Путь в авиацию

Я родился в 1907 году в крестьянской семье. Отец, Андрей Дмитриевич, занимался хлебопашеством, мать, Евгения Терентьевна, тоже работала в поле, как все крестьянские женщины, и вела все домашнее хозяйство — ухаживала за огородом, за скотинок, стирола и мыла, кормила и поила семью. Правда, ей помогала жившая с нами моя бабушка.

На следующий год после моего рождения в семье появился братишка Петр. В деревне Ильнеш, современного Коракулинского района Удмуртской АССР, наше хозяйство считалось бедняцким. Да и где было взяться богатству! Отец на небольшом наделе трудился, по существу, один и сколько не бился, а из нужды выбраться не смог. Хлеба не хватало даже до нового урожая. А земли у нас были плодородные. Но вся беда в том, что лучшие и ближние из них захватили кулаки, нам же оставались песчаники и подзолы. С них много но соберешь.

Детства, как мы его понимаем теперь, я и не видел. Только стал на ноги, более или менее окреп и отец стал приучать к труду — нелегкому и каждодневному. Бывало, солнце еще только-только поднялось над дальним лесом, а мать уже будит:

— Вставай, сынок, проснись. Отец уже во дворе. Пора в поле. А хотелось сбегать в лес за грибами, ягодами, искупаться в речке.

Однажды в августе (мне было семь лет, но я хорошо это помню и сейчас) деревню переполошил набат. Он гудел долго, надрывая сердца какой-то надвинувшейся бедой. Это была действительно страшная беда. Какой-то человек, приехавший из волости, объявил, что на матушку-Россию напал германский император, что надо идти защищать «веру, царя и отечество». Мужики стояли на сходе, хмуро глядя в землю, а женщины заголосили, как на похоронах.

Вскоре мобилизовали в царскую армию и моего отца. Вот тогда я познал все тяготы крестьянского хлеборобского труда. Вместе с матерью мы пахали, сеяли, жали, приучали к этому же Петра.

Этот постоянный изнуряющий труд выматывал все силы, и единственной думой была забота о хлебе. Может, поэтому так смутно доходили до сознания слухи и разговоры о том, что свергли царя, о каких-то «временных», об эсерах, большевиках, о том, что скоро жизнь крестьянская улучшится, бедноте дадут землю.

Действительно, может не всем, но мне жизнь облегчилась — с фронта вернулся отец. Теперь уж мы вдвоем, а иногда привлекая Петра, управлялись с хозяйскими заботами.

В гражданскую войну наши места дважды захватывали белогвардейцы. Как и везде, они жестоко расправлялись с теми, кто поддерживал Советскую власть, выгребали последнее зерно, забирали коров, лошадей. Только в начале лета девятнадцатого года Красная Армия освободила нас от белогвардейщины. Крестьяне сразу же начали восстанавливать нарушенное хозяйство. Но снова несчастье. В самую жаркую страдную пору, не знаю по чьей вине, в деревне вспыхнул пожар и через какой-то час-два от нее ничего не осталось.

Огонь пожрал и все наше хозяйство. Спасибо, Советская власть помогла: погорельцам выдали государственную ссуду.

Но, как говорят, пришла беда-отворяй ворота. Только-только начали становиться на ноги, как обрушился страшный неурожай 1921 года, а с ним пришел небывалый голод. Вымирали целыми семьями, деревнями. От голода, от голодной смерти уходили куда глаза глядят. Отец продал сохранившуюся чудом лошадь, забрал меня, Петра, бабушку Лиду и двинулся в Сибирь-там, как шли разговоры, края были богатые, можно было не только сохраниться, но и не работать, а заработанное прислать в родной Ильнеш, где оставались мать, младшие два брата и сестра, вторая бабушка.

Конечно, никаких обетованных земель я Сибири мы не нашли. Там была такая же нужда. В таежных селах и деревнях мы могли бы заработать себе на питание, но чтобы скопить что-то для оставшихся в родных местах — об этом и думать было нечего. К тому же, вдоль всей великой Сибирской железнодорожный магистрали свирепствовал тиф, оставленный еще бежавшей колчаковской армией. Им сразу заболели ослабленные долгой голодухой отец. Петр и бабушка Лида. Вскоре я остался один. Решил во что бы то ни стало вернуться обратно. Как тогда не заболел, как смог выбраться из Сибири — до сих пор не могу понять.

Вот так вместо радости я привез матери еще одно горе-весть о смерти отца, брита и бабушки. Это было уже весной тысяча девятьсот двадцать второго года. Приближалась пора сева. Но что сеять — у семьи ни зернышка, нет даже картошки для огороди, Однако так вот сидеть, сложа руки, ни мать, и» я не могли. У меня ведь еще были младшие брат и сестра, нельзя допустить, чтобы они отправились на сильно разросшееся кладбище. Надо было что-то предпринимать.

Однажды вечером к нам зашли несколько соседских мужиков. Накурились злого самосада, поговорили о том, о сем и, как бы между прочим, поделились своим намерением съездить в Костромскую губернию, где, как передавали, есть возможность купить или заработать немного картошки. Не прямо, а намеками предложили матери составить им компанию: чем артель больше, тем лучше. Целую ночь мы прикидывали с матерью и так и сяк. Выходило одно — надо ехать, а чтобы скопить кое-какие деньжонки — продать оставшиеся пожитки.

Через несколько дней мы тронулись в путь. Мужики купили железнодорожные билеты, а для меня посчитали его приобретение излишней роскошью.

Нелегким было это длинное по тогдашним временам и долгое «путешествие». Однако я привез около сорока пудов картофеля, которого хватило до нового урожая.

Голод между тем постепенно ослаб, полегчало. Конечно, в этом огромную роль сыграло наше рабоче-крестьянское государство, которое из своих скудных резервов выделяло голодающим губерниям семенное зерно, картофель, помогало чем могло. Сельское хозяйство начало подниматься. Наша семья отстроила дом и хозяйственные постройки, засеяла земельный клин.

Я теперь трудился уже наравне со взрослыми мужиками: работал серпом, литовкой, пахал сохой, клал клади, таскал мешки и солому на токах, в лесу заготовлял дрова. Был я подростком рослым, не по годам сильным и выносливым. Видимо, сказывалась ранняя трудовая физическая закалка.

Но жилось все еще трудно. Нехватки и недостатки подпирали со всех сторон. Поэтому приходилось браться за всякое дело. Бывало, закончится страда, придут долгие зимние вечера — мать с сестрой садятся за прялки, а я брал несложный инструмент и, как умел, подшивал старые растасканные валенки соседей и соседок. Но однажды решил еще раз попытать счастья.

Несколько наших деревенских побывали на Урале, привезли кое-какие деньги и сказали, что там можно подзаработать. К зиме 1926 года я тоже двинулся туда: в одном леспромхозе устроился лесорубом, потом работал на железнодорожной станции грузчиком древесного угля, который выжигали в том же леспромхозе для нужд восстанавливаемых старых уральских металлургических заводов. Тогда у меня зародилась мечта; стану я паровозным машинистом и вот так же буду махать рукой, проносясь мимо станций, полной грудью хватать воздух на дальних перегонах, чувствовать себя свободным, как птица. В крайнем случае, думал я, попрошусь на паровоз кочегаром, буду подбрасывать в топку дрова, шуровать, чтобы дым из трубы тянулся вдоль всего состава и рассеивался где-нибудь среди тайги или таял, как туман, над осенними опустевшими полями.

Но жизнь повернулась по-другому. Думал проработать на Урале одну зиму, а провел там три года, Младшие в семье — два брата и сестра-к тому времени уже подросли; я помогал матери частью своего заработка, и она была довольна. Отсюда, из леспромхоза в двадцать девятом году я ушел на действительную службу в армию, которая стала для меня настоящей школой в полном смысле этого слова. Вначале я был рядовым, затем учился в полковой школе, стал командиром отделения. Армия привила мне огромную тягу к знаниям, и после демобилизации я уехал в Ижевск, поступил на машиностроительный завод, стал заниматься в механико-металлургическом вечернем техникуме (был тогда такой). Думал стать инженером.

Но однажды в 1933 году вызвали к директору техникума. В кабинете сидели два незнакомых товарища. Беседа оказалась короткой. Они спросили:

— Действительную отслужил?

— Да. Последнее время был командиром отделения.

— Член партии?

— Да. Приняли в армии.

— Что вы думаете о том, чтобы поехать в авиационное училище. Вы — рабочий, член партии. Авиация наша быстро развивается. Какое ваше мнение?

Я поначалу растерялся: очень уж это было неожиданно. Но потом ответил:

— Если надо, то согласен.

Вот так вскоре я и оказался курсантом Оренбургского авиационного училища, с этого и началась моя летная жизнь, которая не прерывалась тринадцать лет.

* * *

После училища служил в Новочеркасске. Правда, летал слабо: не клеилось с техникой пилотирования, поэтому попал в особый тренировочный отряд. Да и откуда можно было стать сильным летчиком, если за год мы налетали всего 20–30 часов. Но я твердо верил, что в конце концов научусь летать, по крайней мере, не хуже других.

Правда, дело чуть-чуть не повернулось по-другому: мне предложили пойти учиться в военно-политическое училище в Ленинград. Моя кандидатура была одобрена, уже заполнено личное дело и подготовлена вся необходимая документация, и вот состоялась окончательная беседа с представителем политуправления. —

А какое ваше личное желание, товарищ Девятьяров? — спросил он.

Подумав, ответил:

— Мне хотелось бы по командной линии, но если надо, то согласен заняться политической работой.

— Вы недооцениваете партийно-политическую работу. Отложим пока ваше личное дело.

Так на этом все закончилось. Меня вскоре направили летчиком в тяжелый бомбардировочный полк.

В апреле 1940 года меня с двумя товарищами откомандировали инструктором в школу пилотов. За год, ведя курс по сокращенной программе, я выпустил группу, обучая курсантов полетам на самолетах По-2 и Р-5. Тут уж пришлось полетать! Только посадок сделал 1237, а в воздухе пробыл более 280i часов.

После расформирования школы осенью 1940 года меня назначили командиром корабля ТВ-3 в школу стрелков-бомбардиров.

Здесь меня и застала Великая Отечественная война. Конечно, мы все думали, что нас, опытных летчиков, немедленно направят на запад, на фронт и мы будем бить ненавистного врага, бомбить его войске, взрывать штабы и склады, а если разрешат, то побываем И в небе над фашистской Германией. По «место итого школу эвакуировали на Урал и там слили с училищем штурманов. Меня назначили командиром отряда, в котором было около 150 курсантов и 10 человек летного состава. Мы готовили летчиков для ночных бомбардировочных полков, которые защищали Москву.

Однажды (это было зимой 1942 годи) мне и летчику Бондаренко (он являлся старшим) приказали на двух самолетах Р-5 перебросить во вновь организованные авиационные мастерские эмалит, который необходим для ремонта самолетов. Но когда мы сели на конечном аэродроме, я заметил, что на моей машине лопнула откачивающая масляная трубка, масло лилось. Процедура ее ремонта была довольно сложной: надо было снять трубку, слить воду, чтобы не заморозить мотор и радиатор, а после того, как трубку запаяли — привезти горячую воду, залить ее и только тогда запустить мотор. В общем понадобилось для всего этого около двух часов. Бондаренко ждать не стал, улетел обратно. Без меня он улетел с промежуточного аэродрома, куда я добрался к ночи и где переночевал. А утром вручили телеграмму, которой начальник штаба запретил дальнейший полет до особого распоряжения.

Оказывается, Бондаренко улетел к месту назначения вопреки запрещению метеостанции, попал в сильнейший снегопад, сделал вынужденную посадку, угодив в каменноугольный карьер. Конечно, самолет оказался сильно поврежденным. И это в то время, когда мы считали каждую машину больше чем на вес золота. Вполне понятно, что Бондаренко больше не поднимался в воздух.

В нашем летном деле нет мелочей, каждая небрежность влечет за собой порой трагические последствия;

И хорошо бы только для себя. Но неряшливость, неумение сосредоточиться, недисциплинированность ведут часто и к гибели товарища. Это особенно мы ощутили позднее, во фронтовой обстановке.

Боевым курсом

Шел второй год Отечественной войны. Мы перетерпели горечь лета сорок первого, когда фашистская авиация безнаказанно хозяйничала в воздухе, расстреливала с бреющего полета колхозные обозы, уходившие на восток, эшелоны с заводскими грузами и санитарные поезда, когда на приграничных аэродромах мы потеряли значительную часть своих боевых машин, когда над отступающими частями Красной Армии днем и ночью висели эти стервятники — «юнкерсы», «мессершмитты», «фокке-вульфы».

Потом наступил декабрь, и голос Левитана торжественно и строго сообщил о московском сражении, об отступлении фашистской армии, о ее первом крупном поражении во второй мировой войне, ко трое стало предвестником краха «тысячелетнего» рейха Гитлера.

Мы задыхались от горечи и гнева, когда летом сорок второго года запылали донские станицы, приволжские поселки и города, на кавказских хребтах появились гитлеровские автоматчики. Сталинград! Хотелось ежеминутно, каждый час, знать, что там происходит, как сражаются наши герои, но Совинформбюро давало скудную ежедневную порцию новостей, которые обсуждали со всех концов и строили свои «гениальные» планы разгрома захватчиков.

