Последний рубеж войны
Наконец-то свершилось то, о чем мы мечтали, когда еще на наших картах мелькали названия — Курск, Белгород, Харьков, Кировоград, Львов. Теперь названия на штурманских картах совсем иные: Котбус, Дрезден, Герлиц, Берлин...
Настали, как говорят, иные времена, иные песни. Наши песни — грохот танков, детищ седого Урала; рокот моторов сотен и сотен самолетов, могучее «ура!» матушки-пехоты, от которых содрогаются стены цитадели-фашизма. В июле 1941 года газета «Фолькишер беобахтер» писала:
«Сопротивление большевиков сломлено. Мы разделаемся с ними в точно установленные сроки.В ближайшее время Советская Россия будет стоять на коленях и тщетно молить победителя о милости».
Начало 1945 года. Тон писанины совсем другой:
«Советская Армия движется в глубь Германии. Все висит на волоске... Все поставлено на карту. Неимоверна серьезность положения. Теперь решается исход войны».
Безумная, слепая нацистская Германия! Она смотрела на Советский Союз, как на географическое пространство, где живущие народы разных национальностей при первых же испытаниях перегрызут друг другу горло. Наивные и глупые надежды! Монолитный советский народ, его армия рушат последние рубежи фашизма.
Наш аэродром теперь находился неподалеку от города Зорау. [173] Несколько дней стояла отличная погода, затем полил дождь. Летное поле раскисло, земля, изъеденная минеральными солями, не успевала впитывать влагу.
— Командир корпуса приехал, — кто-то первым увидел генерала Рязанова, и мы сразу приободрились, как будто он привез хорошую погоду.
А Василий Георгиевич метал громы и молнии:
— Тоже мне — хваленые немецкие аэродромы. Полюбуйтесь — все сидят по уши в грязи! Подведем мы танкистов, ей-богу подведем!
— Чистый кисель, — сокрушенно гремел командир истребительной дивизии генерал К. Г. Баранчук.
— Константин Гаврилович, вы представляете, что у нас завтра будет? Ваши «яки», мои «ильюшины» разобьют площадку вдребезги. А тылы? Тылы — зарежут без ножа. Надо работать, а здесь...
Да, работу предстояло сделать большую. Разведчики пополняли все время штабы сведениями: где расположение полевых орудий, минометов, зенитных батарей, на аэрофотоснимках четко выделялись стога сена, вокруг которых на мокрой земле отпечатывались гусеничные следы. Появились подозрительные постройки и мельницы с недвигающимиея крыльями. А ведь их ранее не было.
Утренний туман не успел еще рассеяться, как забурлил аэродром. Рядом с нашими штурмовиками и «яковлевыми» стояли трофейные самолеты, брошенные в паническом бегстве гитлеровцами, склады и амбары, забитые новыми моторами, всевозможной аппаратурой. Невдалеке от ангаров — обширные склады с награбленным имуществом, экспонаты из русских музеев, продукты. Не успели увезти, съесть, не успели уничтожить.... Несколько «илов» взлетело. Тяжело, с риском, но они поднялись в воздух. Истребители сопровождения попытались взять разбег — ничего не получилось: «яки» плюхались в «кофейную» гущу, радиаторы забивались грязью, моторы ревели от натуги.
На летном поле истребителями руководил сам генерал Баранчук. Он с флажками в руках, носился перед машинами, за ним следовали инженеры. Потом посовещались и все же нашли выхода Весь техсостав бросился по складам, начал разбирать штабель фанерных.листов... Минут через тридцать уже были [174] готовы щитки простой, но остроумной конструкции — ими закрыли радиаторы истребителей. После взлета щитки спадали на землю и кружили в воздухе, словно осенние листья. Туман совсем рассеялся. В вышине пенились серые облака. Их догоняли «ильюшины» под прикрытием истребителей.
Восьмерки, девятки, десятки «илов» вытягивались в пеленг, строились в замкнутый круг и с пикирования обрушивали на головы противника тонны разящего металла, обдавали землю мощным пушечно-пулеметным огнем.
И, как прежде, в сумятице эфира слышится знакомый голос нашего бессменного «поводыря» Николая Шутта: «Спокойно работайте, «горбатые»!»
Воздушный бой скоротечен, но сколько в нем спрессовано напряжения сил, нервов, психологических нагрузок, где властвует неумолимый и справедливый закон войны: уничтожить врага!
Увиденное еще раз подтвердило, насколько тонким мастером с обостренной интуицией был Николай Шутт.
В разгар штурмовки он заметил, как Ме-110 воровато уходил в свою сторону. По всей видимости, успешно произвел разведку и теперь жал на всех парах домой.
Первым атаковал «сто десятого» ведомый Шутта младший лейтенант Гурко, но безуспешно: трасса молочного цвета прочертила след справа от плоскости врага.
«Месс» рванулся вверх и оказался впереди самолета Николая. Затем разведчик клюнул вниз, его стрелок-радист беспрерывно поливал пулеметным огнем преследователя.
Шутт, приказав своему заместителю охранять штурмовики, стал преследовать самолет противника. Надо было подойти поближе и с короткой дистанции ударить наверняка. Но Ме-110 полупереворотом ускользнул, уклонился от удара. Надежно нас прикрывали летчики-истребители М. Токаренко, А. Максимов, А. Шаманский, А. Безверхий, Н. Попов, В. Шевчук, Н. Сметана.
О действиях авиации написано много. Все справедливо — труд летчика опасен, специфика боевой работы его особенная. Но без вспомогательной службы, — я здесь имею в виду нашу тыловую службу — и нам была бы грош цена. Тыл порой даже трудно назвать тылом, [175] если он авиационный. Он шел вперед нас, готовя для полков и дивизии боевые позиции.
