Тревога

Бунт «золотой орды»

Осенью 1921 года, на Подолии, в непосредственной близости от румынской границы, под руководством Михаила Васильевича Фрунзе впервые после гражданской войны были проведены крупные военные маневры. В них приняли участие корпус червонных казаков Примакова и бригада Котовского, вернувшаяся после разгрома антоновских банд на Тамбовщине.

На маневрах очень хорошо показали себя героические дивизии Красной Армии.

25-я Чапаевская, прославившаяся в боях и на Волге, и на Днепре. В ее рядах сражались Чапаев, Фурманов, Кутяков, Бубенец.

24-я Ульяновская, созданная на Волге большевиком Гаем из крепких самарских пролетариев.

41-я, выросшая из партизанских отрядов Одессщины, Херсонщины. Ее водили в бой знаменитые начдивы Саблин, Осадчий.

44-я, с ее легендарными богунскими и таращанскими полками, выдвинувшими таких крупных военных вожаков, как Щорс, Дубовой, Квятек.

45-я, бессарабские полки которой под командой талантливого полководца и героя гражданской войны Якира внушали страх румынским боярам.

58-я, созданная знаменитым начдивом Федько из партизанских отрядов Таврии.

60-я Черниговская, начавшая боевой путь под командованием большевика-черниговца Крапивянского.

Удары этих дивизий хорошо знали враги и за Днестром, и за Збручем. И особенно памятными были для них [211] клинки червонных казаков. Подольские маневры еще раз напомнили забывчивым соседям о том, что не иссякли ни мощь, ни революционный порыв рабоче-крестьянских полков.

Наш 7-й полк двигался старинным казацким трактом, вдоль которого с двух сторон тянулись ровные шеренги полевого клена. Охваченная осенним багрянцем листва тихо шелестела над нашими головами. Широкие стволы кленов казались обтянутыми мышастым каракулем — так тщательно и скрупулезно природа отработала мелкие складки их коры.

Сорванные ветром остроконечные, фигурной резьбы, желтые листья шуршащим ковром стлались под копытами лошадей.

Настроение у казаков было приподнятое. Стараясь перещеголять друг друга, сотни пели любимые песни. Над подольскими полями неслись мелодии родной Украины, суровой Прибалтики, грозной Кубани, далекой Башкирии. Не играл только наш полковой оркестр. Адъютант Ратов в хвосте штабной колонны раздраженно объяснялся с Наконечным. Вскоре Ратов, подъехав к нам, доложил:

— Капельдудка требует спирт, говорит — много пыли, заело клапана.

Климов, насупив густые брови, придержал коня. Подозвав Наконечного, что-то сердито ему выговаривал. Затем трубачи довольно неохотно взялись за инструменты. В местечко Маков мы вступили под звуки того самого «эксбирибиндинского марша», за который шустрый Скавриди пытался сорвать с адъютанта лишний комплект «робы». Экзотическая мелодия представляла собою не что иное, как переделанную на маршевый ритм вульгарнейшую песенку — «Моя мама-шансонетка по ночам не спит».

Вечером в просторной школе негде было упасть яблоку. Проводилась встреча маковских комсомольцев с казаками полка. Но открытие торжества задерживалось: не пришли музыканты.

— Тянул я на Волге матушке-реке бечеву. И все же бурлацкая лямка не выкопала мне ямки. А из-за этих арапов-дудочников, — нервничал Ратов, — адъютантская лямка натерла мне холку похлеще бурлацкой. Плюну на все и пойду в строй. [212]

Трубачей все же уломали. Перед открытием, по установившейся традиции, они сыграли «Интернационал». Но... во время доклада Климова трубачи по одному покидали помещение и больше не возвращались. С высоты трибуны комиссар все с большей тревогой смотрел на пустые скамейки, где сиротливо лежали огромные басы, корнеты и кларнеты, флейты и валторны.

Выскочил из школы и Ратов, но спустя полчаса вернулся с раскрасневшимся лицом и злыми глазами: музыкантов не разыскали. И все же веселье шло полным ходом. Выступили затейники. Поднялись на сцену гармонисты из первой сотни, к ним пристроился со звонким бубном одноглазый Семивзоров. Молодежь весело танцевала под этот традиционный походный оркестр. И хотя никто и словом не обмолвился о случившемся, отвратительная выходка трубачей оставила у всех участников встречи неприятный осадок.

Нам было ясно, что разговоры будут. Будут они и среди наших бойцов, и среди населения Макова. Об этом «бунте музыкантов», пороча Красную Армию, забьют во все колокола и там, куда лишь рукой подать, — за кордоном, на румынской стороне.

Глубокой ночью казаки, был среди них и Семивзоров, привели зачинщика. Нашли его в халупе какой-то солдатки. Наконечный, как всегда, держался развязно.

Когда Климов, в гневе, заявил: «В военный трибунал халтурщиков!» — он, посмеиваясь, ответил: «А все же наша взяла».

Это переполнило чашу. Всегда сдержанный питерец заскрипел зубами. Вот тут-то из мрака раскрытой прихожей вынырнул Семивзоров. Со словами: «Ты, субчик, и в штабу горазд кобениться!» — взмахнул рукой. Пьяные ноги не держали Наконечного. Пошатнувшись, он наступил дежурному Гусятникову на больную мозоль. Вскрикнув, взводный резко оттолкнул прощелыгу. Чувствовалось, что этим он дал разрядку всей злобе, накопившейся против рвача-музыканта.

Утром меня вызвали в штаб дивизии. Не зная причины вызова, я доложил начдиву о случившемся.

— После разберем, — сказал Шмидт, — сейчас летите в полк. Готовьте людей. Нас будет смотреть сам Фрунзе.

Обратная дорога была совсем невеселой. Как выводить [213] часть? Если трубачи артачились накануне, то станут ли они играть сегодня, когда представлялся такой подходящий случай насолить всем нам? Вывести головной полк дивизии без музыкантов, в то время когда в других полках на их правых флангах будут стоять трубачи, заранее предвещало скандальный провал...

Вот и Маков... Казак Семивзоров, прохаживаясь вместе с псом вдоль стен обветшалой клуни, звучно откашлялся. Повел единственным глазом в сторону высоких ворот помещения:

— Они, товарищ комполка, видать, и тут не дрефят...

И в самом деле, сквозь плетеные стены снопохранилища доносилось дружное гудение голосов и залихватский звон походного бубна.

Не для меня пришла весна,
Не для меня придет и лето...

Я переступил порог. Дирижировал Скавриди с помощью початка кукурузы.

Плоскостоп-барабан, со следами арбузного сока вокруг рта, выстукивал на бубне походную дробь, напевая «гильдейский гимн» барабанщиков:

Крала баба деготь,
Крала баба деготь,
Крала легкий табачок...

— Антракт! — Скавриди порывисто встал.

— А вы духом не падаете, ребята! — обратился я к трубачам.

— С полным брюхом нечего падать духом, — насупившись, ответил Скавриди и указал рукой на нетронутый арбуз и груду кукурузы. Повернулся к землякам: — Слышите, братва, мы уже не товарищи, а только ребяты.

В голосе корнетиста послышались примиряющие нотки. Очевидно, он понял, что дело приняло нешуточный оборот.

— Товарища вам еще надо заслужить. А пока вот что. Полк выступает. Нас будет смотреть командующий войсками Украины и Крыма товарищ Фрунзе. Ступайте к дежурному за папахами, поясами, берите инструменты. Умойтесь и — по коням. На сборы — полчаса!

— Не поедем! — первым откликнулся плоскостоп-барабан. [214]

— То — марш на губу, то — пожалуйте в седло! — зло выпалила флейта-рахитик.

— Пусть вам играет Хаим Клоц. В этом затрушенном Макове есть такой знаменитый цуг-тромбон, он наш, одесский, — сказал долговязый бас.

— Или этот одноглазый Семивзоров со своим нахальным бубном, — добавила вечно жаловавшаяся на грыжу валторна.

— Хорошо звенят бубны, да плохо кормят, — отрезал Скавриди и раздумчиво добавил: — Да, об играть не может быть и речи.

Караульщик, услышав сквозь плетеные стены свою фамилию, вошел в помещение. Забрал у барабанщика бубен.

— Жили мы без вас досюда и далее обойдемся без вас. Соберу я сам нашу казацкую музыку, и выступим. Случается таковская ерундиция — артель объедается слив. То и дело хватается за штаны. Им не до струмента. Так и доложите начдиву, товарищ комполка. Вам поверют, потому как понимают их жадность. Гляньте только: сколь кавунов в одночас налупила обжорная команда. А пшенки? Это же наипервеющий солдатский провиант!

Я добавил:

— С теми справками, что вы получите, вас нигде не примут. Поедете в Одессу? Но мы напишем и туда, напишем, Скавриди, твоей мамуне Афине Михайловне, пусть узнает одесская пролетарка-прачка, какой у нее замечательный сынок. Напишем мы, Афинус, и на твою Арнаутскую улицу. Посмотрим, как вы там весело запляшете. Вот сегодня все раскусят вас — трубачи вы или в самом деле «золотая орда».

Скавриди нагнулся, поднял сухую былинку, взял ее в рот. Наконец процедил:

— А с нашей капельдудкой что сделали! Мало казачня наклепала, так одноглазый еще в штабе добавил.

— Выйди только отсюдова, а этот зверь Прожектор кинется на нас со своим казацким канчуком, — пробубнил плоскостоп-барабан.

Заверив трубачей, что их никто не тронет, я сказал:

— Шевелитесь. Времени в обрез. Ведь лучше сесть на коня, чем на скамью подсудимых. [215]

— Не имеете полного права! Мы не военнообязанные.

— Мы белобилетчики.

— Служим по договору.

— Я плоскостоп.

— У меня в детстве была скарлатина.

— Хватит, бросьте свой акнчательный шухер, — строго распорядился Скавриди. — Будем, братва, мозговать. Что скажешь ты, клепаный? — непочтительно обратился Афинус к капельмейстеру. — Повернись, Кузя, до людей своей личностью. А то, как слон Ямбо, надул свой разрисованный хобот и не подает никакой интонации.

Наконечный поднялся, стряхнул с широких галифе соломинки и направился к выходу. У порога остановился:

— У меня осталась только одна вариация — я иду. С какими глазами — один бог знает. А вы, гицели, как хотите. Скажу вот что: заварили мамалыгу все, а давиться ею будет один Наконечный...

Наступило тягостное молчание. Нарушил его властный голос Скавриди:

— Братва! Вы слышали такое: «кавалерия без оркестра — пароход без трубы»? Так вот — кончилась увертюра ля-мажор. По-ехали!

Это была капитуляция, но пока неполная... Афинус зло процедил:

— Ладно. Выступаем. Знайте — мы не «золотая орда», а натуральные трубачи, и мы будем жалеться товарищу Фрунзе.

— Это ваше право!

Семивзоров, слегка позванивая бубном, сделал шаг вперед. Строго спросил:

— Так у вас еще достанет совести ябедничать? Клопа не трогаешь — он кусает, а тронешь — завоняет. Кто же вы опосля этого: люди или клопы?

