Схватка над рекой Молочной

Быстротечны годы... Сейчас, в октябре жизненного срока, рядом со мной нет многих из тех, кто был в его апреле, и начинаешь разбираться: как да что, почему было то, а не это... И невольно замечаешь, что вся жизнь делится надвое: так — до войны, а этак — после. Многое из того, что было после войны, забывается, теряет четкость очертаний. Особенно — что в прошлом году, прошлым летом. Но вот события, происшедшие без малого сорок лет назад, кажутся вчерашними. И задаешь себе вопрос: неужели все это было, неужели все это можно пережить?

Да; было. Выходит, что можно...

Памятью возвращаясь на огненную полосу нашей жизни, на линию фронта, которая пролегла не столько через поля и леса, сколько через души и сердца людей, вспоминаю — нет, помню! — тот осенний сентябрьский день сорок третьего, тот боевой вылет и воздушный бой над рекой со сказочным названием Молочная...

* * *

«Ни одна фашистская бомба не должна упасть на наши войска. Драться до последнего. Если потребует обстановка — таранить, но враг не должен пройти» — такие указания мы получили от командира эскадрильи Героя Советского Союза старшего лейтенанта Николая Лавицкого 30 сентября 1943 года перед очередным боевым вылетом на прикрытие наших войск в районе Большого Токмака.

Перед тем как скомандовать «По самолетам!», Лавицкий уточнил состав вылетающей группы:

— Моим ведомым полетит Дольников, слева — пара Сапьяна, справа — Кшиквы. Разойдись...

И мы торопясь пошли к самолетам. [4]

Как всегда, техник старшина Петров доложил о готовности машины к вылету. Рядом с Петровым стояли мотористка Клава Верещагина и оружейница Тося Ерохина. Девчата, как и Иван Петров, хорошо знали свое дело — летчики доверяли им. А я, помимо основной работы, всякий раз просил их до блеска чистить перед вылетом фонарь кабины.

«Закончится война — обзаведетесь хозяйством, а у хорошей хозяйки первым делом окна в порядке», — пошутил я как-то. И девчата старались. Но вовсе не для шика нужен был мне этот сверкающий фонарь: едва заметное пятнышко на нем, какая-нибудь точка могли в бою ввести в заблуждение, показаться самолетом. А такие ошибки обходились дорого.

В тот раз фонарь сиял по-особому празднично — не придраться самому требовательному, и я, устроившись в кабине истребителя, подал команду на запуск.

— Подождите, командир, — потянулась ко мне Клава Верещагина. — Вот платочек, постирала вам...

Такие мелкие услуги на войне девчата оказывали нам нередко. Но после команды на запуск мне было уже не до платочков. Едва мотор начинал работать, мои чувства, нервы, внимание, словно по команде, отключались от всего земного, и я невольно жил ожиданием боя.

Взлетели и собрались быстро. День был солнечный, ясный. Набрав высоту в заданном районе, Лавицкий доложил на землю:

— Прибыл работать. Прошу информацию.

На войне как на войне. Изо дня в день совершалась эта ее трудная работа. И счет времени мы вели не по календарю, а по боевым вылетам.

После запроса нашего комэска я услышал в наушниках, что противник подходит с запада, и настроился на бой. А Коля Лавицкий только передал нам:

— Усилить осмотрительность. Подготовить оружие...

В воздушном бою увидеть противника первым — это половина победы. Я, признаться, в двадцать-то лет глазастым был, и меня охотно брали к себе ведомым опытные бойцы. Впрочем, некоторый опыт накопился и у меня. В тот день я вылетал на боевое задание пятьдесят шестой раз.

Когда на западе по горизонту обнаружил черные точки, по радио оповестил всех. И вот точки растут... Уже различаю силуэты гитлеровских самолетов. Их очень много. [5] .. Пытаюсь подсчитать: десять... тринадцать... шестнадцать... Заметили гитлеровцев и остальные. Как всегда перед большим боем, в радиообмене некоторая нервозность. Но дело делается. Развернулись противнику в лобовую. У нас преимущество в высоте, а значит, и в скорости. Только вот слишком многовато фашистов. Жарко будет.

Уже ясно вижу: идут «лаптежники». Так мы называли самолеты Ю-87 — лучшие немецкие штурмовики. А «мессершмитты» окрестили «худыми» за их тонкий, будто отощавший волчий живот, фюзеляж. Ме-109 вообще-то были неплохие машины. Как истребители прикрытия они постоянно ходили с «юнкерсами». Но тут что-то не просматривались, и Лавицкий предупредил:

— Горачий, не прозевай «худых»! — Горачий — это был мой позывной. Закрепился не случайно: многие еще слова у меня получались по-белорусски.

В атаку пошли всей шестеркой: противника надо ошеломить сразу, перепутать его строй, разогнать — тогда и работать веселей. Сближаемся. Стрелки с «юнкерсов» не выдерживают, открывают по нас огонь. Дистанция велика — не попадут. Еще несколько секунд, еще... Фашисты сдают: несколько «лаптей» оставляют строй и уходят. И все-таки их много против нашей шестерки. Вокруг, словно на кладбище, одни кресты...

