спустившись в машину, Аверчук видит у аварийного дизеля коммуниста мичмана Иванова. Дизель работает. Увидев Аверчука, мичман докладывает;

— Никогда еще не приходилось так делать, но постараемся заменить болты, не останавливая машины!

Дизелисты Гречишкин и Волкодав помогают мичману. В это время корабль снова вздрагивает от залпов собственных пушек, а через несколько минут слышится резкий [44] звонок. «Командир, наверное, на мостике волнуется!» — Аверчук снимает телефонную трубку.

И вдруг слышит веселый, довольный голос Царевского:

— Молодцы машинисты, так держать! Сейчас комендоры влепили снаряд прямо в трубу миноносца!

Когда Аверчук поднялся наверх, бой, по существу, был уже закончен. Снаряд тральщика попал как раз в середину миноносца.

Над кораблем вспыхнуло пламя, и повалил густой черный дым.

Катера противника, идя на выручку миноносцу, ставят дымовые завесы, и уцелевшие корабли ложатся курсом на юг.

— Дальше не ходить! — командует Ратнер. — Артиллеристу доложить, сколько осталось боезапаса!

Преследовать корабли врага не имело смысла. Транспорт уходил со скоростью до двенадцати узлов. Вражеские корабли прижимались к берегу, стараясь держаться под прикрытием береговых батарей.

Идти на прорыв противник не решился, а оттеснить вражеские корабли в море, где находился эсминец «Сообразительный», не удалось.

И все же итоги боя удовлетворили Ратнера: переход немецкого конвоя в Одессу был сорван. Потоплен сторожевой фашистский катер; головной транспорт, получив несколько прямых попаданий, выбросился на мель. Корабли охранения оставили его и ушли со вторым поврежденным транспортом в базу.

Схватка с кораблями противника длилась почти два часа. В течение этого времени Ратнер передавал контрадмиралу донесения о ходе боя и получал от него распоряжения.

Теперь бой был закончен. Ратнер приказал открыть огонь по селению Шаганы, где, по данным разведки, располагались немецкие части.

С берега противник не отвечал, и корабли легли на обратный курс к кавказским берегам.

Уже на второй день по выходе из Поти над кораблями Янчурина появился наш самолет-разведчик. Он сбросил вымпел, где сообщил, что обнаружил вражескую подводную лодку. Она пыталась атаковать тральщик с левого борта. Янчурин умело организовал ее поиск и атаку, и лодка была отогнана. [45]

В 9 часов 20 минут 13 декабря корабли Янчурина были обнаружены вражескими самолетами-разведчиками. Янчурин приказал открыть зенитный огонь. Один «юнкерс» задымил и, теряя высоту, ушел в сторону берега, но второй продолжал наблюдать за кораблями.

Часа через два дежурный радист перехватил радиограмму, адресованную контр-адмиралу Фадееву. «Обнаружил транспорты противника», — доносил Ратнер.

— Везет человеку, — вздохнул Янчурин. А что, если пойти к нему на помощь?

— Штурман, карту! — приказал Янчурин. Лейтенант быстро подал карту и вопросительно посмотрел на командира дивизиона. Но и карта не принесла утешения. Янчурин понял, что если он даже сейчас, еще не имея разрешения Фадеева, пойдет на сближение с Ратнером, то к месту боя поспеет только через пять часов.

— Да, не успеем, — заключил с сожалением Янчугрин, возвращая штурману карту. И снова поднял к глазам бинокль, тщетно всматриваясь в пустынное раздолье моря.

— Сигнальщики, смотреть внимательно! — еще раз приказал Янчурин.

— Есть смотреть внимательно! — отрепетовали с вахты.

Корабли дошли уже до Портицкого гирла, но судов противника на море не обнаружили.

В 16 часов Янчурин приказал открыть огонь по береговым сооружениям. Четверть часа стреляли тральщики главным калибром с дистанции девяносто кабельтовых, выпустили семьдесят один фугасный снаряд и наконец легли на курс отхода. Вечером снова появились самолеты противника.

Три «Савойи» с левого борта шли на корабли в атаку. Зенитчики приготовились встретить их огнем.

В это время сигнальщик доложил:

— Три «Хейнкеля-115» с правого борта!

Янчурин, внимательно наблюдавший за обстановкой, заметил, что самолеты правой группы шли над морем на бреющем полете Было похоже, что «Савойи» хотят отвлечь внимание моряков от атаки торпедоносцев.

Янчурин разгадал тактику противника и приказал:

— Огонь по торпедоносцам!

Огонь был сосредоточенный и дружный, хорошо стрелял [46] тральщик «Якорь» под командованием капитан-лейтенанта Коровкина, и торпедоносцы не выдержали, отвернули. Через некоторое время атака повторилась. Все пушки и пулеметы ДШК вели энергичный огонь и снова отогнали самолеты. Атаки продолжались в течение часа, «хейнкели» так и не смогли сбросить торпеды и ушли.

Янчурин облегченно вздохнул. Он не знал, что, привлекая к себе внимание самолетов противника, облегчал задачу Ратнера.

На отходе командир тральщика «Искатель» капитан-лейтенант Паевский доложил Янчурину, что на главном двигателе пробита прокладка коллектора и в машинном отделении создалась большая концентрация газа.

— Надеть противогазы! Отдраить люки!

Корабли были уже в открытом море, когда наступила ночь. Мотористам приходилось работать в противогазах, и к тому же в темноте, так как люки были отдраены, а корабли соблюдали светомаскировку.

К мотористам в машину спустился замполит командира корабля старший политрук Хохлов.

— Нельзя включать свет. Нас обнаружит вражеская авиация!

Он кратко рассказал мотористам об успешном бое и о том, что корабли возвращаются в базу, домой.

В первый же день по выходе из Потийской базы эсминец «Сообразительный» был обнаружен немецким самолетом-разведчиком. Самолет сделал несколько заходов, определяя курс корабля. Была сильная облачность, разведчик снижался до двухсот метров. Тогда «Сообразительный» открыл огонь из носовых пушек.

Чтобы сбить с толку противника, контр-адмирал Фадеев приказал командиру повернуть и следовать на север. С наступлением темноты эсминец с выключенными огнями снова лег на курс к берегам Румынии.

В точку развертывания корабль пришел точно по счислению и маневрировал мористее острова Фидониси. Сигнальщики внимательно наблюдали за морем, особенно за северо-западным районом, так как контр-адмиралу Фадееву было известно, что в Одессе находятся главные силы вражеского флота. Оттуда можно было ожидать выхода фашистских эсминцев. [47]

Когда же Ратнер и Янчурин доложили об отходе тральщиков, эсминец «Сообразительный» направился к берегам Крыма, занятого фашистами, чтобы самостоятельно произвести в этом районе поиск кораблей противника. Однако эсминец никого в море не встретил и в сумерках направился к берегам Кавказа.

Наступила ночь. Командир корабля Ворков отдыхал на мостике. Капитан-лейтенант Чугуенко и корабельный штурман определяли место эсминца. Ярко светила луна, небо совершенно очистилось от туч, лишь на горизонте, прямо по ходу корабля, неподвижно лежали белые облака. Это было удивительное зрелище. Сгрудившиеся на горизонте облака были похожи на Кавказские горы со снеговыми шапками, у подножия их играли белые буруны.

И вдруг командир корабля увидел прямо по ходу эсминца, шедшего со скоростью тридцать узлов, высокие горы и белый прибой.

— Право на борт! — сразу скомандовал он охрипшим голосом и бросился к машинному телеграфу. — Штурмана! Куда вы ведете корабль?

На шум из рубки выбежал Фадеев. Чугуенко стал докладывать, что на горизонте только облака, мираж. Ворков не верил.

— Успокойся, Сергей Степанович, — рассмеявшись, сказал ему Фадеев. — Корабль идет правильным курсом.

...Потеряв из виду берег противника, командир тральщика «Мина» дал отбой боевой тревоги, оставив комендоров у пушек и пулеметов. Из камбуза вкусно пахло едой, матросы весело разговаривали, умывались, переодевались, сбрасывая задубевшую робу; кто-то напевал любимую песенку. По корабельной радиотрансляции уже передали итоги проведенного боя. Командир корабля Стешенко отметил отличившихся офицеров и матросов:

— Расчет носового орудия старшины Коклюхина метким огнем потопил катер противника. Комендоры корабля совместным огнем с БТЩ «Арсения Расскина» подбили транспорт и нанесли повреждение второму транспорту и миноносцу.

Сигнальщик Корниенко первым обнаружил корабли противника, это помогло своевременно изготовить орудия [48] к бою. А на море кто раньше даст первый залп, тот берет в свои руки инициативу, а часто и выигрывает бой.

На баке матросы подхватили на руки и качали Коклюхина.

— Молодец! Чисто отшлифовал фашистов!

Прошла еще одна ночь. Наступили пятые сутки похода. Дул холодный норд-остовый ветер, но офицеры и матросы неутомимо несли ходовую вахту. Мысль о том, что задание успешно выполнено и корабли возвращаются в базу, придавала им силы.

Когда показались берега Кавказа, в небольшой каюте замполита корабля собрались свободные от вахты коммунисты.

Перед каютой Воронцова встретились два дружка: Корниенко и Коклюхин. Они задержались у двери, и Корниенко сказал Коклюхину:

— - Ты иди первый! Потопил катер, и транспорт комендоры угробили. Да и вообще артиллерия — это бог войны.

— А кто обнаружил неприятельские корабли? — ответил Коклюхин. — Не ты ли был тогда на мостике?

Парторг корабля -старшина 1-й статьи Стасюн открыл дверь каюты. Внимательно посмотрев на матросов, он понял, в чем дело, ободряюще улыбнулся и пригласил обоих: .

— Идите уж, дружки, место найдется!

И вот они сидят рядом на узеньком кожаном диване, притиснувшись к стальной переборке каюты.

Корниенко волнуется. Напряженно слушает Воронцова.

— Он достоин быть членом Коммунистической партии. В боях за Севастополь, в сегодняшнем бою он заслужил это право!

О ком это говорит замполит — о комендоре Коклюхине или о нем, Корниенко?

Затем читаю заявление Коклюхина: «Прошу парторганизацию корабля принять меня в свои ряды. Идя на выполнение боевой задачи, я поклялся драться с врагом до тех пор, пока руки мои держат штурвал наводки, а глаза видят врага!»

— Преданный сын Родины! — подтвердил старшина Стасюн. [49]

Когда корабли подходили к гавани, солнце прорвалось сквозь тучи, искрометные лучи его осветили высокий ходовой мостик, рулевого у штурвала, командира у телеграфа, заиграли бликами на мокрой палубе, где весело занимали свои места по авралу матросы.

А на мачте берегового поста и на реях кораблей, стоящих у причалов, вспыхнули на солнце яркие сигнальные флаги: «Поздравляем с благополучным возвращением!»

Глава четвертая.

Ветер с моря

Наступил 1943 год. Всюду — на кораблях и на берегу — чувствовались счастливые перемены. Повеяло боевым наступательным духом.

Черноморский флот в эти дни получил задачу: в помощь 47-й армии, наступавшей с северо-востока на Новороссийск, высадить морской десант в районе Южной Озерейки и совместным ударом полностью освободить Новороссийск.

Для участия в этой сложной операции наше соединение — бригада траления и заграждения — выделяло почти все свои корабли, находящиеся в строю. К операции готовились заблаговременно: сторожевые катера перешли в Геленджикскую бухту, где находилась самая передовая Новороссийская военно-морская база, туда же наши тральщики подвозили сухопутные войска и морскую пехоту. С наступлением темноты СКА 081 и 091 бесшумно приняли на борт моряков-разведчиков, людей бывалых и лихих; о таких обычно говорят, что они не раз смотрели смерти в глаза. Соблюдая светомаскировку, катера скрытно вышли из Геленджика. Погода благоприятствовала переходу. Помощник командира СКА 081 П. М. Белошицкий аккуратно вел прокладку, чтобы катера подошли к точно указанным пунктам побережья. Заранее было известно, что район Южной Озерейки укреплен противником, так как фашисты допускали возможность высадки здесь десанта. Поэтому действовать надо было осторожно, не привлекая к себе внимания противника. [51] С приглушенными моторами, на малом ходу катера коснулись берега. Тихо сошли, словно растаяли в темноте ночи, разведчики в черных бушлатах.

Катера легли в дрейф. Часть задачи была выполнена, но командиры катеров оставались на мостиках, напряженно вглядываясь в таинственно молчавший берег.

Так прошло три томительных часа, и вдруг на катере 081 сигнальщик Барков доложил:

— Вижу на берегу белые проблески!

Это был сигнал о том, что разведчики возвращаются.

По-прежнему над морем, как всегда перед рассветом, стояла удивительная тишина. Оба катера скрытно подошли к берегу и приняли на борт разведчиков.

Четыре ночи подряд катера высаживали разведчиков. И наконец из разведывательного отдела штаба предупредили, что катера выходят, в последний раз. Необходимо сделать последние уточнения.

Ночь эта и Москалюку, и Флейшеру казалась обычной. Как всегда, катера скрытно высадили разведчиков и легли в дрейф. Но вот прошло три условленных часа. До рези в глазах сигнальщики всматривались в черный берег, туда, откуда обычно поступали световые сигналы, а их все не было.

— Что могло случиться? — размышлял Флейшер. — Не рассчитали время, какая-то неувязка?

На далеком берегу послышалась стрельба. Гул нарастал, и в нем опытное ухо Флейшера уловило разрывы минометных и артиллерийских снарядов. У разведчиков артиллерии, конечно, не было. Стало быть, фашисты обнаружили разведчиков, открыли огонь и, возможно, перекрыли все тропы в гористой местности. Разведчики теперь с боем должны пробиваться к побережью.

Оба катера немедленно двинулись к берегу. Носом вышли на берег, сбросили сходни, чтобы, не мешкая, принять людей.

Автоматные очереди и разрывы снарядов слышались все ближе, но разобраться, где наши, а где противник, было невозможно.

Наконец появились первые разведчики. Они рассказали, где расположились огневые точки противника, и оба катера из своих пушек открыли огонь. Разгорелся жаркий бой, а тем временем разведчики, отстреливаясь, группами по пять-шесть человек прорывались к берегу. [52] Приняв разведчиков на борт корабля, капитан-лейтенант Сипягин подал сигнал отходить.

Когда катера вошли в Геленджикскую бухту, на пирсе уже стояли машины, ожидавшие разведчиков.

В те дни флотская газета «Красный Черноморец» отмечала умелые и дерзкие действия сторожевых катеров под командованием Флейшера и Москалюка.

Сквозь шторм и огонь

На Черном море была зима. Начало февраля — самое скверное время года. Снег перемежается с дождями, а море, относительно тихое днем, ночью вдруг заштормит, с гор сорвется свирепая бора.

3 февраля командующий Черноморской группой войск приказал высадить морской десант в районе Южной Озерейки и Станички.

Участвовало в этой операции более семидесяти кораблей Черноморского флота, начиная от крейсеров до несамоходных болиндеров.

Вспомогательный десант, состоявший из штурмового отряда — 250 бойцов морской пехоты — под командованием майора Цезаря Куникова, высаживала Новороссийская база.

Для высадки этого десанта создавался отряд из четырех сторожевых катеров, КТЩ и других плавсредств. Командиром отряда высадки был назначен капитан-лейтенант Сипягин.

2 февраля на Тонком мысу, где расположился штаб Новороссийской военно-морской базы, в каюте командира 4-го дивизиона Сипягина собрались офицеры сторожевых катеров. Последним подошел замполит Сипягина Николай Кузьмич Щекочихин. Он сбросил тяжелую мокрую шинель, протянул шнур и установил громкоговоритель.

— Ты что такой необычный сегодня? — спросил его Сипягин. — Устал небось. Садись ужинать!

— Сейчас Левитан будет говорить. Давайте послушаем! — обращаясь ко всем, торжественно сказал Щекочихин.

В репродукторе что-то зашуршало, и послышался знакомый голос диктора: «В последний час. Сегодня, 2 февраля, войска Донского фронта полностью закончили ликвидацию [53] немецко-фашистских войск, окруженных в районе Сталинграда... Наши войска сломили сопротивление противника, окруженного севернее Сталинграда, и вынудили его сложить оружие. Раздавлен последний очаг сопротивления противника в районе Сталинграда. 2 февраля 1943 года историческое сражение под Сталинградом закончилось полной победой наших войск...»

— Вот это замечательно! — проговорил, поднимаясь, Сипягин, когда умолк голос диктора. — Идемте сейчас же на митинг к матросам.

3 февраля была проведена окончательная проверка готовности всех сил и средств к высадке десанта.

В этот же день на катера и корабли был принят десант, а в 19 часов 40 минут, когда совсем стемнело, корабли начали выходить из Геленджикской бухты. Короткий зимний день шел на убыль. Наступала ночь, ответственейшая ночь войны, когда морскому десанту один на один предстояло встретиться с фашистами на сильно укрепленном берегу у Южной Озерейки.

Старший лейтенант Флейшер стоял на мостике своего катера и следил за действиями кораблей. Это был сложный маневр — более тридцати кораблей вытянулось в темноте из небольшой овальной бухты.

В море все перестроились в походный ордер. Головным шел эсминец «Незаможник», за ним — эсминец «Железняков». На борту канонерских лодок «Красный Аджаристан», «Красная Грузия» и «Красная Абхазия» располагалась 255-я бригада морской пехоты, которая составляла первый эшелон десанта.

Берег и порт заволокло туманом, а с моря дул пронизывающий холодный ветер, не сулящий ничего, кроме шторма. Зато низкие, угрюмые тучи укрывали от фашистской авиации.

Море и ветер, казалось, сговорились помешать выполнению операции. Катерам тяжело было идти против волн, а они должны были не просто идти, но еще и охранять тральщики, которые тянули на буксире груженые болиндеры с танками и пушками.

В первый же час похода у тральщика «Арсений Расскин» буксир оборвался, болиндер развернуло лагом к волне и начало заливать. Он мог в любую минуту опрокинуться и затонуть. Все остановились, с тральщика стали заводить новый буксир. Сторожевые катера 081 под командованием [54] Флейшера и 041, где находился командир звена И. Г. Черняк, охраняли концевой тральщик.

Флейшер с беспокойством поглядывал на часы. Оставалось уже немного времени до момента высадки десанта.

Но испытания преследовали катер. От ударов волн начались перебои в работе моторов. Все катера и тральщики ушли, а катер 081 отстал.