— Обязательно надо пожалеться, — раздались голоса музыкантов, покидавших темную клуню.

Семивзоров, широко расставив кривые ноги, со злорадной усмешкой смотрел на пестрые от арбузного сока лица трубачей.

— Что, архангелы, доигрались? — с ехидством под-дел он штаб-трубача.

Скавриди даже не поморщился: [216]

— Заткнись, жаба кривоглазая. Не зря ты такой, бог всегда шельму метит.

Прожектор схватился было за плеть. Ощерился волкодав Халаур.

— Ну, ну, Алеша, ша! Возьми полтоном ниже! Языком что угодно, а рукам воли не давай, — в решительной позе застыл музыкант. — Я и сам могу сыграть соло на твоей жеребячьей спине.

— Эх ты, Сковородка, зря лаешься, — ответил казак. — Знаешь, мне тебя откаючить — раз плюнуть. Так ты платишь добром за добро. Кто вам, аспидам, припер кавуны? Пшенки подкинул? Кто вам бубна своего не пожалел?

«Держать порох сухим!»

Вся 2-я Черниговская червонно-казачья дивизия построилась на широком плато за Маковом. Нежаркое солнце освещало огромное поле, покрытое высокой золотистой стерней.

За нашими спинами, на крутых косогорах Приднестровья, синела сплошная гряда темных лесов, а перед нами, отчетливо видные с высокого плато, подернутые голубой дымкой осеннего утра, где-то за Каменцем, по ту сторону границы, простирались низины бессарабской земли.

Слева, из-за кромки плато, на котором в ожидании смотра замерло несколько тысяч нетерпеливых всадников, торчали островерхие шпили стройных тополей и сверкал на солнце золотой купол маковской церкви.

В том же направлении, в полукилометре от нас, занимая огромную площадь, спешенная, стояла наша старая, 1-я Запорожская червонно-казачья дивизия. Ее полки, сдав экзамен командующему войсками Украины и Крыма, отдыхали. Только что закончилось двухчасовое конное учение. Пришел наш черед.

Командир корпуса Примаков еще раньше, когда планировалась программа смотра, говорил: «Пусть наши старики увидят и оценят новых боевых друзей». И получилось, что нам, то есть 2-й дивизии, предстояло отчитываться не только перед командующим, но и перед ветеранами червонного казачества.

Фронт нашей части как раз приходился против спешенной [217] линии 6-го полка. Узнавая издали соратников, думал: вот-вот увижу чубатую голову Очерета. Но после узнал, что Семен, заслужив отпуск, уехал в Бретаны.

Осматривая полки 2-й дивизии, прославленный большевик-полководец проехал вдоль их развернутого фронта на прекрасном арабском скакуне. Небольшая темная бородка Михаила Васильевича Фрунзе, его крепкая посадка в седле, яркие нашивки — «разговоры» — на гимнастерке придавали ему богатырский вид.

Меня все время угнетала мысль: что же мы, командование полка, скажем ему в ответ на жалобу трубачей. Но... за все время существования нашей «золотой орды» трубачи ни разу еще не играли с таким рвением, как сегодня. И ни один из корнетов всех шести полковых оркестров нашей дивизии не звучал так мелодично и трогательно, как корнет Афинуса Скавриди.

Начался смотр. В течение двух часов, вздымая густые тучи пыли, носились наши полки по широкому полю, совершая по сигналам начдива наисложнейшие перестроения.

Затем показывали командующему действия казачьей лавы, которые сверх учебной программы были отработаны только нашим 7-м червонно-казачьим полком. По знаку обнаженного клинка, то есть по немой команде, сабельные сотни на разгоряченных после бешеной скачки конях разлетелись во все концы необозримого поля. Взмах клинка — и подразделения рассыпались в редкую лаву, оцепив огромную территорию зыбким подвижным ожерельем. Еще команда, поданная клинком, — и кони, послушные поводу и шенкелям, сгибая колени, плавно падают на бок. Казаки, растянувшись на колючей стерне, из-за живых укрытий «открыли огонь».

И снова по взмаху клинка поднялся строй лавы, редкое ожерелье сгустилось в плотные линии, затем перестроилось в развернутый фронт и понеслось в сокрушительную атаку на условного противника, оглушая все живое могучим казачьим «ура».

После атаки мы вновь заняли свое место на правом фланге дивизии.

— Спасибо, товарищи, спасибо, друзья! — как-то по-отечески прозвучали простые, задушевные слова командующего. [219]

Затем Фрунзе повернулся к Шмидту и, улыбаясь, громко сказал:

— Да, Дмитрий Аркадьевич, казачьи кони — не цирковые моржи. Показать бы их Дурову! И он бы позавидовал.

Приблизились к нам и многочисленные спутники Михаила Васильевича. Впереди всех, на малорослом коне, ехал Дмитрий Захарович Мануильский — секретарь ЦК Компартии Украины. Его лицо было взволнованно, а глаза слезились.

Шмидт шепнул нашим казакам:

— И разволновали же вы, товарищи, Мануильского. Он сказал, что такое видит впервые.

На моей душе было радостно и в то же время тревожно. Вот-вот, думал я, выступит из строя кто-либо из трубачей. А тут не только командующий Фрунзе, вместе с ним — секретарь ЦК, замкомвойск Эйдеман, комкор Примаков и другие известные военачальники. Тревожное чувство не покидало меня.

Начался парад. Весь конный корпус под бодрые звуки сводного оркестра прошел торжественным маршем мимо командующего войсками Фрунзе. Это было зрелище, перед которым меркло все: и разные невзгоды, и личные неприятности.

Но вот закончился и парад. Михаил Васильевич уехал. С Маковского плато, распевая веселые песни, тронулись во все стороны к местам стоянок конные полки. На холмике, мимо которого недавно еще проходили колонны конницы, собрались вызванные Примаковым командиры и комиссары. Приятно было увидеть среди них Евгения Петровского, теперь уже комбрига, и Альберта Генде, командира 2-го полка. Партия создавала командные кадры из опытнейших политработников.

О чем-то беседуя, стояли живописной группой наши дважды краснознаменцы: Примаков, Демичев, Шмидт, Григорьев, Бубенец. Был там и комиссар корпуса Минц. Комкор, обращаясь то ко всем нам, то к Шмидту и Гребенюку, сказал:

— Хочу от имени командования корпуса и, если позволите, товарищи, от имени старых червонных казаков поздравить и Шмидта, и всю вторую дивизию с удачным началом. Товарищ Фрунзе высоко оценил выучку обеих дивизий. Будем надеяться, что новая дивизия не уступит [220] старой ни в чем. Но нельзя забывать, что наши успехи не дают покоя врагу... — Примаков говорил спокойно, уверенно, не торопясь, взвешивая каждое слово, рассчитывая каждый жест. — Недавно перехвачен приказ Тютюнника атаману Левобережья Левченко. Петлюра распорядился к первому августа закончить подготовку к всеобщему восстанию. Правда, теперь уже сентябрь, а восстания нет. Но быть начеку надо. Так вот, приказано атаману Левченко разрушить железные дороги, взорвать кременчугский мост, захватить Полтаву и Харьков. Для оповещения и связи Тютюнник рекомендует пользоваться телефоном, подводами, церковными колоколами и факелами на возвышенных местах... И это нам надо знать. А еще раньше под крылышком пана Пилсудского состоялся в Варшаве слет нечистой силы. Это было семнадцатого июня. Обсуждался план похода на Украину. Борис Савинков, которого петлюровцы считают монархистом, а монархисты — большевиком, подчинил Тютюннику свою организацию — «Союз защиты родины и свободы». От Пилсудского приветствовал этих бандитов его адъютант Девойно-Сологуб. Есть сведения, что Тютюнник уже создал партизанско-повстанческий штаб. Расположил он его в санатории Кисельки под Львовом. Много ценного сообщили нам пойманные второй дивизией атаманы. Кое-что добыли и люди Заковского{31}. Один из них недавно под видом курьера атамана Заболотного гостил у Тютюнника в Кисельках. Нам, конникам, в первую очередь надо держать порох сухим и клинки наготове. Верю: справимся мы со всей нечистой силой, как наш Петя Григорьев справился с Махно. Ведь и на гуляй-польского батька крепко надеялись в штабе пана Пилсудского. А теперь слово имеет комиссар.

Бойцы корпуса хорошо знали своего комиссара. Минц попал в червонное казачество в период перехода, от, войны к мирной жизни. Этот процесс сам по себе был не столь безболезненным. Да и те мирные дни походили больше на боевые. Нэп кое-кого застал врасплох. Речь не о тех, кто, подобно Долгоухову, заливал скуку вином. Таких в корпусе было очень мало. Но находились среди нас неплохие товарищи, которые считали нэп лишь только [221] отступлением, видели в нем конец их прекрасным мечтам. А военком Минц, сплотив коммунистов корпуса, говорил маловерам, куцым мечтателям, что самый большой мечтатель в партии — это Ленин, но он же в ней и самый большой реалист. И доказывал партийным и беспартийным казакам, что нэп — это трамплин для скачка вперед, перегруппировка сил для нового наступления.

И теперь, взяв слово, Минц говорил о том, что уже успела дать Советской власти новая экономическая политика.

— Капиталисты считают, что нэп — это результат нашей слабости. Нет, это свидетельство нашей силы. Лишь сильный может позволить себе такое отступление. Отступление, конечно, временное. Ошибочная оценка этого нередко приводит к безрассудным шагам. Поэтому скажу вдобавок к тому, что сказал командир корпуса, — держите порох сухим, а сознание ясным...

После выступления комиссара Примаков обратился к комбригу Григорьеву:

— Петр Петрович, расскажи, как твои казаки добивали батьку Махно. Ваш опыт может пригодиться товарищам.

Среднего роста, худенький, с темным, загоревшим лицом, поднялся лежавший на траве комбриг Григорьев.

— Что я вам скажу, товарищи, — переступая с ноги на ногу, начал он. — Гонялись за батьком, дрались, воевали, били его, бил и он нас, чего скрывать... а все же мы пристукнули его банду. И это сделали наши хлопцы — первый полк. Недешево обошлось нам это. Потеряли комиссара Кулика — хороший был товарищ. Погиб он с честью, в сабельной схватке. И других потеряли. В один день одних командиров одиннадцать человек: Зарубили гады Павлушку — моего братишку. Да, так вот, самые страшные бои были тридцатого июня под Беседовкой и Грилевкой на Полтавщине. Махно хотел передохнуть: [222] гнали мы его и даем и ночью. Выставил пулеметы, понастроил баррикад. Двинули мы нашу пехоту. Она нажала крепко, часть банды кинулась на Беневку. Оттуда вылетел с конным дивизионом Иван Никулин, заставил их принять бой. Другая группа махновцев бросилась на фланг Никулина. Хорошо, что вовремя подоспел Владимир Примаков с дивизионом. Но тут появился сам Махно с тачанками. Под прикрытием пулеметов анархисты двинулись в атаку. Выручил товарищ Петкевич — вовремя ударил картечью из пушек. Но, видя трудное положение, Махно снова атаковал. И тут его конница сшиблась со всей нашей конницей. Банда не выдержала, побежала. И вдруг убегавшие махновцы повернули. Самые отчаянные сделали еще одну попытку, будто понимали, что это для них уже последний из последних боев, что больше уж не гулять их бандитским шайкам по Украине. Они бросились в яростную атаку, но и наши хлопцы шибко разъярились. Не пощадили никого. Убежал лишь Махно с кучкой приближенных. Пулеметы, обоз достались нам. Взяли знамя... Ходил тогда с нами и замкомвойск Эйдеман. Ему и передали эту черную «святыню» махновцев...