Это не только мое мнение, но на этом сходятся пес, кто занимается историей Великой Отечественной войны, — ее очевидцы, историографы, что зима 1941 года, когда развернулась битва под Москвой, и осень 1942 года, когда фашисты прорвались к Сталинграду, Орлово-Курская операция, явились решающими моментами, поворотными пунктами не только событий на советско-германском фронте, но и всего хода второй мировой войны.

Недалеко от нашего тылового аэродрома проходила линия железной дороги и, поднявшись в небо с очередным курсантом, я видел, как один за другим стремительно мчались на запад эшелоны с уральскими танками и пушками, сибирской пехотой. Тихо катились навстречу им скорбные санитарные поезда, стучали на стыках составы с металлическим ломом войны — искоряженные огнем, бомбами и снарядами танки, обшивки самолетов, стволы и лафеты пушек — все, что можно было отправить в жадное горло мартенов, переплавить на сталь и снова воплотить в грозное оружие войны.

Сталинград вверг в траур всю фашистскую Германию, заставил думать сателлитов Гитлера, оглядываться и прикидывать, как бы не угодить на виселицу вместе с «бесноватым». Красная Армия уверенно шла на запад.

А мы все летали в безоблачном небе над полигонами далекого тылового авиационного училища, бомбили макеты танков, огневые позиции «вражеской» артиллерии, учили курсантов отбивать атаки истребителей «противника».

У меня были все данные, чтобы попасть в действующую армию: опыт пилота, навыки работать с людьми, наконец, желание сражаться. Верил, что на фронте не спасую, смогу воевать не хуже, а, может, даже лучше некоторых других. Но, как и многим товарищам, командование отвечало: «Вы нужны здесь, в тылу, чтобы готовить резервы для фронта».

Более того, нас самих учили. Это было правильно, мы понимали, однако подобная ситуация не совпадала с нашими желаниями. Так, в августе 1942 года я попал вместо фронта на высшие тактические курсы усовершенствования командиров авиационных эскадрилий. На мандатной комиссии задали вопрос:

— Не желаете ли переучиться на пикирующем бомбардировщике Пе-2?

Я уверенно ответил:

— Нет. Хочу быть штурмовиком.

Еще в июле 1941 года я впервые увидел самолет — штурмовик «Ильюшин-2», или просто «Ил-2», и с тех пор был покорен его грозной боевой мощью. «Летающий танк» — так называли его не только советские солдаты, но и фашистское командование. Немецкие солдаты и офицеры дали ему еще одно название-»Черная смерть». Штурмовик имел мощную броневую защиту: две 20–37-миллиметровые пушки, два пулемета, восемь реактивных снарядов и до шестисот килограммов бомб, крупнокалиберный пулемет у стрелка.

Мандатная комиссия согласилась со мной, а я никогда не раскаивался в своем выборе, совершив ведущим на «Иле» 91 боевой вылет.

После курсов меня вместе с однокашником еще по авиационному училищу Федей Дигелевым наконец-то направили в действующую армию на Cтепной фронт.

За окнами и дверями уходили назад телеграфные столбы, и ни одного огонька не было видно в ближайших деревнях, на станциях. Не так уж далеко проходила линия фронта, и в ночном небе то и дело слышался прерывистый, ноющий гул моторов фашистских бомбардировщиков. Тогда в вагоне затихали, прислушивались к нему, а когда самолеты проходили дальше, разговоры возобновлялись.

— Третий раз возвращаюсь на фронт, басил кто-то из ближнего угла,-но все равно дойду до Берлина. Они меня, гады, не сломят.

— Да не курите вы, мужики, — просил женский голос. В вагоне в самом деле нечем было дышать. Даже открытая дверь теплушки не могла вытянуть махорочный чад.

— Ничего, молодушка, дым да спирт человеку не вредят. Говорят, проспиртованный век лежит в могиле, а потом достают его как живого, в целости и сохранности.

Бас продолжал:

— Даже пуля в лоб попала, а он все бежит — флягу спирта выпил. Фашисты, они всегда так: насосутся, а потом прут.

— Ох, когда же все это кончится.

Молодой задиристый голос отозвался на ее причитание:

— Вот мы приедем, сразу дадим фрицам. Бас усмехнулся:

— В штаны не наклади.

— Помолчи, батя. Залез в угол и помалкивай. Ты, наверное, и на передовой больше в обозе отлеживался.

Батя-бас ответил не сразу:

— Сосунок ты. Не видел еще, как кишки свои на кулак наматывают, вот и блеешь, словно овца, — ни толку, ни разума. Нам, как я понимаю, воевать еще долго. Фрицы, они пока еще сильны. А сосунок этот тоже, наверное, научится от мин прятаться, если, дай бог, минует его пуля.

Мы с Дигелевым больше стояли у дверей: все-таки так было свежее. Но разговоры вязли в ушах. Мы понимали, более того, были на стороне молодого задиры — как так, чтобы мы, приехав на фронт, не добились перелома всей войны — у нас техника, умение и мы, конечно, заставим фашистов или сдаваться, или удирать. Но, с другой стороны, мы верили и басистому солдату — война еще продлится немало, много придется пролить крови, чтобы прорваться в небо Берлина. Но так свежи были в памяти результаты Курской битвы, когда фашисты оставили на ржаных полях русской земли тысячи танков, усеяли их своим» трупами, вспороли остатками самолетов со свастикой. Наконец, наши войска, начав наступление северо-западнее Белгорода, освободили Харьков. Еще в Москве мы наблюдали артиллерийский салют в честь освобождения второй столицы нашей Украины. Так было завершено крупнейшее сражение Великой Отечественной воины, и ходе которого была разгромлена главная группировка фашистов.

В разговорах и думах, в негодовании но поводу частых остановок мы добрались до Старого Оскола. Там не повезло. Оказалось, что наша часть перебазировалась под Харьков и добираться туда надо попутными автомашинами. Но первая машина провезла совсем немного, ушла в сторону от нашего маршрута. В селе заночевали, а утром все-таки поймали попутную «полуторку». Правда, она была перегружена ящиками с минами, но шофер все же согласился взять нас,

— Откуда катишь? — спросили его. Молодой разбитной шофер, глаза которого покраснели от бессонницы и напряжения, ответил:

— Из-под Воронежа. Ночью выехали. Отмахали шестьсот километров.

— Под Харьков?

— Ага. Ну, лезьте, товарищи командиры, в кузов. Если ничего не случится, то доставим нас до места.

Но мы задержались. Рядом ocтановились несколько автомашин, идущих со стороны фронта. У головной собрались офицеры, в основном женщины, из кабин вылезли шоферы, чтобы размять ноги, появились медицинские сестры, кто с котелком, кто с флягами устремились к ближайшему колодцу. К нашему водителю подошел шофер, попросил:

— Земляк, нет ли закурить. Со вчерашнего дня мучаюсь.

Прикурив самокрутку, он глубоко и с удовольствием затянулся раз, другой.

— Ну, кажется, полегчало. Без курева нам, шоферам, никак нельзя — того и гляди заснешь за баранкой.

Повылезали и некоторые ходячие раненые, тоже задымили махоркой. Они были еще возбуждены недавними боями, говорили громко, перебивая друг друга. Фронт был близко. Так я впервые встретился с ранеными.

Раньше мы видели их только с высоты, когда проходили под крыльями санитарные поезда. Теперь они встали воочию: у одного перебинтована голова, у второго — рука, которую он поддерживал, как самую драгоценную ношу, третий опирался на самодельный костыль, болезненно морщась, неловко ступая. А в машинах лежали забинтованные по всему туловищу, хрипящие, спеленатые, словно куклы.

Наверное, да, конечно, их не упоминали в победных реляциях, а они сами, своей кровью, подчас жизнью, добывали эту победу не на всем фронте, а у «незнакомого поселка, у безымянной высоты». Но из их подвига складывался общий подвиг народа, из успеха на этой высоте — наша общая большая Победа.

Об этом думалось, когда мы стояли возле остановившихся машин с ранеными.

27 августа мы, наконец-то, добрались до места назначения. Начальник отдела кадров 1-го штурмового авиационного корпуса в тот же день под вечер представил нас командиру корпуса В. Г. Рязанову. Тот только что прилетел с передовой, но успел пообедать, когда мы пришли в штаб-квартиру. Генерал сидел без кителя, в одной сорочке, наслаждаясь коротким отдыхом. Это придало разговору несколько неофициальный характер. Узнав, что мы прибыли с высших тактических курсов усовершенствования командиров эскадрилий, он удовлетворенно завершил беседу:

— Это хорошо. Значит, вы с опытом летной работы. Назначим вас командирами эскадрилий. Давайте входите в строй. Время сейчас благоприятное: истребительная авиация врага противодействует незначительно, зенитная оборона тоже не так уж сильна. Действуйте.

Вестовой из штаба довел меня до полуразрушенного дома, в котором сохранилась одна комната. Здесь я и должен был переночевать.

Немного прибравшись, устроив что-то вроде постели, вышел на улицу, чтобы осмотреться, познакомиться с обстановкой, да и просто подышать прохладным вечерним воздухом. У соседнего большого лд.-шия, также сильно побитого, толпились летчики, механики, мотористы, солдаты аэродромной службы и довольно много местных жителей, главным образом пожилых женщин. А из окон лился мощный и очень знакомый бас:

Вдоль по Питерской,

По Тверской — Ямской...

Подошел ближе. «Ну, конечно же, пост Максим Дормидонтович Михайлов! Как не узнал сразу!» Какой-то летчик объяснил, что идет концерт московских артистов, уже пел Семен Иванович Козловский, выступали другие члены фронтовой бригады. Я попробовал проникнуть в этот необычный «концертный зал», но, увы, он оказался настолько переполненным, что пришлось остаться на улице.

Уже стояла звездная украинская ночь, теплая и относительно тихая. Ее тишину порой нарушал недалекий стрекот авиационных моторов-это наши «кукурузники» — самолеты У-2, или По-2 — улетали на боевое задание, да с далекой высоты иногда доносился протяжный и тяжелый рев немецких бомбардировщиков «хейнкелей», пробиравшихся в тылы советских войск.

Утром проснулся, едва проклюнулось солнце, и сразу отправился на аэродром. Там жизнь уже кипела. У стоянок «Ильюшиных» копошились механики, оружейники, ревели на все голоса моторы, по взлетному полю один за другим промчались два «Ила» и в мгновение растаяли в сумерке рассвета-ушли в разведку. Со стороны фронта отчетливо слышались орудийные раскаты — передовая находилась совсем рядом: даже отсюда, с аэродрома, можно было наблюдать, как наши самолеты заходили на цель.

Нас, вновь прибывших, снова учили — дали по нескольку тренировочных вылетов.

Но вот настал день 3 сентября. Получили приказ: группе из двенадцати «Илов» под прикрытием шести истребителей «Як-1» атаковать станцию Борки. Ведущим группы назначили П.С. Сазанова, меня — его заместителем.

Мы с Павлом Сергеевичем Сазановым были старыми знакомыми: вместе учились еще в авиационном училище на заре своей летной жизни, потом на высших тактических курсах усовершенствования командиров' эскадрилий. Правда, он учился в другой группе и окончил курсы на несколько месяцев раньше меня. Теперь он был помощником командира полка по воздушно-стрелковой службе.

Волновался очень: как никак, а предстоял первый вылет. Именно боевой — не для отработки фигур высшего пилотажа, не на штурмовку макетов, выставленных на учебном полигоне. Нас мог встретить мощный и действенный огонь зенитной артиллерии, могли перехватить вражеские истребители, наконец, кто-то из молодых летчиков мог оторваться от группы и ударить бомбами, снарядами, пулеметными очередями по своим-по пехоте, артиллерии, танкам. Все это так ясно вставало перед глазами, что не помню, как добежал до машины. Рядом оказался Павел:

— Все в порядке, Александр. Все будет в порядке. Волнение почти прошло, когда оказался на привычном месте и взялся за штурвал.

К цели подходили на высоте 1200'-1300 метров.

Земля почти не просматривалась: на ней полыхали пожары и дым ватным одеялом укрывал ее от взоров штурмовиков. Но и немецкие зенитчики не видели нас, могли ориентироваться только по звуку моторов. Я недоумевал: «Как можно при такой видимости, а точнее невидимости, отыскать цель».

Один за другим «Ильюшины» устремились и пикирование, открыв одновременно огонь из пушек и пулеметов. Где-то на высоте 600 метров я сбросил бомбы и тут же почувствовал, как вздрогнула машина. «Подбит!» — молнией пронеслась мысль. Покачал крыльями и по радио передал:

— Товарищ ведущий. Я, кажется, подбит. На второй заход идти не могу.

— Доберешься до дома?

— Попробую.

— Дуй!

Мы твердо знали, что если повреждены шасси самолета, то ни в коем случае нельзя занимать летную полосу, а надо садить машину на брюхо где-нибудь рядом с аэродромом. Поэтому, подлетая к «дому», несколько раз проверил как выпускаются и убираются шасси и только после этого пошел на посадку.

Зенитный снаряд попал в левую часть центроплана: в нем зияла дыра примерно в квадратный метр.

Летчики, находившиеся на аэродроме, расспрашивали о бое, поздравляли с боевым крещением, говорили:

— Теперь ты на боевом курсе.

Земля под крылом

На том, своем первом, фронтовом аэродроме я встретил еще одного знакомого. Это был Владимир Петрович Шундриков — подполковник, заместитель командира штурмовой авиационной дивизии. Встреча оказалась довольно холодной — перекинулись парой ничего не значащих фраз и разошлись. «Ну, что же, — подумал я с некоторой обидой, — и такое бывает. Он большой командир и не всегда есть возможность потолковать с человеком, которого и знал-то раньше мельком. Так — шапочное знакомство».

