В небе Кубани

Нестерпимо душно и тесно в солдатских теплушках. Здесь и бывалые фронтовики после ранений и переформирования, и совсем зеленые новобранцы, еще не обстрелянные, не нюхавшие пороха. В нашем вагоне посвободнее: только офицерский состав. Слово «офицер» для нас пока еще не привычное, будто чужое. Красный командир — вот это родное, армейское. Соседи дружно поют «Катюшу». У нас тихо. Правда, кто-то пытался запеть «Синий платочек», но поддержки нет — все в думах.

Все еще не верится, что едем на фронт. Прежде боялись: кончится война без нас. Теперь видим: хватит и на нашу долю. О положении на фронтах знаем лишь в общих чертах из сводок информбюро, сообщений газет, рассказов фронтовиков.

...Весной 1943 года, после успешного зимнего наступления, советские войска повсеместно готовились к новым решающим операциям. Лишь на юге нашей страны, в низовьях Кубани и на Таманском полуострове, продолжались бои. Немецко-фашистское командование ставило своей целью во что бы то ни стало удержать в своих руках занимаемые позиции и ликвидировать плацдарм юго-западнее Новороссийска, где еще 4 февраля 1943 года в районе рыбацкого поселка Станичка высадился штурмовой отряд под командованием майора Ц. Л. Куликова.

17-я немецкая армия, имеющая в своем составе шестнадцать дивизий, занимала рубеж обороны восточнее Крымской. Но, не имея достаточных сил для удержания таманского плацдарма, гитлеровцы рассчитывали сорвать готовящееся наступление советских войск с помощью авиации. С этой целью на аэродромах Крыма и Тамани было сосредоточено до 1000 боевых самолетов 4-го воздушного флота. Кроме того, для ударов по нашим войскам [44] постоянно привлекались до 200 бомбардировщиков, базировавшихся в Донбассе и на юге Украины. Именно здесь действовали лучшие истребители эскадры Геринга — «Удет», «Мельдерс».

Первое воздушное сражение началось 17 апреля. Немцы предприняли попытку ликвидировать паши десантные части на плацдарме в районе Мысхако. Тогда на войска 18-й армии было брошено 450 бомбардировщиков, около 200 истребителей. С нашей стороны противодействовало 500 самолетов, в том числе 100 бомбардировщиков.

В течение восьми дней велась ожесточенная схватка в воздухе. Враг потерпел поражение, потеряв около 200 самолетов.

После нескольких дней затишья над Кубанью вновь разгорелись крупные воздушные бои. Утром 29 апреля войска Северо-Кавказского фронта перешли в наступление. В этот день произошло 42 групповых воздушных боя, в которых наши истребители сбили 75 самолетов противника. А всего за 12 дней боевых действий (с 29 апреля по 10 мая) на Кубани было уничтожено 368 вражеских самолетов. Наши потери составили 70 самолетов.

После освобождения Крымской войска Северо-Кавказского фронта начали готовиться к новой наступательной операции в целях прорыва Голубой линии противника. Чтобы ликвидировать угрозу прорыва обороны, фашистское командование все надежды опять возложило на свою авиацию. С этой целью авиационная группировка немцев была усилена бомбардировочными эскадрами. Около 1400 самолетов было сосредоточено против наших войск. И на короткое время инициатива в воздухе перешла к противнику.

В создавшейся обстановке командующий 4-й воздушной армией генерал К. А. Вершинин почти все силы истребителей нацелил на борьбу с гитлеровскими бомбардировщиками. Наши ночные бомбардировщики усилили удары по вражеским аэродромам. И принятые меры позволили вернуть инициативу в воздухе. Потеряв 315 самолетов с 26 мая по 7 июля, гитлеровская авиация резко сократила налеты.

Более двух месяцев длилась ожесточенная борьба в небе Кубани. По количеству боевых схваток и участвующих в них самолетов на столь узком участке фронта это было крупнейшее авиационное сражение за всю войну: [45] враг потерял 1100 самолетов, из них более 800 в воздушных боях.

На Кубани наши летчики стали хозяевами неба. О мужестве, героизме многих выдающихся мастеров воздушного боя молва летела по всему фронту. И каждый из нас, молодых пилотов, втайне мечтал попасть в ученики к этим прославленным асам.

И вот мы прибыли в Краснодар. На станции нас встретил майор, представитель штаба 4-й воздушной армии, и сообщил, что все мы назначены в 9-ю гвардейскую истребительную авиадивизию.

— Вот оно как — сразу в гвардейцы! — шепнул Евгений Денисов.

