Глава Х

Наступили тревожные дни, полные самой лихорадочной деятельности. Английское командование открыто объявило населению и войскам о своем предстоящем уходе из области. Всюду на видных местах города появились специально выстроенные деревянные подстановки для плакатов, ярко освещенные по ночам электричеством. На них каждый день стали появляться аншлаги английского командования самых разнообразных ярких цветов с призывами к населению спешить покинуть область вместе с союзниками. В этих объявлениях несколько раз повторялось предложение генерала Айронсайда «поторопиться с отъездом, так как последний пароход» отходит тогда-то, после чего английское командование снимает с себя всякую ответственность за безопасность оставшихся жителей, не пожелавших эвакуироваться вместе с союзниками. [289]

Легко можно себе представить, какую панику вызывали эти объявления в обывательских кругах, в испуганном воображении которых под влиянием этих воззваний сразу же после ухода союзников рисовался бунт, захват области большевиками и резня ими «презренных наемников и прихвостней англо-французского капитала», о чем в своей агитационной литературе возвещали большевики, которые, конечно, использовали в своих интересах разведенную союзниками панику. Однако пароходы уходили с большим количеством пустых мест, так как воспользоваться советом эвакуироваться могли только или люди со средствами, могущие рассчитывать устроиться за границей, или те, кто имел интересы на Юге и в новообразовавшихся окраинных государствах; средний же обыватель, связанный с Архангельском своей служебной или частной деятельностью, хотя и трепетал за свою судьбу, мог только с завистью смотреть на отъезд счастливчиков. Мне пришлось присутствовать при отъезде иностранных миссий на одном пароходе, с которыми отъезжали сливки архангельского буржуазного общества, в том числе и довольно большая иностранная колония Архангельска. Провожать их явилось полгорода, причем если у провожавших настроение было невеселое, то отъезжающие чувствовали себя тоже неважно, являя в своих собственных глазах «крыс, бегущих с тонущего корабля». Среди них было довольно много спекулянтов, связанных своей коммерческой деятельностью с союзниками и прибегнувших к их могучему авторитету для получения разрешения покинуть область, так как к этому времени была объявлена широкая мобилизация в армию и национальное ополчение. Многие возмущались их бегством, но я радовался такому «очищению атмосферы», зная, что они все равно принесли бы нам один вред, если бы мы их задержали принудительно в области. Такую точку зрения разделял и ген. Миллер.

Любопытно прошел на моих глазах и отъезд французской военной миссии во главе с полк. Д. Незадолго до своего отъезда полк. Д. обратился к командующему [290] морскими силами адмиралу И. с требованием предоставить ему особый пароход для увоза во Францию пустых бочек от проданного нам красного вина, так как они очень дорого стоят, и область может этим отблагодарить французов за ту помощь, которую они ей оказали. Адмирал в самой категорической форме отказал в предоставлении парохода, заявив, что вряд ли Франция больше заинтересована в пустых бочках, чем в спасении человеческих жизней своей союзницы, для чего предполагается тот скромный русский тоннаж, который остается в распоряжении адмирала на случай эвакуации женщин и детей, если таковая потребуется после ухода союзников. Получив отказ, полковник Д. зафрахтовал небольшой пароход Соловецкого монастыря «Михаил Архангел», который должен был доставить миссию с пустыми бочками до Мурмана. Расчетливые монахи, кроме пустых французских бочек, погрузили обернутую в рогожу смолу, завалив этим грузом всю верхнюю палубу, по которой сновали с иголочки одетые французские офицеры, старавшиеся не выпачкаться в смоле, и среди них полк Д., возмущенный тем, что монахи нарушили договор и нагрузили на пароход посторонний груз. Нас такой отъезд представителей «исконной союзницы России» более смешил, чем возмущал, хотя мы не могли не испытывать ослабления своих союзнических симпатий. Приятно было сознавать в эту минуту, что, несмотря на всю неясность и непрочность нашего положения и трагическое состояние нашей родины, в переживаемый момент моральный ущерб наносился не нашему национальному самолюбию.