Однако дело было, оказывается, совсем в другом. В 1936 году он командовал отрядом легкобомбардировочной бригады, а я только что прибыл из авиационного училища. Он и вводил недавнего курсанта в строй. У того же никак не ладилось с техникой пилотирования: то одно не так, то другое с ошибкой. Сколько ни бился командир, курсант оставался слабым летчиком. Это и вспомнил Владимир Петрович, увидя меня на аэродроме. Позднее, уже где-то в конце войны, он сказал в откровенном разговоре:

— Помнишь, обстановка была довольно напряженная, в частях не хватало людей или присылали таких, которых надо было еще учить да учить. Когда увидел тебя, подумал: «Опять «слабака» прислали, помучаешься с ним». Вот как можно ошибиться в человеке.

Итак, приказом командования меня назначили, командиром второй эскадрильи Киевского 66-го штурмового авиационного полка. Уже в первые дни я познакомился со всеми летчиками эскадрильи. По-моему, самым опытным из них был москвич Александр Овчинников. Спокойный, уравновешенный, он умел влиять на людей, которые иной раз горячились или впадали в панику, хорошо ориентировался на местности, боевую обстановку схватывал быстро и точно. Почти год он являлся заместителем комэска и я всегда был уверен, что он не подведет ни в каком случае.

Выделялся в эскадрильи также Евгений Бураков, которого поставили командиром звена. В некоторых боевых вылетах ему приходилось исполнять роль заместителя командира группы. Запомнились также Алексей Смирнов, Владимир Жигунов, Георгий Мушников, Николай Бойченко, старший техник лейтенант Трусов. Ни разу не подвел меня воздушный стрелок Сленко — коренастый здоровяга, энергичный и напористый; он выполнил более 50 6боевых вылетов и погиб в сентябре 1944 года под Сандомиром во время боевого вылета с командиром дивизии.

Моим первым наставником во фронтовых условиях стал штурман полка Николай Миронович Горобинский. С ним мы выполнили несколько полетов строем, он проэкзаменовал меня по знанию района полетов, инструкций и правил восстановления ориентировки.

Совпало так, что одновременно со мной с курсов усовершенствования командиров полков в дивизию прибыл Макаренко, и его направили командовать нашим полком. Я его знал по прежней армейской службе, и мы встретились как добрые знакомые.

До этого полком командовал Лавриненко. Я его уже не застал.

Назначение Макаренко в полк произошло после одного трагического случая.

Однажды полк получил боевой приказ: группой из восемнадцати «Илов» нанести штурмовой удар по резервам противника, состоящим из мототанковой группировки, в районе одного населенного пункта. Группу прикрывали десять истребителей «Як-1». Ведущим вылетел сам Лавриненко. Не разобравшись как следует в навигационной обстановке, не сориентировавшись, он не смог вывести группу на цель. «Ильюшиных» перехватили «мессершмитты». Они отсекли «Яки» и, воспользовавшись замешательством ведущего, отдельных летчиков, расстроили боевой порядок штурмовиков, начали атаковать их поодиночке. В итоге группа потеряла четырнадцать машин. Был сбит и сам Лавриненко.

Заместителем командира полка по политической части был майор Константинов, начальником штаба — ветеран полка Спащанский, инженером полка — Котилевский, начальником связи — Макеев.

Служили в полку более десяти девушек. Они работали в спецслужбах, устанавливали часы, воздушные баллоны, занимались укладкой и переукладкой парашютов, работали на наземных радио — и телефонных станциях. Надо сказать, что трудились они самоотверженно, не жалея себя, и летчики, весь полк относились к ним с большим уважением. Конечно, среди них попадались две-три такие, которые жили по принципу «война все спишет». Как говорится, в семье не без урода.

Мы близко сошлись с командиром первой эскадрильи Николаем Евсюковым. Он привлекал к себе цельностью натуры, устремленностью во всех делах, твердостью характера.

Конечно, летчики, воздушные стрелки, техники и другие не сразу признали нового командира эскадрильи. В ответ на мои отдельные требования иные ворчали: «Ну, и что из того, что имеет большой опыт летной работы. Так ведь это в школе, в училище, а не па фронте. Посмотрим, каким командиром он будет в бою, а на земле каждый командовать умеет».

В одно утро, ожидая приказа о вылете, все летчики эскадрильи устроились на пожухлой траве аэродрома, вели неторопливый разговор обо псом и ни о чем.

Кто-то спросил:

— Товарищ командир, а вы сами откуда родим?

— Из Удмуртии. Слышали о такой?

— Из Удмуртии...

Раздался оглушительный смех. Я растерялся; никак не ожидал, что мой ответ вызовет такую бурю восторга.

— Так мы же земляки! — раздались восклицания. — Конечно, земляки! Да еще какие!

— Товарищ командир, а может, вы и в Ижевске были?

— Был. И работал там, на машзаводе, учился в техникуме.

И снова хохот покрыл мои слова. Глядя на мое недоумевающее лицо, Александр Овчинников поднял руку, требуя тишины:

— Александр Андреевич, ведь многие из нас были недалеко от Ижевска в запасном авиационном полку, там переучивались на «Илах». Да и в полку таких много.

Наперебой начали вспоминать о далекой Удмуртии, о том, как жили в землянках на аэродроме, как по ночам ходили на колхозное поле, чтобы надергать репы или нарвать огурцов.

Не знаю, кто и по какому поводу (наверное, в связи с возрастом — как-никак, а мне было уже тридцать шесть и многие годились в сыновья) назвал меня Батей. Сперва так звали в эскадрильи, а потом и во всем полку до самого конца службы. Даже сейчас нет-нет да в переписке снова появляется это слово:

— Батя сказал...

— Батя приказал...

14 сентября я получил задание: группой из двенадцати «Илов» вылететь в район юго-западнее Харькова, где-то там, у Новой Бодолаги, находились резервы гитлеровцев. Моим заместителем полетел Александр Овчинников. Взлет и сбор группы прошли нормально. Легли на курс. Вскоре под нами проплыл недавно освобожденный Харьков. И вот, не долетая шести — восьми километров до линии фронта на высоте восемьсот-девятьсот метров, у моей машины внезапно обрезал, отказал мотор. Я начал терять высоту.

— Овчинников! — вызвал по радио своего заместителя. — У меня отказал мотор. Выходи вперед, веди группу на задание! Иду на вынужденную посадку.

Со снижением развернулся левым разворотом в нашу сторону. Самолет Овчинникова, выйдя из второй, задней шестерки штурмовиков, занял мое место во главе группы. Я же выбирал место, где можно было сесть, не повредив машины. Вот впереди показалось поле, по которому тут и там были разбросаны копны убранного хлеба, а немного в стороне раскинулось довольно большое село. «Место подходящее, — подумал я. — Копны для «Ила» — не помеха». Одно тревожило не успел сбросить бомбы: если посадка окажется неудачной они могут взорваться, могут рвануть и реактивные снаряды (эресы). Осторожно, еще раз проверив, убраны ли шасси, спланировал на посадку и облегченно издохнул, когда самолет, вспоров брюхом длинную полосу жнивья, замер на месте. Бомбы не только не взорвались, но ни одна даже не сорвалась. Лишь один реактивный снаряд под левой плоскостью cлетел с направляющей рейки, однако его ветрянка не успела свернуться и он не встал на боевой взвод.

Мы с Саленко вылезли из машины, осмотрели ее со всех сторон — видимых повреждений не было

— Надо идти в село, — сказал я. — Авось телефон там есть, удастся сообщить на аэродром о посадке.

-Вряд ли, — усомнился стрелок, — район недавно только освобожден.

Он оказался прав. Никакой связи в полупустом селе и в помине не было. Решили заночевать в одной из хат, а утром, оставив Саленко у самолета, поймал попутную автомашину: шофер, на счастье, ехал почти до самого нашего аэродрома.

Через два часа мы уже были в Мерефе — крупном, железнодорожном узле под Харьковом, полностью разрушенном гитлеровцами. Отступая, они рвали железнодорожное полотно и делали это по-немецки методически и, можно сказать, аккуратно: на стыке рельсов прикрепляли пирокселиновую шашку и взрывали, в результате концы обоих рельсов обрывались примерно на полметра.

Проехали Харьков. Город стоял в развалинах и пепелищах, все мосты были взорваны, их обнаженная исковерканная арматура скрежетала под порывами ветра, улицы были завалены остатками зданий, взорванных фашистами. В центре города увидели необыкновенный рынок: стояло несколько ларьков и в них какие-то подозрительного вида личности торговали столь же подозрительными самодельными пряниками, леденцами, пивом и разным барахлом. Решили взять бутылку пива, но оно оказалось такой бурдой, что даже при всей нашей жажде пить его было невозможно.

К вечеру я добрался до аэродрома и доложил командованию о случившемся. На другой день вместе с техником мы уже были на месте вынужденной посадки, а 17 сентября снова вылетел на боевое задание, правда, на другом самолете.

День выдался на славу: видимость прекрасная, в небе — ни облачка. Конечно, в такую погоду подойти к , цели незаметно не было никакой возможности. Цель же была приличная: по данным воздушной разведки, по шоссейной дороге Красноград — Полтава отступали большие колонны оккупантов. Моей группе из двенадцати «Ильюшиных» под прикрытием десяти истребителей необходимо было войти на участок Красноград — Карловка (это примерно на протяжении сорока километров) и нанести штурмовой удар по живой силе, танкам, бронетранспортерам и автотранспорту.

Моим заместителем в этот раз летел командир первой эскадрильи Николай Евсюков.

Конечно, можно было зайти в хвост отступающих фашистов и начать штурмовку сразу от Краснограда. Но тогда впереди идущие гитлеровцы могли уйти из-под удара. Поэтому я, не долетая десяти — двенадцати километров до, города увел штурмовики и истребители от дороги и, не выпуская немцев из виду, внимательно просматривал цель, на высоте тысяча двести-тысяча триста метров прошел вдоль шоссе до самой Карловки.

Фашистам, видимо, и в голову не приходило, что краснозвездные самолеты летящие в стороне, могут развернуться и ударить по ним. Во всяком случае, среди отступающих не наблюдалось какой-либо особой тревоги, они двигались, в том же порядке и тем же темпом, не рассредоточиваясь и не предпринимая чего-нибудь в защиту от воздушного налета. Нам только это и было нужно.

Вот и Карловка. Вслед за мной вся группа развернулась. Теперь под нами была шоссейная дорога, плотно забитая фашистскими войсками. Отдаю команду:

— Атакуем!

Первая цель — мост через реку. Пикируем. На мост сыплются наши бомбы. Теперь наша высота десять-пятнадцать метров. Трассы снарядов, пулеметные очереди врезаются в кишащую массу фашистов. Сзади штурмовиков рвутся осколочные бомбы и реактивные снаряды. Первый заход окончен. Набираем высоту, облюбовываем цель и снова атакуем.

По основной дороге, только на запад, движутся в три ряда танки, бронемашины, транспортеры, автомобили; по обочине катятся повозки, тут же шагает пехота. Местами отступающие занимают полосу шириной в сорок-пятьдесят метров. Среди немецких повозок видны крестьянские телеги, брички, тачанки-вместе с фашистами бегут их прислужники — старосты, полицаи и прочая нечисть.

Новый заход. Фашисты в неописуемой панике, они даже не думают обороняться. Из горящих автомашин выпрыгивают автоматчики и тут же валятся на землю, скошенные нашими пулеметными очередями, пораженные осколками бомб. Танки, бронетранспортеры, чтобы вырваться из этого ада, кидаются вперед, в стороны, давят свою пехоту, подминают под себя грузовики и повозки, еще больше усиливая панику. Взбесившиеся лошади кидаются на людей и те падают под их копытами. Врагам укрыться негде-местность голая, открытая, как стол.

Так мы прошли сорок километров, беспрерывно атакуя, громя фашистских захватчиков.

Я успел сообщить на аэродром, что по шоссе движется до тысячи немецких автомашин, танков, транспортеров и несколько десятков тысяч солдат и офицеров. Когда мы отштурмовали, навстречу нам летела уже вторая группа «Ильюшиных», которая продолжала начатое побоище. Всего над шоссе в тот день побывало двенадцать групп штурмовиков. Иными словами, через каждые двадцать-тридцать минут на фашистов вновь и вновь падали наши бомбы, их косили пулеметы, уничтожали снаряды.

Через несколько дней, когда этот район был освобожден, начальник штаба полка Спащанский сообщил:

— Наши штурмовики на участке дороги Красноград — Карловка подбили, взорвали и сожгли более шестисот автомашин, танков и таранспортеров. Фашисты оставили там несколько тысяч солдат и офицеров убитыми и ранеными.

Днепр

Когда я еще был на высших курсах усовершенствования командиров эскадрилий, мы пели, на мой взгляд, замечательную песню «Ой, Днепро, Днепро…» И там были такие слова:

Ой, Днепро, Днепре! Славный день настал, Мы идем вперед И увидимся вновь с; тобой...

Но еще раньше вспомнились гоголевские слова о том, что велик и могуч Днепр в тихую погоду. Едва ли долетит до его середины птица.

