Побег. Снова в строю

В лагере удивлялись, чем была вызвана столь неожиданная доброта со стороны фашистов к нам, кучке тифозных больных. Между тем все объяснялось очень просто. Решив отправить нас в городскую больницу в Остроге, немцы преследовали две цели. Во-первых, они хотели продемонстрировать населению свою гуманность, показать, что они вовсе не так жестоки, как о них говорят. Во-вторых, фашисты тешили себя надеждой, что такой поступок с их стороны сделает пленных более сговорчивыми, нас можно будет легче завербовать в полицию или "освободительную" армию.

Еще во время нахождения в больнице к нам заявилась большая делегация женщин, якобы представительниц от города. Они принесли немного сала, хлеба, раздали каждому по горсти табаку-самосада. Мы обрадовались подаркам, приняли их с чувством глубокой благодарности. На оказалось, что это лишь приманка, на которую мы должны были клюнуть. Как только немцы, сопровождавшие женщин, вышли из палаты, те стали уговаривать нас после выздоровления записаться в полицию и помогать оккупантам укреплять новый порядок в самом Остроге, в деревнях. Не жалея красок, они расписывали "райскую" жизнь в полиции. Там, дескать, и служба не тяжелая, и денег платят много, и все полицаи хорошо одеты, обуты.

Особенно, помню, старалась одна монашка. У нее были маленькие мышиные глазки, которые ни на секунду не оставались на месте, все время воровато перебегали с предмета на предмет. Она села на табурет у изголовья моей койки и начала вкрадчивым голосом, часто поминая имя бога, уговаривать меня послужить "воинству Христову". Смысл ее проповеди сводился к следующему: большевиков, которые двадцать пять лет царствовали в России, теперь постигло справедливое возмездие. Бог опустил на них свою карающую десницу в образе немецкой армии. Следовательно, помогая фашистам, я помогал бы богу очистить Россию от "антихристов". А что может быть справедливее этого "святого" дела?

С каким удовольствием я сыпанул бы в лицо ей ту горсть табаку, которую она мне дала, плюнул бы в глаза! Но нужно было сдержаться, быть осторожным: за дверями стояли гитлеровцы. Стараясь говорить спокойно, ответил монашке, что я врач, в лагере у меня остались раненые и больные и не могу их бросить на произвол судьбы. Монашка недовольно поджала губы, отошла.

Не поддались на провокацию и остальные больные. Делегация ушла ни с чем. Такой исход взбесил фашистов, поэтому они вернули нас в лагерь в ту же ночь.

Снова потянулись безрадостные дни тяжелой жизни. Став на ноги, я еще с большим рвением помогал Симону лечить больных и раненых.

Мы не знали, что делается по ту сторону лагеря, каково положение на фронте. Немцы старались использовать это обстоятельство, чтобы подавить у нас дух сопротивления. Их пропаганда носила откровенно профашистский характер. Все чаще они "успокаивали" нас такими словами: "Наша армия снова обстреливает Москву из пушек. Еще немного — и мы возьмем вашу столицу. Кончится война, и вы отправитесь по домам".

Мы понимали, что ни одному слову фашистов верить нельзя, наглая ложь направлена на то, чтобы сломить нашу волю к сопротивлению. И все же тревожила мысль: неужели враг опять сумел дойти до Москвы?

Мы с Симоном решили снова встретиться с Александром Софиевым, поговорить с ним откровенно. Не может быть, чтобы он не знал истинного положения вещей на фронте. Мы были почти уверены, что он связан с городским подпольем, а там-то наверняка знают правду.

На этот раз встреча произошла у входа в больничный барак. Софиев опасался слежки, и разговор произошел буквально на ходу.

— Неужели это правда?.. — спросил у него Симон.

— Что правда? — резко перебил Софиев.

— То, что немцы уже...

— С каких это пор вы стали верить всякой брехне! — еще злее оборвал Софиев. — Да, нашим нелегко, это правда. Но Москву немцы никогда, слышите, никогда не возьмут!

Он ушел. У нас с Симоном отлегло от сердца.

В тот же вечер, соблюдая всяческую осторожность, передали суть нашего разговора с Софиевым раненым. И мы видели, как у многих радостно заблестели глаза, как люди посветлели лицом.

А через несколько дней по лагерю прошел невероятный слух: у кого-то из военнопленных есть номер "Правды". Эта потрясающая новость передавалась под огромнейшим секретом, но вскоре о ней знали все военнопленные. "Заполучить газету хотя бы на десять минут! Подержать ее в руках! Своими глазами удостовериться в том, что наша армия сражается, бьет врага", — эта мечта целиком завладела нами.

— Сенька, — обратился Симон. — Ты можешь все. Сделай так, чтобы газета побывала у нас.

И вот однажды ночью Сенька-цыган позвал нас, таинственно прошептал:

— Достал!

Провел в перевязочную и, сияющий, вручил Симону номер "Правды". Затасканный, зачитанный до дыр, порванный на изгибах. Но это была наша советская газета!

Номер оказался довоенным. Это несколько разочаровало нас, и все же с огромной радостью мы держали его в руках, просматривали. Мы словно вышли на волю, вернулись в тот мир, откуда пришли, где каждая мелочь, каждая деталь были родными и дорогими до боли в сердце...

Софиев, вероятно, все же сделал из нашего последнего разговора соответствующие выводы, потому что время от времени намеками, обиняком стал сообщать, что делается на фронте. Однажды шепнул:

— Ну, ребята, держитесь! Немцы еще больше свирепеют...

— А в чем дело? — спросили мы.

— Под Москвой у них опять осечка получилась. Наши дали прикурить!

Глаза его улыбались.

Теперь было понятно, почему охранники в лагере словно взбесились. Из баланды исчезли даже те микроскопические кусочки мяса, которые изредка в ней попадались. Хлеб стали выдавать полусырой, почти несъедобный. Немцы придирались к каждому нашему движению. Не было дня, который не заканчивался бы расстрелами ни в чем неповинных людей. Одновременно лагерное начальство усилило пропаганду за вступление в полицию. Мы понимали, в чем дело: свои подразделения гитлеровцы перебрасывали на укрепление фронта.

На стенах бараков немцы стали вывешивать номера грязного предательского листка "Нова Шепетовщiна". В этой продажной газетенке много было трескучей болтовни о мощи и непобедимости фашистской армии, о ее победоносном шествии на восток. Но мы уже умели хорошо читать между строк. И если, скажем, в газете говорилось о том, что "выравнивая линию фронта, доблестная армия фюрера" отошла за Мосальск, значит наша Красная Армия заставила ее это сделать.

Потом в лагере появились немецкие листовки. Отпечатанные на дрянной, шершавой бумаге, они раздавались каждому во время получения баланды. И здесь, обращаясь с призывом ко всем бойцам и командирам Красной Армии прекратить сопротивление, фашисты не удержались от своей хвастливой болтовни. В листовке говорилось, что Сталинград якобы давно пал, Кавказ полностью занят победоносной армией фюрера, что вот-вот падет Москва, Гитлер въедет в город на белом коне.

— Что это значит? — воспользовавшись удобным случаем, спросил я у Софиева, показывая ему листовку.

— Удивляюсь! — Он вскинул тонкие брови.

— Чему ты удивляешься? — не понял я.

— Удивляюсь, как ты можешь всерьез воспринимать всю эту гадость! — ответил Софиев. — Неужели ты до сих пор не изучил фашистов?

Больше ни о чем не нужно было спрашивать.

Софиев между тем осмотрелся, проверил, не наблюдает ли кто за нами, тихо произнес:

— Скажи Симону, что я хотел бы с ним повидаться. Завтра.

Я передал его слова Симону, и на следующий день они встретились. Разговор оказался очень важным для нас.

* * *

По ночам ко мне иногда приходили сны, в которых я все еще был студентом. Свободным, счастливым, среди друзей. Иной раз я подолгу беседовал с мамой, с отцом и всегда встречался с ними на маленьком нашем дворике позади дома, который был облит теплым и ласковым крымским солнцем... Потом почти каждую ночь во сне я стал убегать из лагеря. И побеги всегда были удачными. Уверенность в том, что наконец смогу вырваться из неволи, была настолько сильной, что я часто просыпался с чувством полной свободы. И в тысячу раз тягостнее было разочарование.

Мысль о побеге становилась все неотвязнее. У нас с Симоном было уже продумано около десятка различных вариантов. В одном из них мы хотели воспользоваться опытом грузина Георгия. Но это оказалось невозможным. Вскоре после его побега немцы пустили по проволоке электрический ток. Второй вариант строился на случае, если мы попадем в рабочую команду за пределы лагеря. Но и это оказалось неосуществимым: мы уже числились как врачи, на работы в город нас перестали посылать. Кроме того, связанные с подпольем Софиева, мы имели право бежать только с его разрешения. А Софиев не однажды давал нам понять, что мы в лагере пока нужны больше, нежели на воле.

Но вдруг он сам заговорил о нашем освобождении. Заговорил в тот день, когда они встретились с Симоном. Разговор происходил в перевязочной, мы с Симоном принесли ему больничный журнал, якобы для проверки. Встреча была одной из тех редких, когда нам никто не мешал.

— Ну что, — спросил Софиев у Симона, — все же думаете бежать?

— Мы никогда не отказывались от этой мысли, — откровенно признался тот. — Ты же хорошо об этом знаешь.

— Знаю. Что же, и план уже разработали?

— Планов у нас хоть отбавляй, — вмешался я. — Только вот как их осуществить? Сейчас дожди пошли, по ночам охрана не так бдительна. Если подкопаться под проволоку...

— Самоубийство, — коротко возразил Софиев. — Кое-кто предлагает другой вариант...

Мы с Симоном насторожились. Неужели пробил час! Кажется, у меня даже сердце замерло. Мы поняли, что "кое-кто" — это руководители Софиева по ту сторону проволоки. Значит, о нас уже был там разговор...