К сожалению, в некоторых исторических трудах и кинофильмах искажается правда о разгроме Махно. При чтении таких работ и просмотре таких фильмов поневоле возникает в памяти образ дореволюционного полтавского мороженщика Романова. Стаканчик с трехкопеечной порцией мороженого он подавал с «шапкой», но зато внутри посудины было полно «фонарей».

Исторические труды с солидными «шапками», но изобилующие «фонарями», не давая правдивого описания событий, вызывают лишь чувство досады.

Нигде еще не сказано, — а сказать надо, — что войско Махно перестало существовать в результате энергичных действий истребительного отряда червонных казаков [223] комбрига Петра Григорьева (комиссар Александр Сашков).

В Литине, еще до маневров, мы получили следующий документ:

«ПРИКАЗ

по 2-ой (17-й) кавалерийской дивизии Червонного Казачества

г. Летичев

8 августа 1921 года

№ 052

§ 1. Объявляется приказ командующего всеми вооруженными силами Украины и Крыма № 1928 от 16.7 с. г.

Почти все истребительные отряды, выделенные для ликвидации Махно, действовали нерешительно... Исключение в этом отношении составил отряд т. Григорьева, неотступно преследовавший банду... Приказываю всех отличившихся вместе с командиром отряда Григорьевым представить к боевым наградам. Командвойск Украины и Крыма Фрунзе. Начальник штаба Сологуб...

§ 3. Приказ прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях и командах и ввести в действие по телеграфу».

За окончательный разгром банды Махно 48 командиров и казаков первого полка, в том числе и комбриг П. П. Григорьев, были награждены орденом Красного Знамени. Из награжденных ныне проживают в Москве Андрей Иванов, вынесший с поля боя смертельно раненного комиссара полка Ивана Кулика, и в Днепропетровске — Петр Скугаров, бывший помкомиссара полка.

Григорьев, рассказывая о схватке с Махно, упомянул своего брата Павла. Зарубил его махновский сотник Пивень. Их, Пивней, было два — старший и младший. Служили у Петлюры, затем, поняв, куда клонится победа, перешли к нам. Старший еще долго донашивал петлюровский синий жупанчик. Казаки, изучив его слабость, шутили: «Пивень, конечно, птица не водоплавающая, а водкоплавающая».

В Горловке в феврале 1920 года оба Пивня ограбили шахтерскую кассу. Уличен был младший. В Горловке же его расстреляли. Старший попробовал было взбунтовать казаков. Когда был отдан приказ о выступлении, кое-кто стал шуметь: «Сначала надо похоронить человека». Григорьев скомандовал: «Кто хочет бить Деникина — со [224] мной, кто хочет хоронить бандита — оставайся». Все пошли за комбригом. Спустя неделю в районе Гуляй-Поля старший Пивень перебежал к Махно. Прошло больше года... На поле боя под Хоружевкой махновский сотник Пивень носился на коне с криком: «Даешь Григорьева!» Искал он Петра Григорьева, а налетел на Павла. Зарубил его, но тут же был посечен казаками 1-го полка...

С маковского плато мы вернулись в полк под вечер. У штаба, кого-то поджидая, стоял скучноватый Скавриди. Когда Бондалетов, забрав лошадей, увел их во двор, штаб-трубач подошел ко мне. Кусая губы, с дрожью в голосе сказал:

— Мы думали, что наша беда — это все, а полк — это так себе, мелочь. Сейчас мы поняли: полк — это таки да, все, а наша беда — тьфу, пустячок. И мы не потеряли еще совести своими жалобами портить людям такой праздник. И пусть не думает Прожектор — не клопы мы, а люди! Братва постановила молчать! — закончил Скавриди.

Наконечный из полка уехал. На его место мы нашли скромного и знающего свое дело товарища.

«Подарок» пана Пилсудского

После осенних маневров войска вернулись к местам прежних стоянок. Наш полк снова разместился в Литине и в окружающих его селах. Началась обычная воинская жизнь.

Казаки несли службу, вылавливали в лесах петлюровских головорезов, помогали крестьянам в уборке хлеба. На овсе нового, богатого урожая быстро поправлялись наши кони.

Но осенняя благодать длилась недолго. Нэп и голод в Поволжье вскружили кое-кому голову за кордоном. Науськиваемая Парижем и Лондоном, подозрительно копошилась военщина за Збручем и Днестром. Недобитые [225] паны-атаманы, «рыцари разбойного промысла», вынашивали новые планы вторжения на Украину. В зарубежной печати открыто писалось: «Петлюра готовит поход», «Ему обеспечена помощь Запада». А пан Скирмунт — министр иностранных дел в правительстве Пилсудского — в ответ на предостерегающие ноты Москвы и Харькова заверял, что петлюровщина в Польше не существует, что слухи о новом ее походе ложны.

Тем временем генерал-хорунжий Юрко Тютюнник, как стало известно потом, потрясая письмом Мордалевича, всячески торопил Петлюру:

— Что же, пан головной атаман, будем ждать пока все наши вожаки переметнутся? Волынить, пока большевицкая зараза не заберется в Калиш, Ланцуту, Стрижалково, в казацкие лагеря? Мало Мордалевича, Братовского? Тянуть, пока провалится новый атаман Крюк? С кем мы тогда подымем Украину?

В Тернове — петлюровской «столице» в Польше — Братовский слышал о каком-то таинственном атамане Крюке. Но когда он спросил о нем Чеботарева, тот запретил ему допытываться, кто такой Крюк и в какой зоне он атаманствует. Видать, на эту птицу делалась серьезная ставка, если даже ответственным агентам не положено было о нем знать. «Кто бы это мог быть?» — ломал себе голову резидент пана Фльорека и Чеботарева, рассказывая нам обо всем этом.

Тревога генерал-хорунжего, долго вынашивавшего безумный план похода на Украину, не была напрасной. Сведения с Правобережья говорили о многом. Народ уже давно не слушает призывов самостийников.

Жители Подолии поняли, что новый курс советской политики дает им и мир, и возможность спокойно работать. Все чаще само население вылавливало бандитов или же, как это случилось в Гранове с Максюком, раскрывало их местонахождение.

Некоторым атаманам опротивела паразитическая звериная жизнь. Были среди петлюровских вожаков и выходцы из народных низов. Вскоре многие явились с повинной — Мордалевич, Кундий, Бузлик. Застрелился атаман Лихо. В Богуславском уезде сдался атаман Лапаперда.

Обострились раздоры в лагере петлюровцев. 12 июня 1921 года газета «Вперед» писала в заметке «Крик наболевшей [226] души», что в лагерях Пилсудского гайдамаки требуют покончить с внутренними раздорами, политиканством кучки узурпаторов, произволом контрразведки, которая любого может признать виновным и отправить в «лагерь смерти» Домбье. Единственным и страстным желанием многих петлюровских солдат, судя по этой заметке, было — вырваться из лагерей, чтобы наконец вернуться к своему очагу и к труду на родной земле.

В такой обстановке Тютюнник настойчиво торопил шефа скорее начать новый поход.

Советское правительство, обеспокоенное недвусмысленной возней в эмигрантском болоте, потребовало удаления из Польши всех сеятелей смут. Тогда вновь откликнулся пан Скирмунт и лицемерно заявил, что в октябре будут высланы за границу Савинков, Петлюра, Тютюнник, Булак-Булахович. И что же? Они в самом деле были высланы... только не через западную, а через восточную границу Польши, и не в одиночку, а во главе довольно «веселой компании».

В то время когда полки червонного казачества, охватив огромную территорию, помогали крестьянам в уборке хлеба, Петлюра, послушный воле хозяев, 17 октября 1921 года дал Тютюннику директиву о выводе из Польши и Румынии в «назначенные места» Украины специально созданных военных отрядов. Вокруг них надлежало собрать все банды Правобережья, а также «особое» войско атамана Крюка.

Шесть дней спустя, 23 октября 1921 года, Тютюнник, ретивый вояка и верный слуга Петлюры, состряпал «Приказ № 1». в нем указывалось, что Тютюнник вступает в командование повстанческой армией Украины, а полковник Юрко Отмарштейн назначается ее начальником штаба. Для того чтобы держать в курсе событий варшавских хозяев, создавалось пресс-бюро при львовской экспозитуре 2-го отдела польского генерального штаба.

В этом же приказе генерал-хорунжему Янченко предлагалось сформировать в районе Костополя Киевскую дивизию, пополнив ее гайдамаками, прибывшими из лагерей, а полковнику Палию — создать специальный отряд из людей, собранных в Копычинцах (Галиция).

Для снабжения будущей армии назначалась комиссия [227] в составе председателя Архипенко, полковника Пересала и поручика Нестеровского.

Распоряжением свыше к главарям самостийников были прикомандированы ответственные эмиссары Пилсудского. К Тютюннику — майор Фльорек, начальник львовской экспозитуры, а к полковнику Палию — поручик Шолин, начальник гусятинского постерунка.

Залить кровью Украину, отдать ее на погром и разграбление шляхте — вот чего хотели лакеи Пилсудского.

Не зря торопилась желтоблакитная клика. Под воздействием новой экономической политики, под ударами красноармейцев и чекистов рушились в Прикордонье бандитские гнезда. Из рук Петлюры был выбит важный козырь, на котором строились расчеты самостийников. Еще в январе 1921 года под Каневом Махно похвалялся перед Ипполитой Боронецкой, что он к осени появится на Правобережье, чтобы вместе с петлюровцами захватить Киев. Но анархо-кулацкое войско перестало существовать.

Разбитый в открытом бою червонными казаками, Махно с кучкой преданных ему людей улизнул, уйдя через Днестр в Румынию, а оттуда в Париж.

Но одного не знали еще там, за рубежом. Благодаря бдительности советских людей был бит и другой козырь Петлюры. Чекисты напали на след петлюровского неофита, того, кого там, за Збручем, называли условным именем «Крюк».

* * *

Наступила глубокая осень. Основные полевые работы давно закончились, но копычинскому помещику пану Баворовскому и его соседям-кулакам вдруг понадобилось большое число батраков. Выручил шляхтичей начальник гусятинского постерунка поручик Шолин. Первую партию в количестве 225 человек он доставил 17 октября из Калишского лагеря для интернированных петлюровцев. Спустя несколько дней прибыла в Копычинцы и вторая группа в составе 655 «сезонников».