Но не было на Днепре осенью 1943 гада ни птиц, ни тишины. Грозы другие раздавались над кручами его берегов, и кипел Днепр не от грозные молний, а от мощных залпов советской артиллерии, бомбовых ударов краснозвездной авиации, пенился, прошитый плотными струями пулеметных очередей. Фашисты пытались во что бы то ни стало закрепиться на этом рубеже. У них был высокий, почти скалистый берег, наши войска наступали по низменности, каждое их передвижение можно было наблюдать как на ладони. Единственным средством сбить фашистов с правого берега Днепра оставалась внезапность, какие-то ошеломляющие дейстия, которых фашисты не могли ожидать.

Но чтобы их нанести, требовалось знать, хотя бы приблизительно, а что же скрывается за рекой, какие войска, что построено из укреплений, откуда и какими силами наносить удар. Сведения поступали очень скудные. Вернее, они вообще являлись относительными.

26 сентября мы сидели на командном пункте полка.

— Можешь прорваться вот сюда? — спрашивал начальник штаба.

— Прорвусь. ;

— А увидеть что-либо сможешь?

— Если не собьют.

— Сбитый ты мне не нужен. Ты должен побывать в районе Мишурин — Рог, выяснить там укрепленные участки, зенитные точки фашистов, какая там техника. Если собьют, лучше не возвращайся!

— Наверное, не вернусь.

— Ну, панихиду не служи. Давай, славянин. Нужно. Возвращайся живым, очень надо.

— Если командиру надо, то вернусь.

Первый вылет и второй ничего не дали. Только возвращаясь через реку, мы увидели, как по могучим волнам плыли к правому берегу бревенчатые плоты, рыбачьи лодки, самодельные паромы — наши войска с ходу устремились через великую украинскую реку, используя для этого все, что попадалось под руку, не дожидаясь подхода понтонных и тяжелых средств наведения мостов.

Однако фашисты скоро пришли в себя и подтянули

сюда фронтовые резервы, начали контратаковать наш десант, захвативший первые населенные пункты. Получилось так, что и они не смогли сбить десант — не хватило сил, и наши войска, измотанные, обессиленные длительным наступлением, не могли продвинуться вперед. После форсирования Днепра, действуя ограниченными силами ('не хватало аэродромов для перебазирования), наши штурмовики и бомбардировщики летали

на предельном радиусе.

Вскоре нашу дивизию перебросили к Днепру. Теперь мы находились примерно в сорока километрах от линии фронта. Буквально рядом тянулась дорога к днепровским переправам. По ней днем, особенно ночью, нескончаемым потоком двигались войска: саперы везли понтоны, лес для строительства мостов, артиллеристы подтягивали свои орудия, пехота занимала уготовленные ей рубежи, танки прятались в капониры. Все нацеливалось на Днепр, на плацдарм, захваченный на правобережье.

Но и фашисты не дремали. Над нашими переправами то и дело появлялись «юнкерсы-87», или «лапотники», как их прозвали фронтовики за то, что их шасси в полете не убирались и не по-нашему торчали в воздухе. Они находили волнами, бомбили переправы, саперов, работавших без устали днями и ночами. Особенно ожесточенно велись бои в районе города Кременчуга, где защищалась основная группировка фашистов, успевшая бежать за Днепр. По приказу Гитлера, который незадолго до этого побывал в штабе группы армий «Юг», фашистские войска попытались восстановить свою оборону в районе Кременчуга, Днепропетровска, Запорожья.

Требовалось, хотя бы приблизительно, выяснить силы противника, нанести удар по его скоплениям по дороге Кременчуг-Александрия. Была выделена группа из двенадцати «Ил-2» и шести «Як-1». Мне пришлось ее возглавить и вести на цель. «Контролером» летел заместитель командира дивизии В.П. Шундриков. Заместителем командира группы назначили Евгения Бу-ракова.

Погода выдалась ясная, видимость — отличная. Обсудили обстановку. Мнение оказалось единодушным: в районе Кременчуга находится большая группировка фашистов и, вполне естественно, при подходе к ней нас встретит сильный заградительный зенитный огонь; надо так сманеврировать, чтобы без потерь преодолеть его.

К Кременчугу подошли на высоте восемьсот метров, имея скорость двести пятьдесят-двести шестьдесят километров в час. Фашистские зенитчики «засекли» нас и подготовились встретить огнем на этой высоте при скорости триста пятьдесят километров, на которой, как правило, ходили «Ильюшины».

— Батя, — услышал я в шлемофоне. — Батя, набери высоту!

Это советовал Евгений Бураков. И почти одновременно крикнул ведущий истребителей:

— Девятьяров, увеличь скорость!

— Прекратить разговоры!-приказал я.-Делайте, как я.

Вот линия фронта. Я поднял группу на тысячу метров. Зенитные снаряды рвались впереди и ниже нас.» Ускользнув от первых залпов, увеличил скорость до пятисот километров одновременно снизившись до шестисот-семисот метров. Зенитчики снова промазали. Группа благополучно вышла на цель, сперва отбомбилась, потом на бреющем полете прочесала огнем пулеметов и пушек дорогу Кременчуг-Александрия. И тут произошел казус.

Наперерез нашему курсу слева выскочил немецкий самолет-корректировщик «Фокке-Вульф-189». Я дал по нему пару очередей из пушек и пулеметов. Но почти не прицеливаясь, так как, имея за собой группу, не мог развернуться за «фоккером».

— Девятьяров! — раздалось в шлемофоне. — Куда ты нас завел! — Это кричал ведущий истребителей. — Смотри, справа аэродром! Фрицы взлетают!

В самом деле, справа под нами вспыхивали зеленые и красивые ракеты, и по их сигналам с взлетного поля выскакивали фашистские истребители. Я развернулся влево, перешел на бреющий полет и так перескочил через Днепр. Когда сели на своем аэродроме, заместитель командира дивизии одобрил наш тактический маневр. А попозднее выяснилось, что в штабе просто «забыли» предупредить нас о наличии этого немецкого аэродрома. Но этого «фоккера2 наши истребители прикрытия все таки сбили.

Новый пролет. Группой из девяти «Илов» надо было отштурмовать населенный пункт Верховцево. Прошли от Пятихатки по железной дороге, построились в круг и сделали несколько заходов. Рядом находилась летная площадка, на которой стояли транспортные самолеты. Разбомбили и ее.

Обо всем этом доложил начальнику штаба полка. Но когда подошли к машинам, Владимир Жигунов, один из летчиков моей эскадрильи, сказал:

— А ведь ты, Батя, наврал.

Я даже остановился: никто и никогда из всех моих товарищей не смог бы сказать, что я сказал неправду.

— Наврал?!

— Да, Батя. Штурмовали-то мы не Верховцево, а Верхне-Днепровск.

— Так думаешь?

— Знаю.

Владимир отлично ориентировался на местности и не верить ему я не мог.

— Молчи. Надо все проверить.

Через день-два снова получил задание штурмовать Верховцево. Опять повторил старый маршрут: выйдя на Пятихатку пошел влево по линии железной дороги. Подо мной Верховцево. Как я тогда не заметил его, проскочил дальше? Хорошо одно — и в Верховцево и в Верхне-Днепровске в то время находились немцы. А если бы ударил по своим?! Нет ничего позорнее и страшнее для летчика, когда его бомбы поражают своих товарищей!

Это случилось 15 октября. Группа из восемнадцати «Ил-2» под моим командованием, которую прикрывали десять истребителей, разбомбила немецкие артиллерийские расчеты и минометные позиции в шести-семи километрах за Днепром, а затем, снизившись, начала расстреливать их реактивными снарядами, из пушек и пулеметов. Земля корчилась от бесчисленных бомбовых взрывов, пенилась от потока снарядов и пуль. Но и нам приходилось туго: фашисты вели бешеный зенитный огонь.

На третьем заходе, выводя машину из пикирования на высоте тридцати-сорока метров, вдруг ощутил на лице брызги бензина. Они врывались через боковую форточку. «Что случилось?» — сам себе задал вопрос, но по привычке, используя инерцию и мощность мотора, набрал высоту. В то же время слышу, как Саленко отстреливается из задней турельной установки. Включил бензиновые часы (счетчик бензина) на нижний бак, в который заливалось триста литров горючего (всего на «Ильюшине» имелись три бака, вместимостью в семьсот, литров). И, о ужас! Стрелка счетчика полетела по циферблату, как секундная стрелка на обычных часах. Все ясно: пробит нижний бензиновый бак, горючее выливается, в любую секунду самолет может вспыхнуть.

Стрелка счетчика между тем дошла до отметки «шестьдесят», вздрогнула и... остановилась. Новая загадка! Значит, в баке осталось шестьдесят литров горючего. Невозможно мало! Ведь мотор ежеминутно поглощает шесть литров. Хорошо, что я не вспыхнул, как факел. Однако только до аэродрома нужно лететь, по крайней мере, четырнадцать-пятнадцать минут. Значит, вынужденная посадка. Но куда? Развернуться вправо от передовой, в сторону противника, и там садиться, чтобы потом поджечь самолет, а самому скрываться у местного населения? Нет, это категорически не подходит! А руки уже сами разворачивают штурмовик влево, к Днепру. Правда, и здесь положение не ахти какое: за рекой в руках наших войск две деревеньки, которые за день переходят из рук в руки по нескольку раз. Так что при посадке как раз можешь угодить в руки фрицев. Посмотрел на высотомер — высота четыреста метров. Нет, садиться здесь, на правом берегу, не стану. Будь что будет: не дотяну до своего берега, откажет мотор, не получая горючего, плюхнусь в воду, буду добираться к левому берегу вплавь.

Передаю командование группой своему заместителю, а сам продолжаю лететь к Днепру. Под нами кромка правого берега. Никто не обращает внимания на одинокий самолет: зенитки по нему не бьют, истребителей противника не видно.

Я тяну, тяну «Ильюшина» туда, к своим, на левый берег. Шея устала от бесконечного вращения головой — вверх, вниз, налево, направо и снова-вверх, налево, вниз, направо.

Мне хотелось кричать от радости, когда мы перевалили через середину реки: теперь, даже если мотор остановится, я смогу спланировать к своим, на левый берег.

Огромная тяжесть во всем теле. Но мотор работает. Чувствую — из последних сил, но тянет. А садиться некуда. Под крыльями большое село. Разворачиваюсь влево вдоль Днепра и облегченно вздыхаю: под нами хутор и впереди большая полоса озими. Правда, вся она изрыта окопами, траншеями, воронками от снарядов и бомб, но ни времени, ни возможности иного выбора нет. Надо рисковать, тем более, что садиться буду на «живот» и это почти исключает вероятность перевернуться, заживо сгореть с самолетом. И еще одно несчастье: при вылете на задание отказал прибор скорости, вел группу, ориентируясь показаниями скорости по горизонту. Но идти на вынужденную, не зная своей скорости!

Все-таки посадил машину, правда, с плюхом, где-то примерно в километре от реки. Местность обстреливалась. Но, видимо, одинокий самолет не представлял для немцев важной цели и их мины не долетали до нас метров двести.

Пытаюсь связаться по радио с пролетающими над нами «Ильюшиными», но безрезультатно. Я отчетливо слышу их разговоры, да, наверное, и они меня слышат, но им не до меня. К тому же, не так просто увидеть одинокий штурмовик на зеленом поле.

Делать нечего, надо найти иной выход из создавшегося положения. Оставляю Саленко у самолета, а сам отправляюсь искать ближайший армейский штаб и очень скоро натыкаюсь на штаб 7-й гвардейской армии; доложил начальнику штаба о том, что видели на том берегу Днепра, и попросил помощи добраться до своего аэродрома. Тот внимательно выслушал, записал, что считал необходимым. На следующий день нас перебросили на родной аэродром. А примерно через педелю техники восстановили мой «Ил» и привезли на память «подарок» — 20-миллиметровый снаряд зенитной пушки «эрликон», который угодил в левую часть самолета, пробил броню и нижний бензобак. Два счастливых обстоятельства спасли тогда нас: снаряд оказался не зажигательным, а бронебойным и попал он не в дно бака, а на десять сантиметров выше, что сохранило часть бензина, на котором я и перетянул через Днепр.

Вскоре нашу штурмовую авиадивизию посадили за Днепром в районе Пятихатки.

Тогда до меня дошла скорбная весть о том, что мой друг и однокашник еще по Оренбургскому авиационному училищу, с которым я прошел долгий путь службы в авиации вплоть до августа 1943 года, Федя Дигелев погиб под Харьковом. Он совершил тогда свой восьмой боевой вылет.

К 23 октября наступающие войска 2-го Украинского фронта вышли на подступы к Кривому Рогу и Кировограду. Чтобы ликвидировать нависшую опасность, гитлеровское командование собрало сильную группировку, в том числе танковые подразделения, и бросило ее против наших частей, сильно поредевших и переутомленных предыдущими боями. Сюда пришлось направить всю авиацию и усилить войска артиллерией, которую взяли с других участков фронта. В свою очередь немцы сконцентрировали здесь бомбардировочную авиацию, которая беспрерывно висела над нашими позициями.

Нужно было точно выяснить силы немецкой группировки, ее состав. Эта задача возлагалась и на авиацию, хотя погода для ее действий стояла не совсем благоприятная: низкая облачность, порой высотой триста-четыреста метров, плохая видимость.

И вот мы, то есть четыре штурмовика, без прикрытия истребителей, вылетели в район Недайвода, чтобы провести разведку и, в частности, отыскать немецкую танковую дивизию, которая концентрировалась где-то в том районе.

Ставя задачу, начальник штаба полка закончил:

— Девятьяров, смотри, немцы подходят или уже входят в Недайводу.

