В конце войны

Перед последним броском

На Одер пробивалась весна. Не такая, как наша русская, звонкая и дружная, не такая, как та, что запомнилась мне с детства на родной Брянщине, когда вдруг в марте разгонит ветер тучи, под горячими лучами солнца сразу сникнут сугробы, зазвенит капель и глядишь — во все стороны побежали ручейки.

Весна на Одере наступала как-то по-особому, непривычно для нас. Пришедшие с Балтики густые туманы серым саваном покрыли поля и леса, съедая остатки искромсанного, перемешанною с землей закоптелого снега. Совсем недавно здесь шли тяжелые бои.

Уходившая зима была для нас по-военному удачной — за последние два месяца боев мы шагнули далеко на запад. Зимнее наступление вывело нас на дороги, ведущие к Берлину, Дрездену, в глубь Германии. Около тысячи километров прошли мы с боями за эти шестьдесят трудных зимних дней и бессонных ночей. Позади нашего фронта, позади нашей 3-й танковой армии остались Висла и Сандомирский плацдарм, реки Нида и Варта. Была очищена от фашистской нечисти многострадальная Польша. Перешагнув Одер, советские войска захватили за ним большой, до сотни километров по фронту и в глубину, плацдарм. Началось наше вторжение на территорию врага.

Чтобы как-нибудь закрыть эту брешь, преградить нам путь, Гитлер срочно снял с Западного фронта двенадцать дивизий. Облегченно вздохнули союзники на Арденнском поле сражения. Широко раскрылись ворота для безостановочного марша американской и английской армий на восток, север и юг. [263]

Не только для высшего командования, по и для нас, исполнителей, непосредственно ведущих боевые действия, — пехотинцев, танкистов, артиллеристов, летчиков, саперов и связистов, стали более четко вырисовываться контуры приближающейся победы. Всем своим нутром мы чувствовали: еще один удар по смертельно раненному фашистскому зверю — и ему конец.

А пока, в те туманные мартовские дни и в слякотные ночи, фронтовая жизнь шла своим чередом: совершались марши, производились перегруппировки, засылалась в расположение врага разведка, по графику вела огонь артиллерия, ловила летную погоду для штурмовки врага авиация.

И в то же время продолжались упорные бои на нашем 1-м Украинском фронте. Пехота генерала Курочкина брала опорные пункты на юге, войска генералов Пухова, Гордова, Коротеева, Жадова продолжали наступать, атаковать, отражать контратаки врага и с упорными боями приближались к реке Нейсе, отвоевывая выгодные рубежи.

Война есть война. Горели деревни и города. Дым от пожаров окутывал приодерские равнины и вечнозеленые сосновые леса. Возмездие пришло в гитлеровскую Германию.

Казалось, все идет, как изо дня в день, как месяц или два назад. Но это только казалось. На самом деле шла напряженная подготовка к решающему этапу войны. Ставка Верховного Главнокомандования, штабь1 фронтов приступили к разработке планов заключительного этапа войны. Подтягивались резервы, проводилась переброска войск, подходили все новые маршевые роты.

Когда готовились большие наступательные операции, мы, танкисты, постоянно чувствовали особое внимание со стороны командующего фронтом. Я уже говорил об этом, но не считаю лишним повториться.

Например, в начале июля 1944 года перед броском на Львов маршал И. С. Конев сам участвовал в подготовке командиров бригад. Заставляя нас «воевать» на ящике с песком, «брать» города, «форсировать» реки, он со свойственной ему высокой требовательностью и суровостью добивался правильного понимания будущих действий.

А когда начиналось наступление, мы часто видели И. С. Конева в боевых порядках наших войск на направлении главного удара. Казалось, он выжимал из танков [264] и из нас, танкистов, все, на что способны. Его смелые перегруппировки и решительные маневры танковыми корпусами, целыми армиями в ходе сражений удивляли многих, а порой казались даже неожиданными не только для противника, но и для самих исполнителей этих маневров. Стремительное движение танковых соединений на запад, поворот армии Лелюшенко на северо-запад, а танкистов Рыбалко — на юг, в тыл Силезскому промышленному району, захват городов в глубоком тылу противника, овладение с ходу вражескими оборонительными рубежами, рейды по тылам неприятеля — все это было характерным для его руководства танковыми и механизированными войсками.

Так же было и тогда, накануне действий, которым предстояло завершить войну. И. С. Конев вывел из боя две танковые армии, не дал им увязнуть в мелких боевых стычках, сосредоточил их в междуречье Одера и Нейсе и, несмотря на повседневную потребность в них, стал готовить к будущей операции.

Иван Степанович хорошо понимал роль танковых и механизированных войск в предстоящей операции, четко представлял развитие дальнейших событий и характер грядущих боев. Как опытный военачальник, он не без оснований предвидел, что эта танковая армада скажет свое слово на завершающем этапе войны.

* * *

Наша 55-я гвардейская танковая бригада была выведена в резерв в районе Гайнау и стала готовиться к предстоящим боям. Прибыло новое пополнение, с армейских складов подвозили в цистернах горючее, на машинах доставляли боеприпасы. Получили и долгожданное летнее обмундирование: сколько ни сопротивлялся серый, липкий туман, застилавший одерскую равнину, сквозь него все настойчивее пробивалось солнце. В теплых комбинезонах, в полушубках и телогрейках становилось жарко.

В те дни мы жили одной мыслью, одним желанием — участвовать в боях за Берлин, быть в Берлине. Солдаты мечтали об этом вслух, офицеры не меньше солдат хотели наступать на Берлин. Об этом думал и я, хотя понимал, что от моего желания в данном случае ничего не зависит. [265]

Начальник политотдела бригады Александр Павлович Дмитриев, готовя личный состав к выполнению заданий, частенько говорил:

— Какая разница, где бить фашистов? Важно — скорее разгромить их.

В подкрепление этой мысли он разъяснял, как важно разгромить дрезденскую группировку противника, отсекая этим от Германии Чехословакию, Австрию, Венгрию. Но когда мы оставались вдвоем, Дмитриев вздыхал:

— Так-то оно так, бить врага надо везде, но было бы здорово, если бы нашу бригаду бросили на Берлин...

Разумеется, об этой всеобщей мечте знал и наш командарм. Не раз в дни трудных боев на Одере Рыбалко подбадривал нас:

— Держитесь, хлопцы, скоро будем в Берлине! Бригада усиленно готовилась к последним боям. Мы понимали, что к концу войны должны прийти сильными, боеспособными, имея, как говорят танкисты, большой запас хода.

У меня самого, к сожалению, «моторесурсы» были на исходе: два тяжелых ранения все чаще напоминали о себе. Бригадный врач Леонид Константинович Богуславский знал об этом и как тень следовал за мной, требуя немедленного отъезда на лечение. Александр Павлович Дмитриев также давил на меня, без конца напоминая, что я обязан подчиняться врачам. Но мог ли я оставить в такой момент бригаду, с которой прошел всю войну? Мог ли покинуть боевых друзей, комбатов, ротных, рядовых танкистов, с которыми делил горечь неудач и радость побед на Днепре и под Киевом, под Львовом и на Висле, у Сандомира и в Силезии, на Одере и под Бунцлау?

А бригадные врачи — Богуславский и Ольга Пригода, чувствуя поддержку начальника политотдела, продолжали донимать меня. Эту коллективную атаку завершил телефонный разговор с командармом Рыбалко. На сей раз он был крайне нелюбезен:

— Я слышал, вы проявляете явную недисциплинированность и отказываетесь выехать на лечение. Ваше поведение мне непонятно. Война помимо всего прочего требует здоровых людей, способных переносить все тяготы фронтовой жизни. Я не хотел бы, чтобы вы стали обузой для бригады... — Командарм замолчал и, смягчая тон, после небольшой паузы добавил: — Судя по всему, мы на [266] несколько недель получаем передышку. Воспользуйтесь ею: махните в тыл, подлечитесь. Успеете вернуться...

Немного успокоившись после разговора, я официально поблагодарил командарма за заботу. Рыбалко понял мое состояние и уже другим, дружеским тоном спросил:

— Что вас удерживает?

— Берлин, товарищ генерал.

В трубке послышалось какое-то одобрительно-радостное восклицание:

— Я так и полагал... Поверьте, голубчик, потому и гоню вас на «ремонт», чтобы хватило ходу до Берлина. Война у финиша. Но не думайте, что развязка будет легкой. Гитлер и его подручные сами не уйдут. Борьба предстоит трудная. Они собрали все, что могли. Берлин — орешек крепкий. Так что поезжайте, лечитесь, готовьтесь к боям.

Спокойным ровным голосом Павел Семенович разъяснил, что фашисты стянули против нас все силы. Войска союзников спокойно идут к Берлину, Гамбургу, Лейпцигу, не встречая особого сопротивления. Нам же приходится брать с боем каждую деревню. И до самого разгрома фашизма будет именно так. Рассчитывать на слабость врага не приходится. Надо по-настоящему готовиться к серьезному сражению. В Берлине придется воевать за каждый дом. Если бои продлятся даже несколько дней, и в этом случае они потребуют не меньших усилий, чем многонедельная операция.

И уже совершенно иным тоном командующий закончил разговор:

— В вашем распоряжении три-четыре недели. Полагаю, этого хватит, чтобы подлечиться, набраться сил.

— Товарищ командующий, и все же боюсь, что приеду к шапочному разбору...

— Этого не случится... Думаю, вы не утратили чутье бывалого солдата... До скорой встречи.

На восток меня увозил вездеход, отбитый у гитлеровцев батальоном Осадчего где-то в районе Катовиц. Вместе со мной были неизменные Петр Кожемяков и Петр Рыков.

Всю дорогу я мечтал о встрече с друзьями. У кого из нас нет друзей в Москве? Были они и у меня: с одними вместе кончал училище, с другими служил на Дальнем Востоке и воевал на Хасане. Были там и однокурсники по Военной академии имени М. В. Фрунзе, товарищи по [267] многим фронтам... Некоторые залечивали свои раны в московских госпиталях, иные после лечения стали преподавателями в академиях или попали на службу в центральные управления. Не зря, видно, говорят, что у старого солдата в любом городе найдутся сослуживцы.

Три дня и три ночи мелькали шлагбаумы, города и деревни. Машина скользила по асфальту, тряслась по булыжной мостовой, застревала в грязи и в рыхлом весеннем снегу. Наконец Старая Смоленская дорога, свидетельница многих войн, привела нас в ночную заснеженную Москву. Машина, пропетляв по незнакомым мне улицам, выехала на Серпуховку и остановилась в одном из глухих переулков возле покосившегося старинного одноэтажного домика. Здесь жили дальние родственники Петра Кожемякова.

В Москве я пробыл двое суток — этого оказалось достаточно, чтобы в Центральном военном госпитале мне перевязали не совсем еще зажившие раны и приняли меры для уменьшения боли в печени.

Все это время я не расставался со старым и верным другом Володей Беляковым. Нам было что вспомнить и о чем поговорить. Две ночи подряд просидели мы в его маленькой комнатке на Трубной площади. В нескольких шагах от нас спала Мария, жена Володи. Прижавшись друг к другу, посапывали его дочурки — Ирина и Наташа. Синели окна — начинало светать. А мы все вспоминали прошлое, наших друзей, многих из которых не было уже в живых. Говорили о скорой уже победе, гадали, как будет житься после войны...

Наконец закончились медицинские процедуры. Адъютант Петр Кожемяков тоже завершил свои дела: сдал машину, оформил железнодорожные билеты.

Мартовским днем в уютном плацкартном вагоне мы отправились на юг.

В Железноводске весна была в полном разгаре. Припекало солнце, зеленела трава, набухали почки на деревьях. На улицах и в парках было по-весеннему много людей. С волнением шагал я по знакомым улицам Железноводска, вглядываясь в каждый дом. А вот и военный санаторий «Дом инвалидов», где когда-то мне пришлось лечиться. Зашел в приемное отделение. Шагнул в кабинет начальника. За столом восседал незнакомый мне грузный человек.

— Где майор Мильчев? — сразу спросил я. [268]

— Вы, очевидно, имеете в виду генерала Мильчева... Он находится у себя на родине, в Болгарии, и занимает высокий военный пост...

— Что ж, я счастлив, что доктор Мильчев дождался возвращения на свою освобожденную родину. Я многим обязан ему. В сорок четвертом он поставил меня на ноги.

Через час врачи и сестры уже знали о приезде их бывшего пациента. Первым делом меня повели в ту самую палату, из которой я в июне прошлого года сбежал на фронт.

В этой просторной комнате и состоялся «высший медицинский совет». Я сидел среди старых знакомых, добрых друзей и с гордостью думал о том, как много на свете хороших людей.

Терпеливо выслушав чисто профессиональные разговоры врачей, я попросил слова, чтобы внести некоторую ясность:

— В моем распоряжении всего двадцать один день. 10 апреля выезжаю на фронт. Задерживаться не намерен ни на минуту. С учетом этих сроков и прошу вести лечение. Обещаю быть дисциплинированным больным.

И начался ускоренный процесс лечения.

Сколько больных и раненых, сколько инвалидов Великой Отечественной войны будут до конца своей жизни с теплотой и нежностью вспоминать всеисцеляющие руки врачей и медсестер из военных госпиталей и санаториев Кисловодска и Пятигорска, Ессентуков и Железноводска! Сотни госпиталей и санаториев приютил в годы войны этот чудесный край. Минеральные и серные источники и животворное кавказское солнце очень помогали спасению раненых, облегчению их страданий, возвращению людей в строй.

Быстро летели дни. На сей раз мой отъезд из санатория прошел без инцидентов. Меня тепло проводили на станцию и посадили в электричку. Поезд тронулся, набрал ход, а до меня продолжали доноситься дружеские напутствия: «Счастливо кончить войну... Ждем вестей из Берлина...»

Много хлопот ожидало меня в Москве. Неожиданно выяснилось, что мне будет очень непросто добраться до бригады. Погода стояла нелетная, а наши войска 16 апреля перешли в наступление. Ждать попутного транспорта я уже не мог.

Выручил неутомимый Володя Беляков, поднявший на [269] ноги всех и вся. В середине ночи в моем номере в гостинице ЦДКА раздался долгожданный звонок.

— Все в порядке, — услышал я возбужденный голос Володи. — Выхлопотал все же у своего начальника новенький «виллис». Утром получай его на нашей базе и жми до самого Берлина.

От радости у меня дух перехватило.

— Володя, спасибо. Век не забуду. А своему начальнику передай — в долгу не останусь. Если придется штурмовать Берлин, постараюсь захватить машину Геринга или Геббельса и расплачусь.

Оба мы были в приподнятом настроении и, конечно, совсем не думали тогда, что мое шутливое обещание будет исполнено в самом ближайшем времени. Теперь, когда все давно позади, хочу поведать эту историю.

Между Потсдамом и Берлином, недалеко от автострады, идущей на юго-запад, в одной из летних резиденций Геббельса, стояли в гараже несколько новеньких, специально для него изготовленных «мерседес-бенцев». Одна из этих машин досталась мне. Спустя несколько месяцев после победы, когда 55-я бригада стояла в Австрии, юго-западнее Вены, в гости ко мне приехал Беляков. Ему я и вручил эту машину с просьбой передать ее по назначению...

Ну а тогда, ранним утром, наш маленький «виллис» помчался на запад. На третий день мы уже были на польской земле. В поисках кратчайшего пути свернули на Демблин, Радом, Ченстохов. Здесь нас постигла неудача. Мы не предполагали, что переправа через Вислу в районе Демблина взорвана. А через железнодорожный мост длиной почти в километр, по которому проложены рельсы, машину не переправишь. Подниматься же севернее, к Варшаве, — значило потерять около суток.

Помощь пришла оттуда, откуда мы и не ждали: польские железнодорожники на скорую руку смонтировали подобие вагонетки, мы погрузили на нее свою машину и по железной дороге переправились на западный берег Вислы. Как ни торопились, но эта операция заняла у нас шесть часов.

Дальше путь лежал по уже пройденным с боями местам. Промелькнули знакомые названия городов: Енджеюв, Радомско, Велюнь, Рыбник, Лигниц, Бунцлау...

Перегоны были такие длиннющие, что даже здоровяк шофер Петр Рыков не выдерживал физического напряжения [270] — то и дело клевал носом. В такие минуты его сменял Петр Кожемяков, а в дневное время я сам садился за руль, чтобы хоть немного помочь уставшим ребятам. Переправились через Одер, подъехали к Нейсе. Здесь уже чувствовалось дыхание фронта. Попадались госпитали, фронтовые базы, подвижные ремонтные мастерские. Все чаще и чаще встречались колонны машин, идущие за боеприпасами, спешили с горючим десятки автоцистерн, санитарные машины везли в тыл раненых. В густом лесу наткнулись на тылы 3-й гвардейской армии генерала Гордова. Стали расспрашивать встречных о нашей танковой армии. Каждый хотел нам помочь, разъяснял, показывал по карте, но данные были противоречивые, и трудно было понять, где находится 3-я танковая.

К утру 21 апреля немного разобрались в обстановке. Встретили штаб 13-й армии и узнали направление действий наших танкистов. Через несколько часов мы въехали в расположение тылов 3-й гвардейской танковой армии. Начальник отдела кадров, маленький, щуплый полковник Меркульев, желая блеснуть осведомленностью, не выпускал из рук карту, показывая линию фронта и местонахождение нашего корпуса.

— А где 55-я бригада?

— Позавчера была в тридцати километрах от Вюнсдорфа.

— Так это было позавчера, а сегодня?

Сведения у Меркульева, хотя и оказались устаревшими, отличались большой точностью.

Мы остановились на несколько часов во втором эшелоне, чтобы подкрепиться, почиститься, побриться. Я не мог предстать перед командармом и командиром корпуса, не приведя себя в полный порядок.

Нам повезло: проехав несколько десятков километров, мы встретили нашу регулировщицу Машеньку Сотпник.

Соскочив с машины, я на радостях обнял ее.

От одного сознания, что встретилась эта маленькая белокурая девушка, прошедшая вместе с нами путь от Киева до Берлина, хотелось по-мальчишески прыгать, кричать, смеяться. Раз Машенька Сотник стоит на своем посту, значит, не потребуются больше ни карта, ни компас, никакие ориентиры: она все знает, все расскажет.

Не ожидая вопросов, девушка сообщила, куда ушла бригада и где она находилась минувшей ночью. [271]

— Откуда ты все знаешь, ты же не была там?

— Сегодня утром встретила здесь раненого комбата Федорова. Он и рассказал. Бои идут упорные. Фаустники расстреливают наши танки из окон, из подворотен, с чердаков. Убит командир батальона Сафронов, ранен заместитель командира корпуса генерал Якубовский.

— Иван Игнатьевич?

— Да, он самый.

Я мысленно перенесся в прошлое... Мой боевой путь пересекался с дорогой, по которой шла 91-я танковая бригада И. И. Якубовского, на Днепре, под Киевом и Фастовом, на Висле. Слава его бригады гремела на нашем фронте. В период наступления командарм П. С. Рыбалко использовал 91-ю бригаду на главном, решающем направлении, она всегда являлась силой, которую бросали в бой в самый кризисный момент. В обороне же 91-я бригада была надежным щитом, прикрывавшим танкоопасные направления.

П. С. Рыбалко любил танкистов Якубовского и глубоко уважал комбрига. «Там, где Якубовский, там я спокоен, там непременно будет успех», — частенько говорил командарм. И это было действительно так.

Мне самому не раз приходилось быть в подчинении генерала Якубовского: в Висло-Одерской операции, например, он являлся заместителем командира нашего 7-го гвардейского танкового корпуса. Кроме того, ему постоянно приходилось возглавлять корпусные и армейские оперативные подвижные группы, в составе которых нередко действовала и 55-я танковая бригада.

Ивана Игнатьевича уважали начальники и любили подчиненные. Волевой, безудержно храбрый командир, он отличался решительностью в своих суждениях и действиях и был беспредельно внимателен к людям. Личной отвагой и смелостью Якубовский нередко ставил себя в опасное положение. Но, невзирая ни на что, рвался вперед, и только вперед. И не случайно за плечами у него остались крупнейшие сражения Великой Отечественной войны. Защитник Москвы, один из героев Сталинграда, участник Курской битвы, боев за Киев, Висло-Одерской операции. И надо же случиться такому: выйти из строя на подступах к Берлину, накануне окончательной победы над врагом...

Все эти мысли вмиг пронеслись в голове. На какое-то время я забыл, что стою на дороге рядом с добрым нашим [272] другом регулировщицей Машей Сотник и что мне необходимо выяснить, как попасть в штаб армии.

К счастью, нашу регулировщицу сменила на посту ее напарница. Маша села в машину, чтобы показывать дорогу на КП. Сообщив одним духом все новости, девушка вдруг приумолкла и задумчиво произнесла:

— Как хочется побывать в Берлине...

— Обязательно побываешь, Машенька. Там мы отпразднуем нашу победу...

У шлагбаума нас встретил офицер. Он привел нас к домику начальника штаба армии. Дмитрий Дмитриевич Бахметьев познакомил меня с обстановкой, показал район, занимаемый нашим корпусом.

— А где бригада — точно не знаю, — прямо сказал генерал Бахметьев. — Но полагаю, что севернее Цоссена и должна уже подходить к Тельтов-каналу.

Начальник штаба позвонил командарму. Рыбалко передал, что ждет меня на КП.

В тот же день по разбитым дорогам, лесным просекам, петляя вокруг немецких населенных пунктов, мы добирались до своих войск. Продвигались медленно, все время обгоняя колонны машин, артиллерию разных калибров. Навстречу, уступая нам дорогу, шли люди — мужчины и женщины, подростки и дети, еле плелись старики. Оборванные, разутые, обросшие люди смотрели на войска, двигавшиеся на Берлин, приветственно махали руками, поднимали сжатые кулаки. Эти люди прошли через большие испытания. Они работали на заводах Берлинского района, сидели в тюрьмах, находилась в концлагерях. Напряженно всматриваясь в лица, я искал среди них моих без вести пропавших братьев, искал своих сестер. Я понимал несбыточность своих надежд, знал, что братья и сестры погибли, но такова уж природа человека — всегда хочется верить в лучшее.

Сколько же людей с оккупированных территорий было согнано в фашистскую Германию! Марш-поход освобожденных невольников начался еще в январе, когда наступление наших войск распахнуло ворота концентрационных лагерей и тюрем. Мы тогда находились в Польше и освобождали узников Майданека, Освенцима и многих других концлагерей и фабрик смерти. С тех пор прошло более четырех месяцев, а все еще не иссяк бесконечный людской поток. На меня, видевшего много несчастий на войне, самое гнетущее, самое тяжелое впечатление [273] производили эти люди — беспомощные, исстрадавшиеся.

«Виктория!», «Вив ля пэ!», «Победа!», «Фриден!» — раздавалось на различных языках. Слушая эти возгласы, видя радость на изможденных лицах, я думал о том, сколько бед принесла нам война, сколько крови и жизней она забрала. Да, много пережил каждый фронтовик. Но ради освобождения человечества, ради нашей победы над фашизмом, ради вот этих возвращенных к жизни узников стоило пройти через все испытания.

Наш «виллис» полз на север по запруженным дорогам. Теперь не было надобности узнавать направление у встречных офицеров и регулировщиков. Ориентиром служило озаренное пожарами небо, усиливавшаяся артиллерийская канонада. Над нами проплывали в сторону Берлина сотни самолетов, глухие взрывы фугасных бомб слышны были за десятки километров.

Без особого труда мы разыскали дорогу на КП командарма. В просторной комнате заброшенного особняка я снова увидел Павла Семеновича Рыбалко. Рядом с ним стоял незнакомый генерал с жгучими черными глазами и седеющей головой. Я растерялся, не зная, кто из них старший: оба генерал-полковники. Шагнул в сторону командующего. Рыбалко не дал мне закончить рапорт, крепко пожал руку, обернувшись к окружающим, подмигнул:

— Я же говорил, что Драгунский не опоздает. Солдатское чутье и на сей раз его не подвело. — И, обращаясь к стоявшему рядом генерал-полковнику, который оказался командующим артиллерией фронта, сказал: — Это командир пятьдесят пятой бригады. Был в госпитале. Подоспел вовремя. Все боялся, что опоздает к началу боев за Берлин... Войдет туда в числе первых — вторую Золотую Звезду получит, а не войдет — отберем и ту, что имеет.

Все находившиеся в комнате рассмеялись. Командарм еще раз осмотрел меня с головы до ног:

— Вид у вас хороший. Курортный. А теперь — за дело. Время не терпит.

Он подвел меня к столу, на котором распластался крупномасштабный план Берлина. Четко выделялись на нем квадраты улиц, площади, стадионы, станции метро, рейхстаг и имперская канцелярия. Голубые дорожки Тельтов-канала и Шпрее, петляя змейкой, извивались по [274] окраинам, вползали в город и терялись где-то в лабиринтах улиц. Перед глазами мелькали названия окраин и предместий. К западу тянулись сплошные леса и озера.

— Все это придется брать. Наша армия нацелена на юг Берлина и на его западную часть. Немцы готовились встретить войска маршала Жукова с востока, а мы еще ударим с юга, по самому чувствительному месту — во фланг.

Жирные стрелы на карте выводили 9-й механизированный корпус генерала Сухова к восточной части Берлина, две небольшие стрелки протянулись навстречу 1-му Белорусскому фронту — 8-й гвардейской армии Чуйкова и 1-й танковой армии Катукова. 6-й танковый корпус Митрофанова всеми своими бригадами шел прямо на север — к центру Берлина, к Тиргартену. Я нетерпеливо шарил глазами по карте в поисках своего 7-го корпуса, нашей бригады. И не сразу нашел пунктирную линию среди множества кружочков и стрел.

Начальник оперативного отдела армии, мой старый знакомый по академии, двухметровый богатырь Саша Еременко, протянул через мою голову огромную ручищу.

— Вот здесь ваша бригада, — показал он по карте. — Вчера ночью она уперлась в Тельтов-канал: перед самым носом у танкистов гитлеровцы взорвали мост.

Не зная, что представляет собой этот водный рубеж, я спросил, есть ли броды или обходы.

— Какие там броды! — вмешался полковник Матвей Поликарпович Каменчук, начинж армии. — Ширина канала до сорока — пятидесяти метров. Он весь в бетоне: стены отвесные, по северному берегу — бетонные укрепления. Сплошные населенные пункты и каменные постройки усиливают оборону.

Услышав эти слова, я несколько сник. С мнением Каменчука я не мог не считаться. Мы, командиры бригад и корпусов, знали его давно.

— Не запугивай, Матвей Поликарпович, — мягко улыбаясь, сказал Рыбалко. — Что бы там ни было, а действовать надо смело, решительно, не оглядываясь по сторонам. Бояться нам нечего, мы не одни. С востока идет 1-й Белорусский фронт. Рокоссовский размахнулся на севере, левее нашей армии на Потсдам наступает Лелюшенко. Понял? А это командующий 28-й армией Александр Александрович Лучинский, — пояснил Рыбалко, [275] представляя меня высокому, стройному генералу. — Раз появилась пехота, нам, танкистам, ничего не страшно.

Прощаясь, Павел Семенович, как бы напутствуя, сказал мне:

— Поезжайте немедленно в свою бригаду, ознакомьтесь с обстановкой на месте, там будет виднее. Обязательно повидайте командира корпуса, он уже ждет вас. Кстати, у вас теперь новый комкор генерал Василий Васильевич Новиков, старый, опытный вояка. И строгий. Спуску не даст.

Рыбалко был в приподнятом настроении и свое приказание сопровождал шуткой. Получив разрешение на отъезд, я дошел до дверей, но тут все же не выдержал, повернулся к генералу:

— Жду вас в Берлине, товарищ командующий.

— Буду, обязательно буду, — улыбнулся Рыбалко. — Но с одним условием. Обещайте принять меня только на Вильгельмштрассе. Имейте в виду: туда пойдет весь седьмой корпус.

Получив план Берлина, сопровождаемый офицером связи, окрыленный, ехал я к боевым друзьям. Встреча на КП и напутствие П. С. Рыбалко взволновали меня. Неиссякаемая энергия командарма передалась и мне, я испытывал небывалый прилив сил.

Машина, словно чувствуя мое нетерпение, мчалась на север на предельной скорости. Вскочили в Малов, повернули налево в направлении города Тельтов и сразу оказались в зоне заградительного огня. Офицер связи, сопровождавший нас до бригады, выбрал не совсем удачный маршрут. Прочертив по карте кратчайшую прямую, он рассчитывал, что этим путем мы быстрее окажемся на месте, но не учел, что центральная улица, как и весь городок Тельтов, простреливалась всеми огневыми средствами противника. Возвращаться назад, чтобы организовать поиски лучшего пути, было уже поздно и небезопасно. Оставалось одно: решительно сказать «Вперед!» — и «виллис» пошел нырять из воронки в воронку.

Никогда не терявший самообладания Рыков вцепился обеими руками в руль, направляя машину на окраину городка. Наш «козлик» шарахался из стороны в сторону, прижимался к степам домов, к толстым каменным оградам, прыгал через завалы и канавы. Водитель, обливаясь потом, с остервенением бросал машину в мало-мальски безопасные места, хотя таких мест, к сожалению, [276] почти не было. И все-таки мы выскочили на окраину. Предстояло преодолеть небольшую поляну, за нею нырнуть в лесок, а там рукой подать до штаба бригады.

Огонь не утихал. С противоположного берега в нашу сторону с завыванием летели снаряды скорострельных зениток, чавкали минометы. Поляна к тому же насквозь простреливалась огнем автоматов.

И как назло, не было ни лощинки, ни оврага, ни кустарника. Пляска машины по изрытому снарядами и минами полю продолжалась всего несколько минут, но они показались нам вечностью. Снаряды ложились впереди и позади машины. Как ни старался Рыков, «виллис» заковылял на трех колесах. Изрешеченный осколками, он проскочил рощицу и ворвался в обнесенный толстой кирпичной стеной двор заброшенного поместья. Офицер связи был ранен осколком, остальные отделались легким испугом. Нечего греха таить, пережили мы немало. Мысль о преждевременном выходе из строя или о случайной гибели не покидала меня. И не столько страх смерти владел мною — на воине до некоторой степени привыкаешь к этому чувству, — сколько сожаление и досада, что вот могут убить буквально в трех шагах от родной бригады, к которой так стремился!..

Наконец все осталось позади... Мы отдышались, испили водицы, перевязали рану нашему сопровождающему, сменили колесо и уже спокойно тронулись дальше. Шквальный огонь на нашем участке стихал, снаряды и мины рвались где-то в стороне. Через час мы были у своих.

Штаб бригады разместился на безлюдном хуторе, который не значился ни на одной из наших карт. Несколько знакомых легковушек, машина наших радистов, бронетранспортеры и мой стальной конь — танк Т-34 с номером «200» — стояли, уткнувшись в грязную кирпичную степу.

Всего несколько минут длилась встреча с боевыми друзьями. Первым делом познакомился с новым начальником штаба подполковником Шалуновым и другими офицерами, прибывшими за время моего отсутствия. Очень обрадовался, найдя живым и здоровым Александра Павловича Дмитриева, неразлучного фронтового друга, свыше трех лет возглавлявшего политотдел бригады.

Новый начальник штаба доложил обстановку и полученного [277] с утра задачу. Все наши попытки форсировать канал в районе Штадтсдорфа не увенчались успехом.

Он подвел меня к окну, из которого просматривался Штадтсдорф, мост правее него и батальоны, окопавшиеся по южному берегу канала.

— Такого огня я еще не видел, — вздохнув, сказал Шалунов.

— А как с мостом?

— Захватить его не удалось. Немцы частично взорвали мост, а идти напролом нет смысла.