Таким образом, в Копычинцах, вблизи границы, очутилось несколько сот рослых, крепких, прошедших сквозь огонь и воду стрельцов и конников — отпетых голов, долго и упорно с оружием в руках боровшихся против рабочих и крестьян Украины. Добрую половину «сезонников» составляли безработные петлюровские старшины. [228]

Эти «батраки»-гайдамаки — бывшие хозяева богатых хуторов, которые теперь снились им там, за колючей проволокой в Калише, — трудились у помещика недолго. Пахали ли они землю, молотили ли пшеницу, или копали свеклу — неизвестно. Известно то, что всем им раздали винтовки, любезно доставленные паном поручиком Шолиным из армейских цейхгаузов.

Принимал оружие от представителя Пилсудского «десятник» Масловец — адъютант полковника Палия.

22 октября в сопровождении корреспондентов явился из Львова пан поручик Ковалевский. Нанеся визит вежливости Шолину, вызвал к себе Масловца. Принял его не в четырех стенах кабинета, а прямо на площади, в присутствии большого числа копычинских граждан. Изобразив на лице гнев, Ковалевский потребовал, чтобы интернированные, «самовольно» покинувшие лагеря, в 48 часов оставили территорию Польши или же снова убирались за колючую проволоку.

Всенародно продемонстрировав «возмущение», пан поручик уехал во Львов, а «десятник», отмеченный высшей петлюровской наградой — «зализним хрестом» за участие в первом зимнем походе{32}, усмехнувшись про себя, приступил к усиленной муштре «батраков»-гайдамаков, готовя их к новому походу.

24 октября явился из штаба Тютюнника полковник Михаил Палий, тот самый, который год назад препирался с Очеретом через Збруч. Теперь он уже сам руководил строевыми и тактическими занятиями. Шолин пригнал откуда-то несколько десятков лошадей, и Палий, кавалерист по прошлой службе, приступил к сколачиванию конного подразделения. Вскоре «специальный» отряд, о котором писал бесславный атаман в своем приказе № 1, был готов.

Вечером 25 октября отряд Палия перешел в пограничный лес, к востоку от села Городница. Пока с белопольскими пограничниками уточнялось место переправы, полуголодные, плохо одетые диверсанты, прячась в кустарниках от пронизывающего ветра, снега и дождя, подняли ропот. Многие — об этом нам поведали пленные и перебежчики — хотели вернуться в Калишский лагерь. [229]

Когда они потребовали теплую одежду, начальник гусятинского постерунка пан Шолин нагло им ответил:

— У кого в руках винтовка, у того на плечах будет и кунтуш. Ничего, Украина ваша богатая!

В связи с непогодой среди петлюровцев, отвыкших от тягот походной жизни, появились больные. Шолин прикомандировал к банде фельдшера Георгия Шлопака — польского шляхтича, соблазнив его возможностью поживиться за Збручем.

Палий, опасаясь срыва старательно подготовленной операции, поднимал дух бандитов, рисуя им яркие перспективы:

— Кто сегодня рядовые, завтра все чисто будете хорунжими, хорунжих ждут знаки сотника, а сотников — знаки полковника. Столько терпели, потерпите еще трохи...

В ночь на 28 октября распоряжением Шолина был отведен в тыл пограничный пост, занимавший плотину у села Козина. Бандиты начали переправляться через Збруч. Снарядился с Палием и эмиссар Пилсудского — поручик Шолин.

Диверсанты называли себя «повстанческой армией Украины», но жители Подолии метко окрестили иностранных наемников запроданцами. Палиевцы надеялись найти здесь радушный прием и распростертые объятия, но их встретило презрение народа и ждали клинки червонных казаков. Честь ликвидировать специальный отряд запроданцев выпала нашему 7-му червонно-казачьему полку — полку «конных марксистов».

30 октября, ровно через неделю после тютюнниковского приказа, в полдень, на взмыленном коне прискакал из Винницы в Литин запыленный разгоряченный всадник. Это был прикомандированный к штабу корпуса наш связной — бывший камеронщик из Кривого Рога Гусятников. Пометка на доставленном пакете «аллюр + + +», обозначавшая чрезвычайную экстренность сообщения, встревожила всех нас.

Повторяя про себя известный девиз кавалеристов: «Горячее сердце, холодная голова», я не без волнения вскрыл пакет. Неужели вновь появился давно уже исчезнувший из нашего района Шепель?

Но сейчас дело было не в Шепеле. Командир корпуса Примаков, пославший гонца в Хмельник к Шмидту, [230] ставил в известность и нас о переходе через кордон петлюровцев и требовал немедленного выдвижения 7-го полка к Луке Барской — в район сосредоточения 2-й червонно-казачьей дивизии.

Наши сотни располагались кольцом вокруг Литина. Афинус получил приказ: трубить тревогу. И вот надо было видеть, с каким рвением он, вскочив на чалого Стригунка, крепко зажав в одной руке поводья, в другой — трубу, на широком галопе носился по улицам города и окрестным селам.

Высокие ноты сигнала, знакомые всем кавалеристам своим электризующим крещендо, зазвучав вначале на городской площади, через несколько минут уже подымали все живое за рекой, в Селище, чтобы вскоре зазвенеть на подступах к литинским хуторам.

Тревогу трубят, скорей седлай коня...

Подхваченный сотенными горнистами, сигнал боевой тревоги в несколько минут поднял всех наших людей. На литинской площади строились подразделения. Люди в полной боевой выкладке, с задними и передними вьюками на седлах, снарядились в длительный и серьезный поход. Неоднократно до того полк вызывался по тревоге, но ни разу не приходилось видеть такой собранности сабельных сотен и такой сосредоточенности на лицах бойцов.

Семивзоров попал посыльным в штаб. Проезжая мимо комиссара на горячем дончаке, гриву которого, то и дело подскакивая, хватал зубами разыгравшийся Халаур, бывалый казак, сверкнув широко раскрытым глазом, таинственно шепнул:

— Что? Мои ноздри не ерундиция — давно чуют порох!

В нем не чувствовалось взволнованности, подтянувшей весь полк. По безмятежному виду Семивзорова можно было подумать, что он собрался не на тяжелый поединок, а на обычную верховую прогулку.

Вмиг затих, насторожился Литин. Весть о появлении палиевцев на советской земле сразу же облетела весь город. Его жители надолго запомнили короткое, но чувствительное хозяйничанье самостийников — и тех, кто шел под началом Петлюры, и тех, кто совершал бандитские [231] налеты на мирных жителей под командой вонячинского «полководца» Яшки Шепеля.

Как жуткая память тех времен, стояла вся в развалинах главная улица Литина. Предав город огню, атаманы черноморского коша весной 1919 года намеревались посечь мечом и его жителей. Но неожиданный налет червонных казаков Примакова с тыла, со стороны Летичева, сорвал черные замыслы желтоблакитников. Клинки советских конников, обрушившись на головы бандитов, погнали их к топкой пойме реки. Долго еще после этого литинские мальчишки выуживали из камышей тяжелые гайдамацкие шапки, украшенные черными, красными и желтыми шлыками.

Бывший червонный казак из села Коты, на Черниговщине, Феодосий Трухан и сейчас, сорок лет спустя, помнит этот бой. Он рассказывает, что, как только Примаков дал команду, весь полк пошел в атаку. Бандиты были полностью разгромлены. 750 петлюровцев попало в плен. Их обоз сбился возле речки. Казакам пришлось разрезать упряжь, чтобы освободить завязших в болоте лошадей.

Хорошо запомнили литинцы петлюровскую «свободу» 1919 года. Памятными остались и дни белопольской оккупации 1920 года, и кратковременное хозяйничанье в городе белоказаков дивизии есаула Яковлева, который ровно год назад, по договоренности Савинкова с Петлюрой, шел вместе с желтоблакитниками «освобождать» Украину.

В ноябре 1920 года белогвардейцы-петлюровцы были выбиты из Литина объединенным ударом 17-й дивизии Владимира Микулина и башкирской бригады Александра Горбатова. Население радостно встретило бойцов Красной Армии.

Вот и сейчас, встревоженные дурными вестями, литинцы, высыпав на городскую площадь, пристально следили за сборами полка.

Из толпы вышел старик. Сняв соломенную широкополую шляпу-брыль, поклонился бойцам:

— Не пускайте до нас тех запроданцев.

— Не пустим! — раздалось в голове полка и, прокатившись по рядам, завершилось степным криком левофланговой башкирской сотни: — Не пустим! [232]

Давая сотнику Храмкову указание о высылке походного охранения, я заметил в толпе пожилую женщину. Это была мать Братовского, давно уже покинувшего Литин и помогавшего органам чека в их борьбе с петлюровским подпольем. Как-то она зашла в штаб с дочерью, благодарила всех нас за спасение сына. Но мы здесь были ни при чем. Братовский, навсегда порвав с контрреволюционным отребьем, сам себя спас.

Комиссар Климов, привстав на стременах, обратился к полку с короткой речью. Когда он закончил свое выступление словами: «Посечем на куски подарок Пилсудского», казаки ответили дружным «ура».

Под бодрые звуки трубачей мы тронулись с площади. Как-то по-особенному, торжественно и тревожно, звучала труба Афинуса Скавриди. Жители Литина, размахивая шапками, шляпами, цветными косынками, поднятыми вверх руками, провожали нас в далекий поход.

Нэпман Шкляр, мой квартирохозяин, кричал с тротуара:

— Разбейте бандитов — и я вас озолочу!

Мы с Климовым красноречиво переглянулись. Когда я хотел недавно угостить комиссара чаем и попросил у хозяев стакан, мне в этом было отказано.

Конечно, не из особой любви к Советской власти Шкляр желал разгрома петлюровцев. Недавно он добился крупного подряда на поставку дров железной дороге. И тут личный интерес иэпмана стоял выше всего.

Вот уже остались позади последние домишки литинской окраины. Мы следовали широким Екатерининским шляхом, окаймленным тенистыми липами. У дьяковецкого дубняка свернули на юг, к Багриновцам — огромному, утопающему в зелени селу.

Здесь, на дороге, которая всеми нами почиталась как дорога победы, люди оживились. Из-под лихо заломленных папах молодые лица светились боевым задором. Весело гарцевали сытые кони Радовала глаз аккуратная выкладка и начищенная до блеска медь снаряжения.

Стоял конец осени, а бабье лето ни за что не хотело уступать дорогу ненастью.

Я с восхищением смотрел на нашу колонну. В Кальнике нас была «жменька». Но вот страна дала своих лучших людей, лошадей, оружие, а мы, выполняя волю [233] партии, сделали из горсточки всадников боевой, грозный для врагов кавалерийский полк.

Пятой сотни Ротарева не было с нами. Она находилась в Калиновке, тесно связанной с Кожуховским лесом, помогая органам Подольской губчека в их трудной борьбе с петлюровской агентурой и диверсантами, срывавшими сдачу продналога. Помимо этого, из каждой сотни по нескольку бойцов были откомандированы на охрану ссыпных пунктов и конвоирование хлебных обозов.

Здесь, на походе, нас было немного. Не считая всяких команд, в строю находилось всего триста всадников при двенадцати пулеметах. Но нам всем тогда казалось, что 7-й червонно-казачий полк способен обойти всю Европу и штурмовать весь свет.