К Недайводе подлетели примерно на высоте триста метров. Я вижу — в юго-западном направлении горит большое село. По дороге от него в Недайводу втягивается танковая часть. Пролетаем над селом, выходим с правой стороны шоссе, идущего на Кривой Рог, просматриваем местность. Через двадцать километров вижу: по дороге движется наша танкетка; откуда-то со стораны в нее попадает артиллерийский снаряд; мгновенная, как молния, вспышка — машина занялась ярким пламенем.

Значит, фашисты бьюг из-за угла, из засады. По это не то, что нам нужно, — это не танковая дивизия.

Разворачиваемся над Кривым Рогом. Город словно вымер: заводы не дымят, людей не видно, но и войск тоже. Нас никто не обстреливает. Став с другой стороны шоссе, ложимся на обратный курс. Пройдя половину расстояния от Кривого Рога до Недайводы, командую:

— Противник не обнаружен. Идем на Недайводу. Будем атаковать.

Только успел это передать, вижу небольшой шахтерский поселок и возле домиков, в садах-замаскировавшиеся танки с желтым камуфляжем.

— Немцы! — раздается у меня в шлемофоне.

— Вижу, — отвечаю я.

Но ударить по ним мы, к сожалению, не можем: мы их уже пролетали.

Нервы у гитлеровцев не выдержали: они, окончательно выдавая себя, открыли огонь по нашей четверке.

Я радировал в штаб полка:

— Шестьдесят фашистских танков укрылись в поселке. — Передаю координаты и свое решение:

— Атакую!

Наша четверка разворачивается и устремляется на притаившиеся вражеские танки, которые огрызаются плотным огнем зенитных установок. Но мы их все-таки накрываем. На головы фашистов из кассет штурмовиков сыплются кумулятивные противотанковые бомбы, прожигавшие броню (у каждого в четырех кассетах по 288 таких «малюток»). Не успевают затихнуть их взрывы, как «Илы», развернувшись, снизившись до бреющего полета, расстреливают все еще неподвижные танки реактивными снарядами, из пулеметов и пушек.

После второй атаки мы развернулись и примерно в восьми — десяти километрах от этого шахтерского поселка увидели наших связистов, сматывавших нитки проводов, минеров, устанавливавших минные поля, а у Недайводы наши танки Т-34. У меня зашевелились волосы на голове, когда подумал, что мы могли штурмовать свои войска!

За этот полет все его участники получили благодарность от командования корпуса и фронта, были представлены к правительственным наградам.

За время своей боевой фронтовой жизни более шестидесяти раз приводил родной «Ильюшин» на аэродром израненным, еле живым от осколков снарядов, пулеметных очередей, и три раза фашистские асы, наверное, сообщали своему командованию о сбитом штурмовике «Ил-2»-это были случаи, когда приходилось немедленно идти на вынужденную посадку. Самым запомнившимся стало 19 ноября 1943 года.

Еще 24 октября фашистское верховное командование, понимая, что стоит для рейха потеря Донбасса, криворожского района, рубежа Днепра, предпринимало отчаянные попытки если не сбросить в реку, то хотя бы задержать наступление Красной Армии. Все, что можно было наскрести с других фронтов, оставляя на Западе жидкие заслоны, густой метлой выметая тылы — гитлеровское командование бросило на Днепр.

Вечером 24 октября на некоторых участках наши подразделения отступили километров на десять, но не удержались и откатились к реке Ингулец. На ее берегах развернулись ожесточенные бои. Немцы вынуждены были прекратить атаки и перейти к обороне. То же сделали и наши части. В середине ноября враг выдвинул в район Кривого Рога крупные механизированные части, в том числе танковый корпус. Эти части двигались по дороге Братолюбовка — Гуровка.

Наша группа из двенадцати штурмовиков должна была выяснить примерно силы противника, направление основного удара его группировки. Действовать предстояло без прикрытия истребителей.

Перед самым вылетом к моему самолету подъехала автомашина начальника штаба полка. Забравшись к кабине, а я уже сидел на своем месте, он еще раз повторил свою просьбу-приказ:

— Смотри, Батя, смотри внимательно. Выходят немцы южнее Гуровки или нет.

— Да я же сотню раз уже слышал об этом. Помню.

Ну что, снова повторять.

— Знаю я вас — увидите цель и все остальное забудете.

— Честное пионерское — не забуду.

Мы успешно миновали сильный заградительный огонь фашистов, которые стреляли из всех видов оружия, и вышли севернее Гуровки, где сосредоточились значительные силы противника.

Дело шло к вечеру, погода стояла пасмурная, отчетливо виднелись только трассы летящих снарядов, облачность стояла на высоте триста-четыреста метров.

Моим заместителем летел Николай Евсюков, он вел вторую шестерку.

Благополучно пройдя севернее Гуровки, нанеся там удар по скоплению живой силы и техники фашистов, я, помня приказ начальника штаба полка, вместо того чтобы развернуться в свою сторону, направляю машину к южной окраине Гуровки. Евсюков, ничего не зная о имеющемся у меня приказе, разворачивается в противоположную сторону, беря курс на свой аэродром. За ним устремляется вся его шестерка, а за ними и мои ведомые. Конечно, Николай не имел права этого делать — он должен был следовать за мной. Но и я спохватился только тогда, когда группа ушла уже на восемьсот-тысячу метров на восток.

Так вот и получилось, что я, ведущий, вместо того чтобы возглавить штурмовики, оказался от них далеко в хвосте, один-одинешенек в пасмурном неуютном небе, прошиваемом со всех сторон трассами зенитных снарядов и пулеметными очередями. Особенно густо вспыхивали разрывы там, где были видны наши «Ильюшины». Я вижу, как Евсюков, а за ним и все штурмовики ныряют в облака, спасаясь от заградительного огня немцев.

Моя машина появляется над этим районом в то время, когда фашисты окончательно потеряли нашу группу. Теперь всю силу огня они обрушивают на одинокий, отбившийся от своих, самолет. Перед моими глазами проносятся разноцветные смертоносные трассы — красные, зеленые, желтые, синие, одна выше, другая ниже, иные по бокам.

Следую примеру Евсюкова и стремительно ныряю в облака. Но и здесь вижу, как вспарывают воздух снаряды и пулеметные очереди, каждая из которых может стать для меня роковой. Маневрирую, насколько возможно, и... забываю о приборах.

Неожиданно меня отрывает от сиденья и тянет вверх, к фонарю. «Валюсь!»-мелькнуло в голове. Инстинктивно отдаю ручку от себя. Но меня по-прежнему прижимает к фонарю. Вдруг перед глазами замелькала земля: самолет вываливается из облаков под углом в шестьдесят градусов, круто пикируя с высоты в триста-четыреста метров к быстро несущимся навстречу окопам, блиндажам, траншеям. Я нажимаю на гашетки и бесприцельно веду огонь из пушек и пулеметов. Но долго стрелять нельзя — могу врезаться в землю. Пытаюсь вывести самолет из пикирования, но не хватает усилий рулей. Воспользовался тримером, что на левой стороне кабины. Только тогда машина стала выходить из пикирования; а до земли оставалось пятьдесят-шестьдесят метров; у меня от перегрузки потемнело в глазах.

Когда пришел в себя, вижу, что наша группа, идущая впереди и выше меня, вновь попала в зону огня. Не прекращается обстрел и моего «Ильюшина». Единственный выход: резко кладу самолет на крыло, скольжу и вывожу его из крена на высоте семи-пяти метров. В это же время по переговорному аппарату слышу голос своего стрелка. Что он кричал, не понял — было не до того: все усилия были отданы маневру.

Только вырвавшись из цепких клещей фашистских зенитчиков, чуть не задевая землю, я переключил рацию на стрелка.

— Саленко, ты что бубнил? — спрашиваю его.

Но Саленко молчит. Оборачиваюсь, осматриваю кабину стрелка. Его не видно. Но ощутимо запахло гарью: характерный запах горящей резины и еще каких-то материалов. Ощупал себя, парашют — кажется, ничего не горит. Искры появляются откуда-то сзади, из кабины стрелка.

Снова вызываю Саленко. В ответ — молчание. «Неужели убит? Может быть, ранен и не может собраться с силами? Надо спасать!» — все это мгновенно пронеслось в мозгу, а сам стараюсь определить свое местоположение. Немцы не стреляют. Вот впереди линия окопов, траншеи, проскакиваю над ними и различаю солдат в серых шинелях и шапках-ушанках. Вот это здорово: оказывается, что я не заметил, как перелетел первую линию нашей обороны, а эта уже вторая-на первой в полный рост не ходят.

Надо садиться, самолет горит. Впереди небольшой холм, на нем посевы озими, за ним, видимо, населенный пункт — там виднеется колокольня церкви.

Мотор работает нормально. Решаю садиться, сбавляю газ и — черт возьми! — перед самым носом выскакивает неприметный овраг. Газую, перескакиваю овраг и, не выпуская шасси, плюхаюсь на «живот» машины. Из глаз сыплются искры — головой ударился о бронестекло, но разум не потерял.

Отстегиваю ремни и буквально вываливаюсь из кабины. Фонарь задней кабины открыт, но стрелка там нет: Саленко пропал. В кабине все горит, что-то трещит, рвутся патроны. Горстями хватаю землю, забрасываю огонь. Подбегают солдаты и через две минуты огонь сбит.

Обхожу вокруг «Ильюшина», пытаюсь выяснить причину пожара. Вижу одну пробоину в стабилизаторе — она не могла вызвать пожар. Больше попаданий нет. Посередине кабины стрелка лежит сигнальная ракетница, ракета выстрелена, гильза пустая; вокруг рассыпаны обуглившиеся ракеты, патроны от автомата, с которым летал Саленко; привязные ремни, шнур от шлемофона, нижний полик обгорели, даже борт фюзеляжа обуглился.

Но где. же Саленко? Ничто не подсказывает причину его исчезновения.

Солдаты, помогавшие тушить пожар, позвали к себе: в овраге, который я перескочил, была их землянка. Там сидел капитан. Познакомились. Оказались чуть ли не земляки, он был из Челябинска. Хозяин землянки предложил:

— Может, перекусите, товарищ капитан. Есть конина и американские консервы.

— Знаешь, что-то не хочется. Все еще не могу прийти в себя. И куда делся мой стрелок?

— Найдется, если не погиб... Может, попробуете, — -он встряхнул флягой, в ней что-то забулькало. — Остался спирт.

— Налей, — согласился я.

Спирту оказалось граммов пятьдесят и такого страшного цвета пережженной резины, что выпил его с опаской. Но после этого появился аппетит, и американские консервы под неторопливый разговор были поглощены.

В углу землянки зазуммерил телефон. Вызвали капитана. Видимо, разговаривало высокое начальство:

капитан отвечал односложно.

— Да... Здесь... Так точно... Направляю... — Отдав трубку телефонисту, капитан оказал:

— Звонили из штаба армии. Спрашивают, где летчик с самолета, который сел на вынужденную. Приказывают немедленно направить в штаб армии.

— Куда же я в такую темень? Заплутаюсь, как только выберусь из землянки.

— Ну, это не беда. Дам вам провожатого, он здесь все дороги и тропы знает.

Даже пройдя значительное расстояние, я все еще не мог освоиться с темнотой, шел, как слепой, ориентируясь на звук шагов солдата, шагавшего впереди. А он здесь действительно, видимо, знал каждый куст и каждую выбоину.

— Товарищ капитан, осторожнее. Тут речка, переход из жердей.

Я же не вижу ни речки, ни жердей. Осторожно нащупываю ногами переход. Солдат уже на том берегу, зовет меня, а я ползу по жердям, как жук по тростинке, пока не ощущаю под руками землю, траву и облегченно вздыхаю.

В штабе армии подробно доложил оперативному дежурному о том, что видел в немецких тылах и тут же, в его комнате, разморенный теплом, моментально заснул, повалившись на кушетку, предложенную дежурным.

Утром мне помогли связаться со своим командованием, перелететь на аэродром.

Через три дня мы встретились и с Саленко. Оказывается, когда я резко выводил самолет из пикирования, он в полубессознании от перегрузки выронил сигнальную ракетницу, которая выстрелила, ракета начала гореть в кабине. Ему же показалось, что машина получила повреждение и горит бензобак. Он кричал мне об этом в переговорное устройство, я не отвечал, а самолет валился на крыло. Тогда он открыл фонарь и крикнул через борт, что «мы подбиты», а я снова молчал Машина же продолжала валиться. Что ему оставалось делать?! «Летчик убит!» — он вывалился из кабины, раскрыл парашют, а «Ильюшин» ушел дальше на восток.

Приземлился Саленко на «нейтральной» полосе, примерно в четырехстах метрах от немцев и в шестистах метрах от наших позиций. Попробовал подняться — фрицы тотчас же открыли огонь. Пришлось притаиться, лежать не шевелясь. Только когда окончательно стемнело, к нему приползли наши солдаты и вывели к себе.

Ночевал он, оказывается, километрах в десяти от штаба армии, где я провел ту ночь.

Не знаю, по какой ассоциации или аналогии, но после этого случая 19 ноября вдруг появилось чувство, что в декабре меня обязательно собьют. Какое-то дикое суеверие! Но среди некоторой части летчиков бытовали такие поверья: перед боевым вылетом не бриться, фотографий в полет не брать, при вылете не прощаться с товарищами, не вылетать на самолете с тем номером, который был когда тебя сбили,-требуй другой и прочее, и прочее. Одним словом, если бы следовать всем этим приметам, то и летать было бы некогда. Но что поделаешь — не верил в эти поверья, а где-то в тишке гвоздилось — «в декабре собьют»: 14 сентября сел на вынужденную, 15 октября был сбит за Днепром и вот теперь, 19 ноября, загорелся самолет.