Флейшер снова посмотрел на часы: было уже 2 часа 15 минут. Он вызвал на мостик своего помощника лейтенанта Белошицкого и приказал проложить курс прямо к месту высадки десанта у Южной Озерейки. Кратчайший курс проходил, возможно, через минные поля. И катер все-таки лег на этот курс. Флейшер знал, что идет на риск, так как по минным полям, если даже они и выставлены против больших кораблей, все равно ходить рискованно, но выбора не было.

Катер 081 шел полным ходом, и вскоре Флейшер увидел корабли: это были «Щит», «Защитник», «Арсений Расскин» и охранявшие их катера. Они прибыли в точку развертывания с опозданием почти на 1 час 20 минут.

Это повлекло за собой целый ряд нежелательных осложнений. Артиллерийская подготовка, назначенная на час ночи, была перенесена на 2 часа 30 минут, но бомбардировочная авиация, которая должна была нанести удар по Южной Озерейке, поджечь ее, чтобы создать световой ориентир для артиллерии кораблей, а транспортные самолеты — выбросить парашютный десант в районе Глебовка, Васильевка, действовала по первоначальному плану. Поэтому к моменту открытия огня отряд огневого содействия вел стрельбу по берегу без корректировки с воздуха. И это, как мы увидим дальше, не принесло нужных результатов. Настильный огонь корабельная артиллерия вела по площадям, а это не давало уверенности в том, что огневые точки противника подавлены.

Ночь была безлунная, небо темное. Командир дивизиона тральщиков капитан 3 ранга Ратнер держал свой брейд-вымпел на тральщике «Щит». Когда корабли застопорили машины, ожидая окончания артиллерийской подготовки, к борту «Щита» подошел сторожевой катер 051. На нем находился командир отряда высадочных средств Иванов.

Ратнер знал Алексея Петровича Иванова: тот не первый раз уже высаживал десантников. И сейчас, облокотившись [55] на поручни, тихо разговаривал с Ратнером. Это были, пожалуй, самые напряженные и трудные минуты ожидания. Вот стихнут артиллерийские залпы, и сторожевые катера первыми бросятся к молчаливому берегу. А там, несомненно, затаился противник. Но в каком он состоянии? Ведь корабли стреляли без самолетов-корректировщиков, которые уже улетели. Это беспокоило Ратнера и Иванова.

Разгромлены ли его береговые укрепления и огневые точки, разметаны и раздавлены прожекторы и живая сила или весь артиллерийский огонь ушел в глубину обороны, а прибрежный рубеж уцелел, и сейчас немцы откроют в упор убийственный огонь по катерам?

Ратнер видел, что Иванов внешне спокоен, но знал, что того, так же как и его, волнует один вопрос: как все пойдет? Ведь самое главное — высадить штурмовой отряд, подвести к берегу болиндеры.

И, наблюдая с мостика за артиллерийской подготовкой, Ратнер сказал:

— А ведь эллипс рассеивания снарядов слишком смещен в глубь берега, Алексей Петрович! — Ратнер сам служил когда-то артиллеристом на крейсере.

Иванов тоже следил за стрельбой кораблей в бинокль и заметил, что разрывы ложатся далеко за линией берега. Он согласился с Ратнером, и это расстроило обоих.

Наконец залпы стихли, и наступила зловещая тишина. Надо было идти на высадку. Иванов посмотрел на Ратнера так, словно надолго или навсегда прощался с ним, и сказал:-

— Ну что ж, я пошел. Поддерживай нашу высадку огнем!

Ратнер крепко пожал ему руку и пожелал удачи. Было 3 часа 35 минут утра. Сторожевой катер 051 завел моторы, и по сигналу Иванова включили красный клотик. Все пять катеров с первым броском десанта на борту стремительно двинулись к берегу.

Берег зловеще молчал.

Катер Флейшера стал в общий строй на левом фланге. Рядом с ним, справа, шел сторожевой катер 051. Флейшер знал, что там находится командир отряда высадочных средств Иванов. На катере 081 рядом с пушками находилось новое оружие — легкие установки РС, морские «катюши». Они были установлены и на других катерах.

— Залп! — скомандовал Флейшер, и огненные хвосты эресов взлетели над катером и опалили молчавшую землю.

Противник по-прежнему не проявлял никаких признаков жизни.

И вдруг мощный прожектор с фланга осветил все пять подходивших к берегу катеров. И тотчас завыло, загрохотало, загремело. Страшный ливень огня и железа, подобный урагану на море, обрушился на катера. Минометы били по пляжу и урезу воды, береговые батареи и пулеметы стреляли по катерам.

А катер Флейшера в это время выходил форштевнем прямо на песчаный пляж. Разрывы снарядов и мин ложились почти рядом, но на катере не было раненых и убитых.

Ни минуты задержки при высадке! Так требовала обстановка. Парторг катера Синельников спрыгнул с носа катера на песчаный пляж и закричал:

— Сходню давай!

Длинная гибкая сходня скользнула за борт, и Синельников укрепил ее конец на берегу. А бойцы десанта вслед за Синельниковым бежали с оружием в руках по трапу на берег.

На баке высадкой руководил помощник командира Белошицкий. Он выделил в помощь десантникам матросов, которые быстро перетащили на берег боезапас и тяжелое оружие.

Флейшер по-прежнему находился на мостике, не отходя от телеграфа. Он удерживал катер машинами, чтобы его не развернуло и не выбросило волною на берег. С бака все время докладывали о ходе высадки, и наконец Флейшер услышал:

— Высадка закончена!

Последний боец сошел на землю, и сходню убрали. Потерь на катере не было.

Флейшер дал полный ход назад, и огненный берег стал медленно отодвигаться. Катер дрожал, выли моторы, и Флейшер увидел, как на стоявшем у берега катере 051 вспыхнул ослепительный огонь. Затем катер словно приподнялся над водой вместе с огненным столбом взрыва и разломился. Корма горела и тонула, носовая часть была отброшена на берег и тоже загорелась. [57]

Что же произошло на катере 051, головном, на котором находился весь руководящий командный состав отряда высадочных средств?

На подходе к берегу с катера было дано два залпа эре-сов из носовых установок под командованием старшины 2-й статьи Ивана Лосева. Берег по-прежнему молчал, но, когда оставалось двадцать — тридцать метров чистой воды, СКА 051 внезапно был освещен прожекторами и взлетевшими в небо ракетами.

Все стало видно как днем. И сразу же загрохотали пушки и минометы. Прямо против катера на берегу стояла на открытой позиции, метрах в восьмидесяти, 105-мм батарея противника и в упор стреляла по катеру термитными снарядами.

В тот момент, когда катер вышел носом на берег, был сразу сброшен трап, и морские пехотинцы устремились на берег.

В это время в штурманскую рубку попал снаряд. Были убиты помощник командира лейтенант Анатолий Горелов и радисты Степан Кузнецов и Иван Бочаров, а внизу, под деревянной палубой, находились бензобаки. Бензин моментально вспыхнул и, вытекая, горел на воде. Казалось, весь катер был охвачен пламенем.

Высадка продолжалась, и личный состав катера одновременно боролся с огнем, стараясь потушить пожар.

В последующие пять минут в катер угодили еще три снаряда и мины. Их осколками на катере был убит Шацкий и легко ранен в голову командир отряда высадочных средств капитан 3 ранга Иванов, но он успел с остальными десантниками сойти на берег.

Десант высажен, по на катере создалась тяжелая обстановка: большинство личного состава погибло, деревянный катер горел, и нельзя было затушить пожар.

На мостике катера оставался еще его командир Степан Бычков. Он решил отвести горящий катер от берега, давая задний ход. Моторы заработали и снова заглохли, видимо, корпус крепко засел на берегу.

Спасти катер было невозможно. Еще вел огонь с правого борта крупнокалиберный пулемет ДШК — это стрелял гидроакустик Анатолий Полетаев, но больше ничего нельзя было сделать.

Командир принял последнее решение:

— Экипажу покинуть катер! [58]

Оставшиеся в живых четыре матроса, имена которых не удалось установить, гидроакустик Полетаев и командир катера Степан Бычков перебрались на корму. Увидев маленькую шлюпку, Бычков приказал:

— Спустить тузик на воду!

Это была двухместная шлюпка, единственная на катере.

В это время раздался взрыв нового снаряда — погибли командир Степан Бычков и несколько матросов.

По-разному сложилась судьба оказавшихся на берегу моряков. Николаенко попал в плен, а старший матрос Анатолий Валерианович Полетаев, проявив исключительную выдержку и мужество, присоединился к высадившимся десантникам. Там его санитарки растерли спиртом (он замерзал в мокрой одежде), и затем, переодевшись в сухое обмундирование и захватив автомат убитого фашиста, он стал сражаться в одном строю с десантниками. Забегая вперед, надо сказать, что Полетаеву удалось перейти линию фронта у Мысхако, затем он был переправлен на Большую землю, лечился в госпитале и плавал потом на катере до конца войны.

Несколько слов о судьбе И. С. Николаенко. О том, что он остался жив, никто не знал. Семье Николаенко сообщили, что он погиб 4 февраля 1943 года в боях за Родину. И только в 1961 году, после выхода книги «Наше море» в Воениздате, мне переслали из издательства письмо самого Ивана Сергеевича Николаенко, в котором он рассказал о тяжелой участи в фашистском плену. Возможно, остались в живых еще моряки из экипажа катера 051, и, может быть, прочитав эти строки, они сообщат о себе...

Огонь пожара осветил еще ярче пляжную полосу, где высаживался десант. Почти одновременно с взрывом катера 051 минометный залп лег по правому борту у катера Флейшера. Завизжали осколки, и возле пулемета упал смертельно раненный парторг Митрофан Синельников. Его перенесли в штурманскую рубку. Флейшер, оставив на мостике помощника, быстро сошел вниз. Синельников был без сознания. Его ранило в голову, из перебитой сонной артерии непрерывно шла кровь.

Флейшер, первым высадив десант, отошел от берега, маневрировал и вел огонь по батареям и прожекторам противника. Он видел, как рядом с горящим катером 051 пытался высадить десант катер 091, но не знал, что еще до подхода катера к берегу в него попал снаряд и были тяжело [59] ранены командир старший лейтенант Москалюк и его помощник Лыскин. Большие потери были среди личного состава катера и десантников.

Жестокий огонь обрушился и на катер 0141, он получил пробоину в борту, но успел уже уткнуться носом в песчаный пляж. Высадкой руководили командир Петр Шевкунов и его помощник Сергей Коренев. Боцман Яковлев выделил в помощь десантникам старшин 2-й статьи Кочергина и Сухова. Одетые в прорезиненные костюмы, они первыми спрыгнули в воду, приняли сходню и удерживали ее на руках, так как она не доставала до берега. Бойцы десанта с оружием в руках устремились на берег.

Катер своим огнем поддерживал высадку. При свете залпов и разрывов снарядов боцман Яковлев заметил немецких солдат, сидевших под скалой. Они вели огонь из пулемета по катеру. Командир носовой пушки старшина 2-й статьи Котовский, которому Яковлев сообщил об этом, прямой наводкой разметал эту огневую точку.

Боцман Яковлев, быстро осмотрев помещения, доложил командиру, что все десантники уже на берегу. И только он сошел с мостика вниз к пулемету, как возле мачты ударил крупнокалиберный снаряд. Убиты были командир старший лейтенант Петр Шевкунов и его помощник лейтенант Сергей Коренев, рулевой старший матрос Васильев и сигнальщик старшина 2-й статьи Оснадчук. Разбит компас, поврежден штурвал, разрушена радиостанция, убит радист Орлов. Ходовая рубка горела, а катер стоял, уткнувшись носом в берег.

Рядом с мостиком катера находился и дивизионный артиллерист старший лейтенант Павел Михайлович Мохначев. Он руководил стрельбой эресов по берегу и по указанию командира отряда должен был произвести первый залп «катюш», что послужило бы сигналом для открытия огня остальных установок.

От разрыва снаряда был контужен и старший лейтенант Мохначев. Он потерял сознание. А когда очнулся, почувствовал нестерпимую боль в голове, из левого уха текла кровь, в крови была и правая рука, осколком раздробило средний палец.

Превозмогая боль, Мохначев с трудом поднялся на мостик.

Все это произошло на глазах у коммуниста боцмана Яковлева, Он бросился на полуразрушенный, залитый [60] кровью мостик, где увидел убитого командира, раненого и контуженого Мохначева, который, придя в себя, приказал Яковлеву: «Надо отходить!» Первое, что сделал Яковлев, это дал всеми тремя машинами «полный назад». Катер засасывало в песок, он задрожал и наконец очень медленно стал сползать с берега. Это спасло людей от очередного минометного залпа, но от осколков мин погибли Кочергин и Сухов, убиравшие сходни.

Боцман Яковлев попытался представить себе, как поступил бы в данной обстановке командир. «В первую очередь надо потушить пожар», — решил Яковлев. Но теперь он не мог броситься в огонь: он отвечал не только за себя и за свой боевой пост, но и за корабль, и за всех людей в целом.

— В машине! Механика наверх! — распорядился Яковлев.

Старшина группы мотористов Виктор Завадский со старшим матросом Морозовым и коком Тимофеевым водой и огнетушителями принялись гасить пожар.

Яковлев осмотрелся. Черные клубы дыма медленно сползали с катера, на мостике лежали убитые товарищи, а на разбитой и обугленной мачте не было флага. Боцман подозвал Морозова и приказал поднять Военно-морской флаг. Убитых унесли с мостика и уложили в ряд на корме. Когда катер оторвался от берега, на место убитого рулевого стал гидроакустик Солоненко.

Уже при отходе минометный залп снова лег у борта катера 0141. От осколков загорелись деревянные ящики с реактивными снарядами. Это грозило катеру неминуемой гибелью. Мохначев, как артиллерист, понимал это. Он бросился к ящикам, зная, что медлить нельзя. Погасить пламя было невозможно. С большим трудом Мохначев сбросил один ящик за борт. Ему на помощь пришли Завадский и Морозов: вместе они сбросили горящие ящики в море и тем самым спасли катер от взрыва.

Зимним холодным утром, когда солнце еще не поднялось над горами, боцман Михаил Яковлев привел поврежденный катер 0141 в Геленджик и ошвартовал его у пристани. За проявленную отвагу и мужество Яковлев был награжден орденом Красной Звезды.

Накрыт артиллерийским огнем был при высадке и сторожевой катер 041, где находился старший лейтенант Черняк, но десант он высадил.

Сторожевые катера, несмотря на сильный артиллерийский и минометный огонь и большие потери, свою задачу выполнили. Морская пехота первого броска находилась на берегу.

Как только сторожевые катера ринулись вперед, Ратнер дал сигнал и тральщикам. Он рассчитывал, что к моменту высадки первого броска с катеров болиндеры уже подойдут к пляжу.

При подходе к точке развертывания, которая обозначалась светящимся буем, выставленным заранее подлодкой «А-2», тральщики перестраивались в строй фронта с расстоянием между ними 1 — 2 кабельтовых. В это время свободно идущие буксиры ошвартовались лагом к правому борту болиндеров соответственно: буксир «Геленджик» шел с болиндером 4, «СП-19» с болиндером 2 и «Алупка» с болиндером 6.

Я так подробно рассказываю об этом потому, что на эти болиндеры возлагалось много надежд.

После того как буксиры выведут носом болиндеры на берег, с них сойдут своим ходом танки и морская пехота. Эти болиндеры после высадки оставались у берега как причалы. К ним должны были, по замыслу, следом швартоваться канлодки, а затем, развивая успех, и транспорты со вторым эшелоном десанта.

Так велика была ставка на эти три несамоходных болиндера. Что же получилось в действительности?

Не доходя четырех кабельтовых до береговой черты, тральщики отдали буксирные тросы и отвернули, и теперь уже буксиры с болиндерами продолжали двигаться к месту высадки. В этот момент и загремел молчавший берег.

Разгорелся бой. Тральщики, поддерживая десант, вели артиллерийский огонь по батареям и прожектору. Прожектор погас, но через несколько минут снова осветил берег — он был укрыт в нише скалы. В это время Ратнер увидел, как почти одновременно на двух болиндерах и буксире «Алупка» вспыхнуло пламя пожара. И все-таки болиндеры были у берега, матросы установили сходни, и танки с заведенными моторами ринулись вперед. Удалось высадить около полутора тысяч бойцов и десять танков. Возглавил отряд командир 142-го батальона морской пехоты капитан 3 ранга Олег Ильич Кузьмин. Командир высадочных средств А. П. Иванов, раненный в голову, успел [62] сойти со сторожевого катера 051 и, оставшись со старшиной 2-й статьи А. В. Полетаевым, продвигался в сторону северной сопки, но был убит автоматной очередью противника.

Высадившиеся на берег десантники при поддержке танков дрались беззаветно, оттеснили от берега немцев и румын и ворвались в Южную Озерейку. На второй день, продолжая бои, десантники достигли Глебовки, но подкрепления не было, на исходе были патроны и питание. Немцы создали плотное кольцо окружения и, когда по радио было получено приказание: «Пробивайтесь на Мысхако», удалось это выполнить не многим. В Станичку пробились лишь двести человек, а часть ушла в горы вместе с парашютистами.

Почему же не был высажен остальной десант? Канонерские лодки, на которых находились основные силы первого эшелона десанта, к горящим болиндерам подойти не смогли. Море в этом районе кипело от разрывов снарядов, при попытке приблизиться к берегу в канлодку «Красная Абхазия» ударило два снаряда. Один из них разорвался на мостике, где был убит командир корабля капитан 3 ранга Шик. Сдетонировал боезапас, находившийся на палубе, нарушено было управление кораблем.

Командир дивизиона канлодок капитан 1 ранга Г. А. Бутаков, видя невозможность прорваться через завесу огня, отвернул и повел канлодки к мысу Абрау-Дюрсо, западнее Южной Озерейки.

Здесь канлодки, несмотря на мелководье, подошли к берегу и приступили к высадке. Но в это время была получена радиограмма от контр-адмирала Басистого — «Отходить на Геленджик».

Близился рассвет, а все дальнейшие попытки кораблей высадить десант у Южной Озерейки отражались сильнейшим артиллерийским огнем противника.

И командир высадки принял решение отходить.

Отходили на Геленджик и базовые тральщики и сторожевые катера, отбиваясь от появившихся на рассвете «юнкерсов».

В эту же трудную ночь успех сопутствовал вспомогательному десанту, который должен был высадиться в районе Станичка, на западном берегу Цемесской бухты. Небольшой отряд морской пехоты возглавлял майор Цезарь Куников. [63]

Большую роль в подготовке десанта в Станичку сыграл член Военного совета ЧФ контр-адмирал И. И. Азаров. Он часто бывал в отряде куниковцев, проверял готовность к десанту, оружие и снабжение бойцов, направлял партийно-политическую работу.