Кровью омытые дни

К вечеру мы прибыли в указанное нам место. Высланные еще из Багриновцев квартирьеры встретили и развели сотни по улицам широко раскинувшихся Ивановцев.

В Ивановцы прибыли начдив Шмидт, комиссар Гребенюк и начальник штаба дивизии Александр Зубок. Все говорило о серьезности обстановки. Предполагалось, что в дело втянутся все наши полки.

Заметив в штабе Мостового, Шмидт обратился к секретарю:

— Что, Луганск, наклявывается свидание с паном Петлюрой?

Тогда, пожалуй, вся дивизия повторяла любимое словечко Мостового — «наклявывается».

— А зачем же народ кормит нас хлебом, товарищ начдив!

— То-то же, докажем, что не зря жуем горбушку, — серьезно заявил Гребенюк.

Шмидт развернул карту:

— Одна колонна гайдамаков — отряд Палия — идет из Гусятина. На Збруче петлюровцы потрепали 188-й батальон 29-й пограничной бригады. Пограничники отошли к Чемеровцам — Оринину. 28 октября палиевцы сожгли в Ярмолинцах склады зерна. Сволочи! Вырезали охрану... [234]

Начдив сделал паузу. Пристальным взглядом обвел помещение, убедился, что в штабе нет посторонних. Затем продолжал:

— Пути к Жмеринке надежно прикрыты. Деражню занимает 208-й стрелковый полк 24-й дивизии. Згарок — Волковинцы — наш 8-й червонно-казачий полк. Васютинцы — штаб дивизии, Ивановцы — 7-й полк, Бар — Ялтушково — части курсантской бригады. Во второй линии располагается наша вторая бригада Ивана Бубенца: 10-й полк — в Клопотовцах, 9-й — в Стодульцах. Из Жмеринки на Деражню вышел бронепоезд...

— Внушительная сила! — подтвердил слова начдива его правая рука наштадив Зубок.

— И пан Палий не лыком шит! — наставлял нас Шмидт. — Не из тех, кого можно закидать шапками. Не забывайте про фланги, про охранение, разведку.. Ваша бригада, бригада Багнюка, головная. И ей оказана честь: она нанесет сокрушительный удар сволочам! Остальные силы попридержим во второй линии. Может, за Палием и другие потянутся...

Мостовой спросил, откуда уверенность, что Палий пойдет сюда.

— Связались по прямому проводу с Винницей, — ответил начдив. — Примаков говорит: «Действия Палия — это рейд. И было бы смешно, если б ему удалось околпачить нас, рейдистов. Им нужны ключи к Киеву, а первый ключ — это Жмеринка». Вот почему Виталий Маркович и направил 2-ю дивизию сюда.

Ознакомив нас с обстановкой и выразив надежду, что наши полки не дадут спуску бандитам, Шмидт с комиссаром и наштадивом уехали в другие части дивизии.

Тогда же Зубок вручил нам оперативный приказ Шмидта № 61/оп, датированный 28 октября, то есть днем появления диверсантов на советской территории. В нем сообщалось, что по донесению пограничников банда в несколько сот человек перешла границу и направилась на Городок... с целью поднять восстание в Каменец-Подольском и Ново-Ушицком уездах. В приказе указывалось, что у местечка Скала должны переправиться на Украину еще 1500, а у Оринина — 500 петлюровцев.

Начдив приказал: 7-му червонно-казачьему полку сосредоточиться в районе Литина, 8-му полку Синякова — в районе Летичева, 9-му Спасского — в районе Тыврова, [235] 10-му Святогора — в районе Янова. Начснабдиву Колесову предлагалось срочно получить в Киеве боеприпасы.

Документ явно устарел, так как оповещенные гонцами полки давно уже оставили позади эти пункты.

Командир корпуса потребовал ликвидировать пришедшие из-за Збруча банды, возложив эту задачу не на первую, испытанную и проверенную старую дивизию, а на нашу — вторую, новую, давая ей возможность на деле проявить свою боеспособность и оправдать высокое звание червонных казаков.

Ночью пришел в штаб полка Мостовой.

— Бывает так, — как обычно, философствовал он, — лежит возле человека куча бревен и это не беспокоит его. А стоит попасть под кожу небольшой занозе — и сразу начинает что-то наклявываться, значит, воспаляется вся рука. Пока Палий копошился за Збручем, все было тихо, но стоило ему перейти через кордон — и сразу «воспалилась» вся Подолия. Целую дивизию, сукин сын, поднял...

В Ивановцах предстоял ночлег. Но спать никому не хотелось. Всех нас тревожило появление на советской территории непрошеных гостей. Возникли в памяти слова Примакова, обращенные к нам там, на холмике, с которого Фрунзе смотрел конные полки. Вот-вот, думалось тогда, не схваченные еще агенты самостийников, пытаясь поднять народ, ударят в колокола, зажгут смоляные факелы на высоких буграх...

Полк выставил заставы, нарядил патрули, выслал разъезды, но гомон и голоса во всех концах села не умолкали до рассвета. Многие окна ярко светились. Гремела деревенская музыка — гармонь, скрипка, бубен. Звенели песни. В селе справлялись свадьбы, пили горилку, били посуду за счастье молодых, кричали «горько», а в это самое время в восемнадцати километрах от Ивановцев, в деревне Згарок, уже звенели сабли, лилась кровь.

Опьяненный легким успехом, достигнутым в борьбе с реденьким заслоном пограничников, полковник Палий обагрил кровью советских людей шляхи и проселки Подолии.

Вооружив в Копычинцах гайдамаков, атаман погрузил большое количество винтовок на повозки. Этот арсенал переправился вместе с бандой через Збруч у Козина. [236] По информации Ипполиты Боронецкой, Чеботарев сообщил Палию, что селяне Правобережья давно требуют оружие и все они, как один, встанут, как только появится из-за кордона «самостийное войско». Но палиевцы (раздавали оружие крестьянам, а они, как только банда удалялась, относили винтовки в сельсовет или в ближайшую войсковую часть.

Это сильно разочаровало Палия и особенно Шолина. Эмиссар Пилсудского имел специальное задание — лично выяснить настроения на Украине. Не очень-то верил пан маршал докладам второго отдела генштаба, рисовавшего ему, на основании петлюровских сообщений, картину всенародного возмущения на Правобережье.

Но если б это в самом деле было так, если б с появлением Палия поднялись с оружием в руках жители Подолии, весьма вероятно, что по сигналу Шолина, обрадовав Антанту, вслед за гайдамацкими бандами пан маршал двинул бы за Збручи дивизии 6-й армии генерала Галлера, открыв четвертый поход против Советской страны.

Увы, Шолин ничем не мог обрадовать Пилсудского. А дальше дела пошли совсем скверно.

Оставив далеко позади Збруч, Палий, очутившись на знакомых полях Подолии, с нетерпением ждал первых признаков встречной, всенародной волны. Ведь не раз петлюровские эмиссары заверяли Тютюнника, что здесь все созрело и ждет только малейшей искры. Ведь отдал же Тютюнник знаменитую директиву, требующую от петлюровского подполья жечь хлебные склады, сахарные заводы, спускать под откосы поезда, громить сельсоветы и комнезамы, уничтожать коммунистов, бить учителей, «продавшихся» большевикам.

Но вот отряд Палия движется дальше и дальше по исконной украинской земле, а в деревнях тихо, села не подымаются, хутора и те спят. Что-то не видно на высоких буграх и крутых косогорах огней сигнальных вех, не скачут из села в село по пыльным шляхам и проселкам горячие вестники войны, не катится над дремлющими полями веселый и тревожный гул церковных набатов Да, твои дела дрянь, и дела твоих хозяев, пославших тебя в недобрую дорогу, тоже дрянь, добродий Лжепалий!

Особенно понизилось настроение у диверсантов 30 октября, [237] когда посланный из Ярмолинец в разведку сотник Масловец вернулся и привез свежие советские газеты.

И пана полковника Палия, и пана поручика Шолина потрясла заметка «Ликвидация контрреволюционного заговора», опубликованная в газете КВО «Красная Армия» 29 октября 1921 года. В ней сообщалось, что по решению коллегии Особого отдела Киевского военного округа от 15 октября 1921 года приговорен к расстрелу бывший начдив 60-й, а потом комбриг Леонид Федорович Крючковский.

Поддерживая связь с атаманом Заболотным через Ипполиту Боронецкую, Крючковский предупреждал его о мероприятиях советского командования, передавал оперативные приказы. Предатель вел переговоры о переходе бригады на сторону Петлюры и снабжал банду перевязочными материалами.

Кроме Крючковского и чеботаревской шпионки Ипполиты Боронецкой, как сообщала газета, коллегия осудила на казнь: командира Яворского, готовившего продотряд к вооруженному выступлению и втянувшего в заговор трех красноармейцев бронепоезда; Ивана Ткача, осведомителя Особого отдела дивизии, «двойника», в доме которого встречались заговорщики; бывшего акцизного чиновника Антона Ганницкого, с помощью которого Крючковский пытался совершить побег; Василия Любченко — соучастника убийства комиссара бригады Абелиовича и других предателей.

Студенкину, Пригорову и Крымскому — красноармейцам бронепоезда — высшая мера заменялась штрафной ротой.

Особый отдел предупреждал, что всякая попытка с чьей бы то ни было стороны разложить Красную Армию будет караться по всем строгостям революционного времени.

Нет сомнения, что официальное сообщение Особого отдела, обнародованное в момент появления на территории Украины диверсантов, сильно подействовало на главарей банды и всех ее участников.

Как тут не упасть духом? Ведь бывший начдив Крючковский, он же атаман Крюк, по планам, выработанным там, за Збручем, должен был двинуться навстречу [238] Палию с целой пехотной бригадой, продотрядом Яворского и с бронепоездом.

Да, в диверсионных планах Петлюры немаловажная роль отводилась Крюку-Крючковскому. Кто же он, этот проходимец, завербованный Ипполитой Боронецкой, который сменил высокое звание советского командира на позорную кличку петлюровского гайдамака?

Хулиган и мелкий воришка Ленька Крючковский торговал в Полтаве газетами. Попав на фронт в 1915 году, Крючковский, снедаемый честолюбием, лез из кожи вон, домогаясь чинов. В дни революции ему пришлось расстаться со штабс-капитанскими погонами, ради которых он не раз шел на верную смерть.

Бывший офицер Крючковский, призванный в Красную Армию, и здесь, стремясь сделать карьеру, отличался в боях. Но он был храбр лишь после солидной понюшки кокаину.

Все же ему удалось к осени 1920 года стать командиром 60-й дивизии. Вот тогда-то, во время ликвидации армии Петлюры, увлекшись Боронецкой, он, забыв о воинском долге, дал возможность желтоблакитникам захватить на время Деражню.

После этого Крючковского сняли с дивизии и перевели на бригаду. Считая себя обиженным, честолюбец без особых колебаний дал себя вовлечь в контрреволюционный заговор.

Вспоминается первая встреча с подростком Крючковским в Полтаве. Рано утром продавец газет в компании мелких воришек подстерегал школьников в сквере у памятника Славы. Свора Крючковского налетала из засады на беспечного малыша, обшаривала его ранец, забирала завтрак, чайные ложечки. Однажды и мне пришлось распрощаться с перочинным ножиком.