Но вот прошел декабрь-не сбили, провоевал весь следующий 1944 год, сделал около пятидесяти боевых вылетов, — тоже не сбили и только на подступах к Берлину, 26 марта 1945 года, фашистские зенитчики пять раз попали в мой «Ильюшин» так, что даже три лопасти винта оборвало, примерно по шестьдесят сантиметров, и пришлось вновь садить машину на «живот».

Конечно, задолго до этого случая я «излечился» от всяких «предчувствий», «поверий» и «заповедей». Да, собственно, и те, кто говорил о них, — сами не верили в них: получали приказ и летели бритыми или небритыми, с фотографиями и без них, и какой бы номер ни носила твоя машина — бросались в гущу скоротечного воздушного боя и побеждали.

Один бывший солдат говорил мне:

— И на войне, Александр Андреевич, человек должен есть и пить, спать и отдыхать. И веселиться. Да, да, веселиться. Если он этого делать не будет, то и воевать по-настоящему не сможет. Другое, что для этого не всегда имеются соответствующие условия, обстоятельства. Война — это, что ни говори, дело жестокое.

Да, воевать — это не обычное состояние человека. Постоянные бои, гибель товарищей, огромное нервное напряжение так или иначе воздействуют на людей, порой ожесточают, один становится замкнутым, углубленным в себя, угрюмым, другой, наоборот, начинает кичиться какой-то бесшабашной лихостью, удальством и этим бахвалиться. Вот почему так ценятся в боевой солдатской семье свои Василии Теркины, которые веселой присказкой, едкой шуткой, бойкой побасенкой развеселят загрустившего, подбодрят уставшего, осадят зарвавшегося.

Как и в каждой воинской части были у нас в полку свои заводилы, острословы, песенники. Да, наверное, их имелось даже больше, чем «полагалось по штату», — летчики народ молодой, жизнерадостный и дружный.

Во второй эскадрильи любили слушать «невыдуманные истории» Владимира Жигунова, песни под аккомпанемент гитары Маракушина, игру на баяне летчика из первой эскадрильи Виктора Кудрявцева; все мы хохотали до слез над рассказами летчика Киядарьяна.

Однажды вечером (это было, когда мы стояли уже за Днепром) я вернулся из столовой в наше «общежитие» А мы занимали тогда здание школы, в одной из классных комнат которой размещались летчики, а в другой — стрелки. Вижу, в коридоре, возле нашей комнаты, толпятся почти все стрелки.

— Что-то случилось? — спрашиваю у них. Они смеются, говорят, что комэск-1 (им был Николай Евсюков) «проводит опыт».

Вхожу в комнату, забитую летчиками, стрелками — всеми, у кого оказался свободный вечер. Посреди комнаты освобожден круг. Там лежит довольно толстая доска длиной примерно метра в четыре. По концам ее стоят два летчика, перед ней — стрелок, а напротив его — Евсюков.

— Летать боишься?

— Нет, товарищ комэск, не боюсь.

— Так-таки не боишься?

— Не боюсь.

— Тогда проверим. Становись на доску. Стрелок недоумевающе смотрит на Евсюкова, встает на доску. В руках у командира появляется полотенце, он завязывает стрелку глаза. Все присутствующие в классе затихают — если закрыть глаза, то покажется, что в комнате никого нет. Комэск берет «подопытного» за руку, а летчики, стоящие по краям доски, медленно начинают ее поднимать, чуть-чуть раскачивая. Сам Евсюков столь же медленно начинает приседать, одновременно пятясь от стрелка. Вот он уже выпустил его руку. Доска теперь на высоте десяти — пятнадцати сантиметров от пола.

Евсюков командует, отойдя уже на два-три метра:

— Выше, выше!

Но доску не поднимают, ее только продолжают слегка раскачивать.

— Еще выше! Держись, стрелок! И неожиданно, по-командирски:

— Прыгай.

«Подопытный», считая, что его вознесли на полтора-два метра, сосредотачивается, сжимается и ... Одни из «подопытных» «прыгали», а другие терялись и вместо того, чтобы соскочить с доски, ощупывали ее и стремились сесть, дабы потом соскользнуть с «высоты».

Прошедшего «проверку» не выпускали из комнаты, чтобы сохранить в тайне секрет «опыта», а из коридора вызывали следующего.

Бывали у нас и концерты — самодеятельные или, когда приезжали фронтовые артистические бригады, смотрели мы и кино, конечно же, постоянно слушали радио. Все это как-то сбрасывало нервную напряженность боевых вылетов, облегчало боевые будни. Но случалось и так, что песня недопета, аккорд баяниста не завершен, кинолента лишь началась, как раздается:

— Боевая тревога! Все на аэродром!

И снова вылеты: бомбить, штурмовать, разведывать.

В конце ноября 1943 года наши войска, расширяя плацдарм за Днепром, овладели важным железнодорожным узлом Знаменка, отрезав путь на запад для вражеской группировки, находившейся в районе Днепропетровск-Запорожье. Немецкое командование стало срочно перебрасывать подвижной железнодорожный состав на юг, в район Николаева.

Шестого декабря стояла такая низкая облачность, что все посчитали — вылетов не будет: как же лететь, если в ста метрах от себя ничего не видно. Так ведь можно и в землю врезаться. Сидим отдыхаем.

Вдруг приказ:

— Девятьяров. С четверкой «Ильюшиных» от-штурмовать дорогу Ад-жамка — Медерово, по которой отступает техника и пехота фашистов. Прикрытия истребителей не будет. Ясно?

— Ясно!

— Выполняйте. Взвилась куда-то за тучи зеленая ракета, выплеснулась перед нами ярким огнем, и четверка «Илов» оторвалась от взлетной полосы.

Самое сложное для штурмовика, особенно для ведущего группу — это выйти на цель, появиться над ней таким образом, чтобы ни зенитчики, ни истребители противника не смогли перехватить, засечь, пристреляться.

Наша четверка присмотрела железную дорогу, идущую на Николаев, и с правым разворотом устремилась к цели. На разъезде увидели вагонов двадцать с танками и автомашинами. Паровоза впереди эшелона не было.

Обо всем этом я сообщил по радио командованию, а' сам повел «Илы» к дороге, которую нам надлежало «обработать». Но еще одна неожиданность: вскоре за разъездом появилась железнодорожная станция, на главном пути ее стоял пассажирский состав и паровоз, уже прицепленный к нему, устремленный на юг, то есть в сторону Николаева. Промчались мы над ним на высоте около четырехсот метров и видели, как из вагонов выпрыгивали гитлеровцы: санитары бежали в разные стороны от железнодорожного полотна, многие раненые прыгали на костылях, чтобы укрыться в какой ни попадись ямке, канаве, другие ползли подальше от злосчастного эшелона, третьи лежали неподвижно, устремив взгляд в небо, — будь, что будет!

Но у меня был приказ, и мы, облетев станцию, вырвались, наконец, к цели.

Об этом я тоже радировал командованию.

Шоссейную дорогу, обозначенную на наших картах, мы прочесали на совесть: фашистов с нее, как ветром сдуло. И вернулись мы домой с сознанием полного выполнения своего долга.

Примерно минут через пять-десять, после того как штурмовики отрулили к своим стоянкам, меня вызвал к телефону начальник штаба дивизии.

— Девятьяров слушает.

— Значит, так получается, Батя, ты противника увидел, мог его уничтожить, но «помиловал», ушел со своими орлами?

— Товарищ...

— Помолчи. На станции видели железнодорожный эшелон под парами? Почему не атаковали?

— Товарищ...

— На разъезде стоял состав? Вы его пожалели?!

— Товарищ...

— Молчи, Батя... Ты приказ знаешь...

Начальник штаба назвал номер приказа, время издания. А в нем говорилось, что группе самолетов, обнаружившей при вылете эшелоны, тем более с паровозами, стоявшими под парами, разрешается по приказу ведущего менять маршрут и атаковать подвижной железнодорожный состав вне зависимости от того, какое имелось первоначальное задание.

— Понял, Батя?

— У нас имелся приказ: штурмовать на шоссе технику и живую силу противника.

— Ты что, глухой?

— Я вас понял. Но приказа этого у нас нет. ^

— Ладно. На станцию мы направим другую группу. Через три-четыре дня мы снова вылетели по этому маршруту. Но теперь уже не повторили старой ошибки. На станции готовился к отправке эшелон в шестьдесят-семьдесят товарных вагонов, толкать его должны были три паровоза: два впереди и один — сзади. Все это в направление Николаева. Расправились с составом быстро. Но... Был в группе молодой летчик В. Колисняк. У его штурмовика имелись 37-миллиметровые пушки. Смот — ^ рю, 'снаряды он кладет как по заказу, с недолетом. Я ему кричу по радио:

— Колисняк! Ты что расстреливаешь: эшелон или кукурузу?!

— Эшелон!

— Набери высоту! Пикируй круче! У тебя снаряды ложатся с недолетом!

— Понял, Батя!

Вот ведь доля ведущего: не успел скомандовать Колисняку, как вижу, что из станционного здания ведет по нам огонь, и довольно точный, крупнокалиберный

пулемет. Пришлось срезать круг впереди идущему штурмовику, который заходил на атаку цели, нырнуть до пятнадцати-двадцати метров, дать пару длинных очередей. Немецкий пулеметчик замолчал.

... Пятый заход. Только тут обращаю внимание на то, что на железнодорожном переезде, южнее станции, именно там, где «Ильюшины», делая разворот, накреняются, стоит группа немцев, несколько повозок: что им стоит открыть залповый огонь, пуля влетит в открытую форточку «Ила» и... Я, выйдя из атаки, отстаю от впереди идущего, набираю побольше высоты, затем разворачиваюсь под прямым углом и пикирую, посылая на переезд снаряды и кинжальные пулеметные очереди.

Последующий заход: станция горит, эшелон в пламени, на переезде — ни одной души. А всего мы тогда побывали над этой станцией десять — двенадцать.

* * *

Маршал Советского Союза Г. К. Жуков, являвшийся в то время представителем Ставки на 1-м и 2-м Украинских фронтах, пишет в своей книге «Воспоминания и размышления»:

«По данным немецкой трофейной карты за 24 января 1944 года, в районе Корсунь-Шевченковского выступа, который доходил своей вершиной до самого Днепра, находилось девять пехотных, одна танковая и одна моторизованная дивизии, входившие в состав 1-й танковой армии немецких войск.

Эта довольно сильная группировка противника мешала 1-му и 2-му Украинским фронтам проводить дальнейшие операции в западном направлении, так как была расположена на флангах того и другого фронтов».

Дальше Г. К. Жуков отмечает: «...Крайне не вовремя наступила распутица, пошел мокрый снег, дороги раскисли. Нелетная погода до предела ограничила действия авиации. В результате войска не смогли полностью создать материальных запасов. Однако дольше ждать с началом операции было нельзя.

Корсунь-Шевченковская операция началась 24 января ударом 2-го Украинского фронта в общем направлении на Звенигородку. 1-й Украинский фронт начал атаку на сутки позже...

Продвигаясь вперед, войска обоих фронтов отсекли Корсунь-Шевченковскую группировку противника и нажимать ее к центру окружения. Одновременно обоим фронтами был создан и внешний фронт, чтобы устать со стороны Умани деблокирования окруженной группировки».

И еще Г.К. Жуков отмечает: «В отличие от действий войск противника, окруженных под Сталинградом, где они, обороняясь, ждали спасения, надеясь на прорыв котельниковской группы Манштейна, окруженной в районе Корсунь-Шевченковской сами решили сдаться, бросившись навстречу ударной группе, действовавшей извне».

Я привожу столь длинную цитату из книги маршала Жукова для того, чтобы показать в сколь сложных условиях приходилось действовать нам, летчикам-штурмовикам.

3 февраля нам передали приказ:

— Девяткой «Илов» лететь в район села Капустино — южнее окруженной группировки фашистов, отыскать там сосредоточения танковой дивизии «Мертвая голова», которая спешит на помощь окруженным частям, штурмовать ее и не выходить из боя до тех пор, пока не подойдет следующая группа «Ильюшиных». Обо всем этом требовалось докладывать командованию.

По маршруту от Звенигородка на Капустино, тщательно прочесывая местность, мы наконец-то обнаружили то, что искали: где-то примерно в трех-четырех километрах от Капустине затаилась колонна примерно из шестидесяти машин. Она развертывалась в боевой порядок в северном направлении, иными словами, в сторону корсунь-шевченковских окруженцев.

Отрадировав командованию о «находке», кричу в микрофон:

— Под нами танки! Под нами танки! Боевой порядок-круг! Круг! Атакуем! Атакуем!

Штурмовики устремились за мной. Сильнейший зенитный огонь фашистов постепенно слабел. Наши бомбы, реактивные снаряды, пулеметные очереди вспарывали позиции немецких зенитчиков, «малютки» сыпались из кассет на танки, как град при грозе.

Сколько так продолжалось? Не знаю. Наверное, минут двадцать. Я стал выводить своих из боя, когда услышал позывные ведущего следующей группы «Ильюшиных», его слова:

— Батя! Батя! Отходи! Отходи! Начинаем мы! Слышишь?!

В тот день над фашистской танковой колонной побывали три группы наших штурмовиков, которые задержали противника на полтора-два часа. Это позволило, как потом рассказывали нам, командованию фронта подбросить в угрожаемый район артиллерийские противотанковые части и достойно встретить немецкие «тигры», «пантеры» и прочее «зверье».