— Что-то не верится, — мелькнула у кого-то недобрая мысль. — Да и майор какой-то подозрительный...

Однако сомнения сомнениями, а по команде майора мы быстро уселись в «студебеккер», крытый брезентом, и к вечеру приехали в большую кубанскую станицу Поповическая, где размещался тогда штаб авиадивизии.

Первых два дня никто из официальных лиц с нами не беседовал, казалось, никого мы не интересовали. Заглядывали, правда, некоторые военнослужащие —больше из любопытства, другие надеялись встретить сослуживцев или земляков, а узнав, что мы прибыли из 25-го запасного авиационного полка, наводили справки о знакомых, однокашниках. Боевых летчиков видно не было, но пары и звенья самолетов, проходя бреющим над станицей, исчезали вдали, потом возвращались. Значит, боевая работа продолжалась...

Теперь мы уже твердо знали, что именно в этой 9-й гвардейской дивизии, в ее полках, воюют самые прославленные на Кубани летчики: А. И. Покрышкин, братья Д. Б. и Б. Б. Глинка, Г. А. Речкалов, В. И. Фадеев, Н. Е. Лавицкий, И. И. Бабак, В. Г. Семенишин и многие другие. Особенно много рассказывали о командире дивизии полковнике И. М. Дзусове, которого пилоты между собой звали просто Батя. А вечером состоялось наше первое знакомство с боевым летчиком, да еще с каким!

Как-то неожиданно мы увидели перед собой плотного, высокого, в поношенном кожаном реглане человека. Никто не заметил, когда он вошел. Неторопливо снял синюю пилотку, реглан, пилот повернулся, и на его широкой [46] груди сверкнули два ордена Красного Знамени, орден Ленина и Золотая Звезда Героя Советского Союза.

— Давайте знакомиться: лейтенант Глинка Борис Борисович! — представился он.

— Вот это да-а... Сам ББ, — протянул Петя Гучек.

О том, что братьев Глинка именуют первоначальными буквами имени и отчества — ДБ и ББ, то есть Дмитрий Борисович и Борис Борисович, было известно, пожалуй, всему фронту. Таковы были и их позывные по радио в воздухе.

Борис Борисович прибыл в полк не намного раньше пас. А вернее сказать, в полк его никто не направлял. Иван Бабак позже вспоминал, как однажды, в нелетную погоду, они шли по городу. И вдруг навстречу группа незнакомых летчиков. Когда поравнялись, к одному из них кинулся Дмитрий Глинка. Крепкие мужские объятия, поцелуи. Потом Дмитрий Борисович радостно объявил:

— Знакомьтесь, братва, мой старший брат Борис!

Пилоты узнали, что Борис Дмитриевич Глинка работает инструктором в авиационном училище, которое эвакуируется в тыл. Тут же кто-то предложил ему остаться в боевом полку. С просьбой обратились к Дзусову. Выслушав всех, Дзусов, к общей радости, согласился:

— Оставайтесь! Переучимся на новые самолеты — и всей семьей на фронт. Надеюсь, вышестоящее командование поддержит меня.

Так и остался старший брат Глинка в полку.

Опытный летчик, он отличился в боях на Кубани и за короткий срок сбил 12 самолетов противника, чем сразу же завоевал уважение и признание однополчан. Как человек Борис Глинка представлял собой счастливое сочетание многих блестящих качеств: ума, образованности, с одной стороны, а с другой — душевного благородства, сердечности и простоты. Я мало встречал людей, которые могли бы сравниться с Борисом Глинкой в добродушии и доверчивости.

Но об этих человеческих чертах пилота мы узнали несколько позже. А тогда, тонкий наблюдатель и интересный собеседник, Борис Глинка уже через полчаса знал все о нас, особенно о наших летных «достижениях». По его выражению, мы были еще птенцами, рано вылетевшими из гнезда, и потому ему поручили поднатаскать [47] нас в прифронтовых условиях, прежде чем вести в бой.

Кратко охарактеризовав обстановку на фронте, Борис Борисович перед уходом ободрил нас, сказав, что летать мы начнем не позднее чем через день. Поэтому его приказ — хорошенько изучить район полетов, характеристики и отличительные признаки самолетов противника, о чем завтра он же лично спросит каждого.

Долго мы не могли прийти в себя после встречи с ББ. Покорил нас воздушный боец своим богатырским видом, простотой, доступностью. Мы еще долго делились впечатлениями в тот вечер и сошлись на том, что нам действительно крупно повезло — без сомнения, попали к настоящим асам, и до глубокой ночи дружно чертили район полетов, изучали самолеты врага: никому не хотелось оплошать перед прославленными летчиками.