Еще до начала десантной операции, в сумерках, из Геленджика вышел ничем не примечательный катерный тральщик «Скумбрия». На борту его укрытые чехлами находились легкие установки РС. Руководить стрельбой РС должен был флагманский артиллерист Новороссийского ОВРа Терновский. Надо сказать, что впервые в мировой практике реактивные снаряды на кораблях были применены на Черноморском флоте, а «Скумбрия», имевшая 96 эресовских снарядов в залпе, являлась как бы первым ракетоносным кораблем.

С брандвахты и стоящих у пристани кораблей передали семафор: «Счастливого плавания. Желаем успеха».

Тральщик шел долго и уже в полной темноте был в полумиле от берега, занятого противником. С его борта смутно виднелось побережье и силуэт рыбозавода у Станички, возле которого была намечена высадка десанта Куникова. На берегу и на море было тихо.

В 1 час 30 минут ночи, когда сторожевые катера под командованием капитан-лейтенанта Н. И. Сипягина с десантом подходили к месту высадки, заговорила наша береговая артиллерия из района Геленджика, поддерживая десант, а торпедные катера поставили дымовую завесу.

«Пора действовать!» — определил Терновский. По данным разведки ему были известны места расположения вражеских огневых точек, и он решил накрыть их массой снарядов большой фугасной силы. Первый залп эре-сов был дружным. На берегу всполыхнули зарницы, на окраине Станички начался пожар.

Быстро перезарядив установки, со «Скумбрии» дали еще залп. И, как оказалось, удачно: снаряды снова накрыли основной узел огневых точек противника.

Через десять минут наша артиллерия перенесла огонь в глубь обороны. С подходивших к берегу катеров высаживались десантники.

Гранатами и огнем автоматов они выбили немцев из дотов и блиндажей, захватив плацдарм. В 2 часа 40 минут майор Куников донес, что десант закрепился на берегу. [64] Тотчас началась переброска на катерах второго и третьего эшелонов.

В это время с западного Новороссийского мола скользнул по воде луч прожектора, осветив «Скумбрию». И тотчас на тральщик посыпался поток огневых трасс. Тральщик дал ход, и пулеметные очереди легли с недолетом. По корме и у бортов с треском рвались снаряды и мины. Терновский отдал приказание на ходу перезарядить установки эрес, чтобы произвести залп по обнаружившим себя вражеским позициям. Вот и точка залпа. Снаряды, с шумом взметая при вылете огневые хвосты, кучно накрыли батарею противника. В это время у борта разорвалась мина, и «Скумбрия» потеряла ход. Из машинного отделения доложили, что осколками поврежден мотор.

Раскачивая «Скумбрию», по морю шла беспокойная зыбь. Вспыхивал на молу прожектор, вокруг «Скумбрии» рвались мины. Но через несколько минут возле неподвижного, беспомощного тральщика показался силуэт сторожевого катера.

— Что случилось? — запросил командир старший лейтенант Леднев.

— Пробоина в борту, и мотор не работает! — сообщил Терновский.

— Беру на буксир! — послышалось в ответ.

Со «Скумбрии» дали последний залп по вражеским укреплениям. Было видно, как еще ярче запылал пожар на берегу.

Тральщик отбуксировали в безопасный район, а Терновский перешел на сторожевой катер, который вместе, с другими кораблями шел после высадки десанта вдоль берега, обстреливая из пушек обнаруженные огневые точки противника.

Корабли вели ожесточенный огонь, когда катер Леднева был накрыт орудийным залпом противника. Снаряд пробил борт, осколками был выведен из строя расчет носового орудия, ранен в ногу Терновский. Вода заливала отсеки, катер, зарываясь в волну, стал тонуть. С перебитой ногой Терновский очутился в февральской студеной воде. Моряки держались, пока их не подобрал корабль, подошедший на помощь.

Отбиваясь весь день от нападения вражеских самолетов, тральщики и. сторожевые катера вернулись в Геленджик. Здесь похоронили убитых у Южной Озерейки [65] товарищей со сторожевого катера 0141 и других катеров. Всего в общей могиле на Тонком мысу было захоронено двадцать шесть человек.

Малая земля — земля героев!

Штурмовой отряд майора Куникова не только успешно высадился в районе Станичка — предместье Новороссийска, но и, получив подкрепление, в течение 5 — б февраля удерживал захваченный плацдарм.

Плацдарм был сложным — слева гора Мысхако, внизу пологий берег, Суджукская песчаная коса и насыпь железнодорожной ветки. Коса и берег были заминированы, изрыты огневыми точками и блиндажами врага, а бывший у уреза воды причал рыбозавода полуразрушен: из воды торчали железные рельсы.

Все это преодолели куниковцы в первую ночь и, оттеснив врага, заняли южные кварталы поселка Станичка и участок железнодорожного полотна. С рассветом фашисты разобрались, что высадился небольшой отряд, и предприняли яростные контрудары, чтобы сбросить куниковцев в море.

Только высокий моральный дух и матросская стойкость помогали удерживать плацдарм. Положение осложнилось еще тем, что на море гулял шторм, а сильнейший огонь у места высадки не позволял подбросить подкрепление днем. Положение десантников было тяжелым.

5 февраля десантникам с самолетов были сброшены контейнеры с боеприпасами. Десантников поддерживала не только наша авиация, им особенно помогала береговая флотская артиллерия — батареи старших лейтенантов Зубкова, Белохвостикова и Давиденко, расположенные на восточном берегу Цемесской бухты.

В сложившейся обстановке командующий операцией принял решение: главные силы десанта, не высаженные в Южной Озерейке, высадить теперь на вспомогательном направлении у Станички.

С наступлением темноты 5 февраля канлодки «Красный Аджаристан» под флагом командира высадки контрадмирала Н. Е. Басистого и «Красная Грузия» с баржами на буксире, имея на борту десантников, вышли из Геленджика,

Темная ночь способствовала скрытности перехода. При подходе к берегу в районе Станичка и при самой разгрузке противник открыл по канлодкам артиллерийский огонь. Несмотря на это, канлодки подошли носом к берегу, по обе стороны разрушенной рыбачьей пристани, и сбросили на него сходни. По ним сбегали бойцы, а корабельные стрелы перегружали на берег орудия и минометы.

В эту же ночь вышел в кромешной темноте отряд базовых тральщиков нашего соединения под командованием капитана 3 ранга Ратнера и заместителя по политчасти Аверчука. Охраняли их на переходе и также несли десант шесть сторожевых катеров.

Глубокой ночью БТЩ «Щит», «Арсений Расскин» и «Груз» ошвартовались прямо к борту продолжавшей стоять носом к берегу в районе Станичка канлодки «Красная Грузия» и через нее высаживали бойцов.

Надо сказать, эти корабли долгое время оставались в Геленджике, чтобы перебрасывать войска. Противник также продолжал наращивать свои силы, атаковывая десант. Временами положение десантников становилось критическим. Когда на следующую ночь, 7 февраля, корабли с подкреплением приблизились к району Станичка, побережье вдруг осветилось прожекторами и ракетами противника. Артиллерия и минометы открыли огонь по урезу воды, создали огневой заслон. Командир БТЩ «Щит» доложил командиру высадки Басистому: — Обстреляны с берега противником! Тогда наши береговые батареи из района Геленджика подавили врага. В результате настойчивых действий кораблей и береговой артиллерии утром 9 февраля все десантные войска, предназначавшиеся к высадке в районе Южная Озерейка, находились теперь на небольшом плацдарме у Станички.

Десантники перешли в наступление, овладели мысом Любви, несколькими кварталами южного предместья Новороссийска, совхозом Мысхако и очистили полностью косу Суджукскую. На этих рубежах они закрепились» Это направление — плацдарм на Мысхако — превратилось из второстепенного в главное.

С тех пор каждую ночь к Малой земле, как теперь ее называли, стали ходить канлодки, базовые тральщики, сторожевые катера и мотоботы. Труднее всего было мотоботчикам, которыми командовал одно время старший лейтенант И. Н. Сенкевич, а затем капитан-лейтенант П. И. Жуков. Небольшие суденышки захлебывались на холодной волне, обмерзали, а матросы на них заботились не о Себе, а о моторах, накрывая их своими бушлатами.

Был холодный февраль, дождь перемежался с мокрым снегом, а высадка производилась на открытом рейде, где штормовая погода часто осложняла работу. Неоднократно пушки при выгрузке опрокидывало, мотоботы выбрасывало волной на берег. К тому же при каждой выгрузке противник открывал артиллерийский и минометный огонь. К счастью, нашими союзниками были темная ночь и высокий крутой берег с узкой рабочей площадкой у самого уреза воды. Это спасало от прицельного огня.

Капитан 3 ранга Ратнер подсчитал: за двадцать три ночи перевозок, в которых он лично участвовал, потери личного состава на базовых тральщиках составляли четырнадцать человек ранеными. Прямых попаданий в корабли не было.

Но скоро противник почувствовал, что обстрел с берега не может остановить перевозок наших войск, и поэтому немцы стали проводить активные набеговые операции на места разгрузки судов, нападать на корабли во время перехода их к Малой земле. Как только наши корабли подходили к берегу и приступали к выгрузке и приему раненых, появлялись торпедные катера противника. Поэтому суда на переходе морем и при разгрузке охранялись сторожевыми катерами.

Катер 081 с наступлением вечерних сумерек вышел из Геленджика: он охранял отряд судов, состоящий из катерных тральщиков и мотоботов, на переходе к Малой земле.

Была темная, беспросветная ночь. Лишь справа но курсу, где находился Новороссийск, у линии фронта вспыхивали разрывы снарядов и рассыпались огненным дождем ракеты, пересекались нити трассирующих пуль, зажигались и гасли прожектора. Они шарили, словно слепые, по воде, вонзались в низкое облачное небо.

На мостике находился командир катера старший лейтенант Семен Флейшер. Погода стояла самая отвратительная, какой она и бывает на Черном море в феврале. С высоких гор, окружавших Цемесскую бухту, срывались потоки холодного воздуха, налетали снежные заряды, все это сменялось надоедливым моросящим дождем.

Переход от Геленджика к Малой земле на этот раз прошел благополучно. Темная ночь помогла скрытно подойти к берегу. Но как только началась разгрузка судов, с моря послышался характерный гул. Авиация в такую ночь летать не могла, да и гул был не тот.

— Торпедные катера противника слева по носу! — доложил сигнальщик Барков.

— Боевая тревога!

Руки Флейшера лежали на машинном телеграфе, а мысль работала быстро и четко. Сколько торпедных катеров? Атакует противник одной или несколькими группами? Что он намерен предпринять? Будут ли торпедные катера прорываться к берегу, где разгружается караван наших судов, или они с предельной дистанции, не рискуя подойти ближе, выпустят торпеды по месту стоянки судов? Как сорвать замысел врага?

Прежде всего Флейшер сообщил на базу об обнаружении фашистских торпедных катеров в районе Мысхако, а сам решил боем разведать силы противника. Нужно было установить количество торпедных катеров и не допустить их близко к месту разгрузки, завязать бой, а в это время, возможно, подойдет помощь из Геленджика.

Сторожевой катер 081 решительно пошел на сближение с врагом. Вот уже Флейшер увидел головной торпедный катер противника и приказал открыть огонь.

Загремели пушки, застучали крупнокалиберные пулеметы.

С немецких торпедных катеров хлестнули в ответ огненные трассы, они скрестились над катером 081.

Флейшер пошел контркурсом. Теперь он без особого труда установил их количество. Восемь единиц!

Флейшер уже имел опыт борьбы с катерами фашистов на море. Но на этот раз он был один, а торпедных катеров много. Флейшер решил применить тактический прием. У него на походной карте заранее были нанесены пять-шесть точек, на расстоянии двух-трех кабельтовых друг от друга. Произведя несколько залпов из орудий и пулеметов по группе торпедных катеров из одной точки, Флейшер прекращал огонь и, пользуясь темнотой, быстро переходил в другую точку. Опять давал несколько выстрелов, ориентируясь по неприятельским трассам, и

вновь прекращал огонь, меняя позицию. И так повторялось по нескольку раз.

У немцев создалось впечатление, что кораблей охранения много — целая линия дозора. Они бесприцельно стали стрелять торпедами. Флейшер считал грохочущие взрывы, когда торпеды взрывались, ударяясь о скалистый берег.

На море бой всегда носит скоротечный характер, тем более ночью, когда встречаются быстроходные корабли. Так было и на этот раз. Торпедные катера противника, выстрелив торпедами, вдруг изменили курс и, прикрываясь дымзавесой, стремительно отвернули в море, словно растаяли в беспросветной и промозглой ночи.

И на этот раз наши корабли доставили пополнение на Малую землю без потерь.

Но немцы все больше стали проявлять активность на море. Бывали дни, когда дозорным кораблям приходилось отражать до десяти атак торпедных катеров за ночь. И нападать стали они уже большими группами.

27 февраля для очередной высадки на Малую землю вышла канлодка «Красная Грузия», командиром которой был капитан 3 ранга Григорий Васильевич Катунцевский. В кильватер канлодки в охранении сторожевых катеров шли БТЩ «Груз», морской буксир, мотоботы.

Ночь была беспокойная. Порывистый ветер гнал рваные облака, изредка появлялась и тут же исчезала луна. Мрачной громадой чернели горы. И что-то беспокойное было в бурлящем накате у берега.

Канлодка. на которой находился капитан 3 ранга Ратнер, подходя к берегу, отдала якорь, носом направляясь в пенистый накат, а БТЩ «Груз» стал на рейде на якорь. Разгрузка теперь стала обычным делом. Матросы работали сноровисто и быстро (так как за ночь надо было успеть разгрузиться и вернуться в Геленджик), помогая пехотинцам.

Ратнер, наблюдавший за высадкой, был спокоен. Он сошел не спеша на берег по сходне, проследил, как идут дела, и снова поднялся на мостик. Командир корабля Катунцевский по-прежнему находился на мостике, увидев Ратнера, спросил:

— Ну как там?

— Все идет нормально. Только подозрительно тихо сегодня. Пойдем в затишек покурим! [70]

Они перешли на правое крыло мостика, здесь казалось теплее и уютное. Катунцевский был одет по-походному, в полушубок. Он никогда не покидал мостик корабля при выполнении сложных операций.

Ратнер достал портсигар и стал раскуривать папиросу — за ночь, они отсырели и плохо тянулись. Катунцевский все еще прислушивался к беспокойному гулу с берега. Оттуда доносились выстрелы орудий, пулеметные очереди и взрывы гранат.

Неожиданно прокатился тяжелый гул взрыва над морем — уже где-то совсем близко. За ним последовал второй — вспышка огня в темноте ночи оповестила об этом взрыве. Это не было похоже на разрыв снаряда или мины. Что же случилось? Кто-то подорвался?

Катунцевский бросился к машинному телеграфу. Обычно, когда противник открывал по канлодкам артиллерийский огонь с берега, командиры кораблей отходили мористее, меняли место, маневрировали.

Едва Катунцевский успел подойти к телеграфу, как сильный взрыв потряс корабль. В какую-то долю секунды он определил, что взрыв произошел в кормовой части . левого борта канлодки. Ратнер, стоящий у борта, упал, больно ударившись о железные поручни.

В отсеках корабля погас свет, наступила тишина, и Ратнер услышал шум льющейся воды, голоса людей. Он поднялся, чувствуя острую боль в предплечье правой руки и тепло от стекающей по телу крови.

— Аварийная тревога! — услышал он громкий голос Катунцевского. И уже через несколько минут на корабле появилось освещение, ожили механизмы, и на мостик стали поступать доклады о полученных кораблем повреждениях и принимаемых мерах. Сомнения не было: торпеда разворотила борт.

Ратнер предполагал худшее: немцы сумели каким-то образом выстрелить торпедами. Видимо, шум боя на берегу, сама разгрузка отвлекли внимание личного состава от опасности со стороны моря. Надеялись также на выставленное корабельное охранение места выгрузки.

В это время к борту канлодки подошел сторожевой катер 0102, и командир его доложил Ратнеру, что торпедные катера противника, находясь в темной части горизонта, скрытно проникли через охранение и со стопа поразили [71] торпедами не только канлодку, но и тральщик «Груз» и один сторожевой катер.

Надо сказать, что это была самая тяжелая потеря за все 225 дней героической борьбы за Малую землю.

Несмотря на самоотверженную работу личного состава, канлодка медленно погружалась кормою в воду и почти на ровном киле села на грунт. Там было мелко. Личный состав канлодки сошел с уходящей под воду палубы на подошедший сторожевой катер.

Трагически сложилась обстановка на БТЩ «Груз». В 21 час 15 минут «Груз», имея на борту 340 десантников, вышел из Геленджика вместе с канлодкой к Малой земле. В 22 часа подошли к Мысхако и с помощью сторожевого катера 0102 начали выгрузку войск. Все шло нормально. Но в 23 часа 15 минут огромной силы взрыв потряс корабль. Это случилось неожиданно.

Командир тральщика Белокуров не потерял самообладания, он объявил аварийную тревогу и с помощью командиров боевых частей руководил личным составом, боролся за спасение корабля. Он подозвал своего заместителя по политической части старшего лейтенанта Соколова и, указывая на подходящий к борту сторожевой катер, сказал:

— Ты займись посадкой на катер оставшихся еще на борту красноармейцев и наших раненых матросов, а я постараюсь удержать корабль на плаву.

Особенно самоотверженно и четко действовали в эти трагические минуты артиллерист корабля старший лейтенант Реут и механик старший техник-лейтенант Соловьев.

Реут в момент взрыва был вахтенным начальником и, обнаружив крен на левый борт, подал команду:

— Всем перейти на правый борт! Переносить грузы! Механик корабля Соловьев был уже у себя в машинном отсеке, где от взрыва образовалась пробоина.

— Быстро, быстро! — скомандовал он старшине 1-й статьи Семененко и матросу Серову, которые подносили и крепили аварийный лес, заделывая пробоину. Двигатели корабля надо было отстоять во что бы то ни стало. Когда не хватило подручного материала, матросы разорвали свои шинели и ими конопатили трещины.

Крен на левый борт все увеличивался. Тогда главный старшина Токорев запустил насос и стал откачивать соляр [72] из цистерн левого борта, но и это плохо помогало; при крене 35° личный состав продолжал находиться в машине, откачивая воду.