Прошло десять лет. Червонное казачество заняло Тернополь. Следом за нами, имея задачу форсировать реку Серет, пришел со своей бригадой Крючковский. Я его сразу узнал и по крючковатому носу, и по пристальному змеиному взгляду, которым он наводил раньше страх на нас, малышей.

В номере гостиницы «Европа», где разместился Крючковский, я в шутку напомнил ему о памятнике Славы и перочинном ножике. [239]

— Что с воза упало, то пропало, — рассмеялся бывший разносчик газет.

Незадолго до появления Тютюнника и Палия на Украине и Булак-Булаховича — в Белоруссии нас, знавших Крючковского, поразила весть о его измене. Всем частям была разослана копия телеграммы командующего войсками округа. В ней объявлялась благодарность начдиву 24-й за срыв «авантюры изменника революции, бывшего комбрига, атамана Крючковского», а также предлагалось представить к наградам лиц, задержавших государственного преступника и его соучастников.

Недавно я получил письмо бывшего начштаба первой дивизии М. А. Колокольникова{33}, в котором рассказывалось, как был разоблачен Крючковский.

«Штаб нашей дивизии, — писал Колокольников, — стоял в Тульчине. Помощник командира 1-го полка Павлов, преследуя банду, заночевал в доме попа. Беседуя с хозяином, Павлов сказал, что хочет бежать в Румынию. Разоткровенничался и поп: его зять Крючковский обижен Советской властью и собирается поднять восстание. Павлов сразу же прислал донесение. Начдив Демичев сначала не поверил. Мы сообщили об этом в штакор (Винница). Об оплошности тестя узнал Крючковский. Собрав приближенных и убив комиссара бригады, он пытался перейти к бандитам, но был задержан своими же бойцами».

Узнав о разгроме Крюка-Крючковского, Палий на время пал духом. Не лучше ли, пока не поздно, вернуться назад? Но генерал-хорунжий Тютюнник, как мы потом узнали от пленных, с негодованием отклонил такое предложение. «Идите смело вперед! — подбадривал атаман своего друга. — Вас ждет замученная Украина».

Там, за Збручем, Палий твердо верил, что второй зимний поход с самого начала превратится в триумфальное шествие. Его отряд составит лишь ядро восставшего народа и будет поставлять вновь созданным частям и дивизиям полковников и атаманов. Недаром же он сулил хорунжим знаки сотника, а сотникам — знаки полковника. [240]

Он охотно согласился стать во главе экспедиции. Жизнь среди сотен интернированных офицеров обещала лишь медленное угасание. А тут впереди — боевые дела и мировая слава. Но своими гнусными делами на Подолии этот петлюровский головорез ничего не завоевал, кроме славы убийцы и палача.

Комкор Примаков и начдив Шмидт действовали верно, направив нашу первую бригаду в район Луки Барской. Если оба наших полка, точно нацеленные на Палия, не выдержат натиска, они образуют мощный заслон, под прикрытием которого изготовятся остальные силы дивизии. Но не вина начдива в том, что высланные вперед дозоры 8-го полка дали себя обмануть...

К тому же в Згарке, как и в Луке Барской, в ту ночь праздновалось несколько свадеб, с музыкой, с гулянкой, с танцами и с горилкой. Гостеприимные згарчане широко распахнули двери навстречу желанным гостям. Но вслед за этими уже спешили иные, незваные гости...

В Згарок, придавленный тяжелым осенним мраком, ночью 30 октября 1921 года ворвались всадники Палия. Шмидт оказался прав: в Згарке находился правый фланг всего боевого расположения 2-й Черниговской червонно-казачьей дивизии. Атаман Палий и нащупал его.

Вот как сами петлюровцы описали потом этот «подвиг» в Згарке. В сумерках головной разъезд самостийников, высланный сотником Глушаком, недалеко от Згарка встретился с дозорными 8-го полка. Начальнику петлюровского разъезда поручику Дмитру Зоренке удалось обмануть наших людей, заявив, что он послан в разведку 2-м червонно-казачьим полком. Побеседовав со встречными всадниками, Зоренко повернул назад, якобы для того, чтобы доложить командиру полка Потапенко, что в Згарке свои.

Зоренко в очерке «На партизанцi»{34} пишет, что Палий, получив донесение, сразу начал строить боевые порядки. Заботясь о конском составе, Зоренко советовал развернуться на ближних подступах к Згарку. Но Палий, охваченный боевым пылом, крикнув рассудительному поручику: «Молчать, застрелю!», скомандовал: «В атаку!» [241]

Кони, проскакав по пахоте, действительно выдохлись.

Это в какой-то степени сыграло на руку дивизиону Горячева, который подвергся ночному нападению. Банда рвалась к Згарку, а казаки, поднятые первыми выстрелами дозоров и полевых караулов, уже седлали торопясь коней, выкатывали на улицу тачанки. Но... в ночное время преимущество на стороне нападающего. Этим не замедлили воспользоваться головорезы полковника Палия. В таких условиях, может, и верно поступил командир атакованного дивизиона Горячев. Прежде всего он подумал не об отпоре, а о том, чтобы вывести свою часть из-под удара без лишних потерь. Но потери были...

Палию удалось захватить в Згарке несколько десятков лошадей, четыре пулемета с тачанками. Самому атаману полюбился серый в яблоках конь из пулеметной упряжки. Бросив гайдамацкую папаху, он напялил на себя красноармейский шлем-богатырку, которые носили наши пулеметчики.

После боя главари банды собрались в доме попа. За ужином хозяин дома, поблагодарив господа-бога за дарованную победу, сказал подполковнику Черному:

— Сумели, хлопцы, кашу сварить, не сумели ее скушать. Надо было ждать ночи, тогда бы вы всех до одного...

Чтобы ясно представить себе все содеянное бандитами в Згарке, надо знать, кто там безнаказанно хозяйничал.

В отряд Палия «лишь бы кого» не брали. Шли туда отчаянные авантюристы. Им уже терять было нечего. Закаленные походами и боями, нутром ненавидевшие все советское, они не задумываясь шли на любую подлость.

«За проволокой, без оружия, без надежд, слонялись грозные когда-то вояки... В ряды «повстанческой армии» мог стать лишь тот, кто чувствовал в себе достаточно физических и моральных сил перенести тяжесть сурового похода». Так описывали желтоблакитники участников этого рейда.

Из числа охотников Палий лично подобрал ближайших помощников. Сотник Пащенко сколачивал первый батальон, ротами командовали поручики Старовид, Новиков и другие. Пулеметную роту создавал сотник Дыщенко, [242] а конный взвод — хорунжий Гребенюк. Позже, 29 октября, явился сотник Антончик и возглавил конницу, насчитывавшую 30 сабель, а после перехода границы Антончика сменил Глушак, так как за счет присоединившихся к Палию местных бандитов и захваченных лошадей конница выросла до 200 сабель.

Помощником командующего специальным, или Подольским, отрядом диверсантов был назначен подполковник царской армии Сергей Черный, артиллерист. Штаб отряда возглавил сотник Аксюк, оперативную часть штаба — сотник Пустовойт.

Ночью в Ивановцы прилетел Запорожец — посыльный от разъезда. Доложил о выстрелах в стороне Згарка. Когда пришли первые тревожные сведения, наш штаб-трубач, поднимая людей, уже скакал на коне по сонным улицам села. Все нарастающие звуки сигнала требовательно взывали:

Тревогу трубят, скорей седлай коня...

Обычно полк по этому сигналу в полном составе, готовый к походу или к бою, за семь минут выстраивался на сборном месте. Сегодня он собрался за пять минут.

Казаки, спешившись, расположились прямо на улице. Не выпуская из рук поводьев, готовые вот-вот вскочить в седло, они обсуждали неудачу товарищей. С нетерпением встречая каждого человека, появлявшегося на темных улицах села, ждали новых сообщений.

Весть о первой победе врага, каковы бы ни были ее размеры и при каких бы обстоятельствах она ни произошла, поражает бойцов в самое сердце. Вольно или невольно вкрадывается сомнение, а иногда и неверие в собственные силы. Но если досадовали люди 7-го полка, то что же можно сказать о наших соседях!

Ночью состоялся разговор по прямому проводу комбрига Багнюка, находившегося на станции Комаровцы, с начальником штаба корпуса Семеном Туровским. Вот его содержание:

«Комбриг I: Противник невыясненной численности, ввиду темноты окружив Згарок, где стоял первый дивизион и пульсотня, напал. Части дивизиона вступили в бой, но, ввиду неожиданности нападения, не успели собраться и отразить натиск и вынуждены были отойти... [243]

Наштакор: Дубинский и вы, имея под руками все, чем командуете, должны немедленно уничтожить банду, численность которой не превышает 400–500 конных и пеших, преследовать до полного уничтожения и не дать ей возможность двигаться в северо-восточном направлении»{35}.

Далее наштакор сообщил, что командир корпуса приказал расследовать дело Згарка, привлечь к строжайшей ответственности виновных и что 8-й полк Синякова боевыми подвигами должен смыть с себя позор.

К архивному делу подшиты небольшие пожелтевшие странички полевой книжки, на которых чьим-то размашистым почерком записан весь разговор по прямому проводу, состоявшийся в ночь на 31 октября 1921 года.

И сейчас, спустя десятилетия после тех памятных событий, поражают слова Багнюка «ввиду неожиданности нападения». Почему «неожиданности»? Ведь 1-я бригада была специально послана из Сальниц и Литина в район Бара, чтобы найти и разбить вторгшихся на Подолию диверсантов. И не только отчаянная дерзость палиевских головорезов, но и какая-то непростительная небрежность нашей разведки и охранения привели к тому, что нападение врага стало для нас внезапным, ошеломляюще неожиданным.

Не помню уже по чьему указанию — то ли штаба дивизии, который поддерживал с нами связь, то ли самого Багнюка, — но к рассвету мы уже были в Комаровцах. За седьмым полком следовала конно-горная батарея (две пушки).

Командир 8-го полка Синяков приводил в порядок потрепанные сотни. Комиссар Мазуровский, старый одесский подпольщик, как всегда жизнедеятельный, поддерживал настроение людей.

В это время Тютюнник, покинув Львов в сопровождении Куриленко — начальника гражданского управления незавоеванной еще «самостийной Украины», министра торговли и промышленности Красовского, эмиссаров Пилсудского — пана поручика Ковалевского и пана майора Фльорека, перебрался поближе к границе, в район Костополя. Там уже его ожидал сколоченный из [244] петлюровских головорезов отряд генерал-хорунжего Янченко.

О первой и последней крупной удаче Палий сразу донес шефу, а тот — головному атаману. Вот донесение, отправленное генерал-брехуном Тютюнником из Балашовки, свидетельствующее, до каких размеров был раздут небольшой и совершенно случайный успех Палия:

«До пана головного атамана Симона Петлюры

РАПОРТ

командира партизанско-повстанческой армии Юрка Тютюнника

Полковник Палий разгромил красных в районе Каменец-Подольска, захватил город, затем занял Проскуров, где к нам перешел полк красных.