Софиев продолжал:

— Завтра вы попросите господина Вальтера Шнитке разрешить вам в сопровождении охраны сходить в городскую больницу за перевязочным материалом. Вы покажите ему бинты, которыми вам приходится перевязывать раненых. Ясно?

Еще бы! Но отпустит ли немец? Правда, Шнитке был одним из тех немногих, которые не издевались над пленными.

— Отпустит ли... — высказал вслух сомнение Симон.

— Попробуем уговорить втроем, — ответил Софиев, — Конечно, гарантировать ничего не могу, но... Ну, до завтра. Ровно в десять мы будем проходить по площади. Вы случайно попадетесь нам на глаза... Про бинты не забудьте.

Десять часов утра. Мы с Симоном давно уже через щели барачной двери наблюдаем за плацем. Но пока он пустынен, время от времени проходят лишь группы пленных в сопровождении конвоя. Несут мешки с гнилой капустой на кухню, тянут бревна для новой виселицы, уносят трупы умерших за ночь.

Вот наконец показался Шнитке, худой и длинный как жердь, в блестящем черном дождевике. Несколько позади и сбоку от него — Софиев в сером пальто. Как только они оказались на середине плаца, мы вышли из барака и направились к ним. Не доходя десяти шагов, вытянулись в струнку. Симон, как того требовал лагерный устав, назвал себя, обратился к Вальтеру с просьбой отпустить нас в городскую больницу. Может быть, там дадут немного перевязочного материала.

Вальтер поднял брови, посмотрел на Софиева. Тот перевел. Для большей убедительности Симон вытащил из кармана штанов сверток с прогнившими бинтами. Вальтер брезгливо поморщился, на ходу бросил:

— Я. Hyp мит караул.

— Господин офицер разрешает вам завтра отлучиться в городскую больницу за перевязочным материалом, — перевел Софиев. — Но в сопровождении охраны...

Он смотрел на нас с равнодушным видом, будто видел впервые. Потом добавил:

— Благодарите господина офицера!

А когда Шнитке отошел, быстро шепнул:

— В больнице обязательно повидайтесь с главным врачом Михайловым. Внимательно выслушайте, что он скажет. Повинуйтесь беспрекословно! В случае неудачи — о нашем разговоре забудьте...

Итак, завтра! Или мы будем на воле, или... Мы были готовы на все.

Но случилось непредвиденное. Рано утром из соседнего блока к нам прибежал мой хороший знакомый Артем Осипян и сообщил, что у них беда: немцы ранили военнопленного, сейчас он в тяжелом состоянии.

Мы бросились туда. Когда склонились над раненым, к ужасу своему узнали Алексея Манько. Он лежал бледный, весь в холодном поту, часто и тяжело дышал. Алексей задыхался, ему не хватало воздуха. Сняли наспех наложенную на грудь повязку, осмотрели рану. У Алексея оказалось сквозное пулевое ранение в верхней половине грудной клетки с открытым пневмотораксом. Воздух, накапливаясь в полости плевры, давил на легкое, оно по существу выключилось из акта дыхания. Раненого могла спасти только неотложная операция.

Началась борьба за жизнь Алексея. Мы сделали Манько давящую повязку, превратили таким образом открытый пневмоторакс в закрытый. Это немного улучшило его состояние, но жизнь все равно оставалась под угрозой. Операция или смерть — другого выхода не было.

— Вот что... — решительно заявил Симон, — оставайся здесь, а я пойду к главному врачу лагеря. Надо, чтобы он разрешил перевезти Манько в городскую больницу. Только там можно сделать операцию. Попробую упросить.

Я остался у топчана раненого один. Манько стало немного лучше — воздух больше не поступал в плевру. Он стал дышать ровнее, уснул.

— Как это случилось? — спросил я у Артема.

Тот поведал одну из историй, которые в лагере случались нередко.

После ужина Манько зашел в соседний блок к Игнату Кузовкову и задержался там до потемок. С его стороны это, конечно, было неосмотрительно: с наступлением темноты всякое хождение по лагерю запрещалось. Немцы стреляли без предупреждения. Когда Алексей вышел из блока, раздался окрик:

— Вогин геест ду?

И сразу же — выстрел.

"В грудь словно ударило сверлом, — вспоминал потом Манько. — По спине потекла теплая струйка крови. К счастью, я не потерял сознания. Я понимал, еще мгновение — и вторым выстрелом немец меня прикончит. Собрав все силы, стараясь не упасть, вошел в корпус. Здесь силы оставили меня. Упал — и больше ничего не помню..."

Товарищи перенесли его, положили на топчан. Прошла ночь.

Вскоре вернулся Симон, с ним прибыли старший врач Коробко, Александр Софиев и немец. Выслушав рассказ Артема Осипяна, Софиев стал что-то быстро говорить немцу, тот отдал короткое приказание.

— В городскую больницу! — с облегчением в голосе перевел Софиев.

Мы переложили Алексея на носилки, вынесли из корпуса. Подъехала подвода, и солдат один увез его.

* * *

День подошел к концу, а команда идти в город так и не поступила. Не было ее и на следующий день. Мы с Симоном терялись в догадках. И только спустя дней десять, когда мы уже потеряли всякую надежду вырваться в город, утром в блок заявился немецкий солдат и приказал нам троим — Симону, Сеньке-цыгану и мне — собираться в городскую больницу.

Солдат был молодой. Мы его немного знали, он часто стоял на посту у ворот лагеря. Сюда приходили местные жители, в большинстве своем женщины, приносили военнопленным что-нибудь съестное. Появлялись они в воскресенье или в те дни, когда в лагерь прибывала новая партия пленных. Женщины надеялись встретить мужа, родственника.

Передавать продукты пленным в руки не разрешалось, свои скромные приношения женщины складывали в старый платяной шкаф с оторванной дверцей, который лежал у ворот лагеря. Конечно, все лучшее из продуктов — сало, яйца — немцы забирали себе, остальное — подмороженная картошка, куски черствого хлеба — доставалось нам. По приказу Софиева эти продукты поступали в блоки с больными и ранеными, где и распределялись между ними. Забирали продукты мы, врачи, и часто бывало, когда я приходил к шкафу, этот молодой солдат тайком, чтобы не видели другие немцы, передавал мне несколько сигарет.

Он узнал меня, поздоровался кивком головы.

Симон покосился на немца. Я догадался, о чем он подумал. Замысел наш был такой. Мы выходим из лагеря и по шоссе, которое шло параллельно ипподрому, направляемся в город. Сразу же за ипподромом начинался молодой сосновый лесок. Там мы по сигналу Симона набрасываемся на конвоира, убиваем его и бежим.

Был и другой вариант. Мы все же доходим до больницы, встречаемся с Михайловым. Получив от него необходимые распоряжения, возвращаемся назад и опять-таки по дороге убиваем конвойного. И в том и в другом случав предусматривалась расправа с охраной.

Но как поступить теперь? Как убить человека, который ничего плохого нам не сделал, наоборот, даже пытался помогать, рискуя быть отправленным на фронт? Мы хорошо знали, что с теми из своих, кто проявлял к нам хотя бы малейшее участие, немцы жестоко расправлялись.

— Вот что... — шепнул я Симону, — убивать не будем.

— Я тоже об этом подумал. Свяжем, заткнем чем-нибудь рот и уйдем. Годится?

— Годится, — поддержал Сенька.

Однако ни один из задуманных вариантов побега нам осуществить не удалось. Все произошло совершенно иначе, чем мы затевали.

Сборы были недолгими, немец торопил нас. Взглядами попрощались с товарищами, с ранеными, двинулись к воротам. Обернулись, окинули лагерь последним прощальным взглядом. Сегодня мы были твердо уверены, что выходим из лагерных ворот в последний раз. Свобода или смерть, другого не могло быть. Мы очень волновались, наверное, излишне суетились, но немец, довольный тем, что предстоит прогулка в город, не заметил этого.

Стоял теплый майский день. Небо было уже по-летнему голубым, дорога подсохла, идти было легко. На пригорках вдоль дороги ярко зеленела молодая трава. Высоко над нами, приветствуя весну, заливался жаворонок.

Молодой немец тоже радовался весне, хорошему дню. Он то и дело подставлял лицо солнцу, жмурился от удовольствия, пытался что-то нам объяснить на смешанном немецко-польско-русском языке.

— Что он там бормочет? — спросил у меня Симон.

— Стихи какие-то. Что-то про любовь, про цветы, — ответил я.

— Просит, чтобы не убивали, — мрачно пошутил Сенька. — Говорит, в такой день помирать обидно.

— Тоже сказал! Помолчи! — прикрикнул на него Симон.

Дальше мы шли молча.

Кончился безлесый участок дороги, вот и сосняк. Мы с Сенькой стали понемногу отставать, готовые по первому знаку Симона наброситься на немца. Тот шел сзади нас, небрежно опустив винтовку дулом к земле. Он все еще мечтательно улыбался.

— Совсем одурел наш конвоир, — проговорил Сенька. — Впрочем, это нам на руку...

Когда вошли в лесок, напряжение достигло предела. Мысли работали ясно и четко. Я почти зримо представил себе, как это произойдет. Вот здесь у поворота Симон подаст нам команду, я сразу же падаю всем телом на винтовку, Сенька тем временем валит немца на землю. Вдвоем с Симоном они закручивают ему руки за спину... Я видел, что Симон готов поднять руку, сделать условный знак, но вдали на дороге показались какие-то фигуры. Нам навстречу двигались двое ребятишек с тощими котомками за плечами. Наверное, шли в деревню обменять что-либо из барахлишка на продукты. Поравнявшись с нами, они свернули на обочину и ускорили шаг.

Снова мы на дороге одни, снова я не свожу глаз с правой руки Симона. Вот мне кажется, что сейчас он подаст сигнал... И опять неудача — на дороге показались новые прохожие. Навстречу шли две женщины. С посошками в руках, одинаково сгорбленные, укутанные в рваное тряпье... А лесок уже кончился, пошли крохотные домики пригородной улицы.