Передовые команды двигались буквально по следу танкистов и пехоты, рекогносцировочные партии рыскали под огнем на «ничейной» земле, определяли качество грунта, вымеряли поле, изучали подходы, потом подтягивался инженерный батальон и вся многосложная служба — аккумуляторно-зарядные станции, транспорт с горючим, боеприпасами, разные машины, столовые.
Нельзя не вспомнить добрым словом тружеников тыла полковников Глухова, Шилова и подполковника Бердника, которые делали все, чтобы успешней выполнялись летные задания.
Вот один яркий пример: за 1944 год шоферы полковника М. Н. Глухова проехали 6 053 545 километров и перевезли 471 784 тонны груза. Не считая бомб, они доставили штурмовикам и истребителям 1498 тысяч снарядов и 5898 тысяч патронов, связисты развернули и свернули сто семьдесят узлов, связи, размотав и смотав 2598 километров проводов.
Поистине подвиг совершил водитель ефрейтор Яков Шипилов. В начале войны он выехал из Оренбургской области на своем верном ЗИС-5, который к тому времени прошел около сорока тысяч километров. По фронтовым дорогам он наездил еще несколько сот тысяч километров и все же сберег машину до конца войны.
Кавалер ордена Красной Звезды Яков Шипилов на своем ЗИС-5 доехал до Берлина, был в Праге, в Вене, а после демобилизации на той же машине благополучно возвратился на родину в Оренбургскую область.
Здесь, в Германии, мы еще раз убедились, на какой небывалой высоте находится наш советский воин, воспитанный Коммунистической партией.
Взять того же Петра Иванникова, погибшего на польской земле. Больной, он мог не летать, но.ходил на, задания, громил врага, а в критический момент пошел на таран. К чему я веду? Как-то над аэродромом в воздухе появился одиночный «Фокке-Вульф-190». Сделав два круга, летчик выпустил шасси, приземлился и, поставил свой «фоккер» на стоянке рядом с трофейным самолетом. Машину окружили техники и механики.
Летчик оказался из берлинской ПВО. В разговоре выяснилось, что он единственный сын своих родителей, [176] проживающих в Бранденбургской провинций; а те наказывали сыну себя беречь, намекая, что война, мол, проиграна и незачем подставлять зря шею.
— Теперь не те времена, — сказал со вздохом юнец, недавний верноподданный фашизма. — Теперь попадешь русскому на зуб, и капут!
Ухмыляясь, он провел пухлой рукой по горлу.
Таких скороспелок в небе Германии было немало в последние дни войны, и они, имея иногда численное преимущество, уклонялись от боя, а проще говоря, позорно улепетывали. А наши хлопцы, жаждущие боя, искали всюду противника.
Погода постепенно установилась, и интенсивность полетов стала возрастать. В разведку ходили парами, часто в непогоду, и в одиночку, под неусыпным оком истребителей или без них. .
Дрезден, Котбус, Люббен, Лейпциг. По многим маршрутам велась постоянная разведка, добывая важные сведения. На наших картах обозначались не только расположения огневых точек, штабов, наблюдательных пунктов, батарей, складов с боеприпасами, но указывались и подлежащие спасению объекты культуры: исторические памятники, музеи, больницы, творения архитектуры. Поэтому к экипажам штурмовиков предъявлялись повышенные требования: они должны были уметь хорошо ориентироваться на новой местности по крупномасштабным картам, быстро отыскивать нужный объект, бомбить и стрелять по-снайперски, проявляя при этом разумную инициативу.
Немаловажную роль здесь играли и принципы гуманизма, которыми мы руководствовались. Как известно, американская авиация сбрасывала бомбы с больших высот и по площадям, в том числе и по жилым кварталам. Союзники, не скрывая, говорили, что они каждый населенный пункт превратят в опустошенный район. Нам была чужда подобная тактика, и мы, нанося чувствительные удары по военным объектам противника, расположенным в городах, старались не причинять никакого ущерба населению. А так могли действовать только экипажи, о которых говорили, что они могут уложить бомбы даже в дымоходную трубу.
Да, мы были гуманистами, а не вандалами-варварами, идущими по чужой земле с огнем и мечом, превращая все в прах и пепел. [177]
И тогда невольно вспоминали слова Гитлера,о судьбе, которую он готовил для Москвы в 1941 году:
«Город должен быть окружен так, чтобы ни один русский солдат, ни один житель — будь то мужчина, женщина или ребенок — не мог его покинуть. Всякую попытку выхода подавлять силой. Произвести необходимые приготовления, чтобы Москва и ее окрестности с помощью огромных разрушений были затоплены водой. Там, где стоит сегодня Москва, должно возникнуть огромное море, которое навсегда скроет от цивилизованного мира столицу русского народа...»
Та же участь готовилась и Ленинграду.
«Для всех других городов, — заявил бесноватый фюрер, — должно действовать правило, что перед их занятием они должны быть превращены в развалины артиллерийским огнем и воздушными налетами. Недопустимо рисковать жизнью немецкого солдата для спасения русских городов от огня».
И еще один документ, написанный изуверским почерком Гиммлера высшему руководителю СС и полиции на Украине Прютцману:
«Следует достичь того, чтобы при оставлении части территории на Украине там не осталось ни одного человека, ни одной головы скота, ни одного центнера зерна, ни одного железнодорожного рельса, чтобы не оставался стоять ни один дом, не было бы шахты, не разрушенной на многие годы, не было бы ни одного неотравленного колодца. Противник должен обнаружить действительно тотально сожженную или разрушенную страну».
Вот оно, лицо фашизма, мораль инквизиторов XX века!
Мы сидели недалеко от города Зорау, и зачастую без дела. Причиной всему была прескверная погода: грунтовое покрытие аэродрома раскисло, летать с него можно было лишь в утренние часы. Как-то сходил на разведку в направлении Дрездена, засек несколько вражеских аэродромов с бетонированными взлетно-посадочными полосами, сфотографировал технику.
Возвратившись, доложил, затем — в столовую. А там — шум, гам, разговоры. Прислушался.