Лавицкий уже нацелился на ведущего группы. Тот, видно, понял его замысел — заюлил. Но комэск наш двух атак по одному самолету не делает.

— Бери ведомого... — только передал он мне, и тотчас ведущий «юнкерс» от длинной и точной его очереди как-то сразу сник, закачался и, объятый пламенем, камнем пошел вниз.

Нажал гашетку и я. «Лапоть» летит. Одна очередь, другая... Эх, какая же охватила досада, когда едва не перед самым носом «юнкерс» мелькнул крестами и ушел от меня глубоким переворотом!

Ищу Лавицкого. Тот наблюдал за мной и передал, чтоб работал по ведущему следующей группы.

— Да бей ближе!

Бой нарастал. Сбиты уже три гитлеровские машины. Разговоров стало меньше — идет работа. Иногда только раздается знакомый голос:

— Валька, внимательней! Сзади!

— Готов, гад!.. [6]

Появились «мессершмитты». И вот в напряжении схватки послышалось:

— Женьку подожгли, сволочи. Прыгай, Женя, прыгай!

Женя Денисов — мой хороший друг. Перед вылетом мы дулись с ним в «козла» и не доиграли спорную партию. Невольно пробежала тревога: неужели убит?

Атакую ведущего очередной группы. Стало труднее: «худые» прикрывают своих. 500... 400 метров... Стрелок строчит, не жалея снарядов. С 200 метров даю по нему очередь — он замолкает. Следующая очередь — «юнкерс» задымил, но продолжает лететь. Надо добить. Жму на гашетку — и вдруг...

Как часто мне придется перебивать воспоминания этим неожиданным «вдруг»! Впрочем, ведь и вся наша жизнь то и дело прерывается случайностями. А тогда у меня замерли пушки. Я перезарядил их для убедительности — тишина. «Юнкерс» же, плавно развернувшись, пошел на запад. Ну разве можно было упустить!..

И я гонюсь за дымящимся шлейфом. Таранить! Пристраиваюсь снизу, совсем близко. Рассмотрел даже стрелка, уткнувшегося головой в прицел: значит, готов. Оставалось поддернуть самолет — рубануть винтом по стабилизатору. И вот уже беру ручку на себя, жду удара... Но машина вздрогнула всем корпусом, вздыбилась, как сраженный пулей боевой конь, потом, клюнув носом, нырнула вниз.

— Горачий, горишь!.. — слышу голос Лавицкого. И тут же с земли доносится: — Маленькие, молодцы! Продержитесь... — И все смолкло.

Ничего не вижу. Бешено несется по кругу земля. Понял, что в штопоре. Даю рули на вывод — не реагируют. Значит, перебито или уже перегорело управление. Надо быстрее оставлять машину. Огонь уже обжигает руки, лицо, дымится комбинезон. Сбрасываю дверцы кабины и пытаюсь выбраться, но страшная сила вдавливает меня в сиденье. Пока возился в беспорядочно падающей «Кобре», вытяжное кольцо парашюта зацепилось за что-то — купол начал вылезать из-под меня. Еще секунда — и меня словно ветром сдуло. Вылетев из кабины, получил сильный удар. Стало совсем тихо.

Мимо пролетел мой горящий самолет. Чуть в стороне факелом — второй. И тут вижу, как на глазах растет, ширится плоскостями силуэт «худого». Очередь! Эх, сволочи, [7] расстрелять задумали... «Мессершмитт» проскочил. Надо скорее вниз — добьет, гад. И я тяну стропы, глубоким скольжением на полупогашенном парашюте лечу вниз. Земля совсем рядом. Отпускаю спасительные шелковые нити из рук — и снова удар.

Был полный штиль. Парашют накрыл меня своим куполом. Вставать не хотелось. В таком полузабытьи услышал чьи-то грубые окрики, неясную речь и от града ударов, жестких, коротких, бросающих кровь к вискам, пришел в себя. Немцы!

В детстве на кулачках не любил я уступать пацанам-сверстникам. С горячностью кидался при случае против двоих и против троих. А тут меня били враги. Когда один из гитлеровцев сорвал с моей гимнастерки погоны, я наотмашь ударил его. Немец упал. И тогда началось избиение. С автоматами в руках, в шортах, в огромных ботинках, с нечеловеческим оскалом — такими запомнил фашистов на всю жизнь.

Кто-то тяжело ударил сзади. Согнувшись, я лежал на земле и пытался защищать лицо и живот, но гитлеровцы методично били ногами до тех пор, пока в глазах уже потемнело.

Вдруг все разом смолкло. Подъехала машина. Когда из нее вышел офицер, двое дюжих немцев подняли меня, поддерживая под руки.

— Фуз капут?

Все это время после покидания самолета я не замечал, что нога моя разбита. В разных местах ее глубоко впились осколки, стоять было тяжело. Но склониться перед врагом?.. Хочу вытереть пот с лица, а это кровь — из носа, ушей, изо рта...

— Большевик? — спросил подкативший на машине офицер.

— Да.

Немец чему-то усмехнулся:

— Ии-юда?

— Нет. Русский я... — ответил, и тут силы покинули меня.

Держа под руки, куда-то поволокли... [8]