Они еще с нами, они еще служат России{6}
Древние были мудрее нас. Они если и призывали «разрушить до основания», то стены вражеских государств, а отнюдь не своего. И еще: они счастье и славу свою видели в том, сколь счастливо и славно живется с ними старикам. Ибо от них наследовали и мудрость, и нравственные устои. А что у нас сейчас? Не тише ортодоксов большевиков иные демократы призывают разрушить до основания, пообещав, что «затем» построят что-то новое, благое. И бьют, и хлещут словами тех предков, которые вчера еще кормили и обустраивали государство, защищали его честь и славу. Послушать их — уж и не было в нашем Отечестве ни безгрешных тружеников, ни гениальных сынов человечества.
Остановитесь, Иваны, не помнящие родства! Посмотрите-ка и сравните с другими государствами: и вчера не беднее была талантами Россия, и из вчерашнего, а не только давно минувшего мы можем черпать примеры и беззаветного служения Родине, и высокого человеческого достоинства. Радуйтесь, что люди этой закалки еще живы, они своим примером еще служат России.
Эти мысли пришли на ум по горькому поводу — запоздало узнал о смерти Марины Павловны Чечневой [297] — летчика-бомбардировщика, Героя Советского Союза и, как называли их немцы в войну, «ночной ведьмы». Захотелось повидать ее боевую подругу — тогдашнего комиссара эскадрильи, а после войны научного сотрудника сельскохозяйственного института, доктора сельскохозяйственных наук, профессора Дрягину Ирину Викторовну. И вот вместе с фотокорреспондентом Юрием Луньковым мы едем в электричке, в конце улицы дачного поселка Мичуринец находим ее дом. Залаяла овчарка. К калитке вышла хозяйка. В первое мгновение я пытался сравнить ее портрет с тем, фронтовым, который у меня имеется, и с удовлетворением нашел: есть что-то, есть, не утратилось обретенное в молодости.
На тесных сотках — груши, сливы, овощи, сортами которых славится ее институт — ВНИИССОК. И цветы, цветы — над ними она работала как селекционер. И по сей день, по-видимому, работает. Ведь эти грядки всегда были, по сути, как бы филиалом институтских делянок. И еще там метровые кусты монарды. О ней будет особый разговор.
Через веранду, на которую снизу вверх как бы льются потоками струи-нитки клематисов, а сверху в вазонах рдеют цветущие бальзамины, мы заходим в дом, чем-то похожий на музей. Через книги с автографами замечательных и великих людей, через альбомы погружаемся в Великую Отечественную.
Газетная площадь не позволяет подробно рассказать об армейском пути Ирины. Да в этом и нет нужды: о том немало книг написано, фильмы сняты. Скажу об одном: у них, в чем-то обобщенном напоминающих наших матерей, и более того — красавиц и умниц замечательных, в трудную годину проявилось такое мужество, какому позавидовали бы и мужчины. В их полку двадцати трем летчицам присвоено звание Героя Советского Союза да в наши уже дни двум — Героя России. А за этими званиями не менее 600 боевых [298] вылетов. А у Ирины Себровой, которая участвовала в полетах на Берлин, — 1003.
Что такое вылет? Это полет с бомбами на беззащитном «кукурузнике». За несколько минут до цели надо выключить мотор — не слишком рано, чтобы не снизиться настолько, что можешь быть поражен осколками собственных бомб, но и не слишком поздно — тогда враг поднимет тревогу, сорвет точный удар. А потом — сброс бомб, включай мотор и жми, жми, стараясь улизнуть от лучей прожекторов, от огня зениток. До 1943 года парашютов у них не было. И чтобы выжить, на подбитой машине нужно было еще сесть. В сорок третьем немцы изменили тактику: уже не зенитным огнем, а поднятым в воздух истребителем расстреливали захваченный лучами прожекторов самолет. Так погибла в войну треть летного состава. А что за славные девчата летали: русские, украинки, еврейки, были среди них казашка, грузинка и абхазка — национальное не разделяло.
— Ирина Викторовна, — говорю я. — Некто Резун, из разведчиков-перебежчиков, во многих книгах расписывает, что мы усиленно готовились к войне, и в частности — готовили летчиков. Какой была ваша подготовка?
— Студенткой сельхозинститута я занималась в аэроклубе. Когда началась война и я услышала о формировании женской авиачасти Мариной Расковой, пошла в их штаб, и там сразу же выявили всю мою неподготовленность. «Ночью летала?» — «Нет». — «А зимой по маршруту? А с лыжами вместо колес?» — «Нет, только летом и в зону пилотажа». — «Нет, — сказали, — воздушные мишени нам не нужны. Возвращайтесь в институт». Но тут вмешалась комиссар полка Евдокия Яковлевна Рачкевич. «Постойте, — говорит. — Нам нужен комиссар эскадрильи, а она — член партии. Берем». — «Но комиссар тоже должен летать», — говорю. «Значит, будешь летать». И через [299] полгода тренировок, учебы попала на фронт в район Донбасса.
— Что запомнилось из первых вылетов?