Незнакомый летчик из соседнего полка рассказывает: «Поразгоняли фашисты по белому свету людей. Ходят, ищут родных, знакомых. Сегодня встретила меня женщина с мальчишкой, говорит: старший сын у нее [178] летчик. Не знает, жив ли. Имя называет — Иван Драченко. Вот, дала мне фотографию».
Посмотрели ребята на снимок, никакого сходства. Там молоденький, нос с горбинкой. Ответили, что есть, мол, летчик с такими фамилией и именем, но это не он. Не похож.
У меня сразу пересохло в горле, хочу подняться, а тело враз обмякло, не подняться со скамейки. Еле подошел к рассказчику, разволновался, слова вымолвить не могу. Он смотрит на меня удивленно.
— Низенькая худощавая женщина? — спрашиваю.
— Да.
— И родинка над переносьем?
— Родинка? Сейчас вспомню. Да, точно — была у нее родинка...
— Товарищи! — не помня себя, закричал на всю столовую. — Так это же моя мать.
Как ошалелый выскочил из помещения, схватил первую попавшуюся машину, обшарил все аэродромное поле, искал на дорогах, заглядывал во все дворы, спрашивал у регулировщиков, встречных солдат, офицеров — как в воду канула. Не нашел!..
Ночами не мог уснуть, а если глушило мимолетное забытье, то перед глазами стояли они: мама и брат Сергей. Стоят, зовут, тянут руки.
Говорят, беды — те же осколки: одному — ничего, а другому — все в грудь! Пережил одно потрясение, другое подстерегало.
С утра по небу плыли рыжие облака. Казалось, в вышину поднялись пушистые ватные одеяла. Взял себя в руки после пережитого, лечу на разведку и на свободную «охоту» в район Котбуса.
По берлинской автостраде, пересекаемой шоссе; изредка движутся одиночные машины, телеги. Все это мелочь, ничего интересного. Штурмовик снизил до десяти метров. Приходилось «перепрыгивать» через телефонные столбы с оборванными проводами, вышки, крыши домов. Такой полет, да еще длительный, особенно утомляет зрение, тем более мое. А земля несется лентой конвейера. Никаких признаков жизни, только кое-где немцы роют траншеи, копаются, как гробовщики.
На свой аэродром заходил осторожно и все-таки немного не дотянул, так как были повреждены крыло и стабилизатор,
Возвратившись, на КП доложил майору Спащанскому всю обстановку разведки. Зашел в домик, где отдыхали летчики. Стал платком вытирать лицо... и вдруг Иван Голчин от меня попятился, как от нечистой силы. Да как закричит:
— Братцы, смотрите! Смотрите!
Если бы я посмотрел на себя со стороны, сразу бы понял реакцию командира эскадрильи: вытирая лицо, перевернул глазной протез на сто восемьдесят градусов. Под бровью отчетливо виднелось бельмо.
— Спокойно, — мой голос задрожал. — Здесь сумасшедших нет, только здоровый инвалид.
Откуда-то вынырнул полковой врач. С присущей медикам таинственностью взял под руку, успокоительно запричитал:
— Не волнуйтесь, это пройдет.
Узнал об этом и командир полка майор Нестеренко.
— Это что, давно у тебя?
— Как в полк прибыл...
— И летал?
— И летал...
— И никто не знал?
Поднялся Николай Кирток:
— Почему никто? Я знал...
— Ну, Иван, подвел ты меня под монастырь. Буду командиру корпуса докладывать.
Дмитрий Акимович опустил свое массивное тело на табурет, пригладил пятерней рыжие волосы и потянулся к полевому аппарату.
У Василия Георгиевича выдался тогда один из немногих более или менее спокойных вечеров. Он только что побывал в бане и блаженствовал за стаканом крепкого чая. Телефонный звонок нарушил чаепитие. Генерал взял трубку.
— Да, слушаю. Какое еще ЧП? Так... Так... Кто — Драченко? Этот разведчик? Ну и как? Завтра его в полет не выпускайте. Поняли? Утром — решим...
...На следующий день на летном поле полка собралась целая комиссия из лучших пилотов. Ждали генерала. Вскоре показался всем знакомый самолет Рязанова. Он сделал круг над аэродромом, потом скользнул вниз и вот уже, тарахтя мотором, зарулил на стоянку. Генерал, прилетевший вместе с полковником Семеном Егоровичем Володиным, [180] поздоровался с летчиками. Потом подошел ко мне, спросил:
— Как, волнуешься? Ничего, все будет нормально.
И, оглядев летчиков, громко добавил:
— Комиссия, кажется, вся в сборе. С чего начнем? С проверки техники пилотирования; или беседы с медициной?
Невысокий военврач подошел к генералу.
— Мы, медики, считаем проверку бесполезной. Нельзя ему летать. Это наше твердое мнение. Рязанов хитро прищурился:
— Значит, нельзя? А как же он летал? На разведку ходил, группы водил... — Генерал подумал, посмотрел на медиков: — Ну что же, начнем проверку. Давай, Драченко. Инспектор по технике пилотирования майор Поволоцкий полетит вместе с тобой.
Последние доброжелательные слова командира корпуса как-то сняли остатки волнения. А когда заработал мотор и штурмовик взял набор высоты, успокоился. Помня, что внизу за полетом наблюдает такая авторитетная комиссия, постарался выжать из своего штурмовика все и из себя тоже. Левый вираж, правый, боевой разворот... Крутое пике и вновь набор высоты. Казалось, самолет сам переходил из одной фигуры в другую. Потом делал аккуратную коробочку над аэродромом и притер «кльюшина» у посадочного знака. Выключил двигатель. Вздохнул, открыл фонарь и выпрыгнул на землю. Неторопливо подошел к офицерам комиссии. Потом вскинул ладонь к шлему:
— Товарищ генерал! Старший лейтенант Драченко контрольный полет закончил. Разрешите получить замечания.