14 февраля наши войска освободили город Корсунь-Шевченковский. Огненное кольцо, сжимавшее гитлеровцев, сужалось и сужалось. Они уже понимали, что никакой помощи извне ждать не приходится. Из окруженных частей улетели на последних самолетах некоторые генералы и штабные офицеры.

На следующий день поздно вечером я и мой ведомый облетели всю вражескую группировку с запада на восток. Надвигавшаяся снежная пурга и без того сократила видимость, так что пришлось лететь буквально над головами вражеских солдат. У немцев все перемешалось: в одном месте находились и пехота, и техника, и, видимо, штабы. Главное, все это сгрудилось, перепуталось, чувствовалось, что войска потеряли всякое управление. Мы еще заметили, как из центра кольца поднялся транспортный самолет и ушел на запад. О всем виденном я тут же радировал в штаб. Садиться на родном аэродроме нам пришлось уже в полной темноте при свете костров.

17 февраля корсунь-шевченковская группировка фашистских войск перестала существовать. Только часть танков и бронетранспортеров, на которых спасались генералы, офицеры и эсэсовцы, смогла прорваться к своим. Примерно 18 тысяч солдат и офицеров сдались в плен, на поле боя осталась вся боевая техника врага.

Тогда я и был представлен командованием к присвоению звания Героя Советского Союза. Так закончилась моя днепровская эпопея.

Над Яссами

Весной 1944 года советские войска, продолжая успешное наступление, вышли на государственную границу с боярской Румынией — союзницей фашистской Германии. В середине апреля наш 66-й штурмовой авиационный полк перебросили в Молдавию, под Яссы.

Линия фронта проходила в четырех — шести километрах севернее города. После одного из боевых вылетов, когда мы штурмовали технику и живую силу фашистов, я посадил группу на своем аэродроме и только два самолета — Евгения Буракова и Георгия Мушникова — остались в воздухе. Дело в том, что на аэродроме базировались сразу три полка дивизии, и в момент пашей посадки на боевое задание вылетали «Илы» одного из них. Буракову и Мушникову посадку запретили. Тогда они не придумали ничего лучшего, как ходить над аэродромом на бреющем полете, нарушая самые элементарные правила.

Как на грех, на аэродроме находился командир дивизии В. П. Шундриков. Он стоял на крыше штабной землянки и, наблюдая лихачество моих летчиков, откровенно высказал об этом свое мнение командиру полка. А что это было за мнение, я узнал буквально через минуту.

— Девятьярова к командиру полка! — передавали друг другу летчики.

Я быстренько оглядел себя и торопливо зашагал к землянке.

— Кто это у тебя, Девятьяров, ходит бреющим? — не давая отрапортовать, сразу обрушился комполка Круглов.

— Летчики Бураков и Мушников.

— Понятно, — повернулся ко мне Командир дивизии. И, нарочно искажая фамилии, добавил:

— Только Дураков и может такое.

«Разнос» продолжался несколько минут. Я внутренне бурлил, как перегретый самовар, проклинал своих друзей-товарищей и, сжимая кулаки, грозился: «Ну, погодите, дам я вам припарку, будег вам баня без предбанника».

Более сообразительный, Георгий, отрулив к стоянке, начал там копаться, а Евгений направился сразу к командному пункту.

— Бураков! Кто вам разрешил ходить над аэродромом на бреющем полете?

Евгений, зная, что обращение на «вы» означало последний градус гнева командира эскадрильи, растерянно молчал.

— Я вам давал такое задание?

— Не-ет, товарищ командир.

— А кто?

— Кто командует эскадрильей? Я или варяги? Окончательно обозлившись, я бросил на землю планшет и шлемофон прямо под ноги Буракову, стоявшему по стойке «смирно».

— Ну, ну, Девятьяров. Ты потише, а то быков напугаешь, — раздался голос командира дивизии. (Молдоване на быках возили на аэродром воду).

Только мы сели обедать, как снова раздалось:

— Группа Девятьярова, становись! Все, кто летал! «Ну,-думаю,-еще что-то нашли. Пришла беда — отворяй ворота».

К строю подошел командир дивизии:

— Девятьяров, два шага вперед!

Шагаю, а ноги не слушаются, словно одеревенели.

— Работу вашей группы над целью наблюдал маршал Советского Союза Конев. Признал ее отличной и приказал всей группе, лично товарищу Девятьярову объявить благодарность.

Тут надо было молодцевато распрямиться, выпятить грудь и гаркнуть в ответ, а я, да и друзья мои, после случившегося с Бураковым и Мушниковым, вразнобой и не очень четко ответили:

— Служу Советскому Союзу!

— Эх, вы. Поете небось: «...За вечный мир на смертный бой летит стальная эскадрилья». Бейте, хлопцы, врага еще сильнее, метче, счастливых вам полетов и ясного неба.

Первое мая мы встречали на том же аэродроме среди молдавских виноградников. Были в гостях у сельчан, они побывали у нас, добросовестно отпробовали солнечного дара Молдавии, разливая его в котелки, кружки, стаканы, провозглашая тосты за нашу скорую победу, за мир после нее, за мирный труд.

Злые языки говорили потом, что это гостевание и привело к трагическому случаю.

На следующий день мы — двенадцать «Ильюшиных», под прикрытием восьми истребителей взлетели чтобы отштурмовать танки и артиллерию брага в районе Ясс.

Как обычно, после взлета стал убирать шасси. Они начали складываться, но не успели .встать на замки, как снова выпали. «Что за чертовщина? Недостает давления воздуха в бортовой сети?» Резко открыл винтель бортового баллона (а в нем давление пятьдесят атмосфер), шасси опять начали складываться и вновь выпали. Повторил эту процедуру несколько раз, а результаты все те же. Вижу, что шасси неисправные. Тогда делаю круг и радирую на аэродром:

— У меня не убираются шасси. Что делать? Через минуту слышу голос начальника штаба полка'

— Идите на задание с выпущенными шасси. После полета благополучно сели на свое поле и я прокатился до самого его конца — тормоза не действовали. Осторожно подрулил к стоянке и нос к носу столкнулся со старшим техником Трусовым — инженером эскадрильи.

— Разберитесь, инженер, почему у меня не убирались шасси.

— Есть, разобраться.

Прошло немного времени и он доложил, что лопнул бронированный шланг. Ответ меня не удивил, так как на «Ил-2» подобное случалось. Но при этом, как правило, раздавался сильный хлопок, а его-то я и не слышал.

Наверное, так на этом все бы и закончилось, если бы я совершенно случайно не услышал разговор. Кто-то спрашивал Спащанского — начальника штаба полка:

— Почему это Девятьяров сегодня летал с выпущенными шасси?

— А как бы он убрал их, если вчера Вдовенко, ну, техник его самолета, промывал цилиндр подъема шасси и не прикрутил трубку к цилиндру. Вот через это отверстие и травило воздух.

Вернувшись к себе, я вызвал Трусова:

— Так, инженер. Значит, шасси не убирались потому, что лопнул шланг? Но что-то не слышно было хлопка.

— ...Извините, товарищ командир. Не хотел вас расстраивать еще больше. Вы и так были взволнованы... Вдовенко вчера не прикрутил воздушную трубку к цилиндру.

— Здорово получается: не хотел расстраивать, потому что я был взволнован. А не подумал о том, что над целью пришлось ходить с выпущенными шасси. За мной шла целая группа. Что могло случиться, представляешь?

— Да-а.

— Если бы группа не выполнила задание-тебе грозила бы штрафная рота по меньшей мере... С Вдовенко разбирайся сам. А тебе...

Я наложил на инженера взыскание. Потом поведение Трусова обсудила первичная партийная организация и тоже наказала его.

Чтобы не возвращаться к этому, расскажу еще об одном случае, который тоже говорит о том, к чему приводит небрежность, неуважение к приказу во фронтовых условиях.

Да, собственно, почему только во фронтовых условиях! Я уже рассказывал о Бондаренко, с которым мы летали на Урале. За любую вольность в воздухе приходится расплачиваться сторицей.

...Это произошло уже позднее, в конце осени 1944 года, когда мы воевали в Польше, на Сандомирском плацдарме. Командование приказало получить в запасном полку, стоявшем под Киевом, двенадцать самолетов с экипажами и перебросить их на наш аэродром. Одновременно со мной в этом же полку получил двадцать машин с такими же молодыми летчиками майор Бочкарев и должен был перебросить их на 3-й Украинский фронт.

Четыре дня мы сидели на аэродроме под Киевом,

ожидая благоприятной погоды на маршруте. На четвертый день, точнее в его вторую половину, вылет разрешили, приказав сделать обязательную посадку на промежуточном аэродроме в районе Житомира.

Когда наша группа уже находилась в воздухе, было видно, что и Бочкарев со своими ведомыми тоже готовится к вылету.

Всю дорогу нас сопровождала чудесная погода. Ни одного облачка не висело в небе. Только у Житомира ухудшилась видимость — появилась дымка, как предвестница надвигавшегося ненастья.

Мы благополучно приземлились, зарулили на стоянки. В это время над аэродромом прошла группа штурмовиков, повернула на юго-запад в сторону Карпат.

Ночью меня срочно вызвали в штаб. Посыльный абсолютно ничего не знал о том, что случилось.

— Вас вызывает дежурный по перелетам Киев — Москва, — сообщил дежурный по штабу, отдавая телефонную трубку.

— Товарищ Девятьяров, — послышался приглушенный голос, — когда вы вылетали, какое имели задание? Я сообщил время нашего вылета и добавил:

— В полетном листе указана обязательная посадка в районе Житомира, что мы и сделали.

— Какое задание было майору Бочкареву?

— Не знаю. Об этом мне не говорили. Видел только, когда был на стоянке своих машин, как группа из двадцати самолетов прошла над нами и ушла на юго-запад. Думаю, что это майор Бочкарев.

— Хорошо. На этом все.

Дежурный по штабу ничего не знал о том, почему поднялась такая тревога.

Мы пробыли под Житомиром два дня, а затем вылетели на Львов, потом — на Сандомирский плацдарм.

Позднее выяснилось, что Бочкарев, видя прекрасную погоду в районе Житомира, не стал приземляться на промежуточном аэродроме, а повернул в Карпаты, где стояла их часть. Горы встретили их дождем, облачностью до самой земли. Неопытные молодые летчики растерялись, не смогли пробиться до конечной цели, вернуться назад не хватало горючего, и они, кто где и кто как, совершили вынужденную посадку. Конечно, при этом не обошлось без крупных аварий.

Вот так, не провоевав ни дня, ни разу не встретившись с фашистом (а как об этом мечтали в училище!) многие из этих парней оказались в госпитале и только из-за того, что их ведущий оказался самонадеянным человеком.

...Западнее Ясс находился небольшой населенный пункт, в котором размещался командный пункт 5-й танковой армии Ротмистрова. 5 мая сюда прорвались фашистские танки. Противотанковой артиллерия не было, отбивались чем придется. Вместе с Ротмистровым здесь находился в то время командир авиационного корпуса генерал В. Г. Рязанов. Они вызывали «Ильюшиных».

Мы взлетели пятеркой «Илов» в сопровождении четырех истребителей. Когда вышли на цель, дым от пожаров, поднимавшийся чуть ли не на километр, ослепил летчиков. А немецкие зенитки стреляли и стреляли, окружая нас плотным кольцом снарядных разрывов.

Я медленно развернул группу.

— Девятьяров! Куда ты пошел? — раздался в шлемофоне голос командира корпуса.

— Товарищ генерал! Не могу найти цель! Ничего не видно! Зайду снова! .

— Правильно! Действуй!

Вырвавшись из дыма и обстрела, мы сориентировались по реке Серет и железнодорожному мосту через нее. Отсюда мы и ударили во фланг по фашистским танкам из пушек, пулеметов, реактивными снарядами, нашими «малютками». Фашистов задержали, но и нам досталось. Из пяти «Илов» только один вернулся не поврежденным. Один сел на вынужденную на нашей территории, у меня ранили Саленко, была повреждена радиостанция.

Тогда мы подожгли шесть танков врага, ликвидировали угрозу командному пункту танковой армии. Ее командующий Ротмистров представил всех нас к награждению орденами и медалями Советского Союза. Меня наградили орденом Александра Невского.

Эта большая радость омрачалась невозвратимыми потерями: в боях под Яссами мы потеряли своих прекрасных товарищей — Женю Буракова и Володю Ко-лисняка.

За Вислой

Развивая успешное наступление, в июле 1944 года наши войска вышли на реку Висла (в Польше) и заняли Сандомирский плацдарм. Враг ежечасно бросал в яростные атаки крупные соединения пехоты и танков. На помощь нашим наземным войскам была послана авиация, в первую очередь штурмовая.

24 августа мы, девятка «Ильюшиных», под прикрытием четырех истребителей были направлены на штурмовку живой силы и техники противника в населенном пункте Лисув на плацдарме. Уже у цели генерал Рязанов перенацелил нас. Он сообщил, что южная и восточная окраины Лисува заняты нашими войсками, а северная и западная-у противника.

— Заходи курсом 320' градусов и атакуй противника, — приказал он.

Мы бомбили и расстреливали фашистов буквально о 'нескольких метрах от позиций нашей пехоты, проходили прямо над головами солдат.