На другой день, в самый разгар подготовки к предстоящим полетам, к нам запыхавшись вошел капитан с повязкой дежурного.

— Вы, что ли, молодые пилоты, прибывшие в нашу дивизию? — спросил он.

— А что, кроме нас, еще прибыли пилоты? — вопросом на вопрос ответил Женя Денисов, который все еще не был уверен, что мы здесь не по ошибке.

— Быстро собирайтесь! — приказал капитан. — С вами будет разговаривать сам Батя. — И так же быстро, как и появился, ушел.

Никто из нас не понял, что нужно делать: то ли куда-то идти, то ли ждать приезда Бати сюда, к нам. Поразмыслив сообща, решили, что надо идти в штаб и все выяснить. В штабе нас на самом деле ждали командир дивизии полковник И. М. Дзусов, начальник политотдела дивизии полковник Д. К. Мачнев и начальник штаба полковник Б. А. Абрамович.

Когда мы вошли в кабинет, навстречу нам из-за стола поднялся немолодой, крепко сложенный человек с волевым крупным лицом, бритой головой и массивными очками на переносице. Грубовато, с легким кавказским акцентом он пригласил нас сесть, а сам вернулся за тот же стол, на свое место между двумя другими полковниками.

Справа от комдива сидел худощавый, подтянутый, с портупеей через плечо Дмитрий Константинович Мачнев. Внешне он был похож на тех несгибаемых комиссаров, [48] которых описывали в книгах, показывали в кинофильмах о гражданской войне.

Слева сидел небольшого роста, коренастый, с броскими чертами смуглого красивого лица Борис Абрамович Абрамович.

Полковник Дзусов стал командиром дивизии месяц назад. До этого, еще с довоенной поры, он командовал 45-м, теперь уже 100-м гвардейским истребительным авиационным полком этой же дивизии. Полковник Мачнев был комиссаром дивизии со дня ее формирования — с мая 1942 года, Абрамович — начальником штаба с ноября 1942 года.

И вот командование дивизии подробно расспрашивает каждого из нас о жизни до войны, об учебе в училище, об опыте летной работы. Затем нам рассказали о положении на фронте, о боевом пути дивизии. Помнится, полковник Дзусов особенно много внимания уделил тактике, хитрости и коварству фашистских летчиков. Он с гордостью говорил, что именно здесь, в небе Кубани, наши воздушные бойцы противопоставили гитлеровцам научно обоснованную тактику воздушного боя, что много нового внесли летчики дивизии, что нам предстоит все это изучить прежде, чем идти в бой.

Пользуясь затишьем на фронте, комдив решил дать нам возможность недельку-другую потренироваться в технике пилотирования, в ведении учебного воздушного боя с учетом опыта минувших сражений. С этой целью он и назначил нашим руководителем лейтенанта Б. Б. Глинку, опытного инструктора, одного из лучших летчиков дивизии.

— Мы одержали крупную победу здесь, на юге, но противник еще силен. До Берлина далеко. Так что учитесь воевать, возможность есть. Я верю в вас! В добрый путь.

Уходя, Дзусов спросил:

— А вы что же, все в сержантах ходите?

Мы не поняли вопроса комдива и на всякий случай промолчали.

— Борис Абрамович, разберитесь, — указал он начальнику штаба. — Приказ в мае был. Летчиков надо срочно переаттестовать.

Мы уже больше месяца ходили в сержантах, не зная о том, что всем нам еще в мае было присвоено звание младших лейтенантов. В то время подобное случалось [49] нередко: люди переходили с фронта на фронт, из одной армии в другую, а документы намного опаздывали.

Около двух недель ежедневно наша группа тренировалась по программе, разработанной лейтенантом Б. Б. Глинкой. Каждый из нас старался, делал все возможное, чтобы показать, на что он способен в воздухе. И в первые дни оценки, которые скупо давал на разборе полетов Борис Глинка, вселяли надежду, что дела мои не плохи. Школа Глинки благодаря его опыту и нашим неустанным стараниям усваивалась успешно.

Но как бывает в жизни? Вот-вот финиш, цель близка — и вдруг разом все обрывается. Недаром говорят: старые ошибки не забывай — споткнешься. С первых полетов в аэроклубе, реже в авиашколе, периодически и в боевом полку у меня повторялась одна и та же ошибка на посадке — высокое выравнивание. Летчики знают, как и чем в различных ситуациях это кончается.