Командир корпуса тронул за плечи:
— Какие замечания? Да если бы у меня все так летали... Как, комиссия?
Летчики подтвердили мнение генерала. Один военврач не согласился.
— Летать, конечно, он сможет, но только в хорошую погоду. А в плохую...
Василий Георгиевич перебил врача:
— Хорошо, в плохую погоду вылетать Драченко будет лишь по моему разрешению, в остальных случаях — по усмотрению командира полка. [181]
И тихо добавил:
— Не волнуйся. Надо же и медицине уступку сделать. А воевать — воюй на здоровье.
Я, конечно, не мог скрыть волнения, и вместо радости на душу навалилась какая-то щемящая тяжесть. Казалось, после этого всего вряд ли смог бы выдержать повторную проверку. Однако теперь мне не надо было постоянно скрывать от товарищей свой «недуг», прятать ночью протез, заворачивая в носовой платочек, класть под подушку, отворачиваться от посторонних глаз...
Как-то после обеда кто-то из истребителей, вернувшись с боевого задания, собрал возле себя группу летчиков, стал возбужденно рассказывать, что видел странный самолет: скорость как у метеора, позади тянется пятиметровый огненный хвост. Винта нет совсем.
— Только ты на него, а он фр-р-р! — мимо. И из пушек лупит напропалую...
Николай Шутт насмешливо хмыкнул: — А у тебя со зрением того — все в порядке? Может, померещилось?
Пилот обиделся, бросился в словесную драку.
— А ты попадись ему! Герой... Я посмотрю. Это тебе не с «мессером» в кошки-мышки играть.
— Придется посмотреть, что за штуковина, — улыбнулся Николай и пошел, посвистывая, к домику.
Но рассказ, очевидно, все слушали внимательно, нельзя же не верить товарищу. А все было так, как он говорил.
Созданию реактивной авиации большое внимание уделялось конструкторами высокоразвитых стран, еще до войны. И, уже готовясь к нападению, немцы усиленно форсировали создание принципиально нового самолета. Судя по разведданным, их было два типа — один «летающее крыло» — Ме-163, второй — Ме-262, с турбореактивным двигателем.
Обладая небольшим запасом горючего, самолет свободно планировал над своей территорией, затем выбирал удобный момент для атаки. И вот, набрав огромную скорость, которая была в полтора раза больше, чем у обычных поршневых машин, как торпеда, реактивный самолет проносился над нашим строем, обстреливая все, что попадалось на пути. Его добычей становились и штурмовики, которые он подкарауливал на разворотах
при заходе на цель или при выходе из атаки. Атаковал и поврежденные машины, идущие на посадку.
Первым сбил реактивный истребитель летчик Гарри Мерквиладзе, который часто прикрывал нас в бою. Потом, сразу же после воздушного поединка, он рассказал, как это произошло. Увидев, что на него несется реактивный самолет, Гарри схитрил — он подпустил его поближе, затем вильнул в сторону, быстро развернулся, а когда немец, разогнавшись на бешеной скорости, пролетел мимо, влепил в него пулеметную очередь. Гитлеровца погубила скорость: он был лишен возможности маневрировать. Гарри доказал, что не так уж, оказывается, страшен реактивный истребитель с его сумасшедшим разгоном. Разогнавшись, реактивный самолет не способен на резкий маневр.
Нам же, штурмовикам, бороться с Ме-262 было гораздо труднее.
Одна пара приноровилась перехватывать «ильюшины». С задания поодиночке хоть не возвращайся.
Командир корпуса приказал во что бы то ни стало пресечь эти наглые наскоки.
План придумали простой: меня с напарником решили использовать в качестве приманки, обмануть видимостью легкой добычи.
Как-то утром, часов в восемь, поднял я свой «ил» в воздух. Боекомплект полный, но без бомб. Три пары «яков» набрали высоту до пяти тысяч метров. Я на скорости начал ходить над аэродромом. Вдруг со стороны линии фронта начали расти две серебристые точки. Ведущий Ме-262 пошел в атаку. Маневрируя, дал по нему пушечную очередь. Тут-то и подоспели сверху наши истребители. Атакующий «мессер» стрелой ушел ввысь, а второго наши ребята все-таки накрыли. Фашисту ничего не оставалось делать, как катапультироваться.
Но почему у него не раскрылся парашют? Когда мы подъехали к месту, где упал гитлеровец, то сразу заметили, что парашют оказался законтренным. Значит, летчик заранее был обречен на гибель...
Предстоящий штурм фашистского логова удесятерял наши силы. Аэродром с утра до вечера был заполнен сплошным гулом: группы штурмовиков по шесть, двенадцать, восемнадцать машин перепахивали бомбами и [183] эрэсами очаги сопротивления, громили уцелевшие самолеты врага на аэродромах.
В эти дни большую партийно-политическую работу проводили заместитель командира полка по политчасти полковник Лапин, парторг капитан Ольшанский, комсорг старший лейтенант Мосеев.
В промежутках между полетами они рассказывали нам о деятельности антифашистского подполья в Германии, доводили до личного состава сводки Созинфррмбюро, читали интересные материалы из газет. Большим авторитетом, как я говорил и ранее, пользовалась наша армейская газета «Крылья победы». Многие летчики вырезали для себя статьи, очерки, стихи, Я до сих пор храню стихотворение старшины Петра Шумского. Вот оно:
Когда я в дом родной вернусь
С войны, в пыли дорог,
Никто не крикнет мне: «Петрусь»,
Впуская на порог.
И сколько я ни стану ждать,
Хоть с ночи до утра,
Навстречу мне не выйдет мать,
Не выбежит сестра.
Фашист, я знаю, подлый враг,
Жестоко их убил,
И не найти мне, где их прах,
И не сыскать могил.
Но близок час. И я войду
К убийце в черный дом,
Я палача везде найду,
Чтоб встал он пред судом.