Больница находилась почти в центре города. Она состояла из нескольких одноэтажных каменных зданий, огороженных невысоким штакетником. В глубине двора виднелся двухэтажный главный корпус, рядом — небольшой флигель, в котором жил главврач больницы Федор Михайлович Михайлов.

Оказалось, что наш немец бывал уже здесь, он направил нас сразу к главному корпусу, завел в ординаторскую, спросил у дежурной сестры, где главврач.

— Вам зачем? — с удивлением поглядывая на нас, пленных, спросила сестра.

Симон сказал ей о цели нашего прихода, попросил позвать главного врача.

Сестра вышла. Мы остались в ординаторской вчетвером. Наш конвоир стал скучать. Он зевал, смотрел в окно, часто курил. Потом посмотрел на часы, сердито покосился на нас.

Вдруг распахнулась дверь, в ординаторскую вбежала молодая девушка в белом халате. Ярко накрашенные губы, высокая прическа, подведенные брови... Я. раскрыл рот от удивления: такое видел впервые. Девушка не обратила на нас внимания, подбежала к немцу, протянула руку.

— Нила, — с очаровательной улыбкой представилась она.

Немец вскочил. Лихо щелкнул каблуками кованых сапог, потянулся поцеловать девушке руку. Она мило высвободила ладонь, села на стул у окна, усадила немца рядом. Заложила ногу на ногу, из-под халата соблазнительно блеснуло красивое колено.

Наш немец снова преобразился. Он оживился, заулыбался, придвинулся поближе к девушке, предложил сигарету. Та взяла, неумело вставила ее между пальцами, прикурила от зажигалки и закашлялась. Кашляя, она доверительно положила руку на плечо немца. Тому это очень понравилось, он придвинулся поближе.

Девушка посмотрела в нашу сторону, недовольно поморщилась:

— А вы что здесь сидите? Идите на второй этаж. Главврач вас ждет.

Мы дружно поднялись, направились к двери.

— Вег! Вег! — заторопил немец. Мы ему явно мешали.

За дверью мы еще немного постояли, ожидая, что немец вот-вот выйдет, будет нас сопровождать. Но он не выходил. Из ординаторской доносился заразительный девичий смех. Мы направились к лестнице.

— Ну и гадина! — негромко произнес Сенька. — Повесил бы...

— Это кого так? — послышался сверху строгий голос.

Подняли головы. На лестнице стоял коренастый, средних лет мужчина в белом халате. Из-под насупленных бровей нас прощупывали темные внимательные глаза. Верхние пуговицы халата были расстегнуты, под ним виднелась гражданская одежда.

— Да так... — смутился Сенька. — Между собой мы...

Симон выступил вперед, спросил:

— Скажите, как нам повидать главврача больницы? Мы военнопленные, у нас к нему дело.

— Вижу, что пленные, — ответил незнакомец и сделал несколько шагов вниз по лестнице. — Ну, допустим, я главврач.

Он спустился к нам, подошел к окну. Прислушался к смеху за дверями ординаторской, потом повернулся к нам:

— Только я вам сейчас не нужен. Вон дверь, а вон лес...

Это было настолько неожиданно, что мы стояли, но зная, что делать. А Михайлов продолжал:

— Не тяните время. Ваш конвоир может вот-вот спохватиться... Бегите! Как можно дальше. Утром вас встретят...

Он круто повернулся и неторопливо стал подниматься по лестнице. Потом наверху хлопнула дверь и стало тихо.

Первым пришел в себя Сенька. Он сорвался с места, бросился к Симону, потянул за полу рубахи:

— Что же мы стоим?! Быстрее! За мной!

Сенька первым нырнул в низенькую узкую дверь, которая вела во двор больницы. За ним протиснулся Симон, я выбежал последним. Сердце бешено колотилось: "Свобода! Свобода! Наконец-то...". Так тщательно, так долго готовились мы к побегу, разрабатывали столько вариантов, а вот — на тебе! — все получилось совсем не так, как предполагали...

Выбежав во двор, мы бросились в противоположную от парадного входа сторону, мигом перемахнули штакетник и побежали к лесу. Я задыхался, не хватало сил, воздуха, сердце работало на пределе...

Но мы оказались способными на невозможное — в состоянии крайнего истощения бежали более тридцати минут. Наконец достигли леса. Петляя между соснами и березами, добежали до оврага, скатились в него и прошли по сырому дну, наверное, не менее километра. И только тогда услышали со стороны города беспорядочные винтовочные выстрелы. Наш конвоир обнаружил побег.

Как нам позже рассказали подпольщики, Ниле удалось продержать немца в ординаторской около двадцати минут. Действовала она по заданию Михайлова. Солдат становился все развязнее, и ей пришлось вырываться от него. Она выбежала из комнаты, сказав, что скоро вернется. Оставшись один, немец вспомнил про нас. Бросился к нянечке. Он тряс ее за плечи, спрашивал по-русски и по-немецки, куда мы ушли. А старенькая нянечка лишь испуганно моргала и разводила руками. Она действительно ничего не знала.

Немец бросился наверх к Михайлову.

— Где пленные?! — спрашивал он. — Куда они подевались?

Михайлов спокойно ответил, что никто к нему не приходил, никаких пленных он не видел, с утра не выходил из своего кабинета. Тогда немец бросился во двор и открыл отчаянную пальбу.

Как только затихли выстрелы, мы остановились. Бежать больше не было сил. Упали на землю, на мягкую прошлогоднюю листву, немного передохнули. Пахло разнотравьем. Медуницы розовели неподалеку на поляне. Где-то рядом, скрытый от нас мелким подлеском, журчал ручей. Я прополз несколько метров, нашел его, напился. От холодной воды заломило в зубах. Любопытная сорока уселась над головой на ветку ольхи, тревожно заверещала.

— Надо идти, — Симон с трудом поднялся, взял с земли палку, оперся о нее. — Слышите...

Деревья только недавно полностью распустились. Легкий ветерок играл в листве, сквозь которую пробивалось яркое солнце. Симон сориентировался по солнцу, стал так, чтобы оно светило в затылок, и мы торопливым шагом направились дальше в глубь леса.

"Что же предпринял конвоир? — думалось мне. — Хорошо, если вернулся в лагерь, чтобы вначале доложить начальству о нашем побеге. Тогда мы выиграли бы по крайней мере еще полчаса. А если он сразу обратился к городским властям? Поднял на ноги полицаев, и те уже организовали погоню? В любом случае надо, пока нас окончательно не оставили силы, уходить глубже в лесные заросли".

И мы шли, шли. Спустились в низину, выбирая самые заболоченные места, чтобы сбить со следа ищеек. Впереди шагал Симон. Он опирался на палку, тяжело дышал. За ним следовал я, последним — Сенька. Он время от времени останавливался, прислушивался, нет ли погони, потом догонял нас. Вот мы выбрались к болотцу, поросшему камышом и рогозом, перешли его. Поднялись по косогору на поляну, остановились передохнуть. Прислушались. Кругом тишина, лишь шумят вершинами сосны.

Впереди просветы между деревьями стали шире. Там лес кончался, его сменял низкорослый кустарник. Мы пошли кромкой леса.

На ночлег остановились, когда уже было совсем темно. Нашли какую-то яму, улеглись в ней, плотно прижавшись друг к другу. Измученные, забылись в каком-то полусне.

Ночь была холодной, к утру окоченели. Едва начало светать, поднялись, чтобы идти дальше.

Только сделали несколько шагов, как чуткий Сенька-цыган вдруг замер, прислушался:

— Тихо! Кто-то идет.

Мы затаили дыхание. И явственно услышали в кустах шорох, а потом негромкий свист. Тишина. Потом опять свист и шорох, но уже ближе.

Мы переглянулись, теряясь в догадках. Погоня? Слежка? Сенька опустился на землю, пополз вперед, чтобы выяснить обстановку. Вдруг перед ним из кустов вынырнул мальчик лет четырнадцати, в длинной не по росту телогрейке, подпоясанной немецким солдатским ремнем. Он пробирался тоже ползком, иногда приподнимался, внимательно осматривался и снова исчезал в кустарнике. Нас он пока не видел, мы следили за каждым его движением. Вот мальчик снова остановился, приподнял голову, негромко свистнул. Прислушался, пополз дальше.

Он был один и кого-то искал. Сразу вспомнились слова Михайлова: "Там вас найдут..." Наверное, он послан за нами. Сенька-цыган приподнялся, ответил мальчику коротким негромким свистом. Тот бросился на свист. Когда заметил нас, обрадовался, уже не прячась, побежал навстречу.

— Наконец-то нашел! Я от Михайлова. Через Одуху он приказал отвести вас к леснику.

Вторая фамилия была нам незнакома, мы насторожились. Мальчик тотчас же успокоил:

— Да не бойтесь, не бойтесь... Одуха тоже наш!

Пошел впереди, мы двинулись за ним.

— Ну и забрались! — произнес он на ходу, косясь на нас быстрыми, живыми глазами. — Чуть разыскал...

Неожиданно остановился, воскликнул:

— Да! Вы же голодные! Сейчас накормлю.

Вытащил из-под телогрейки кусок сала, пару луковиц, краюху хлеба. У нас загорелись глаза. Давно мы не видели таких деликатесов. Мальчик разделил еду на три равные части, роздал нам.

— А себе? — спросил я.

— Кушайте, кушайте! Я поел.

Дважды просить не пришлось, мы с жадностью набросились на еду.

Сало с луком и хлебом! Впервые за столько месяцев лагерной жизни! Такое нам виделось только во сне...

Шли мы долго, но уже не так торопливо, как вчера. Изредка отдыхали. Мальчик вел себя непринужденно, держался с нами свободно. Он заводил нас все глубже в лес, но чувствовалось, что знает его хорошо, ориентировался в нем как дома. К нам постепенно стало приходить чувство относительной безопасности, напряжение, вызванное побегом, постепенно спадало. Мы незаметно привыкали к свободе.