За два дня до отъезда французской военной миссии на Мудюге произошел бунт каторжан, главная масса которых состояла из осужденных агентов советской власти. Поводом к бунту послужили слухи о том, что союзники покинули Архангельск и что там власть перешла в руки красных. Восставшие бросились на конвойных, перебили их, а затем направились к зданию, занимаемому [291] стражей, для захвата оружия. К счастью, находившиеся там семь стражников не растерялись и открыли по нападавшим пулеметный и ружейный огонь, которым было убито и ранено несколько бунтовщиков. Такой исход столкновения со стражей, видимо, побудил большую часть арестантов уклониться от принятия участия в бунте, и из тюрьмы сбежало только 52 человека, которые на лодках, заранее приготовленных для них их единомышленниками из числа косивших на Мудюге сено крестьян, покинули Мудюг и высадились на материке, предварительно свалив телеграфные столбы и перерезав проволоку, чем и вызвали временное прекращение сношений с Мудюгом. Пришлось отправить небольшой карательный отряд с военно-полевым судом, для поимки сбежавших, выяснения виновных и предания их суду для суждения по законам военного времени. Произведенным расследованием была установлена виновность 11 лиц, принимавших самое активное участие в бунте в качестве руководителей, которые были расстреляны по приговору военно-полевого суда, причем во время расстрела они кричали: «Да здравствует советская власть!» В числе их оказалось несколько человек, о полном помиловании которых ходатайствовали члены земско-городского совещания, уверяя, что они оказались советскими деятелями по недоразумению, и ручаясь за их лояльность. Восстание на Мудюге блестяще иллюстрировало справедливость противоположной точки зрения, и дальнейшее помилование осужденных деятелей советской власти было приостановлено специальным правительственным актом. Большинство из бежавших с Мудюга арестантов было переловлено крестьянами, доставившими их властям, и только некоторым удалось бежать к красным так называемой «каторжной тропой», проходившей в районе Пинежского фронта.

Для обеспечения порядка в городе в связи с уходом союзных войск, на основании исключительных прав, предоставленных по закону главнокомандующему, были [292] приняты энергичные меры к очищению города от всяких подозрительных и преступных большевистских элементов путем высылки их на Иохангу, изолированный полуостров, лежащий недалеко от Мурмана. В основу оценки степени неблагонадежности подлежащих высылке лиц был положен материал, собранный отделом военно-регистрационной службы в порядке внутреннего розыска и проверенный в особой комиссии с участием представителей администрации и военно-судебного ведомства. Несомненно, что среди высланных могло очутиться несколько человек, попавших туда по недоразумению ввиду проведения этой высылки в спешном порядке, но они были возвращены с Иоханги с первыми же пароходами; остальная же масса была вполне достойна своей участи, и относительно нее возникал только вопрос, выбросить ли ее к ее политическим друзьям за линию фронта или отправить на Иохангу. Решено было не усиливать неприятеля притоком свежих сил и отправить их на Иохангу, присоединив к ним «население» архангельской тюрьмы и только что бунтовавшего Мудюга. Все это составило довольно внушительную цифру в 1200 человек, из которых только 400 человек были высланы в административном порядке, а остальные принадлежали к преступному элементу, осужденному по приговорам военного и гражданского судов.

Мера эта произвела сильное и отрезвляющее впечатление на население Архангельска. Всем стало ясно, что власть оставила путь слабости и колебания и твердой рукой решила подавить всякое посягательство на ее авторитет. Для усиления боеспособности архангельского гарнизона все надежное и могущее владеть оружием население Архангельска было призвано в национальное ополчение, возросшее до 2000 человек, не считая отправленных на фронт для окарауливания штабов, дорог и конвоирования арестантов и пленных. Из находившихся на службе в штабах и учреждениях Архангельска офицеров и чиновников была сформирована [293] особая офицерская рота, снабженная в изобилии пулеметами, к которой по тревоге должны были примыкать приезжавшие с фронта офицеры, что в общей сложности обеспечивало 400 человек надежных бойцов, живших в одном специально особо освещаемом по ночам районе, где было приказано поселиться всем офицерам.

Расположенные в Архангельске части из изживших большевизм красных военнопленных благодаря своим блестящим руководителям и отлично подобранному офицерскому составу не внушали никаких опасений, и тревогу возбуждали только морские силы в лице экипажа броненосца «Чесма», где, по данным военно-регистрационной службы, красные имели прочное гнездо. Несмотря на то что на «Чесме» было около 30 офицеров и 80 человек национального ополчения, соотношение сил было не в пользу белых, так как из матросской команды в 400 человек едва можно было насчитать 100 человек благонадежных. После переговоров с адмиралом удалось разгрузить «Чесму» от неблагонадежных элементов: 200 человек было списано и отправлено для несения гарнизонной службы в Холмогорский уезд, причем их вооружили японскими ружьями, к которым не было патронов. Кроме того, с «Чесмы» были сняты все тяжелые снаряды. Таким образом все меры на случай восстания были приняты, и, имея ночью под рукою винтовку и патроны, можно было спокойно спать до того момента, когда троекратный гудок сирены дал бы нам знать о тревоге и необходимости спешить на сборный пункт.