Тогда стоял ясный, солнечный день. Я выполнил на «отлично» несколько полетов. И вот последний...

Планирую после четвертого разворота, четко вижу посадочный знак, но тут резкая, необычная команда по радио: «Ниже! Ниже! Ниже!..» Скорее почувствовал, чем увидел, — высоко. В оставшиеся секунды сделать, однако, ничего не успел, и самолет без скорости с небольшим левым креном грубо упал, не долетев до посадочного «Т». Что-то треснуло... Машина неуклюже на правой и передней стойке шасси с плавным уклонением влево не катилась, а ползла. Ползла, казалось, вечность. Наконец самолет остановился. Я выскочил из кабины, посмотрел под фюзеляж — левой стойки шасси нет. Она осталась далеко позади, на месте первого приземления.

Подбежали техники, механики, пилоты-однокашники — смотрят сочувственно. Неторопливой походкой подходит Глинка. Мелькнула было мысль скрыться. Но где?! А Борис Борисович уже рядом и спокойно спрашивает:

— Ну что, все собрались? Подумаешь — нога оторвалась! Товарищ инженер, оттащите самолет на заправочную, поставьте новую стойку шасси и продолжаем полеты. Время — деньги.

Я не верил своим ушам: ждал разноса, всевозможных упреков, взысканий, как это часто делалось в подобных случаях. А тут: [50]

— Ну а ты, пилот, что приуныл? — Глинка отыскал меня глазами: — Зевнул, зевнул немножко... Я же подсказывал — ниже! Не успел... Ну ничего, не такое бывает...

Стою, опустив голову, чувствую, нужно что-то сказать, а слова на ум не идут.

— Все задания сегодняшние выполнил? — спрашивает Глинка.

— Последний полет был, — отвечаю тихо.

— Ну ладно. Слетай вне плана вон на том крайнем самолете по кругу и успокойся.

Не верю, не может быть! Стою как вкопанный.

— Что стоишь, боишься, что ли? — улыбается Глинка.

Я пулей рванулся к самолету. От волнения дрожат руки. Это замечает механик и начинает меня успокаивать:

— Таких случаев при переучивании у нас много бывало. Слабые стойки шасси — больное место, у этих самолетов...

Слушаю, знаю, что это неправда, что говорится это только для меня, чтобы приободрить, поднять настроение. А сам запускаю мотор. И вот уже выруливаю, взлетаю...

Посадку я произвел отлично, но все словно во сне.

На разборе полетов о моей неудаче Борис Глинка промолчал. Получилось так, что и друзья-пилоты вроде бы ничего не видели. Только Женя Денисов не удержался и заключил с восхищением:

— Во метода! А какой смелый наш ББ!..

Я же не переставал думать о злосчастной посадке, твердо был уверен, что все еще впереди и за поломку поплачусь сполна. К счастью, я глубоко тогда ошибался.

Умный, тонкий, чистый человек был мой первый фронтовой учитель. Чертовски нам всем повезло, что попали к нему. В Борисе Глинке была сильно развита ироническая жилка. Иронией он заменял окрики и внушения, и действовала она лучше всяких выговоров. Когда Бориса Глинку отозвали на повышение, мы горевали так, словно теряли родного человека. Да он и впрямь стал родным.

После войны, окончив военно-воздушную академию, Борис Борисович Глинка занимал высокие командные [51] должности и продолжал учить молодежь многотрудному искусству воздушного боя.

* * *

...Программа нашей тренировки закончилась. Мы прошли короткую, но хорошую школу подготовки. И вот всех пилотов распределили по полкам. Гучек, Кондратьев, Шанин, Денисов, Можаев, Кшиква, Богашов и я попали в 45-й, только на днях переименованный в 100-й гвардейский истребительный авиационный полк. Остальные ребята — в 16-й и 104-й гвардейские истребительные авиаполки 9-й гвардейской истребительной авиадивизии.

Наш, 100-й гвардейский, был сформирован еще до войны, в 1938 году. Боевые действия начал в Крыму в боях по обороне Севастополя. Большой вклад внес полк и в оборону Северного Кавказа в период с июля по сентябрь 1942 года.

Высокая активность гитлеровцев рвущихся к кавказской нефти, требовала максимального напряжения наших войск, особенно авиации. И в ожесточенных воздушных боях летчики полка сбили 34 немецких самолета. Мужеством, мастерством отличились здесь Михаил Петров, Николай Лавицкий, Дмитрий Глинка и многие другие пилоты. 23 августа 1942 года в схватке против шести Ме-109 Василий Вазнан, умело маневрируя, сбил один «мессер», а когда кончились боеприпасы, пошел на таран. Герой погиб смертью храбрых...