— Слушай, как тебя зовут? — спросил я у мальчика.

— Стасик. А тебя?

— Ибрагим.

— Ибрагим? — удивленно протянул он. — Ты что, татарин?

— Да нет. Армянин.

— А я вот грузин, — улыбаясь, сообщил Симон.

— А я цыган, — добавил Сенька.

— Ого! — еще больше удивился мальчик.

Наш маленький "интернационал" между тем вышел на полянку, в дальнем конце которой показалась хибарка лесника. Стась смело пошел вперед, мы же остановились. Страшно было вот так, сразу, подходить к домику. Кто его знает, что нас там ждет! Вдруг засада?

— Пошли, пошли... — торопил нас Стась. — Не бойтесь.

Подвел почти к самому домику, остановился:

— Ну, бывайте. Заходите сами. Там уже есть люди.

Нырнул в кусты и исчез, словно растворился. Это еще больше насторожило нас.

Долго простояли мы за деревьями неподалеку от домика, не решаясь войти. Но ничего подозрительного не обнаружили, и Симон наконец решился:

— Пошли!

Мы ступили на порог. Симон распахнул дверь и сразу резко отпрянул. Через его плечо я успел заметить в комнате... немецкого солдата.

Засада! Предательство?! Мы кубарем скатились с порога, бросились снова в лес под защиту деревьев.

— Куда?! Назад! Чего испугались? — послышались за спиной веселые, удивленные голоса. — Да стойте вы, черти!

Мы осторожно выглянули из-за стволов деревьев. Возле хаты стояло несколько человек. Среди них я различил знакомую фигуру Игната Кузовкова. Значит, все же наши! От сердца отлегло. Но немец! Неужели он нам почудился?

Мы возвратились.

— Ну, с благополучным вас... — Игнат обнял каждого, повел в дом.

За столом сидели люди, и первым, кто бросился в глаза, был человек в немецкой форме. Молодой, круглолицый, он приветливо улыбался нам. Мы с опаской приблизились к нему, а он живо вскочил, каждому крепко пожал руку. Потом, обращаясь к Игнату и показывая на нас глазами, что-то сказал. Игнат засмеялся, перевел:

— Говорит, сейчас возьмет вас под конвой, опять в лагерь отведет.

Кругом заулыбались, и мы окончательно успокоились — немец наш!

Осмотрелись. В глубине комнаты был еще человек. Он полулежал на койке, смотрел на нас лукавыми глазами.

Алексей Манько! Неужели... Мы бросились к нему.

— Как ты здесь оказался?

— Так же, как и им. Благодаря Михайлову, — весело ответил он.

Таким образом, в доме лесника собралось несколько военнопленных, которым с помощью Михайлова удалось вырваться на свободу. Они познакомили нас с немецким ефрейтором Станиславом Швалленбергом.

Товарищи угостили нас горячей картошкой в мундирах, каждому налили по кружке кислого молока, дали по куску добротного, без опилок и гречишной шелухи хлеба. Пока мы ели, они рассказали, что о нашем появлении были предупреждены, что вот-вот должны подойти хозяин дома, Антон Одуха и Александр Софиев.

— Софиев? — удивились мы. — Он что, тоже бежал?

— Бежал. — ответил Игнат. — Пробил и его час.

— Кто такой Одуха? — поинтересовался я.

— Один очень хороший человек, — ответил Игнат. — Самый близкий товарищ Михайлова.

Оказывается, Одуха — учитель, работает в школе в соседней деревне Стриганы. Днем учит детей, а по ночам ходит на диверсии. У него есть небольшая группа таких же, как и он, смельчаков, которая уже немало насолила немцам. Одуха, сообщил Игнат, пользуется безграничным доверием у Михайлова, тот поручает ему самые сложные и ответственные операции. Немало уже немцев и полицаев погибло от руки Одухи и его верных товарищей.

Рассказ Игната подогрел мое любопытство, хотелось поскорее встретиться с этим необыкновенным человеком, познакомиться. Но в тот день встреча не состоялась.

Пока мы беседовали, за окном понемногу смеркалось. Кто-то зажег коптилку, разговор продолжался при ее мерцающем свете. У дома выставили охрану, часто прислушивались, не идут ли Софиев и Одуха. Ждали их до поздней ночи, но так и не дождались.

— Что ж, хлопцы, — предложил Игнат, — давайте спать.

В эту ночь мы впервые за столько месяцев спали под настоящим одеялом, а в изголовьях у нас были подушки. Измученные событиями дня, уснули быстро и крепко.

* * *

Рано утром дежуривший у дома Тенгиз Шавгулидзе громко постучал в дверь, сообщил:

— Идут!

Мы сразу все проснулись. Игнат вскочил первым, выбежал встречать Софиева и Одуху. Вскоре он ввел их в дом.

— Ну, с добрым утром, хлопцы... Все живы, здоровы?

Мы обступили Софиева, стали горячо благодарить за освобождение.

— Ладно, ладно, — отмахнулся он. — Спасибо скажете потом, когда всех оккупантов перебьем. А сейчас некогда. Вот, знакомьтесь...

Он представил нас невысокому мужчине с несколько резкими чертами лица, с широким разлетом бровей.

— Антон Захарович Одуха. Он вам все объяснит.

— А чего объяснять, — отозвался Одуха несколько глуховатым голосом. — Надо собираться и снова в лес. Поговорим по дороге.

Мы наскоро позавтракали простоквашей с хлебом и двинулись в путь. Впереди шел Одуха, за ним Софиев, сзади, гуськом, мы. Одуха шел быстро, споро, легко ориентируясь в лесу. Видно было, что здесь ему знакомы каждое дерево, каждая полянка. И походка была у него как у настоящего следопыта — бесшумная и легкая.

Шли часа два. Наконец Одуха остановился, присел на пенек, жестом подозвал всех поближе.

— Вот что, товарищи! Вы знаете, кто мы и за что боремся. Надеюсь, что вы вырвались на свободу не для того, чтобы отлеживаться на печке. Согласны помогать нам?

Вопрос был излишним. Заполучить любое оружие, чтобы иметь возможность своими руками убивать врагов, — об этом мечтал каждый из нас.

— Так вот, — продолжал Одуха, — подпольный центр решил из вашей группы создать ядро нового партизанского отряда. Уверен, что вскоре он пополнится военнопленными, местными жителями. Действовать будете в строгом соответствии с нашими указаниями. Командиром предлагаю назначить...

Обвел всех нас внимательным взглядом, задержался на Софиеве.

— Вот его. Рекомендации не надо, сами хорошо знаете.

Своим помощником Софиев назначил Казбека, кадрового командира Красной Армии, осетина по национальности. К сожалению, фамилия его так и осталась неизвестной.

Оружие! Есть ли оружие? Это был первый вопрос, с которым мы обратились к Одухе.

— Немного есть, — отметил он. — В городе. Его надо сюда переправить. Ну а в дальнейшем все будет зависеть от нас...

Он отобрал несколько человек, увел с собой. К вечеру то принесли пилу, топоры, лопаты. Утром мы приступили к устройству землянок.

* * *

Начиналась партизанская жизнь.

Через два дня Антон Захарович Одуха снова пришел к нам и отобрал группу товарищей на первое боевое задание. Он объяснил, что пока носит оно довольно мирный характер. Нужно было ночью пробраться в Славуту, забрать с чердака больницы партию оружия, припрятанную там Михайловым специально для нас.

Вышли с наступлением потемок. Миновали лес, подобрались к мосту, что на реке Горынь, и вдруг из темноты раздался окрик:

— Стий! Хто идэ?

— Полицаи! — шепнул нам Одуха. — Ложись!

Мы упали на землю, замерли. Одуха сделал несколько шагов вперед, ответил:

— Та корова, щоб ее бис побрав... Шукаемо разом з сыном...

В темноте помолчали, потом из нее вынырнула фигура полицая. Он крикнул:

— Одын хай до мэнэ йдэ, а други хай почакае.

Полицай демонстративно сбросил с плеча винтовку, направил ее прямо на Одуху. Тот смело подошел к полицаю, резким движением отклонил дуло винтовки в сторону и одновременно направил на полицая пистолет.

— Тихо! Молчать! — спокойно приказал он.

Полицай оказался невероятным трусом. Он выпустил из рук винтовку и с криками: "Мамо! Ратуйте..." — бросился на мост. Мы слышали, как громко застучали по деревянному настилу сапоги, потом вдруг затрещали перила и раздался всплеск. Полицай с перепугу набежал на ограждение моста, проломил его и свалился в речку.

— Сюды! Ратуйте! Партизаны... — благим матом кричал он. — Ой, топлюсь...

На том берегу загремели выстрелы.

— Отходить! Без паники... — приказал Одуха.

Он сунул в руки Казбеку трофейную винтовку, круто свернул в сторону от моста к ближайшему лесу.

К своим мы добрались под утро. Первая попытка вынести из города оружие не удалась.

Через два дня мы решили повторить операцию. На этот раз выбрали маршрут несколько западнее моста. Речку переходили вброд. Группа была в том же составе: Алексей Иванов, Алексей Манько, Максим Сидненко (так, оказывается, звали Сеньку-цыгана), Симон Кадакидзе и я. Ночь стояла теплая и лунная. В воздухе с громким жужжанием носились майские жуки. На этот раз без приключений перебрались через речку, лесом дошли до самой водокачки на окраине города. Здесь группа разделилась. Одуха, Манько и Иванов направились к больнице.

Там их поджидал Михайлов. Провел к главному корпусу, забрались на чердак. Быстро вынесли семь винтовок, ящик патронов, несколько гранат. В лесу мы разобрали оружие и боеприпасы. К утру уже были "дома".

Теперь мы почувствовали себя настоящей боевой единицей. Хотелось быстрее в бой, но пока Одуха никаких конкретных заданий не давал.