Политработники не только страстным словом зажигали коммунистов и комсомольцев на славные ратные подвиги, но и сами принимали непосредственное участие в боевых операциях, зарекомендовали себя меткими воздушными стрелками.
После вылетов капитан Ольшанский и старший лейтенант Мосеев сразу же по горячим следам проводили беседы с молодыми авиаторами, раскрывали тактические приемы, в боевых листках рассказывали о героической работе летчиков, техников и мотористов, оружейников...
В одном из них шла речь о таком случае.
Как-то с задания возвратился самолет, под крылом которого висел... реактивный снаряд. По-видимому, во время пуска не сошел, с направляющей балки. [184] К месту «происшествия» прибыл инженер-капитан С. Никритин. Он приказал технику А. Лысенко выяснить причину неисправности. Александр осмотрел направляющую балку — все в порядке. Пиропатрон сработал, но воспламенения не произошло. Стабилизатор не погнут...
Лысенко с отверткой начал проверять контакты. И здесь из сопла ударило пламенем. Техник отпрыгнул в сторону, и все увидели, как снаряд, словно живой, пополз на землю носом в сторону стоянки «илов». Что делать? Александр бросился грудью на корпус эрэса и придавил его к земле. Несмотря на обжигающую струю газа (Лысенко получил ожоги), он развернул тело снаряда в сторону от самолетов. Тот отскочил от земли, набрал скорость и, наткнувшись на стену полуразрушенного здания, взорвался...
После причину «несхода» с направляющей балки нашли. Но это детали. Речь идет о высоком мужестве нашего однополчанина, проявившемся в критической обстановке.
Вскоре меня перевели в соседний, 142-й Сандомирский орденов Богдана Хмельницкого и Александра Невского штурмовой авиационный полк, которым командовал Герой Советского Союза Александр Пантелеевич Матиков. Назначили заместителем командира эскадрильи и штурманом авиаэскадрильи к капитану Николаю Носкову.
В новом полку я сразу подружился с туляком Алексеем Рогожиным — мастером штурмовых атак, громившем врагов с тульской ювелирностью, прекрасным спортсменом и человеком. В горячих переделках этот летчик вел себя бесстрашно, всегда готов был идти в огонь и в воду.
Но возвратимся к тем памятным апрельским, дням. Нас всех облетела волнующая весть: идем на Берлин! Мы надели парадную форму, все ордена и медали. В ночь на 16 апреля было зачитано Обращение Военного совета фронта. В нем говорилось, что войскам нашего фронта выпала историческая миссия: захватить столицу фашистской Германии и водрузить над ней Знамя Победы. Пришло время, говорилось в Обращении, подвести итоги страшных злодеяний гитлеровских людоедов на нашей земле и покарать преступников. За нашу Советскую Родину! Вперед, на Берлин! [185]
— Ура!.. Ура!.. Ура!..
Это кричали мы, это кричали наши наполненные ненавистью сердца. Это были голоса погибших товарищей, за которых клялись отомстить.
Это кричали седые матери, отдавшие войне сыновей в их восемнадцать весен, это кричали замученные в лагерях смерти, расстрелянные, истерзанные, поруганные советские люди.
Дело шло к развязке. В свое время «жрец военного искусства» генерал-фельдмаршал Мольтке, особо почитаемый гитлеровцами, утверждал в своих поучениях: «Внезапное появление перед Берлином неприятельской армии невозможно». Ныне Советская Армия стальным кулаком стучала в двери фашистской цитадели, вобрав в себя весь гнев и героизм народов Советского Союза.
А бесноватый фюрер по-прежнему старался поднять дух у своего воинства ложной патетикой, угрожал и стращал тех, для которых наступал роковой финиш.
Вот что говорилось в одном из последних его приказов:
«Солдаты немецкого фронта на востоке!...Тот, кто в настоящую минуту не выполняет своего долга, действует как предатель своего народа. Полк или дивизия, которые оставляют свои позиции, должны стыдиться женщин и детей, стойко выдерживающих налеты на наши города.
...В том случае если вы знаете того, кто дает приказ на отход, вы должны немедленно его схватить и при необходимости уничтожить на месте, независимо от его чина и звания.
Берлин останется немецким. Вена снова будет немецкой. Европа никогда не будет русской!
В этот час взоры немецкого народа обращены к вам, мои бойцы на востоке, и он надеется только на то, что благодаря вашей стойкости, вашему фанатизму и тому, что вы будете стоять во главе этой борьбы, большевистский натиск захлебнется...»
Тщетны были потуги маньяка, бьющегося в истерике около огромного глобуса. Огненное кольцо вокруг Берлина неумолимо сжималось! [186]
С плацдармов западнее Губена в бой ринулись танковые и механизированные соединения.
С прифронтовых аэродромов поднимались армады штурмовиков, наносящие точные удары в непосредственной близости от наших наступающих соединений, содействуя им в форсировании реки Нейсе. По берегам ее тянулись длинные полосы желтого дыма — штурмовики ставили дымовые завесы. Здесь, выполняя специальное задание, погиб майор Николай Миронович Горобинский. Просто не хотелось верить, что его жизнь оборвется у самого порога победы, такой желанной, пронизывающей все наши мечты от первого вылета до последнего.
Простились мы навсегда и с обаятельным весельчаком и надежным боевым товарищем Анатолием Кобзевым, погибшим чуть раньше при разведке района Мехув — Краков — Тарнув. Не пришел тогда вместе с ним с задания и Павел Баранов.
Основные силы 2-й воздушной армии под командованием генерала Красовского громили с воздуха франкфуртско-губенскую группировку. Этот огромный «блуждающий котел» упорно пытался прорваться на запад и соединиться с 12-й армией, наносившей удар со стороны Беелитца. Работы нам хватало.
В этом городе и его окрестностях пришлось выдержать очень тяжелый бой 12-й гвардейской механизированной бригаде. Вот как о нем вспоминает командир бригады полковник Г. Я. Борисенко.