Весь экипаж стойко боролся за жизнь корабля, никто не покидал своего поста, четко действовал и командир Белокуров, но корабль был ранен смертельно. И только тогда, когда все средства спасения были исчерпаны и корабль почти уже лег на левый борт, командир корабля Белокуров отдал приказ:

— Всем выходить наверх! Приготовиться покинуть корабль!

В это время корма корабля, развороченная взрывом торпеды, уже затонула и вода через верхние люки хлынула в машинный отсек, но матросы все еще оставались на верхней палубе. Радист Авдонин находился в штурманской рубке, следил за кренометром и докладывал на мостик.

Никто не покинул корабль до тех пор, пока с мостика не последовала команда:

— Оставить корабль! Плыть к катерам и берегу!

Командир корабля Белокуров и его заместитель по политчасти Соколов остались на мостике и, верные морской традиции, покинули корабль последними. Они сошли на подошедший сейнер, когда корабль уже лежал на борту. На сейнере Белокуров и Соколов обошли место гибели, подобрали из воды матросов и пошли к берегу.

Гибель корабля не могла остановить наступательного движения. Задача оставалась прежней: овладеть Новороссийском, полностью очистить Кавказ от противника.

На следующий день после гибели канлодки «Красная Грузия» к месту происшествия вышло два сторожевых катера.

Утром на катер 081, находившийся в Геленджике, поступило приказание: «Приготовиться к походу». А позже на катер прибыл член Военного совета Черноморского флота контр-адмирал Илья Ильич Азаров. С ним находились заместитель начальника штаба Новороссийской базы капитан 3 ранга Н. Я. Сидельников и заместитель начальника инженерного отдела флота инженер-полковник Ф. Н. Усков.

И. И. Азаров побеседовал с личным составом катера, узнал, как снабжают продуктами, одеты ли все по-зимнему. А затем со спокойной улыбкой сказал: [73]

- Хорошая команда на катере! Надо и впредь так держать! Малая земля — это смертельный удар по врагу. И не далек тот день, когда мы освободим Новороссийск!

Затем контр-адмирал поставил командиру катера задачу: подойти к месту подрыва канлодки «Красная Грузия», чтобы определить, что с ней делать, можно ли поднять корабль и ввести его в строй.

Кроме того, контр-адмирал предупредил, что в поход они отправляются днем, хотя обычно к Малой земле корабли ходили только ночью.

Член Военного совета флота И. И. Азаров, находясь на Малой земле, хорошо отозвался о работе старшего морского начальника В. Д. Быстрова. Надо сказать, что в мемуарной литературе мало говорят об этой категории людей, а они работали в самых горячих местах. Их можно было встретить и в феодосийском десанте, и на Малой земле, и у Эльтигена.

Первым старшим морским начальником на Малой земле после высадки основных сил десанта был прославленный в боях Цезарь Львович Куников. В ночь на И февраля Куников трижды приходил на приемку доставленных грузов. В ту же ночь он был смертельно ранен осколком мины и скончался в Геленджикском госпитале. Посмертно майору Ц. Л. Куникову было присвоено звание Героя Советского Союза.

Осмотр канлодки на месте подрыва контр-адмиралом И. И. Азаровым и специалистами показал, что лежит она носом на берегу, удерживается почти на ровном киле, но корма сильно разрушена и находится под водой. Потребуются большие и сложные работы для ее подъема, а это невозможно в условиях постоянного огневого воздействия фашистов. Поэтому решено было канлодку, лежащую носом на берегу, использовать в качестве причала для кораблей при разгрузочных работах.

В тот же день сторожевой катер 081 благополучно вернулся в Геленджик. Это был первый случай, когда к Малой земле подошли не ночью.

Сторожевые катера продолжали походы к Малой земле, которую все время надо было снабжать войсками, оружием, продовольствием и вывозить раненых.

Плацдарм у Станички в феврале, как известно, был расширен, но высаженным войскам было трудно сражаться с превосходящими силами противника. Особенно ожесточенные [74] бои пришлось выдержать малоземельцам во второй половине апреля 1943 года, когда фашисты, получив подкрепление, попытались расчленить десант и сбросить его в море.

Лозунг у десантников был тогда один — «Умри, но не отходи!». И они не только выстояли все 225 дней боев на Малой земле, но и активно участвовали в окончательном освобождении Новороссийска.

Все 225 дней боев на Малой земле и походы к ней кораблей — это героическая страница подвигов на суше и на море.

Здесь, на Малой земле, как и всюду, коммунисты всегда первыми бросались в бой и последними выходили из него. Руководил ими политотдел 18-й армии во главе с начальником политотдела полковником Леонидом Ильичом Брежневым. Он много раз бывал на Малой земле в самые тяжелые дни боев, особенно во время апрельского наступления немцев. Л. И. Брежнев беседовал с бойцами на переднем крае, хвалил за храбрость, умел подбодрить шуткой, зажечь горячим словом.

Встречался он и с моряками нашего соединения, когда они с боями прорывались к Малой земле.

Личное мужество, обаяние, жизнерадостность и приветливость Леонида Ильича располагали к нему бойцов и офицеров. Однажды катер, на котором находился Л. И. Брежнев, подорвался на мине. Люди оказались в воде, но благодаря самообладанию Л. И. Брежнева и находчивости пришедших на помощь моряков все обошлось благополучно.

Ныне на Мысхако, у входа в один из подвалов совхоза «Малая земля», памятная табличка: «1943 год. Здесь находился штаб 83-й дважды Краснознаменной бригады морской пехоты». Сюда приезжал Л. И. Брежнев, вручал бойцам, ставшим коммунистами, партийные билеты, интересовался делами бригады.

После Сталинграда лозунг «Стоять насмерть!» сменился призывом «Изгнать фашистов с родной земли!». На это была нацелена вся партийно-политическая работа.

С выходом войск Северо-Кавказского фронта на восточное побережье Азовского моря, с освобождением Ростова, Ейска, Азова была вновь воссоздана Азовская военная флотилия. Ее задачей было содействовать войскам Красной Армии в освобождении северного побережья моря, [75] борьба за Тамань и Керченский полуостров, борьба с кораблями противника.

Командующим Азовской военной флотилией был вновь назначен контр-адмирал С. Г. Горшков, один из опытнейших командиров соединений, человек строгий и требовательный.

Еще в двадцатых годах мне довелось по комсомольской путевке поступать в Ленинградское Высшее военно-морское училище им. Фрунзе и учиться на одном курсе с С. Г. Горшковым. И после училища мне довелось служить с ним сначала на .Черноморском флоте, затем с весны 1932 года на Дальнем Востоке, где С. Г. Горшков принимал непосредственное участие в создании молодого Тихоокеанского флота.

В начале Великой Отечественной войны С. Г. Горшков командует бригадой крейсеров на Черноморском флоте. При высадке десанта под Одессой, в районе Григорьевки, на переходе морем был ранен командующий операцией вице-адмирал Л. А. Владимирский. Операцию по высадке десанта возглавил контр-адмирал С. Г. Горшков. Первая крупная десантная операция на Черном море прошла успешно. Здесь полностью проявился талант крупного флотского военачальника, организаторские способности С. Г. Горшкова.

Когда в 1941 году на Азовском море сложилась трудная боевая обстановка и требовалось твердое и умелое руководство, командующим молодой Азовской военной флотилией был назначен контр-адмирал С. Г. Горшков.

Во время проведения Керченско-Феодосийской десантной операции корабли Азовской флотилии под командованием контр-адмирала С. Г. Горшкова успешно высаживали войска 51-й армии. Затем корабли флотилии в упорных боях помогали сухопутным войскам в обороне Азовского побережья. В августе 1942 года оборону Таманского полуострова возложили на С. Г. Горшкова, ему были подчинены Керченская и Новороссийская военно-морские базы. С октября того же года контр-адмирал С. Г. Горшков стал заместителем командующего Новороссийским оборонительным районом.

В феврале 1943 года С. Г. Горшков снова командует Азовской военной флотилией, которой предстоят труднейшие бои за окончательное освобождение Тамани и Крыма.

Глава пятая.

Перед новыми походами

Наступила весна 1943 года. После зимних напряженных боев тральщики и сторожевые катера постепенно возвращались на свою базу. Многие из кораблей продолжительное время находились в отрыве от своего соединения, участвовали в боях, получили повреждения. Корабли надо было ремонтировать, восполнить личный состав, принять боезапас, матросам попариться в бане, получить новое обмундирование.

Наступили солнечные, теплые дни, густо-зелеными стали берега наполненной до краев мутной водой беспокойной реки. По-весеннему радостным было и настроение людей. Именно теперь узнали они, что базовому тральщику «Защитник», одному из первых кораблей не только на соединении, но и на Черноморском флоте, было присвоено звание гвардейского.

В этот весенний день морские флаги расцвечивания были подняты на тральщиках и сторожевых катерах. Ими украсили площадь перед стоянкой кораблей, на которой построились командиры и матросы. Звонко, блестя медными трубами, играл духовой оркестр. Это было волнующее зрелище еще и потому, что все мы на этот раз выглядели необычно. Недавно были введены золоченые погоны со звездочками на наших военно-морских кителях. Теперь об этом никто и не вспомнит, а тогда это было необычно. [77]

Но вот смолк оркестр, раздались слова рапорта, и мощное матросское «ура!» нарушило утреннюю тишину. Это контр-адмирал Фадеев поздравлял личный состав с полученными наградами.

Весенний ветер, налетевший с моря, шевелил ленточки бескозырок, трепал флаги расцвечивания, да без устали шумела беспокойная река.

А на следующий день началась обычная работа: ремонт кораблей, боевые выходы.

В порту Поти, главной военно-морской базе флота, пулеметной дробью Стучали пневматические молотки, внезапно вспыхивали синие огни электросварки, на согнутых руках плавучих кранов повисли израненные в боях катера.

У длинной гранитной пристани стоял на стальных швартовах линейный корабль «Севастополь». Огромный и широкий, он, казалось, должен был бы занять всю акваторию порта, но тут же нашлось место и эскадренным миноносцам, и тральщикам, и сторожевым катерам.

От промытых дождем деревянных палуб поднимался парок, у пристани в воде синими медузами плавали пятна соляра. В чистый утренний воздух уже примешивались запахи дыма и бензина, железа и стоячей воды.

На линейном корабле подняли сигнальные флаги, и они обвисли на мачтах, как мокрые цветастые платки. С рейдового поста, ловко взмахивая флажками, передавали на тральщик семафор. К пристани подходили грузовые машины и цистерны.

На берегу и на кораблях слышались отрывистые слова команд, сбегали по узким сходням и суетились на берегу офицеры в синих рабочих кителях; матросы в парусиновых рубахах и беретах и рабочие в промасленных кепках тянули на корабли шланги для подачи воды, толстые кабели электропроводки, телефонные провода.

На железнодорожной станции пронзительно кричали маневровые паровозы, на кораблях отбивали склянки, на эсминце горнист звонко играл на трубе встречу флагману; всюду хрипели, говорили и пели репродукторы.

Бодро, напряженно шла жизнь в военном порту в перерывах между тревогами, бомбежками и выходами кораблей в море.

На первом этаже небольшого двухэтажного здания, стоявшего на набережной, все время хлопали двери, в [78] коридоре толпились офицеры всех рангов, матросы и старшины. Здесь разместился постоянный представитель бригады траления и заграждения бывший инженер-механик БТЩ «Гарпун» воентехник 1 ранга Яков Георгиевич Назаров. Энергичный, быстрый, он, казалось, был создан специально для этой беспокойной должности и один выполнял обязанности целого штата работников. За плечами этого скромного человека был богатый жизненный опыт: участие в Октябрьской революции, дальние арктические походы, боевые дела в обороне Одессы и Севастополя.

Тральщики и сторожевые катера проходили в порту ремонт, каждую минуту им требовались сварщики и электрики, плотники и слесари, кабель и листовое железо, бензин и соляр — все это надо было доставлять на корабли. А сегодня был особенно беспокойный день. С утра не ладилась постановка тральщика в док, в телефонной трубке пропадала слышимость, и Назаров в десятый раз начинал ругаться с телефонисткой. Вдруг открылась дверь, и в комнату вошел контр-адмирал Фадеев.

Назаров встал из-за стола с телефонной трубкой в руке и, увидев контр-адмирала, поспешил к нему:

— Здравствуйте!

С досадой махнув рукой на такое сугубо гражданское приветствие, контр-адмирал спросил:

— Глухов уже прибыл?

— Так точно. Глухов находится на катерах.

— Пригласите его ко мне!

Глухов, помолодевший и веселый, влетел в комнату.

— По вашему приказанию...

— Ну поздравляю, Дмитрий Андреевич, поздравляю! — проговорил, улыбаясь, контр-адмирал, идя навстречу Глухову. Все находившиеся в комнате приветливо смотрели на Глухова. Оказывается, только что в штабе флота контр-адмиралу сообщили о назначении Глухова командиром 1-го дивизиона сторожевых катеров и о присвоении ему звания капитан-лейтенанта.

Контр-адмирал, продолжая разговаривать с Глуховым, придвинул к себе телефон, но позвонить не успел. Открылась дверь, и в комнату вошли флагманский артиллерист Федоренко и следом за ним худощавый, среднего роста капитан-лейтенант Терновский. [79]

— Товарищ контр-адмирал! Капитан-лейтенант Терновский, назначенный на должность флагманского артиллериста бригады, прибыл в ваше распоряжение!

— Так вот вы какой! Мне уже докладывали о вас, — с улыбкой проговорил Фадеев и опустил телефонную трубку на рычаг. — Это хорошо, что вы к нам назначены. У нас соединение большое, много плаваем, корабли получили новое оружие. А с чего вы решили начать?

— Если вы утвердите план, товарищ контр-адмирал, то мы с Федоренко просим разрешение завтра провести в море учебные калибровые стрельбы по щиту. Мы были на кораблях и проверили тральщики «Мина», «Искатель», и «Арсений Расскин». Они вполне подготовлены к стрельбе.

— То, что вы уже в море собрались, похвально! — ответил с удовлетворением Фадеев и посмотрел на Федоренко.

Федоренко подтвердил, что корабли к выполнению артиллерийских стрельб подготовлены.

В комнате стало очень тихо. Грохот, шум и говор людей в порту глухо доносились сквозь закрытое окно.

— Вы что же, успели основательно ознакомиться с нашими кораблями? — снова, обращаясь к Терновскому, спросил контр-адмирал.

— Мы с капитаном 2 ранга Федоренко только что с тральщиков. Кроме того, товарищ контр-адмирал, когда я был флагартом Новороссийского ОВРа, у нас длительное время стояли на ремонте ваши корабли «Искатель», «Мина» и «Армении Расскин». С организацией службы на тральщиках я с того времени знаком.

— Хорошо! — сказал контр-адмирал и встал из-за стола.

Терновскнй тут же сообщил по телефону флагманскому артиллеристу флота о том, что стрельбы назначены на завтра, и просил его на них присутствовать.

Фадеев вышел из комнаты, все офицеры последовали за ним. Когда садились на сторожевой катер, стоявший по корме линкора, солнце поднялось уже высоко и по-весеннему молодо и весело пригревало берег, море и корабли. На линкоре «Севастополь» принимали боезапас. Лязгали стальные цепи талей, и огромные снаряды скрывались в утробе корабля. Матрос висел на беседке за бортом линкора и начищал крупные медные буквы,

Контр-адмирал Фадеев стоял на левом крыле мостика и, разговаривая с Федоренко, изредка посматривал то на бушующий прибой, то на командира катера лейтенанта Верёщака, находившегося у машинного телеграфа.

Терновский заметил, как Глухов подошел к командиру, что-то сказал ему и стал рядом.

Катер шел теперь в мутный грохочущий прибой. Командир катера должен был осторожно, чтобы не наскочить на отмель, и в то же время быстро и решительно рассечь толчею, образовавшуюся от встречных потоков речной воды и морского прибоя, и войти в реку.

Терновский почувствовал, как катер прибавил ход. Он шел сейчас прямо на корпус бывшего крейсера «Коминтерн». Когда крейсер был совсем уже близко, катер круто повернул вправо к низкому зеленому берегу. Командир еще раз перевел ручки телеграфа на «самый полный вперед».

На рассвете следующего дня тральщики вышли в море.

Все три корабля в этот день отстрелялись удачно.

Только вечером, перед наступлением темноты, Терновский на рейдовом катере возвратился на плавбазу. С сияющим обветренным лицом, с неостывшим нервным напряжением, когда в ушах еще грохочут артиллерийские залпы и под ногами качается палуба, Терновский докладывал начальнику штаба:

— Стрельбы прошли удачно! Лейтенант Смоляков с тральщика «Мина» прямым попаданием на восьмом выстреле подбил у основания стойку щита.

Выйдя из каюты, Терновский облегченно вздохнул. Первый экзамен в новом соединении он выдержал...

Глава шестая.

Хлопотливый день

Удивительно спокойно было в этой укромной гавани на Кавказском побережье. Совсем небольшое расстояние отделяло Батуми от шумного Поти, нашей главной военно-морской базы, но Глухову казалось, что он попал в иной мир.

И в бухте, и на берегу стояла теплая влажная тишина. На набережной в Батуми зеленели высокие пальмы. Только что отцвели белые, словно фарфоровые, магнолии. Аромат цветов доносился до причалов тесного порта и смешивался с запахами тины, рыбы и нефти.

Порт жил своей жизнью. Огромный танкер, стоявший на рейде, откачивал из трюмов мутную воду, и она лениво выплескивалась у борта. Шумел белый прибой у каменной кладки волноломов, скрипели сходни, -и легкий ветер гулял по гофрированным крышам пакгаузов.

Танкер «Кремль», налитый горючим до краев, в охранении сторожевого корабля «Шторм», тральщика «Мина» и трех катеров должен был выйти из порта с наступлением темноты. Но незадолго до назначенного времени на подходе к базе была обнаружена плавающая мина. Пока ее уничтожали и проверяли фарватер, короткая южная ночь стремительно шла на убыль. Наконец, глухо урча моторами, сторожевые катера первыми отошли от пристани и выскользнули из порта на внешний рейд. За. ними, всколыхнув в гавани воду и раскачивая стоявшие на якорях и швартовых суда, вышел танкер с кораблями охранения. [82]

На востоке над черными горами позеленело небо. Был тот замечательный час рождения нового дня, когда словно впервые видишь самые обычные вещи и предметы. Над широким, тихо ворчащим морем поднялся из воды сырой волнолом, с круглым, печальным, без огней маяком, на решетке которого сидели, нахохлившись, чайки. Обозначился берег с серой каемкой прибоя, вдоль которого бежали маленькие, будто игрушечные, вагоны пассажирского поезда. А у бортов корабля журчала и плескалась вода, сливаясь с ровным гудением моторов, посвистывал утренний ветер в голых мачтах и вантах, и назойливо пищала в радиорубке морзянка.