Генерал-хорунжий Тютюнник».

Наше правительство, хорошо зная, с чьей помощью и с чьего благословения совершены диверсии, направило в Варшаву ноту{36}, в которой говорилось, что появившаяся из-за кордона крупная банда убила в Иванковцах пять пограничников, в селе Кременном — военного комиссара и двадцать милиционеров, на станции Ярмолинцы подожгла хлебные склады, по пути раздавала желающим винтовки и от имени так называемого УНР, мобилизовывала людей. Захваченный в плен польский гражданин Шлопак заявил, что переход банды полковника Палия произошел при близком участии военного польского командования и что сам Шлопак был прикомандирован к банде в качестве лекарского помощника по распоряжению польского коменданта в Гусятине.

На эту ноту пан Скирмунт нагло ответил, что со стороны властей не было и не может быть никакой поддержки банд и совершенно исключается факт подкрепления их оружием и амуницией.

В Комаровцах уже знали, что отряд Палия после короткого отдыха в районе Згарка перемахнул через линию железной дороги Жмеринка — Проскуров и пошел на Старую Гуту. Пока что о его намерениях мы могли лишь догадываться.

Вскоре нам стало известно, что Тютюнник с отрядом головорезов генерала Янченко вот-вот появится на Волыни, [245] чтобы с помощью местных атаманов Орлика, Струка и Соколовского овладеть Киевом. Палий, хотя и окрыленный случайной победой, видел, что движение его отряда нисколько не побуждает народ к восстанию. Поэтому, очевидно, он решил прежде всего полагаться на собственные силы. А с этими силами на Волыни — в ее сплошных лесных массивах, куда должен был прийти и его шеф, — можно было чувствовать себя более спокойно, чем на открытых просторах Подолии. Не зря Примаков через наштакора приказал Багнюку отрезать банде путь на северо-восток.

Враждебность селян Подолии к петлюровцам сразу же определила оборонительный, а не наступательный характер действий Палия. Этим следовало пользоваться. Не упуская ни одной минуты, надо было кинуться по следам банды и заставить ее принять бой, так как диверсанты, размахнувшись очень широко с планом «второго зимнего похода», имели установку всячески уклоняться от боев на Правобережье.

Сотник Шпулинский, бывший начальник разведки в ставке Петлюры, пишет, что «украинская повстанческая армия» (УПА), пройдя форсированным маршем от границы к Днепру, должна была «прорваться на левый берег и там поднять восстание». Затем, став твердо на Днепре, «уничтожить советские части, размещенные на Украине, захватить военные склады... создать регулярную армию»{37}...

Вот к чему, по словам самих петлюровцев, стремились все эти наемники Пилсудского и Пуанкаре. Но как говорится в народе: размах был рублевый, а удар получился грошовый.

В лесу под Старой Гутой

На рассвете 31 октября, появившись из ближайшего леса, расположились в Комаровцах отпущенные диверсантами крестьяне-возчики — жители Гусятинского, Дунаевецкого и других пограничных районов. Они были взяты Палием для переброски его пехоты, оружия, боеприпасов и прочей клади. По словам возчиков, банда, [246] устроив в Старой Гуте привал, собирала новые подводы в обоз.

Один из крестьян, назвавшись драгуном старой армии, сообщил, что в Старую Гуту прискакал на взмыленном коне сотник Антончик и хвалился перед своими, что остатки 8-го полка разбежались и что 7-й полк, узнав об этом, в полном беспорядке бросился тикать из Комаровцев в Бар...

Окруженный плотным кольцом слушателей, с лошадью в поводу, Александр Мостовой, насупив брови, спросил, обращаясь к Запорожцу, из-за спины которого торчало ребристое тело «льюиса»:

— Ну ты, Максиме, труженик пулемета, верно, помнишь загадку про три буквы — «пе», «ка», «пе»?

— То, что написано на трофейных вагонах?

— Эге, — ответил Мостовой.

— Это даже наш малютка Ваня знает. По-ихнему значит: «Польска колея панствова», а по-нашему: «Пилсудский купил Петлюру», — бойко отрапортовал лякуртинец.

— А я вот задам вам, товарищи, другую задачу. Что такое четыре «пе»?

— «Пилсудский погоняет — пролетарий пропадает!» — предложил свою разгадку Бондалетов.

— И это неплохо, — улыбнулся секретарь партбюро, — но ты не угадал, Иван.

— «Пролетарий, подымайся, пока не поздно!» — попытался расшифровать значение четырех «П» Ваня Шмидт.

— Отставить! — строго посмотрел на Малютку Олекса Захаренко. — В твоем ответе лишнее «не».

— «Паника пристала — пиши пропало!» — выпалил Семивзоров. — Вот такая ерундиция, как в Згарке... Шутишь, Палий, у нас этот номер не пройдет!

— Нет, товарищи, и Митрофан не угадал, — Мостовой обвел слушателей суровым взглядом. — Четыре «пе» — это вот что значит: Пуанкаре, Пилсудский, Петлюра, Палий. Мой батько, когда драл меня, приговаривал: «Сыпь гуще в зад, чтоб дошло и до головы». Надо так всыпать самому маленькому «пе», чтоб и самое большое там, в Париже, за портки хваталось... А всыпка, чувствую, наклявывается...

Казалось, что, имея более или менее достоверные [247] сведения о близости банды и ее дислокации, следовало сразу же предусмотреть меры и для атаки Палия, и для его окружения. Само собой напрашивалось решение: послать один полк в обход леса, чтобы перехватить пути отступления банды.

Но мы, тронувшись на Старую Гуту, всей бригадной колонной втянулись, в узкую лесную щель, по которой вился довольно глухой, малоезженый проселок.

Предполагалось, что, стремясь выполнить строгое требование командира корпуса, переданное по прямому проводу, Багнюк поставит впереди 8-й полк и даст ему возможность рассчитаться с Палием за Згарок. Но вышло так, что открыл движение головной полк бригады — 7-й. Так оно и должно быть — правофланговому первая чарка и первая палка. 8-й полк замыкал бригадную колонну. Конно-горная батарея следовала между 7-м и 8-м полками.

От головной сотни вперед, на Старую Гуту, ушел разъезд во главе с Михаилом Будником.

Какой-то внутренний голос подсказывал, что жестокое столкновение с Палием неминуемо. Да мы все только и хотели этого. Главное — уцепиться за банду и не дать ей уйти.

Дать ей уйти, позволить ей хозяйничать на советской земле — значит обмануть ожидания землепашцев, впервые за много лет спокойно убравших в этом году богатый урожай, значит сорвать с большим трудом налаженную работу школ, значит оживить притихшее петлюровское подполье. Это было бы равносильно признанию боевых преимуществ врага. Это значило бы расписаться в собственной никчемности.

Надо во что бы то ни стало покончить с этой бандой, сколоченной там, за кордоном, сбить спесь с опьяненных легким успехом желтоблакитников, лишить их покровителей и благодетелей всякой надежды на возврат к старому.

Но кто нанесет на этом необычном, очень тесном поле боя первый удар? Примаков нас учил, что первый успех должен быть завоеван любой ценой. Это его слова: «Своя кровь пугает, вражья воодушевляет».

Ни один из сотников не вызывал сомнений. Все четверо, находившиеся в походе, — Васильев, Кикоть, Храмков, Силиндрик — стоили друг друга. С нами только не [248] было уральца Ротарева. Можно ли было при данной ситуации пустить первыми латышей и башкир, которые, безусловно, не дав врагу опомниться, врезались бы в его гущу? Нет, «щирые» гайдамаки, услышав «ура» башкирских всадников, напоминавшее «алла», еще больше озлобились бы. Походную колонну полка возглавила первая сотня Васильева. Полтавчане — победители атамана Левченко, желая показать свою доблесть перед новыми товарищами, давно уже рвались в бой.

Храмков, в казачьей бурке, глядя исподлобья, сердился:

— Все-таки фундамент полка — кубанцы. Не следовало бы этого забывать, комполка. — Как обычно, свидетельствуя о волнении сотника, сильно побелел глубокий шрам на его щеке.

За Васильевым сразу двигался Храмков. Рванувшемуся вперед Кикотю было приказано идти за боевыми тачанками Они шли вслед кубанцам. Замыкала полковую колонну четвертая сотня Силиндрика.

Жан Карлович, обогнав с трудом колонну — чересчур тесной была лесная тропинка, — попыхивая, как всегда, трубкой, спросил, округлив голубые, как балтийское небо, глаза:

— А почему, например, вот пример, нас поставили в самый хвост? Червонные казаки и латыши шли голова в голову!

Старый большевик был прав. Крепкая боевая дружба связывала латышских стрелков и червонных казаков еще с тех пор, когда они осенью 1919 года совместными усилиями разгромили под Орлом и Кромами самые крепкие гвардейские дивизии генерала Деникина, рвавшегося к Москве. Боевое братство лучших соединений Красной Армии еще больше окрепло в боях за Харьков, Донбасс, Перекоп. Но в данном случае, считал я, горячих и смелых латышей более целесообразно оставить в резерве.

Мостовой, трясясь рысцой вдоль колонны, внушал бойцам:

— Помните же, хлопцы, труженики клинка, и коммунисты, и беспартийные, мы у себя дома, а палиевцы — на чужбине. Крошите подлых наймитов без разбору!

Мы двигались по сказочно красивой аллее берез и осин, хранивших еще золотисто-багряный наряд. И до [249] того все тихо и мирно было кругом, так беспечно порхали с ветки на ветку нарядные синички, что временами наш поход казался лишь увеселительной прогулкой, учебным маршем.

Но то чувство собранности и настороженности, которое наступает перед боем, очевидно, у каждого человека, овладело и мной. Что-то тревожное, до крайности обостряя и зрение, и слух, будоражило кровь.

Я ехал на большом гнедом Громе — подарке «желтого кирасира». Он чутко реагировал на каждое движение поводьев, толчки шенкелей, наклоны корпуса. Но Гром, при всех его положительных качествах, не обладал сноровкой и гибкостью Марии, ее тонким чутьем и, я бы сказал, сообразительностью. Другое дело Мария — на нее можно было положиться, как на каменную гору. Вызвав из строя Бондалетова, я попросил его подседлать кобылу. Почувствовав на себе всадника, она, закусив удила, понеслась вперед, обгоняя колонну.

Полки бригады все дальше и дальше втягивались в лес. Главное, чтоб противник не ушел. Надо заставить Палия пойти на сабельную встречу, навязать ему конный бой. Я полагал, что Будник вот-вот пришлет донесение и бригада, приняв возможный в лесных условиях боевой порядок, всей силой обрушится на врага.

Но жаркая схватка произошла не так, как она рисовалась в воображении. Вскоре из-за поворота узкой лесной дороги показался наш начальник разъезда со своими людьми. С перекошенным лицом, он несся таким аллюром, что не успел сдержать коня и проскочил мимо нас, бросив одно лишь слово: «Банда». Все последующие события развернулись с быстротой молнии. Приближались те «десять минут», ради которых мы неустанно «пилили» все лето.