— Ждите. Наступит и ваш черед, — успокаивал он.

Отряд тем временем понемногу увеличивался за счет местных жителей, которых присылали Михайлов и Одуха.

Постепенно обживались в своих партизанских буданах. Кстати, о лесе. Мне, человеку, который вырос на просторах крымских степей, этот лес под Славутой казался настоящей тайгой. А между тем состоял он из редких порослей ольхи и сосны. На пригорках негусто росла сосна. Что такое настоящий лес, узнал я несколько позже, когда попал на Полесье... Но и в этот лес до поры до времени немцы и полицаи боялись заходить. Поэтому чувствовали мы себя здесь довольно свободно.

Ни на минуту не забывали, что кругом враги. В лесу круглосуточно дежурили посты, ежедневно группы разведчиков выходили на дороги, собирали данные о противнике. Эти данные потом забирал Одуха, который приходил к нам довольно часто, или же зубной врач больницы Иван Яковчук — один из ближайших помощников Михайлова.

Наконец Одуха дал нам первое боевое задание.

Однажды он заявился утром раньше обычного, позвал Софиева, сказал:

— Выдели мне одного человека. Есть дело.

Софиев назвал Иванова.

— А в чем дело? — поинтересовался он.

— Сегодня днем из Берездова в Славуту немцы должны отправить обоз с продуктами. Надо отбить.

— Справитесь вдвоем?

— Должны, — ответил Одуха. — Охрана намечается небольшая, зачем же рисковать людьми.

Вернулись они к вечеру, живы и невредимы, пригнали с собой несколько телег с продовольствием. Продукты мы рассортировали, часть переправили к Михайлову. Кроме не его прочего, на телегах оказалось бидонов двадцать сметаны. Она быстро портится. Встал вопрос, что с ней делать? Долго ломали голову, пока кто-то не предложил сбить из сметаны масло. Затея понравилась, и работа закипела. Мы наливали половину бидона сметаной, привязывали его за ручки к деревьям, начинали туда-сюда переворачивать... На следующий день уже ели масло. Несколько килограммов передали и Михайлову.

Начались боевые будни нашего отряда. Операция следовала за операцией.

В конце лета нас постигло большое несчастье. Арестовали и заключили в тюрьму руководителя подполья Федора Михайловича Михайлова. Вместе с ним по доносу предателя немцы схватили его соратников — Цыганкову, Андреева, Куявского, Полищука. Как только мы узнали об арестах, Александр Софиев принял решение, которое поддержал весь отряд, — любыми средствами, вплоть до штурма тюрьмы, выручить Михайлова и его соратников.

Началась тщательная подготовка к операции. Одуха целиком поддержал нас и взял командование отрядом на себя. В партизанских делах он был много опытнее нас. И вот, когда к выполнению задания все было готово, даже назначен срок выступления, неожиданно прибыл посланец из Славуты и передал командиру отряда записку. В ней рукой Михайлова было написано: "Ничего не предпринимать — погубишь людей и дело. Прощайте, братья!".

Одуха временно отложил начало операции, ринулся в Славуту, чтобы самому разведать, в чем дело. Вернулся на следующий день утром мрачный и подавленный. От друзей, оставшихся на свободе, он узнал, что немцы, предвидя нападение партизан на тюрьму, решили побыстрее покончить и с руководителями подполья, и с партизанским отрядом. Они укрепили гарнизон, устроили засады.

О том, что именно готовят нам фашисты, Михайлов узнал от полицейского, который охранял его в камере и сам искал удобного случая, чтобы перебежать к партизанам. Через него Михайлов сумел передать свой последний приказ и последнее "прости". Одуха хорошо понимал, что и на этот раз руководитель подполья был прав. Что могли бы поделать несколько десятков партизан, если при налете на город против каждого будет в два-три десятка раз больше врагов, к тому же лучше вооруженных?

Михайлов заботился о том, чтобы сохранить отряд как боевую единицу.

Операция была отменена. А через два дня, 1 августа 1942 года, варварски избитого, истерзанного, но так и не сломленного Федора Михайловича Михайлова немцы повесили во дворе Славутской больницы. Последними словами его были:

— Да здравствует Советская власть!

9 мая 1965 года Указом Президиума Верховного Совета СССР Федору Михайловичу Михайлову было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Тех, кто желает подробнее узнать о жизни и деятельности этого замечательного человека, выдающегося партизанского руководителя, я отсылаю к документальной повести Альберта Доманка и Максима Сбойчакова "Подвиг доктора Михайлова". Выпущена эта книга издательством "Советская Россия" в 1971 году.

* * *

Приближалась осень. Мы хорошо понимали, что в небольших лесах под Славутой на зиму оставаться нельзя. Было решено выделить группу, которая связалась бы с белорусскими партизанами, а через них — с Большой землей. Чтобы ускорить дело, решили раздобыть машину, а для этого разработали план, в котором ведущее место отводилось немцу Станиславу Швалленбергу. Тому самому, который так напугал нас своим видом, когда мы впервые заявились в дом лесника.

Кстати, о самом Швалленберге. Это был кадровый солдат гитлеровской армии, который, несмотря на свою молодость, уже участвовал в оккупации Франции, Югославии, Польши. Сын рабочего, погибшего в первую мировую войну, воспитанный матерью в духе пролетарского интернационализма, Швалленберг не был заражен идеями фашизма. Победы гитлеровцев на западе Европы не вскружили ему голову. Начальство заметило, конечно, отсутствие надлежащего пыла у Швалленберга при выполнении им солдатских обязанностей, и в Россию он пришел в скромном звании ефрейтора.

Но Станиславу Швалленбергу повезло: вместо того чтобы попасть на фронт, он оказался в шепетовском лагере, где охранял военнопленных. Он не допускал над ними никаких издевательств, наоборот, старался помогать, чем мог, тайно от остальных охранников. Лагерному начальству показалось подозрительным, что именно во время его дежурства совершено несколько удачных побегов, и Швалленберга решили отправить на фронт.

Сам Станислав между тем делал отчаянные попытки, чтобы выполнить завет матери: при первом же удобном случае перейти на сторону русских. Он исподволь завязывал в городе знакомства с местными жителями. И вскоре ему повезло: познакомился с подпольщиками Адамом Павлюком и Иваном Музалевым. Для славутского подполья это знакомство оказалось очень ценным. Благодаря Швалленбергу удалось наладить связь с подпольными группами военнопленных в шепетовском лагере.

И вдруг Швалленберг исчез. Несколько дней подпольщики осторожно нащупывали его следы. Оказалось, что в числе других "провинившихся" его отправили на фронт. Но однажды глубокой ночью в окно к Адаму Павлюку тихо постучали. Павлюк набросил на плечи шубу, вышел в сени.

— Кто?

В ответ услышал знакомый голос:

— Здравствуй, Атам. Я есть Станислав. Пусти скорей, я весь как ледяной сосулька.

Оказывается, Станислав бежал из эшелона в Казатине, где поезд попал под бомбежку. Таким образом, желание его матери было наконец исполнено.

Адам Павлюк отвел Швалленберга к Михайлову, который под вымышленной фамилией устроил его сперва в больнице, а затем переправил к леснику, где мы и встретились.

Станислав Швалленберг оказался хорошим партизаном, мужественным бойцом. В характеристике комиссара соединения партизанских отрядов Каменец-Подольской области Игната Васильевича Кузовкова сказано, что Станислав снабжал партизан ценной информацией, лично участвовал в подрыве пяти эшелонов противника, сжег фашистский продовольственный склад, где было уничтожено 600 тонн продовольствия. 30 наших военнопленных обязаны ему освобождением из-под фашистского ярма.

После войны судьба этого мужественного человека-патриота долгое время была нам неизвестной. Но вот в 1970 году в газете "Труд" от 5 и 7 июня я прочитал документальный очерк "К выполнению задания приступил". Посвящен этот очерк Станиславу, его дальнейшей судьбе. Оказывается, 24 октября 1943 года по приказу генерала Набатова И.Е. Станислав Швалленберг был отозван из партизанского соединения в Москву. А через год, после специальной подготовки, уже в качестве советского разведчика, был заброшен в тыл к немцам в районе города Пилица в Польше. Через два дня после приземления он послал шифровку "профессору" (генералу Набатову И.Е.), что приземлился благополучно, приступает к выполнению задания. Эта первая шифровка оказалась и последней. Связь с разведчиком была прервана. И только весной 1945 года удалось установить, что его выдал фашистам предатель. Станислав Швалленберг погиб в застенках тюрьмы.

За активное участие в партизанском движении Украины Указом Президиума Верховного Совета СССР от 8 мая 1944 года Станислав Швалленберг был награжден орденом Красной Звезды.

Узнав о геройской гибели своего сына, мать Станислава, 83-летняя Вероника Швалленберг, писала в Советский Союз: "Я горжусь, что мой сын сбросил фашистский мундир и дрался с немецкими захватчиками вместе с советскими партизанами...".

Итак, Станиславу Швалленбергу поручалось раздобыть автомашину, на которой группа, выделенная для связи с Большой землей, могла бы значительно быстрее, чем пешком, добраться до линии фронта. Вместе с ним на операцию вышли Василий Шантар и Максим Сидненко. Около шоссе Славута — Шепетовка партизаны замаскировались в придорожных кустах.

Сидели долго, но нужная машина не проходила, все время шли грузовики с солдатами. Наконец показалась пустая полуторка с гражданским шофером за рулем. Швалленберг, одетый в форму немецкого фельдфебеля, вышел на шоссе, поднял руку. Шофер резко затормозил, открыл дверцу кабины. Дальнейшее произошло в считанные секунды. Станислав направил на водителя пистолет, приказал ему залезть в кузов. За руль сел Шантар, рядом Станислав, а Сидненко уселся в кузове возле насмерть перепуганного водителя.