Между тем английское командование не ограничилось разведением паники в тылу, а перенесло свою деятельность и на фронт, где им было предложено эвакуироваться всем бойцам, принадлежавшим к самоопределившимся нациям, а также русским добровольцам, состоявшим на службе в славяно-британских легионах. К счастью, лучшие солдаты последних под влиянием своих офицеров остались на фронте. [294]

Затем началось снятие с фронта английских частей, сопровождаемое порчей и уничтожением излишнего военного имущества. На глазах наших солдат на фронте и населения в тылу началась порча и сожжение аэропланов, утопление в реке имущества, снарядов, патронов, муки и консервов. В Сел едком районе французский легион был снят с фронта английским командованием во время боя, и была прервана связь наших войск со штабом снятием технических средств связи. В Архангельске публика сделалась свидетельницей утопления в Северной Двине пускаемых для этого в ход пустых автомобилей и громадного количества патронов. В защиту такого поведения английского командования приводилось указание, что всем необходимым мы были снабжены и что уничтожалось лишнее имущество, чтобы оно не попало в руки большевиков, так как англичане не верили в то, что мы удержимся без них на Севере. Если самую причину ликвидации имущества можно было с известной натяжкой признать основательной, то как и чем можно было оправдать самый способ такой ликвидации? Почему она производилась не скрытно по ночам, а открыто на глазах населения и наших войск? Неужели авторы таких мер не учитывали того деморализующего влияния, которое они оказывали на наши войска? Неужели верно, что это проделывалось умышленно с целью сорвать наш фронт для доказательства правильности их соображений о необходимости нашей эвакуации, или это была «провокация» с добрыми побуждениями, с целью вызвать восстание и побудить нас эвакуироваться вместе?

Каких последствий можно было ожидать от всего этого хаоса, созданного уходом союзников, политиканством земско-городского совещания, и обывательской тревоги при бешеной агитации большевиков, старавшихся использовать благоприятный момент? Восстания? Развала фронта? Ближайшая действительность подарила нас победой, которая дала нам 8000 пленных при двадцатитысячиом составе нашей армии. Войска [295] всех районов конкурировали друг с другом в своей доблести и наступательном порыве, а Онежский район, в котором англичане проявили перед своим уходом такое бессилие, располагая крупными морскими и сухопутными силами, был очищен «волчьей сотней» в 160 человек, в которую вошли 60 офицеров и 100 солдат добровольцев. Справедливость требует отметить, что наряду с нашими войсками на Железнодорожном фронте дрались 80 человек австралийцев, принявших добровольно по своему собственному почину участие в нашем наступлении. Воспитанные на охоте на диких зверей, смелые, стремительные, великолепно владеющие оружием, они бросались в атаку, имея обыкновенно ножи в зубах, чтобы в нужную минуту пустить в ход это излюбленное их оружие, наводя на большевиков панику своим видом ковбоев, на которых они были похожи своими круглыми широкополыми шляпами. Командующий ими майор был тяжело ранен в обе ноги, и ему грозила ампутация. За свою доблесть он был награжден георгиевским оружием.

Наши неожиданные успехи еще раз подтвердили правильность того положения, что мы являемся страной «неограниченных возможностей», но несомненно, что некоторые причины наступательного порыва и успеха наших войск понятны и могли быть заранее учтены: 1) противник в то время терпел поражение на всех фронтах; нашего наступления он никак не ожидал, и оно его застало врасплох и 2) крестьяне наши только что собрали урожай, который они не склонны были отдать беспощадно реквизирующему все неприятелю. В числе непредвиденных причин подъема настроения и наступательной энергии войск необходимо отметить довольно интересный взгляд на уход союзников солдатской среды, известный мне со слов многих строевых офицеров: «Для англичан мы не желали захватывать землю, а для себя будем». Очевидно, господство и бесцеремонное хозяйничание у нас английского командования создало у них на фоне агитации большевиков «о хищничестве и эксплуатации [296] русского народа англо-французским капиталом» представление о том, что союзники, а особенно англичане, оказывая нам помощь, преследуют свои корыстные интересы.

Уход англичан производился постепенно, и окончательная эвакуация Архангельска предполагалась в средних числах октября, но в ночь с 26 на 27 сентября они незаметно исчезли.

Порядок в городе царил образцовый, и он весь представлялся мне в каком-то совершенно новом освещении. Когда я через некоторое время, отпустив автомобиль, шел уже пешком и подошедший ко мне веселый и сияющий офицер штаба адмирала Колчака штабс-капитан Б. радостно заявил: «Поздравляю вас, мы опять в России, как вам нравится русский город Архангельск?» — для меня ясно стало, почему этот город, к которому я уже успел привязаться, кажется мне сегодня особенно милым и дорогим.

На углах публика читала только что вывешенные приказы главнокомандующего об осадном положении, по-своему объясняя друг другу, в чем оно состоит. Видно было, что объявление его произвело надлежащее впечатление, указывая на то, что власть сильна и стоит на страже порядка.

Через две недели главнокомандующий отменил осадное положение, поблагодарив население в особом обращении за тот порядок и дисциплину, которые оно обнаружило в этот критический момент существования области. [297]