«Пожалуй, это был один из самых ожесточенных боев, который пришлось вести бригаде на заключительном этапе Великой Отечественной войны. Накануне, 30 апреля, мы весь день отбивали атаки наступающих с запада соединений 12-й армии противника. К вечеру бой стих, а ночью совсем не слышно было грохота авиационной бомбежки и артиллерийских налетов. Только на окраине города залегшие в обороне цепи уставших бойцов изредка нарушали тишину первомайской ночи, стреляя во вражеских лазутчиков.
Непривычное затишье вызывало какую-то внутреннюю тревогу, предчувствие близости какой-то опасности. Откуда появилось это гнетущее чувство? Казалось, никаких видимых причин к этому не было. Атаки противника все отбиты. Подхода резервов его не ожидалось. Враг, с которым мы имели непосредственное соприкосновение, не мог предпринять что-либо серьезное, [187] так как понес очень большие потери, и в особенности от ударов нашей штурмовой авиации, действиями которой руководил генерал-лейтенант авиации В. Г. Рязанов с моего НП, расположенного на вышке дома бывшего жандармского управления города Беелитц. Вечером со мной говорил генерал Ермаков и предупредил о возможной попытке окруженных в районе Луккенвальде гитлеровцев прорваться через фронт корпуса на соединение с войсками 12-й армии. Но не в этом ли причина беспокойства?
Близился первомайский праздник. Все говорило о скорой победе. И все-таки что-то волновало меня, вызывало тревогу, сказать о которой никому не решался. Однако М.. Д. Кривопиша, заместитель начальника штаба, уловив мое беспокойство, отдал распоряжение о приведении в боевую готовность бригады.
Брезжил рассвет. Кругом по-прежнему была тишина. Вдруг послышались отдаленные раскаты артиллерийской стрельбы в нашем тылу, и вскоре мне доложили, что штаб корпуса в Цаухвитце отражает сильные атаки противника со стороны Луккенвальде.
Было получено приказание командира корпуса об усилении обороны с тем, чтобы не допустить прорыва гитлеровцев на запад через Беелитц.
Вскоре и в нашей обороне раздалось стрекотание пулемета. Постепенно шум боя стал приближаться, а вскоре разведка донесла о движении в нашу сторону большого количества фашистов.
Нам пришлось сражаться с обезумевшими от фанатичной решимости вырваться на запад гитлеровцами.
Бригада встретила фашистов организованным огнем. Натиск противника, подошедшего к городу, а в районе кладбища даже вклинившегося в наши боевые порядки, отбивали всеми имеющимися у нас средствами. «Катюши» 11-го отдельного гвардейского минометного дивизиона РС, приданного бригаде, стреляли прямой наводкой. Командир дивизиона подполковник И. Г. Мороз и командиры батарей управляли огнем, находясь непосредственно на огневых позициях. Артиллерия, минометы, стрелковое оружие обрушили огонь на врага. Отбивались гранатами.и трофейными фаустпатронами. Дело доходило до рукопашных схваток. Противник нес огромные потери, [188] однако как одержимый лез на нашу оборону, всячески пытаясь прорваться. Боеприпасы были на исходе. Соседи, 11-я гвардейская механизированная и 68-я отдельная гвардейская танковая бригады, оказать помощь не могли, так как тоже отражали атаки противника. Для бригады создалась напряженная обстановка.
Что делать? Вызвать авиацию? Но ведь гитлеровцы подошли вплотную к городу, непосредственно соприкасаясь с боевыми порядками бригады, обтекали оборону. При таком тесном соприкосновении с противником, когда бой переходил в ожесточенные рукопашные схватки, бомбометание и штурмовка с воздуха могли быть опасны и для нас.
А тем временем соединения 12-й армии активизировались и начали переходить в атаки.
Исходя из оценки сложившейся обстановки, было принято единственно возможное решение вызвать через штаб корпуса поддерживающую авиацию. Вскоре в воздухе, появились бомбардировщики, а затем их сменили штурмовики. Нужно сказать, что славно поработали наши летчики-соколы, особенно штурмовики, которые, действуя на предельно малых высотах, наносили противнику большие потери и прижимали его к земле. За это им большое спасибо».
Франкфуртско-губенская группировка так и не дождалась помощи. Противник, зажатый в железные тиски с земли и с воздуха, лихорадочно метался в лесах юго-восточнее Берлина. Впоследствии взятый в плен командир одного из полков 35-й полицейской дивизии СС на допросе сказал:
«Русская авиация не давала нам ни минуты передышки, нельзя было пошевелиться. Я с адъютантом не мог выйти из-под танка, под которым укрылся, и был совершенно лишен возможности управлять боем».
В эти дни в полках часто бывал командир корпуса генерал Рязанов. Он поднимал наш дух, нацеливал на решительные, грамотные в тактическом отношении и вместе с тем расчетливые действия. Советовал в каждой группе иметь ветерана боев, умудренного опытом прицельного бомбометания и противозенитного маневра. [189]
Как и раньше, генерал требовал, чтобы в наземных частях авиаторы имели своих представителей — наводчиков с радиостанциями. У танкистов они, как правило, находились в головной колонне.
Большую помощь в продвижении боевых машин и пехоты оказывала артиллерия. Но как только танкисты вырывались вперед, они лишались артиллерийской поддержки, а своих сил им не хватало для преодоления вр-ажеской обороны в глубине. Вот здесь на помощь и приходили летчики-штурмовики и истребители.
Сверху мы видели общую картину боя, бомбили и штурмовали заранее указанные цели, не зная порой того, что хочет общевойсковой командир. В таком случае значительную роль играли авиационные наводчики. Они направляли штурмовиков на скопление войск противника, на мосты, переправы, туда, где гитлеровцы спешно организовали оборону на промежуточных рубежах.
Завершая фронтовую страду, на редкость тяжелый бой провел на подступах к Берлину Герой Советского Союза майор А. А. Яковицкий. При подходе к цели на группу Яковицкого буквально навалились «мессеры» и «фоккеры», по числу они вдвое превосходили наших «ильюшиных».