— Как однажды отбомбились мы с Галей Докутович, удачно вышли из лучей прожекторов, возвращаемся домой и чувствуем: что-то на бок кренит самолет. Глянули, а одна бомба осталась висеть под крылом. Снова возвращаемся к цели, а она не сбрасывается, встряхиваем самолет, а она мертво сидит. Что делать? Возвращаемся на аэродром, садимся в сторонке за полосой: мол, уж если взорвется, погибнем только мы. Сели... Всего за войну у меня было 105 боевых вылетов. В сорок третьем институт комиссаров ликвидировали, и меня перевели инструктором по комсомольской работе в гвардейскую истребительную дивизию, которой командовал Покрышкин.
— Чем особенно запомнился вам Александр Иванович?
— Он безмерно любил цветы. Сам собирал. Букет полевых, луговых ли или выращенных в цветниках цветов всегда был там, где он работал.
Представляю, как он был рад, когда после войны, встретившись с Ириной Викторовной, увидел ее рукотворное чудо — ирис с необычной чистотой цветов. «Маршал Покрышкин» назвала его автор. Она знает, что цветам, как и славе, дана долгая жизнь.
Послевоенные годы были для Ирины Викторовны годами даже не службы — служения науке. Путь от студентки-второкурсницы до ученого-селекционера, до доктора наук тернист и сложен. Но и радостей она не скрывала, привлекательности земледельческого труда. Я вот думаю: почему наши дети не идут по стопам родителей? Потому что дома мы клянем ее, свою треклятую работу. Дрягина и тут дает нам урок.
Реализовалось это как-то неожиданно и ярко. Ее сын Виктор, блестяще закончив институт иностранных языков, вдруг пошел по стопам матери — углубился [300] в науку, в ту самую, которой посвятила свою жизнь мать. Предметом его изучения стала монарда — пряновкусовая трава, которой лечились американские индейцы. Знания языков помогли ему, и он ездил по странам и континентам, собирая эту еще редкостную для нас траву. Описал коллекцию, готовил монографию. Он фактически и ввел монарду в культуру в России. Это ли не гордость для матери?
Но рок испытывает на твердость матерей особо талантливых детей. Нежданно-негаданно Виктор умер в 37 лет. Что передумала, перечувствовала тогда мать? На что она перенацелила свою жизнь, давно уже нацеленную на помощь единственному сыну? Знаю, многие не переносят такого удара, замыкаются, уходят от дел.
Ирина Викторовна не ушла. Вместе с Г. Казариновым она сотворила ему свой памятник — ирис «Виктор», который очень рано зацветает и радует сильным и приятным ароматом. Увидите такой, вспомните о матери и сыне.
Теперь она уже думала, кому передать дело сына. И преемница нашлась: худенькая девочка с большими голубыми глазами, дочка сотрудницы по лаборатории, только что окончившая биофак пединститута.
— Иди-ка, Люда, ко мне в аспирантуру. Есть очень хорошая тема, нужная для России, — монарда. Дел — непочатый край.
Согласилась. Так в жизни Ирины Викторовны появился еще один очень близкий человек. Позвав ее на трудовое дело, которое потребует много лет, а может, и всю жизнь, дело по нынешним меркам не очень выгодное и отнюдь не благодарное, как и у многих наших ученых, чем она могла привлечь? Только идеей служения людям, пользы для России. Но что может быть прекраснее для ученого?!
С чем было сравнить их взаимоотношения? Предка и потомка? Но сколько мы видим в нынешней жизни нежелания потомков брать уроки у предков. Мэтра и [301] ученика? Но сколько мэтров отдаляла и охлаждала амбициозность. А тут, скорее всего, единодушие, то замечательное свойство людей, которое и поддерживает жизненные силы.
Не знаю, как бы жилось Людмиле на нищенскую стипендию аспирантки, сколь долго шла бы она в своих исследованиях, не будь рядом такого замечательного человека. Я бы сказал — матери.
— Но у нее есть родители, живы, — встрепенулась при этом слове Ирина Викторовна, скромный и деликатнейший человек, она, видимо, боялась мысли отнять или даже разделить с теми родителями дочернюю любовь. А тут, по-моему, речь об умножении: хорошее от хорошего только умножается.
По сути, она отдавала Людмиле все: за советом, за помощью можно было обращаться в любое время. Вышла Людмила замуж, дочку родила — отдала им свою московскую квартиру. Дача нужна для здоровья ребенка — и это пожалуйста: «Мне приятно видеть вас рядом». Недавно коллеги поздравляли Людмилу Юрьевну Кан со званием кандидата наук. Это и Ирины Викторовны праздник.
Сейчас, когда ломка проходит по всему, когда разрушаются и нравственные устои, как не хватает нам таких примеров!
Когда прощались, выйдя на порог, Дрягина обвела рукой вокруг: «В завещании я написала: это все им — Людмиле и Юлечке». А я мысленно провел еще один круг, через небо. Хорошо бы им унаследовать от ветерана и это: свет небесный в глазах, стойкость и несгибаемость и при личной трагедии, и при трагедии, переживаемой страной. Ничто не должно в человеке убивать человеческое.