— Как смотрит на это командир корпуса? — продолжал допытывать я.

На широком и добром лице начальника штаба появилась улыбка:

— Ясное дело — ругается. Требует захватить противоположный берег.

Соединился по телефону с генералом Новиковым, представился ему. Командир корпуса сказал, что находится от нас очень близко. Самое большее один-два километра в сторону. Радио и телефон в этих условиях ненадежны. И лучше всего, если я доберусь до него сейчас.

Особого желания оставлять бригаду у меня не было, но раз требует командир корпуса, значит, рассуждать нечего.

Добраться до КП корпуса на машине или бронетранспортере было абсолютно невозможно: гитлеровцы находились от нас в трехстах метрах. Пришлось идти пешком, а точнее, ползти, так как бешеный огонь прижал нас к земле. Переползая от дома к дому, адъютант, офицер связи и я стремились к одному — достигнуть леса. Но здесь оказалось еще хуже: непрерывно рвались разрывные пули, задевавшие то деревья, то только хвою сосняка. К лесу вплотную примыкали дома, они и явились для нас спасением, хотя по ним били артиллерия и минометы. Начали перебежки от дома к дому, у одного из домов нас встретил офицер штаба корпуса.

Ситуация, в которой мы находились, не давала повода для веселья, но я все же не смог удержаться от смеха. Когда подползли к цели нашего путешествия, сопровождавший нас капитан кошкой юркнул в узкое оконце подвала двухэтажного дома и пропал. Через некоторое время из оконца высунулась рука, которая приглашала нас следовать тем же путем. То ли габариты мои оказались [278] побольше, чем у капитана, то ли я не учел особенностей расположения узкого подвального отверстия, но, просунув в него голову, застрял и с большим трудом ввалился внутрь полуосвещенного подвала под дружный хохот находившихся там людей.

— Не удивляйтесь такой обстановке, она и для нас непривычна, — пробасил незнакомый голос. — Но это единственный способ добраться до меня. Подходы к дверям и сами двери просматриваются и простреливаются со стороны канала. Ночью, когда здесь закреплялись, не разбирались, что к чему, а сейчас уже поздно менять расположение.

Постепенно глаза свыклись с полумраком, и я увидел группу людей в продолговатом отсеке. В углу виднелись телефонные аппараты, в другом таком же помещении у радиостанции склонились два радиста. Рядом с комкором Василием Васильевичем Новиковым стояли знакомые мне генерал-полковник Николай Александрович Новиков, командующий бронетанковыми и механизированными войсками нашего фронта, и мой старый фронтовой друг — начальник политотдела корпуса Андрей Владимирович Новиков.

Отряхнув пыль и поправив помявшийся китель, я представился комкору и генерал-полковнику, а затем обнялся с Андреем Владимировичем. С этим простым, требовательным, справедливым и храбрым человеком мы встречались много раз на Днепре, на букринском плацдарме, под Киевом и Львовом, на Висле и на Одере. По натуре он был замкнутым, суровым. И тот, кто был мало знаком с Андреем Владимировичем, избегал встреч с ним. Но мы, знавшие полковника, тянулись к нему. Он был умным, добрым и справедливым человеком. Не приходил в особый восторг от удач, но и не впадал в уныние при провалах. К его голосу прислушивались и политработники и командиры бригад, и не только потому, что он был гораздо старше и опытнее нас. Он умел расположить к себе людей.

Помню, в августе сорок четвертого, когда отрезанная от своих наша бригада дралась с превосходящими силами противника на сандомирском плацдарме, Андрей Владимирович каким-то чудом добрался до нас. Танков он с собой не привел, артиллерии — тоже, но его простые, ободряющие слова, само его присутствие в узкой траншее [279] вселили уверенность, что найдется выход из положения, казавшегося безнадежным.

— Мы с тобой еще выпьем шампанского в резиденции Геббельса, — говорил он мне в минуту затишья.

— Дай бог уцелеть в этом аду, не до шампанского, — ворчал я.

— И чего ты себя хоронишь? Увидишь — будем в Берлине!

И вот мы встретились — хоть не в Берлине пока, но уже на подступах к нему. Как бы там ни было, мы добрались сюда. И увиделись в столь необычной ситуации. Чтобы успокоиться от охватившего меня волнения, я спросил шутя:

— Не слишком ли много Новиковых в одном подвале? Василий Васильевич снял позолоченные очки, протер стекла:

— Новиковых на Руси не меньше, чем Ивановых, особенно у нас на Калининщине. А то, что мы все трое оказались в одном месте, в этом виноваты именно вы. Была бы ваша бригада на той стороне канала, я не сидел бы здесь, да и Николай Александрович не приехал бы сюда. — Командир корпуса сделал паузу и перевел разговор в деловое русло: — Все-таки непростительно, что бригада топчется перед каналом. Днепр брали, Вислу первыми форсировали, позади оставили Ниду, Варту, Одер, а тут не можете перескочить через несчастный канал...

Василий Васильевич нервно заходил по подвалу. До этого я не знал генерала Новикова лично: он командовал другим корпусом. От людей же слышал много хорошего о нем, в частности, о его уравновешенности и личной отваге. Говорили, что генерала трудно вывести из терпения. И все же, впервые столкнувшись с новым командиром корпуса в служебной обстановке, я держался настороженно.

Комкор подошел к карте, я последовал за ним.

— Тельтов-канал — последний рубеж на пути к Берлину. Форсировав его, мы окажемся там, в Берлине. — Новиков говорил не спеша, чувствовалось, он хочет, чтобы подчиненные глубоко усвоили смысл каждой фразы.

Он ознакомил меня со своим предварительным решением форсировать канал на фронте в пять километров, на двух участках. На правом будет действовать бригада Шаповалова, на левом — 55-я. Нам придется пустить по взорванному [280] мосту самоходный полк Костина, его легкие СУ-76. Надо только усилить настил.

Здесь я услышал, что в полосу корпуса прибудет артиллерийская дивизия прорыва, что на нашем участке будут действовать две артиллерийские бригады. Все это обеспечит надежное подавление противника. А приданный саперный батальон поможет осуществить переправу.

— Каким временем я располагаю для подготовки?

— В вашем распоряжении сутки. К исходу двадцать третьего апреля доложите о готовности.

Вопросов больше не было. В деталях же мне предстояло разобраться самому. Передо мною все было пока как в тумане. Первым делом необходимо было немедленно уточнить, почему перед этим чертовым каналом остановилась вся наша армия? Какой противник и сколько его перед нами? Следовало все разведать, продумать, что к чему, по-настоящему подготовиться к штурму.

Вместе с командиром корпуса мы поднялись на чердак, осторожно подошли к высокому узкому окну. Перед нами на многие километры открылась панорама местности. Справа, слева, впереди — сплошные населенные пункты, дачные поселки, сливавшиеся с городом, хутора, обнесенные кирпичными стенами, виллы, сады. Вдали множество озер. Не сразу увидел предмет своих поисков — пресловутый Тельтов-канал. Василий Васильевич по привычке протер очки, правой рукой приподнял их над глазами.

— Смотрите. Справа город Тельтов, перед нами Штадтсдорф, а вон и разрушенный мост, который отдаю вам. Вправо от него участок прорыва двадцать третьей мотобригады.

На фоне зеленеющих озимых в бинокль был хорошо виден серый бетонированный берег. На отдельных участках просматривалась полоска воды.

Окончив обзор местности, мы спустились вниз. На столе, где недавно лежал план Берлина, на скорую руку был собран обед. Отказаться от угощения я не посмел.

Андрей Владимирович Новиков налил рюмку водки:

— За нашу уже близкую победу. А шампанское выпьем в самом Берлине...

За обедом молчавший до тех пор командующий бронетанковыми войсками фронта Николай Александрович Новиков произнес негромким, мягким голосом:

— Василий Васильевич, посылая меня к вам, Иван Степанович Конев просил предупредить об особом положении [281] вашего корпуса. Он нацелен на западную окраину города. Под натиском войск двух фронтов противник безусловно будет вынужден уходить на запад. Вам придется принять на себя удар превосходящих сил обезумевшего и страшного в своей агонии врага. Помните об этом и сделайте все, чтобы ваш корпус не оказался раздавленным. Комкор еще раз снял очки, без надобности протер их:

— Я это отлично понимаю. Скорее помогите мне пехотой, иначе корпус действительно может оказаться между молотом и наковальней. — Василий Васильевич обернулся ко мне: — До сих пор в третьей танковой армии вас знали как командира, не оглядывающегося назад, не боящегося открытых флангов. Надо эту марку выдержать.

— Выдержит, — вставил самый младший из Новиковых, начальник политотдела Андрей Владимирович.

* * *

Теми же задворками и той же рощей добирался я к себе в штаб бригады. С обстановкой немного свыкся и более уверенно делал теперь перебежки, меньше падал, реже кланялся снарядам и минам, щедро посылаемым с противоположного берега.

Весь следующий день ушел на подготовку к предстоящему форсированию канала, прорыву обороны.

С разведчиками и саперами, с командиром самоходного полка и с командирами батальонов, с офицерами приданной и поддерживающей артиллерии облазили районы исходных и артиллерийских позиций, наметили пункты переправы, исследовали подходы к каналу. В маскировочных халатах подползли к берегу, изучали режим огня противника, выявляли его огневые точки.

Как ни старались делать все скрытно, наши приготовления, передвижения войск, переход артиллерии на новые огневые позиции не остались не замеченными фашистами. Во второй половине дня, обнаружив подход советски* войск, а также большое скопление артиллерии и танков, противник усилил огонь. До поздней ночи на нашем берегу взрывались тяжелые снаряды, а немецкие зенитные орудия вели огонь по наземным целям. Этот день показал, что предстоит расколоть поистине крепкий орешек.

Напрашивалось решение изменить тактику наших действий в этом огромном городе. Все прежние методы: обход, атаки с ходу, выход на фланги, рейды по тылам врага — были неприемлемы в данной обстановке. [282]

Возросшее особенно за последние два года оснащение техникой в какой-то мере избаловало нас, танкистов. Командующий 1-м Украинским фронтом в ряде крупных операций создавал на поле боя такие условия, при которых мы имели самые широкие возможности для маневренных действий. Мы, танкисты, не ввязывались в затяжные бои на переднем крае, а зачастую входили в прорубленные ворота и действовали смело, без оглядки, разгоняя и уничтожая все и вся на своем пути, расширяя прорыв. Отрыв танков от пехоты иногда достигал ста километров. Обычным стал для нас захват с ходу подготовленных врагом в тылу оборонительных рубежей, а излюбленным методом был выход на оперативный простор в глубоком тылу противника, маневр в сторону флангов, взятие с ходу какого-либо важного политического и экономического центра, а затем рывок к широким водным преградам и захват плацдармов. Свежи были в памяти стремительный марш-бросок к Висле и захват сандомирского плацдарма, выход в тыл Силезского промышленного района и многие другие рейды и походы нашей танковой армии.

Но теперь обстановка не давала возможности действовать так, как мы привыкли. Ареной боев стали Большой и Малый Берлин, предместья этого огромного города, дальние и ближние подступы к нему; каждая улица, каждый дом, каналы и реки превратились в объекты атак.

А нацизм еще рассчитывал продлить свое существование. Гитлер надеялся на какое-то чудо, он возлагал большие надежды на 9-ю и 12-ю армии, спешившие в Берлин, на подходящие резервы, на новые формирования, на свой офицерский корпус, офицерские училища, на гестапо и штурмовиков, на тотальную мобилизацию стариков и детей, на батальоны фольксштурма и, конечно, на фаустников. Главари фашистского рейха надеялись также на то, что войска США и Англии сумеют опередить Советскую Армию и, овладев Берлином, помогут сохранить им жизнь, а может быть, свободу. Нам предстояло грандиозное сражение, распадавшееся на множество боев тактического значения, фронтальных ударов и штурмов отдельных опорных пунктов — боев упорных и при всей своей раздробленности объединенных и управляемых единой волей.

* * *

Подготовка к форсированию канала была завершена к исходу дня. В предвидении затяжных боев в городе и на [283] его улицах мы распределили мотопехоту по танковым ротам. За счет батальона автоматчиков, за счет комендантского взвода, саперной роты, разведчиков были созданы штурмовые группы, способные вести ближний бой с засевшими в домах, на чердаках и в подвалах фаустниками и автоматчиками. За каждым танком были закреплены пять-шесть автоматчиков, саперов, разведчиков. Таким образом, танки как бы имели собственный «гарнизон».

Я понимал, что принятые меры недостаточны. Проблема нехватки пехоты оставалась нерешенной. Действовать без нее в Берлине было невозможно. Где ее взять?

Мне пришла в голову мысль, которую я высказал начальнику политотдела и начальнику штаба:

— Не использовать ли в качестве пехоты танкистов, потерявших в предыдущих боях свои танки?

Мои друзья это одобрили, а танкисты живо откликнулись. С автоматами и пулеметами, снятыми с подбитых танков, они примкнули к штурмовым группам. К ним присоединились ремонтники, писари, хозяйственники. Всем хотелось участвовать в штурме Берлина, в завершении разгрома врага. Я понимал все это, но опасался другого. Человек остается человеком. Чувство самосохранения — живучее чувство. В последние дни войны, когда уже близка была победа, к которой мы все так стремились, тяжело становилось от одной мысли, что придется умереть. В это время и могло проявиться с особой силой чувство самосохранения. Но если люди будут избегать риска, это может затормозить наступление. В такой ситуации одного усиления разъяснительной работы мало — нужен личный пример командиров, коммунистов, комсомольцев.

В тяжкую пору 1941–1942 годов, в боях на Днепре, на Украине и в Белоруссии таких проблем не было. Многие из нас не надеялись уцелеть в той чудовищной мясорубке, и вероятность остаться живым была тогда действительно невелика. Бросаясь в бой, мы думали о победе, хотя и не были уверены, что увидим ее. Я видел не раз, как бойцы шли на верную гибель во имя маленькой победы на своем участке фронта над небольшой группой врагов, подчас даже в поединке. Ведь само собой подразумевалось, что от этих наших частных, небольших успехов в то время зависел большой успех Родины в смертельной схватке с фашизмом.

Идя в атаку, фронтовики любили говорить: «Двум смертям не бывать, а одной не миновать». В этих словах [284] была своя доля правды. Но наряду с личным бесстрашием, с презрением к врагу эти слова в какой-то мере выражали и человеческую слабость — неверие в то, что можно остаться живыми на войне.

Мои опасения, к счастью, оказались напрасными. И как порадовался я за наших бойцов, когда с первого дня битвы за Берлин убедился, что не прав, что просто недостаточно знал даже тех людей, с которыми сроднился за годы войны. Сознательность советских воинов была выше, чем личные переживания. Неиссякаемая воля к победе, безудержная решимость скорее и окончательно уничтожить фашизм, глубокая вера в правоту нашего дела породили небывалый массовый героизм. Люди рвались в бой. Тот, кто дошел до логова фашистского чудовища, отлично понимал, что будут означать для грядущих поколений слова: «Я брал Берлин...»

Тельтов-канал

И вот началось. Забрезживший рассвет померк в море огня артиллерийской подготовки. Воздушная волна огромной силы прижала нас к земле. Дмитриев, стараясь перекричать неистовый шум, басил мне в ухо:

— Ну и концерт! Красота!..

Начальник штаба бригады, восхищенный этим величественным зрелищем, восторженно произнес:

— Маршал Конев превзошел самого себя. Пожалуй, это было верно. Давно я не видел такого шквального огня. Прорыв киевских позиций противника в ноябре 1943 года, взлом вражеской обороны в битве за Львов, январское наступление 1945 года с сандомирского плацдарма — все эти грандиозные операции, в которых мне довелось участвовать, не могли сравниться с тем, что происходило в предутренние часы 24 апреля на Тельтов-канале.

Подтянуть на узкий участок прорыва за каких-нибудь два дня целый артиллерийский корпус, создать невиданную до сих пор артиллерийскую плотность в 600 орудий на один километр фронта, подвезти такую массу снарядов, организовать систему огня, привязать с ходу эту махину артиллерии к местности, к определенным целям, рассчитать по времени — все это являлось не легким делом. Сделать и организовать его были способны только талантливые [285] полководцы, какими являлись маршал Иван Степанович Конев, а также опытные генералы-артиллеристы Корольков, Волкенштейн и многие другие.

Через головы танкистов летели десятки тысяч артиллерийских снарядов. За нашей спиной тяжело дышали минометы. Огненные трассы залпов «катюш» бороздили небо. В сторону фронта прошли советские бомбардировщики, с ревом над самой землей стайками пронеслись штурмовики генерала Рязанова, над ними — ястребки Покрышкина.

Северный берег канала и южная окраина Берлина были охвачены пожарами и окутаны дымом. Взлетали в воздух обломки оборонительных сооружений, разваливались дома, разлетались баррикады и завалы, возведенные гитлеровцами. Стонала изуродованная земля. Гибли тысячи гитлеровцев, загнанных в окопы, траншеи, подвалы и на чердаки, чтобы преградить Советской Армии путь к Берлину. Бессмысленно было сопротивляться натиску двух фронтов, силе сотен полков, стальной лавине шести тысяч советских танков, огню сорока тысяч орудий, налету армады самолетов.

Напрасно Геббельс до хрипоты кричал, что русские, стоя у стен Берлина, не прорвутся в него так же, как в свое время немцы не взяли Москвы, хотя и дошли до нее. Напрасной была и вера его соотечественников в какое-то новое могущественное оружие, разрекламированное нацистской пропагандой, — оно не появилось. Напрасны были надежды Гитлера на резервы, вызванные в Берлин с юга и с запада. Их уничтожили в лесах Котбуса войска генералов Гордова, Жадова и Пухова, а те, кому удалось спастись, разбежались потом под ударами танковых и механизированных бригад, действовавших в составе армий Рыбалко и Лелюшенко.

И все-таки, отрезанные с трех сторон, находясь под угрозой полного окружения, фашисты продолжали сопротивляться с бешеным фанатизмом, до последнего момента ожидая какого-то чуда. Но чуда не случилось. Путь на запад был вскоре плотно закрыт в результате сильных фланговых ударов двух наших фронтов. Гитлеровцы, словно звери, обложенные со всех сторон, яростно огрызались, выли, но все еще пытались кусаться. Они понимали, что наступил час возмездия за все преступления: за миллионы жертв Освенцима и Дахау, Маутхаузена и Бухенвальда, Варшавского гетто и Бабьего Яра, Лидице и [286] Орадура, и те, у кого были руки в крови, дрались до последнего, в плен не сдавались. Сопротивление оставшихся в живых защитников рейха поддерживалось страхом смерти. Фюрер стал применять жестокие карательные меры. Тех, кто оставлял позиции, ждали виселицы, расстрелы, летучие полевые суды.

Для людей, отравленных идеями нацизма, наступало тяжелое похмелье. Немцы увидели, куда завела их авантюристическая политика фюрера. И рухнула вера в кумира, за которым когда-то они шли безоглядно дорогами побед и преступлений. Последний бастион рейха — Берлин находился в смертельной агонии...

Минутная стрелка медленно ползла вверх. Шквальный огонь артиллерии стал удаляться на север. Пятисотки и тысячекилограммовые фугаски рвались уже где-то в стороне. Приближалось время броска пехоты и танков в атаку.

— Осталось пять минут, — раздался рядом со мной голос начальника разведки Бориса Савельева.

Начальник штаба бригады Василий Матвеевич Шалунов повернул голову в мою сторону, Дмитриев, глядя на часы, безмолвно отсчитывал оставшиеся до атаки минуты и секунды.

— Отдайте команду! — сказал я и не узнал своего голоса.

Начальник штаба во всю мочь крикнул в выносную трубку радиостанции:

«Ястреб», «Волга», «Секундомер»! Вперед, вперед!

Кто-то, подхватив команду, выпустил в небо серию зеленых ракет. Разведчики, саперы, автоматчики вырвались из своих окопов и помчались к берегу.

Саперы волоком тащили деревянные переправочные лодки, за ними змейкой бежали десантники. На мосту с группой десантной роты уже орудовал бригадный инженер майор Н. И. Быстров. Этот красивый, с тонкими чертами лица юноша всегда изумлял меня находчивостью, смелостью и умением применять в бою самые различные новшества. У него был какой-то особый нюх, помогавший без разведки безошибочно определять проходимость мостов на глаз, устанавливать наличие минных полей. Вот и сейчас от Быстрова прибежал связной, передавший, что есть возможность пропустить по полувзорванному мосту легкие самоходки.

— Все идет по плану, — бодро докладывал Шалунов. [287]

Все мы, находившиеся на берегу канала, понимали, что действия 55-й бригады являются лишь частицей широко задуманного, организованного и всесторонне обеспеченного плана форсирования Тельтов-канала в полосе 3-й танковой армии. В тот же час, даже в те же самые минуты, аналогичный бросок совершали бойцы 6-го и 7-го танковых корпусов.

Форсирование было намечено также на участках 22-й и 23-й мотострелковых бригад. Но мотострелковым частям было проще, чем нам, — им не требовалось переправлять тяжелые танки и самоходки, а солдаты всегда сумеют преодолеть сорок метров вплавь.

Однако, даже зная это, каждый из нас все же чувствовал себя так, будто от его личных усилий зависит исход всего сражения.

Когда рассвело, мы увидели на противоположном берегу много темных точек. Это были солдаты наших штурмовых групп. Вот они побежали вперед, залегли, двинулись опять. Взвод за взводом на ту сторону перебрался весь батальон автоматчиков.

Я прекрасно сознавал, как необходимо оказать помощь автоматчикам. Что сделаешь на том берегу одним легким оружием?! Если мы не примем мер, не поддержим батальон, он неминуемо погибнет.

Рядом со мной появились командиры двух бригад артиллерийской дивизии прорыва. Они быстро разобрались в сложившейся обстановке и уже отдавали необходимые распоряжения.

Выполняя команду о переброске через канал передовых наблюдательных пунктов, мимо нас пробежала группа молодцеватых артиллеристов, навьюченных треногами, буссолями и прочей необходимой артиллерийской аппаратурой. И вскоре перед наступающим батальоном автоматчиков встала стена разрывов, прикрывая их от огня врага.

Только через два часа доложил Николай Иванович Быстров о готовности моста, накануне выведенного немцами из строя. Сшитый на живую нитку под ураганным огнем, этот мост мог выдержать только легкие танки. По нему сразу были пропущены минометная батарея батальона автоматчиков и одна приданная ему артиллерийская батарея — это до некоторой степени уже облегчало положение автоматчиков.

Майор Старухин, командовавший автоматчиками, оставшись один на один с противником, стал теребить меня, [288] требуя незамедлительной помощи. Положение этого батальона становилось все труднее, потому что уцелевшие группы гитлеровцев пришли в себя после артиллерийской подготовки и начали огрызаться. Можно было ожидать и контратаки.

По сигналу бригадного инженера к мосту пошли самоходки. Успех самоходного полка мог решить очень многое в этом бою: переправившись на противоположный берег, он поддержал бы действия батальона автоматчиков. Продвижение же самих самоходчиков километра на три-четыре вперед создало бы условия для наводки переправы и пропуска остальных войск.

Действия двух артиллерийских бригад были направлены на отсечение противника. С южного берега вели огонь танковые батальоны, ожидавшие, когда будет готова переправа.

Артиллерийская и танковая дуэль длилась больше часа. Гитлеровцы активизировались. Два вражеских артиллерийских дивизиона обрушили свой огонь на переправу, и через полчаса моста не стало. Быстрову удалось переправить через канал только три самоходки, а две вместе с обломками моста рухнули в канал. Тогда и погиб командир полка подполковник Костин.

Батальон автоматчиков остался на маленьком пятачке один, не имея в своем распоряжении ни достаточного количества танков, ни артиллерии. Для него наступили критические минуты — батальон залег. Дальнейшее его продвижение приостановилось. Переправившиеся самоходки были сожжены противником. Реальную помощь Старухин получил только от двух артиллерийских бригад, огонь которых сорвал попытки немцев сбросить наших автоматчиков в канал. Да еще на левом фланге батальон Гулеватого прижал к земле роту немецкой пехоты, намеревавшуюся ударить в тыл нашим автоматчикам.

Тяжелый огневой поединок длился несколько часов. Мы приковали огневые силы и средства противника к себе, лишили его широкого маневра на всем участке. Но это, в сущности, было все, чего мы достигли...

Примерно такая же ситуация сложилась и у моего правого соседа.

Однако именно то, что мы приковали к себе огневые средства противника, сыграло известную роль, облегчив активные действия других соединений. В центре танковой армии 22-й, а потом и 23-й мотобригадам удалось полностью [289] форсировать канал, удержать плацдарм и обеспечить переправу главных сил. А через несколько часов там был наведен мост, по которому лавиной хлынули танковые бригады и корпуса. Битва за Тельтов была выиграна, ворота в Берлин открыты.

* * *

В сумерках того же дня, когда бригада подходила к переораве, у самого моста нас догнал Василий Васильевич Новиков. Командир корпуса был в хорошем настроении.

— Видел, я, видел, как вы хотели брать мост. Да не тут-то было, — сказал он шутливо. — Во всяком случае гитлеровцев вы напугали. Завертелись они вдоль берега, а это было нам на руку.

Новиков вытащил из-за голенища помятую карту, расправил и разложил ее на крыле «виллиса». Проведя карандашом линию на север, он тут же продолжил ее в северо-западном направлении до предместья Берлина — Целендорфа. Оттуда пунктир пробежал к автостраде и поднялся на западную окраину Берлина.

— Вот и все. Ясно?

— Без слов понятно, товарищ генерал.

— Понятно-то оно понятно, но тебе придется серьезно подумать. — Впервые за дни нашего знакомства комкор, перешел на «ты», и это сразу подняло настроение. — Смотри, какие постройки и сколько их. Уйма. Впереди, слева от нас, начинаются дома, виллы, усадьбы. Каждый дом придется брать с боем. Вся надежда на пехоту, на штурмовые отряды.

Василий Васильевич продолжал спокойным голосом давать указания, часто употребляя слово «попятно», хотя и для него, и для меня было слишком много непонятного. Предстояло решать задачу со многими неизвестными. Ничего не было известно ни о характере обороны, ни об укреплениях, возведенных фашистами, ни о том, какими силами они обороняются, какими резервами располагают в полосе наших действий.

Ясно было и для Новикова, и для меня одно — предстоит медленно, осмотрительно прогрызать оборону, осторожно и в то же время решительно, безостановочно вести наступление. Каждая улица таила в себе множество неожиданностей. Бригада наступала на самом левом фланге корпуса и армии. Локтевой связи с частями генерала Лелюшенко, которые слева от нас шли на Потсдам, не было. [290]

Только по отдаленной артиллерийской стрельбе да по глухим взрывам я догадывался, что там наступают танкисты 4-й танковой армии.

Генерал Новиков перепрыгнул через борт на сиденье «Виллиса» и уже на ходу крикнул:

— В нашей жизни подобное не повторится! Мы — в Берлине, вы это понимаете?

«Виллис» развернулся и умчался к переправе.

«Вы это понимаете?» Я улыбнулся этим словам. Как не понять? Хотелось ответить генералу: «Да, очень хорошо понимаю, и каждый понимает, что значит оказаться в Берлине. Этот факт сам по себе уже является символом победы над фашизмом. «Мы — в Берлине» — означало победу нашей Родины, победу каждого из нас». Перешагнув Тельтов-канал, мы встали на берлинскую землю, горящую, взбудораженную, и нас уже невозможно было остановить, а тем более повернуть вспять.

В ту ночь танки вместе с разведчиками Серажимова, саперами Быстрова, автоматчиками Старухина и Хадзаракова вползали в предместье Берлина. Миновали поселок Шенов, оставили в стороне Кляйн-Махнов, втянулись в приглаженные рощи, сады, примыкающие к станции Лихтерфельде-Вест. Странные это были бои. Дело приходилось иметь с непонятной обороной и с невидимым противником, который то внезапно появлялся, то неведомо как скрывался от нас.

Траншеи, отдельные окопы, перепаханные улицы, наспех смонтированные доты в подвалах особняков, огневые точки на чердаках, вкопанные на перекрестках улиц танки, укрытые в домах зенитные орудия. Целый день отдельными группами, взводами и ротами мы очищали от гитлеровцев это густонаселенное предместье Берлина. В наших руках оказалась сначала железнодорожная станция Целендорф, а затем и весь район Лихтерфельде. Об этом радостном событии был немедленно оповещен командир корпуса. В ответ на мое донесение он прислал радиограмму: «Сегодня овладеть районом Целендорф».

В Лихтерфельде срочно стягивались тылы и ремонтные подразделения бригады. Надо было иметь их под руками, приблизить к наступающим батальонам. Я опасался, что они могут затеряться на многочисленных улицах в в переулках, остаться же без боеприпасов, горючего, продовольствия, без средств ремонта танков в этом разрушенном, горящем городе было просто немыслимо. Поэтому я [291] тащил за собой все свое хозяйство. Из тыловых подразделений мы сформировали большой отряд, составлявший гарнизон прикрытия. Начальник тыла — опытный офицер, практичный хозяйственник и храбрый воин — майор Иван Михайлович Леонов быстро осваивал захваченные районы, устанавливал в них необходимый воинский порядок.

Еще у моста через канал, уточняя задачу, генерал Новиков указал мне на крупный пункт в южной части Большого Берлина — Целендорф:

— Имей в виду — это ключ к Берлину. Он запирает юго-западную часть города и должен быть в наших руках сегодня к ночи. Старайся не ввязываться в уличные бои.

Полученная радиограмма еще раз подтвердила категоричное требование комкора.

Легко сказать «не ввязываться в уличные бои», а как это сделать, когда впереди преградой легли озера Крумме-Ланке и Шлахтензее, а справа и слева рощи, сады, нагромождение вилл, усадеб, дворцов. В Целендорфе, в этом живописном предместье Берлина, осела крупная фашистская буржуазия — главари гитлеровского рейха. Они превратили этот район в опорный пункт частей, оборонявших пути к центру города.

На станцию Лихтерфельде, где расположился штаб бригады, прибыли командиры батальонов, сюда за получением задачи я вызвал артиллерийских начальников. Здесь же ждали приказа саперы и разведчики.

И тут, как назло, загадочно притаился Целендорф. Таинственно молчал черный лес впереди, затихли переулки. А по опыту я уже знал: тишина на войне всегда таит в себе что-то зловещее.

Два часа ушло на то, чтобы организовать наступление бригады. Разведка на двух танках во главе с угрюмым лейтенантом Андреем Серажимовым выдвинулась в Целендорф. Рота автоматчиков капитана Хадзаракова направилась к опушке леса. Два артиллерийских дивизиона развернулись на огневых позициях. Здесь же недалеко от меня в готовности поддержать главные силы танкистов 55-й бригады развертывалась подошедшая артиллерийская бригада.

На Целендорф пошли два танковых батальона. В 1-м батальоне на пятом танке разместилась небольшая оперативная группа командира бригады, в которую входили [292] разведчики, саперы и автоматчики. Заняв свои места, мы понеслись вперед.

2-й батальон следовал за нами на расстоянии нескольких километров. Он имел задачу поддержать нас и быть готовым, в случае неудачи, обойти нас справа, а если это окажется невозможным, то мимо озера Вальдзее — слева.

Мы отлично понимали, что противник не отдаст без боя этот важный район в юго-западной части Берлина: потеря его означала серьезное ослабление всей немецкой обороны. Из Целендорфа шли дороги к автостраде, через него проходила железнодорожная магистраль Берлин — Потсдам. Овладев этим районом, мы наглухо запирали выход немецкой группировки на запад. Главное же — это был кратчайший путь в западные районы Берлина в Шарлотенбург, на стадион «Олимпия», в Рулебен, где мы могли соединиться с войсками 1-го Белорусского фронта, замыкая кольцо окружения внутри Берлина.