К важному объекту можно подойти, только преодолев прикрытие истребителей противника. Майор Яковицкий, моментально сориентировавшись в сложной обстановке, перестроил группу из пеленга в «змейку». Теперь дистанция между нашими самолетами была примерно 250-270 метров. Первые атаки экипажи «илов», благодаря умелому и слаженному взаимопониманию, успешно отбили. Когда истребители подходили к одному штурмовику, сразу же натыкались на губительный огонь соседей.
Воздушный бой длился минут двадцать. Загорелся один фашистский истребитель, второй, третий, четвертый... А майор Яковицкий в соответствии с обстановкой несколько раз менял боевой порядок группы — «ильюшины» то «змейкой» замыкали круг, то опять вытягивались в «змейку», то отражали атаки противника методом «ножниц» пар.
Измотав гитлеровцев, командир повел своих летчиков к намеченной цели... [190]
Даже этот эпизод красноречиво говорит, насколько вырос тактический кругозор наших командиров, умение четко ориентироваться в самых неблагоприятных ситуациях.
Меня вызвал на КП полковник А. П. Матиков и передал личное приказание генерала Рязанова: поднять шестерку «илов» и любой ценой подавить заслон юго-западнее Берлина.
Низкие тяжелые облака затянули небо. Шли на высоте 250 метров. Тучи расступились, и я от неожиданности чуть не вскрикнул: вижу замаскированные пушки. Около них суетливо бегала прислуга.
— Атакуем, аллюр три креста, батареи, — приказал ведомым. — Посамолетно за мной, в атаку, орлы!
Мы бросили машины вниз. На вражеские огневые позиции упали бомбы, прошили зеленоватое поле эрэсами и пулеметными очередями.
Путь танкам был открыт!
Перед сдачей в плен остатков берлинской группировки генерал С. А. Красовский связался с командованием и попросил разрешения сбросить на Берлин 1 Мая красные знамена с надписями в честь героической победы. Сверху дали «добро».
...В праздничное утро на полевом аэродроме Альтено выстроились все летчики истребительного полка. На правый фланг — гвардейское Знамя с орденами Кутузова и Александра Невского. Командир Александр Филиппович Косс сообщил всем, что полку доверено выполнить еще одно почетное боевое задание.
— Старший лейтенант Новоселов, выйти из строя! — приказал командир.
Начальник политотдела дивизии Герой Советского Союза Виталий Николаевич Буянов вручил Кузьме Новоселову алое полотнище. Большими буквами на нем было написано «Победа», а в левом углу изображены серп и молот.
— От войск 1-го Украинского фронта вам поручается опустить это знамя нашей Родины над поверженным Берлином, — сказал подполковник Буянов.
— Служу Советскому Союзу! — отчеканил старший лейтенант, принимая знамя.
Механики помогли летчику заложить знамя под посадочные щитки. [191] Поднялись в воздух. Самолеты вели дважды Герой Советского Союза Ворожейкин, Герои Советского Союза Буянов, Косс, Тихонов, Ерко, Песков, Мосин — замечательные питомцы гвардейского Оршанского полка.
В 12 часов 45 минут самолет К. Новоселова был над рейхстагом — на высоте восемьсот метров. Летчик открыл щитки. Знамя выскользнуло, развернулось и стало медленно опускаться в центр города. Станция наведения с позывными «Залив Булатов» передала: «Знамя вижу отлично. Да здравствует Победа!» Самолеты долго кружили в дымном небе, а с земли неслось мощное «ура!» под гром салютов.
И наступил день — тихий, весенний, умытый ранними росами. Я уже не помню, кто первым крикнул: «Ребята, победа! Слышите?!»
В застывшей тишине ошалело выщелкивала какая-то птица. Для слуха, привыкшего к постоянному гулу моторов, взрывам, треску, звенящим звукам радиостанг ции, радостные возгласы, беспорядочная стрельба в небо казались прекрасной песней.
Ночью почти никто не спал. В эфире на всех языках планеты повторяли слово «капитуляция». Небо озарялось всплесками огней. Зенитчики, не жалея снарядов, салютовали в честь победного завершения войны.
И все-таки мы еще подняли в небо свои «ильюшины». И случилось это на следующий день, когда в Карлсхорсте, в двухэтажном здании бывшей столовой военно-инженерного училища, представители фашистской Германии подписали акт о безоговорочной капитуляции. А дело было так.
Празднуя окончание войны, мы собрались на банкет в одном из особняков какого-то бывшего фашистского чиновника, недалеко от Дрездена.
В зале были командиры соединений и полков, Герои Советского Союза. Приехал поздравить нас и командующий фронтом Маршал Советского Союза И. С. Конев, народные артисты Г. Уланова и К. Сергеев. После тостов артисты балета показали нам концертную программу. И тут получилась заминка: сцена оказалась слишком маленькой. Тогда из-за стола поднялся Герой Советского Союза капитан Юрий Балабин и сказал столичным гостям: «Друзья, спускайтесь со сцены к нам и станцуйте. Вон какая территория». Все в зале зааплодаровали. [192]
Через некоторое время к маршалу Коневу подошел полковник, нагнулся и что-то ему сказал. Мы сразу заметили перемену на лице командующего. Он резко встал, посмотрел в нашу сторону и сказал:
— Пока мы салютуем, поднимаем тосты, отказавшиеся капитулировать гитлеровцы продвигаются к нашим союзникам северо-западнее Праги. Ни в коем случае этого нельзя допустить!
По тревоге мы выскочили из банкетного зала, бросились к машинам.
Через какие-то минуты внушительная группа штурмовиков под командованием Героя Советского Союза А. Рогожина вылетела, чтобы надеть «смирительную рубашку» на недобитых гитлеровцев.