Генеральный курс конвоя был проложен по наименьшим допустимым глубинам, а вперед ушли самолеты МБР-2. Они просматривали весь район предстоящего движения кораблей.

Мы с Глуховым стояли на ходовом мостике катера 0141. Когда корабли, обогнув остроконечный мыс, шли вдоль побережья у высоких Кавказских гор, Глухов, снимая фуражку, сказал мне:

— Вот там, на зеленом холме у селения Дранды, лежат Иван Иванович и Борис Кучумов.

Я тоже снял фуражку и смотрел туда, где поднимавшееся за горами солнце уже окрасило и круглые холмы, и вечнозеленые деревья, и воду у берега в нежно-розовые тона.

Моего друга, флагманского штурмана нашего соединения Ивана Ивановича Дзевялтовского, похоронили на высоком прибрежном холме, откуда видно было бескрайнее Черное море, которое он так любил. На земляной холмик могилы положили его флотскую фуражку, побывавшую в боях и штормах, с позеленевшим якорем на золотой эмблеме, с крупинками соли, выступившими на козырьке.

Погибшие друзья, боевые товарищи не уходят из нашей жизни, они остаются в памяти навсегда. За эти почти два года войны я потерял немало лучших своих товарищей и друзей, с которыми плавал еще в тридцатые годы на торпедных катерах на Дальнем Востоке. Первым подорвался на вражеской мине веселый и жизнерадостный командир БТЩ «Минрен» Лев Аверков, трагически погиб при высадке десанта в Евпаторию командир БТЩ «Взрыватель» большой души человек Виктор Трясцин, и [83] вот в нелепой дорожной катастрофе на мотоцикле разбились Иван Дзевялтовский и наш флагманский связист Борис Кучумов.

Над горами взошло солнце. Заблестели влажные верхушки мачт, легкий парок струился от высыхающей деревянной палубы. Боцман поливал ее забортной водой, матросы скатывали и лопатили палубу, комендоры протирали ветошью запотевшие стволы пушек.

Голоса людей тоже словно отсырели, и Глухов, откашливаясь, сказал:

— Так-то, Владимир Георгиевич, сколько за это время погибло наших товарищей. В море на корабле умер и первый наш комиссар дивизиона Моисеев.

Глухов замолчал: он очень переживал смерть полкового комиссара Моисеева, которого по-сыновьи любил и уважал.

У Петра Георгиевича Моисеева было больное сердце, но он не мог сидеть на берегу и ушел в море на БТЩ «Якорь». Тральщик был атакован вражескими бомбардировщиками и торпедоносцами. В эти трудные часы не выдержало больное сердце Моисеева: он умер на мостике корабля.

Я подумал, что война слишком безжалостна: то и дело возвращаются с моря корабли с приспущенным кормовым флагом. На место выбывших из строя приходят новые люди. Они поднимаются на мостики кораблей, становятся у штурвалов, подносят к пушкам снаряды — - это напористый народ, с крепкими нервами, а главное — с твердой верой в нашу победу.

Мне вспомнилось, как вскоре после оставления Севастополя мы — группа морских офицеров — во главе с начальником штаба Морозовым встретились между Сухуми и Туапсе с частями казачьего корпуса генерала Кириченко.

В тот день вручали награды отличившимся казакам. В строю стояли и молодые, с мелеховскими чубами, и седые казаки, и бойкие девчата — воевали казаки целыми семьями, станицами.

Получив награду, держал речь крепкий и пожилой казак, и мне в самое сердце проникли его слова, слова русского человека, сказанные без бахвальства, с глубокой верой в будущее:

— Без России никто Гитлера не прикончит! И я так [84] скажу, товарищ генерал: русские дважды бывали в Берлине, будем мы там ив третий раз!

— Так до Берлина! — поддержал его генерал, вручавший награды.

— До Берлина! — ответил весь строй.

Конвой прошел уже больше половины пути. Море по-прежнему было спокойно. Солнечные лучи окрасили прозрачную воду в голубой цвет. Сигнальщики замечали малейшую рябь на воде, всплеск рыбы, игру дельфинов. Подводные лодки такое море не любят. Бурунный след от перископа можно легко обнаружить на большом расстоянии. Безоблачным и чистым было светлое небо, но вот-вот могли появиться в нем самолеты противника.

И все-таки наибольшую опасность в эти дни представляли подводные лодки фашистов. Они все чаще стали появляться на наших коммуникациях. А сохранить наш наливной и транспортный флот было очень важно. Надежность конвоирования — вот что стало главным для моряков.

Гитлеровцы знали, что на советских кораблях, как и раньше в русском флоте, в обеденный час горнист трубит сигнал, свистят боцманские дудки: «Команде обедать!» Только очередная вахта остается на боевых постах и у механизмов.

Поэтому не раз уже «мессеры» пытались в обеденный час со стороны солнца выходить в атаку на наши корабли. Но и на кораблях давно знали этот прием противника. Над конвоем ходили наши истребители.

В полдень Глухов сверял часы по радиосигналу. В это время на мостик поспешно поднялся помощник командира катера и подал ему бланк раскодированной телеграммы. Глухов быстро прочел ее и протянул мне. В ней командир конвоя оповещал, что вчера вечером подводная лодка противника всплыла и обстреляла поезд, проходивший у самой кромки побережья. В телеграмме сообщались координаты стрелявшей подлодки.

Помощник не уходил с мостика, и Глухов, взглянув на него, спросил:

— Где это?

— Через полчаса мы будем в том районе, — ответил тот, развертывая рулон карты. [85]

- Подлодка, конечно, попытается атаковать конвой, — сказал Глухов. — Надо уже сейчас сбрасывать глубинные бомбы, чтобы загнать ее поглубже под воду и не дать поднять перископ. Или, — подумав, продолжал он, — или, наоборот, сбросив глубинные бомбы, мы оповестим подлодку: «Идем, гремим — атакуйте нас!»

Со сторожевого корабля передали семафор: «Усилить наблюдение за морем, выставить добавочную вахту! При обнаружении подводной лодки противника атаковать самостоятельно. Командир конвоя Ратнер». Глухов был доволен, что командовал конвоем Ратнер. До сих пор при проводке конвоя он не потерял ни одного транспорта. Ратнер подходил к решению этой задачи творчески. В каждом конвое он продумывал маршрут и систему охранения и умело решал эту сложную операцию.

Глухов отрепетовал приказание на сторожевые катера. Танкер и корабли «Шторм» и «Мина», все время меняя курс, шли противолодочным зигзагом.

На кораблях и на танкере все находившиеся на верхней палубе напряженно следили за поверхностью моря. Сжимая наушники, акустики выслушивали шумы подводных глубин. Море дышало, двигалось, равномерно гудели винты танкера, звенели винты катеров, еще какие-то неясные шорохи, шумы наполняли наушники. Нужно было большое искусство, чтобы в этой путанице звуков уловить движение подводной лодки противника.

— Перископ! — вдруг вскрикнул замполит Косидлов, стоявший у штурманской рубки, показывая рукой в сторону берега. Все находившиеся на мостике бросились к правому борту. Головка перископа, блеснув на солнце, исчезла под водой.

— Атаковать подлодку! — приказал Глухов, обращаясь к командиру катера Баженову.

— Право на борт! — скомандовал Баженов. Задрожала палуба корабля, брызги веером рассыпались по корме.

— Бомбы товсь! Сбросить бомбы! Правая! Левая! Жестко хлестнули по ногам разрывы в воде. Но среди взбаламученных гребней вдруг появилась белая шапка пены, и след прозрачных пузырьков быстро, словно ножом разрезая воду, побежал к танкеру.

Глухов понял, что подлодка успела выстрелить, более того, он знал, что сама торпеда уже идет где-то впереди навстречу танкеру, заполненному до краев горючим, а [86] след торпеды отстает от нее, пока воздушные пузырьки поднимаются на поверхность.

Командир подлодки схитрил, атаковал от берега, где его менее всего ожидали, но танкер шел противолодочным зигзагом. И торпеда, оставляя за собой расходящуюся раструбом пенистую дорожку, прошла мимо цели.

Как сорвавшиеся со старта бегуны, катера, находившиеся по правому борту танкера, бросились к месту, где была подводная лодка. На белую шапку воздуха от выстрела торпеды полетели глубинные бомбы, закипела, забурлила вода. Восьмая бомба дала сильный взрыв и высокий всплеск. На поверхности воды расплылось сизое пятно соляра, что служило признаком попадания бомбы, но Глухов не был уверен, что это так. Командиры вражеских подводных лодок не раз уже применяли такой метод: выпускали из цистерны порцию соляра и даже выбрасывали деревянные обрезки, а сами в это время уходили в другое место.

— Поднять сигнал «Стоп», — сказал Глухов, обращаясь к командиру катера Баженову, — и дайте в сторону ушедших самолетов ракету!

Два катера, отрепетовав сигнал, выключили моторы, прослушивая подводную лодку.

— Дмитрий Андреевич! Бомбить, надо немедленно бомбить! Иначе мы упустим подводную лодку, — быстро поднимаясь на мостик, горячо говорил Косидлов. Темные вьющиеся волосы его выбились из-под фуражки, голубые глаза возбужденно блестели.

Глухову нравилась настойчивость Косидлова, он знал, что замполит изучает штурманское и артиллерийское дело, учится управлять сторожевым катером.

— Минуточку, Александр Григорьевич! Сейчас подводную лодку держат акустики.

— Слышу подводную лодку! — доложил корабельный акустик. — Курсовой угол шестьдесят!

Глухов вполголоса, словно боясь спугнуть подлодку, скомандовал:

— Продолжать выслушивать!

Акустик тотчас доложил, что слышимость пропала. Как только Глухов плавно перевел ручку машинного телеграфа на «малый вперед», лодка включила двигатель. Глухов стопорил ход, лодка тоже выключала электромоторы, глубины были небольшие, и, возможно, она ложилась [87] на грунт. Началась опасная и сложная борьба. А танкер с кораблями охранения в это время, прибавив скорость, уходил от злополучного места.

— Тут, Александр Григорьевич, дело такое. Можно и лодку не утопить, и танкер прозевать. А нам надо довести его в порт в целости и сохранности, как-никак сотни тонн горючего!

В это время из штурманской рубки вышел помощник командира. Он доложил Глухову:

— Командир конвоя приказал оставить на месте возможного потопления подлодки один катер. Остальным продолжать движение!

— Вот и хорошо, — сказал Глухов. — Сейчас прилетят самолеты и займутся подлодкой, а нам надо догонять танкер.

На том месте, где залегла подводная лодка, оставили сторожевой катер, он бросил буек и ходил вокруг, прислушиваясь. А остальные катера снова заняли свои места в строю. Они шли вместе с тральщиками в голове, по бортам и по корме танкера, создавая пояс охранения.

Оставшийся катер был еще хорошо виден, когда над кораблями конвоя прошло на малой высоте два морских самолета.

— Наши летающие лодки! — доложил сигнальщик. Белые самолеты покачали крылом и ушли к катеру. И Глухов, и все находившиеся на мостике наблюдали

за самолетами. Летающие лодки снизились, и сейчас же огромные белые всплески воды поднялись в воздух.

Конвой быстро уходил вперед, и вскоре знойная дымка над морем скрыла и водяные столбы взрывов, и звенящие в небе самолеты.

Перед наступлением ночи, когда к конвою присоединился оставленный у подлодки катер, корабли по одному втянулись в закрытую военную гавань Туапсе. На берегу уже были приготовлены приемные шланги для перекачки с танкера горючего, а на рейде стояли транспорты, готовые идти на юг, откуда только что пришли корабли. Глухов, посмотрев на транспорты, сказал Косидлову:

— Вот увидишь, Александр Григорьевич, не придется нашим хлопцам сегодня отдохнуть. Чует мое сердце, что нас часика через два снова пошлют в конвой.

— Ну это мы еще посмотрим, — ответил Косидлов. — Я знаю, здесь на берегу есть такое место, где можно и

кинокартину показать. Давай, Дмитрий Андреевич, пришвартуем катера к этим деревянным пирсам, — показал он на пологий берег бухты. — От них ближе к базе, и электричество там есть, и колонка с пресной водой. Я здесь стоял как-то до войны с пограничными катерами.

Глухов тоже не раз бывал в этом порту, знал все причалы и предпочел бы рассредоточить катера поодиночке по всему берегу от бетонного волнолома до стенки. Так безопаснее на случай воздушного налета. Но на этот раз он решил: надо дать матросам отдохнуть, а в случае воздушного налета катера отойдут на рейд.

Один за другим швартовались катера к длинному деревянному причалу. Косидлов приказал матросам быстрее тащить с катера на берег кинопередвижку. Фильм показывали в пустом железном пакгаузе. Перед началом сеанса Глухов сообщил, что обнаруженную катерами подлодку атаковали самолеты, сбросив противолодочные авиабомбы, и сейчас в штабе базы уточняют, потоплена она или нет.

Матросы весело аплодировали этому сообщению, лишь Косидлов был недоволен.

— Жаль, упустили такую возможность, — ворчал он. — Ведь сами могли бы добить эту лодку!

— Наша главная задача была — сохранить танкер с горючим. Мы это выполнили! — возразил Глухов. — А самолеты с высоты скорее разглядели подлодку. Вода там чистая, прозрачная.

Застрекотал киноаппарат. Матросы, в который раз! с увлечением смотрели фильм. Василий Иванович Чапаев вышел на крыльцо поговорить с народом, и комиссар хитро спрашивал его:

«А ты, Василь Иванович, за какой Интернационал? За Второй или за Третий?» А Чапаев тоже ловко ему отвечал: «Я за тот, за который товарищ Ленин!».

И тут ворвался зычный голос посыльного:

— Капитан-лейтенанту Глухову и командирам катеров явиться в штаб базы!

Глухов наклонился к Косидлову:

— Оставайся здесь за старшего. В случае тревоги — людей на катера и действуй по обстановке.

В штабе базы Глухова встретил начальник штаба базы капитан 2 ранга Куделя. Бывший подводник, он не [89] так давно перешел на штабную работу и скучал по кораблям.

Как Глухов и предполагал, сторожевые катера ночью снова посылали конвоировать транспорт, но теперь уже в обратном направлении — в Поти. Сторожевой корабль «Шторм» и тральщик «Мина» оставались с танкером.

Закончив инструктаж командиров катеров, Куделя спросил у Глухова, закуривая трубку:

— Может, чайку выпьем по стаканчику, а? У меня и лимон есть. А главное — чай-то какой! Посмотри!

Он подошел к потайному шкафчику в стене и достал с полки металлическую коробочку. Там, завернутый в станиолевую бумагу, лежал темный, с густым запахом, байховый чай. Глухов взял открытую коробку, понюхал со значительным видом и улыбнулся. Он знал пристрастие Кудели к этому напитку и похвалил чай. А чай и в самом деле был чудесный.

Куделя, заметив, что напал на знатока, спрашивал:

— Чуешь? Это «Букет Абхазии». Чай настолько чуткий, что вбирает в себя все запахи. Придете вы, катерники, с моря и принесете с собой запахи соленого моря — чай будет морем припахивать; зайдут в комнату рыбаки — рыбой будет отдавать. Аромат и крепость такие, что выпьешь два стакана — и до утра работай, ночи не заметишь. Чудесная штука! Эй, вестовой, иди-ка сюда, милый!

Но Глухову не пришлось попробовать чудесный напиток. Из соседней комнаты с надписью на двери «Оперативный дежурный» быстро вышел офицер, с повязкой на рукаве и доложил:

— К базе приближаются самолеты противника. Разрешите объявить воздушную тревогу!

— Да, да! — быстро подтвердил Куделя, и тотчас завыли сирены на кораблях и береговых постах.

Темное небо бороздили белые лучи прожекторов. Стреляли вынесенные на горы зенитные батареи. Бежать к катерам было далеко. «Дернул же меня черт, — думал Глухов, — поставить их у этих пирсов».

Два «юнкерса» прорвались через огневую завесу, и на рейд обрушились бомбы, вздымая воду. На берегу, возле пакгаузов, взметнулось пламя. Глухов теперь ясно видел, что пожар вспыхнул там, где стояли его корабли.

— Быстрее! Быстрее! — кричал он командирам. Горела [90] деревянная пристань, и за дымом катеров не было видно. Лишь изредка сквозь пламя и дым проглядывали верхушки мачт.

Деревянный настил, пропитанный бензином и маслом, трещал и горел. У прыгнувшего было в огонь лейтенанта Баженова затлелась фуражка и обгорели брюки, пожарные вытащили его и облили водой.

— Ну что ж, хлопцы, пошли вплавь! — сказал Глухов. Вынув из внутреннего кармана партийный билет, он положил его в фуражку, нахлобучил ее на голову и, бросившись в воду, поплыл в обход горящей пристани. С ним плыли и командиры катеров.

Когда Глухов поднялся на палубу катера, моторы уже работали. Катера один за другим отходили на рейд. На мостике возле телеграфа стояли помощник командира катера и замполит Косидлов.

От пожара на рейде стало светло, видны были огромные транспорты, поднимающие якоря и готовые к выходу в море.

— Хлопотливый нынче выдался день, — сказал Глухов Косидлову, поднявшись на мостик. — Даже искупаться пришлось. Ну что ж, опять идем в море!

Глава седьмая.

Под флагом корабля

Над заснеженными хребтами Кавказских гор поднялось ослепительное солнце. Заблестело и заискрилось спокойно лежащее у берегов темно-зеленое море, и сразу отчетливо стали видны мачты и корпуса кораблей, идущих вдоль берега. Утро было солнечное, веселое, бодрое. Командир тральщика «Мина» капитан-лейтенант Стешенко, стоя на ходовом мостике корабля, улыбался каким-то своим мыслям, подставляя лицо теплым лучам солнца. Жмурясь, он спокойно поглядывал то на круглые корабельные часы на мостике, то на идущий в голове отряда кораблей тральщик «Гарпун», на котором находился командир конвоя.

Вчера таким же солнечным утром Василий Константинович Стешенко, весело напевая, умывался у себя в каюте, когда в дверь постучали, вошел сигнальщик Корниенко.

— Вам семафор из штаба базы! — доложил он, улыбаясь.

— Ты почему такой веселый сегодня? — спросил Стешенко, вытирая полотенцем руки и не замечая того, что и сам он улыбается. — Что там такое? Давай-ка посмотрим! — И Стешеико влажной еще рукой развернул бланк семафора.