Мысленно перебирая все это, я с тревогой вслушивался в наступившую внезапную тишину. Уж не ловушка ли это? Так думали все: и я, и офицеры штаба, и те, кто находился со мной у железнодорожного переезда. Если это ловушка, то действовать надо особенно осторожно, предусмотрительно, не поддаваясь на хитрости врага.

Продумав несколько вариантов, я решил оставить резерв силой до батальона, подчинив его начальнику штаба бригады Шалунову, который оставался со штабом на месте. Сам же с авангардным батальоном на максимальной скорости, на какую только способны тридцатьчетверки, проскочил к мертвому пространству у железнодорожного переезда.

Не раздалось ни одного выстрела со стороны леса. Зловеще молчал и Целендорф. За моим танком шли восемь доджей, на которых, задрав кверху стволы, были установлены крупнокалиберные зенитные пулеметы ДШК. Зенитчики крепко держались за рукоятки пулеметов, готовые в любую минуту открыть огонь по фаустникам и по любым другим огневым точкам врага.

Эту роту, не однажды выручавшую нас в беде, я всегда держал в своем резерве. Вот и теперь во время броска через мертвую долину к мрачному лесу машины с установленными на них пулеметами окружали командирский танк с десантом.

С приближением к Целендорфу явственнее стали вырисовываться контуры разноэтажных домиков с типичными [293] для Германии остроконечными крышами. Когда замелькали почерневшие, голые деревья парков и садов, перекрывая шум танкового мотора и лязг гусениц, раздался голос Савельева:

— Серажимов вышел на площадь. Все в порядке.

Шедший впереди танк сбавил скорость. Повинуясь ему, притормозили остальные машины. И тотчас вокруг моего танка появились стволы зениток.

Не сразу дошло до моего сознания то, что случилось в последующие секунды. Воздушной волной весь наш десант был сброшен на землю. Только тогда, когда над головой зажужжали пули, когда столб огня поднялся к небу и улица закачалась от взрыва, я понял, что гитлеровцы действительно приготовили нам сюрприз. Хотя мы и ожидали подвоха, внезапный удар противника был ошеломляющим.

Рядом оказался Савельев, он помог мне встать на ноги. Вместо того чтобы отдать команду, я вдруг почему-то начал усиленно счищать грязь с одежды. Это было нелепо, но, очевидно, механические движения помогли мне постепенно преодолеть растерянность. К счастью, этого никто не заметил. А отдавать команды и не потребовалось: в бой самостоятельно втягивались танкисты, автоматчики, зенитчики и все, кто находился в Целендорфе.

Танкисты развертывали башни танков в сторону домов и осколочно-фугасными снарядами вдребезги разносили верхние этажи. Вездесущие зенитчики посылали огненные трассы в окна и чердаки. Не отставали и минометчики. В огневой бой втянулись автоматчики, которые группами рассыпались по улицам, домам и самостоятельно выполняли задачу, поставленную им перед боем.

С несколькими подчиненными я стоял у танка, пытаясь уловить смысл происходящего, оцепить обстановку. Это мне не удавалось. Кругом все гремело от неистовой стрельбы, взрывов, трескотни пулеметов. Где противник, какие у него силы, что за оборона — понять было трудно. В конце концов немного разобравшись, осмыслив происходящее, приказал двум артиллерийским дивизионам открыть огонь и последовательно обстреливать участки улиц. Через несколько минут над головой прошелестели наши тяжелые снаряды, а спустя некоторое время к нам подключилась минометная бригада артиллерийской дивизии прорыва. [294]

Постепенно бой стал принимать организованный характер. Мотострелковая рота капитана Хадзаракова, направленная в обход Целендорфа с севера, повернула в город, примкнула к остальным ротам и начала выкуривать врага из домов, с чердаков, из подвалов. 2-й танковый батальон выскочил на северную окраину, овладел имением Дюппель и прикрыл главные силы бригады с севера. Там изготовилась к контратаке из района станции Вест-Целендорф большая группа противника.

Нам в этот день определенно везло. Начальник штаба доложил о прибытии дивизиона «катюш»; правда, прибыли они не в наше распоряжение, а просто в район действий бригады — приказ на открытие огня должен был исходить только от командира корпуса. Но кто в подобной обстановке будет считаться с таким запретом? Взяв на себя смелость, я заставил командира дивизиона открыть огонь. Залп «катюш» по контратакующей группе гитлеровцев сорвал их планы...

Перевалило за полдень. Сопротивление гитлеровцев постепенно ослабевало. Стычки продолжались в отдельных домах, на улицах. И хотя все еще огрызались фаустники, глухо хлопали ручные гранаты, а над нашими головами шипели разрывные пули, уже не чувствовалось четкого руководства немецкой обороной, прекратился тот бешеный огонь, какой был вначале.

Мы были уверены: еще одно усилие — и Целендорф удастся взять. Оставалось очистить район железнодорожной станции Крумме-Ланке, выйти в район межозерья, а там перерезать автостраду и идущую параллельно ей железную дорогу Шарлотенбург — Потсдам.

Но мы рано приняли желаемое за действительное...

Командир батальона Гулеватый доложил:

— Продвигаться не могу, горят мои передние танки...

Я понимал, по радио с Гулеватым не договоришься. И направился со своей группой на главную улицу — Фишерюгендштрассе. У станции Крумме-Ланке мы натолкнулись на колонну танков батальона.

Прежде чем выслушать комбата, сгоряча изрядно отчитал его. Я полагал, что у меня есть для этого все основания. Только что разведчики доложили о выходе на западную окраину Целендорфа, туда же просочились наши автоматчики, а тут — остановка. Гулеватый вышел из себя: [295]

— Смотрите сами, товарищ полковник, если не верите! Два танка горят. Идти вправо — натыкаюсь на озеро Крумме-Ланке, а слева тоже не пройти — за железной дорогой большое озеро Шлахтензее. Что делать?

Немного успокоившись, я стал разбираться в причинах задержки батальона. Фашистская зенитка из углового дома стреляла вдоль улицы. Огневая позиция была выбрана очень удачно, орудие искусно замаскировано. Обнаружить его и уничтожить танкистам было нелегко, а идти напролом — слишком рискованно: на этом маленьком участке можно было угробить все танки, не решив главной задачи.

— Вывести батальон из-под удара. Обойти озеро Шлахтензее, выйти в Николасзее и выполнить задачу! — приказал я. — Хотя такой маневр займет еще несколько часов, но зато будет меньше жертв, сохранятся танки.

Тяжело закряхтели моторы. Неуклюже начали разворачиваться танки. Создалась неизбежная в таких условиях пробка. Поднялся шум, послышались крепкие выражения...

И вдруг... вражеская зенитка, расстреливавшая наши танки, замолкла. В суматохе это даже не сразу заметили. Что за чудеса? Пушка, принесшая нам столько хлопот, вдруг задрала свой длинный хобот кверху и замолчала. Сдаются они, что ли? Или готовят новый подвох?

Как бы там ни было, мы поспешили использовать момент. Целендорф был окончательно очищен. Путь к автостраде открыт. Генералу Новикову немедленно отправлено по радио донесение о взятии этого очень важного и сильного опорного пункта — последнего предместья в юго-западной части Берлина.

* * *

Что же все-таки произошло с немецкими зенитчиками?

На площади у трехэтажного дома, окнами выходящего к главной улице, по которой недавно прошли батальоны, суетились люди. Подъехав на своем танке, я увидел сутулую фигуру лейтенанта Серажимова. Его обросшее черной щетиной лицо показалось мне осунувшимся. Густые сросшиеся брови нависли над глазами.

Я спрыгнул с танка и подошел к лейтенанту:

— Что случилось? Почему отстали от Гулеватого и Старухина?

Сумрачный, неразговорчивый лейтенант показал рукой [296] во двор, и мы молча последовали за ним. Прошли садик, свернули к входу в подвал, где была установлена зенитная пушка, и тут глазам открылась поразившая нас картина: на полу подвала мы увидели трупы четырех гитлеровских солдат — орудийный расчет в полном составе, а на казенной части орудия ничком лежал мертвый боец бригады комсомолец Василий Лисунов, вцепившийся в горло фашистскому офицеру. С трудом разжали мы его пальцы, отбросили в сторону гитлеровца и вынесли на улицу тело отважного разведчика.

— Почему Лисунов попал в подвал, как он проник туда? — спросил я у Серажимова.

Усталыми от бессоницы глазами лейтенант с тоской посмотрел на меня:

— Василий попросил разрешения садами пробраться с тыла в этот подвал, чтобы заставить замолчать немецкое орудие... Я ему, товарищ комбриг, разрешил. Иначе не мог. Зенитка подбила два танка, перехватила центральную магистраль и могла наделать много бед. С моего разрешения Лисунов пополз выполнять задачу. Минут через десять пушка перестала стрелять. Я услышал из подвала крики «Хальт!», а потом началась автоматная стрельба, взрывы. После мы увидели, как ствол орудия подскочил кверху. Раздался пистолетный выстрел — и все умолкло. — Серажимов вздохнул и виноватым голосом продолжал: — Мы опоздали всего на несколько минут. Тут большая моя вина. Мог же послать с ним Тынду, Головина, Гаврилко. Все они были под рукой. Да я вот недодумался... А когда спохватился, было уже поздно.

Я не стал упрекать лейтенанта. В бою не всегда бывает так, как хочется, не всегда можно обдумать каждый свой шаг и поступок. Главное было сделано, хотя и дорогой ценой. Я только с болью сказал:

— Василий Лисунов ценою жизни открыл путь бригаде. Этими словами я хотел успокоить и себя, и командира взвода разведчиков. Всем сердцем я сочувствовал лейтенанту. Гибель Василия Лисунова, семнадцатилетнего комсомольца, любимца бригады, была для всех очень чувствительной утратой.

Мысли вернули меня к тому дню, когда я впервые встретил этого парня.

Летом 1943 года на попутных машинах добирался я из госпиталя на фронт, к себе в бригаду. Где-то недалеко от Полтавы в грузовик на полном ходу вскочили три паренька. [297] Каждому было лет по пятнадцать-шестнадцать. Увидев офицера, они, испуганно переглянувшись, прижались в угол кузова.

Несколько минут мы молча разглядывали друг друга. С нежностью смотрел я на них. Ребята напоминали мне двух моих братьев-комсомольцев. С первых дней войны они оба ушли на фронт и оба погибли: один — в начале войны на Украине; другой — под Сталинградом в конце 1942 года.

Не потребовалось много времени, чтобы узнать, что мои новые знакомые тоже комсомольцы, харьковчане, жили недалеко друг от друга, учились в одной школе на Холодной горе.

Ребятам-харьковчанам довелось пережить голод, нищету, террор врага, смерть близких. Три комсомольца — Саша Тында, Вася Зайцев, Василий Лисунов дали клятву мстить фашистам.

Когда наши войска подошли к Харькову, молодые патриоты не раз переходили линию фронта, доставляли советским частям сведения о противнике, о размещении немецких батарей, складов. А когда Харьков был отбит и стал глубоким тылом, они решили пойти добровольцами и Красную Армию.

Узнав, что рядом с ними находится командир танковой бригады, ребята молча гипнотизировали меня. «Возьмите нас к себе. Мы не подведем», — можно было без труда прочитать на их лицах.

Я долго колебался. Слишком молоды были все трое для тяжелой фронтовой жизни. А тут еще снова вспомнил своих погибших братьев и твердо решил вернуть мальчишек домой.

Заночевали в лесу под Киевом. Ребята притащили откуда-то сено, раздобыли молодой картошки, свежих огурцов, вьюном вертелись вокруг меня. Целую ночь ворковали. Ни они, ни я так и не сомкнули глаз. А утром я дал согласие зачислить их в бригаду и ни разу потом не пожалел об этом.

Через два дня мы были на месте. Танкисты тепло встретили нас, безоговорочно приняли в свою семью юных друзей. Тында, Лисунов и Зайцев стали со временем отличными разведчиками.

Все в бригаде любили ребят. Одним они были как младшие братья, другим — годились в сыновья. Ребята крепли, мужали. С каждым днем росло их боевое мастерство. [298] На сандомирском плацдарме за удачную разведку и захват двух «языков» Вася, Саша и Василий получили орден Отечественной войны I степени. В польском городе Сташув, еще занятом фашистскими захватчиками, отважная троица (тоже во время разведки) водрузила на здании ратуши двухметровый красный стяг.

И когда через день, разбив фашистский батальон, мы окончательно освободили Сташув и вошли в город, первое, что увидели, — было развевавшееся над ратушей ярко-красное полотнище, изрешеченное пулями и осколками мин.

А в конце августа там же, на сандомирском плацдарме, погиб один из трех харьковчан — Вася Зайцев. Он остался в траншее, которую захватили гитлеровцы. Ночью на наш участок обороны прибыл батальон Осадчего. Я направил его в контратаку. Противника удалось отбросить. И тогда мы нашли изуродованное тело Васи Зайцева, а вокруг него в траншее — восемь вражеских трупов.

Гибель шестнадцатилетнего комсомольца тяжело переживали солдаты и офицеры бригады.

И вот у стен Берлина погиб второй комсомолец из тройки харьковчан — Василий Лисунов... А всем нам так хотелось, чтобы эти ребята остались живы, дождались победы.

Положив тело погибшего на танк, мы написали на башне: «Мстить за Василия Лисунова» — и устремились вперед на врага. Погибший разведчик шел с нами в атаку — в логово фашистского зверя...

Похоронен наш юный друг, на кладбище в районе Трептов в Берлине вместе с другими героями штурма фашистской столицы.

* * *

Бой в Целендорфе прекратился, стрельба удалялась с каждой минутой, шум танков утихал. Ко мне подтянулся Шалунов со штабом, подошли тылы Леонова. У этого разумного хозяйственника всегда была под руками колонна «скорой помощи», или «красный обоз», как прозвали танкисты бригады три-четыре машины с боеприпасами, пять цистерн с горючим, машины с продовольствием, запасным оборудованием и неприкосновенным запасом спирта.

— Куда подать колонну? — был первый вопрос И. М. Леонова.

— Стоять на месте. До ночи — никуда. [299]

— Помогите мне, — стал просить Иван Михайлович, — хоть один танк оставьте да взводик автоматчиков, а то расколошматят меня в клочья...

В этих местах и в самом деле было небезопасно. Пытавшиеся вырваться из окружения группы гитлеровцев и отдельные их подразделения, блуждавшие в поисках своих частей, натыкались на наши тылы и причиняли немало бед. Но оголить подразделения, взять у них в такое время танки и автоматчиков для усиления тыла было непозволительной роскошью. Кроме того, я был уверен, что Леонов сам сумеет выйти из затруднительного положения. Я знал, у него есть свой собственный маленький резерв, в состав которого входили вооруженные шоферы, кладовщики, ремонтники и другие специалисты-хозяйственники. С их помощью он прочесывал населенные пункты, охранял свое расположение и даже нападал на мелкие группы гитлеровцев, когда того требовала обстановка...

* * *

Расстроил меня вернувшийся из батальона Дмитриев:

— Погиб Петр Кузьмич Немченко, замполит Осадчего.

— Как так? Всего час назад я видел его на башне танка...

— Немецкие автоматчики срезали замполита при выходе из Целендорфа, — подавленно сказал Александр Павлович, закручивая, как всегда, длинную козью ножку.

— Жаль, хороший парень был Немченко.

— Не то слово, — вставил находившийся рядом секретарь парткомиссии Иван Иванович Перегудов.

Перед моими глазами встал, как живой, замполит 3-го батальона. Впервые я познакомился с ним еще перед Львовско-Сандомирской операцией. Представляя мне политаппарат бригады, Александр Павлович как-то виновато шепнул, указывая глазами на Немченко:

— Я его еще не раскусил. Медлительный какой-то, неразговорчивый. Не похож на политработника...

Передо мной стоял невысокий, нескладный человек в обвисшей гимнастерке, с опущенным ниже живота ремнем. В нем не было ничего солдатского. Захотелось спросить: воевал ли он? Но тут в глаза бросились боевые награды на груди Немченко. Стало стыдно собственной мысли. Хорошо, что не успел задать неуместный вопрос. Чтобы как-то прервать затянувшуюся паузу, спросил: [300]

— Кем вы были до войны?

— Коммунистом, товарищ полковник.

— Вы меня не поняли, товарищ майор, я хотел узнать вашу профессию.

— Моя профессия — партийный работник, а должности занимал различные: был заведующим библиотекой, пропагандистом, работал в профсоюзных органах.

Запомнился мне этот короткий разговор. Впоследствии я видел Немченко с батальоном в боях у Равы-Русской, под Львовом, на Висле и сандомирском плацдарме. Он не выносил высокопарных, трескучих, холодных фраз, но знал истинную силу правдивого большевистского слова и умел пользоваться этим грозным испытанным оружием. И люди чувствовали в нем настоящего партийного вожака, душой тянулись к нему. Он не ошибся, отвечая на мой вопрос: он был и до войны, и в огне боев настоящим коммунистом.

Позже и Дмитриев, и я, и все наши танкисты полюбили Петра Кузьмича Немченко.

В бою Немченко был неистов, сражался с ожесточением, которое передавалось всем бойцам батальона. Помнится, в те дни, когда мы расширяли свой пятачок на сандомирском плацдарме, в 3-м батальоне осталось всего три танка. С большим трудом я буквально выгнал из боя комбата Осадчего, чтобы сохранить его штаб, избежать ненужных потерь. Полагал я, что вместе с комбатом ушел и его замполит.

Штаб 3-го батальона по моему приказанию был отправлен за Вислу на переформирование и пополнение батальона. Каково же было мое удивление, когда через несколько дней после очередного боя ко мне на КП были доставлены танкисты, спасенные из горящей машины, и среди них — замполит 3-го батальона майор Немченко, обожженный, в изодранном, опаленном комбинезоне, со следами крови на лице и руках.

— Почему вы здесь? — набросился я на него. — Почему остались? Это безрассудство — с тремя танками лезть в пекло!

— А вы, товарищ полковник? Вы почему здесь? У вас в бригаде едва наберется дюжина танков. Вы не ушли из боя. Зачем же упрекать меня?..

Тон замполита вывел меня из терпения. И без того было тошно. Немцы беспрерывно атаковали, потери росли, в строю остались считанные танки и полсотни автоматчиков, [301] обещанное командиром корпуса пополнение не приходило, а тут еще этот майор, так вызывающе разговаривавший с комбригом.

— Хватит! — взорвался я. — Отправляйтесь немедленно к Осадчему! — И, немного поостыв, высказал все, что накипело: — Я не потерплю в бригаде распущенности и самовольных действий. Офицер должен быть дисциплинированным, а политработник — вдвойне.

— Теперь я могу уйти, товарищ полковник? В батальоне не осталось ни одного танка...

Голос майора Немченко прозвучал глухо, заросшее рыжей щетиной лицо побледнело, губы скривились в горькой усмешке, и только глаза лихорадочно блестели. Он неуклюже протиснулся в узкую щель выхода и исчез.

За самовольные действия на сандомирском плацдарме он был мною строжайше предупрежден. За образцовое выполнение боевой задачи и личное мужество командующий армией наградил Немченко орденом Красного Знамени. Кличка Кузьмич, данная ему Осадчим, Федоровым, Гулеватым, прочно утвердилась за ним. Впрочем, это была не кличка. Так, по отчеству, на Руси испокон века величают уважаемых людей.

Именно таким был наш Кузьмич. С виду угрюмый, немногословный, нескладный, это был человек добрейшей души и беспредельной храбрости.

Как-то перед зимними боями 1945 года я забрел на огонек в землянку к Немченко. На дворе стоял морозец, для тех мест довольно-таки внушительный — градусов девять — двенадцать. Раскаленная железная печурка издавала приятное тепло. Хозяин землянки смутился, растерянно забегал взад и вперед. Потом, видимо приняв серьезное решение, положил на пустой снарядный ящик, служивший столом и табуреткой, баклажку, консервные банки, вытащил железные кружки, кусок черствого хлеба:

— Прошу, товарищ комбриг, угощайтесь.

— Благодарю. Но я не за этим пришел. Обходил сторожевое охранение, увидел огонек и забрел...

Мы провели тогда без сна почти всю ночь. То ли горячая печурка, немудрящий уют фронтовой землянки и кружка водки, то ли тепло человеческой беседы отогрели душу майора, но в ту ночь Кузьмич поведал мне многое из того, что хранил в тайниках своего сердца.

С горечью высказал он обиду на один из райкомов партии за то, что его не сразу послали на фронт. Тогда и [302] узнал я, что воюет Кузьмич с лета 1942 года. Именно с этого момента началась для него жизнь политработника-фронтовика: то в окопах, то в госпитале, долгие бои, кратковременный отдых, новое формирование. Старший лейтенант интендантской службы превратился в капитана пехоты, а потом перешел к танкистам.

В землянке сидел передо мной майор, замполит танкового батальона, отмеченный многими правительственными наградами. Я знал цену каждого его ордена, каждой медали. Что ни награда — то бой, атака, взятый кровью населенный пункт... Ведь каждый боевой орден — это героическая повесть, нередко имеющая трагический конец. А сколько людей не получили этих наград! Случалось, подберут раненого героя на поле боя, отправят в глубокий тыл, а там ищи — его. И поныне, спустя почти четыре десятилетия после войны, еще не все награды нашли всех своих хозяев...

Наш разговор в землянке затянулся.

— А знаешь, Немченко, — признался я, — Александр Павлович хочет взять тебя в политотдел.

— Не уйду я от своих танкистов, не могу оставить Осадчего. Уж очень хороший мужик, простой, смелый. И что греха таить, тоска меня съест, а он без меня пропадет — горяч чересчур...

Я задумался. Только недавно Николай Акимович Осадчий сказал мне почти такие же слова о своем замполите, да еще прибавил: «Очень умный, степенный, рассудительный человек. Много помогает мне».

Как приятно было слушать это и сознавать, что комбат и замполит живут дружно, уважают друг друга.

— Ладно, разберемся. Поговорю с начальником политотдела, — пообещал я.

— Товарищ полковник, говорить вряд ли придется. Войне скоро конец. А с моей выправкой не бывать мне кадровым офицером. Да я и не жалею об этом... Вот дойдем до Берлина, а там демобилизуюсь — и к своей жинке, к сыну, в родные края. Пиджак надену...

В приподнятом настроении покинул я Немченко. Придя к себе, долго не мог уснуть...

И вот его не стало. Погиб у того самого заветного рубежа, к которому так стремился.

Дмитриев тронул меня за рукав, выводя из задумчивости:

— Где будем хоронить? [303]

— Где хоронить будем? С собой повезем, только с собой. Распорядись положить Немченко на танк.

Я подвел начальника политотдела к командирскому танку, приподнял плащ-палатку и указал на лежавшее там тело Василия Лисунова:

— Пусть и они пойдут с нами штурмовать Берлин. Ведь оба дошли до него. Они своей жизнью и смертью заслужили это.

На танках, прорывавшихся к Берлину, вместе с нами были вечно живые наши товарищи — старый коммунист Немченко и семнадцатилетний комсомолец Лисунов.

В Берлине

За Целендорфом тянулись леса и озера, на берегу которых раскинулось несметное количество вилл, дачных поселков, фешенебельных особняков. Они были так разбросаны, что затрудняли ориентировку. Смотришь на карту и видишь рощи, а на самом деле кругом сплошные каменные постройки, которые дают о себе знать на каждом шагу. Фашистское командование включило их в систему обороны, разместило в них отдельные гарнизоны, оборудовало огневые позиции. Вот почему, когда мы подходили к автостраде, со всех сторон неслись в нашу сторону снаряды различных калибров, шуршали болванки самоходных установок.

Командира батальона Т. Е. Гулеватого я застал на южном берегу озера Крумме-Ланке в тот самый момент, когда он ставил задачу пехоте. Обстановка была ему неясна. Танки стояли под огнем противника, пехота залегла, артиллерия прекратила огонь, чувствовалась какая-то неразбериха. Противник продолжал стрелять, наши довольно лениво огрызались. После горячего дневного боя в Целендорфе к вечеру темп наступления снизился, установилась непонятная пауза.

— Трофим Еремеевич, так мы только через год достигнем автострады и людей своих здесь положим. Почему не обходишь эту виллу?

— Пробовал. Но особняков так много, что обходишь один, а натыкаешься на другой.

Я готов был обрушиться на него с упреками, но передо мной стоял усталый человек, не спавший много ночей. Бранить его было жестоко и бесполезно. К тому же я [304] твердо старался не подражать тем начальникам, которые в трудную минуту занимались только тем, что запугивали подчиненных. По собственному опыту я знал, как важно протянуть человеку, попавшему в беду, руку помощи, как благотворно действует каждое слово участия, произнесенное в нужный момент, какую силу способно оно придать тому, у кого, казалось, уже опустились руки. К тому же комбаты не были виновны в том, что мы вынужденно топтались на месте.

Танкисты были плохо подготовлены к штурмовым и осадным действиям в крупных городах, в условиях жесткой и специфической обороны, на которую мы натолкнулись в боях под Берлином. Начиная с 1943 года, особенно после победы в Курской битве, мы постоянно слышали из уст командующего фронтом и командармов: «Не оглядываться назад», «Не бояться открытых флангов», «Обходить противника», «Смелее выходить в тыл врага».

Но на подступах к Берлину нам выпала нелегкая задача. Город надо было взять целиком, не оставив в нем ни одного врага. Шаг за шагом здесь предстояло очищать каждый дом и каждую улицу — таков был единственный путь к победе.

Наступать нам предстояло медленно, методично взламывая каждый узел обороны.

Пока мы с Гулеватым разбирались в обстановке, подъехал со штабом Шалунов, за ним потянулись две артиллерийские бригады. В пробитую брешь в районе Целендорфа хлынули корпусные части. Некоторые из них командир корпуса направлял прямо ко мне для усиления бригады. Особенно я был рад двум стрелковым ротам соседней 23-й мотострелковой бригады. В условиях нехватки пехоты эти подразделения оказались для нас манной небесной.

Постепенно под моим командованием собралась довольно сильная группа. Предстояло накоротке сорганизоваться, поставить всем подразделениям и частям задачи, а затем немедленно бросить их на железнодорожную линию и автостраду, идущие из Берлина на Потсдам.

— Ну а теперь за работу. Начнем воевать по науке, — сказал я Гулеватому.

Его скуластое лицо посветлело. Повеселел и Дмитриев, стоявший рядом со мной. Он даже шутливо сказал, что вряд ли можно назвать научным методом ведения войны то, как мы сейчас колошматим гитлеровцев в хвост и в [305] гриву. Я согласился с этим справедливым уточнением и в свою очередь заметил, что о способах и методах ведения войны мы еще поговорим особо, после того как возьмем Берлин и подобьем бабки...

Через час мы привели роты и батальоны в порядок, и бригада возобновила наступление.

По ближайшему поселку, примыкающему к железной дороге, по трем особнякам, откуда била немецкая артиллерия, по горе Хафельберг, являвшейся сильным опорным пунктом, мы произвели пятнадцатиминутный огневой налет. Семь артиллерийских и минометных дивизионов обрушились на оборону противника. Танки огнем скорострельных пушек прямой наводкой методично и последовательно обрабатывали каждый дом. Шумливые крупнокалиберные пулеметы ДШК огненными трассами решетили чердаки, вызывая пожары.

К ночи исступленное и безнадежное сопротивление гитлеровцев в этих районах прекратилось. Фашистские солдаты были выбиты из последних домов. Преследуемые нашими танками и автоматчиками, они попытались скрыться в лесном массиве Берлинервальд. На некоторое время им удалось зацепиться на высотах горы Хафельберг, но и там мы их настигли. В этот день враг потерял большое количество артиллерии и тяжелого оружия. Управление боем у него нарушилось. Физически и морально надломленные, голодные, гитлеровцы уже не выдерживали натиска наших танков, не могли устоять против могучей силы нашего боевого наступательного духа. Путь на западную окраину Берлина был открыт. Позади остался еще один трудный день. Подводя итоги, мы подсчитали и свои немалые жертвы, но зато в наших руках оказались Целендорф и автострада, Берлинервальд и Крумме-Ланке. Мы вступили на южную окраину Берлина и, ломая все преграды, шагнули к западной части города.

Перед рассветом командирский танк уткнулся в колонну 1-го батальона.

— Почему топчетесь на месте? — спросил я стоявшего недалеко лейтенанта.

Он махнул рукой, указывая на колонну танков, застывших на обочине дороги. Я вылез из танка и с трудом нашел командира батальона Т. Е. Гулеватого. Лучом фонарика он шарил по плану Берлина.

— Кто теперь держит вас? [306]

— Запутался, товарищ полковник. Не знаю, куда идти. То ли карты врут, то ли мы с разведчиками наколбасили. На всякий случай я послал их узнать, куда выходит эта дорога.

— Как же так, Еремеич? Неужели забыл, где находишься? Мы же в Берлине. Или ты думал, что немцы еще и проводника дадут?

Комбат, смутившись, ниже склонился над картой.

Справа со стороны нескольких особняков, отделенных друг от друга садами, доносился непонятный говор, слышались крики. К нам приближалась группа людей.

Разведчики Серажимова, запыхавшись, докладывали:

— Искали немцев, а наткнулись на японцев, швейцарцев и еще каких-то иностранцев.

Борис Савельев дал более вразумительную справку. Оказалось, что рядом с нами находились летние резиденции разных посольств. Спасаясь от огня, дипломаты перекочевали сюда, считая, что здесь более безопасно: никому из них не пришло в голову, что советские танкисты могут выйти к реке Хафель, западнее Берлина, как раз в эти живописные леса.

— И каково самочувствие господ дипломатов? — с иронией спросил Дмитриев.

— Немножко хуже, чем на дипломатическом приеме, — в тон ему ответил Савельев. — Видно, перепугались не на шутку.

— Бог с ними, с дипломатами, — перебил я не в меру разговорившегося разведчика. — Скажите лучше, вы узнали, где мы находимся?

— Так точно, узнал! — отрапортовал Серажимов. — Мы находимся совсем близко от района Хеерштрассе, недалеко от стадиона «Олимпия».

На плане Берлина мы сразу нашли эти крупные ориентиры. Асфальтированная дорога, обозначенная жирной красной линией, выходила на самую западную окраину города — в район Шарлотенбурга, на улицы, которые вели к зоологическому саду. А именно туда, к Тиргартеиу, нам было приказано выйти.

Оперативная группа бригады, находившаяся на танке и нескольких машинах, перекочевала в расположение авангардного батальона, ближе к ротам автоматчиков, к разведчикам и саперам, ко всем тем, кому выпала трудная задача штурмовать центральные районы Берлина.

Оторвавшись от берега реки, колонна миновала гору [307] Даксберге, оставила позади особняки Шпрунгшанце в повернула направо к городу. Бригада ползла медленно, настороженно. Как закрученная стальная пружина, она готова была в любую минуту распрямиться и нанести огромной силы удар.

Из предрассветной дымки постепенно выступали серые окраины Берлина. Где-то в восточной части немецкой столицы, в центре ее полыхали пожары. К небу тянулись черные столбы дыма, подсвеченные языками пламени.

Я стоял на танке с офицерами штаба. Куда девалась усталость бессонных ночей! Мы вступали сегодня, сейчас, утром 26 апреля 1945 года, на центральные улицы Берлина.

Опираясь рукой на ствол танковой пушки, я чувствовал дрожание мотора, а мне казалось, что слышу биение сердца моих друзей Савельева, Быстрова, Серажимова и всех тех, кто шел по войне долгих четыре года, всех живых и мертвых, мечтавших дойти до этого осиного гнезда и сполна рассчитаться с нацистскими заправилами за смерть, кровь и слезы, которые они принесли на советскую землю.