По дороге в лихорадочной спешке катились разнокалиберные нагруженные машины, танки, бронетранспортеры, мотоциклы, конные повозки. Сделав по нескольку заходов, расправились мы с ними быстро. Воздух от огня оглушительно гудел и клокотал.
Пикируя и выводя самолеты у самой земли, не думали ни о жизни, ни о смерти. Видели только врага, трусливо бросившегося наутек от неотвратимого возмездия.
После выполнения задания позвонил командующий фронтом: всему личному составу полка он объявил благодарность. Обслуживая вернувшиеся самолеты, техники лишь покачивали головами: во многих радиаторных соплах застряли срезанные ветви деревьев.
...В природе происходило что-то символическое: отступили пыль, дым, копоть, и над островерхими крышами засияло солнце. Легкий ветерок играл молодой листвой лип, кленов и берез. Спасенный мир благодарил живых героев и склонял головы перед павшими.
К нам подходили незнакомые люди, спрашивали на разных языках, как попасть на родину из немецкой кабалы.
По-разбитым, запруженным всевозможной техникой улицам брели бывшие военнопленные, узники концлагерей, вчерашняя рабочая сила,с гитлеровских заводов [193] и фабрик, согнанная в Германию отовсюду. Здесь были и мужчины и женщины, молодые и старики, дети... Чехи и итальянцы, французы и поляки, еще недавно носившие ромб с буквой «П» — клеймо рабства. При встрече нас приветствовали поднятыми шапками, взмахами платков, выкрикивали:
— Рус, браво! Гитлер капут!
Наш полк перелетел в Австрию. Оттуда по вызову я уехал в Москву в Военно-воздушную академию, носящую ныне имя Ю. А. Гагарина. Там получил задание: возвратиться назад и передать в корпус документы о наборе Героев Советского Союза в высшие военно-учебные заведения. У командования отпросился на пару дней отыскать сестру, брата, мать.
Сестру Галю нашел в Выборге. Она всю войну проработала в госпитале. От нее же узнал: мама жива, здорова, работает в Красном Селе. С ней и младший брат Сергей. Дали им телеграмму, что выезжаю.
Еду. Все, все вокруг такое близкое, родное! Тоска по дому, по матери, которая все время жила во мне на протяжении фронтовых лет, вдруг уступила место мятежной неудержимой радости. В мыслях представлял встречу с человеком, образ которого днем и ночью стоял перед глазами.
Вышел на перрон. Осмотрелся. Пассажиры растеклись в разных направлениях, а я остался один на перроне. Никого...
Вдруг вижу — идет парнишка. Он как-то внимательно посмотрел на меня, опустил голову и пошел дальше. У меня екнуло сердце.
— Ты кого встречаешь? — спросил я хлопчика. Он пристально окинул меня взглядом с головы до ног, несмело подошел:
— А вы случайно будете не дядя Драченко?
Я остолбенел. Сгреб его в охапку, прижал, волнуясь, к груди:
— Сережа! Брат Сергей! Да какой же я тебе дядя? А где мама?
— Она сейчас на работе... на ферме.
Через час мы мчались на райкомовской машине в колхоз. На ферме в это время обедали. Женщины сразу зашушукались: к Прасковье приехали. Наверное,
старший сын.
И вот мы стоим в столовой друг перед другом. [194] Ни она, ни я не можем вымолвить слова. Мать смотрит куда-то мимо меня, напрягает зрение, будто старается разглядеть что-то далекое-далекое.
— Мама, это же я, Иван, твой сын, — почти застонал от радости и подошел ближе к ней.
— Я вас не знаю. — Она закрыла лицо руками, пошатнулась и упала.
Когда очнулась после обморочного состояния, протянула сухие, вымученные работой руки, сказала:
— Господи, Иван?
О том, что отец погиб на Ленинградском фронте, знал раньше, еще в 1942 году. Но сколько еще бед легло на материнские плечи!
Она и Сергей были в Освенциме — чудовищной фабрике смерти. Мне ли это не понять? А потом в свое имение их увез бауэр Вилли Шульц, отобрав украинок, которые хорошо могут работать. Работали у него вместе с пленным французом и полячкой. Спину гнули на хозяйчика от зари до зари. А кормились вместе с животными. Когда слушал это, у меня все внутри кипело: если бы его встретил!
И встретил. На пути в Австрию я решил проехать через город Зорау. Попросил в комендатуре пару дюжих ребят, переводчика и на «виллисе» решил поехать поискать Шульца, о котором много рассказывала мать. Сейчас трудно вспомнить название той деревни, где жил бауэр, но мы ее нашли в двадцати километрах от Зорау.
Нам указали на добротный дом, очень ухоженный, обвитый плющом. Война, казалось, прошла мимо него. Мы постучали, вошли в просторную комнату, полную каких-то вещей, с потонувшими в полумраке углами. Мужчина прикрутил фитиль лампы, и помню только его дрожащую квадратную челюсть. Жена стояла в стороне, тоже тряслась как в лихорадке. Переводчик сказал, кто мы и как оказались здесь. Хозяин побледнел и словно подкошенный упал на колени. Рядом упала в ноги его жена. Оба в один голос запричитали, проклиная, конечно, Гитлера. Говорили: работать людей заставляли от зари до зари, но не били. От побоев они могут заболеть и плохо будут работать... Я долго разглядывал хозяина, стараясь понять, откуда в Германии Маркса, Шиллера, Гете, Гутенберга взялись миллионы таких вот шульцев? [195]
В академии проучился около года, но и здесь подстерегала беда: от большого напряжения стал часто воспаляться здоровый глаз. Врачи-окулисты внимательно обследовали меня и вздохнули: «Вам придется оставить академию».
Такого я не ожидал. Как это оставить? Только теперь и время учиться. Но медицина была неумолима.
Подлечился в Ленинграде, но об учебе не забывал. Осенью 1948 года поступил в Киевский государственный университет на юридический факультет, который и окончил в 1953 году.