Шантар, механик по специальности, был первоклассным водителем. Он лихо развернул машину и направил ее снова в Славуту. Чтобы попасть в расположение партизан, нужно было обязательно проехать город. Дорога проходила как раз мимо лагеря военнопленных. И вот здесь, когда Шантар на подъеме несколько уменьшил газ, шофер кубарем скатился на землю, с криками: "Ратуйте! Партизаны!" — побежал к лагерю.

К машине бросились немцы и полицаи. Станислав распахнул дверцу кабины, дважды выстрелил в предателя. Тот упал, продолжая звать на помощь. Шантар дал полный газ, фашисты в панике рассыпались по обочинам дороги. Они открыли беспорядочный огонь, но машина уже въехала в лесок, который начинался за лагерем.

Первая опасность миновала. Но предстояло еще проехать мост через Горынь, охраняемый полицаями. Они проверяли документы у каждого, кто въезжал на него, но группа смельчаков понадеялась на немецкий мундир Швалленберга.

Расчет оказался правильным. Мост проскочили благополучно. Заметив, что в кабине немец, полицаи пропустили машину, отдали честь.

Таким образом наша тройка миновала опасную зону. Первая часть операции удалась. Группа направилась в расположение отряда.

* * *

В партизанском лагере готовились к встрече товарищей. На дорогу к тому месту, где предполагалась встреча, было выслано двое партизан, в лесу цепочкой были расставлены посты, чтобы с появлением машины быстро уведомить отряд.

Потянулись томительные часы ожидания. Заранее было договорено, что группа, выделенная для связи с Большой землей, двинется в путь ночью, к вечеру тройка Шантара, с машиной или без нее, должна была вернуться. Но вот уже вечер, начало смеркаться, а товарищей нет. Мы начали волноваться, терялись в догадках.

Наконец, когда уже стало совсем темно, передовые посты услышали на дороге гул мотора. Наши или враги? Сразу же по цепочке была передана команда приготовиться к бою. Все залегли у дороги. Машина, не включая фар, подъехала к условленному месту, замедлила ход, остановилась. Из кабины вышли двое. Раздался двойной свист. Мы вскочили, с криками "ура!" бросились к товарищам, окружили, стали обнимать.

Члены группы, выделенной для связи с Большой землей, начали уже садиться в машину, но Шантар остановил. Он рассказал о стычке с немцами возле славутского лагеря, высказал предположение, что за машиной, вероятно, организована погоня. Если это так, вполне вероятно, что немцы начнут прочесывать лес, натолкнутся на лагерь. Может завязаться бой, а в этой ситуации ослаблять отряд нельзя.

Доводы Шантара были убедительными, и после некоторого раздумья Софиев принял следующее решение: машину отогнать подальше в лес, а всему отряду перебазироваться. О новом месте дислокации сообщить Одухе и ждать дальнейших его распоряжений.

Машина уехала. Некоторое время мы прислушивались, нет ли погони. Дорога была безмолвна. Мы стали отходить. Едва прошли несколько сот метров, как Софиев остановился, снова собрал нас, сказал:

— Думаю, товарищи, несколько изменить план.

Мы в недоумении переглянулись. Софиев продолжал:

— За одной машиной немцы большой погони не пошлют. Зачем же нам уходить, если мы можем устроить засаду... Задача наша бить фашистов, а не бегать от них, верно?

Новое предложение командира понравилось всем, мы вернулись к дороге, залегли.

Снова потянулись часы ожидания.

Перед рассветом на дороге опять послышался гул мотора. Машина шла с той стороны, куда вечером уехали наши товарищи. Немцы? Возвращаются наши? Почему? На всякий случай Софиев приказал приготовиться к бою.

Машина шла медленно. Вот она остановилась, послышался двойной свист. Мы выбежали на дорогу.

— Ехали мы, ехали, — объяснил Шантар, — а потом решили: погони вроде нет, зачем же бросать машину, добытую с таким трудом? Вот и вернулись.

— Да, теперь ясно, что погони не будет, — согласился Софиев. — Что ж, товарищи, не будем терять зря времени.

Мы попрощались с друзьями, и вот наша группа — Софиев, Казбек, Кадакидзе, Швалленберг, Манько, Кузовков, Шантар, Сидненко, Шавгулидзе и я — двинулась в путь. По дороге нам предстояло заехать в деревню Бачмановка, взять еще одного члена группы — Анатолия Гоголя.

В Бачмановку мы приехали, когда было уже совсем светло. Никто не знал, в какой хате живет Гоголь, пришлось расспрашивать жителей деревни. Конечно, это нарушало правила конспирации, но другого выхода у нас не было. И, откровенно признаться, очень уж хотелось нам показать местным жителям, что мы, партизаны, живем, действуем, воюем с немцами. Пусть знают, что покой на нашей земле враг найдет только в могиле...

Взяли Гоголя, двинулись дальше.

Со второй половины ночи пошел дождь, к утру он усилился, дорога размокла, ехали медленно. Впереди уже показались первые дома райцентра Берездова, когда навстречу из-за поворота вынырнул старомодный фаэтон с кучером-украинцем на облучке и немецким офицером в коляске. Заметив буксовавшую в грязи машину, немец приподнялся с намерением выйти из коляски. Но вдруг резко изменил решение, приказал кучеру гнать что есть мочи. Фаэтон промчался мимо.

Кто-то из наших вскинул винтовку, по Софиев крикнул:

— Не стрелять! Отставить...

Потом, когда фаэтон скрылся, Софиев объяснил: мы, конечно, вызвали какие-то подозрения у немца, иначе он бы так быстро не умчался, но стрельбой мы бы окончательно раскрыли себя. А это значит, с самого начала поставили бы под угрозу операцию, от исхода которой зависит судьба десятков людей.

— И все же надо было стрелять, — недовольно бросил Гоголь. — Мертвый он бы молчал.

— А если бы промахнулся? — возразил Софиев.

— Надо было залп дать, — поддержал Анатолия Казбек.

— А теперь ясно, что на машине нам отсюда не выбраться, — продолжал Гоголь. — Вот что, хлопцы, бросаем машину, идем дальше поодиночке...

— Ты что?! — возмутился Софиев. — Это же самоубийство!

Они заспорили. Мы все, кроме Казбека, поддержали Софиева, полезли в машину. Гоголь и Казбек постояли немного на дороге, потом медленно пошли по направлению к лесу. Нас осталось девять...

Забегая вперед, хочется сказать, что Гоголю повезло, ему удалось самостоятельно пробраться к партизанам, а Казбек исчез бесследно.

Немцы подняли тревогу. Мы еще подъезжали к Берездову, а по телеграфным проводам во все ближайшие села уже летели тревожные сигналы: "Ахтунг! Ахтунг! В районе Берездова обнаружена группа партизан! Припять все меры к ее уничтожению!".

Срочно начали перебрасываться в район Берездова славутские и шепетовские полицейские. Старостам окрестных сел было дано указание до прихода основных сил собрать местное население, вооружить его косами, вилами и топорами, организовать облаву. Начальнику полиции в Берездове было приказано задержать нас во что бы то ни стало.

Мы тем временем, ни о чем не подозревая, на малой скорости въехали в Берездов.

Первым заметил опасность Кузовков. Он показал рукой вперед на дорогу. Там возле одного из домов нас уже ждали полицейские с винтовками. Двое вышли вперед и знаками приказали остановиться.

— Держись, ребята! — приоткрыв дверцу кабины, крикнул Шантар и дал полный газ.

Полицейские мигом сбежали с дороги.

Мы благополучно проскочили Берездов. Едва выехали из него, как машина наша снова забуксовала. Засела в грязи в самый неподходящий момент, когда дорога каждая секунда... Мы напрягались из последних сил, старались вытащить ее, а на окраине ближайшего села уже показались верховые. Они галопом мчались в нашу сторону.

Нужно было принимать бой.

Мы залегли. Всадники быстро приближались.

— Огонь! — скомандовал Софиев.

Раздался дружный залп. Двое всадников упало, остальные поспешно соскочили с лошадей, залегли вдоль дороги и тоже открыли огонь. Продолжая отстреливаться, мы короткими перебежками стали отходить к лесу. Силы были явно неравными.

Вот и спасительный лес. Полицаи прекратили погоню. Мы почувствовали себя в относительной безопасности. Софиев на ходу сделал перекличку. Убедившись, что никого не потеряли, выбрались на поляну. И здесь нашим глазам представилась неожиданная картина.

На поляне мирно паслось стадо коров, за ними с длинным кнутом через плечо ходил мальчик лет тринадцати. Нашему появлению он нисколько не удивился, не испугался, подошел поближе, стал с интересом нас рассматривать.

Разгоряченные недавним боем, готовые в любую секунду снова открыть огонь, мы остановились, уставились на мальчика. Так несколько мгновений рассматривали его, потом пастушок спросил:

— Вы кто?

— Партизаны, — ответил Софиев. — Ты что же не прячешься? Слышал ведь — стреляли!

— А теперь каждый день стреляют, — спокойно ответил он. — Пора и привыкнуть.

Совсем осмелел, подошел еще ближе.

— Только зря вы сюда прибежали.

— Это почему? — удивились мы.

— Потому... Лесок-то маленький. Вот поокружают вас зараз полицаи, перебьют всех.

Мы переглянулись. Час от часу не легче. Как быть?

— Слушай, мальчик, — снова обратился к нему Софиев. — А большой лес далеко?

— Да недалече. Километры четыре. Во-он там. — Он показал кнутовищем на север. — Только ведь поле перед лесом. Жито растет...

— Ну, спасибо тебе, браток, — поблагодарил Софиев и приказал двигаться дальше.

Лесок, действительно, оказался крохотным. Через километр он кончился. Начиналось поле ржи. Рядом зеленел участок, оставленный на зябь. В лесу этом оставаться нам было нельзя, мальчик прав.

— Вот что, — остановился Софиев, — разбиваемся на мелкие группы по два человека и рожью пробираемся к большому лесу. Там снова соберемся вместе. Вперед!