Светало. На нас стеной надвигался горящий содрогающийся город. Черные готические буквы на белой эмалевой табличке, прикрепленной к стене крайнего дома, гласили: «Хеерштрассе». Громкое, взволнованное «ура!» разнеслось по улице. Приказ выполнен! Мы вышли точно в заданный район, на западную окраину Берлина. Отсюда будем наступать на Шарлотенбург, на Тиргартен и дальше — туда, куда прикажут.

— Немедленно донести командиру корпуса наши координаты! — распорядился я.

Шалунов помчался к радиостанции.

Подошел сияющий Дмитриев, потащил меня к двум захваченным «фердинандам». К нам подключились Старухин, Осадчий, Гулеватый, Быстров, Савельев. Кто-то повелительно скомандовал: «Не шевелиться», и трофейная «лейка» сфотографировала нас — усталых и счастливых сынов России у трофейных немецких самоходок на западной окраине фашистской столицы.

«Когда-нибудь эти снимки мы будем показывать нашим детям, внукам, — думали мы. — Пусть знают, какой была юность их отцов и пусть гордятся нами...»

Бригаде повезло. На Хеерштрассе в те утренние часы было затишье. Гитлеровские штабисты не предполагали, [308] что советские войска окажутся на самой западной окраине города. Бои шли на востоке Берлина, в центре его, войска двигались с юга, просачивались на севере, а вот наше появление в этом районе оказалось для фашистов полнейшей неожиданностью. Они не подготовились к встрече, и мы воспользовались этим — начали наступать вдоль притихшей Хеерштрассе.

Необычная тишина вызывала у нас тревогу и настороженность. Молчала немецкая артиллерия, притаились фаустники, никто не швырял гранат из окон... Мы, естественно, понимали, что шоковое состояние, в которое впали гитлеровцы, продлится недолго, что они вот-вот придут в себя и тогда начнется... Поэтому пробирались по улицам медленно, соблюдая все меры безопасности.

Некоторые подразделения свернули вправо, охватывая с севера район Эйхкамп. Тем, кто продолжал двигаться по прямой, предстояло выскочить к крупным зданиям, завязать стычку с противником, смешаться с его боевыми порядками и этим лишить его возможности применить против нас тяжелые средства воздействия.

Великое дело — опыт, практика. Бои, проведенные в предместьях Берлина, на дальних и близких подступах к нему, научили нас действовать слаженно, сохранять надежный контакт всех сил и средств, которыми мы располагали, бить по одной цели всеми огневыми средствами, последовательно штурмовать объект за объектом, очищать каждый дом и только после этого продвигаться от улицы к улице. Впереди осторожно пробирались разведчики. За ними, развернувшись в цепочку и охватив всю улицу в ширину, следовали автоматчики. Танки шли в колонне метрах в ста друг от друга. Их сопровождали штурмовые группы и орудия. Рота за ротой продвигались вдоль улицы, готовые поддержать друг друга.

Обстановка, как я уже говорил, была неясна для нас. В этой ситуации командирам надо было находиться в центре боевого порядка, чтобы своими глазами видеть бой и немедленно влиять на его ход всеми имеющимися у них силами и средствами. Вот почему небольшая группа управления командира бригады выбрала место между двумя батальонами. Шли пешком, окруженные автоматчиками, разведчиками, саперами, готовые в любую секунду открыть огонь.

Большие силы были сосредоточены в руках начальника штаба бригады В. М. Шалунова, развернувшейся [309] на ближайшей от нас западной окраине Берлина. У него были танки, вся артиллерийская группа, резерв пехоты. По первому требованию он должен был оказать нам помощь.

Лес, из которого мы вошли в Берлин, остался неприкрытым, и это беспокоило нас. Тревожила и северная часть Берлина с его районами Шпандау, Рулебен, примыкающими к Хеерштрассе.

Едва мы прошли несколько кварталов, как утреннюю тишину разорвала буря артиллерийских залпов. В нас полетели гранаты. Фаустпатроны стали высекать искры из брони танков. Улица, чердаки и подвалы вдруг ожили, начали изрыгать струи свинца.

Громко прозвучали команды «Огонь» на русском и немецком языках. Снова начался штурм переулков, домов, этажей. В дело были пущены зажигательные и фугасные снаряды, противотанковые и противопехотные гранаты, пулеметы всех калибров, все огневые средства, которыми располагала бригада. Тяжело надламываясь, кряхтели и рушились объятые пламенем дома. Апрельский ветерок перебрасывал языки пламени с крыши на крышу. А вскоре начала обстреливать западные районы Берлина дальнобойная артиллерия 1-го Украинского фронта. В небе появились бомбардировщики и штурмовики.

Наша атака в самой западной точке Берлина слилась со штурмом полков и дивизий, двигавшихся с востока, юга, севера. Дело шло к полному окружению врага. Справедливая месть настигла фашистских палачей в их собственной столице.

Бежать им было некуда, и выбора у них тоже не было. Им оставалось одно — сложить оружие, прекратить дальнейшее сопротивление, сдаться. Но гитлеровцы пуще всего на свете боялись этого: слишком велики были их кровавые преступления перед человечеством. С отчаянием обреченных они продолжали драться на подступах к Берлину и в самом городе, на улицах и в домах, в тоннелях метро и в канализационных трубах, на земле и под землей.

Проведя тотальную мобилизацию, обанкротившиеся главари третьего рейха бросили против нас свои последние резервы: старых матерых нацистов, батальоны фольксштурма, юнцов из «Гитлерюгенда», женские команды и фаустников. Это была последняя ставка фашизма, последняя попытка хотя бы ненадолго оттянуть роковой миг. [310]

Выкуривая гитлеровцев из каждого дома, мы продолжали продвигаться по Хеерштрассе и к ночи в конце концов овладели этой улицей полностью. Танки и пехота начали проникать на улицы, прилегающие к Хеерштрассе. И к утру 27 апреля какой-то путаный переулок вывел наш 2-й батальон в западную часть Вильгельмштрассе.

Как завороженный стоял я перед домом, только что очищенным от гитлеровцев. Глаза прилипли к табличке на стене. Я тогда не знал, что в Берлине насчитывается десяток улиц, носящих имя Вильгельма I и Вильгельма II. Но мне почему-то казалось, что это именно та улица, о которой слышал не раз, именно та, на которой командарм несколько дней назад шутя назначил мне встречу.

И еще одно воспоминание взволновало душу...

Вчитавшись вторично в название улицы, я от души расхохотался, чем поверг в немалое смущение своих боевых друзей. Десятки людей с недоумением глядели на меня, ожидая разъяснений: не будет же командир бригады без причины смеяться в такой момент. И они не ошиблись. Причина, конечно, была...

Эта история уходила своими корнями в предвоенные годы, и я поведал ее тем, кто был рядом в то раннее утро в Берлине, у дома № 76 на Вильгельмштрассе...

Когда я учился в Военной академии имени Фрунзе, немецкий язык в нашей группе преподавала Майя Забелина, молодая черноглазая женщина, красота которой привлекала нас куда сильнее, чем преподаваемый ею предмет. На уроках все мы больше глазели на преподавательницу, чем слушали объяснения. Прошло несколько месяцев, Забелина раскусила нас и резко изменила методику. Ласково и, добродушно улыбаясь, она стала тиранить слушателей бесконечными придирками.

Когда-то в школе я постоянно имел отличную оценку по немецкому языку. Попав в академию, разумеется, считал, что располагаю достаточным багажом и могу не утруждать себя занятиями.

Но с каждым месяцем наша преподавательница становилась все агрессивней, в моей зачетной книжке замелькали тройки. Та же участь постигла и остальных слушателей нашего курса.

И тут произошло чудо: самые верные поклонники Майи Забелиной стали находить в своем кумире одни только изъяны. Было решено бойкотировать уроки немецкого языка, поскольку он, как считали многие, к основным [311] предметам вообще не относится. А преподавательница становилась все строже.

Когда в очередной контрольной работе я сделал три ошибки в слове «Вильгельмштрассе», Забелина несколько минут так разносила меня, что я просто не знал, куда деваться.

Поставив на контрольной жирную двойку, преподавательница с укоризной сказала:

— Как же вы будете воевать, если вспыхнет война с Германией? Как будете допрашивать военнопленных?..

Вот какие воспоминания навеяло на меня слово «Вильгельмштрассе» в то апрельское утро 1945 года.

— Товарищ полковник, а какова судьба той двойки, исправили вы ее? — спросил стоявший рядом Савельев.

— Нет, Борис. Некогда было. Началась война, с этим пятном так и ушел на фронт. А в общем, я думаю, наша преподавательница была не совсем права. Знать иностранный язык, конечно, необходимо. Но чтобы бить врага, мало знать его язык. И не в этом вовсе дело. Наш Андрей Серажимов, например, никогда не изучал немецкого, а первым добрался до Вильгельмштрассе...

Не могу не сообщить читателям, что с Майей Михайловной Забелиной мы встретились спустя несколько лет после войны, когда я отдыхал в Кисловодске.

Я напомнил своей преподавательнице историю со злополучной контрольной работой, поделился, какие испытал чувства в апреле сорок пятого, оказавшись на Вильгельмштрассе в Берлине, и как в минуту затишья рассказал боевым друзьям о причинах, вызвавших у меня неожиданный приступ бурного веселья.

Скользнув взглядом по двум золотым звездочкам на моей груди, Майя Михайловна смущенно сказала:

— Оценку за ту контрольную работу готова исправить с большим удовольствием. Считайте отныне, что вы получили пятерку. Три балла прибавляю за удачное практическое применение немецкого языка на немецкой земле.

* * *

...Второй день бригада воюет в самом Берлине. Очищен район Хеерштрассе, включающий свыше десятка улиц. Танки и автоматчики ведут бои на великолепном стадионе «Олимпия» и на прилегающих к нему улицах. Накануне эти районы обрабатывались бомбардировочной и штурмовой авиацией, доставала сюда и наша тяжелая [312] артиллерия. Неудивительно, что все горело и рушилось кругом.

С большим трудом пробирались мы по горящим улицам среди обломков домов, обугленных машин, изуродованных трамваев и длинных двухэтажных автобусов.

Ожесточенно сопротивлялись прятавшиеся среди развалин нацисты. На каждом шагу давали знать о себе невидимые орудия, тщательно замаскированные фаустники, настырные немецкие автоматчики. Горели наши танки, выходили из строя люди. Чем дальше продвигались мы к Шарлотенбургу и на север, к реке Шпрее, тем ожесточеннее сопротивлялись гитлеровцы. Разведчики были бессильны разгадать, что творится в этом хаосе, кто находится в нагромождениях обломков и в разрушенных зданиях. Несмотря ни на что, мы с упорными боями пробивались к заветной цели.

Неожиданно комкор приказал повернуть нашу 55-ю бригаду строго на север. Начерченная рукой Василия Васильевича Новикова красная, заостренная кверху стрела протянулась к Шпандау, Рулебену и уткнулась в железнодорожную ветку, которая шла вдоль Шпрее и терялась где-то на пустыре большого танкоремонтного завода. Генерал требовал, чтобы мы сегодня же вышли на берег реки, разыскали войска 1-го Белорусского фронта, присоединились к ним и таким образом замкнули внутреннее кольцо окружения в самом Берлине.

С радостью узнали мы, что в бригаду прибыл резерв командира корпуса. В мое распоряжение поступили батальон мотопехоты 23-й бригады, дивизион «катюш», десять тяжелых танков и рота самоходных установок. Офицер штаба корпуса, сопровождавший эти подразделения в наш район, ознакомил нас с обстановкой, сложившейся в Берлине и вокруг него.

Мы узнали, что 3-я гвардейская танковая армия всеми тремя корпусами прочно осела в Берлине и ведет бой в южной и западной его части. Сюда же втягивалась и 28-я армия генерала А. А. Лучинского. Войска В. И. Чуйкова и М. Е. Катукова своими флангами сомкнулись с 1-м Украинским фронтом. На севере армии 1-го Белорусского фронта продвинулись к западной окраине немецкой столицы.

Теперь я понял, почему П. С. Рыбалко и В. В. Новиков повернули наши части на север. Стало крайне необходимо уже в ближайшие часы соединиться с войсками, [313] двигавшимися по северной окраине Берлина. Это давало возможность захлопнуть гитлеровцев в Берлине, расчленить их силы и заставить сложить оружие.

«Соединиться сегодня же с войсками 1-го Белорусского фронта!» Как только этот приказ был передан по батальонам, ротам, экипажам — все вокруг завертелось.

Серажимов и его разведчики в неизменных маскхалатах, взяв направление на Рулебен, нырнули в огненную бездну. Вслед за ними выступил, повернув на Рейхштрассе, батальон Гулеватого, усиленный автоматчиками Старухина, тяжелыми танками и самоходками, оказавшимися у нас под руками. Рейхштрассе должна была вывести бригады к Шпрее, в наиболее вероятный район соединения с соседями, которые шли нам навстречу.

И в этой сутолоке, в этом бурлящем водовороте людей и техники все-таки выдалась свободная минута, которой мы воспользовались, чтобы хоть наспех позавтракать на лобовой броне танка, заменявшей стол. Неизменный котелок гречневой каши и кружка крепкого котлового чая утолили голод и жажду, разогнали сон, который начал одолевать нас.

Мы стояли с Дмитриевым, приткнувшись к корме танка. Теплый воздух, струившийся из-за жалюзи мотора, приятно обогревал нас в то прохладное утро. Шалунов, подкрепившись, уже возился неподалеку с радиостанцией. У этого неутомимого труженика было немало хлопот и забот: получить донесения от ушедших на север подразделений, докладывать в штаб корпуса о каждом нашем шаге, любой ценой найти 56-ю танковую бригаду, которая должна была находиться правее нас и вести бои западнее Шарлотенбурга.

Александр Павлович грел руки, протянув их к мотору, и мрачно молчал. Он был непривычно задумчив. Я, пожалуй, впервые видел начальника политотдела таким притихшим. Очевидно, и на нем сказались беспрерывные бои, которые вела бригада около двух недель подряд.

Осторожно потянул его за рукав:

— Спишь?

— Нет, думаю.

— О чем?

— Нашла на меня какая-то меланхолия. Никогда этого не бывало. А вот на финише, в самом Берлине, призадумался. — Дмитриев обернулся ко мне, провел ладонью [314] по своему крупному лицу, вытащил кисет, не спеша отсыпал в кусочек газеты махорку, закрутил козью ножку и после небольшой паузы продолжал: — Думаю о том, как нелегко дается нам победа. Сколько хороших ребят погибло!.. Шли они с нами через поля России, через степи Украины, через польские земли. Добрались до Германии, до Берлина. А на пороге победы выходят из строя один за другим. Пуля, известно, дура, она не разбирает, может задеть любого. А все-таки обидно. Только что мне доложили: погиб Вердиев...

Это известие потрясло меня. Несколько дней назад были ранены заместитель командира бригады Герой Советского Союза Иван Емельянович Калеников, командир батальона Петр Еремеевич Федоров, мой земляк с Брянщины старшина Николай Никитович Новиков. Не избежал ранения под Берлином заместитель командира нашего корпуса дважды Герой Советского Союза генерал Иван Игнатьевич Якубовский и многие-многие другие, кого я хорошо знал по совместным боям, а потому еще больше переживал за них. И вот еще одна утрата — пал на поле боя Герой Советского Союза Авас Вердиев. Грустные мысли, одолевшие меня, видно, не давали покоя многим, если не всем фронтовикам. Вот и Дмитриев говорит о том же. Обидно терять самых храбрых воинов в последних боях на улицах вражеской столицы. Но и избежать этого невозможно. Кто лучше их, ветеранов, может выполнить любое задание?! Война без жертв не бывает. В наших силах лишь сделать так, чтобы жертвы эти были сведены до минимума.

— Вот что, Александр Павлович! Поговорил бы ты с командирами, политработниками, танкистами о необходимости проявлять осторожность, предусмотрительность. Война кончается. Это ясно всем. А в такой ситуации люди часто идут на необоснованный риск.

— Бесполезно, Давид Абрамович... Я уже с начальником штаба договаривался, чтобы Героев Советского Союза Новикова и Вердиева держать при штабе в комендантском взводе. Поручили им охрану Знамени. Только ничего из этой затеи не вышло. Новиков все равно подался к разведчикам, Вердиев ушел в свой батальон автоматчиков. А что касается наших политработников — сами знаете, разве их удержишь? Немченко убит, Маланушенко, получив тяжелое ранение, наотрез отказался ложиться в госпиталь. [315]

— Выходит, мы с вами бессильны навести порядок в бригаде, остудить горячие головы?

— Выходит, так! — бодро откликнулся Дмитриев. — Ничего мы с вами не сделаем. Люди хотят любой ценой ускорить окончательный разгром врага и вернуться домой.

Это было действительно так. Храбрость и мужество советских воинов стали нормой поведения в бою, проявлялись ежеминутно. Многие в азарте боя пренебрегали опасностью и нередко расплачивались за это жизнью. Нам с Дмитриевым был понятен этот порыв, обоим было известно, что храбрость трудно ввести в рамки дисциплины. Да, мы это знали. Но каждый фронтовик отлично понимал: путь к победе, путь на Родину лежит через Берлин. И все же сообщение о гибели сержанта Вердиева очень взволновало меня. Я хорошо знал его, хотя в бригаде насчитывалось около полутора тысяч человек и трудно было запомнить каждого. Люди приходили и уходили. Каждый бой, каждый отвоеванный у врага город, каждый прыжок через водный рубеж уносили немало человеческих жизней. Часто менялись командиры подразделений. Некоторым из них привелось командовать своими взводами и ротами совсем недолго... Вместо выбывших с маршевыми ротами приходили другие. Не мог я, конечно, запомнить всех сержантов и рядовых. И все-таки встречались люди, которых трудно было забыть даже спустя долгие годы. К их числу относился Авас Вердиев, спокойный парень с жгучими, черными глазами и нависшими над ними густыми бровями.

Старший сержант пулеметчик Авас-Гашим оглы Вердиев, которого мы называли Авасом Касимовичем, родился и вырос в Азербайджане, в далеком горном Лачинском районе, в селе Махсутму. В памятном сорок первом он воевал на Западном фронте под Смоленском, затем оборонял Москву, а зимой сорок второго участвовал в боях на Калининщине.

В нашу танковую бригаду Вердиев прибыл после ранения, в разгар битвы на Правобережной Украине.

Впервые я встретился с ним в июне 1944 года, когда вернулся после тяжелого ранения в родную 55-ю гвардейскую бригаду и мне представляли личный состав.

— Дельный пулеметчик. И смелости необыкновенной, — сказал тогда о Вердиеве командир мотобатальоиа. [316]

Бои шли севернее Львова. В местечке Куликов засела большая группа гитлеровцев. Авас вывел свое отделение дворами и огородами им в тыл, разбил два пулемета, уничтожил всех солдат вражеской группы, захватил минометную батарею и обеспечил продвижение главных сил батальона...

Оставив Львов далеко позади, наши танки мчались к реке Санок, нам предстояло добраться до Вислы. Мой «виллис» то и дело проваливался в трясину и с большим трудом поспевал за танками. Оврагами, лесными тропами, по бездорожью мы подкрадывались к Висле и 30 июля 1944 года вышли на ее берег.

Переправочных средств для переброски танков не оказалось. А соблазн перепрыгнуть через Вислу был огромный, тем более что немцы совершенно не ожидали выхода наших войск у Мохува. Под руками у нас в первый момент была только залатанная рыбацкая лодка, и Вердиев с пятью солдатами пустился на ней через бурную, капризную Вислу. Покружив в волнах, лодка благополучно ударилась носом о берег. А там начиналась лощина, виднелись высокие холмы. Отделение Вердиева скрылось из глаз. Пулеметные очереди и дробь автоматов вскоре возвестили о том, что Вердиев со своими людьми вступил в бой. Несколько часов дрались храбрецы, не подпуская немцев к реке. Этого времени было достаточно, чтобы на тот берег переправился весь батальон автоматчиков. Вслед за ними на крохотный плацдарм на паромах поплыли танки. Трогательной была встреча танкистов с отделением Вердиева. На западном берегу польской реки я расцеловал уже ставшего мне дорогим Аваса Касимовича.

Во время тяжелых боев на сандомирском плацдарме, оглушенный, контуженный, Авас сражался как пулеметчик и автоматчик, когда в его отделении осталось всего два человека.

Одним Указом Президиума Верховного Совета СССР пулеметчику Авасу Вердиеву, разведчику Николаю Новикову и мне было присвоено звание Героя Советского Союза.

Это было осенью сорок четвертого. Мы стояли в одном строю перед развернутым боевым гвардейским Знаменем, на широкой поляне недалеко от города Тарнобжег на Висле. Пулеметчик сержант Вердиев, разведчик старшина Новиков и я, полковник — командир бригады, по очереди подходили к командующему армией генерал-полковнику [317] П. С. Рыбалко и получали свои высокие награды. Потом награжденные собрались в домике, стоявшем на опушке леса. В ту ночь много рассказывал мне А вас о своем родном Азербайджане, о его гостеприимном народе, приглашал обязательно побывать после войны в милых его сердцу краях...

Но не суждено было состояться нашей встрече...

* * *

Недалеко от нас разорвался снаряд — усилился артиллерийский и минометный огонь. Из района Шпандау и с северной части Вильгельмштрассе в нашу сторону полетели сотни снарядов и мин. Мы инстинктивно прижались к танку. Внезапно налетевший огненный буран побушевал несколько минут и столь же неожиданно смолк. Огненный смерч перенесся на соседнюю улицу.

Небольшая оперативная группа, находившаяся со мной, постепенно разрасталась. К ней примкнули штабы артиллерийских бригад и дивизионов, подходили и подъезжали командиры приданных подразделений. Вдобавок ко всему без вызова явился начальник тыла Леонов, за которым тут же потянулись обозы с продовольствием, санитарные машины, цистерны с горючим.

— Зачем явились? — вместо приветствия обрушился я на Леонова. — Вы же свяжете нас по рукам и ногам, создадите пробки, сутолоку!

Спокойствие и выдержка на сей раз тоже не оставили нашего Ивана Михайловича.

— Не мог поступить иначе, товарищ комбриг, — невозмутимо произнес он. — Целую ночь стоял с тылами на станции Рейхспортфельд. Видимости никакой, обстановка совершенно неясна. А тут еще из станции метро выскочила группа гитлеровцев и давай нас колошматить. Прут, сволочи, прямо из-под земли. Два часа мы отбивались. Насилу отогнали их. Теперь спасаю боеприпасы, горючее, продовольствие. Целую ночь до вас добирался...

Я понимал Леонова. Не сладкой жизни искал он, оставляя свой удаленный от передовых подразделений район. И примчался он к нам не в поисках защиты — это был храбрый и опытный офицер, который сумел бы в обычной обстановке отбиться своими силами в случае нападения мелких групп противника. Леонов, вообще, был прав: мы не учли своеобразия обстановки в Берлине. Здесь тыловые подразделения на каждом шагу подстерегала [318] опасность, они были уязвимы в любом месте и в любой момент. Взвесив все это, я оставил в распоряжении И. М. Леонова танк, взвод автоматчиков и крупнокалиберный зенитный пулемет...

Два часа мы безуспешно пытались установить связь с комбатом Гулеватым. Он как в воду канул. Пожалев, что потратил время на завтрак и разговоры с Леоновым, я решил двигаться по следам Гулеватого. Ориентироваться становилось все труднее. Улицы стали неузнаваемыми из-за завалов, по компасу определиться трудно — кругом металл, магнитная стрелка мечется, словно бешеная. Обходя разрушения и баррикады, мы невольно отклонились в сторону. К нашему счастью, довольно часто стали попадаться деревянные указки с обозначением эмблемы бригады. Два круга с двойкой в середине стали для нас надежным ориентиром.

Пробираясь по уцелевшим переулкам и улицам, обходя горящие дома, мы медленно ползли за главными силами бригады. Голос генерала Новикова, требовавшего через каждые 10–15 минут доложить обстановку, буквально преследовал меня.

«Продолжаю вести бой», — лаконично отвечал я на все запросы радиостанции командарма, хотя хорошо понимал, что этот ответ не может удовлетворить моих старших начальников, ведь в Берлине не мы одни вели бои. Внимание командира корпуса и командарма было приковано к действиям нашей танковой 55-й бригады, потому что в тот момент она оказалась как бы острием ударной группировки 3-й танковой армии и выполняла роль передового отряда, предназначенного для соединения с войсками 1-го Белорусского фронта.

Не удовлетворившись моими ответами, генерал Новиков прислал офицера связи. Он сообщил, что комкор недоволен действиями бригады и требует форсировать наступление в сторону Шпрее. Вслед за этим командарм через офицера штаба категорически потребовал к полудню замкнуть кольцо окружения.

Внимательно выслушав начальников, я тоже не остался в долгу перед подчиненными: выразил свое неудовольствие начальнику штаба подполковнику Шалуновуза состояние связи с батальонами и сделал выговор начальнику связи майору Г. В. Засименко.

Непрекращающиеся запросы сверху и потеря связи с 1-м батальоном, решавшим главную задачу дня, — оба эти [319] факта вынудили меня немедленно пересесть в танк, собрать в единый кулак свои резервы и двинуться вперед, не дожидаясь, пока Засименко установит радиосвязь с Гулеватым.

Шалунов попытался что-то мне посоветовать, но я впервые за эти дни не сдержался:

— Хватит, товарищ Шалунов, свертывайте штаб — и все за мной к Шпрее, к Рулебену. Там разберемся.

Наступление в тех условиях означало продвижение на несколько десятков метров в час. Но это все-таки было движение вперед, к цели, которой во что бы то ни стало надо было достигнуть сегодня.

Навстречу стали попадаться раненые — верный признак близости места боев. У горящего танка с распластанными перебитыми гусеницами лежал окровавленный лейтенант, возле него возились санитары. Чем дальше мы продвигались, тем чаще видели свежие следы боев.

Кто-то узнал меня и предупредил:

— Товарищ полковник, наши впереди.

Я облегченно вздохнул: значит, все в порядке, не заплутались.

Из-за поворота навстречу нам двигалась колонна пленных, сопровождаемая советскими автоматчиками. Обросшие, грязные, оборванные, полуголодные гитлеровцы, еле передвигая ноги, плелись на юг. Для них война уже закончилась навсегда. Жалким выглядел в те дни когда-то нарядный Берлин. Пленные с горечью озирались по сторонам. Их провожали в неведомый путь охваченные пламенем улицы, скелеты разрушенных домов, одиноко торчавшие обугленные деревья.

Время перевалило за полдень. День выдался по-весеннему теплым. Солнце стояло высоко над головой. Лучи его пробивались даже сквозь плотную завесу дыма. Солдаты и офицеры, стоявшие со мной на танке, сняли теплые куртки и меховые тужурки.

С трудом перевалив Рулебен, мы повернули вправо, пересекли железнодорожную ветку, идущую из Штрезова к вокзалу Шарлотенбург, и очутились на небольшой площади, куда выходили Рейхштрассе, Шпандауэр-Дамм и Сифо-Шарлотенштрассе. Здесь встретили обшарпанный броневичок.

— Получите «пленных», — радостно прокричал нам бригадный разведчик Борис Савельев.

Я оторопел, на лице Шалунова застыло изумление. [320]

«Какие пленные? Зачем они нужны сейчас?» Я даже подумал, что разведчики захватили каких-то высокопоставленных особ — может, самого Гитлера или Геббельса. В те дни все могло быть. С волнением всматриваясь в людей, сидевших на бронетранспортере, я не заметил, однако, ни одного немца, ни в гражданском, ни в военной форме.

С машины спрыгнули два незнакомых советских офицера. Высокий подтянутый майор четко представился:

— Командир батальона тридцать пятой бригады первого Красноградского механизированного корпуса Первого Белорусского фронта майор Протасов. Представляюсь по случаю соединения с вверенной вам бригадой Первого Украинского фронта.

Майор сделал шаг в сторону, уступая место своему коллеге:

— Капитан Туровец из той же бригады первого мехкорпуса! — скороговоркой выпалил худощавый офицер и, переведя дыхание, закончил: — Соединились в двенадцать часов двадцать седьмого апреля в районе железнодорожной будки между станциями Сименсштадт и заводским районом Рулебен.

— Ох ты, мать честная! — вырвалось у меня. — Вот, значит, каких «пленных» захватили мои разведчики...

Никогда не ощущал я таких крепких солдатских объятий, не слышал таких радостных возгласов. Приказ был выполнен. Кольцо окружения, о котором говорил нага командарм, замкнулось. На западной окраине Берлина соединились танкисты генерал-полковника С. И. Богданова с 1-го Белорусского фронта с нами, танкистами генерал-полковника П. С. Рыбалко с 1-го Украинского фронта.

Кто-то крикнул:

— Надо отметить это событие!

— Обязательно надо, — поддержал Александр Павлович Дмитриев. — Такое больше не повторится.

Стол решили накрыть в стоявшем рядом угловом доме, изрешеченном снарядами. Пока шли приготовления, Протасов, Туровец и Савельев рассказывали в соседней комнате подробности этого волнующего события.

— Мой батальон имел задачу выйти в район Рулебена, — начал Протасов. — Нас известили о подходе войск Рыбалко с юга. Целую ночь и все утро мы вели бои, с большим трудом выбили гитлеровцев из района Хазельхорст. Но на пути встал танковый завод в Сименсштадте, [321] где засела большая группа немцев. Часа два пришлось выкуривать их. Подошли к Шпрее. Огонь стал стихать, наши разведчики преодолели реку без особого труда, приблизились к железнодорожной ветке и вдруг... заговорили пушки советских танков, послышалась знакомая мелодия наших автоматов. И тут все прояснилось...

— Вот-вот! Мы подошли сюда тоже часам к десяти-одиннадцати, — продолжил Савельев рассказ Протасова. — Гулеватый вначале отстал, а потом его танки, увлекшись боем, уклонились немного влево. Правда, они загнали большую группу немецких солдат на ипподром и прижали их к реке Шпрее и каналу Унтершпрее. Гитлеровцы потеряли там несколько сот человек убитыми, а остальные были разоружены и пленены. Мы с Серажимовым и ротой Хадзаракова ринулись к железнодорожной ветке. Немцев здесь не оказалось, но нас вдруг обстреляли с противоположного берега. Мы ответили тем же. Тогда и донеслось с той стороны родное русское «ура!». А потом увидели: навстречу, размахивая оружием, бегут автоматчики. Мы тоже кинулись к насыпи. Тут-то к нам и присоединились подоспевшие танкисты Гулеватого, автоматчики Старухина. И началось...

— Ох и братание было, товарищи! — на лету подхватил слова Савельева капитан Туровец. — Небо над Берлином чуть не раскололось от громкого «ура!». Вот это была встреча, доложу я вам...

Только было разошелся капитан Туровец, но тут командир хозяйственного взвода пригласил всех к столу, и разговор перешел в несколько иное русло...

Когда я доложил комкору о выполнении бригадой поставленной задачи, генерал Новиков потребовал, чтобы мы проводили до его штаба одного из офицеров 35-й мехбригады. К нему отправился капитан Туровец. А мы в свою очередь делегировали нашего представителя в штаб 1-го мехкорпуса.

Сознание того, что внутри Берлина соединились наконец два фронта и что на острие клина находилась 55-я бригада, очень радовало меня. Имелась еще и личная причина быть счастливым. 1-м Красноградским механизированным корпусом командовал хорошо знакомый мне генерал Семен Моисеевич Кривошеий, под началом которого я служил зимой и летом 1943 года и которому многим был обязан. [322]

Генерала Кривошеина я считал своим учителем и гордился тем, что 27 апреля 1945 года главное кольцо окружения внутри Берлина замкнули войска корпуса, которым командовал С. М. Кривошеий, и 55-я танковая бригада. Учитель встретился со своим учеником в столице фашистской Германии. О таком можно было только мечтать...