Оперативный дежурный передавал приказание: корабль изготовить к походу, а командиру явиться на инструктаж в штаб.

— Ну вот и славно! — проговорил Стешенко, прочитав [92] семафор. — В море идем, Корниенко, а то застоялись в базе, уже и днище ракушками обросло!

Стешенко, конечно, шутил, в базе они - стояли всего лишь одну ночь, вернувшись из трудного похода.

Инструктаж конвойных кораблей проводил начальник штаба базы капитан 2 ранга Куделя. Он никогда не повышал голоса, но то, что приказывал, всегда было обоснованно, охотно и безоговорочно выполнялось подчиненными.

Куделя сообщил, что для авиации, дислоцирующейся в Геленджике, срочно требуются бомбы. Ими загружали сейчас в порту транспорт «Интернационал». К вечеру погрузка должна быть закончена. Так как в районе Геленджика после наступления темноты рыщут немецкие торпедные катера, а днем налетают самолеты, конвой лучше отправить перед рассветом, с тем расчетом чтобы днем он шел возле высокого берега. В случае нападения самолетов противника командир конвоя должен не допустить их к транспорту и немедленно вызвать истребители; транспорту же следует, насколько позволяют глубины, прижиматься к берегу под защиту своих батарей.

— Обстановка сложная, но авиационные бомбы нужно доставить любой ценой! — заключил Куделя.

Командиром конвоя был назначен сослуживец Стешенко командир тральщика «Гарпун» Григорий Петрович Кокка, стройный молодой офицер, человек осторожный и предусмотрительный.

Стоя на мостике корабля, Стешенко думал о задаче, которая была ему поставлена. Упругий бег корабля, солнечные зайчики, отражавшиеся от котелка компаса, и свежий ветерок, шевеливший пристопоренный уже для подъема корабельный флаг, — все создавало приподнятое настроение.

Полчаса назад, когда корабли проходили мимо бухты Джубга, был замечен немецкий самолет-разведчик. Пролетая высоко в небе, он держался в стороне, но, безусловно, следил за движением конвоя.

— Корниенко! — сказал Стешенко сигнальщику, стоявшему на правом крыле мостика. — Сегодня на вахте надо смотреть особенно зорко. Вражеские самолеты могут каждую минуту свалиться на корабль.

Стешенко полюбил этого рослого белокурого матроса — лучшего сигнальщика. Не один поход они вместе [93] провели на мостике, и не раз выручали тральщик зоркие глаза матроса Григория Корниенко. Всевидящие «глаза корабля» — так называли его все.

В прошлом походе, после боя у берегов противника, Стешенко дал сигнальщику Корниенко рекомендацию для вступления в партию.

— Самолеты противника на норд-весте! Курсовой угол... высота... — доложил сигнальщик Корниенко.

Стешенко повернулся к борту и поднял к глазам бинокль.

В голубом прозрачном небе были видны увеличенные в несколько раз биноклем характерные силуэты «юнкерсов».

— Поднять сигнал: «Самолеты противника на норд-весте», — скомандовал Стешенко и объявил боевую тревогу.

— Семнадцать «юнкерсов» и семь «мессершмиттов», — доложил Корниенко.

Самолеты стремительно приближались к конвою.

Отряд кораблей растянулся. В голове шел «Гарпун», в кильватер ему транспорт «Интернационал», а по корме сторожевой катер 041. Тральщик «Мина» прикрывал транспорт с моря.

Почти одновременно все корабли открыли заградительный огонь, а «Интернационал» отвернул и направился к высокому обрывистому берегу.

Чистое, безоблачное небо покрылось черными вспышками разрывов; казалось, ни один самолет не пройдет через стену огня. Но вот, пикируя с большой высоты, прорвал завесу вражеский «юнкерс», и бомбы с воем и свистом полетели на корабли.

Стешенко увидел, как взметнулось пламя на транспорте и белое облако окутало корму.

«Что там случилось? — забеспокоился Стешенко. — Ведь трюмы транспорта загружены авиационными бомбами!»

Но «Интернационалу» повезло. Позже Стешенко узнал, что пятидесятикилограммовая бомба угодила в чугунный кнехт и взорвалась на верхней палубе. Осколки повредили паровую магистраль и подожгли деревянную палубу. Груз, запрятанный в трюмах, уцелел.

Тральщик «Мина» сосредоточенно и упорно вел огонь по атакующим самолетам. Часто били зенитные автоматы, [94] от резких залпов корабельных пушек сотрясался мостик.

По корме тральщика, ближе к транспорту, Стешенко увидел сторожевой катер 041. Вместе с «Гарпуном» катер, прикрывая транспорт, вел артиллерийский огонь по самолетам противника.

— С левого борта самолет! — громко доложил Корниенко и тут же: — Бомбы оторвались!

— Право на борт! — быстро скомандовал Стешенко. Корабль накренился, описывая циркуляцию, когда

Корниенко снова доложил:

— Прямо по носу самолет! — И вслед за этим снова: — Оторвались!

— Прямо руль! — скомандовал Стешенко и быстро перевел рукоятки машинного телеграфа еще раз на «полный вперед».

Корабль не успел закончить маневр, и бомбы взорвались по левому борту, поднимая фонтаны воды. Раскаленные осколки со звоном ударили по железной палубе корабля. Загорелся полубак, дым валил из иллюминатора радиорубки. Горели деревянная обшивка и масляная краска на надстройках. Стешенко задыхался от дыма и смрада.

От осколков бомб досталось всем, кто находился на верхней палубе. У 37-мм автомата старший краснофлотец Василий Михайлович Старушко был тяжело ранен, но продолжал вести огонь. Командир отделения пулеметчиков старшина 1-й статьи Семен Чомо был ранен в кисть правой руки и предплечье, но не оставил боевой пост. Получил ранение и оставался на своем боевом посту и командир 100-мм орудия старшина 1-й статьи Коклюхин. Смертельно был ранен у пулемета ДШК матрос Карпенко, подбежавшему на помощь товарищу он успел сказать: «Сообщите родным домой, что я честно погиб за Родину. Отомстите немцам!»

В это время поступил доклад механика корабля старшего инженер-лейтенанта Николая Григорьевича Соловья:

— Надводная пробоина в машинном отсеке. Осколками разбит распределительный щит электроэнергии левой машины, повреждена гидромуфта правой.

— Спокойно, — ответил механику Стешенко, — приводите в порядок дизели. [95]

«Юнкерсы» снова пошли в атаку на корабль. Еще громче загрохотали пушки, быстро-быстро, захлебываясь, били зенитные автоматы.

И вдруг все заглушил пронзительный свист. Корабль встряхнуло. Падая, Стешенко больно ударился о тумбу телеграфа. С недоумением он увидел под ногами корабельные часы, сорванные с переборки, и рулевого Стасюна, упавшего на палубу.

«Попадание», — мгновенно подумал Стешенко и тотчас понял, что корабль совсем потерял ход. Заглохли дизели, погас свет на приборах. Под ногами хрустели осколки стекол. Бросилось в глаза залитое кровью лицо дальномерщика Борисенко. Наверное, ударился при взрыве о стальной корпус дальномера. Что же происходит на корме корабля, там, где взорвалась бомба? С мостика Стешенко увидел на палубе сорванную с кильблоков и разбитую шлюпку, почерневшую и изуродованную трубу корабля.

«Только бы удержать корабль на плаву», — подумал Стешенко, и в это время поступил доклад механика:

— Прямое попадание в тральную кладовую. Бомба пробила днище и взорвалась под кораблем. Пожар в кормовом кубрике!

Соловей был тяжело ранен в правую руку, но продолжал руководить борьбой за живучесть корабля.

Стешенко старался сохранить спокойствие. Он знал, что сейчас, когда все матросы и офицеры смотрели на него, ожидая приказаний, это необходимо, как никогда.

— Аварийная тревога, — спокойно объявил Стешенко.

На этот раз повреждения были большими. Вода хлынула через пробоину и затопила тральную, коридор гребных валов, машинное отделение и продовольственные кладовые. Главный двигатель вышел из строя. Повреждены были* и 100-мм пушка, и 37-мм автомат, и оба пулемета. Пожар вспыхнул с новой силой, горела краска на переборке так, что казалось, горело железо. А все водоотливные средства вышли из строя.

Но экипаж самоотверженно боролся с огнем и поступавшей через пробоины водой.

Матросы бросились заделывать пробоины, сбивали пламя пожара чехлами, доставали воду из-за борта. Электроэнергии не было, и механизмы не работали. Кок Фавзиев [96] вместе со строевым матросом вытащили из камбуза бак с приготовленной нищей и выплеснули в огонь.

Стешенко не видел, что одновременно бомбы были сброшены и на сторожевой катер 041. Командир катера маневрировал, но уклониться не смог. Две бомбы попали в катер, и он почти мгновенно затонул.

Тральщик «Гарпун», подошедший к месту гибели, спас только шестерых человек. Погиб командир катера старший лейтенант Михаил Петрович Ляный и его помощник лейтенант Евгений Михайлович Мазов. По палубе тральщика «Мина» с обожженными руками бежал в лазарет моторист Ставничук. У кормовой пушки он неожиданно остановился. На палубе лежал тяжело раненный матрос Сокол. Он зажимал руками живот, разорванный осколком. Открытые глаза его были устремлены в небо, где с воем метались самолеты. Ставничук остановился и наклонился над раненым матросом. Сокол глазами показал на грот-мачту.

Ставничук взглянул на мачту и увидел, что флага нет. Корабль вздрагивал от залпов и разрывов, все больше кренился и оседал в воду. Черный дым вырвался из кормового кубрика.

Сокол хотел что-то сказать, но Ставничук уже бежал, скользя по наклонной палубе, к ходовому мостику. Обожженные руки нестерпимо болели, и он не мог держаться за поручни.

Голый гафель, где раньше был флаг, теперь заметили |~ все, кто находился на верхней палубе.

«На мачте нет флага!» — мгновенно пронеслось по кораблю.

На какие-то доли минуты зенитными автоматами был потерян темп стрельбы. К прожекторной площадке уже бежал по скользкой палубе замполит Николай Васильевич Воронцов.

— Флаг... сбит противником, — запыхавшись, доложил Ставничук командиру. Стешенко поднял голову и посмотрел на грот-мачту, а старшина-сигнальщик уже выхватил из ячейки запасной кормовой флаг.

— Быстро поднять флаг! — скомандовал Стешенко и передал свернутое полотнище Ставничуку. Тот бережно прижал его к груди и сбежал с мостика.

Корабль еще больше накренился на правый борт. Зловеще шумела вода в полузатопленном отсеке. Стреляные гильзы подпрыгивали и скатывались за борт. Тяжелая тральная вьюшка, сорванная с фундамента, скользила по наклонной палубе.

Матрос Ставничук появился на прожекторном мостике. Обожженными пальцами он поймал оборванный фал, и над кораблем вновь затрепетал бело-синий флаг.

И снова в бешеном темпе захлопали зенитные автоматы и корабельные пушки, быстрее забегали матросы, тушившие пожар.

А на неподвижный, полузатопленный корабль, резко снизившись, мчались в атаку «мессершмитты». Тяжелый рев самолетов заглушил гул орудийной стрельбы.

—  «Мессершмитты» идут на нас! — громко доложил Корниенко.

Командир только что отошел от переговорной трубы и стоял возле телеграфа.

Черная тень самолета закрыла солнце, рев моторов сотрясал воздух.

— Берегись! — закричал Корниенко. Он бросился вперед и закрыл своим телом Стешенко. Поток звенящих пуль и осколков обрушился на мостик, и Корниенко, подогнув колени, упал на палубу. Ему оторвало левую руку, он потерял сознание. «Убит или еще жив? — пронеслось в сознании Стешенко. — Надо его спасти во что бы то ни стало!»

— Фельдшера на мостик! — приказал Стешенко рулевому Стасюну и тут же скомандовал развернуть стволы пушек навстречу очередной волне атакующих самолетов. Бой продолжался.

Самолеты снова ревели над палубой, содрогался корпус корабля, вся корма окуталась дымом. Огромные серые клубы его постепенно заволакивали корабль. Стешенко стоял у тумбы компаса, высоко подняв голову; его черные волосы блестели на солнце, взрывной волной снесло фуражку, но он не замечал этого. И прежде чем корабль закрыло дымом, он успел увидеть откуда-то появившийся «як» и струю пламени и дыма от падавшего в воду «мессершмитта».

По трапу поднялся замполит Воронцов. Он уже знал, что произошло на мостике, и, подойдя к фельдшеру Терещенко, о чем-то заговорил с ним. Тяжело раненного Корниенко отнесли в кают-компанию, где был устроен лазарет, Стешенко увидел замполита.

— Механик тяжело ранен. Ранен и командир отделения мотористов Анатолий Барычев, но продолжает работать. Вся надежда теперь на старшину Лаушкина, — сообщил он Воронцову. — Он говорит, что левый дизель скоро можно будет запустить, а вот рулевое управление совершенно вышло из строя.

— Идите-ка, штурман, вместе со старшиной в румпельное отделение, — сказал Стешенко, обращаясь к старшему лейтенанту Ивану Авдеевичу Хомякову, — будем переходить на ручное управление!

Стешенко говорил громко, не замечая того, что наступила тишина, только где-то высоко в небе гудели самолеты.

— Это «яки» взяли немцев в работу. Пойдем, Василий Константинович, посмотрим, что творится на корабле, — обратился Воронцов к Стешенко.

Замполит, как всегда в трудные минуты, был рядом со Стешенко. От него исходили спокойствие и уверенность.

— Помощника, старшего лейтенанта Сотникова на мостик! — отдал распоряжение Стешенко. — Пойдем, комиссар! — обратился он к Воронцову.

Стешенко первым сбежал по трапу вниз. Этот осмотр корабля был для Стешенко своеобразной разрядкой после напряженных минут, проведенных на мостике.

— Дымовые шашки за борт, — на ходу приказал он, — но главное — нам надо заделать пробоину и попробовать идти своим ходом.

Они уже спустились вниз на железную рубчатую палубу и подошли к пробоине. На юте слышался звонкий голос боцмана, старшины 1-й статьи Ткача, он вместе с матросами сбрасывал за борт шипящие дымовые шашки. Звенели удары молотков по железу, журчала в отсеке вода. Черной раной зияла пробоина. Стальные листы палубы были разорваны и вогнуты острыми краями внутрь, все опалено огнем.

Из клубов дыма появился штурман Хомяков. Он сообщил, что можно перейти на ручное управление, хотя в отсеке еще много воды. Здесь же, на палубе, главстаршина Лаушкин доложил:

— Пожар потушен, воду откачиваем, крен корабля уменьшается. [99]

Матросы повеселели, увидев, что командир спокойно ходит по палубе, громко отдает приказания, ободряет. Крепла уверенность в том, что дело обстоит не так уж плохо.

С моря донесся глухой шум дизелей, это подошел тральщик «Гарпун». Послышался усиленный мегафоном голос командира конвоя:

— На мостике! Жив ли командир? В каком состоянии корабль? Можете идти или нужен буксир?

Тральщик стоял по-прежнему с креном на правый борт. Клубы дыма еще стелились по воде, закрывая корму, но мачты уже очистились и было видно, как на гафеле развевается флаг.

— Ну вот еще! Зачем нам буксир! — искренне огорчился Стешенко и громко, так что услышали на верхней палубе, скомандовал на мостик: — Помощник! Передайте командиру конвоя семафор: «Имею пробоину в днище корабля. Исправляю повреждение, буду следовать своим ходом».

— Добро. Я иду с транспортом по назначению! — ответили с «Гарпуна», и шум дизелей тральщика стал удаляться.

Решение следовать своим ходом принесло Стешенко уверенность и спокойствие.

— Помнишь, Николай Васильевич, — сказал Стешенко, — как лидер «Ташкент» в июне 1942 года, возвращаясь из Севастополя, выдержал девяносто шесть налетов авиации, был засыпан бомбами. Он получил несколько пробоин в корпусе, принял до тысячи тонн воды, но остался на плаву.

— И с этим делом мы справимся! — подтвердил Воронцов.

— Спустись-ка ты, Николай Васильевич, в машину, — подумав, решил Стешенко, обращаясь к замполиту, — посмотри, как у Лаушкина идут дела. Пора уж и двигатель запускать.

Стешенко не без основания возлагал большие надежды на главного старшину Лаушкина. До призыва на флот Анатолий Лаушкин работал техником на севастопольском Морском заводе и участвовал в ремонте тральщика «Мина». Он знал на корабле каждый шпангоут и каждую заклепку.

Воронцов по узкому трапу спустился в машинное отделение. [100]
А Стешенко» стоя возле пробоины, мучительно размышлял. Казалось, он был удовлетворен тем, что налет авиации отбит, корабль на плаву и транспорт цел. Но в то же время что-то его беспокоило. Словно была его вина в том, что корабль получил почти смертельную пробоину, что несколько человек опасно ранены, а он вот стоит невредимый, без единой царапины. Он подумал о людях, которые сейчас находятся в глубоких артиллерийских погребах, в машинном отделении. В наступившей темноте они слышат, как вкрадчиво журчит вода, просачиваясь сквозь поврежденные переборки, чувствуют крен корабля, но не покидают своего поста.

Стешенко знал своих людей, с которыми бок о бок сражался уже не первый год. Он любил их, ибо каждый человек был замечательным специалистом на своем посту, а все вместе они составляли спаянный коллектив.

«И вот я отказался от буксира, чтобы не задерживать транспорт, — размышлял Стешенко. — А что, если корабль не дотянет до базы и затонет? Найдутся люди, которые скажут, что я поступил опрометчиво. «На суше умных много, когда на море беда», — припоминается ему финская поговорка. — И все-таки, все-таки корабль надо во что бы то ни стало сохранить и довести своим ходом в базу».

Тральщик «Мина» — первый корабль, которым Стешенко самостоятельно командует, самый красивый и дорогой для него корабль.

Ветер относит дым, и Стешенко видит чуть зарябившее море и транспорт, идущий вдоль берега в охранении тральщика «Гарпун», но сторожевого катера почему-то нигде не видно.

Поднявшись на мостик, Стешенко вызывает фельдшера Терещенко.

— Как раненые?

— Корниенко плох.

— Примите все меры. В базе, как только придем, ему сделают операцию.

В кают-компанию, превращенную на время боя в лазарет, где лежит тяжело раненный Корниенко, осторожно входит, сняв фуражку, комендор Коклюхин, он тоже ранен, но держится на ногах. Нерешительно остановившись у дверей, он смотрит на своего друга, неподвижно лежащего, желтого, забинтованного. И Корниенко, словно почувствовав его взгляд, медленно поворачивает голову. [101]

— Я умру, наверное, Николай... — тихо говорит он. — Напиши обо мне родным...