Необычайно велик был успех полка в битве над Кубанью. За два месяца напряженных воздушных боев летчики сбили 118 фашистских самолетов! Особо отличившимся пилотам — братьям Борису и Дмитрию Глинка, Павлу Берестневу, Николаю Кудре и Дмитрию Ковалю было присвоено звание Героя Советского Союза. По два-три ордена получили летчики Николай Лавицкий, Михаил Петров, Иван Бабак, Василий Шаренко, Гедалий Микитянский, Дмитрий Шурубов, Виктор Островский... Но поредел и летный состав полка. Навсегда остались в кубанской земле мужественные воздушные бойцы Дмитрий Коваль, Николай Кудря, Владимир Канаев, Иван Шматко, Николай Кудряшов, Александр Поддубский.

О гибели Шматко, Поддубского и Кудряшова подробно рассказал в своей книге «Звезды на крыльях» [52] один из лучших летчиков полка, мой боевой учитель и друг Иван Ильич Бабак. Вот как описывает он тот памятный бой:

«Время патрулирования группы над отведенным участком линии фронта — это было северо-западнее Красноармейской — подходило к концу... А в стороне, как назло, появилась четверка «мессеров». Когда мы развернулись, чтобы следовать на свой аэродром, они устремились за нами, чтобы атаковать с задней полусферы. Тогда ведущий группы Петров дал команду развернуться и перестроиться в боевой порядок для атаки. «Мессеры» начали явно уклоняться от боя. Но здесь мы заметили, что чуть выше, в стороне, находится еще восемь истребителей, которые готовятся к атаке с верхней полусферы. Когда наша группа стала принимать соответствующий боевой порядок, чтобы контратаковать эту восьмерку на встречных курсах выше — теперь сзади! — мы увидели еще одну группу немецких самолетов, тоже подготовившихся к атаке. Стало ясно: четверка «мессеров» должна была отвлечь внимание наших летчиков, атаковать же противник собирался другими, значительно большими силами. Бой предстоял тяжелый: противник имел значительный численный перевес и тактическое превосходство. К тому же горючее в баках наших самолетов было на исходе.

Несколько раз пробовали то одна, то другая группа фашистов атаковать нас, но хорошо построенный боевой порядок и четкое взаимодействие пар не позволяли им добиться успеха, и все же кольцо вокруг нас сжималось.

Вот опять группа «мессеров» норовит зайти сбоку и сзади. Как только Петров стал разворачивать группу, один из немецких летчиков, находившихся выше, резко перевел свой самолет в пике. «Мессер» камнем устремился на нашу группу, оставляя за собой два дымчатых шлейфа — следы от выстрелов пушек, размещенных в крыльях. Еще миг — и он проносится вниз, а самолет Поддубского переворачивается на «спину» (кабиной вниз) и начинает падать в плоском штопоре, словно осенний лист, оторвавшийся от дерева.

Бой продолжался, но каждый из нас ловил мгновение, чтобы посмотреть на самолет Поддубского, который неумолимо приближался к земле. Вслед ему неслись советы; «Саша, прыгай!», «Саша, покидай самолет!», а [53] затем прозвучала команда: «Поддубский, приказываю прыгать!» Но летчик не смог покинуть горящую машину...

А бой разгорался с новой силой. Даже трудно сейчас представить, как удавалось Петрову сохранять необходимый порядок и командовать группой: атаки противника следовали одна за другой, огненные трассы кинжалами скрещивались вблизи наших самолетов. Кажется, еще мгновение — и резанет по самолету смертоносный свинец. Но нет! Молодцы наши ребята, не растерялись в этой ситуации. А вот уже и первый «мессер» начал падать, переваливаясь с крыла на крыло. Вскоре загорелся второй. Летчик повел машину на снижение, стараясь сбить бушевавшее пламя.

И опять по радио нерадостная весть:

— Ранен... выхожу из боя...

Это голос Бориса Глинки. Снаряд попал прямо в его кабину. Каждый из нас хотел прийти на помощь раненому летчику, но сделать это не было никакой возможности. Каждая наша пара (группа уже распалась на отдельные пары, все еще стремившиеся взаимодействовать между собой) была связана несколькими парами противника.

Когда Борис Глинка стал выходить из боя, за ним последовали четыре пары «мессеров». Они непрерывно бросались в атаки, чтобы добить поврежденный самолет, но все их наскоки умело отражал молодой летчик сержант Кудряшов, ведомый Бориса Глинки. Тогда гитлеровцы сосредоточили огонь по самолету Кудряшова и после нескольких атак подожгли его.