* * *

Остаток дня и всю ночь мы очищали район улицы Шпандауэр-Дамм. Бригада получила задачу наступать в направлении железнодорожного вокзала Шарлотенбург, станции Савиньиплац и далее на зоологический сад. Ночью бои немного стихли, но с утра возобновились с новой силой. Центр тяжести боевых действий переместился к западу от Тиргартена. Враг сопротивлялся с отчаянием обреченного.

Фронт напоминал слоеный пирог. Очень трудно стало ориентироваться. Не только на улицах или в домах, подчас даже на этажах нельзя было разобраться, где гитлеровцы, а где наши. Советская авиация висела в воздухе, с трудом выискивая цели. Наши целеуказания не всегда оказывались точными, и были случаи, когда приходилось по всем каналам просить летчиков не бомбить занятые нами районы. Артиллерия 1-го Белорусского фронта подтягивалась к центру Берлина, разрывы ее снарядов все приближались к нам. В городе становилось тесно от огромного количества наших сил и средств, а в небе Берлина было тесно советской авиации.

В разрушенном, изуродованном, заваленном обломками городе скопилось до десятка общевойсковых и танковых армий, большое количество стрелковых, механизированных, танковых и артиллерийских корпусов, сотни полков всех родов войск, свыше шести тысяч танков, около сорока тысяч орудий и минометов. Вся эта масса людей и техники заполняла подступы к фашистской столице, предместья города, его окраины и улицы. Назревала опасность смешения войск, ударов по своим частям. Этой сумятицей могли воспользоваться гитлеровцы, обстановка же требовала не ослаблять усилий и организовывать последние завершающие удары по врагу.

В западные районы Берлина хлынули группы гитлеровцев, бежавших с востока и севера под ударами армий 1-го Белорусского фронта и 1-го Украинского — с юга. [323]

Ареной боев стали станции метрополитена, подземные пути, многие неведомые нам ходы сообщения. Зная хорошо свой город, немцы маневрировали по узким местам, выходили нам в тылы, нанося порой чувствительные удары.

Опять подвергся нападению тыл 55-й бригады. Несколько часов Леонову с его бойцами пришлось вести неравный бой с большой группой противника, пытавшейся прорваться на запад к Хавельзее.

Главной нашей силой в этих сложных условиях являлись пехота, танки, артиллерия сопровождения, саперные части. Впервые за дни боев мы установили локтевую связь с бригадой моего старого боевого друга полковника З. К. Слюсаренко. А затем я и встретился на Курфюрстен-Дамм с Захаром Карповичем.

С момента соединения с 1-м Белорусским фронтом, с подходом его стрелковых дивизий наши атаки стали более мощными. Раньше мы постоянно опасались, сдержат ли напор отходящих гитлеровцев части нашего корпуса, вставшие на пути выхода немецкой группировки на запад. Теперь такие сомнения отпали. Рядом с нами находилась 55-я гвардейская стрелковая дивизия генерала Адама Петровича Турчинского. Танкисты и пехота образовали крепкий заслон. И все же к утру следующего дня командование 3-й гвардейской танковой армии и 1-го Украинского фронта стало еще больше усиливать наше западное направление.

И вовремя.

Петля на шее гитлеровцев затягивалась все туже. Для обороняющихся настали критические дни. Теперь немцы окончательно поняли: чуда не будет. «Сверхмощное оружие», о котором трубил Геббельс, не появилось. Единственным спасением для осажденных нацистов было прорываться на запад, искать убежища за Хавельзее. Тысячи гитлеровских солдат и офицеров ринулись в нашу сторону. На всех улицах, прилегавших к нашему району, не умолкали бои. В западных районах усилились пожары. Не прекращалась пулеметная и автоматная стрельба в метро, подземных тоннелях, канализационных трубах. То тут, то там раздавались душераздирающие крики: «Помогите! Спасите!..» Но некому было спасать, никто не приходил на помощь: каждый гитлеровец действовал и спасался в одиночку... [324]

Одна из крупных фашистских частей, в составе которой оказались артиллерия и танки, прорвалась к зоологическому саду, обошла железнодорожную станцию Савиньиплац и рванулась на запад — в направлении вокзала Шарлотенбург и станции Весткройц. К этой группе активно присоединились гитлеровцы, выбравшиеся из метро. Пытаясь вырваться из петли, они с остервенением набрасывались на наши передовые подразделения.

Остаток дня и всю ночь до утра шли ожесточенные стычки. На маленький участок фронта были брошены наши танки и вся артиллерия. Вот когда мы от всего сердца благодарили нашу пехоту за самоотверженность. Вот когда до конца поняли, как кстати оказались рядом стрелковые дивизии из 28-й армии генерал-лейтенанта А. А. Лучинского. В те часы каждый танкист готов был стать на колени перед царицей полей — ведь пехотинцы являлись для нас настоящими ангелами-хранителями.

Гитлеровцам не удалось вырваться из Берлина, и они метались в этой мышеловке, чувствуя приближение конца. А между тем в район Потсдама уже вышли прорвавшиеся с юга войска 4-й танковой армии генерала Д. Д. Лелюшенко, а с севера — соединения 47-й армии генерала Ф. И. Перхоровича, входившие в состав 1-го Белорусского фронта. Это означало, что, если даже фашисты прорвутся на нашем участке, они все равно останутся в котле.

С группой автоматчиков, разведчиков, офицеров штаба я с трудом пробирался на танке к батальонам 55-й бригады. Именно тогда на одной из улиц мы увидели разлагающиеся трупы трех повешенных немецких солдат. Дощечка, прибитая к виселице, гласила:

«Повешены за трусость. Такая кара постигнет всех, кто не захочет защищать фатерланд. 25 апреля 1945 года».

Кто-то из танкистов хотел обрезать веревку. Я категорически запретил делать это. Пускай немцы увидят своих казненных соотечественников, пускай еще и еще раз задумаются над тем, куда девалось «единство немецкой нации», о котором на весь свет трубила нацистская пропаганда.

Мы двинулись дальше. На улицы фашистской столицы опускались тяжелые сумерки, пропитанные дымом, гарью и кровью...

В Берлине кончался очередной день войны. К вечеру мы получили сразу два довольно противоречивых распоряжения. [325] Начальник штаба корпуса полковник Г. С. Пузанков приказывал приостановить наступление бригады в направлении зоологического сада. А командир корпуса генерал В. В. Новиков, наоборот, требовал по радио, чтобы мы решительно наступали в том же направлении.

На наше счастье, город окутала ночь. Мы решили воспользоваться ею: подтянули тылы, собрали разбросанные батальоны, расставили артиллерийские дивизионы.

Всю ночь проблуждал по Берлину офицер связи из штаба корпуса, который должен был доставить письменный приказ генерала Новикова, а распоряжение было срочное, важное. Мне было приказано оттянуть бригаду от железнодорожной станции Савиньиплац. Менялось направление действий, изменялись границы участков. Все это надо было осуществить еще в первой половине ночи. А что я мог предпринять теперь? Ночь была на исходе. Выполнение приказа оказалось под угрозой срыва.

Я мог наказать офицера связи за несвоевременную доставку приказа. Но передо мной был человек, еле державшийся на ногах, хлебнувший немало горя за прошедшие сутки. Всю ночь он метался на броневичке по улицам и переулкам чужого города. Попадал в другие части, даже влетел в лапы к неприятелю, но чудом спасся и все-таки добрался до штаба бригады. Выслушав его одиссею, я велел накормить офицера, дать ему отоспаться.

Чтобы хоть в какой-то мере восполнить упущенное, требовались четкая распорядительность и решительность действий. Поэтому уже через несколько минут я, отдав необходимые указания штабу, направился в батальоны. Добирался до них, как говорят, на чем придется: сначала на «виллисе», потом пересел в танк, а в завершение пришлось даже пробираться вперед перебежками от дома к дому.

По карте передовые подразделения отделяло от штаба бригады расстояние немногим более километра. А преодолевать его пришлось свыше двух часов. Вот когда я посочувствовал офицеру связи, которого прислал командир корпуса: офицеру связи было еще труднее, чем мне. Думая об этом, я радовался, что поступил с ним по-человечески.

Начался рассвет, когда возле светлого трехэтажного особняка я увидел танки, артиллерию и скопление наших солдат. В огромной гостиной, куда привела меня винтовая лестница, находились все те, ради кого я попал сюда: [326] Осадчий, Гулеватый, Старухин, командиры артдивизионов, саперы, разведчики.

Увидев меня, все поднялись.

— Чем занимаетесь, товарищи?

— Ждем вас, — прямо сказал Старухин.

— А откуда узнали, что я направился к вам?

— Об этом передал начальник штаба бригады, — вступил в разговор Гулеватый и вытащил из-за голенища измятую карту.

Я коротко изложил офицерам требования командира корпуса, поставил каждому подразделению боевую задачу, определил время, необходимое для ее выполнения.

Перловая каша и кружка чаю не только подкрепили мои силы, но и развеяли сон. Я готов был уже спуститься вниз, чтобы отправиться во 2-й батальон, когда неожиданно заметил, что в большой и людной комнате стоит непривычная тишина. Сумрачно молчал даже говорливый Николай Акимович Осадчий.

— Что случилось? — встревоженно спросил я Гулеватого.

— Вчера вечером погиб замполит первого батальона Андрей Маланушенко.

От этого известия мне стало не по себе.

В соседней комнате на полу у стены лежал, накрытый плащ-палаткой, вытянувшийся во весь свой огромный рост, Андрей Маланушенко. Смертельная бледность с синевой уже залила его лицо. Обнажив головы, мы молча постояли возле него и бесшумно направились вниз.

Спустившись по винтовой лестнице, я услышал немецкий говор, а вслед за тем увидел через открытые двери первого этажа нескольких мужчин, женщин и двух девчушек.

— Кто такие?

— Хозяева, — объяснил Осадчий. — Мы их в подвале обнаружили после того, как выбили фашистов.

Испуганным голосом хозяин дома рассказал о себе, представил нам всю семью. Сам он профессор, доктор теологии. С ним его жена и младший брат, тоже ученый. Молодые женщины — дочери профессора, прижавшиеся к ним девочки — его внучки.

Я рассеянно слушал сбивчивый рассказ немца-профессора, глядел на его семейство, а перед моим мысленным взором, как живые, стояли мои старики, мои сестры, расстрелянные врагом в 1942 году на Брянщине... На [327] втором этаже этого дома лежал наш товарищ, убитый гитлеровцами. Как бы поступили на нашем месте фашисты — мы знали. Чувствовал это, очевидно, и доктор теологии, с мольбой глядевший на нас.

— Что вы сделаете с нами? — дрожащим голосом спросил он.

— Ничего мы с вами делать не будем. На всякий случай спуститесь со всем семейством вниз, там безопаснее...

Весь тот день меня не покидал образ Андрея Маланушенко: я не мог осознать, что его уже нет в живых.

Война без потерь не бывает. От этого никуда не денешься. Говорят даже, что и с потерями могут свыкнуться те, кто постоянно соприкасается со смертельной опасностью. Не знаю, может, это и так. Но за все годы войны, пройдя тысячи километров фронтовых дорог, я так и не смог привыкнуть к тому, что смерть безжалостно вырывала из наших рядов то одного, то другого товарища.

Смерть не раз витала над головой Андрея. Совсем незадолго до гибели он был тяжело ранен в бою за Целендорф, но наотрез отказался покинуть батальон. Мы о Дмитриевым так и не смогли убедить Андрея уйти в госпиталь.

— Убейте меня на месте, но я не оставлю свой батальон! — запальчиво крикнул он нам. — С ним я до Берлина дошел... И если мне оторвет ноги, буду ползти, но из батальона не уйду...

Андрей Маланушенко имел особый, «личный счет» к фашистам. До войны он учительствовал в Смоленске. Потом был назначен директором школы, но продолжал преподавать историю и литературу.

Педагогом была и его жена, работавшая в той же школе. Семья сложилась крепкая, дружная. Жизнь супругов украшали двое детишек.

В первые дни войны Андрей Маланушенко ушел на фронт. Закончив курсы политработников, он попал в действующую армию. Я познакомился с Андреем в Польше. Высокий, стройный, красивый, он сразу обращал на себя внимание. Когда Маланушенко появлялся вместе со своим низкорослым и щуплым комбатом Федоровым, трудно было сдержать улыбку — уж очень это было контрастное зрелище. Но, несмотря на столь разительное внешнее несходство, оба были чудесные люди. Экспансивный, быстрый Федоров и спокойный, статный, чуть медлительный [328] Малапушенко счастливо дополняли друг друга. И наверное, поэтому крепко дружили.

По боям мы хорошо знали волевые качества замполита, его мужество, решительность. Даже на фронте он остался учителем, к нему тянулись подчиненные, с ним было приятно общаться начальникам. При встрече с Андреем мне почему-то всегда казалось, что я вдруг становлюсь учеником.

В конце 1944 года, после окончания боев на Висле, нас вывели на отдых и пополнение в тарнобжегские леса. Здесь однажды я провел с Андреем Маланушенко целый вечер. Накануне он получил письмо из освобожденного Смоленска и был очень взволнован. Мать поведала сыну трагедию его семьи: гитлеровцы угнали в Германию жену и детей Андрея. В конце письма мать сообщала, что со случайной оказией получила весточку от своей невестки из Берлина, где та работает уборщицей на киностудии, а малолетние дети отбывают трудовую повинность, «голодают и холодают».

— Ох, товарищ комбриг, неужели ко мне не вернется счастье? — со стоном вырвалось у Маланушенко.

Помню, я спросил его, как он понимает счастье. И услыхал взволнованный ответ:

— Я вижу счастье в свободе моей Родины. Но сейчас хочу не абстрактной, а реальной свободы, чтоб самому оказаться в Берлине, дойти до этой проклятой киностудии, распахнуть широко двери и крикнуть: «Выходите, дети мои! Я принес вам свободу!»

И вот настало время, когда эта мечта Андрея становилась явью. Батальон Федорова шел головным. Маланушенко преобразился, стал нервничать, торопить танкистов, подстегивал себя, не спал ночами. Он был близок к заветной цели. Образы жены и детей будоражили его воображение. На своем танке он нес им освобождение. Вот почему, будучи тяжело раненным, отказался уйти в госпиталь, в тыл.

Превозмогая острую боль, он, перевязанный, по-прежнему водил в атаку штурмовые группы, шел впереди, воодушевляя подчиненных. А к тому же кто-то из пленных обмолвился, что киностудия находится совсем рядом, всего в двух километрах.

Но Андрей не успел пройти эти два километра, не дошел до киностудии, не увидел своих родных. Как и каждый из нас, он мог найти смерть под Москвой, под Харьковом, [329] на Днепре, в Польше, в Германии. Везде и всюду подстерегала она фронтовиков. Но погибнуть накануне победы, всего в одном-двух километрах от семьи, к которой он продолжал рваться, даже будучи раненным, — это было несправедливо и очень жестоко...

Штабу бригады было отдано распоряжение выделить людей для поисков семьи Маланушенко. С того момента, когда он получил письмо из Смоленска, прошло около года. За это время от киностудии могло не остаться и следа. Да и семью Андрея могли угнать куда угодно. И все же мы не теряли надежду найти жену и детей нашего друга. Пусть не сейчас, в разгар битвы за Берлин, пусть после окончания боев, но мы обязаны были найти ее, чтобы рассказать о муже-герое.

Поиски продолжались долго. В Европе смолкли последние выстрелы. Мирная жизнь вступала в свои права. И вот в конце мая в одном из лагерей неподалеку от Берлина мы разыскали семью Андрея Маланушенко. Случилось это в тот момент, когда эшелоны с советскими людьми, спасенными из фашистской неволи, готовились к отправке в Смоленск. Мы вовремя прислали в Берлин своих офицеров из Чехословакии, где в то время находилась 55-я бригада после освобождения Праги.

Вдова и дети нашего боевого друга Андрея Маланушенко получили возможность поклониться братской могиле, в которой вместе с Немченко, Лисуновым и сотнями других верных сынов России был похоронен самый родной для них человек...

* * *

Приказ командира корпуса о выходе в район Весткройц 55-я бригада до конца так и не выполнила. Офицер связи, доставивший накануне приказ, прибыл к нам только перед рассветом, и его опоздание сыграло свою отрицательную роль. Меры, принятые штабом бригады, ни к чему не привели: времени на подготовку наступления почти не оставалось. Ночь, которую мы могли использовать для выхода бригады в новый район, уже прошла. Мой выезд в батальоны также не изменил положения дела, к тому же во 2-м батальоне я застрял. Средств связи под руками не оказалось, а убийственный шквал огня противника загнал нас в подвал.

Вслед за рассветом наступил ясный весенний день, и это вконец сорвало наши планы. Именно в ту ночь Ставка [330] Верховного Главнокомандования изменила разграничительную линию между фронтами. Теперь нашему корпусу и 55-й бригаде было приказано оставить занимаемые районы и выйти к железнодорожным станциям Весткройц и Вицлебен, западнее вокзала Шарлотенбурга.

Роты и батальоны с утра возобновили боевые действия. И хотя Шалунов доложил, что бригада приступила к передислокации, двойная жирная красная линия, делившая на карте Берлин между двумя фронтами, на маленьком участке, отведенном бригаде, так и осталась только условной линией. Правее нас вели ожесточенные бои части и соединения 1-го Белорусского фронта. Боевые порядки наших автоматчиков и танкистов смешались с пехотой Турчинского, и все мы продолжали драться на прежних местах.

Сопротивление гитлеровцев, оказавшихся в пекле между двух фронтов, с каждым часом нарастало. И хотя берлинская группировка была уже почти полностью расчленена, противник продолжал еще отчаянно огрызаться.

Гонимые смертоносным огнем с востока, севера и юга фашисты ринулись к западным окраинам. С бешенством набрасывались они на наши войска в надежде прорваться, найти какой-нибудь выход из огненного кольца.

Впрочем, такое поведение врага нетрудно объяснить: берлинский гарнизон состоял из отборных, преданных Гитлеру войск. Для защиты и спасения правительства третьего рейха, его учреждений и органов, верховного командования и генштаба в городе были сконцентрированы различные охранные отряды, части СС и СД, личный состав военных учебных заведений. Кроме того, фашистские главари еще надеялись на помощь извне. Все это придавало гарнизону силы для сопротивления.

Весь день до самой ночи на улицах, примыкавших к железнодорожным станциям Савиньиплац и Шарлотенбург, не прекращались арттллерийская канонада и танковая дуэль. Каждый метр земли простреливали автоматчики. Но участь берлинского гарнизона была уже решена: советские войска окружили город несколькими плотными кольцами. И все-таки фашисты не только продолжали огрызаться, но и на отдельных участках даже переходили в контратаки, пытаясь ценой любых жертв пробиться на запад.

Только к ночи выдохлись истерзанные физически и обессиленные морально гитлеровцы, и нам удалось разобраться [331] в запутанных за день боевых порядках. А путаница произошла изрядная: на моем участке оказались танки 2-й гвардейской танковой армии генерала С. И. Богданова и пехота 55-й гвардейской стрелковой дивизии из 28-й армии генерала А. А. Лучинского. Наши танки застряли на участках 1-го Белорусского фронта, в разных местах пришлось собирать автоматчиков. На месте оказались только артиллерийские бригады и приданные нам корпусные части усиления: их чуть ли не на привязи держал подполковник Шалунов.

Ночью офицеры штаба, политотдела и тыла бригады были направлены на поиски наших подразделений. К утру все собрались вместе, вышли в свой район, заняли исходные позиции в знакомых уже нам местах между станцией Рейхспортфельд и улицей Рейхштрассе, примыкающей к наземной части берлинского метрополитена. Появилась возможность дозаправить машины и танки горючим и боеприпасами, а самим поесть и выпить чайку.

Шалунов и начальник связи Засименко были довольны: к нашему штабу подтягивали проводную связь. Это означало, что будет меньше мороки с радиостанциями. А кроме того, с приближением к нам штаба корпуса расширялась возможность личного контакта с генералом Новиковым.

Никто из нас не ожидал, что последний день апреля окажется самым напряженным. Наоборот, мы надеялись на некоторое ослабление боев: накануне удалось основательно потрепать гитлеровцев, а за ночь разведка не обнаружила больших перегруппировок противника.

День выдался теплый и солнечный — весна полностью вступила в свои права. В нашем секторе шла обычная перестрелка автоматчиков, артиллерия стреляла редко, притихли танки. Зато с центральных улиц Берлина, с Уптер-ден-Линден, Шарлотенбургштрассе, из района Тиргартена и рейхстага доносились мощные взрывы — там не стихал гул артиллерии крупных калибров. В небе хозяйничала наша авиация. Со стороны Ванзее и Потсдама также доносилась несмолкающая артиллерийская канонада. С южной и северной окраин города отчетливо слышались голоса зенитных орудий и танковых пушек. Относительно спокойно было лишь в районе, занимаемом нашим корпусом.

Но затишье, увы, длилось недолго. В середине дня разведчики донесли о большом скоплении немцев в районе [332] улиц Шпандауэр-Дамм и Вестенд. Серажимов радировал о появлении крупной группы фашистов на Бисмаркштрассе. Суммировав полученные данные, мы пришли к выводу, что в ближайшие часы надо ожидать контратак: гитлеровцы будут пробиваться через боевые порядки наших войск на запад.

И действительно, во второй половине дня немцы отдельными отрядами, небольшими группами и целыми колоннами начали выдвигаться на земле и под землей в направлении улиц Вицлебен и Хеерштрассе, а также железнодорожной станции Рейхспортфельд. Противник открыл беспорядочный огонь из всех видов оружия. Разноцветные ракеты исполосовали небо. Колонна гитлеровцев приближалась к нам с дикими воплями. Впереди бежали офицеры-эсэсовцы, сзади с автоматами наперевес двигались штурмовики. Окаймляли эту колонну несколько танков и самоходок.

Через двадцать лет, работая в архивах, я узнал, что это были отборные фашистские головорезы из личной гвардии Гитлера, эсэсовских отрядов и молодежной фашистской организации «Гитлерюгенд». Они пытались пробиться на запад Германии, чтобы там сдаться в плен нашим союзникам.

Из кратковременного замешательства нас вывел залп артиллерийского дивизиона, открывшего сосредоточенный огонь. Это послужило сигналом для остальных. Через несколько минут заговорила вся наша артиллерия. Минометчики, расположившиеся на стадионе «Олимпия», обрушились на противника, засевшего за стенами домов. Вступили в бой танкисты и автоматчики. С чердака трехэтажного дома я видел сотни убитых и раненых, заполнивших улицы. Наш огонь преградил фашистам путь к Хавельзес, но тем не менее по обочине дорог, по окраинам улиц они все еще пытались небольшими группами пробиваться на запад.

Бой не стихал до самого позднего вечера, когда мы успешно отразили последнюю атаку гитлеровцев, пытавшихся прорваться на запад. В тот же день ожесточенные атаки фашистов отбивали и 56-я гвардейская танковая бригада З. К. Слюсаренко, и 23-я мотострелковая бригада Е. П. Шаповалова, и весь 7-й танковый корпус, и части 55-й гвардейской стрелковой дивизии из 28-й армии генерала А. А. Лучинского.

Вечером я с группой офицеров спустился на первый [333] этаж. Обменявшись мнениями о прошедшем дне со своими заместителями и офицерами штаба и посоветовавшись с ними, я отдал распоряжение о подготовке к ночным действиям и к боям следующего дня.

Крепкий чай быстро восстановил наши силы, но в ушах долго еще слышался гул артиллерии, а перед глазами стояли толпы обезумевших гитлеровцев.

— Немцы отходят на Бисмаркштрассе и в северную часть Шарлотенбурга, — усталым голосом докладывал Шалунов.

— Пусть отходят. Далеко не уйдут. Там их встретят танкисты генерала Богданова.

Подошел начмед Богуславский:

— Куда девать раненых?

— Отправьте в медсанбат, в госпиталь. Разве вы не знаете куда?

— Вы меня не поняли, товарищ полковник. Я говорю о немцах. В помощи нуждаются сотни немецких раненых...

Я смотрел на начмеда бригады, на его посеревшее от усталости лицо, на красные от бессонницы глаза. Привыкнув за годы войны ничему не удивляться, я с восторженным изумлением всегда глядел на наших фронтовых медиков, каждый раз поражаясь их неутомимости и гуманизму. Многие из них потеряли в этой войне родных и близких, ежечасно сталкивались медики с человеческими страданиями, вызванными войной, видели зверства гитлеровцев, среди жертв которых было немало советских солдат и офицеров, случайно попавших в лапы врага. Все это, казалось, было способно до крайности ожесточить любого. Но беспределен гуманизм советских людей. В этом я убеждался постоянно. Беспощадные к вооруженному врагу, наши солдаты проявляли подлинно человеческое милосердие к поверженному противнику — к пленным и раненым. И так было не только в дни нашего победного шествия на запад, но и в ту тяжкую пору, когда мы отходили под ударами неприятеля. Безгранично милосердны были наши солдаты. А что уж говорить о медиках...

Вот почему я удивился тогда словам начмеда. Я был абсолютно уверен, что Леонид Константинович Богуславский уже распорядился насчет раненых немцев и его вопрос был лишь данью формальности, необходимой для того, чтобы поставить комбрига в известность о проделанной работе... [334]

Еще 26 апреля при вступлении бригады на западную окраину. Берлина в наших руках оказался немецкий военный госпиталь. 300 тяжелораненых офицеров размещались в просторном здании школы. Все эти дни мы не тревожили их, да и не до того было. Теперь Богуславский решил поместить в этом госпитале всех раненых немцев.

Через час после ухода начмеда бригады передо мной стояли взволнованные немецкие врачи. Переговоры вела женщина-врач, явно опасавшаяся, что раненым грозит беда.

— Ваши волнения напрасны, — с достоинством произнес начальник политотдела бригады Дмитриев, выслушав представителя немецких военных медиков. — Мы — советские люди, коммунисты. Понимаете? Мы гуманны к пленным, а тем более к раненым.

В ту же ночь все немцы, раненные в районе действий бригады, были собраны в одном госпитале. Богуславский побывал там и выяснил, что в здании нет света и воды, а у раненых кончился хлеб. Мы не могли остаться к этому равнодушными и немедленно передали немецким раненым сто буханок хлеба, сахар и консервы из запасов бригады.

В ночь на 1 мая бои стихли, но все мы были готовы к любым случайностям. Штаб корпуса молчал, и я решил позвонить комкору. Генерал Новиков долго не подходил к телефону, потом послышался его тихий голос. Поздоровавшись, я начал бойко излагать свою просьбу:

— Товарищ генерал, помогите нам пехотой. Без нее дела плохи. Из-за нехватки автоматчиков горят танки, большие потери в офицерском составе. Дайте хотя бы один батальон автоматчиков...

Прошла минута, другая. Но телефонная трубка молчала. Переспросил, слышит ли меня комкор.

— Да, хорошо слышу... Пехотой помочь не могу, у меня ее нет. — Генерал опять умолк. В трубке раздавалось только его тяжелое дыхание. И вдруг: — Давид Абрамович, у меня большое, очень большое горе. Вчера погиб мой Юра... сын мой. Убит в самом Берлине... — Ошарашенный услышанным, я замер у телефона. А командир корпуса продолжал: — Повел в атаку самоходный полк и... — Голос генерала задрожал. — Тело Юрия находится на командном пункте, рядом со мной...

— Василий Васильевич, мне трудно сейчас собраться с мыслями, нет у меня слов, чтобы утешить ваше отцовское [335] сердце. Мужайтесь! Обещаю вам отомстить за вашего сына, за всех, кто сложил голову, защищая Родину!

В ответ раздалось только одно тихо произнесенное слово:

— Спасибо...

В последние дни смерть унесла в Берлине очень многих людей, с которыми я и мои товарищи прошагали не один год по дорогам войны. Вот почему каждая весть о потерях отдавалась в наших сердцах острой и сильной болью.

Василий Васильевич Новиков любил говорить, что он — истинно русская душа. И эти слова были не пустым звуком. Он отличался широтой натуры, благородством, добротой.

Родился Василий Васильевич в центре России, в Тверской губернии, в бедной крестьянской семье. С ранних лет с наступлением холодов уходил в Питер на заработки. В годы первой мировой войны он долгих три года провел в окопах. А как только на фронт докатилась весть о революции, рядовой Василий Новиков стал ее верным и преданным солдатом.

Конармеец В. В. Новиков прославился беззаветным героизмом в Первой Конной. За мужество и отвагу в боях грудь его украсили два ордена боевого Красного Знамени. А когда отгремела гражданская война, лихой кавалерист стал красным командиром, навсегда связав свою жизнь с Красной Армией. Шли годы, Красная Армия набиралась сил, преображалась. На смену коннице пришел танк, и краском Новиков был одним из организаторов бронетанковых войск, одним из первых командиров танковых бригад. Неспокойная военная служба привела его из Белоруссии на Украину, а оттуда в Закавказье.

И повсюду ездила с ним хрупкая голубоглазая женщина, которую встретил красный командир на фронтовых дорогах и полюбил всем сердцем. А рядом с ними росли два мальчика: Димка и Юрка...

Война застала Новикова на юге, на самой границе. Командуя соединением, он в составе советских войск совершил марш в Иран. (Соглашение между правительствами СССР и Великобритании, с одной стороны, и правительством Ирана — с другой, предусматривало отвод иранских войск из ряда районов и размещение в этих районах советских и английских войск.) [336]

Служба в Иране оказалась не по душе Василию Васильевичу. Он стал бомбить начальство заявлениями и рапортами с просьбой о переводе в действующую армию. Борьба была трудной, но победил все же упрямый Новиков.

Споры на этом, однако, не закончились. Правда, теперь они велись в ином масштабе. Противником на сей раз оказалась жена генерала, Анастасия Тимофеевна, которая наотрез отказывалась отпустить с ним на фронт двух сыновей.

Василий Васильевич напомнил жене, что их сыновья — дети солдатские и им негоже отсиживаться в тылу.

Тяжело было матери. Да, видно, вспомнились и ей военные пути-дороги, пройденные в юности. Благословила мужа и сыновей на священную войну...

Так втроем и ушли они на фронт. Потянулись годы войны. Бывало всякое. Танковые атаки их объединяли, госпитали и медсанбаты разлучали. Но каждый раз, подлечившись, отец и сыновья стремились соединиться, чтобы единым новиковским ударом бить врага.

Штурмовать Берлин довелось всем троим: генерал Василий Васильевич Новиков командовал корпусом, капитан Юрий Новиков был заместителем командира танкосамоходного полка, капитан Дмитрий Новиков командовал танковым батальоном.

Герой гражданской войны Новиков-старший стал Героем Советского Союза, героем Отечественной войны. Рядом с двумя потускневшими от времени орденами боевого Красного Знамени ярко сияли на его груди ордена Ленина, Красного Знамени, Суворова, Кутузова и Золотая Звезда Героя.

Сыновья генерала не отставали от отца. Страна наградила обоих капитанов-танкистов Новиковых многими орденами и медалями.

Как-то на Шпрее, на подступах к Берлину, случайно встретились все трое. Время было горячее. Отец торопился, да и сыновья спешили в свои полки. Василий Васильевич успел только пожурить сыновей за то, что не пишут матери, и пообещал задать обоим трепку.

Дмитрий вскочил на броневик. Юрий забрался на свою самоходку. Машины тронулись на север. На перекрестке дорог остался стоять один генерал. Долго смотрел он вслед сыновьям. Сквозь очки блестели слезы радости. В ту минуту не было, пожалуй, человека счастливее его. [337]

И право же, ему было чем гордиться: вырастил славных, честных, смелых богатырей, которые вместе с ним штурмуют вражескую столицу...