Коклюхин пытается успокоить друга, но тот отрицательно качает головой и закрывает глаза.

В кают-компанию возвращается фельдшер Терещенко и, увидев Коклюхина, просит не беспокоить раненого. Коклюхин, бледный, с непокрытой головой, выходит на верхнюю палубу. Мимо него на мостик медленно поднимается главный старшина Лаушкин. Лицо и руки его перемазаны тавотом и исцарапаны до крови. Китель в нескольких местах разорван и обгорел, но держится Лаушкин бодро. Он просит у командира разрешения легководолазу Заворотинскому спуститься за борт и осмотреть пробоину.

— Только как можно быстрей, а то «юнкерсы» снова могут налететь, — отвечает Стешенко.

Захватив с собой инструменты и обвязавшись тросом, Заворотинский спускается за борт. На корабле слышны удары по стальным листам корпуса, скрежет металла. Время тянется медленно. Транспорт и тральщик «Гарпун» уже еле видны на горизонте.

«Успеем ли?» — думает Стешенко. Он чувствует, что снова могут налететь самолеты противника, а наших истребителей нет: они прикрывают транспорт.

— Скоро ли? — спрашивают друг друга матросы, и каждый из них хочет хоть чем-нибудь помочь работающему за бортом.

Как всегда неожиданно, в небе появляются черные точки. Сигнальщик старшина Кравченко докладывает:

— Самолеты!

— Вижу! — отвечает Стешенко и звонками дает сигнал боевой тревоги.

Комендоры быстро занимают свои места у пушек. Боцман, свесившись за борт, торопит водолаза.

Самолеты с ревом приближаются к кораблю. В это время из воды показывается голова в шлеме. Матросы помогают водолазу подняться на палубу. Обессиленный, он опускается на прогретую солнцем железную палубу. Лужи поблескивая соляром, расплываются вокруг него.

Самолеты уже близко. Но теперь все видят, что это истребители прикрытия. Быстрые как молнии, они проносятся над кораблем.

— Свои! — докладывает сигнальщик. [102]

— Хорошо, — весело отвечает Стешенко. Он выслушивает доклад водолаза и отдает приказание укрепить переборки в отсеках, соседних с тем, в котором пробоина.

Бегом, не держась за поручни, на мостик поднимается дежурный радист. Он вручает командиру корабля радиограмму.

«Для усиления конвоя, — читает Стешенко, — выходят из базы сторожевые корабли «Шторм» и «Шквал», морской буксир «Петраш». Сообщите, сколько человек спасли со сторожевого катера 041. Начштаба базы».

«Вот так дела, — думает Стешенко, — был катер — и нет катера, потопили».

В переговорной трубе раздается свисток. Лаушкин докладывает из машинного отделения, что на разбитом щите сделаны сростки электропроводки, и просит разрешения запустить дизель.

— Добро, давайте! — громко отвечает Стешенко.

— На-ка, почитай, — говорит он, протягивая бланк радиограммы появившемуся на мостике Воронцову, а сам в это время переводит рукоятки телеграфа до отказа вперед и назад. — В штабе базы уже беспокоятся о нас, — вполголоса говорит он замполиту.

— Да, досталось сегодня, — тихо отвечает Воронцов. — Корниенко очень плох. Сокол уже умер. Раненых у нас 24 человека. Дай-ка я отвечу на радиограмму и попрошу заодно, чтобы медики в базе были на «товсь».

Стешенко утвердительно кивает ему. Все мысли его заняты сейчас тем, как будет вести себя корабль на ходу.

Наконец он слышит знакомый шум дизеля и переводит рукоятки телеграфа на «малый вперед». Корабль вздрагивает и медленно набирает ход. Стешенко доволен: корабль, послушный его руке, снова обретает жизнь, снова движется вперед.

Стешенко смотрит на изуродованный мостик. Уцелела тумба компаса, и в котелке, как прежде, колышется магнитная стрелка. Гудят дизели, и их энергия передается винтам и динамомашине. Железный корпус корабля снова ожил и вздрагивает, как человек.

Оторвавшись от дымовой завесы и описав кривую, корабль выходит на чистую воду. В воздухе еще держится горький запах дымовых шашек и сгоревшего пороха. Отчетливо видны пулевые выбоины и вмятины на мостике и на железной палубе, следы потеков грязной воды и рыжие [103] пятна обгоревшей краски на корабельных надстройках.

На море штиль, горячо греет солнце, а тральщик «Мина», теперь грузный и неуклюжий, чуть кренясь на правый борт, с залитой водою кормой, продолжает идти малым ходом, держась ближе к берегу.

Стешенко не отходит от компаса и передает команды матросу, стоящему возле открытого люка румпельного отделения. Тот репетует приказания командира рулевому Стасюну. Старшина стоит у ручного штурвала в полузатопленном отсеке по грудь в воде. А штурман Хомяков, помогая командиру, ведет прокладку.

Вечером, когда яркие краски на море меркнут и предметы приобретают мягкие и расплывчатые очертания, тральщик «Мина» входит в знакомую гавань Туапсе. Обогнув узкий волнолом с башенкой маяка, корабль направляется к причальной стенке. Ее очистили от других судов, чтобы дать место тральщику.

На берегу Стешенко видит группу офицеров, врачей и санитарную машину из госпиталя.

«Скорей бы ошвартоваться!» — думает он, машинально переводя рукоятку телеграфа на «стоп».

Швартовы поданы, еще раз звякнул телеграф, и корабль замер у стенки.

Стешенко медленно спускается с мостика на палубу, подходит к носилкам и целует Корниенко.

На корабле приспущен флаг. Колышутся по узким сходням накрытые белой простыней носилки с телом Григория Корниенко.

Только сейчас Стешенко чувствует, как устал.

Но на этом злоключения не заканчиваются. Как только затихают дизели, корма тральщика потихоньку начинает погружаться. Тральщик приходится выводить носом на берег, вызывать портовую аварийную команду, откачивать воду и подводить кессоны.

В наступающих вечерних сумерках на причале появляется начальник конвойной службы капитан 2 ранга Нестеров, он сообщает Стешенко, что транспорт «Интернационал» с грузом доставлен в Геленджик вовремя и благополучно.

Темная южная ночь опускается на пирсы и причалы порта, а в воздухе все еще гудят истребители, прикрывая стоянку кораблей. [104]

Глава восьмая.

Перед штормом

Ночь светлая, лунная, река кажется неподвижной и застывшей. Тихо. Изредка булькнет вода — это у подмытого правого берега осыпались комочки земли или свалилась сонная лягушка. Где-то недалеко, наверное в ближайшем селении, лениво лают собаки да порою доносится одинокая песня.

Медленно плывут лунные блики по реке, чудится, плывет и наша плавбаза, плывут бледные, как кувшинки, звезды, и кажется, перегнувшись через борт, их можно достать рукой. Мягкие тени окутывают деревья на берегу, и белые пятна лунного света лежат на траве, словно она облита молоком.

Ночь уже на исходе. И вдруг в бледное небо вонзается холодный луч прожектора, с ним скрещивается другой, потом они мечутся, догоняя друг друга, а по реке сначала еле слышно, потом все нарастая, приближается рокот моторов. С рассветом набегает предутренний свежий ветерок. Он шевелит кроны деревьев, сгоняя с них тихую дремоту, и становятся отчетливо видны корпуса военных кораблей, приткнувшихся у берега. А рокот моторов все приближается. Из ходовой рубки на палубу выходит оперативный дежурный флагманский связист капитан-лейтенант Сесин. Это немолодой моряк, бывший подводник, награжденный еще до войны орденом Ленина. Ему уже известно, что это с моря возвращаются наши сторожевые катера, [105] Сесин терпеливо ожидает, пока они ошвартуются, а командиры явятся на плавбазу с докладами. Человек, остающийся на берегу, всегда с нетерпением ждет возвращения с моря своих товарищей. С чем они пришли: с победой над врагом или с приспущенным флагом и пробоинами в борту?

Ведь редко выдается такая спокойная ночь даже на затерянной среди лесов своенравной реке.

На корабле, несмотря на раннее утро, постепенно все приходит в движение. Уже беспокоятся с приходом катеров флагманский врач Гелеква и флагманский механик инженер-капитан 2 ранга Самарин. В каюте начальника штаба Студеничникова горит свет и все время хлопает входная дверь. Начальник штаба, как всегда, много и энергично работает и держит в боевом напряжении весь штаб.

Сторожевые катера возвращаются с моря после конвоирования транспортов. У одного разбита бомбой корма, у другого изуродован мостик. Около стоянки катеров появляются санитары с носилками.

4 июня 1943 года на базовом тральщике «Мина» был праздничный день. Контр-адмирал Фадеев вручил морякам ордена и медали.

Бригадная газета «За Родину» в этот день писала:

«Тральщик «Мина» участвовал в героической обороне Севастополя. Огнем своих пушек отражал декабрьское наступление немцев. Тральщик «Мина» обстреливал побережье Крыма, занятое противником в районе Феодосии, участвовал в набеговой операции на коммуникации противника и вместе с тральщиком «Арсений Расскин» потопил сторожевой катер и транспорт противника. В феврале этого года тральщик «Мина» в тяжелой обстановке перевозил и высаживал десантные войска в районе Станичка. Совсем недавно тральщик самоотверженно дрался с «юнкерсами» и «мессершмиттами», спасая груженый транспорт «Интернационал». Несмотря на прямое попадание бомбы, на наличие двухсот пятидесяти пробоин в борту, тральщик остался в строю. Моряки сохранили корабль и привели его своим ходом в базу».

В этот день на реке стояли, развернувшись по течению, тральщики и сторожевые катера. Ветер трепал вымпелы и флаги расцвечивания. Впервые за время войны спустили с кораблей шлюпки и устроили гонки, [106] После вручения орденов на верхней палубе состоялся праздничный обед. Поднимали стаканы с темным кавказским вином за тех, кто сидел за столом, сверкая и звеня орденами и медалями, и за тех, кто в море. Вспоминали друзей, так и не вернувшихся с моря или лежащих в сырой земле.

Был награжден в этот день и старшина 1-й статьи Коклюхин. И хотя лучился на солнце тоненькими золотыми нитями орден Отечественной войны и густое вино было налито в стаканы, заскучал Коклюхин. Спустился незаметно в кубрик и достал свою заветную тетрадь, в которую записывал самые сокровенные мысли. Хранил он ее подальше от взоров бойких друзей, ибо и сам полагал, что не матросское это дело писать дневники. И когда спрашивали любознательные дружки: «Что ты, Саша, все пишешь?», он отвечал: «Письмо девушке», и те деликатно отходили.

Коклюхин открыл страницу своих недавних записей. «22 мая в бою с врагами погиб, заслонив своей грудью командира, мой друг Гриша Корниенко, — читал Коклюхин. — Золотые глаза его закрылись. Прощай, дорогой друг! Я отомщу за тебя. Ни один снаряд не пролетит мимо. Если буду жив, поеду после войны к твоим родным. Расскажу о тебе...»

«Сегодня, в воскресенье, — дописывал Коклюхин, — получил я орден за тот боевой поход, где мы вместе бились с Гришей в последний раз. Слышно, чайки кричат над водой, волны плещутся у иллюминатора, матросы песни поют на баке, а Гриши нет...»

Вечером того же дня в кают-компании базы собрались офицеры. Теперь для нас плавбазой служил большой многопалубный пароход «Очаков» — с удобными каютами, обширной кают-компанией, камбузом, баней и прочими удобствами. На плавбазе снова появилось расписание мест за столом, традиционное «прошу к столу», белые салфетки и компот на третье.

По вечерам свободные от службы офицеры слушали по радио музыку, вспоминали Москву, Большой театр. В кают-компании стояло пианино, и штурман Чугуенко часто садился на круглый вертящийся стул и исполнял незамысловатые марши и вальсы.

В этот вечер слушали музыку из балета «Лебединое [107] озеро», пили чай, и временами казалось, будто и нет войны. Флагманский врач Гелеква пришел в кают-компанию с раскрытой книгой Сергеева-Ценского «Севастопольская страда». Гелеква — старый коммунист, секретарь штабной партийной организации.

— Замечательная книга! Читал, кацо? — обращается он к Чугуенко. Тот торопливо допивает чай. Каждый вечер он теперь занят: фашистские подлодки поставили минные банки на подходах к Поти и на фарватере к реке Хопи. Надо тралить и подходы к Батуми, откуда танкерами вывозится нефть. Поэтому нужно срочно и минеру, и штурману подготовиться к тралению, разработать всю документацию. Приходится работать и по ночам.

— Читал, читал! — быстро говорит Чугуенко, а по тону его можно понять, что ему сейчас не до чтения. — Я прекрасно понимаю, куда ты клонишь. В те далекие времена кто владел Севастополем, тот был и хозяином на Черном море. Но сейчас положение совсем иное, чем в Крымскую войну. Там сейчас, как ты знаешь, сидят фашисты, а наши корабли плавают как хозяева по Черному морю!

В кают-компании становится тихо. Мне вспоминается осенний вечер в Севастополе. Солнце садилось в огненные облака, на море лениво перекатывались волны. И я ощущал свежее дыхание моря и ранней осени, запах пожухлых виноградных листьев на Приморском бульваре. Спешил запоздалый баркас рыбаков с колечками дыма над трубой, скользила яхта в розовом убранстве косых парусов, белели бочки на северном рейде, и чайки с жалобным писком падали за корму кораблей, медленно выходивших из гавани в море...

Махнув рукой, Чугуенко уходит.

Флагманский химик Бондаренко, небольшого роста, флегматичный человек с черными, очень длинными волосами, обращается к Гелекве:

— Давай, Епифан Иванович, лучше в шахматы сыграем!

Бондаренко — сильнейший игрок в бригаде, и те, кто не раз терпел поражение в поединке с ним, переделали известные стихи Некрасова, объясняя талантливую игру химика избытком свободного времени:

Кому живется весело, вольготно на флотах? Начальнику химической, инструктору физической. [108]

— Ну что ж, начнем, пожалуй! — Гелеква делает первый ход. — А куда же исчезает по вечерам наш флагманский штурман и минер? — спрашивает он Бондаренко.

— Работы много, Епифан Иванович, и операторам, и минерам. Скоро до нас доберутся, — отвечает тот.

Шахматная партия, как всегда, когда играют Бондаренко и Гелеква, приобретает острый характер.

Бондаренко делает новый ход и объявляет:

— Шах!

— Да? Что-то ты больно торопишься, дорогой! — быстро говорит Гелеква, обдумывая очередной ход.

А у Бондаренко действительно выигрышное положение. Услыхав, что партия сильнейших игроков принимает острый характер, к ним подсаживаются и остальные офицеры.

Офицеры играют, время от времени перебрасываясь отдельными, незначительными словами. А я думаю о их нелегкой службе. За последнее время действия фашистов усилились. Они перебросили на Черное море еще шесть подводных лодок. Базировались подводные лодки и торпедные катера на Ялту и Феодосию и действовали главным образом на подходах Геленджик — Туапсе — Сухуми. Увеличивалась на Черном море и минная опасность.

Нашим кораблям приходилось все время проводить контрольное траление фарватеров, участвовать в конвоях и боях с фашистскими самолетами. Поэтому кораблей у нас часто не хватало, а тем, кто оставался в строю, все больше приходилось находиться в море. Главной силой противника мы до сих пор считали авиацию, но теперь давали о себе знать и подводные лодки.

15 июня 1943 года базовый тральщик «Защитник» был послан на усиление охранения транспорта «Стахановец» из Туапсе в Батуми.

Был солнечный, ясный день, на море полный штиль, небо чистое и глубокое.

В этот день командира корабля Михайлова на борту не было, он лежал после ранения в госпитале. Должность его исполнял старший лейтенант Гусаков. Время перевалило за полдень, на корабле шла обычная, походная, размеренная жизнь. Тральщик проходил уже мимо знакомого мыса Кодор, когда в 15 часов 19 минут на мостик поступил с юта доклад: [109]

— Справа 110° вижу на воде белый круг!

Пока рассматривали в бинокль, что это за «белый круг», последовал сильнейший взрыв в районе кормового кубрика. Он потряс весь корабль. Корма оторвалась по прожекторный мостик и затонула. Никто из находившихся на ходовом мостике не видел ни перископа, ни следа торпеды, ориентируясь по которому можно было уклониться.

Осталась на плаву носовая часть корабля, но радиостанцию разрушили и передать о случившемся было невозможно.

По команде помощника командира корабля старшего лейтенанта Чешева спустили на воду две шлюпки, но одна из них была увлечена водоворотом тонущей кормы, перевернулась и исчезла.

На палубе в носовой части корабля, еще державшейся на плаву, минер корабля лейтенант Лопатко командовал:

— Буи! Буи тральные сбрасывать на воду! Сброшены были деревянные сходни. Личный состав

вел себя мужественно, хотя ясно было, что при таком повреждении носовая часть корабля долго не продержится. Через разрушенные переборки с гулом поступала вода, корабль все больше кренился и ложился на правый борт. Продержался он на плаву всего 5 — 7 минут, а затем перевернулся и затонул. В воде оказалось тридцать семь человек. Они связывали попарно тральные буи, обладавшие большой плавучестью, и держались на них.

Через одну-две минуты после гибели корабля из воды показалась рубка фашистской подлодки, продержалась в таком положении несколько минут и, видно опасаясь нашей авиации, погрузилась.

Одна-единственная шлюпка, где находился старшина 2-й статьи Прокопенко с шестью матросами, быстро удалялась к берегу. На воде оставалось еще тридцать человек. Если взять всех в шлюпку, она может перевернуться и затонуть, и тогда никто не узнает, где погиб корабль и находятся оставшиеся в живых, поэтому надо было как можно быстрее сообщить на берег, чтобы выслали помощь. Старшина решил лично сообщить на берег.

Только в 22 часа 17 минут подошли к Сухумскому маяку и оттуда по телефону доложили о происшедшей катастрофе старморначу Сухуми полковнику Дацишину.

На помощь вышли торпедные катера, а с рассветом — авиация.

Глава девятая.

Дерзкий десант

Фадеев вошел в кают-компанию, как всегда оживленный, нетерпеливый. Быстро оглядев собравшихся на совещание офицеров, он тихо спросил заместителя по политической части капитана 1 ранга Кадушкина:

— Начнем, Федор Тимофеевич? — Тот утвердительно кивнул головой, и Фадеев обратился к офицерам: — Мы накануне больших событий на суше и на море, в которых нашим кораблям предстоит принять самое непосредственное участие. Хочу вкратце напомнить вам о том, что произошло за последние месяцы у нас на Черном море.