Он первым вышел из-за деревьев, за ним двинулись остальные.

Только мы сделали несколько шагов, как справа и слева раздались автоматные очереди. Бросились назад. Полицаи, выходит, успели окружить лесок. Теперь они не выпустят нас из него, а когда дождутся подкрепления, снова пойдут в наступление...

Мы опять собрались вместе. Вырываться из окружения надо было дружно, решительно. Мы проверили оружие. Девять винтовок, один наган, два десятка гранат, пулемет. Чудо-пулемет. Дело в том, что он был собран из двух! ствол и диски от танкового, а кожух, подвижная система — от Дегтярева. Работал этот необычный гибрид ненадежно, отказывал в самые неподходящие моменты. За что и получил кличку "чудо-пулемет". Маловато было патронов, но на один бой должно хватить. Что ж, будем драться до последнего!

Софиев послал в разведку Алексея Манько. Тот ползком пробрался к полю, вскоре вернулся, коротко доложил:

— Идут!

Всей группой двинулись мы к опушке леса. И увидели следующую картину — к нам приближалась большая толпа крестьян, вооруженных вилами, косами, топорами. За ними виднелись черные мундиры полицейских.

Замысел врага был ясен. Под наш удар немцы подставляли мирных жителей и полицейских, рассчитывая уничтожить нас с меньшими потерями. Крестьяне шли не по своей воле, мы слышали сердитые окрики гитлеровцев.

В своем дьявольском плане фашисты допустили одну большую оплошность. Они не учли того, что волей-неволей будут двигаться с той скоростью, с какой идут крестьяне, а те, естественно, шли неохотно, медленно. Вот этим обстоятельством и решил воспользоваться Софиев. Он приказал нам разделиться на две группы, пока позволяло время, перебежать в рожь и попытаться незаметно добраться до большого леса.

Я попал в группу, куда кроме самого Софиева вошли Симон Кадакидзе, Тенгиз Шавгулидзе и Максим Сидненко. Мы скатились в канаву, потом один за другим нырнули в рожь. Благополучно выбралась из леска и вторая группа. Едва залегли в хлебах, как сзади, совсем близко от нас, раздались выстрелы. Немцы и полицаи начали прочесывать рощу. Потом послышались удивленные возгласы:

— Куда же подевались эти бандиты? Как сквозь землю провалились...

Таким образом мы оказались за спиной у карателей. Самый удачный момент для нападения! Глупо было бы им не воспользоваться. Во ржи рядом со мной раздался громкий голос Софиева:

— Вперед! За Родину!

Подхваченные одним порывом, мы дружно бросились в атаку. Загремели выстрелы, взрывы гранат, где-то сбоку застрочил наш "чудо-пулемет". Но вскоре он захлебнулся и больше уже на протяжении всего боя не работал.

Немцы и полицаи не ожидали атаки в спину. Беспорядочно отстреливаясь, они бросились врассыпную. Крестьяне с первыми же нашими выстрелами разбежались кто куда. Мы полностью овладели инициативой.

— Все к лесу! — раздалась новая команда Софиева.

Я бежал рядом с ним, видел, как он часто оборачивался, отстреливаясь. Но вот вдруг резко остановился, пригнулся, схватился за правую руку. Ранен! Я бросился к нему, но Софиев оттолкнул меня, поднял оружие левой рукой, побежал дальше.

Неожиданно выстрелы раздались впереди. Совсем близко мелькнула фигура в гражданской одежде. Александр прицелился, выстрелил. Человек упал. К нему подбежал Алексей Манько, поднял винтовку...

— Не убивайте, люди! — услышали мы отчаянный крик. — Не по своей воле я...

— Стой! Не стреляй! — крикнул Алексею Софиев. — Он нам нужен.

Поднял раненого за шиворот, встряхнул, спросил:

— Знаешь, где полицейские засады?

— З-з-знаю... — дрожа от испуга, выдавил человек.

— Проведешь — оставим живым. Ну, согласен?

— Согласен, — обрадовался тот.

— Ибрагим, посмотри, что там у него, — повернулся ко мне Софиев.

Я осмотрел раненого. Легкое ранение в ягодицу.

— Царапина, — сообщил я. — Доведет...

— Пошли! — приказал Софиев.

Проводник шел быстро, испуганно косясь на Васю Шантара, который шагал за ним след в след, держа наготове винтовку. Когда рожь кончилась, проводник вывел нас на голое поле и подался не к ближнему краю леса, а к дальнему.

— Ты куда?! — крикнул Софиев. — Пулю захотел?

— Туда нельзя, — проводник показал рукой в сторону ближних деревьев. — Там засада.

Словно подтверждая его слова, у самого леса возникли фигуры полицейских. Они приветственно махали проводнику руками, что-то кричали. В ответ тот ускорил шаг.

— Надо быстрее, — сказал он на ходу. — Вот-вот из Славуты еще немцы должны приехать...

Чувствовалось, что жизнь ему дороже всяких других соображений.

Проводник перешел на бег, ему не меньше нашего хотелось поскорее добраться до леса. Когда до него оставалось несколько десятков шагов, полицаи в засаде наконец догадались, что не проводник нас ведет, а мы его, и открыли огонь. Но было уже поздно. Последний рывок — и мы за деревьями. Теперь пули врага не страшны.

Вася Шантар отвел проводника в сторону, крикнул:

— Ну, гад, беги! Да больше нам не попадайся...

Проводник, боязливо оглядываясь, побрел прочь. Вася поднял винтовку, выстрелил в воздух. Проводник присел, потом, прихрамывая, пустился бежать и вскоре исчез за деревьями.

Собрались вместе. Все живы, даже невредимы, лишь Софиев легко ранен в правую руку. Мы с Симоном осмотрели рану, промыли, сделали перевязку.

Забравшись поглубже в лес, мы остановились, прислушались. Погони не было, никто не рискнул преследовать нас в лесу. Напились из ручья, присели передохнуть.

— Налетай, хлопцы! — Сидненко снял с плеча дорожную сумку, с которой никогда не расставался, извлек из нее начатую буханку хлеба, несколько луковиц, кусок сала.

Голодные, мы дружно навалились на еду. Максим оказался самым предусмотрительным из нас, из съестного больше никто ничего не прихватил.

Подкрепившись и немного передохнув, снова двинулись в путь.

Пока цель была одна — уйти подальше от места, где нам так не повезло. Шли весь день, и к вечеру уже буквально валились с ног. Вдобавок во второй половине дня пошел дождь, мы промокли до нитки. На ночь остановились, когда уже стало совсем темно. Выставили часовых, развели небольшой костер. Обогрелись, обсушились, стали укладываться спать. Наломали веток, устроили возле костра что-то вроде общего ложа. Игнат Кузовков лег рядом со мной. Укладываясь, мечтательно произнес:

— Покурить бы...

— А ты потруси в карманах, — посоветовал я.

— И верно!

Он приподнялся, стал шарить в карманах. На землю выпал небольшой коричневый бумажник.

— Откуда это у тебя? — спросил я.

— В жите подобрал, — ответил Игнат. — Возле того, который нас в лес привел... Посмотрим, что там.

Он придвинулся поближе к костру, развернул бумажник. Из него выпало несколько денежных купюр, какая-то книжечка. Игнат развернул ее и удивленно воскликнул:

— Ну и ну! Посмотрите-ка, хлопцы, кто у нас проводником был!

Мы придвинулись. Игнат показал удостоверение. С фотографии на нас смотрело знакомое лицо проводника. А в удостоверении значилось, что он является начальником берездовской полиции. Фамилия его была Семенюк, Владимир Семенюк.

— Ах, досада! — воскликнул Александр Софиев. — Такую птицу упустили! Теперь понятно, почему те из засады не стреляли. Что же ты, Игнат, раньше этот бумажник не показал?

— Да забыл я совсем о нем! — оправдывался Игнат. — Подобрал, сунул в карман... До этого ли было!

Обидно, конечно, что отпустили живым предателя, но делать нечего, обратно не вернешь. Легли спать.

Спустя несколько месяцев я узнал, что начальник берездовской полиции не избежал справедливого возмездия. Прежде всего наше спасение не прошло ему даром. За то, что он провел нас через полицейские засады, немцы его арестовали, порядком избили. Потом, в наказание, направили в шепетовскую каменоломню. Вскоре, однако, вернули на прежний пост. В 1944 году его поймали украинские партизаны и расстреляли.

* * *

Дальнейший путь пролегал вдоль старой советско-польской границы. Население сел и хуторов тепло встречало нас, охотно делилось продуктами, указывало наиболее безопасные лесные дороги. Через несколько дней пути в одной из небольших деревушек нам в руки попал помер оккупационной газеты, которая выпускалась немцами на украинском языке. Большая часть материала в ней была посвящена бою под Берездовом. Фашисты представили его как крупное сражение, сообщали, что якобы в нем была наголову уничтожена большая "банда партизан", захвачены огромные трофеи. В конце отмечалось, что теперь в этом районе партизан больше нет, там восстановлен порядок. Как говорится, голодной куме хлеб на уме.

У Софиева была крупномасштабная карта, она давала лишь общее представление о местности. Шли мы большей частью по глухим лесным тропам, ориентируясь по компасу. Несмотря на радушие жителей, в деревни заходили редко. Питались грибами, ягодами. У ребят расстроились желудки. Я посоветовал побольше налегать на чернику, благо в глухих лесных падях ее было еще много. Иногда специально заходили поглубже в лес, чтобы "подлечиться" этой чудодейственной ягодой.

Прошло две недели после боя под Берездовом. Трудности пути давали о себе знать, мы физически измотались. По ночам у всех ныли ноги, из-за этой беспрерывной боли долго не могли уснуть. Утром все труднее было заставить себя идти дальше, много времени проходило, пока организм снова начинал нормально работать. И все же Софиев торопил, он знал: там, под Славутой, товарищи с нетерпением ждут радостных вестей.