Сержант Кудряшов передал по радио: «ББ, я горю, прикрывать больше не могу». Его самолет направился в сторону. Набирая высоту, летчик готовился, очевидно, покинуть горящую машину на парашюте. А самолет ББ фашисты стали брать в клещи. Казалось, судьба нашего летчика предрешена...

И вдруг на виду у всех самолет Кудряшова разворачивается и горящим факелом несется на гитлеровца, который вплотную пристраивается к машине Бориса Глинки. От удара при столкновении двух самолетов на миг вспыхнул яркий огненный факел. И все... Как будто в невиданную пропасть провалились оба.

А через несколько минут ситуация повторилась: теперь загорелся самолет старшего лейтенанта Ивана [54] Шматко, а его ведомый сержант Кудря, отсеченный от наших самолетов, попал в трудное положение. Теперь старший лейтенант отказывается от единственной возможности спасти жизнь, выбросившись на парашюте, и идет на таран...

Эти два тарана стали переломным моментом боя. В действиях противника почувствовалась неуверенность.

Из восьми наших самолетов на аэродром вернулось пять, только три из них были невредимы, а летчики не ранены: Петров, Дмитрий Глинка и я. Дорого поплатился враг за гибель наших товарищей: из 30 его самолетов, участвовавших в бою, 13 было сбито и упало в расположение наших войск».

Об этом бое нам, молодым пилотам, постоянно рассказывали его участники. Это была жестокая схватка, символизировавшая боевое братство, доблесть и мужество советских воинов. И таких боев было немало. Поэтому наши летчики и завоевали в небе Кубани господство в воздухе и удерживали его до полной победы в небе Берлина.

* * *

В полку нас распределили по эскадрильям, а там, в свою очередь, — по звеньям. Петя Гучек попал ведомым к самому Борису Глинке, Женя Денисов — к командиру эскадрильи Микитянскому, Вася Можаев — к Шурубову. Им крупно повезло (так мы тогда все считали). Меня же ведомым определили к младшему лейтенанту В. Сапьяну, и я, откровенно говоря, поначалу был огорчен, думал, что виной всему — моя злополучная посадка. Но вскоре убедился, что лучшего ведущего мне не найти.

Василий был скромный, застенчивый, тихий, ко всем очень внимательный и серьезный. У него было редкое по нынешним энергичным временам, почти исчезающее качество — он умел слушать. Спокойно, не перебивая, думая над словами собеседника. Я сделал с Василием несколько первых боевых вылетов. И получилось так, что благодаря его умелому, бережному и вместе с тем требовательному вводу в строй впоследствии прослыл одним из лучших ведомых полка.

А на боевое задание первым из нас вылетел Иван Кондратьев. К этому времени в полку уже выработалась [55] четко продуманная методика ввода молодых летчиков в строй. Какова бы ни была группа, больше одного новичка на боевой вылет в нее не включали, причем постоянно наблюдала за ним и оберегала его, порой в ущерб общему замыслу боя, вся группа.

Мы с нетерпением ждали ушедших на задание, чтобы от самого первого побывавшего в бою узнать; как оно там, в атаке... Но Иван Кондратьев из этого полета не вернулся.

Настроение резко упало: ведь Кондратьев по технике пилотирования был лучшим среди нашего выпуска. К тому же все «старики» вернулись невредимыми, даже одержали победы, а для Кондратьева первый полет оказался роковым...

Ведущим у Кондратьева был лейтенант Василий Бондаренко, который прибыл в полк всего несколькими днями раньше нас. Это был веселый, никогда не унывающий летчик. Вася неплохо играл на баяне и пел украинские песни, лихо отбивал чечетку. Своими рассказами о боевой работе он привлек к себе общее внимание, и даже Иван Бабак намеревался присмотреться к его хватке, поучиться воевать.

Для Бондаренко этот боевой вылет в нашем полку тоже был первым. Видимо, переоценил он свой в общем-то скромный опыт первых месяцев войны и не смог своевременно оказать помощь ведомому в сложной обстановке. К счастью, Иван Кондратьев остался жив. Он выпрыгнул с парашютом и к вечеру вернулся в расположение полка. Радости нашей не было предела!

Впоследствии они хорошо слетались парой, прекрасно понимали друг друга в воздухе и на земле. Василий Бондаренко стал Героем Советского Союза, а Иван Кондратьев прослыл храбрейшим летчиком полка.