Фадеев рассказал о том, что после Сталинградской битвы, изменившей весь ход войны, немцы на Северном Кавказе под натиском наших войск отступают.

В феврале Черноморский флот высадил под Новороссийском, в районе Станичка, десант автоматчиков Цезаря Куникова. Войска Красной Армии расширили этот плацдарм и создали угрозу правому флангу немецкой обороны. Не продвинулись немцы и у цементных заводов, а Новороссийск как порт использовать они так и не смогли. Немцы перешли к обороне, создав сильно укрепленную, так называемую Голубую линию. Своими флангами она упирается в Азовское и Черное моря.

Черноморский флот ведет ожесточенные бои с авиацией, торпедными катерами и подводными лодками противника. Авиация по-прежнему является главной ударной [111] силой немцев, с помощью которой они хотят добиться победы на море. Сейчас к этому добавились и подводные лодки. Наши тральщики и сторожевые катера с боями проводят транспорты вдоль Кавказского побережья ближе к линии фронта.

— В ближайшее время предстоят решительные наступательные действия на суше и на море, — продолжал Фадеев. — Нам надо подготовить людей и корабли. Каждый флагманский специалист отвечает за подготовку своих боевых частей. Надо всячески выкраивать время и уделять боевой учебе больше внимания. К проверке состояния материальной части кораблей, машин и артиллерии, связи и штурманского дела приступить немедленно, но не поднимая никакого шума и без лишних разговоров.

Вот, кажется, и все. Подробные указания по боевым частям вам даст начальник штаба! — закончил контр-адмирал. — Федор Тимофеевич, ты будешь говорить? — спросил он замполита.

Капитан 1 ранга Кадушкин поднялся во весь свой огромный рост. Настроение у него отличное, говорит он бодрым, веселым голосом:

— Нам надо, товарищи командиры, воевать на море так, как наши товарищи воюют на суше! Кавказ мы должны полностью освободить от фашистов. Сейчас у всех у нас после Сталинграда одно стремление: только вперед на разгром врага!

Я смотрел на товарищей, с которыми вместе прошел трудные годы войны. Это были уже не те люди, которых я знал в первые дни и месяцы войны. Мужество и горечь Севастополя, упорство в боях за Кавказ сплотили и закалили, сделали нас более сильными и стойкими.

Я вспомнил, с какой верой в победу входили мы в 1943 год. Сталинград! Бой у Южной Озерейки, высадка десанта у Станички! Это было началом полного изгнания врага с территории Северного Кавказа.

На плечах офицеров и матросов поблескивают теперь флотские — черные с золотом — погоны, почти у каждого на груди ордена и медали. Соленый ветер треплет новые гвардейские — цвета пламени и дыма — ленточки матросских бескозырок.

Все понимали, что пришла уже пора решительных наступательных операций по окончательному изгнанию немцев с Северного Кавказа, а затем и из Крыма, [112] Фадеев достал портсигар и закурил. Начался непринужденный разговор.

Обернувшись к замполиту Кадушкину, Фадеев сказал:

— Видишь, Федор Тимофеевич, какие дела получаются! У нас раньше на флоте считали: кто много покачался на волнах да хлебнул соленой водички — тот и хороший моряк! А сейчас этого недостаточно. И хотя идет война, учиться 7надо непрерывно, каждый день, — уже обращаясь ко всем, сказал Фадеев. — Море неучей и лентяев не любит! Есть такая народная пословица: «Учиться — все равно что грести против течения: только перестанешь — и тебя погонит назад». Бросил весла — и снесло.

Контр-адмирал Фадеев поднялся из-за стола, давая этим понять, что разговор окончен и офицеры могут быть свободны.

Большую работу проделали в этот период штабы флота и соединений. За закрытой дверью с табличкой «Вход воспрещен» разрабатывались планы дерзких нападений на коммуникации противника десантов прямо в занятый противником порт.

Мне вспоминаются бессонные ночи, проведенные в поисках неожиданных для противника решений. Эти решения должны быть основаны на точном расчете своих сил и средств, на знании противника — его психологии, тактики и возможностей.

За планами операций и схемами боя офицер-оператор должен видеть живых людей, которые будут выполнять его замысел. Конечно, нельзя предусмотреть всего, что может случиться, но каждое решение надо примерить сто раз — и ни разу не ошибиться. А как будешь потом переживать все подробности боя, когда начнется осуществление того, что было до сих пор лишь на бумаге, сколько прибавится за это время седых волос на висках, а сердце начнет давать перебои! Ведь каждый оператор мечтает о том, чтобы разработанный им план принес победу с минимальными потерями.

Оперативная работа, как и всякая творческая работа, требует от человека напряжения всех его духовных и физических сил, колоссальной энергии. К сожалению, мало кто знает людей, которые за закрытой дверью и занавешенными иллюминаторами разрабатывали оперативные планы, о мастерстве таких операторов-черноморцев, как [113] контр-адмиралы И. Нестеров, К. Мельников и Ю. Ковель.

Для десанта готовили людей и корабли, но место высадки командование хранило в глубокой тайне. Пытались даже дезинформировать противника. Подготовка велась якобы для высадки десанта в районе Южная Озерейка. Так, была даже издана ложная директива и приняты меры, чтобы она стала известна противнику.

По предложению начальника политотдела 18-й армии Л. И. Брежнева в сухопутные части были направлены группы моряков для проведения агитационной работы и обмена опытом. В эти группы входили герои обороны Одессы и Севастополя, высадки десантов в Феодосию и Керчь, Южную Озерейку и Мысхако.

Была развернута устная и печатная агитация, выпускались специальные брошюры и листки. Большую помощь в этой работе оказывали писатели и журналисты — Сергей Борзенко, Анатолий Луначарский и многие другие.

Утром 9 сентября ветер утих. Спокойное море лежало у каменистых берегов бухты Геленджик, лишь чуть заметная мертвая зыбь поднималась до деревянных настилов пристаней и вновь опускалась, обнажая просмоленные сваи с наростами ракушек и молодого зеленого мха. Море еще тяжело дышало после вчерашнего шторма, но уже весело светило солнце и тихо шелестели на деревьях поблекшие, тронутые желтизной листья.

Стоя на длинном деревянном пирсе, капитан-лейтенант Глухов в который раз удивлялся этой стойкости деревьев на побережье Черного моря: уж иногда и седой иней покроет всю землю, а деревья по-прежнему неохотно сбрасывают свою листву.

Вот уже несколько дней сторожевые катера 1-го дивизиона Глухова находились в бухте Геленджик — они готовились к десантной операции. Глухову, как командиру отряда кораблей, были известны замыслы командования.

Перед войсками Северо-Кавказского фронта и Черноморским флотом, которым командовал тогда вице-адмирал Л. А. Владимирский, стояла задача ликвидировать таманскую группировку противника и не допустить ее эвакуации в Крым.

Главным препятствием для наших войск по-прежнему являлся оборонительный рубеж противника — Голубая [114] линия. Объектом главного удара избран был наиболее сильный опорный пункт обороны врага — Новороссийск. Этот город являлся как бы ключом ко всей вражеской обороне.

Для выполнения этой задачи командующий Северо-Кавказским фронтом силами 18-й армии наносил внезапный удар: западной группой войск со стороны Мысхако и восточной из района цементного завода «Октябрь», а Черноморский флот высаживал десант непосредственно в порт и на побережье Цемесской бухты.

Накануне ночью Глухов шел вместе с командирами отрядов Масалкиным и Державиным.

Ночь была светлая, лунная. По каменистой узкой тропинке они молча взбирались на гору. Ветер гнал сухие листья. Стояла такая тишина, что было слышно, как сорвавшийся из-под ног камень покатился с шумом вниз, сбивая на своем пути другие, и Глухов ждал, когда они булькнут, падая в воду. Но море было далеко.

— Не умеют моряки по суше топать! Вот посмотрите, как старшина-разведчик идет, — показывая на шагавшего впереди по тропинке человека, пошутил сопровождавший моряков армейский офицер.

— Ну-ну, приходилось и нам по горам ходить! — улыбнувшись, ответил Глухов и вспомнил, как осенью 1942 года он вместе с группой раненых уходил от фашистов по горным тропинкам из кисловодского госпиталя.

Когда поднялись на вершину, где был устроен наблюдательный пункт, потянуло предутренним студеным холодком. Моря не было еще видно, только чуть слышно шумел прибой и далеко-далеко, у Мысхако, полыхали белые зарницы. Цемесская бухта, куда были направлены стереотрубы и бинокли, была погружена во мрак и тишину: ни одного прожекторного луча или ракеты, ни одного артиллерийского выстрела.

Пока размещались и устраивались поудобней, а затем слушали сообщение старшины-разведчика, ходившего прошлой ночью на резиновой шлюпке к восточному молу, наступил рассвет.

Щедрые солнечные лучи сразу прогнали ночную угрюмую сосредоточенность. Люди ожили, стали веселее, энергичнее. Но внизу, там, где в глубине Цемесской бухты лежал Новороссийск, еще несколько минут держалась белесая мгла. Потом и она рассеялась. Глухов в сильную [115] стереотрубу видел длинные, идущие от обоих берегов молы. Они блестели от утренней росы и казались черной дугой замка, закрывающего вход в знакомую гавань. На молах медленно двигались темные фигуры. Там были передовые доты и пулеметные точки противника.

— Вот где ключ к десантной операции, — сказал Глухов, обращаясь к стоящему рядом капитан-лейтенанту Масалкину.

Тот ответил задумчиво:

— Н-да, нам бы только проскочить эти ворота...

И они продолжали внимательно вглядываться в темный далекий и, казалось, мертвый город. Тревожно забилось сердце, когда в поле стереотрубы за узкими молами появилась голубая полоска гавани, черточки многочисленных пирсов и пристаней и, наконец, сам город. Серые здания с пустыми дырами окон, разрушенные портовые постройки.

Глухов, Державин и Масалкин, зная уже, в каком районе и у каких пристаней им сегодня ночью придется высаживать десант, выискивали и узнавали эти пирсы среди множества других пристаней по известным только им одним приметам.

Глухов разыскал слева в углу Лесную пристань. От нее к центру шли — в обратном порядке — пятая, четвертая, третья, вторая и первая пристани. Над ними возвышался огромный полуразрушенный элеватор, а дальше на берегу — железнодорожный вокзал и клуб.

У причалов притаились угрюмые вражеские доты и броневые колпаки, а у самого уреза воды — ржавые противодесантные ежи и железные сваи. Все побережье бухты окутано колючей проволокой, утыкано пулеметными гнездами — и через все это надо пройти, высадить десант во что бы то ни стало.

Штурм Новороссийска

Стоя у края пирса, Глухов глядел на успокаивающееся море и думал, что сегодня выход в десантную операцию, наверное, состоится. Вчера норд-остовый ветер усилился до штормового, и операцию пришлось на сутки отложить.

Он не заметил, как бесшумная мертвая зыбь поднялась до настила, растеклась по доскам, заливая ему ботинки. [116]

— Что, Дмитрий Андреевич, гадаешь, какая к вечеру будет погода? Ну уж нынче метеорологи клялись, что хорошая! — вывел его из задумчивости голос замполита Косидлова.

Глухов молча улыбнулся. Между ним и замполитом давно уже установились добрые отношения, которые затем перешли в ровную, спокойную дружбу и помогали им в трудных боевых делах. Первое время, когда вместо полкового комиссара Моисеева Глухову пришлось работать с Косидловым, смущало то, что Косидлов слишком молод. Он совсем не был похож на старого коммуниста Моисеева, сурового балтийского матроса, бравшего Зимний дворец в 1917 году, к которому Глухов относился с уважением и доверием ученика к учителю. У Моисеева он многому научился. Но они быстро нашли общий язык с Косидловым. Этому способствовал и открытый, общительный характер нового замполита, и то, что, почти всю свою службу пробыв на катерах в морском пограничном отряде, он, как и Глухов, полюбил и эти небольшие корабли, и людей, плавающих на них.

Косидлов сообщил Глухову, что недавно закончилось совещание замполитов десантных отрядов.

— Главное — это обеспечить высадку десанта при любых условиях. — Он сделал ударение на словах «при любых условиях». — На это нацелена вся партийно-политическая работа, Дмитрий Андреевич!

Глухов знал об этом. Он и сам принимал участие в этой работе. Бывалые моряки проводили беседы о десантных операциях, зачитывали письма от тружеников тыла. Старшинами мотоботов подбирали коммунистов, им предстояло решать самостоятельно трудную задачу — высадку первого броска.

Среди моряков отряда Глухова и десантников прошли митинги. Катерники дали Родине клятву: «Идя в бой, мы клянемся, что будем действовать решительно и смело, не щадя жизни своей для достижения полного разгрома и уничтожения врага. Мы будем идти вперед, и только вперед!»

Батальону морской пехоты Ботылева контр-адмирал Холостяков вручил перед строем Военно-морской флаг, чтобы подняли его, как только займут Новороссийск.

За час до посадки десанта на сторожевые катера Глухов приказал сыграть «Большой сбор». Перед Глуховым [117] стояли в строю ветераны многих морских походов и боев, трудных конвоев и дерзких разведок в тылу врага. Нашивки за ранения и боевые награды напоминали о сражениях под Одессой и Евпаторией, об обороне Севастополя, о смелом десанте в Феодосии.

Глухов, обращаясь к ним, сказал коротко: «Высадить десант при любых условиях — наш долг перед Родиной».

В операцию Глухов шел на сторожевом катере 081. Это был боевой корабль, участвовавший в обороне Одессы и Севастополя, в высадке десантов в Евпатории и Южной Озерейке. Глухов знал людей этого катера: и старшину 1-й статьи Якова Кобца, и парторга катера трудолюбивого боцмана Саковенина, и командира кормовой пушки задиристого адыгейца Гису Панеша, и острого на язык механика катера воентехника 2 ранга А. Н. Софиюлина.

Глухов вместе с командиром 393-го отдельного батальона морской пехоты капитан-лейтенантом Ботылевым находился на головном катере 081. Его десантный отряд первым должен был прорваться через «ворота смерти», как окрестили вход в Новороссийский порт сами немцы. Узкий восьмидесятиметровый проход между молами простреливался многослойным огнем артиллерийских и минометных батарей.

Перед выходом катеров в море от командира высадки десанта контр-адмирала Холостякова принесли и зачитали перед строем приказ Ставки Верховного Главнокомандования об освобождении Донбасса советскими войсками. Это еще больше воодушевило людей.

Ветер на море почти стих, светила луна, когда катера отряда Глухова в 21 час 15 минут вышли из Геленджикской бухты и взяли на буксир баркасы и мотоботы с десантными войсками.

Цемесская бухта была погружена во мрак, противник не ожидал здесь неприятностей с моря. Он методически, как всегда, обстреливал район Кабардинки и зажигал ракеты на переднем крае у Мысхако. Изредка прожекторы освещали море на подходах у Южной Озерейки. Отсюда, с катера Глухова, огни далеких прожекторов казались полыхающими зарницами, какие бывают в летние предгрозовые ночи где-нибудь в степи у Сиваша.

Море, сколько мог с мостика охватить взглядом Глухов, было заполнено сторожевыми катерами, мотобаркасами [118] и мотоботами. Катера шли в трех кильватерных колоннах, нагруженные до отказа людьми и техникой. У мыса Дооб катера, ориентируясь по специально зажженным створным огням, ложились курсом на Новороссийский порт.

Умело и твердо руководил отрядами командир высадки контр-адмирал Холостяков. Его командный пункт был расположен на Дообском маяке. И он оттуда мог наблюдать, как вдоль берега проходили в кильватерном строю десантные отряды.

В 1 час 30 минут начальник штаба высадки капитан 2 ранга Нестеров доложил Холостякову:

— Все десантные отряды прошли мыс Дооб. Катера идут, четко соблюдая строй!

Глухов, стоя на мостике катера, вполголоса разговаривал с Василием Андреевичем Ботылевым. Как только катера легли на светящийся створ у мыса Дооб, Глухов услышал тревожный вопрос, которого ожидал:

— А не увидят эту иллюминацию немцы?

— Нет, разведчики уже проверяли. Подбирались на резиновых шлюпках к самым воротам порта и оттуда гребли на Дооб. Все сделано как надо, Ботылев!

— Тебе, Дмитрий Андреевич, можно позавидовать: будешь знать, как идет операция. А мы, морская пехота, как выскочили на берег, так скорее бы зацепиться за какой-нибудь дом или стенку. А потом и не видишь уже ничего, что находится дальше автоматной очереди. Дым, грохот, кровь!

Глухов внимательно посмотрел на молодого офицера. Он понимал его состояние. Моряки шли очищать от врагов родную землю. И каждому хотелось поскорей узнать об исходе боя, увидеть освобожденный город. И хоть город лежит еще в развалинах, но люди уже мечтают о том времени, когда задымят трубы заводов, зацветут деревья на берегу, в порт придут теплоходы.

И Глухов подумал: «Не ценили мы многое до войны, а как хорошо, бывало, на зорьке посидеть с удочкой в Лесной пристани».

Ботылев родился под Москвой, в Рублеве, окончил Черноморское военно-морское училище, участвовал в десанте в Феодосию, за что был награжден орденом Красного Знамени, высаживался с Куниковым на Мысхако. Ботылеву недавно исполнилось двадцать два года. Он смущался [119] своей молодости и яркого румянца на щеках, ему очень хотелось походить на старых просоленных моряков, каким был, по его мнению, Глухов.

К мостику в ночной полутьме подошел морской пехотинец в стеганом ватнике.

— Что тебе, Колот? — спросил, сразу же узнав своего бойца, Ботылев.

— Да ребята интересуются пирсами, где высаживаться будем. Не дадите ли нам карту, товарищ капитан-лейтенант? Мы в кубрике ее еще раз посмотрим.

— Хитрый народ матросы! Наверное, что-нибудь новое придумали, — проговорил Ботылев, обращаясь к Глухову. — Пойду потолкую с ними. — И он, ухватившись за поручни, легко спрыгнул на палубу через ступеньки трапа.

— Пошли, Колот. Ты, я вижу, уже скучаешь без меня! — сказал он матросу.

Часть десантников расположилась в кубрике, и слышно было, как они вполголоса пели свою любимую песню:

Со смертью мы поспорим,
Пускай умрут враги.
Идет пехота моря —
Чеканные шаги.

Нам в бой ходить не ново
И бить фашистский сброд.
Мы знаем лишь два слова:
«Победа» и «Вперед»!