Чем ближе подходили мы к Белоруссии, тем чаще слышали от населения рассказы о смелых действиях партизан. Из этих рассказов выяснялось, что на территории Белоруссии действуют хорошо организованные, крупные партизанские соединения, которые имеют прочную связь между собой и с Большой землей. Так что не зря пробираемся мы на белорусскую землю, не зря переносим все невзгоды и лишения.

Однажды присели отдохнуть у полотна узкоколейки. Только закурили, как где-то близко за деревьями чмыхнул паровозик. Мы вскочили, спрятались в кустах. Показался состав крохотных вагончиков, нагруженных дровами и торфом.

— Ребята, давайте остановим, проедем немного, — предложил Максим Сидненко. — Все-таки транспорт.

— Идея! — подхватил Софиев. — Кажется, один машинист, немцев нет...

Мы выбежали на полотно, жестами приказали машинисту остановиться. Паровозик резко затормозил, из окошка выглянуло добродушное лицо машиниста. Он приветливо заулыбался, снял кепку, с явным польским акцентом спросил:

— Что желают господа партизаны?

Эта неожиданная встреча, казалось, нисколько его не удивила. Наоборот, обрадовала.

— Партизаны желают проехать на твоем паровозике! — ответил Софиев.

— О! С удовольствием! Проше, панове...

Станислав Швалленберг и Александр Софиев устроились рядом с приветливым машинистом, остальные расселись по вагончикам на мягком, немного сыроватом торфе. Машинист лихо сдвинул промасленную кепку на затылок, уверенно задергал рычагами. Паровозик помчался что есть духу. По бокам замелькали деревья.

— Хорошо! — воскликнул Симон. — Так бы всю дорогу...

К сожалению, с комфортом проехали всего километров тридцать. Не доезжая до станции, машинист высадил нас, галантно пожелал счастливого пути. Мы тепло попрощались — все же он нам сэкономил полдня дороги.

Обошли станцию лесом, снова выбрались на узкоколейку и подались по шпалам. К вечеру вышли к будке обходчика. Была она с выбитыми стеклами, в ней давно уже никто не жил. Решили здесь заночевать. Софиев выслал Шавгулидзе, Шантара и Сидненко в разведку. Мы проголодались и надеялись, что нашим товарищам, может быть, посчастливится достать чего-нибудь съестного. Прилегли отдохнуть.

Прошел час, другой, разведка не возвращалась. Вдруг в будку вбежал часовой, тревожно сообщил:

— Ребята! Какой-то подозрительный тип приближается...

Мы вскочили, заняли круговую оборону. К полотну железной дороги неторопливой походкой приближался коренастый, широкоплечий мужчина в серой холщовой рубахе. Не доходя метров ста до будки, остановился, негромко крикнул:

— Эй! Есть кто?

— Спроси, что ему надо, — обратился Софиев к Алексею Манько.

Алексей поднялся, держа винтовку наготове, подошел к незнакомцу. Они перекинулись несколькими короткими фразами, потом Манько повел мужчину к будке.

— Вот, — представил он его Александру. — Говорит, есть разговор к командиру.

— Слушаю, — Софиев встал.

Мужчина низко поклонился, умоляюще сложил руки на груди.

— Помогите, товарищ командир! — просил он. — У вас здесь два доктора есть, так нехай они со мной в деревню сходют...

— Это зачем? — удивился Софиев.

— Да с женой у меня плохо. Третий день разродиться не может... Вот горечко какое!

Софиев посмотрел на Симона, на меня, ответил:

— Что ж, попробуем помочь. Только откуда вы узнали, что мы здесь и что два врача у нас?

— Так ваши ж и сказали, — ответил крестьянин. — Они зараз у нас в деревне...

Оказывается, в нескольких километрах от будки была деревня.

Когда наши заявились туда, жители их радушно встретили, накормили, предложили накопать на огороде картошки. Попутно рассказали про несчастье. Жена Максима — так звали нашего крестьянина — не может разродиться. Врача нигде поблизости нет, а бабка бессильна чем-либо помочь. Наши разведчики посоветовались и решили направить Максима к Софиеву. Так он оказался у нас.

— Ну что, Леонидович, пойдешь? — обратился ко мне Софиев. — Ты помоложе, а Симон вон чуть живой.

— Надо идти, — я с готовностью перебросил через плечо санитарную сумку, взял в руки винтовку.

Крестьянин с недоверием посмотрел на меня. Вид у меня был действительно далеко не докторский. Обросший, оборванный. Однако Софиев успокоил Максима:

— Ты, брат, не смотри, что он у нас в таком виде. Доктор что надо! Такие роды устроит, залюбуешься!

Все засмеялись. Мы двинулись в путь.

— Как деревня-то называется? — спросил я у Максима.

— Бобрики, — коротко ответил он.

Всю остальную часть дороги мы молчали. Когда пришли в деревню, Максим завел меня в хату, стоявшую немного на отшибе. В доме оказалось полно людей: родственники, соседки роженицы.

— Вот. Доктора привел, — представил меня Максим.

Женщины тоже посмотрели на меня с недоверием, однако расступились, освобождая место возле печки, где стояли ведра с водой.

Я вымыл руки, прошел за полог к больной.

Роды я принимал впервые в жизни. Знакомое волнение, связанное с чувством ответственности, с желанием помочь человеку, охватило меня. И в то же время одолевал страх. А вдруг нужно будет хирургическое вмешательство? У меня же ни опыта, ни инструментов. Что тогда? Но выхода не было, надо спасать мать и ребенка.

Внимательно осмотрел роженицу. К счастью, никаких отклонений от нормы не обнаружил. Но требовалась немедленная хирургическая помощь. Из институтского курса вспомнил, что рекомендуют в таких случаях специалисты. Так решил поступать и я.

Попросил вскипятить воды, в кипятке продезинфицировал обычный столовый нож, моток льняных ниток. Обработал руки самогоном-перваком и приступил к операции.

А вскоре комнату огласил крик новорожденного. Новый человек появился на свет!

Я облегченно вздохнул.

— Кто? — прошептала молодая мать.

Услышав, что родился мальчик, слабо улыбнулась, закрыла глаза.

Роды закончились благополучно. Я был рад не меньше матери и ее родственников.

В доме засуетились. Добрые, полные благодарности люди приготовили угощение, пригласили к столу. Я не отказывался. Теперь, когда напряжение улеглось, приступ голода начался с новой силой. Ведь со вчерашнего дня ничего не ел.

А у моих товарищей по оружию происходили тем временем следующие события. Трое наших — Шавгулидзе, Шантар и Сидненко — уже заканчивали копать картошку, когда заметили, что на дороге появилась группа вооруженных людей в гражданском. Местные партизаны? Полицаи? На всякий случай решили немедленно вернуться к своим, предупредить. Они не знали, что я уже в деревне, принимаю роды. Огородами добежали до мелколесья, скрылись в нем и вскоре были уже в будке железнодорожного обходчика. Они рассказали нашим о подозрительном отряде, и Софиев принял решение уходить. За мной послали Станислава, Симона и Алексея.

Я же уплетал за обе щеки яичницу, наедался впрок. Беспокоила мысль о ребятах, но хозяин сказал, что трое наших тоже хорошо накормлены, остальным жители соберут хлеба, яиц, сала. Чарка самогона еще больше разогрела аппетит, я с новой силой налег на еду.

И вдруг в дом вбежала женщина, испуганно сообщила, что в деревню вошли вооруженные люди. Я схватил винтовку, пулей вылетел на улицу. Хозяин же не проявил ни испуга, ни удивления. Он выбежал за мной:

— Не вздумай стрелять, доктор! Это наши.

Кто его знает, кого он имел в виду под словом "наши"! Ведь сколько было случаев, когда гостеприимный хозяин оказывался полицейским агентом, партизаны не раз попадали в такие ловушки.

Я дослал патрон в патронник, притаился у калитки. Дешево свою жизнь не отдам!

Хозяин поспешил со двора на улицу. Через некоторое время распахнулась калитка, и во двор вошли несколько вооруженных людей. У всех на кепках и фуражках были красные ленточки и наши пятиконечные звезды.

Я выбежал из укрытия, бросился им навстречу.

— Товарищи!

Но один из партизан, высокий худощавый юноша, направил на меня автомат, строго приказал:

— Бросай винтовку! Руки вверх!

Не успел опомниться, как сзади на меня набросились, быстро обезоружили.

— Так-то лучше, — уже более дружелюбно сказал молодой человек и отвел автомат. — А теперь пошли в хату, поговорим.

Недолго выясняли мы отношения. Оказалось, что молодой человек — начальник штаба местного партизанского отряда, командиром которого был Болотников. Отряд входил в соединение Василия Ивановича Козлова. Пока мы находились в деревне и я принимал роды, местные жители сообщили в отряд, что здесь появились неизвестные. Командир выслал группу выяснить, что за люди.

Коротко рассказав о себе, Николай — таким именем назвался начальник штаба — начал подробно выяснять, кто мы такие. Я рассказал ему о славутском подполье, об отряде, о нашей группе и о том, с каким заданием пришли мы на территорию Белоруссии.

— Что ж, очень рады встретиться с украинскими друзьями, — с улыбкой в заключение сказал Николай. — Поможем, чем можем...

Он вышел из хаты, отдал какое-то приказание бойцам, стоявшим на улице. И вскоре к дому подкатила повозка. Мы с Николаем и еще двумя партизанами уселись в нее, через полчаса были уже возле будки.

К своим я пошел один. На ходу стал громко насвистывать условный пароль. Из будки осторожно вышли Софиев, Манько. Потом появились и остальные. Они медленно направились к повозке.

— Ну, здарова, украинские сябры! — Николай первым протянул Софиеву руку. — Рады бачыць вас на беларускай зямли!

Они крепко обнялись.

Это произошло 18 августа 1942 года. Первая часть задания Одухи была выполнена.

Нас разместили по хатам в деревне, и мы впервые за много дней вволю отоспались.