Первый боевой вылет, первый воздушный бой, первая победа — эти события фронтовой жизни в подробностях помнятся каждому пилоту. В последующих боях, радость от побед не меркнет. Но счастье первых победных атак навсегда оставалось с нами. Не боясь показаться сентиментальным, скажу, что такое счастье, наверное, сродни чувству первой любви...

В июле в небе Кубани было сравнительно спокойно. Не каждый боевой вылет заканчивался воздушным боем, как это было в марте — апреле. Вот и мое боевое крещение оказалось, образно говоря, холостым. Но командир [56] группы капитан Петров на этот раз разбор полета провел особенно тщательно. Остановившись на несоблюдении установленного боевого порядка в парах, он кивком указал в мою сторону. «Излишне много разговоров по радио» — это также относилось к нашей паре, вернее, к моему ведущему Сапьяну, который чересчур заботливо опекал меня.

В конце разбора ведущий группы совсем огорошил меня — приказал нам с Васей потренироваться на земле по системе «пеший по-летному». «Плохи мои дела, — подумал я, — надо стараться». И старался. Ходили мы по аэродрому с Сапьяном, растопырив руки, — атаковали невидимого противника, сами уходили из-под атаки, в азарте нарушая боевой порядок, отчего мой олимпийски невозмутимый ведущий повышал голос и повторял маневр.

Эта нехитрая методическая форма тренировки в слетанности, в понимании выполняемых маневров и замысла предстоящего полета, так метко названная «пеший по-летному», до сих пор одна из лучших форм подготовки летного состава.

А с противником я не встретился и в трех последующих боевых вылетах. Гучек, Денисов, Караваев уже провели по воздушному бою. И мы подробно, втайне от «стариков» анализировали их до глубокой ночи. Правда, анализ этот был весьма относительный: мало еще разбирались ребята в динамике боя.

И вот мой пятый боевой вылет... В тот день ведущим группы был капитан Дмитрий Глинка. Еще задолго до вылета Василий Сапьян предупредил меня:

— Полетишь ведомым у ДБ.

Почему принято такое решение и кем — спрашивать не стал. Знал, что летать с Дмитрием почетно, хотя и нелегко. Это был прирожденный летчик-истребитель. Как и старший брат, Дмитрий Глинка был высокого роста, волевой взгляд из-под коротких бровей придавал лицу строгое, даже суровое выражение, и мы, молодые, откровенно побаивались этого взгляда. Мастер воздушного боя, Дмитрий очень метко стрелял с коротких дистанций, пилотировал с большими перегрузками, чаще всего не предупреждая о своем маневре по радио.

Долгое время ведомым Дмитрия летал Иван Бабак. Об этом воздушном бойце мы услышали задолго до того, как увидели его. А встретились — и немало удивились. [57] Представляли себе сурового великана, а перед нами оказался симпатичный, несколько сутуловатый, лейтенант. Иван был невидным, но умное лицо и всегда изысканная опрятность делали наружность его довольно приятной. Честный и прямодушный, он отличался тонкостью, свойственной людям его профессии (до войны Бабак работал учителем). Откровенность его, совсем непритворная, была, однако же, не без расчета: он так искусно, шутливо, необидно умел говорить величайшие истины людям сильным, что их самих заставлял улыбаться. Словом, очень быстро и незаметно Иван стал среди нас «своим» — не бывалым «стариком», а скорее, опытным старшим братом. Теперь он уже сам водил пару. Ведомым к нему определили Валентина Караваева.

В моем пятом боевом вылете эта пара стояла в нашем звене, летевшем в качестве ударной группы. Вторую четверку возглавлял командир эскадрильи капитан Микитянский с ведомым Денисовым, который к этому времени успел совершить десять боевых вылетов и участвовал в двух воздушных боях. Ведущий второй пары старший лейтенант Лавицкий взял к себе ведомым Сапьяна.

Стоя в строю и слушая предполетные указания Дмитрия Глинки, я думал, что при встрече с пашей группой никаким гитлеровским эскадрам несдобровать, хотя на себя я не очень рассчитывал. Дмитрий, как всегда, был немногословен. Еще раз уточнив место и задачи каждой пары в боевом построении, а также время взлета, он обратился ко мне:

— Ну а ты, Горачий, будешь выполнять только одну задачу — держаться моего хвоста. Оторвешься — убьют. Немцы ждут одиночек, специально пары такие держат в воздухе, вроде охотников. Понял? — Заметив робость новичка, мой ведущий, уже уходя к самолету, на ходу добавил: — Да ты не дрейфь, Горачий, не дрейфь Г В обиду не дадим. Сзади нас Бабак, а еще выше Лавицкий о Микитянским. Это же во братва! — И показал большой палец.