А к вечеру того же дня возле Тельтов-канала был тяжело ранен Новиков-младший — Дмитрий.

Молча, по-солдатски сурово воспринял Василий Васильевич это известие. Спокойным тоном распорядился эвакуировать сына в тыловой госпиталь, а сам в ту же ночь выехал на свой командный пункт, расположенный на берегу Тельтова.

Через несколько дней он узнал, что жизнь Дмитрия вне опасности. «Будет жить, будет жить». Эти слова целый день не сходили с его уст.

И вот, накануне самой счастливой минуты в жизни, накануне долгожданной победы, на генерала обрушился страшный удар судьбы — погиб Юрий.

Старый солдат, участник трех войн, наш комкор знал, что такое жизнь и смерть на войне. Он был готов ко всему, но весть о гибели сына в самом Берлине была невыносимой. Никогда не плакавший, закаленный, мужественный человек не выдержал.

— Что будет с Настасьей? Не переживет она гибели Юрки... — шептал он, сидя у изголовья мертвого сына.

* * *

После кровавого побоища 30 апреля и вчерашней попытки ценой любых жертв прорваться на запад противник притих. Умолкла артиллерия, не показывались танки, исчезли фаустники. Гитлеровские солдаты попрятались в подземелья, тоннели, подвалы и ждали приговора судьбы. Мы продолжали выкуривать их из укрытий и продвигались вперед, очищая квартал за кварталом. Посланная с утра в разведку рота автоматчиков во главе с молодым капитаном Хадзараковым напоролась на немецкую засаду на северной окраине Рейхштрассе и понесла большие потери. Погиб молодой черноглазый осетин Хадзараков. Не вернулся с задания разведчик Саша Тында — последний из трех харьковских комсомольцев-добровольцев. К счастью, тревога за него оказалась напрасной. Как выяснилось позднее, Саша был ранен и его подобрали наши соседи.

Уже с утра поползли слухи о самоубийстве Гитлера и капитуляции фашистских войск в Берлине. Но толком никто ничего не знал. Очевидным было одно: наступала [338] развязка, капитуляция фашистских войск в Берлине стала неминуемой, ее можно ожидать в ближайшие часы.

К середине дня стал стихать огонь и с нашей стороны. Мы наступали, не встречая сопротивления. Батальон Гулеватого и автоматчики Старухина подходили к Штрезову. Берлин по-прежнему пылал, со страшным грохотом рушились дома, густой, едкий дым разъедал глаза, над городом стоял смрад от разлагающихся трупов.

Вдруг по радио, по телефону и всем другим средствам связи был передан приказ: усилить штурм. В восемнадцать часов тридцать минут вся наша артиллерия открыла мощный огонь. Поддерживавшие 55-ю бригаду дивизион «катюш» и шесть дивизионов артиллерийской дивизии прорыва примкнули к многотысячному артиллерийскому ансамблю. Этот мощный удар всей артиллерии носил символический характер: он предупреждал противника о необходимости быстрейшей безоговорочной капитуляции, давал понять, что советские войска не остановятся ни перед чем во имя полного разгрома фашизма.

Весь вечер и всю ночь мы продвигались по улицам и кварталам севернее железнодорожной станции Пихельсберг. Напуганные, голодные, никем не управляемые гитлеровцы стали перед рассветом выползать из своих пор. Поодиночке, группами, толпами бросали они оружие и сдавались в плен. От пленных мы и узнали о капитуляции фашистских войск Берлинского гарнизона.

Все утро и весь день толпы немецких солдат двигались к сборным пунктам для военнопленных. В тот день я со многими разговаривал. Безжизненные глаза гитлеровцев выражали полную апатию ко всему на свете. Все их желания сводились к одному: попить, съесть кусок хлеба, избавиться от нечеловеческих страданий, вырваться из горящего, разбитого города, уснуть...

Пленные даже не спрашивали, как бывало раньше: «Что с нами будет?» Это было им безразлично. Наши автоматчики подвели ко мне большой отряд пленных.

— Куда их вести? — спросил шустрый сержант.

Я кивнул на табличку со стрелкой, указывавшей направление на сборный пункт.

— Как ведут себя пленные?

— Нормально, товарищ полковник, дисциплинированно.

Мне бросилось в глаза, что многие были без погон, без фуражек и пилоток. [339]

— По пути срывают погоны, выбрасывают фуражки, отрывают кресты, — ответил сержант, словно прочитав мои мысли. — Боятся, видно. Знает кошка...

— А вы не допускайте этого, товарищ сержант.

— Разве за ними уследишь, товарищ полковник! Их вон — тыщи, а нас всего пятеро...

Я подошел ближе к пленным и сразу увидел одного с оборванными погонами, без головного убора. По характерной выправке, от которой никуда не денешься, определил — офицер.

— Почему сорвали знаки различия? Вы же офицер. Не стыдно вам перед солдатами и подчиненными, жизнью и судьбами которых только что распоряжались? Где ваша честь, господин офицер?

Пленный молчал, опустив голову. Серые бесцветные глаза смотрели в одну точку.

— А это никакой не офицер, — раздалось из колонны, — это — группенфюрер...

Эсэсовец?! Вот почему сорвал погоны — боялся, что придется расплачиваться за душегубство. Таких, как он, в толпе было немало. Но, сами того не подозревая, они выделялись из массы пленных именно сорванными погонами, отсутствием орденов и головных уборов.

Разговаривать с этой мразью сразу расхотелось. Я махнул рукой сержанту: «Веди!» И тот, погладив короткие, пшеничного цвета, усы, неожиданно басом гаркнул:

— Шнель, вашу так! Вперед, фашистские выродки...

* * *

С полной победой в Берлине связывалось у всех нас и окончание войны, а вместе с ней — уничтожение фашизма.

Но трудно расстаться фронтовикам с привычками, приобретенными за долгие годы войны. Люди остаются людьми. Я видел, как уже в мирное время танки прижимались к толстым стенам домов, автоматчики по привычке перебежками преодолевали улицу и ныряли в подвалы, шоферы загоняли машины на теневую сторону. Никто уже не стрелял, никто не бомбил, никто никому не угрожал, и все же сознание еще срабатывало по инерции, но могло сразу перестроиться на новый лад, не могло сразу привыкнуть к наступившей мирной жизни.

Радио, телефон, человеческие голоса возвещали всем: свершилось! Не надо больше наступать, не надо стрелять. [340] .. Невероятным казалось это, хотя без малого тысячу пятьсот дней мы стремились к этому моменту. По всем каналам связи летели команды: «Отбой!», «Конец!», «Прекратить огонь!».

По-разному переживают люди исторические события. Но почти всегда эти события накрепко остаются в памяти до мельчайших подробностей, хотя в минуты переживаний нам кажется, что мы ничего не видим вокруг.

Мы стояли в просторной гостиной чудом уцелевшего особняка. Со мной были те, кто пришел сюда через кровь и страдания. Мы стояли ошалевшие от счастья, хмельные от радости и не находили слов. Да и не нужны были слова. Каждый выражал свои чувства по-своему: бывший секретарь райкома партии, ставший начальником политотдела бригады, Дмитриев, не стесняясь, плакал; сильной воли человек, начальник штаба Шалунов, по-детски растирал кулаком слезы и бормотал что-то невнятное. Неуклюжий, обросший бурой щетиной Андрей Серажимов кричал во весь голос: «Ух какого зверюгу мы завалили» — и сыпал по адресу этого зверя отборные, не предназначенные для печати эпитеты. Кто-то кричал одно лишь слово: «Ребята... Ребята-а!..» И все это покрывало несмолкающее русское «ура-а!», которое волной перекатывалось по улицам и площадям Берлина.

Первым пришел в себя начальник штаба:

— Что будем делать?

Его вопрос оказался неожиданным для меня. Впервые за четыре года войны я совершенно не знал, что делать. В такой обстановке мы оказались впервые. А потому сказал первое, что пришло на ум:

— Василий Матвеевич, скомандуйте: стоять на месте, собраться в свои батальоны. Остальные подразделения подтяните к штабу.

Прошло несколько часов, а из штаба корпуса не поступало никаких распоряжений.

— Теперь мы никому не нужны, — острил Александр Павлович Дмитриев. — И знаете, это совсем неплохо: ни донесений от тебя не требуют, ни обстановки не запрашивают и даже не ругают, почему топчемся на месте. Благодать! Райская жизнь...

Райская жизнь, однако, длилась недолго. Вскоре из штаба корпуса посыпались приказания. Потребовали и донесения, и самые разнообразные сведения, которые в основном сводились к подсчету наличия людей, танков, [341] артиллерии. Затем поступил приказ быть готовыми для дальнейших действий.

— Неужели еще воевать будем?.. — забеспокоился Шалунов.

И снова четко и ритмично заработал постоянно действующий штабной механизм. К вечеру в бригаду приехал начальник политотдела корпуса Андрей Владимирович Новиков. Мы обнялись со старым другом, побывали в одном из ближайших батальонов, поздравили бойцов с победой и вернулись на командный пункт в приподнятом настроении.

Адъютант и повара сервировали столы. Выложили все лучшее, что имелось в наших припасах. В особняке раздобыли даже скатерти и хрустальные фужеры.

Дмитриев включил радиоприемник. Знакомый, торжественный голос Левитана заполнил весь дом. Передавали приказ Верховного Главнокомандующего. При упоминании танкистов армии генерала Рыбалко, отличившихся при штурме Берлина, мы вскочили с мест и громким «ура» начисто заглушили голос диктора.

Все, волнуясь, ждали салюта Москвы, когда дом вдруг вздрогнул и зазвенели на столе фужеры. Бросились на улицу: не случилось ли что-нибудь? И тут увидели незабываемое. Вздернутые ввысь стволы танковых пушек, артиллерия всех калибров, зенитные крупнокалиберные пулеметы, автоматы, ракетницы посылали в берлинское небо трассирующие снаряды, снопы пуль, разноцветные ракеты. Это сыны России салютовали в Берлине в честь родной Москвы, в честь нашей партии, нашей Родины и великого советского народа...

* * *

Впервые за многие годы я спал безмятежным сном. Спал долго, на настоящей кровати, на мягкой постели. Раздевшись. Это ли не блаженство?!

Растормошил меня Дмитриев.

— Подъем! Подъем! — кричал он во все горло.

По привычке, выработанной годами, вскочил пулей. Стал быстро, по-солдатски, одеваться, с недоумением озираясь вокруг:

— Что случилось? Прорыв?..

— Ничего не случилось! Никакого прорыва... — хохотал, глядя на меня, Дмитриев. — Неужели забыл, что мы вчера договорились осмотреть город? [342]

В соседней комнате уже собрались командиры батальонов, офицеры штаба. Петр Кожемяков шумно распределял на улице машины, давая «ценные» указания шоферам.

Миновав несколько улиц, мы выехали на широкую Бисмаркштрассе. Картина всюду одна и та же: догорающие дома, завалы из обломков рухнувших зданий, обугленные, перевернутые автобусы и целое море белых полотнищ. В окнах, на уцелевших балконах, на печных трубах, на остовах домов, на кучах обломков — всюду, как после грандиозной тотальной стирки, шевелились на ветру флаги и простыни, скатерти и наволочки.

Машины проскочили Ландвер-канал, и мы очутились в дымящемся, оголенном Тиргартене. Этот чудесный уголок Берлина, бывший когда-то местом отдыха и прогулок, превратился в те дни в непроходимую свалку, в кладбище танков, орудий, автомашин. В глаза бросались поваленные деревья, высохшие пруды, разбитые мостики, воронки от тысячекилограммовых фугасок. Огонь войны добрался до широкой Аллеи побед Тиргартена. У постаментов валялись скульптурные изваяния вильгельмов и фридрихов, сиятельных особ и прусских генералов. Отчаянные вояки разных эпох лежали в грязи и глине с оторванными ногами, вывороченными руками, отбитыми головами. Они, как и фашистская Германия, были повержены в прах...

Геббельс до самой своей смерти вопил о неминуемой гибели всего живого с появлением русских. И как всегда, лгал. Только с приходом советских людей в разрушенном городе стали появляться признаки жизни. Первой покинула убежища ребятня: мальчишки всегда остаются мальчишками! Сперва робко, а потом все смелее стали подходить они к нашим солдатским кухням, большими испуганными глазами глядели на поваров. И конечно, советские люди не отказывали голодным детям, не издевались над ними, как это делали фашисты на нашей земле. Маленькие берлинцы не только сами кормились у наших солдатских кухонь, но и уносили домой банки, миски, котелки с борщом и кашей. В десятках мест наблюдали мы эту картину, направляясь к рейхстагу.

А вот и рейхстаг. Так вот он каков — этот символ третьего рейха: серый, хмурый, побитый, обгоревший и изуродованный, как весь Берлин, как вся Германия. Вокруг [343] рейхстага и в нем самом еще вчера шли упорные бои. Падение его возвестило о крахе фашистской империи.

Когда подошли ближе, мне показалось, что здание шатается. В ту минуту оно напомнило мне обреченный пиратский корабль, готовый вот-вот скрыться в волнах и опуститься на дно. Через оголенный разорванный купол пробивался неяркий свет, внутри было сумрачно, сыро, холодно. На полу — сплошная свалка из камня, стекла, штукатурки, щебня. Через пролом развороченной стены видны были сильно побитые Бранденбургские ворота.

Мы не одни приехали сюда. Сотни машин облепили рейхстаг, тысячи советских воинов осматривали и ощупывали изрешеченную колоннаду, изуродованные стены, вырванные двери.

На стенах, на полу, на колоннах, на каждом камне этого изуродованного здания тысячи надписей. Чего только не прочитаешь здесь! «Мы дошли!» «Мы пришли!» «Мы победили!» И тут же адреса, названия городов: «Мы из Москвы», «Мы из Ленинграда», «Я прошел от Сталинграда до Берлина», «Мы из Минска... Смоленска... Сибири... Хабаровска...».

Каждый из нас считал в те дни своим священным правом прийти в рейхстаг, оставить там свою подпись, как бы закрепляя этим нашу победу. Я и мои друзья тоже принялись за дело...

Одна надпись, выдолбленная на серой каменной стене, приковала мое внимание: «Москалев Петр. 2 мая 45 г.». Неужели это знакомый мне комсомолец из Батурино, который дал клятву еще в лесах Смоленщины: «Мы будем в Берлине!» Если это он, хорошо бы встретиться.

* * *

В штабе бригады с нетерпением ждали моего возвращения. В домике царило необычное оживление. Шалунов встретил меня новостью:

— В ваше отсутствие получен приказ: к ночи вывести бригаду из Берлина и сосредоточиться южнее Эйхкампа, у озера Тейфельзее.

На столе была развернута карта. Василий Матвеевич наметил маршруты движения к новому месту, ознакомил меня с отданными распоряжениями.

«К чему бы это?» — ломал я голову.

Не знал ничего и начальник штаба. Он строил всякие предположения, терялся в догадках. [344]

Генералу Новикову я не звонил с тех пор, как узнал о гибели его сына. Прошло уже несколько дней. Вот почему, получив приказ о подготовке к маршу, я отважился побеспокоить командира корпуса телефонным звонком. Надо было решить ряд неотложных вопросов, и в первую очередь немедленно восполнить потери, которые мы понесли в последних боях.

Голос Василия Васильевича звучал спокойно и уверенно:

— О ваших заботах знаю. Положение, подобное вашему, и у Слюсаренко, и у Чугункова. Но враг уже не тот. Предстоит лишь добить зверя. А для этого сил у вас достаточно. К тому же кое-чем, разумеется, поможем...

— Позвольте узнать все-таки, товарищ генерал, к чему надо быть готовым?

— Выступать из нового района будем завтра.

— Куда?

— Приказа еще не имею, но следует готовиться к большому маршу. Предстоит сделать прыжок в несколько сот километров.

— На Рейн? — вырвалось у меня.

— А что нам там делать? Наши союзники давно обжили этот край. И вообще не вынуждайте меня говорить то, о чем не положено вести разговоры по телефону. Приказ получите завтра.

Однако уже через час писаря получили карты районов Виттенберга, Дрездена, Судетских гор, Праги. А спустя некоторое время к нам прибыла целая колонна бензоцистерн для заправки танков и автомашин.

— Смотрите, хлопцы, — угрожающим тоном предупреждал словоохотливый кладовщик, — больше горючего у меня не получите до самой Праги...

Темной ночью мы покидали тлеющий, изуродованный, поверженный Берлин. Колонна ощупью ползла по западной окраине, втягиваясь в Хеерштрассе. Восемь дней назад эта улица открыла нам ворота в Берлин, а теперь она безмолвно провожала нас.

Вперед, на Прагу!

В леса, расположенные южнее Берлина, мы вышли только к утру, и сразу вся бригада, словно по команде, расположилась на отдых. Солдаты спали в танках на разостланных [345] брезентах, в кабинах и кузовах автомашин, там, где настиг и сморил сон. Спали сидя, лежа, устраивались кто как мог. Никто не потянулся к походным кухням. Люди отказались от пищи и от воды. Отоспаться за двадцать бессонных ночей — вот было единственное желание. Ведь с 16 апреля, когда началась Берлинская операция, никто из нас нормально не спал.

Давно уже перевалило за полдень, а наш лагерь по-прежнему был погружен в сон, только несколько офицеров толпились у штабного автобуса, ожидая распоряжений.

Мы с начальником штаба засели за изучение приказа командира корпуса. Отмечали на карте пункты, прокладывали маршруты, прикидывали планы дальнейших действий. Обстановка постепенно прояснилась: наш 7-й танковый корпус входил в состав сильной танковой группировки, созданной по указанию командующего фронтом Ивана Степановича Конева. 3-я и 4-я гвардейские танковые армии, несколько отдельных танковых и механизированных корпусов — вся эта подвижная, ударная армада была нацелена маршалом И. С. Коневым на юг для разгрома миллионной армии гитлеровского генерал-фельдмаршала Шернера. Именно эта немецкая группа под кодовым названием «Центр» была той последней картой в руках гитлеровцев, на которую возлагали надежды обанкротившиеся фашистские игроки.

В конечном счете судьба этой группы была уже предрешена. Разгром гитлеровцев в Берлине и их капитуляция являлись убедительным свидетельством того, что советские войска успешно переломили хребет фашистскому зверю. Но мы отлично понимали, что может натворить миллион фашистских вояк в Чехословакии, знали, на что способны агонизирующие орды нацистов. Вот почему командующий фронтом требовал стремительных действий. Задача заключалась в том, чтобы ударить во фланг немецкой группировке, смять ее, уничтожить или заставить капитулировать до того, как гитлеровцы начнут расправляться с Прагой.

Генерал Новиков приказал нам продолжать движение с наступлением темноты.

Пронзительные звуки горна распороли тишину леса. Несколько часов сна ободрили людей. Заскрежетали танковые люки, застучали дверцы машин, заурчали моторы. Началась подготовка к маршу. Командиры и политработники [346] доводили до каждого солдата боевую задачу, рассказывали о Чехословакии, о ее свободолюбивом народе.

И когда на землю опустился черный покров ночи, мы взяли курс на юг. Предстояло совершить бросок на двести километров. Я перекочевал из «виллиса» в легковую машину. Ко мне пересели Дмитриев и Осадчий. В разговорах и воспоминаниях незаметно пролетела ночь.

Регулировщики вывели нас из Лукенвальде, Ютербога, Даме, и к утру бригада вступила в леса севернее Эльбы. Только позднее мы узнали, что шли параллельно линии фронта: Дрезден и его пригороды еще удерживал противник. Южнее Ризы по рубежу Нейда, Дершиня, Нишотц, Нигерода оборонялись 344-я пехотная и 2-я танковая дивизии, а также запасные и охранные части гитлеровцев.

Вечером перед выходом бригады в исходное положение, в район Мергендорф, к нам прибыли комкор и начальник политотдела корпуса.

Нам всем было приятно видеть Василия Васильевича бодрым, подтянутым. Мы зашли в автобус. Я доложил о состоянии бригады, о наших возможностях по выполнению боевой задачи и, конечно, не утерпел — стал жаловаться на нехватку пехоты, на большие потери в танках, на изношенность машин:

— Боюсь, не перевалят наши танки через Судетские горы. Многие дымят, нуждаются в замене двигателей, сроки их эксплуатации вышли.

Генерал удивленно посмотрел на меня:

— Не узнаю тебя, ты говоришь языком помпотеха. Если даже половина твоих танков не дойдет до Праги, и то не беда. Пойми, друг мой, война кончается, а ты расхныкался. Хватит паниковать. Пехотой помогу. Я уже распорядился: к тебе придет батальон мотопехоты из бригады Шаповалова.

Мне оставалось только поблагодарить В. В. Новикова за помощь. Пригласил комкора поужинать, но он отказался — спешил в бригаду З. К. Слюсаренко, которая должна была действовать в первом эшелоне в полосе армии генерала Гордова.

Все вышли из автобуса, направились вместе с генералом к опушке леса, где стоял его «виллис». У машины Василий Васильевич на минуту остановился, вытащил из бокового кармана аккуратно сложенную бумагу:

— Помните, как переживали танкисты, когда не услышали [347] в приказе Верховного Главнокомандующего о разгроме берлинской группы немецких войск, переданном по радио, упоминания о нашем корпусе? Я был уверен, что произошла ошибка. И справедливость восстановлена{5}. Вот читайте телеграмму товарища Сталина.

Я взял листок, пробежал глазами текст, потом еще и еще раз, стараясь запомнить каждое слово...

— Андрей Владимирович, — обратился комкор к начальнику политотдела, — ты все равно остаешься в бригаде. Расскажи личному составу о том, что произошло. И с телеграммой ознакомь людей тоже.

Василий Васильевич уперся рукой в ветровое стекло машины, как всегда, молодцевато подпрыгнул, удобно уселся на переднем сиденье и на ходу крикнул:

— До встречи в Праге!

Вернувшись в штабной автобус, мы сели ужинать. За ужином Андрей Владимирович рассказал, как переживал Василий Васильевич эту обидную ошибку:

— Наш комкор — старый солдат. Ему хорошо известна воодушевляющая сила такого поощрения, как приказ Верховного Главнокомандующего. И когда генерал обратился к товарищу Сталину, то пекся не о себе... Я хочу прочитать вам текст телеграммы, которую Василий Васильевич отправил тогда товарищу Сталину. — Начальник политотдела внимательно оглядел каждого, кто сидел за столом, и торжественно произнес: — «Справедливость требует отметить действия корпуса, которым я командовал в Берлине, почтить память тех, кто погиб в этом городе, отдать должное живым, Я пишу вам, как генерал и как отец, потерявший при штурме столицы Германии сына, тело которого находится на моем командном пункте...» В тот день погиб сын нашего комкора Юрий... — Начальник политотдела корпуса сделал паузу и уже другим тоном закончил: — Рад сообщить присутствующим, что нашему седьмому гвардейскому Киевскому танковому корпусу присвоено почетное наименование Берлинский. Прошу довести эту новость до личного состава бригады.

— А все-таки, кто же в конце концов виноват в этой истории? — спросил я у начальника политотдела корпуса.

— Мы виноваты, Новиковы, — со смехом ответил Андрей Владимирович. — Уж больно много нас собралось на [348] одном фронте. И к тому же, как нарочно, все — танкисты. Это и ввело в заблуждение операторов, составлявших донесение в Ставку...

* * *

Утром мы не обнаружили наших соседей. Ночью бригады Слюсаренко и Чугункова переправились на западный берег Эльбы и заняли исходные позиции для наступления (обе эти бригады предназначались для действий в первом эшелоне, после того как армия Гордова прорубит ворота в обороне противника).

Наша бригада оставалась на месте — она составляла резерв командира корпуса. Овладев дрезденскими позициями, мы должны были выступить в направлении Судетских гор, перевалить их и в качестве передового отряда корпуса устремиться на Теплице-Шанов, обойти с запада Терезин, выйти в Кралупы и с ходу ворваться в Прагу.

Решение командарма и приказ командира корпуса были рассчитаны на стремительные безостановочные действия и мощные удары танковых войск во фланг группы «Центр» генерал-фельдмаршала Шернера.

Утром мне доложили, что к переправе в самой Ризе не пройти: на подступах к городу смешались танки и кухни, пушки и цистерны, машины с боеприпасами и санитарные повозки: Обозы и тыловые подразделения двух армий обложили нас со всех сторон. Все стремились вперед, стараясь не опоздать к финишу. В создавшейся неразберихе трудно было управлять боевыми подразделениями и частями. А время подпирало. Штаб нашего корпуса еще накануне снялся с места и бросился догонять главные силы; теперь связь с ним и со штабом армии была потеряна.

В эфире творилось что-то невероятное, витал многоязычный гомон. Распоряжения отдавались открытым текстом.

И вдруг сквозь всю эту неразбериху пробился взволнованный голос. Человек, говоривший на чешском языке, сообщил о начавшемся в Праге восстании. Восставшие пражане захватили радиостанцию и обратились за помощью к советским войскам. Каждые пять минут в эфире набатом звучали слова: «Позор! Позор! Помозте!» — «Внимание! Внимание! На помощь!» Каждый такой призыв током ударял в сердце, обжигал, звал вперед. В памяти у всех была свежа варшавская трагедия. Вот почему волнение чехов и словаков передавалось нашим бойцам. Танкисты [349] с нетерпением ждали сигнала ринуться на помощь восставшим.

На пути в Чехословакию был выставлен довольно прочный заслон, состоявший из танковых и пехотных дивизий, а также из многих отдельных частей, плотно прикрывавших юг Германии. Наши попытки с ходу смять эти войска не имели успеха. В 14 часов заговорила артиллерия нашего фронта. Она обрушила огонь на Дрезден, Радебейль, Вильсдруфф, круша очаги сопротивления, опорные пункты, перемалывая живую силу и технику врага. Боеприпасов не жалели: больше огня — меньше крови.

Во второй половине дня командующий фронтом бросил в бой корпуса и дивизии из армий генералов В. Н. Гордова и Н. П. Пухова, соединения из танковых армий П. С. Рыбалко и Д. Д. Лелюшенко. Всю ночь и весь день 7 мая шли бои в районе Дрездена и в предгорьях Судет. Удар войск 1-го Украинского фронта слился с наступлением войск 4-го Украинского, войска которого, спустившись с карпатских круч, стали торопить всех остальных на запад.

7 мая с юга, из Австрии, вышли танковые бригады 6-й гвардейской танковой армии генерала А. Г. Кравченко и 7-я гвардейская армия генерала М. С, Шумилова из состава 2-го Украинского фронта.

Концентрические удары трех наших фронтов раскалывали на части группу «Центр» генерал-фельдмаршала Шернера, являвшуюся последней надеждой фашистской Германии. И чтобы окончательно добить ее, предстояло сделать еще один бросок — оказаться в центре Чехословакии, плотно закрыть врагу ворота на запад и не выпустить его из западни.

Прошел день. Мы по-прежнему находились в лесу. Надвинулась ночь, в лесу она казалась темнее обычного. От командира корпуса не поступило никаких сигналов. Радиосвязь со штабом корпуса, потерянная еще днем, так и не была восстановлена. Начался холодный, пронизывающий дождь.

Меня очень тревожила одна мысль: что буду делать, если сегодня ночью или завтра утром бригада потребуется для боя, а мы торчим здесь? Разве может служить оправданием то, что нам приказали стоять на месте и ждать сигнала?.. Не мастер я выискивать подходящие причины. Конечно, легче всего свалить вину на штаб корпуса, но это не в моем характере. Взвесив все «за» и «против», решил: [350] нечего ждать у моря погоды, через час будем выступать. Выслал вперед разведку, послал к переправе саперов.

Всю ночь ползла колонна. Дождь лил как из ведра. Вода пробивалась в танки, проникала в кабины машин. Не спасала броня, не помогали ни плащ-накидка, ни брезенты. Машины юзом сползали в кюветы, то и дело опрокидывались походные кухни. Танки, превратившись в буксиры, волокли все, что не могло самостоятельно двигаться по адской грязи.

И люди победили стихию.

К утру, совершив пятидесятикилометровый марш, растолкав на своем пути обозы, отцепившись от тылов, мы вплотную подошли к главным силам своего корпуса.

Дождь прекратился. Выплыло яркое солнце. Кончились наши ночные мытарства. А с появлением походных кухонь танкисты и вовсе повеселели. Горячий чай, каша с мясом и фронтовые сто граммов вызвали на лицах веселые улыбки. Наградой за нелегкий ночной труд явилась и похвала генерала за то, что проявили инициативу.

В то же утро бригада была введена в бой. Вместе со всем корпусом она содействовала западнее Дрездена успеху войск 5-й гвардейской армии генерала А. С. Жадова, а также нашим братьям по оружию полякам в овладении Дрезденом и в разгроме сильной немецкой группировки.

Дальше наши пути проходили по отрогам и ущельям Рудных гор. Мы приближались к границе Чехословакии. Несколько часов потребовалось, чтобы собрать бригаду в единый кулак. Подоспела и пехота. Генерал Новиков сдержал слово — прислал мотострелковый батальон Героя Советского Союза Антона Корнеевича Давыденко. Теперь нам предстояло взобраться на вершины Рудных гор, разгромить немецкие части прикрытия, отдельные узлы сопротивления и устремиться в Прагу, откуда все еще продолжали доноситься призывы о помощи.

Задержавшаяся на расчистке лесных завалов 56-я танковая бригада догнала нас. Размашистой, энергичной походкой ко мне подошел Захар Слюсаренко:

— Выручай, Дима.

— А что случилось?

— Танки мои стоят. Нет дизельного топлива. Дай хотя бы три-четыре цистерны, чтобы дотянуть до Праги.

Я обратился к тыловикам. Через несколько минут мне [351] доложили, что осталось всего пять цистерн. А этого топлива едва хватит нам самим — до Праги оставалось 140–150 километров. Естественно, я не смог поделиться с другом.

— Это не по-братски!.. — вспылил Слюсаренко.

— Не могу, Захар, отдать последнее горючее. Получится, что и ты не выполнишь задачу, и я не дойду до цели.

— Интересы дела требуют, чтобы ты дал мне хотя бы две цистерны, — настаивал Слюсаренко.

В наш разговор включился Дмитриев, но и его доводы не возымели действия. Слюсаренко продолжал упрашивать меня. И закон дружбы в конце концов победил. Я прекрасно понимал настроение боевого друга, его желание участвовать в последних завершающих боях. Я написал начальнику службы ГСМ Милину записку, чтобы отпустил горючее. Захар Карпович ушел довольный, но моя записка так и осталась нереализованной. Офицеры, посланные Слюсаренко на поиски наших цистерн, вернулись ни с чем. Колонна бензовозов проблуждала где-то всю ночь и догнала нас уже у самой Праги.

* * *

Путь наш на Прагу был труден. На узких, извилистых горных дорогах немцы нагромоздили сотни завалов из вековых сосен, перевили деревья колючей проволокой, нашпиговали минами.

В предгорьях Судет обходов не оказалось. Свернув с дороги, можно было завалиться в пропасть, очутиться на непроходимых горных кручах, заросших лесами. Приходилось расчищать завалы, обезвреживать минные поля, сбивать огнем вражеские подразделения, прикрывавшие эти узлы сопротивления.

Саперы в этом марше потрудились на славу, прокладывая нам дорогу. Тяжело поднимались танки на кручи Рудных гор. Натужно работали моторы, перегретые машины делали частые остановки. Танки тянули на буксире артиллерию, за броневиками на прицепе тащились мотоциклы, а по обочинам дорог поднимались на вершины гор усталые автоматчики.