Вдали показалась голова конного отряда. Вел колонну плотный, небольшой всадник. В синей черкеске с красным башлыком и в кубанке, размахивая клинком, широко разинув рот, он зычно кричал «ура». Этот боевой клич, подхваченный всем отрядом, вовсе ошеломил меня. «Если это палиевцы, — пронеслось в голове, — то почему «ура», а не гайдамацкая «слава» и почему у них не желтоблакитный флаг, а красный штандарт?»

Времени на размышление не было. Секунда промедления могла привести к катастрофе. Приняв твердое [250] решение, приказал Ратову, теперь уже бригадному адъютанту, посторониться с его штабом в кусты. Полковые трубачи сами последовали за штабными всадниками.

— Шашки вон, пики к бою!

Во всех боевых инструкциях того времени упоминалось знаменитое изречение Петра Первого: «Не держись устава, яко слепой стены». В работе любого начальника, а особенно кавалерийского, наступает момент, когда он, пренебрегая всеми теоретическими положениями, обязан лично повести в атаку людей, вселяя в них веру в успех.

И в то же время какие-то сомнения лезли в голову. А что, если полк, который сколочен из людей разной закалки, ни разу совместно не выступавших, дрогнет и не поднимется в атаку? Но эти опасения были ничем не обоснованы. Команда «В атаку марш, марш!» толкнула головные сотни вперед, как вспыхнувший порох выталкивает снаряд из дула, орудия. По рядам бойцов катилось мощное и дружное «ура».

Рядом со мной, справа, с саблей в руке, с широко раскрытыми глазами скакал Климов. Бок о бок с комиссаром — Мостовой. Слева шел бледный, но решительный Сергей Царев, мой помощник, а с ним рядом — замполит бригады Игнатий Карпезо и уже пришедший в себя начальник разъезда Михаил Будник. Сзади, оглушая нас, слышался дружный топот многих коней.

Ни о каком перестроении нечего было и помышлять. В этой обстановке оставалось одно — атаковать врага непосредственно из походной, весьма узкой по фронту колонны.

Враг стремительно надвигался. Стиснутые рядами молчаливых деревьев неслись навстречу друг другу разъяренные всадники.

Густой лес, таивший в себе много неожиданного, казался страшнее летевшего в атаку врага.

А что, если пехота Палия, прикрывшись кустарником, ударит по нашему беззащитному в лесу флангу? Но на это, видать, у атамана не хватило догадки. Кроме всего прочего, давно уже доказано, что каждое сражение таит в себе ряд упущенных возможностей. Были они у нас, были они и у Палия. А пока что перед нами была конница врага. Наконец-то случилось так, что сам Палий дает нам бой. И эту решительность бандитов можно [251] было объяснить лишь одним: неожиданный успех в деревне Згарок вскружил им голову. Но скоро Палий смог убедиться, что то был случайный успех.

Конный отряд, преследовавший Будника, мчался в атаку с отчаянным криком «ура». Такой же боевой клич возник сзади, за нашими спинами. Двойное «ура» с разных сторон грозным эхом с еще большей силой повторялось где-то вдали. Казалось, что там, за лесом, сошлись на решительный, смертный бой две колоссальные конные массы.

Красный штандарт, который приближался с каждой секундой, и крики «ура» тревожили больше, нежели острия блестящих, грозно надвигавшихся на нас клинков.

Неужели это один из тех красноармейских отрядов, которые боролись на Подолии с местными бандитами или же содействовали продовольственным органам в сборе хлеба? Поздно будет признавать своих, когда обе массы на полном скаку врежутся друг в друга шашками. [252]

Если уцелеешь сам, то позора вовек не оберешься. Это будет похуже Згарка.

Всадник с ярким башлыком и красный штандарт незнакомого отряда находились теперь уже на расстоянии двух десятков метров. Мысль: «Свои или не свои?» — все еще мучила меня.

Рука с револьвером невольно поднялась, метя во всадника с красным башлыком. Но что это? Наваждение или мираж? Неужели этот сытенький гайдамак, очевидно командир отряда, — мой земляк? Теперь вместо деникинских погон на плечах Глушака красовался башлык петлюровского сотника.

Вмиг исчезли сомнения. Но нервы петлюровцев не выдержали. За несколько мгновений до решительной схватки они показали нам спины. Первым повернул сам сотник, а за ним — значковый. Задние ряды, не зная, что делается в голове, нажимали по-прежнему. Отряд Глушака, опрокидывая своих, бросился наутек.

Грянул выстрел. Мимо. Красный башлык сотника исчез в ревущей толпе. Посланная шенкелями, Мария рванулась вперед. Два — три броска — бобровый воротник значкового в моей руке. Мы скакали с ним рядом за обезумевшей толпой гайдамаков. Деревья, мчась назад мимо нас, так и мелькали перед глазами.

— Кто вы? — спросил я, все крепче стискивая рукой ворот всадника. Теперь уже и хорьковая шуба, в которую он влез, не дождавшись зимы, взяв ее, следуя подсказу пана Шолина, очевидно, у какого-то гусятинского гражданина, и сотник Глушак говорили сами за себя. Значит — это не наши. Не придется краснеть за то, что атаковали своих. Но хотелось все же услышать хоть несколько слов из уст значкового.

— Мы, мы... крышка нам, каюк... — пробормотал значковый, распространяя вокруг смешанный запах самогона и чеснока.

Всадники головной сотни, лихие полтавчане, видя панику врага, нажали еще крепче. Дав полную волю озверевшим коням, они на широком галопе врезались в гущу петлюровцев.

Перед моими глазами, как в кино, мелькают возбужденные, красные от боевого напряжения лица Гусятникова, его друга Почекайбрата, ради похода расставшегося с малышами «татарского эскадрона», Перепелицы, [253] Полтавца, Келеберды, Кравца, Олексы Захаренко...

Со сверкающими клинками уже летят на врага разъяренные кубанцы Храмкова. Колют, рубят, бьют наотмашь и мои земляки, там, у себя дома, знавшие лишь хлеборобское дело, и горячие сыны Кубани, с детства привыкшие к коню и клинку. Вот уже Митрофан Семивзоров, вырвавшись по обочине вперед, достает пикой петлюровца, в ляжку которого вцепился озверевший Халаур.

Шумная масса всадников, и преследующих, и преследуемых, несясь по узкой лесной дорожке, приближалась к Старой Гуте — стоянке основных сил Палия.

* * *

Теперь вернемся к нашей давней встрече с Глушаком — начальником палиевской конницы.

Это было в то время, когда Петлюра, опираясь на войска бывшего гетманского генерала Болбачана, контролировал на Левобережье лишь губернские центры. В уездах, в частности в нашем Кобелякском, власть принадлежала коалиционным Советам. В коалицию входили большевики и боротьбисты. Каждая партия опиралась на свою вооруженную силу. Большевиков поддерживал отряд щорбовского бедняка коммуниста Василия Упыря{38}. 20 ноября 1918 года, когда отряд Упыря совершил у Лещиновки нападение на немецкий эшелон, уходивший в Германию, я, возвращаясь с подпольной явки, ожидал поезда на полтавском вокзале.

Для того чтобы своей внешностью не вызывать никаких подозрений, наши уездные руководители предложили мне обзавестись новым студенческим костюмом. На средства, полученные мной от члена повстанкома Александра Требелева{39}, лучший полтавский портной сшил мне из дорогой голубой диагонали шикарные брюки и из торнтоновского сукна двубортную куртку, с золотыми пуговицами и с поперечными наплечниками, на которых в виде литого вензеля переплетались два латинских заглавных Р, что означало. «Peter Primus». Петроградский [254] политехнический институт, куда я был зачислен осенью 1917 года, носил имя Петра Первого. Такой наряд свидетельствовал о том, что его владелец скорее принадлежит к разряду белоподкладочников, нежели к связным большевистского подполья.

Потрясая желтыми шлыками лихо заломленных папах, в зал буфета шумной гурьбой ввалились гайдамаки.

Моя первая мысль была о Юрке Коцюбинском. За полчаса до появления желтошлычников он, в старенькой шинели, в черной кепке, гладко выбритый, неторопливо прохаживался возле билетных касс. Мы с ним виделись на подпольной квартире. Я не предполагал, что снова увижу его в тот же день. Встретившись взглядами, мы, конечно, и не подали вида, что знаем друг друга.

Сохраняя внешнее спокойствие, небрежно заложив руки в карманы студенческой куртки и крепче зажав под мышкой дамские ботики, купленные мною в Полтаве по поручению сестры, я стал двигаться к выходу.

Вдруг кто-то окликнул меня. Я обернулся. Мой земляк, [255] в офицерской форме, сидел в одиночестве за столиком буфета и махал мне рукой. В 1916 году, не закончив училища, Глушак ушел в школу прапорщиков. Пятиклассник Глушак, вызванный однажды решить алгебраическую задачу, написал на доске:

Среди густых акаций,
На бережку морском,
Сидел старик Гораций
И чистил нос песком.

...Моему бывшему соученику, очевидно, хотелось похвалиться офицерскими погонами. В одном я был уверен: Глушак не мог знать о моей принадлежности к большевистскому подполью. Я охотно принял приглашение присесть к столику. Первым делом положил перед собой, придвинув поближе к офицеру, дамские ботики. В них хранились литографические оттиски листовок. Скрепя сердце, слушал наглый рассказ белогвардейца о его «подвигах» на Дону.

Глушак, выложив все свои похождения, указал на погоны:

— Еду в Киев. Если Петлюра даст сотника, сорву их к чертям.

Мимо нашего столика проходил, с желтым шлыком на шапке, кармелюкский старшина. Глушак остановил петлюровца, обратившись к нему по-украински:

— Пан хорунжий! Що воно за рахуба? Шукаете кого, чи що?

Желтошлычник, от которого несло самогонкой, опустился на стул рядом со мной.

— Мы считали, — довольно откровенно начал он, — что в тех чертовых Кобеляках наши, а они, сволочи, взяли и напали на немецкий эшелон. Для виду признали Центральную раду, а в самом деле в том отряде Василия Упыря — одни большевики.

Понимая, что нельзя все время хранить молчание, я спросил:

— Значит, пан хорунжий, я из-за тех большевиков не попаду к себе домой?

Петлюровец, войдя в раж, положил руку на ботики. У меня замерло сердце.

— Ничего, пан студент, — ответил гайдамак, — не сегодня-завтра наш полк разворошит до дна то большевицкое [256] кубло. — Петлюровец посмотрел искоса на Глушака. — Вы, пан поручик, как будто из наших, а воюете за единую неделимую.

— Обстоятельства! — пожал плечами белогвардеец. — Вот еду в Киев и, скорее всего, останусь с вами. Все же, что ни говори, своя рубаха ближе к телу.

Приближалось время посадки. Мы вышли на перрон. Радуясь случаю щегольнуть офицерской властью, Глушак растолкал пассажиров и усадил меня в одну из теплушек.

Прошло три года... И вот под Старой Гутой вновь пришлось встретиться с бывшим белогвардейцем, а теперь желтоблакитником. [257]