Разумеется, каждый боец — характер на свой лад, со своими особенностями, но есть еще и фронтовое братство, которое, не стирая индивидуальности, придает новые силы, столь необходимые для того, чтобы перенести тяготы и скорбь трагических обстоятельств, неумолимо [58] возникающих на войне. Эти силы — та нравственная чистота, которая не внушалась поучениями или приказами и возникала в сознании не по абстрактным кормам и застывшим рецептам, а формировалась во фронтовом братстве, проверялась жизнью и смертью...

Взлетели мы парами. Быстро собрались и в установленном боевом порядке — эшелонированно по высоте и в глубину — с набором высоты пошли к линии фронта для прикрытия наших войск. Строго держал свое место: справа сзади и чуть выше самолета ведущего. Хотелось посмотреть, где остальные, но боялся оторваться. Слышал, Дмитрий докладывал на землю, что прибыли в район на работу, просил сообщить обстановку.

— Пока спокойно. Выполняйте задание, — ответила земля.

На солнце шли с набором, затем разворотом «все вдруг» от солнца со снижением и разгоном скорости. Чуть больше скосил взгляд влево — увидел пару Бабака. Ходили уже минут десять. Все тихо. И вдруг...

— ДБ, с запада большая группа! От вас на встречных на одной высоте — смотрите! — передала наземная радиостанция.

— Пошли выше на солнце! Всем смотреть! — скомандовал Дмитрий.

И началось... Четкие, отрывистые команды — то Глинки, то Бабака, то Микитянского:

— Атакуем слева! Прикрой, Коля!

— Смотри снизу, отсекай!

Чаще всего слышались команды для меня:

— Крути влево, Горачий. Держись!..

Куда крутили, зачем — я понимал плохо и, кроме хвоста машины своего ведущего, ничего не видел. А перегрузки такие, что временами в глазах темнело. «Когда же все это кончится? — вкрадывалась мысль. — А может, никакого боя и нет? Может, это летчики меня тренируют да проверяют?» Но нет, судя по возбужденным командам и сложным стремительным маневрам, наверное, все-таки бой. Временами в поле зрения я все же замечал силуэты самолетов, но чьи машины — наши или противника — различить не мог.

Все как-то разом вдруг утихло. Последовала команда с земли, разрешавшая следовать на посадку, при этом была передана благодарность за работу. На аэродром вернулись попарно, с небольшими интервалами по [59] времени. Мы с Глинкой сели последними. Зарулив и выключив мотор, заметил, что самолет несколько накренился вправо. Поспешно вылез из кабины. Увидел теплый, сочувствующий взгляд встречающего техника:

— Трудно пришлось?

— Нелегко!

— Эх, прикрыть не могли молодого! Куда смотрели?.. — ворчал мой встречающий.

Оглядев хвостовое оперение, затем изрешеченную правую плоскость и спущенную стойку шасси, я понял, что побит действительно крепко. Более двадцати пробоин насчитал техник в моем самолете. Сразу стало как-то не по себе...

Подошел Дмитрий Глинка, поздравил с боевым крещением.

— Молодец, удержался... — сказал скупо и пошел своей неторопливой, ровной походкой на КП.

Не помню, сколько я сидел под моим израненным самолетом в глубоком раздумье. Только вдруг заметил — рядом Иван Бабак. Спокойно, не торопясь, по-пилотски жестикулируя для ясности, рассказал мне Иван Ильич все подробности прошедшего боя. Объяснил, что это был сложный, неравный по силам, но выигранный нами бой. Главное же, что мы не понесли потерь, а четверых гитлеровцев фюрер недосчитается.

Бабак особенно подчеркнул в своем рассказе действия ведомых, отметил, что в таком трудном, маневренном бою я не оторвался от ведущего, а это редко кому удавалось в первой боевой схватке.

— Что, и вас так били? И вы ничего не видели и не понимали?.. — робко спросил я, в глубине души надеясь на поддержку.

Иван Ильич подробно, не рисуясь, рассказал мне о своем боевом крещении, о первых воздушных боях других, теперь уже известных летчиков. О многом мы говорили в тот трудный для меня день. Итог его был очень важен для меня: я поверил в себя, а еще больше — в смелых и преданных друзей-однополчан. Один из них стал для меня другом на всю жизнь — человек рыцарского, героически самозабвенного отношения к своему долгу перед Родиной Иван Ильич Бабак. [60]