Радиосвязь с корпусом наладилась, и генерал Новиков требовал форсировать наше продвижение. Рыбалко не отставал от комкора, его радиограммы догоняли и подхлестывали нас: «Топчетесь! Быстрее — вперед! Вперед!» [352]

Пражская радиостанция взывала о помощи. Мы понимали нетерпение восставших, сами заражались им. И все же последние километры горного хребта удалось преодолеть с большим трудом. Не выдерживали тормоза, вода в радиаторах кипела, машины порою пятились назад. Мы толкали их плечами, тащили на руках пушки и минометы, механики-водители танков, используя все свое мастерство, делали порой почти невозможное.

И наши старания были вознаграждены: мы успешно преодолели подъем на главный хребет Рудных гор. Перед нами открылись живописные долины и лесистые пригорки чехословацкой земли. Удивительно красивыми казались издали белые домики с красными черепичными крышами.

И тут вдоль колонны сквозь рев моторов, сквозь скрип и лязг гусениц понеслась команда:

— Командира бригады в голову колонны...

Добираясь до батальона Гулеватого, я думал: «Зачем это меня?» Ведь сделано как будто все: только что уточнил задачу авангардному подразделению, проинструктировал его, выслал разведку.

Еще издали заметил на дороге легковые машины, на обочине стоял бронетранспортер с автоматчиками. А когда подъехал вплотную, увидел П. С. Рыбалко в окружении генералов и офицеров штаба армии. Соскочив с машины, я подтянулся и приготовился доложить о трудном ночном броске и о готовности бригады к дальнейшему маршу. Но командарм не дал мне и слова сказать.

— Почему стоите на месте? — строго спросил он. — Калинин и Попов уже на подходе к Праге.

— Через несколько минут выступаю.

— Хорошо, — уже более мягко сказал Павел Семенович. — Сегодня ночью надо вступить в Прагу. В бои не ввязывайтесь. Противник уже обречен, но мы должны спасти столицу Чехословакии от разрушения.

Командарм расспросил о состоянии бригады, о запасах продовольствия, наличии горючего.

— Дотянем, товарищ генерал, — заверил я.

— «Дотянем» не то слово, — заметил Рыбалко. — Мы идем к нашим друзьям, братьям. Они должны увидеть нас, гвардейцев, подтянутыми, во всей красе и силе.

Вокруг нас толпились офицеры и солдаты: к Рыбалко всегда тянулись люди.

— За Берлин мы вас крепко благодарим, — обратился [353] к ним командарм. — Молодцы, не подкачали. Многие будут по достоинству отмечены.

Я осмелел:

— А помните, товарищ генерал, вы обещали прибыть к нам на Вильгельмштрассе. Но мы не дождались вас.

— Разве за вами угонишься? — лукаво улыбнулся Павел Семенович. — Забрались к черту на кулички, и ищи вас. Это я, конечно, шучу... Не одни вы воевали в Берлине. Прошу извинить меня, не успел. Зато теперь обязательно воспользуюсь вашим приглашением и завтра буду в Праге. Но не дай бог, если я окажусь там раньше! Смотрите, вам тогда несдобровать.

— Мы постараемся быть в Праге раньше вас, — заметил молчавший все это время Дмитриев.

Бригада спустилась с Рудных гор, и вскоре мы уже подходили к Теплице-Шанов — пограничному городу, расположенному на чехословацкой земле.

Город был украшен транспарантами. Над ратушей развевались советский и чехословацкий флаги. Все население вышло нам навстречу. Возгласы «Ура!», «Победа!», «Наздар Советская Россия!» оглушили нас. В люки танков, в кузова машин полетели цветы. Радостные улыбки и добрые напутствия сопровождали нас, когда мы проезжали через Теплице-Шанов. И так было повсюду, в каждом городе, в каждом селе Чехословакии.

Чем ближе мы подходили к Праге, тем больше охватывала паника солдат и офицеров вражеской группировки «Центр», зажатой в стальные тиски советскими танковыми армиями. На дорогах в беспорядке стояли орудия без расчетов, танки без экипажей, машины без шоферов. Неуправляемые, деморализованные гитлеровцы, побросав оружие и технику, убегали в леса и горы. По лесным дорогам и тропам они пытались уйти в Карловы Вары, Пльзень, Ческе-Будеёвице. Но на их пути стеной вставали советские части и соединения.

Покинув командирский танк, я пересел на «виллис», поставил машины штаба в голову колонны и повел бригаду на больших скоростях в направлении Праги.

...По горячим следам отходящего врага мы ворвались в небольшое село Джинов возле Праги. Фашисты успели проявить здесь свой звериный нрав, и селяне встречали нас с особой радостью. Облепив наши танки, они засыпали люки розами, обнимали танкистов. К моему танку подошла молодая женщина с маленькой девочкой на руках. [354]

Малышка трогательно протянула мне алые розы. Я взял девочку на руки, поцеловал и подарил ей на прощание звездочку со своей фуражки.

Вокруг нас щелкали затворами фотоаппаратов солдаты и местные парни. Особенно усердствовал наш повар: он по совместительству был и бригадным фотографом. А несколько дней спустя, уже после победы, солдат принес мне фотографию, которая и до сих пор хранится в моем фронтовом альбоме. С этим снимком у меня связаны очень теплые, сердечные воспоминания...

* * *

Медленно уходила последняя ночь войны. Мы провели ее в движении. Рассвет застал нас на окраине Праги: цель была достигнута. Подождав час-другой и не получив распоряжений от командира корпуса, я развернул карту Праги, нашел центральную часть города и решил на свой страх и риск выйти на Вацлавскую площадь.

Из города доносились глухие раскаты артиллерийской стрельбы, где-то совсем близко трещали автоматные очереди. Еще шли бои с остатками гитлеровских войск, а на улицы уже высыпали празднично одетые пражане.

Перестроил бригаду таким образом, чтобы в голове колонны шли автоматчики батальона А. К. Давыденко на случай встречи с фаустниками, а следом за ними — танковые батальоны, потом штаб и тылы. Замыкал колонну батальон Николая Дмитриевича Старухина.

Мы двинулись к Вацлавской площади, обошли несколько баррикад из поваленных трамваев и вступили в узкие улочки. И тут нам неожиданно встретилось непредвиденное препятствие: на тротуарах вдоль улиц и на самой проезжей части толпились тысячи ликующих пражан. Вырваться из их дружеских объятий было просто невозможно.

А в город со всех сторон уже входили бригады из армий П. С. Рыбалко и Д. Д. Лелюшенко. Все стремились первыми ворваться в центр и, завершив освобождение Праги, как бы поставить последнюю точку в истории Великой Отечественной войны.

За сутки 55-я бригада проскочила сотню километров, и тем не менее командарм упрекал нас в топтании на месте. Теперь я с ужасом думал, что будет, если Рыбалко узнает, сколько времени мы преодолевали считанные километры до центра Праги. [355]

Бурная радость пражан передалась танкистам. Мы были счастливы, что успели вовремя, не дали врагу осквернить красавицу Прагу, уничтожить ее славных жителей.

Бои закончились очень скоро. Люди заполнили все улицы и площади города. Особенно шумно было в центре и на прилегающих к нему улицах. Пражане хлынули к танкам. Вверх полетели фуражки и танковые шлемы. Качали танкистов и пехотинцев. Чешское «наздар» и русское «ура» разрывали воздух. Еле вырвавшись из объятий, я прислонился к броне танка, чтоб отдышаться. От всего пережитого я словно бы опьянел.

Подбежал раскрасневшийся, взволнованный начальник связи бригады. Долго пытался что-то сказать и не мог преодолеть волнение.

— Засименко, что случилось? — стал допытываться начальник штаба.

— Радио! Радио из Москвы сообщило... Война окончена! Безоговорочная капитуляция!.. Ура!..

Ошеломленные этим известием, мы в первую минуту молча глядели друг на друга. Улыбка сошла с лица начальника политотдела. Посерьезнел вечно улыбающийся Осадчий. Все мы стали в ту минуту как будто старше. И вдруг, не сговариваясь, разом закричали «ура!», бросились обниматься...

Такое же радостное сумасшествие бушевало вокруг. Сообщение Москвы докатилось до берегов Влтавы. Свершилось! Войне наступил конец! Кончились долгие страдания!

Уставший, охрипший, я стоял на Вацлавской площади возле моего верного фронтового друга, возле моей двухсотки, которая не только пронесла меня по тысячекилометровому пути сквозь огонь, но и десятки раз заслоняла своей могучей броней от смерти. Рядом со мною стоял командир этого танка Евгений Белов. Нет ничего удивительного в том, что фронтовики-танкисты очень часто обращались к танку как к живому существу, ласково называли его «моя тридцатьчетверочка», «моя Танечка»...

От двигателя танка еще исходило едва ощутимое тепло. Боевая машина, утомленная многодневными боями и трудным маршем, казалось, отдыхала. Взобравшись на корму, я сел на излучавшую тепло сетку над мотором, облокотился о скатанный в рулон брезент и задумался. [356]

Над Прагой синело весеннее небо, и я думал о том, что вот таким же безоблачным будет оно вечно и никогда больше людям не придется смотреть на него со страхом. Тогда, в сорок пятом году, так думал не один я...

Рыбалко сдержал свое слово. В сопровождении двух генералов Новиковых он пробился через забитые народом улицы и добрался до Вацлавской площади. Встреча с командармом была теплая, он по-отцовски обнял меня:

— С победой, дорогие мои боевые друзья! Вот мы и дождались ее. Жаль, не всем довелось отпраздновать этот день.

Павел Семенович волновался, глаза его были влажны. Василий Васильевич Новиков машинально то и дело снимал и протирал очки дрожащими руками. Спазмы перехватили мое горло.

И командарм и комкор пережили в войну большое отцовское горе. Павел Семенович в 1942 году потерял единственного сына, 20-летнего лейтенанта танкиста Виллика, а командир корпуса совсем недавно лишился сына Юрия.

Война принесла каждому из нас немало личного горя. Вот почему первый день мира был одновременно и радостным, и грустным...

Всю ночь не спала взбудораженная Прага. На улицах и площадях, у подъездов домов и на балконах толпился народ. Ярко сияли огни в окнах, сбросивших светомаскировку.

В ту ночь 55-я бригада была выведена из центра города. Мы расположились недалеко от аэродрома Саталице. Когда-то эта тихая окраинная улочка не привлекала внимания горожан и считалась укромным местом для влюбленных. Теперь она ожила, забурлила. На зовущие аккорды гармошек и гитар бежали ребята и девушки, все кружились в вихре общего танца.

А наутро на нас обрушились новые заботы. Кончилась война, и сверху посыпались бумаги. От нас требовали отчеты о боевых действиях, докладные о наличии танков, акты потерь. У хозяйственников не стыковалось наличие запасов с нормами расходов. Я составлял наградные материалы. Дмитриев готовил отчет о политико-моральном состоянии личного состава.

И лишь солдаты почти все отдыхали, праздновали «отбой войне».

Под окнами вовсю разрывался трофейный аккордеон. [357]

Под эту музыку наши танкисты пели с чешской молодежью «Катюшу», «Землянку», танцевали вальс, лихо отплясывали русскую барыню и чешскую польку.

Быстро облетела бригаду весть о футбольном матче между советской и чешской командами. 12 мая на большой пригородный стадион пришли тысячи болельщиков. После тщательного отбора, тренировки и соответствующей экипировки мы выставили свою команду. В нее вошли командир взвода Усков, начальник артснабжения Соколюк, танкисты Щедрин, Шишкин и другие воины.

Судил матч разведчик Борис Савельев. Командование бригады и представители чешской общественности, как это принято во время международных встреч, восседали в специальной ложе.

Играли азартно. С каждым забитым мячом (а летели они чаще в наши ворота) атмосфера накалялась. Чехи, мои соседи по ложе, ерзали и о чем-то шептались.

Наши ребята суматошно метались по полю, били по воротам неточно, взаимодействие между игроками было слабое. Но надо отдать им должное — играли исключительно корректно. Матч закончился со счетом 5 : 2 в пользу хозяев поля. Я был смущен. Но еще большее смущение было написано на лицах наших друзей чехов.

А к центру поля со всех сторон бежали люди. Наших футболистов обнимали, подбрасывали в воздух. Симпатии болельщиков были явно на стороне проигравших.

Тут же на стадионе стихийно возник митинг. Выступавшие чехи благодарили Советскую Армию. По трибунам стадиона волнами перекатывалось: «Наздар Советская Россия!» Потом слово предоставили мне.

— Наша команда проиграла с крупным счетом, — сказал я. — Но проиграть вам — это не поражение. Сегодняшний матч закончился в пользу дружбы наших народов. Поэтому проигрыш футболистов нас не огорчает...

А потом мы сидели у наших друзей за чашкой кофе, вели задушевный разговор. И когда прощались, хозяин дома, пожилой инженер, виновато произнес:

— Вы уж извините наших футболистов, они проявили большую бестактность.

— В чем?

— Перед игрой мы их собрали и обо всем договорились. А они, черти, разошлись и...

Все мы от души хохотали... [358]

Утром в гости к танкистам приехал постоянный корреспондент фронтовой газеты поэт Александр Безыменский.

Вот уже несколько лет мы встречали его на дорогах войны в частях и подразделениях 1-го Украинского фронта. На Украине и в Польше, в Берлине и Праге — везде он был с нами, своим оптимизмом и юмором согревал наши солдатские души. Все, кто имел счастье общаться с Александром Ильичом, заражались его юношеским задором, хотя поэт давно уже вышел из комсомольского возраста.

С появлением Безыменского в моей комнате сразу все ожило, все пришло в движение.

— Приехал поздравить с победой. Хотел нагнать вас в Берлине, да разве за танкистами угонишься! Друзья мои, пройдемся по улице. Я написал стихотворение, которое посвящаю вам, танкистам, и хочу прочитать его.

На улице к нам присоединились чехи, круг слушателей расширился. Кто-то притащил стол. Александр Ильич взобрался на него. И вот зазвучали стихи:

Победой закончены годы войны,
Жестокие страдные годы.
Невиданно были длинны и трудны
Мои боевые походы.

Вперед устремляясь, я немцев громил,
Назад не ступивши ни шагу...
Берлин штурмовал я. Я в Дрездене был,
Вошел победителем в Прагу.

Под сводом победы, под стягом святым,
Душою солдатской ликуя,
Любимой Отчизне и детям своим
Открыто и гордо скажу я,

Что выполнил честно из всех моих сил
Великую нашу присягу.
Берлин штурмовал я. Я в Дрездене был,
Вошел победителем в Прагу...

Как завороженные слушали мы поэта. Он нашел простые, душевные слова, чтобы излить чувства, волновавшие каждого из нас.

Целый день потом мы с Александром Ильичом бродили по Праге. Еще в тридцатые годы он несколько раз бывал в Чехословакии, выступал на литературных диспутах. Поэтому о лучшем гиде нельзя было и мечтать. Мы услышали от него о Карловом мосте, о Градчанах, о Златоуличке и средневековых алхимиках. Мы осмотрели [359] театр Народное Дивадло, побродили по набережной Влтавы. На одной из улиц наше внимание привлекло страшное зрелище, вернувшее нас к недавним дням войны. На машинах подвозили истощенных, оборванных людей, едва державшихся на ногах. На изможденных лицах несчастных лихорадочно горели огромные темные глаза, из-за худобы сильно выдавались заостренные носы. Все они были на одно лицо — наголо стриженные, одинаково исхудавшие и оборванные. Невозможно было даже отличить мужчин от женщин. Мы подошли ближе. Оказалось — это бывшие узники концентрационного лагеря Терезин.

Советские войска, наступая на Прагу, спасли узников этого лагеря, в котором доживали последние дни около двадцати тысяч евреев. В большинстве своем это были, оказывается, девушки. Я не мог спокойно смотреть на них, мне казалось, что среди этих людей находятся и мои сестры...

Разволновался так, что не мог уснуть. Всю ночь думал о фашистских людоедах, о страшной угрозе дикого средневековья, которая совсем недавно висела над миром. Какое это счастье для человечества, что победила Советская Армия и что с фашизмом покончено навсегда. Я, как все фронтовики, искренне верил тогда в это...

Спустя несколько дней советским и чехословацким воинам вручались в пражском кремле ордена Чехословацкой республики. После церемонии все награжденные дружно шагали по Градчанам, по Вацлавской площади. Прага по-прежнему ликовала. Повсюду нас встречали и провожали радостные возгласы: «Наздар Червона Армия!» Город преображался на глазах: исчезали баррикады и кучи мусора, дома глядели на улицу чистыми, промытыми окнами.

На пути то и дело попадались группы военных: наши и чехи, русская речь, смешавшись с певучей чешской, слилась в неповторимый язык дружбы. Бросалось в глаза, что на груди у офицеров и солдат чехословацкой армия нередко сверкали ордена Ленина и Красного Знамени, а у многих советских воинов можно было увидеть чехословацкие боевые награды.

Я не верю в чудеса, но верю в могущество случая. Сколько раз за годы войны мне доводилось быть свидетелем самых невероятных встреч! Сам я в тот день шел по улицам Праги с предчувствием радостной встречи. [360]

И она произошла, правда, значительно позднее. Но прежде расскажу предысторию.

Я уже говорил, что в 1943 году видел неподалеку от Киева воинов из бригады генерала Людвика Свободы и что мы договорились тогда о встрече в Златой Праге.

Бои и походы отодвинули в памяти на задний план этот эпизод и разговор с чешским офицером. И вот, шагая из пражского кремля с чешским орденом Военного креста на груди, я вдруг все вспомнил, а вспомнив, стал с надеждой озираться по сторонам: не встречу ли человека, который тогда крикнул мне вдогонку:

— До свидания в Праге...

В мае 1945 года мы не увидели друг друга, но все-таки наша встреча состоялась...

Миновали годы. В составе делегации ветеранов войны я снова побывал в Праге. Целыми днями бродил но знакомым улицам и не узнавал их, так похорошела красавица Прага. Дни пребывания в Чехословакии подходили к концу, а мне все не хотелось уезжать. В боковом кармане моего костюма лежала слегка уже выцветшая фронтовая карточка, сделанная когда-то в селе Джинов. Хотелось побывать там, узнать о судьбах людей, по-братски встречавших нас в мае сорок пятого.

Знакомый чешский генерал, узнав о моем желании, пообещал организовать поездку в это село. Утром в гостиницу явился статный военный:

— Полковник Петрась, к вашим услугам.

От моего внимания не ускользнуло правильное русское произношение полковника. Нельзя было не заметить на его мундире и сверкающий золотом орден Ленина, прикрепленный выше многочисленных орденских планок, среди которых я увидел ленточки орденов Красного Знамени и Красной Звезды.

Мы познакомились, разговорились, и в конце концов я не вытерпел, задал вопрос, который вертелся на языке с первого момента:

— Вы русский?

— Я чех, но дети мои — русские. — Полковник заметил мое недоумение и тут же пояснил: — Жена у меня русская, а так как мать — основа семьи, то мы и порешили определить национальную принадлежность детей по матери.

Я показал полковнику фотографию, сделанную в 1945 году, рассказал ее историю и попросил помочь разыскать [361] изображенную на снимке девочку, узнать о ее судьбе.

— Попробуем, — охотно сказал он.

Вначале мы попали не в тот Джинов. Мой уважаемый гид в суматохе забыл, что у них два села носят одно и то же название. Но ошибку оказалось довольно легко исправить: не прошло и часу, как машина доставила нас в Джинов-восточный.

Шофер затормозил на небольшой, обсаженной высокими деревьями площади. Между деревьями колыхалось белое полотнище. «Добро пожаловать!» — было четко написано на нем. Площадь быстро заполнили празднично одетые люди. У каждого в руках были букеты роз — красных, белых, желтых, — как и двадцать лет назад.

Полковник Петрась представил меня джиновцам. Сам по себе возник митинг. В ответ на добрые приветствия я поблагодарил дорогих друзей за теплую встречу и передал им привет от советских людей.

И вдруг... Нет, я не верю в чудеса, но то, что произошло, буквально сбило меня с толку. У меня на руках оказалась двухлетняя белокурая девчушка с букетиком алых роз — та самая, что обнимала меня в день освобождения Джинова. Та же улыбка, тот же прищур ясных глазенок. Я достал фотографию. Она!

Все молчали, с улыбкой наблюдая за мной. А я не знал, что и сказать. В этот момент полная моложавая женщина лет пятидесяти, стоявшая рядом, протянула мне фотографию. Я взглянул и обомлел — это был тот же снимок, что у меня.

— Здесь снята моя доченька Славка, — сказала женщина приятным грудным голосом. — А у вас на руках моя внученька Аленка.

Мы, как родные, расцеловались. Радостный гул прокатился по площади, когда подошла и крепко обняла меня белокурая красивая женщина. Конечно, трудно было узнать в молодой мамаше, Славке Козубовской, того ребенка, образ которого запал мне в душу. Зато маленькая Аленка обнимала меня сейчас так же крепко, как и ее мать двадцать лет назад...

А когда мы попали в дом Славки Козубовской, она показала мне ту самую пятиконечную солдатскую звездочку, которую в 1945 году я подарил маленькой чешской девочке.

Вскоре нас попросили посетить Народный дом. Разговор [362] о минувших боях, о былых встречах, о новой радостной мирной жизни затянулся до поздней ночи. Я сидел со Славкой, ее мужем и матерью, рядом с Петрасем и другими чешскими друзьями. С моих колен не сходила Аленка. Вдруг Славка повернулась к Петрасю и спросила, тронув орден Ленина на его груди:

— Это за что?

— За освобождение Киева.

Потом обратилась ко мне:

— А у вас есть чехословацкие ордена?

— Есть. За освобождение Праги.

Славка удовлетворенно кивнула. И она, и все, кто слышал этот разговор, отнеслись к нему как к чему-то обычному, само собой разумеющемуся.

Провожали нас всем селом. Машина тащилась где-то сзади. А мы, взявшись за руки, шли, пели песни, и было так хорошо, что не передать словами.

Оставив позади Джинов, наша «Татра» плыла в темноте по асфальту в сторону Праги. Радостное возбуждение не покидало меня. А чудеса, как выяснилось, на этом не кончились. Сидя на заднем сиденье, мы с Петрасем продолжали беседу.

— А все-таки за что, полковник, вы получили орден Ленина?

— За Киев, за Днепр.

И тут меня словно озарило:

— А не привелось ли вам быть в Ново-Петровцах, на командном пункте генерала Ватутина, 30 октября 1943 года?

— Ну как же! Был. Сопровождал нашего командира бригады генерала Свободу...

— И помните колодец посреди села?

— Не только помню — я пил из него воду...

Я крепко обнял Петрася, чем немало смутил его. Так вот она, счастливая случайная встреча! Это с ним и его друзьями повстречались мы тогда у колодца. Это с ними, с чешскими парнями, входили мы в освобожденный Киев в ночь на 6 ноября 1943 года. Это они тогда говорили, что путь на их родину лежит через Киев...

Есть события, которым суждено не стареть, не выветриваться из памяти. Поблекли многие фотографии в моем фронтовом альбоме, но живые краски тех времен все так же ярки в моем сознании. Они не потускнеют никогда... [363]

Идут победители

Май 1945 года был на исходе. Берлинские бои постепенно становились историей. Отшумело половодье радостных дней освобождения. Европейские страны, освобожденные от фашизма, налаживали жизнь по-новому, каждая на свой лад. Чехословакия переживала дни своего обновления и становления.

Для 55-й бригады, выведенной в район временной дислокации на север от Праги, также началась мирная жизнь, если этот термин вообще применим к солдатам. Зазвенели пилы, застучали топоры: в лесу вырастал солдатский лагерь.

Пока решались вопросы, связанные с дальнейшим пребыванием бригады в этой дружественной стране, мы продолжали заниматься своим нелегким трудом: солдат всегда и везде остается солдатом. Проводились политические занятия, велась строевая подготовка, солдаты несли внутреннюю службу, ремонтировали технику и вооружение. А по вечерам из окрестных деревень и поселков к нам стекалась молодежь: чешские парни и девчата плясали, пели, смотрели кинофильмы вместе с советскими воинами.

В один из субботних дней, когда я собирался поехать в Пражский оперный театр, раздался звонок:

— Тебя вызывают к Рыбалко, — сказал командир корпуса.

— По какому поводу? — встревожился я.

— Подробностей не знаю, — замялся Василий Васильевич. — Скажу одно: тебе предстоит сдать бригаду и выехать в Москву.

— Как я оставлю бригаду? Прошу вас, не делайте этого.

— Да ненадолго, — смягчился генерал Новиков. — В такую командировку я бы пошел даже пешком... Так не забудь: быть у командарма в десять утра. [364]

Утро, когда я ехал в штаб армии, было каким-то сказочным. Сквозь кроны деревьев виднелась узкая полоска голубого неба, солнечные зайчики прыгали по траве и сухим прошлогодним листьям. Проскочив лес, мы оказались на огромной аллее, по сторонам которой цвели фруктовые деревья. Лучи солнца ласкали лицо. Кругом стояла звонкая тишина. Машина, послушная моей воле, будто плыла по сверкающему асфальту.

На подходе к Мельнику, где размещался штаб армии, я передал руль шоферу: Рыбалко не прощал офицерам малейшего ухарства. Регулировщик указал нам дорогу к особняку, утопавшему в зелени и цветах. Через минуту мы были у цели. Командарм встретил меня радушно. В гостиной я увидел Мельникова, Бахметьева, Капника, Никольского и многих других.

Церемония вручения ордена Суворова длилась недолго. Я был смущен и вместо уставных слов «Служу Советскому Союзу!» выпалил: «В следующий раз буду воевать лучше». В комнате раздался басистый хохот члена Военного совета Семена Ивановича Мельникова:

— Драгунскому, видно, хочется воевать еще, — заметил он. — Мало ему, наверное, досталось в этой войне.

Вместе с орденом командарм вручил мне письмо Михаила Ивановича Калинина — такой порядок был заведен в годы войны при вручении полководческих орденов.

— Это еще не все, — пожав мне руку, сказал Рыбалко. — Военный совет решил направить вас в Москву на Парад Победы. Будете возглавлять танкистов нашей армии. Как смотрите на это?

Не зря, видимо, говорят, что люди глупеют от неожиданного счастья, свалившегося на них. Так, по крайней мере, случилось тогда со мной. Только этим могу я объяснить то, что в ответ на слова командарма произнес несусветную чушь:

— Боюсь, без меня в бригаде такое начнется... Рыбалко укоризненно поглядел на меня и сказал:

— Не набивайте себе цену. А вы, Дмитрий Дмитриевич, вызовите на всякий случай Слюсаренко, Шаповалова и Архипова... Может, и вправду оставим Драгунского, а то еще развалится пятьдесят пятая бригада...

Я стоял перед командармом, не смея поднять глаз, и чувствовал себя как нашкодивший школьник.

Выручил Мельников, который понял мое состояние, понял, что я, не подумавши, брякнул глупость. [365]

— Павел Семенович, — сказал он командарму, — что же тут худого, если командир о людях печется? Дел у них сейчас много, солдаты после войны трудно переживают переход на новые условия. Мне кажется, не стоит менять кандидатуру...

Мельникова поддержал Бахметьев:

— Разрешите, Павел Семенович, я пойду с Драгунским в штаб. Там и решим все вопросы.

Я воспрянул духом.

— Ну как? — спросил Рыбалко, вплотную приблизившись ко мне.

— Извините, товарищ командующий... Сам не знаю, как это у меня вырвалось... Даю слово, что не посрамим славы танкистов...

— Вот это настоящий разговор. — Генерал положил мне руку на плечо: — Идите с Дмитрием Дмитриевичем, готовьтесь. Завтра к вечеру с сотней молодцов быть в Дрездене. Да смотрите перед маршалом Коневым не подкачайте!

* * *

В одном из уцелевших военных городков Дрездена на огромном плацу бывшего юнкерского училища застыли батальоны сводного полка 1-го Украинского фронта. Ожидали прибытия на генеральный смотр командующего фронтом. Волновались. И больше всех, пожалуй, три полковника — Зайцев, Демидов и я.

Накануне, производя разбивку по батальонам и ротам, определяя наши места в общем строю, генерал армии Иван Ефимович Петров заметил, что мы все трое не подходим для участия в параде из-за малого роста.

Теперь мы с другом командиром танковой бригады Василием Ивановичем Зайцевым и товарищем по несчастью кавалеристом Демидовым, расстроенные, ждали решения маршала Конева.

А рост у всех троих действительно подкачал, это было особенно заметно при сравнении с другими кандидатами на участие в параде. Сводным полком командовал высокий, стройный, изящный и подтянутый генерал Глеб Владимирович Бакланов. Батальон пехотинцев возглавлял рослый красавец генерал Иванов. Артиллеристов вел генерал Сергей Сергеевич Волкенштейн, отличавшийся и ростом, и выправкой. Внешность Александра Ивановича Покрышкина, стоявшего на правом фланге сводного батальона [366] летчиков, также отвечала всем необходимым требованиям. И только мы выглядели какими-то недомерками...

Протяжная команда «Смирно!» вернула меня к действительности. Командующий фронтом в сопровождении начальника штаба и командира сводного полка медленно проходил вдоль фронта. Маршал останавливался перед каждым батальоном, здоровался, пристально всматривался в лица солдат и офицеров, многих узнавал.

Очередь дошла до нас. Сердце мое билось учащенно, когда я представлял танкистов сводного батальона. У Конева было приподнятое настроение: он улыбался, шутил и остался доволен внешним видом танкистов. Тут я и услышал, как генерал армии Петров спросил у Ивана Степановича:

— Товарищ маршал, каково будет ваше решение?

Я сразу понял, что Конева уже проинформировали по поводу нас. И действительно, командующий в упор посмотрел на меня, перевел взгляд на моего соседа Зайцева и вдруг широко улыбнулся:

— Иван Ефимович, оставим их командовать. Ребята подтянутые, стройные, а что ростом не вышли, так это не их вина... Когда эти командиры бригад первыми входили в Берлин и Прагу, мы не измеряли их рост. К тому же им не в строю стоять, а идти впереди. Поглядите на их награды — не мундиры, а иконостасы...

Ночью меня вызвал начальник штаба фронта генерал армии И. Е. Петров:

— Командующий назначил вас начальником эшелона. На вас возлагается задача доставить подразделения сводного полка в Москву организованно и без всяких происшествий.

* * *

Длинный железнодорожный состав, погромыхивая на стрелках, увозил наш полк в Москву, на Парад Победы. Часами простаивал я у окна вагона: передо мной мелькали в обратном порядке те места, по которым совсем недавно мы шли с боями на запад.

Кончался май, вокруг все зеленело и цвело. Пробуждалась жизнь. Наша страна поднималась из руин. Поезд мчал нас по Украине.

На станцию Львов мы прибыли в первом часу ночи. Несмотря на позднее время, из всех вагонов высыпала [367] люди: те, кто в прошлом году освобождал этот город, ринулись на привокзальную площадь. Десять месяцев назад я тоже участвовал в боях на Львовщине, а потому с удовольствием влился в людской поток. Привокзальная площадь и прилегающие к ней улицы были залиты огнями. Город показался мне необычайно прекрасным.

— Какая красота! Веришь, впервые за годы войны вижу освещенные улицы... — с восторгом произнес рядом какой-то летчик.

Времени до отхода поезда было еще много. Я заглянул в военную комендатуру станции, предъявил документы. Мне сделали соответствующие отметки.

Войдя в ярко освещенный зал ожидания и оглядевшись по сторонам, увидел надпись: «Телеграф». Захотелось, как бывало до войны, дать традиционную телеграмму: «Встречайте, еду...»

Но кому? Для отца с матерью такая телеграмма была бы вершиной счастья. Да нет их, ни отца, ни матери. Нет ни братьев, ни сестер — вся моя большая и дружная семья уничтожена войной...

С грустью вспомнилось, как я возвращался в родное село после боев на Хасане. Так же, как сейчас, стоял у окошка телеграфа и писал: «Еду домой, жив, здоров...»

На станции Новозыбков земляки устроили мне тогда теплую встречу. Народу было много. Со ступеньки вагона я увидел мать, вытиравшую слезы радости...

С тех пор прошло всего семь лет. Но какие это были годы!

Подошла моя очередь. Миловидная девушка протянула мне телеграфный бланк:

— Товарищ военный, поторопитесь. За вами выстроилась целая очередь.

Оглянулся: позади меня действительно уже образовался хвост. Отойдя от окошка, я не задумываясь написал на бланке: «Железноводск. Санаторий «Дом инвалидов». Моим лечащим врачам. Ура! Возвращаюсь на Родину. Ваш наказ выполнил: в Берлине был, следую на Парад Победы. Спасибо за возвращение к жизни. С победой вас, мои дорогие друзья...» - и поставил свою подпись.

Девушка пробежала глазами телеграмму, покачала головой:

— Не знаю, дойдет ли. Вы не указали, кому адресовано... [368]

— Добрым людям. Не беспокойтесь, милая девушка, дойдет.

Телеграфистка понимающе улыбнулась.

— В последние дни вообще часто стали попадаться такие вот странные телеграммы: без адресов, без фамилий, — доверительно сказала она и, подавая мне квитанцию, попросила разборчиво написать мою фамилию под текстом телеграммы. Я так и сделал.

— Значит, ваша фамилия Драгунский? А как раз сегодня я видела в газете Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении какого-то Драгунского второй медалью «Золотая Звезда».

— Вот бы заглянуть в ту газету...

— Так я вам ее подарю.

Стоявшие в очереди люди притихли, явно прислушиваясь к нашему разговору. Я смущенно взял газету, невнятно поблагодарил девушку и быстро зашагал к своему вагону.

Газета прыгала в моих руках. И все же при тусклом свете вагонной лампочки я увидел свою фамилию, а рядом с ней фамилию Слюсаренко и радостно улыбнулся.

Война соединила нас с Захаром на Днепре. С тех пор мы были неразлучны и воевали на одном фронте, в одной армии, в одном корпусе. Даже номера наших бригад стояли рядом: 55-я и 56-я. Бок о бок форсировали мы Вислу и Одер, вместе брали многие города, освобождали Украину и Польшу, плечом к плечу штурмовали Берлин.

В сентябре 1944 года нам со Слюсаренко одним указом было присвоено звание Героя Советского Союза. И теперь вот — тоже. Бывают же такие совпадения!

Приятные для нас с Захаром совпадения продолжались и после войны. Мы вместе учились в Москве, потом оба были направлены на Дальний Восток, оба командовали танковыми дивизиями. Генеральские звания нам были присвоены опять-таки в один и тот же день...

Наш эшелон прибывал в Киев утром. Волнение киевлян, ехавших с нами, передалось всем остальным. В вагонах поднялась невероятная суета. Все брились, чистились, прихорашивались, готовились к этой остановке, как готовятся к встрече с любимой. И вот уже поплыл мимо окон вагона киевский перрон. Не ожидая полной остановки поезда, солдаты и офицеры на ходу прыгали на платформу перрона, где сразу попадали в объятия родных, [369] близких и просто незнакомых, но тем не менее радовавшихся им людей.

Киев встречал нас счастливыми улыбками жителей, морем цветов и солнцем.

Тут же, на вокзале, стихийно возник короткий митинг — ведь через столицу Украины следовали воины 1-го Украинского фронта, освободившего когда-то Киев. На знаменах, которые мы везли с собой, были наименования Киевских, Львовских, Васильковских, Фастовских частей и соединений... И нет ничего удивительного в том что киевляне хотели высказать горячие слова любви тем, кто принес им освобождение от фашистской оккупации.

После митинга мы вышли с вокзала. Город еще лежал в развалинах. Сотни людей трудились на развороченных войной улицах и площадях. Повсюду вздымались могучие руки строительных кранов, росли фундаменты будущих зданий. И было ясно: пройдет немного времени — и Киев восстанет из руин.

Быстро пролетели минуты стоянки. Поезд уже мчался по Левобережью Украины. И всюду, на всем нашем пути следования, зияли незажившие раны войны. За окном вагона мелькали разрушенные станции, изуродованные водокачки, сожженные деревни и поселки. Нередко только печные трубы напоминали, что здесь были населенные пункты.

И все же жизнь возрождалась. На колхозных полях работали женщины и ребятишки, обгоревшие коробки зданий оплетались строительными лесами. Люди делали все возможное, чтобы быстрее ликвидировать страшные следы войны.

В тесном купе рядом со мной сидели командир танка Василий Усков, механик-водитель танка Клим Мокров, шофер Георгий Гасишвили, разведчик Заблудаев, наводчик орудия Банников. Под стук колес мои однополчане вспоминали былые походы, бои и своих фронтовых друзей. Мы вспоминали тех, кого не было в эти минуты с нами, кто не дожил до победы, но навсегда остался в памяти сердца, тех, от чьего имени нам предстояло участвовать в Параде Победы и зорко оберегать мир, завоеванный столь дорогой ценой.

Так и сказал в нашем тесном кругу старший лейтенант Василий Усков. Я был приятно удивлен, что он наконец вымолвил слово. Обычно командир танка был молчаливым [370] и даже угрюмым. И это в какой-то мере вредило ему.

Однажды перед отъездом начальник политотдела несколько раз напомнил, чтобы мы не забыли взять в Москву Ускова. Каюсь, я не очень хотел этого, и только из-за того, что Василий Усков выглядел бирюком.

— Александр Павлович, — убеждал я Дмитриева, — это же парад, понимаешь? Там необходимо и видом блеснуть, а Усков, сам видишь, какой строевик. Боюсь, его все равно не пропустят на фронтовом смотре.

— А ты не бойся, Давид Абрамович... Восемь боевых орденов Ускова — это ли не свидетельство человеческой красоты?

С Дмитриевым трудно было не согласиться.

Держался Усков отлично. И мне даже стыдно было своих сомнений. Затянутый в синий комбинезон, с множеством орденов на груди, он ничем не выделялся среди остальных участников парада.

Командир танка Василий Усков был из числа тех людей, чей характер раскрывается не сразу. Такие натуры проявляют себя обычно в трудных обстоятельствах, но проявляют так, что раз и навсегда завоевывают огромное уважение окружающих.

Человек удивительной скромности, Усков ничего не требовал для себя. Помнится, ему достался старый танк № 223, проживший большую жизнь: на нем ходили в бои на Западном фронте в 1942 году, участвовали в сражениях под Орлом и на Днепре. Менялись экипажи, а танк продолжал жить. Двигатель его уже давно отработал норму отведенных мото-часов, пообносились и стали похожими на стоптанные башмаки траки, облезла краска, чадил он так, что издали казалось, будто горит. И при всем том эта «чертова машина» была удивительно везучей. Трижды подбивали гитлеровцы танк № 223 и все же не добили. Дважды он горел, но не сгорел. А воевал Усков не только храбро, но и с большим умом. Он любил свой «заколдованный» танк и не собирался менять его.

Как-то возле Львова, догоняя танковую колонну, я еще издали заметил «дымовую завесу», поставленную мотором танка № 223.

— Вот что, Усков, — сказал я лейтенанту, — доведешь танк до Вислы и топи его в реке. Уж больно он страшен! [371]

— До Вислы доведу, — ухмыльнувшись, ответил командир танка. — А топить погожу, товарищ полковник. Я на нем еще и до победы доеду. А там уж можно будет сдавать хоть в музей. Как-никак заслуженная машина...

Довести свою машину до Берлина Усков не сумел, а до сандомирского плацдарма довел. И не только довел, а еще вывел на ней из строя три фашистских танка. В те дни исполнилось заветное желание лейтенанта — его «черт» подбил немецкого «тигра». А вскоре командир и механик-водитель получили ордена не только за боевые дела, но и за умелое сохранение материальной части. Их танк прошел с боями 2800 километров, превысив вдвое положенную норму мото-часов.

Правда, в музей машина Василия Ускова не попала: немецкая фугаска доконала ее. Лейтенант пересел на новый танк. По сравнению с «чертом» — это был танк-красавец, вооруженный 85-миллиметровой пушкой. Но в тот же день в одной из атак новый танк сгорел, а лейтенант Усков был ранен.

Встретились мы с ним уже в Берлине. Василий и тогда все еще жалел о своем танке № 223, на котором воевал два с лишним года.

Сказав свое слово тогда, в вагоне поезда, командир танка снова умолк, думая о чем-то. А я, глядя на него, еще и еще раз мысленно благодарил Александра Павловича, который настоял, чтобы Усков поехал на Парад Победы. Конечно же, без него наш строй был бы неполным.

В купе рядом с Усковым сидел механик-водитель Клим Антонович Мокров. Не одну тысячу километров прошел он на своем танке, стремясь к единственной точке земного шара — к Берлину. Одним из первых в бригаде Мокрое воплотил в жизнь лозунг «Удвоить нормы пробега танка!». И он не только удваивал, но даже утраивал эти нормы. Он так умело поддерживал и омолаживал свою машину, что многие в бригаде считали его чуть ли не волшебником.

Клим Мокров сражался лихо. В атаку ходил на предельной скорости, виртуозно управлял машиной, искусно маневрировал на поле боя, выбирал неожиданные позиции, помогая наводчику метко поражать врага. Страшен был в своей мести этот внешне спокойный человек. Однажды он смело таранил немецкий танк. А как радовался старший сержант Мокров, когда оказался в Берлине! [372]

Совсем другим, не похожим ни на молчаливого Василия Ускова, ни на спокойного Клима Мокрова, был Георгий Гасишвили — наш всеобщий любимец. Все мы, а фронтовики в особенности, питаем слабость к людям горячим и смелым. У Георгия же оба эти качества проявлялись очень ярко. Нам порой казалось, что не знающий страха юноша-грузин нарочно искал самые сложные ситуации, чтобы дать выход кипевшей в нем энергии.

Всей своей пламенной душой любил Георгий свой чудесный край, свою солнечную, ласковую Грузию.

Это был настоящий друг, готовый на все ради товарища. Однажды он спас мне жизнь, набросившись с автоматом на гитлеровцев в тот момент, когда мне казалось, что смерть неотвратима...

Этот талантливый юноша был на все руки мастер: он и механик-водитель танка, и наводчик орудия. А в свободное от боев время Георгий осваивал специальности электрика, шофера, ремонтника.

Бархатный голос Георгия Гасишвили, говорившего с характерным гортанным акцентом, казалось, заполнял все купе. Мы понимали состояние нашего друга: как и каждый из нас, он был беспредельно счастлив.

Со свойственным его землякам гостеприимством Георгий приглашал нас приехать в свое родное село. К сожалению, долгие годы я не мог воспользоваться этим приглашением. И все-таки наша встреча состоялась.

Шел 1967 год. В День танкистов я выступал по телевидению в Тбилиси, где в это время служил. Свое выступление закончил словами: «Георгий Гасишвили! Где ты, откликнись!» Двадцать человек по фамилии Гасишвили, и все Георгии, откликнулись. Среди полученных писем была и маленькая записка: «Товарищ генерал, это я, живу в селе Проми, Хашурского района».

Мы встретились в Тбилиси 7 ноября 1967 года, в день 50-летия Великого Октября, на параде, которым я командовал.

Мне не стыдно признаться, что мы оба, постаревшие, убеленные сединами старые фронтовые друзья, не сдержали слез радости.

Вместе с нами мечтал о будущей мирной жизни и работе разведчик Саша Заблудаев. И его мечты сбылись. После демобилизации в 1947 году Александр Заблудаев 12 лет водил железнодорожные составы, а затем перешел на Горьковскую ГРЭС машинистом котельной. В 1966 году [373] Александру Петровичу Заблудаеву, кавалеру нескольких боевых орденов и медалей, было присвоено высокое звание Героя Социалистического Труда. Не зря, видно, говорится: из одного металла льют медаль за бой, медаль за труд.

* * *

Ранним июньским утром эшелон прибыл в Москву. В Лефортовском тупике, куда поставили наш состав, было полно народа. Москвичи встречали своих родных, близких, знакомых: смешались шум, радостные крики, крепкие объятия, горячие поцелуи, смех, слезы.

Выделенные для наведения порядка патрули бессильно разводили руками: кто мог удержать эту лавину людей? Да и нужно ли это было? «Папочка!» «Сыночек дорогой!» «Милые мои!» — неслось над толпой.

Почему-то ни у кого из встречавших не было в руках обычных в таких случаях цветов. Этот штрих так же, как слезы радости и горя, придавал встрече ту суровость и величественность, которая всегда вызывает душевный трепет, особенно у тех, кого никто не встречает. Я не мог совладать с собой — на глаза набежали слезы, и я отошел в сторону.

Мое внимание привлекла небольшая группа молчаливо стоявших людей.

— Отчего не подходите ближе? — спросил я. Старик в солдатской гимнастерке с расстегнутым воротом сокрушенно махнул рукой и тихо ответил:

— Ближе и некуда... Второй день приходим, все смотрим, не появится ли наш сынок.

— А что, он должен быть с нами?

— Да как сказать... все может быть... Только вряд ли... Вот у нас извещение, что он пропал без вести. А все думаем — не ошибка ли? Люди говорят, такие случаи бывали...

Эти слова старика растравили душу и в то же время помогли мне взять себя в руки. Все мы в тайниках души питаем надежду на возвращение тех, кого давно нет в живых...

В те дни в Москву прибывали сводные полки от всех фронтов.

Наш сводный полк 1-го Украинского фронта разместился в Лефортово. Начальник училища имени Президиума Верховного Совета РСФСР, мой однокашник, дважды [374] Герой Советского Союза Иван Иванович Фесин гостеприимно распахнул для нас двери казарм. Огромный строевой плац с трудом вмещал всех участников парада от нашего фронта. А занимались мы много. Маршал Конев потребовал от нас безупречной строевой выучки.

— Пройти не хуже московских академий — вот мое к вам требование, — сказал он перед строем.

Людей надо было подготовить в кратчайшие сроки по самым высоким требованиям. Мы, кадровые офицеры, невольно вспоминали предвоенные годы, когда к Октябрьским и Первомайским парадам наша академия готовилась не менее двух месяцев. А ведь до академии за плечами у нас были полковые школы, военные училища, командование взводом, ротой. Большинство же участников парада до войны не служили в армии, а на войне им, конечно, некогда было заниматься строевой подготовкой.

Над Лефортово стоял барабанный бой, гремели оркестры, не умолкали многоголосые команды. На первых порах дело не клеилось. Однако упорство участников парада, ежедневные многочасовые тренировки, большой опыт кадровых офицеров, занимавшихся с нами, принесли свои плоды. Наш шаг становился тверже, взмах руки четче, держались мы прямо, равнение в шеренгах и коробках достигло совершенства. Не легко было заслужить похвалу такого требовательного человека, каким являлся наш командующий фронтом. И тем не менее на одном из смотров он высоко оценил строевую выучку будущих участников Парада Победы и даже выделил при этом летчиков и танкистов.

— Немного отшлифуйте шаг и вы достигнете уровня московских академий, — сказал нам маршал Конев в конце разбора очередной тренировки.

После этих ободряющих слов мы стали стараться еще больше и к дню парада шагали не хуже слушателей любой военной академии.

...В один из теплых июньских дней, когда зной еще не обесцветил яркую зелень на газонах и в скверах, а цветы по-весеннему пестрели на клумбах, я, волнуясь, направлялся в Кремль, чтобы получить вторую Золотую Звезду Героя.

Задолго до назначенного времени все приглашенные уже сидели в просторном фойе, ожидая торжественной церемонии. Здесь были генералы и солдаты, офицеры и рабочие, инженеры и директора заводов. Были люди, уже [375] отмеченные многими орденами и медалями, и те, кого наградили впервые. И все одинаково волновались.

Нас пригласили в Свердловский зал.

Мягкой, еле слышной походкой в зал вошел Михаил Иванович Калинин. Встретили его бурной овацией. Секретарь Президиума Верховного Совета СССР огласил указ о награждениях. Первой почему-то назвали мою фамилию. Сопровождаемый сотнями глаз, я смущенно подошел к Михаилу Ивановичу и получил награду. Когда в зале прозвучали слова «Служу Советскому Союзу», я не узнал своего голоса. Волнение мое было настолько сильным, что я начисто забыл о краткой речи, с которой мне поручили выступить.

* * *

Тренировка на плацу была в полном разгаре, когда запыхавшийся дежурный по нашему сводному полку сообщил мне о вызове к начальнику Военной академии имени М. В. Фрунзе.

Для меня это было полной неожиданностью.

С замирающим сердцем приближался я к академии: волновала встреча со знакомыми и уже неузнаваемыми местами. Война наложила свой отпечаток и на внешний облик нашей Фрунзевки. С высокого постамента был убран огромный макет танка, по-военному строго выглядели камуфлированные стены здания и серые корпуса.

По ступенькам широкой лестницы вошел в вестибюль. Все осталось здесь таким, каким было в начале войны.

Дежурный по академии охотно провел меня по классам, аудиториям. Вот и лекционный зал, откуда в июле 1941 года мы были вызваны по тревоге в отдел кадров. Больше я не возвращался сюда. Старенький автобус отвез тогда меня в ржевские леса...

Ничего не изменилось и в канцелярии факультета. Секретарша Ольга, наш добрый гений, была все такой же приветливой.

Не изменился и начальник учебного отдела Фоминский, прозванный слушателями Наро-Фоминским.

Полковник Фоминский остался все таким же худым, а вот строгости у него явно поубавилось. Мы по-дружески обнялись, и я впервые увидел его улыбающимся.

Дежурный напомнил, что нас ждут.

В кабинете начальника академии я увидел много незнакомых генералов и офицеров. Представился. Стал [376] искать глазами своего начальника академии Веревкина-Рахальского. И не нашел. Не увидел и комиссара академии Батракова.

С удивительной четкостью вспомнилось, как в этом кабинете генерал Веревкин-Рахальский напутствовал нас, провожая на фронт:

— Желаю вам хорошо воевать... А насчет дипломов не беспокойтесь. Дипломы получите после войны.

Кто из нас думал тогда о дипломах! Кто надеялся, что мы вновь окажемся в стенах родной академии!

Мысли мои прервал голос генерал-полковника Н. Е. Чибисова, нового начальника академии:

— Товарищ полковник! Нам известно, что вы в связи с войной не успели защитить перед государственной комиссией свою дипломную работу. Учитывая ваши успехи в боях, командование академии решило вручить вам диплом об окончании академии без защиты.

Генерал подкрутил пышные усы, подошел ближе и протянул мне синенькую книжечку диплома...

Я был счастлив, что через столько лет снова побывал в родной академии и встретился со своими профессорами. А как приятно было сознавать, что тебя не забыли, о тебе думают, за твоими успехами следят.

Долго стоял я у скверика, держа в руках диплом и любуясь своей родной Фрунзевкой, которая дала мне путевку в жизнь...

* * *

Наступило наконец долгожданное утро 24 июня. Оно было пасмурным. Небо затянули тучи, моросил мелкий дождь. Со всех концов Москвы к Красной площади потянулись сводные полки фронтов, флотов и части Московского гарнизона. Улицы и площади были запружены народом. Мы шли, провожаемые улыбками тысяч и тысяч людей.

На мокрой брусчатке Красной площади застыли четкие квадраты парадных рот. Стояли по фронтам. Во главе — командующие и фронтовые штандарты Карельского, Ленинградского, Прибалтийского, Белорусских, Украинских фронтов...

Капли теплого июньского дождя блестели на стальных касках солдат, на лакированных козырьках офицерских фуражек, алмазами сверкали в усах ветеранов...

А мне казалось — это капли ратного солдатского пота, [377] который просолил наши гимнастерки на том нелегком пути, по которому мы шагали с боями почти четыре года.

Не все пришли на Красную площадь. Многие — самые отважные, самые лучшие сыны Родины — никогда уже не смогут прийти сюда. Но они не забыты. Мы, живые, навсегда в долгу перед ними и вечно будем помнить, чем обязаны им.

Наша 55-я бригада многим обязана своему бывшему командиру Герою Советского Союза полковнику Леониду Сергеевичу Чигину, сраженному в боях на Курской дуге.

Мы, танкисты 3-й гвардейской танковой армии, всегда будем помнить комбата капитана Лордкипанидзе, безудержно храброго человека, о мужестве и геройстве которого у нас ходили легенды. Этот двадцатидвухлетний капитан из Кахетии погиб на моих глазах в неравном бою на западном берегу Днепра, у стен Киева.

Никогда не забуду декабрьское морозное утро сорок третьего года. Река Тетерев еще не замерзла, и от воды поднимался белесый туман. Мы стояли на КП командира бригады, и капитан Лордкипанидзе на все мои распоряжения коротко отвечал: «Есть!»

С часу на час мы ждали контрудара фашистов, стремившихся любой ценой взять инициативу в свои руки. И как раз в тот момент вышел из строя комбат Ковалев. Вместо него я назначил капитана Лордкипанидзе и сразу поставил ему задачу не допустить прорыва немецких танков через реку Тетерев.

Ничейная полоса определялась шириной реки. Когда началась эта неравная танковая дуэль, страшно было смотреть, как с дистанции восемьдесят — сто метров бронированные машины посылали снаряды одна в другую. Казалось, гитлеровцы вот-вот сомнут наших, расстреляют батальон, раздавят его своим численным превосходством. Все новые и новые немецкие танки выползали из леса. У нас же в тот момент не было никакой надежды на подкрепление. Накал боя достиг своего предела, когда из леса вдруг вынырнула еще группа танков. Мы похолодели, увидев, как эти машины, словно допотопные чудовища, неумолимо приближались к урезу воды. Было яснее ясного: Лордкипанидзе не сможет выделить хотя бы часть сил для борьбы с ними. Неужели враг форсирует реку? [378]

Говорят, отчаянным везет в бою. Когда-то я не верил в это. Но после того боя мой скептицизм был сильно поколеблен. Вновь назначенный комбат поступал вопреки всем правилам и даже математическим расчетам. Он вдруг бросился на своем танке к месту предполагаемой переправы и стал в упор расстреливать гитлеровцев. Два их танка сразу зачадили, остальные, не задерживаясь, повернули вспять.

С трудом добрался я спустя некоторое время до танка Лордкипанидзе, постучал по броне. Из открытого люка высунулась голова капитана.

— Удержишься?

— Конечно удержимся, товарищ комбриг! — уверенно ответил он, и глаза его заблестели по-озорному.

Да, батальон тогда удержался, а капитана Лордкипанидзе не стало...

Не пришли с нами на Красную площадь и командиры батальонов Стальненко, Коротков, Савченков, сложившие головы в Польше.. Не дожили до Дня Победы замполиты Немченко и Маланушенко, похороненные в самом Берлине. И еще много-много таких, как они...

Приняв рапорт начальника гарнизона, величественно застыл на коне командующий парадом Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский: он ожидал выезда принимавшего парад Маршала Советского Союза Г. К. Жукова.

Сознание не поспевало за событиями, а так хотелось все осмыслить, охватить взором, сохранить в памяти навсегда! По площади сновали многочисленные фоторепортеры и кинооператоры. Я с надеждой глядел на них: вот кто сумеет запечатлеть и сохранить все на века!

Над колоннами нашего сводного полка гордо развевалось Боевое Знамя, овеянное ветрами многих европейских стран. Его крепко держал бесстрашный сокол, трижды Герой Советского Союза Александр Иванович Покрышкин. А рядом с ним стояли ассистенты, одним из которых был солдат 55-й гвардейской танковой бригады, простой советский парень Клим Мокров.

Возглавлял сводный полк командующий 1-м Украинским фронтом Иван Степанович Конев. Его лицо было строгим и торжественным. Прославленный полководец был взволнован в тот день, пожалуй, не меньше, чем перед самой сложной боевой операцией. Плечом к плечу с ним шагали его соратники: командармы Рыбалко, Жадов, [379] Лелюшенко, Курочкин, Красовский, Коровников, Коротеев, Гордов, Гусев, Пухов.

В завершение торжественного марша воины-победители под барабанный бой бросили к подножию Мавзолея двести захваченных в боях знамен разгромленной немецко-фашистской армии.

Вечером я снова пришел на Красную площадь. У подножия Мавзолея еще валялись фашистские знамена. Их брезгливо рассматривали москвичи.

Столица нашей Родины ликовала. То тут, то там качали солдат и офицеров, и тогда мелодично звенели их боевые награды. Качали в тот вечер и меня.

На всю жизнь запомнился мне салют из тысячи орудий, осветивший московское небо...

Вечер я провел в дружной, веселой и совсем незнакомой компании, в которой меня приняли, как родного. А через несколько дней железнодорожный эшелон мчал нас, участников Парада Победы, на запад, в наши полки, бригады, дивизии.

Мы ехали, чтобы встать на вахту мира.

* * *

Жизнь моя и по сей день связана с Советской Армией. За эти долгие годы мне довелось командовать танковой дивизией, затем быть первым заместителем командующего войсками Закавказского военного округа. А в 1969 году меня назначили начальником курсов «Выстрел»{6}.

Ритм жизни резко изменился. Да и дела, которыми предстояло теперь заниматься, были не совсем обычными для меня. В общем, для начала надо было многому учиться. Этим и занялся без промедления. А одновременно стал присматриваться к новому коллективу, знакомиться с людьми.

На моем рабочем столе появились десятки программ и лекций. Как же все это было ново и непривычно! Пришлось на каждом шагу сдерживать свой характер. Меньше говорить, а больше слушать. Одним словом, это была для меня коренная ломка привычной активной армейской [380] практики. И «обкатка» в новых условиях оказалась, прямо скажу, нелегкой...

Объездив многие училища, учебные поля различных частей и соединений, побывав в большинстве лабораторий наших прославленных академий, посетив МГУ, Высшее техническое училище имени Баумана, я постарался перенять все лучшее и применить это лучшее в учебном процессе. Опираясь на огромный опыт работоспособного, дружного, высококвалифицированного коллектива, я постиг специфику педагогической деятельности. Это позволило нам внести в работу все то новое, чего требовали современная обстановка, задачи, стоявшие перед Вооруженными Силами.

Курсы «Выстрел» не случайно называют в армии «полевой академией». Большую часть времени офицеры-слушатели занимаются в поле, на полигонах, танкодроме, в парках. Это вовсе не означает, что у нас уделяется мало внимания учебе в классах и лабораториях. Классно-лабораторные занятия проводятся на курсах с учетом последних достижений военной педагогики, с широким применением технических средств обучения, кино, радио, телевидения, видеомагнитофонных записей, тренажерной системы.

Вместе с советскими офицерами на курсах «Выстрел» совершенствуют свое ратное мастерство и наши зарубежные друзья — офицеры армий стран Варшавского Договора. Тепло отзываясь об учебе, они называют курсы «Выстрел» еще и интернациональной школой.

* * *

Время летит неудержимо. В круговороте событий незаметно промелькнули почти четыре десятилетия. Уже более десяти лет я возглавляю курсы «Выстрел», освоился с нелегким педагогическим делом, близко узнал своих подчиненных, работаю с ними в полном согласии и взаимопонимании. Все это приносит огромную радость. Но есть еще одна сторона моей послевоенной жизни, которая требует немало сил и времени, — это работа в Советском комитете ветеранов войны и в Союзе советских обществ дружбы с народами зарубежных стран.

Как представитель этих общественных организаций, я исколесил многие страны Европы, побывал в Северной и Южной Америке. Горячее желание принять участие в [381] борьбе с черными силами реакции и с сионизмом, донести до людей правду о моей стране заставляло меня, отложив все дела, ехать в Брюссель и Нью-Йорк, Вену и Лос-Анджелес, Париж и Лиму, чтобы выступать там перед самой разнообразной аудиторией. И хотя не всегда удавалось достичь взаимопонимания, такие контакты, по моему глубокому убеждению, приносят пользу, так как помогают нам отстаивать мир, завоеванный столь дорогой ценой...

Чем дальше отодвигались годы моей боевой юности, тем больше хотелось встретиться с боевыми друзьями-однополчанами, вспомнить прекрасное незабываемое прошлое. Долго мечтал я о такой встрече и был счастлив, когда желание мое наконец сбылось. Встреча состоялась и в Москве, и на курсах «Выстрел». В Москве, в просторном Концертном зале собрались после многолетней разлуки ветераны 3-й гвардейской танковой армии, в том числе и танкисты моей родной 55-й бригады. Тогда-то наконец довелось мне увидеть Героя Советского Союза комбата-1 Петра Еремеевича Федорова и его боевую подругу Анну Никитичну, комбата-3 — по-прежнему шумливого Николая Акимовича Осадчего, начальника тыла бригады Ивана Михайловича Леонова, многих бывших разведчиков во главе с Андреем Серажимовым, Александра Заблудаева, получившего в послевоенные годы звание Героя Социалистического Труда. Прилетел кавалер ордена Славы трех степеней Халмат Джалалов. Прилетел, несмотря на то что из родного аула ему пришлось добираться двое суток только до Ташкента. Люда Савельева, живущая в Курске, привезла с собой внучку. А в центре нашего круга находился, конечно, любимец бригады Вася Пономарев. Он и сейчас красив и статен, хотя трижды стал дедом. Не изменил традициям дружбы и водитель моего танка Георгий Гасишвили, с которым мы вместе участвовали в Параде Победы. Правда, с ним мне уже приходилось встречаться, когда я служил в Грузии...

На десяти автобусах двинулись мы в Солнечногорск, на курсы «Выстрел». Засиделись до поздней ночи. Каждый рассказывал о себе, о своих сокровенных думах. Здесь я и услышал, что супруги Федоровы работают в Тюмени, что трудятся в Киеве Леонов и Осадчий, Джалалов — в родном ауле в Узбекистане, а Серажимов — механиком в оренбургской степи. Не ушли на пенсию [382] мои боевые друзья Лида Савельева, Вася Пономарев, Александр Гаврилов, Раиса Искакова, Черкез Оразмухамедов.

Не было с нами в те радостные часы Героев Советского Союза Леонида Сергеевича Чигина, Афанасия Тихоновича Шурупова и Аваса Вердиева, погибших в боях за Родину. Не дожили до встречи начальник политического отдела бригады Александр Павлович Дмитриев, ставший после войны членом Военного совета округа, и безвременно ушедший от нас Иван Емельянович Калеников.

Не удалось нам повидать героя-разведчика Николая Новикова из Пинска и комбата Старченко из Полтавы. Оба ветерана в результате многочисленных ран и контузий прикованы к постели.

А сколько близких и дорогих нам однополчан погибло на пути к победе! Помянули мы их добрым словом и дали клятву помнить всегда...

Проводив друзей, я в тот же день поехал в дорогой моему сердцу Святск. Туда, где по сей день стоит мой отчий дом, где в братской могиле в центре села под мраморными плитами памятника-мемориала вместе с другими односельчанами, погибшими от рук фашистских убийц, вечным сном спят 70 моих родственников — однофамильцев.

Здесь же на площади установлен и мой бронзовый бюст...

Отчий дом, осиротевший в годы войны, бережно сохраняют мои земляки. В нем живут две колхозницы-пенсионерки, поддерживающие идеальную чистоту и порядок. Мне очень дорого это. Не случайно меня постоянно тянет побывать в Святске, причем с каждым годом это чувство все острей и острей...

Около четырех десятилетий живем мы под мирным небом. Все дальше отодвигаются в прошлое события, связанные с периодом Великой Отечественной войны. Но для тех, кто прошел через ее испытания, никогда не изгладится из памяти пережитое в те грозные годы. Особенно — у людей военных. Мы отлично понимаем, как нужен людям мир, и делаем все возможное, чтобы крепить оборонное могущество нашей прекрасной Родины.