...На Дуклинском перевале (Чехословакия) увлекшись наступлением, кавалерийский корпус оказался отрезанным от основных частей. Создалось угрожающее положение. Нужно было выручать кавалеристов, подбросить им подкрепление. Дорога же находилась под прямым прицельным огнём немецкой артиллерии. «Ослепить фашистов, закрыв этот участок дороги дымовой завесой», — такой был приказ командования.

Два раза водил группы командир второй эскадрильи А. П. Овчинников, но неудачно. Под вечер вылетела наша группа из шести самолетов. У меня были подвешены зажигательные бомбы, которыми требовалось сигналить остальным летчикам на постановку завесы.

Стали подходить к цели. Но не было уверенности, что летим правильно: местность оказалась сильно пересеченной и однообразной. Чтобы не ошибиться в ориентировке, мы развернулись обратно, в свою сторону. Командир корпуса генерал Рязанов удивился:

— Девятьяров, ты шел правильно. Куда стал разворачиваться?

— Не уверен в точности захода на цель, товарищ

генерал. Зайду снова.

— Давай, действуй.

Сориентировавшись по шоссейной дороге и реке, развернулись и устремились обратно. Я качаю крыльями, чтобы привлечь внимание Рязанова. Он долго молчал, потом крикнул:

— Идешь правильно. Видишь, горит на земле? Я взглянул вперед: там несколько очагов пожара. По носу самолета определил нужную точку.

— Доверни влево!

— Выполняю.

— Переходи на пикирование! Ставь дымы!

Нажимаю на кнопку, сбрасываю бомбы — сигнал для моих летчиков. Мы прошли по ущелью на высоте 25–30 метров, удачно поставили дымовую завесу.

Генерал сообщил:

— Молодцы, поставили хорошо. Я стал разворачиваться влево, в свою сторону. Рязанов нас потерял из виду:

— Девятьяров, я тебя не вижу.

— Выбраться не могу, трудно выйти из ущелья.

— Иди домой.

У немцев артиллерия, в том числе и зенитная, располагалась на вершинах гор. И впервые за войну нас обстреливали не снизу, а сверху.

... Боевые будни продолжались. 1 октября Совин-формбюро сообщило: «На 1-м Украинском фронте группа наших штурмовиков под командованием капитана Девятьярова подвергла ожесточенной штурмовке позиции противника. Бомбовым и пушечным огнем наши летчики уничтожили несколько немецких танков, взорвали склад с боеприпасами и подавили огонь пяти артиллерийских батарей противника». '

В этом полете мне пришлось вести группу из тридцати штурмовиков и двадцати истребителей. Такое большое соединение у меня было единственный раз.

Но и мы несли потери. На Сандомирском плацдарме погибли летчик второй эскадрильи Маркушин, летчики первой эскадрильи Кобзев и Баранов, мой стрелок Саленко, заместитель командира полка по политчасти майор Константинов. И тут еще надо было случиться такому с Бочкаревым и его молодыми летчиками, часть из которых едва не погибла. Во всяком случае, многие машины пришлось ремонтировать, вместо того, чтобы сразу направить на боевые задания.

Мы тогда благополучно приземлились под Львовом. Аэродром оказался переполненным. Посадка и взлет производились на два старта.

Место для стоянки нам отвели рядом с американскими самолетами «Либерейтор», которые ходили на сквозные бомбардировочные полеты. Они взлетали в Англии, бомбили объекты в Германии, Австрии и садились «а наших аэродромах, заправлялись горючим и боеприпасами и снова уходили на задание, чтобы потом сесть в Англии.

Экипажи, видимо, только что прилетев с задания, выходили из самолетов и тут же, на стабилизаторах, вскрывали консервные банки.

На другой день, когда мы ожидали вылета на свою точку на Сандомирский плацдарм, к нам подошел американский летчик. Пожилой. На ломаном русском языке, показывая на наши штурмовики, спросил:

— Эти самолет немцы называют «черная смерть»?

— Эти самые.

Он обошел вокруг моего «Ильюшина», посмотрел его вооружение, броню кабины и удовлетворенно цокал языком:

— Ойл райт. Очень карашо.

— Вы были у нас, в Советском Союзе? Откуда знаете русский язык?

— О, нет. Я — польяк. Матка и... отьец поехали в Америка. А мальчик я говорил по-русски. Только теперь вижу Россия. Я восхищении. Вы сделали Гитлеру капут.

И он расхохотался.

Но не все так думали. В частности, солдаты и офицеры противника все еще верили бесноватому фюреру, геббельсовской пропаганде и надеялись на какой-то перелом в ходе войны, боялись поражения.

В декабре 1944 года мы стояли на аэродроме севернее польского города Жешув. Война переходила в завершающую стадию. Инициатива и господство в воздухе и на земле полностью находились в наших руках.

Командование 1-го Украинского фронта готовило удар, в результате которого война должна была перенестись на территорию Германии. Чтобы осуществить эту операцию с большим эффектом и наименьшими потерями, проводились учений всех видов войск. Мы, в частности, ходили на полигон с боевыми комплектами, выполняли упражнения, тренировали молодых летчиков. Одновременно авиация вела повседневную активную разведку и фотографирование объектов противника, отдельные летчики вылетали «на свободную охоту»: им давалась не отдельная цель-объект, а район действия, цели же выбирали они сами.

Немецкое командование так же послало на свободную «охоту» четыре «Мессершмитта-109». Плохо зная нашу аэродромную сеть, они после выполнения задания оказались над аэродромным узлом советской авиации в районе Жешува, где стояли истребители «Лавочкин-5», летавшие тогда на полигон. В воздухе оказался самолет-разведчик «Пешка» — как его называли. Фашисты решили его атаковать. Все это происходило над аэродромом, с которого взлетела четверка Ла-5. Руководитель полетов, увидев, что «мессеры» атакуют беззащитную «Пешку», отрадировал ведущему «Лавочкиных»:

— Иванов! Безобразие какое! На наших глазах «мессеры» атакуют «Пешку»! Развернись влево, видишь? Вступай в бой!

Немецкие самолеты, у которых кончались горючее И боеприпасы, не решились вступить в бой с нашими истребителями, оставили в покое «Пешку», развернулись и начали удирать. «Лавочкины» зажали один «мессер», блокировав со всех сторон, и заставили фашиста приземлиться. Немецкий летчик, выскочив из кабины, сжимая карту-планшет и компас, нажал -кнопку и, когда отбежал метров пятьдесят, самолет взорвался. Он пытался отстреливаться от окруживших его солдат, но вскоре понял бесполезность этого и поднял руки.

В штабе нашей дивизии он охотно ответил на вопро сы, касающиеся его лично, но отказался сообщить дан ные о том, откуда взлетел, сколько на их аэродроме самолетов, твердя:

— Нам это недозволено.

Собственно, в этих сведениях мы и не нуждались: об этих объектах мы знали достаточно, они были сфотографированы. Пленного отправили в штаб корпуса, затем в штаб армии и там он написал показания на пятнадцати страницах. Нам, летчикам, потом их читали. Любопытными были его некоторые ответы.

— На что рассчитывают германские ВВС?

— На новые виды оружия: реактивные самолеты и летающие снаряды ФАУ-2.

— Как немецкие ВВС снабжаются материальной частью, самолетами и моторами?

— Самолеты и моторы поступают регулярно, перебоев не ощущаем.

— Как немецкие ВВС обеспечиваются личным составом, имеется в виду летным составом?

— Летный состав поступает в достаточном' количестве, но сырой, плохо обученный.

— Какие разрушения произвела английская и американская авиация при бомбежке немецких городов?

— Разрушения значительные, но это не сильно действует на местное население. Оно продолжает жить

обычной для него жизнью.

— Как реагирует население Германии на приближение советских войск?

— Панически.

В марте 1946 года, когда я уезжал из своего родного полка, при проводах командир дивизии вручил мне пистолет «вальтер», отобранный у этого пленного немецкого летчика, а начальник штаба дивизии подарил ручной компас, взятый у того же немца. Позднее я передал пистолет в республиканский краеведческий музей в Ижевске.

Еще одна необычная встреча произошла на аэродроме под польским городом Ченстоховом.

Однажды, приехав утром на аэродром с летным составом, увидел на командном пункте трех немцев, которые грелись около печки.

— Откуда эти фрицы? — спросил оперативного дежурного.

Тот смеется:

— Понимаете, товарищ майор. Вчера вечером шел на дежурство, смотрю-идут эти солдаты. Отпустить не решился — хотя они и без оружия, но все-таки противник. Забрал их и привел на КП. Отправить пленных к коменданту у меня нет людей. Сижу здесь, принимаю-сводки, а они там, в той комнате греются.

Был у нас в первой эскадрильи летчик Белков. Он около шести месяцев пробыл в плену, бежал из лагеря и вернулся в полк. В лагере он поневоле научился разговаривать по-немецки. С его помощью мы и поговорили с немцами. Оказывается, один из них — шофер, воевал под Сталинградом, второй — минометчик и был в Крыму, третий — артиллерист. Они выбираются из окружения. Один сказал, что он из Франкфурта-на-Майне, другой — из-под Берлина, идут по домам.

Когда мы сообщили, что русские войска уже в Германии, они страшно удивились и встревожились.

— Ну-ка спроси их, когда они ели? Перебивая друг друга, они рассказали, что выбираются с передовой и уже три дня ничего не ели.

В комнате оперативного дежурного оказался хлеб. Я взял буханку, разломил на три части и подал немцам. Они не берут. Белков что-то сказал им. Только тогда они взяли хлеб и стали очень осторожно есть, повторяя: «Гут брод», «Гут командир».

Эти немецкие солдаты ожидали от нас всего, любых грубостей, издевательств, как они делали с нашими военнопленными, но только не такого отношения.

— В эти дни погиб отважный летчик Виктор Кудрявцев, который совершил 'более 140' боевых вылетов.

Последний вылет

Восточная Силезия. Вывшая польская земля за Оде-ром. Город Бреслау (Вроцлав) окружен нашими войсками, горит. Днем дым пожаров поднимался на километр, а ночью зарево виднелось на двадцать-тридцать километров.

Наш полк базировался уже за Одером сразу на двух аэродромах. Летали или по коридору вокруг окруженного города на Берлин, или на юг, в Чехословакию.

Немецкое население, перепуганное геббельсовской пропагандой, покинуло родные места, бросив имущество на произвол судьбы. В городках, селах, даже помещичьих усадьбах из окон болтались белые флаги из простыней, скатертей, полотенец или какие-то красные полотнища, выкроенные из бархатных портьер и из обойного материала, в котором преобладал красный цвет, и просто что-то похожее на красное. Первые говорили, что они сдаются на волю победителей, а вторые пытались убедить, что они всегда, если не поддерживали, то сочувствовали противникам гитлеровского режима.

22 марта при вылете на постановку дымовой завесы погиб штурман нашего полка Николай Миронович Горобинский.

26 марта наша группа из восемнадцати штурмовиков и двенадцати истребителей выполняла задание над территорией Чехословакии. Мы попарно ходили кругом, бомбя « расстреливая технику и пехоту фашистов. Я заметил зенитную батарею, которая особенно досаждала «Ильюшиным» и, просигналив ведомому — молодому еще летчику, спикировал на зенитчиков, поливая их огнем из пулеметов и пушки.

При выводе из пикирования надежный, верный, всегда безотказный «Ил» вдруг сильно затрясся, мотор перестал тянуть. Было ясно, что фашисты все-таки опять меня подбили.

— Бойченко! — крикнул в шлемофон. — Я подбит. Иду на вынужденную посадку! Принимай команду группой.

А высота всего 20–30 метров. Только развернулся в родную сторону — прямо по носу выросла насыпь железной дороги. Дал, насколько возможно, газ. Мотор работал с перебоями, но я все-таки перетянул насыпь и плюхнулся, не выпуская шасси.

В самолете оказалось пять пробоин. Одна из них стала причиной того, что открылся нижний бронированный капот, который задел все три лопасти винта и оборвал каждую более чем на полметра. Поэтому не было тяги винта. Один снаряд угодил в левую часть бронестекла, но не пробил его. Еще бы с десяток сантиметров и он влетел бы в форточку, прямо в меня.

Не так много понадобилось времени, чтобы связаться по телефону с командиром корпуса генералом Рязановым.

— Товарищ генерал. Сел на вынужденную. Мои координаты...

— Можно ли восстановить самолет?

— Можно.

— Оставь у машины стрелка, сам приезжай ко мне. За тобой сейчас придет машина.

Действительно, минут через десять показался «виллис», и адъютант генерала помог демонтировать радиостанцию, захватить парашюты.

Проезжая на командный пункт генерала, мы миновали три линии артиллерийских позиций, где вплотную, колесо к колесу, стояли артиллерийские орудия от самого крупного калибра до 45-миллиметровых. «Ну, — подумалось, — от такого огня не устоит никакая оборона!»

Действительно, когда я прибыл на КП, потом наблюдал картину боя, то наглядно убедился, почему нашу артиллерию называли «богом войны»: фашистские позиции были сметены с лица земли.

В тот раз, на свой аэродром пришли только шесть самолетов из восемнадцати. Заменивший ведущего увел большую часть группы вместо севера на восток. Они сели за триста километров от линии фронта, в районе Кракова, а потом по одному стали собираться домой. Но одного экипажа мы так и не досчитались.

В моей летной практике тоже был такой случай. Когда мы летали на Дуклинский перевал, погода внезапно испортилась, и молодой летчик, отстав от своей группы, махнул в другую сторону-пересек Чехословакию, сел аж на территории Венгрии, которая, к счастью, была уже занята нашими войсками.

После этого боевого полета командование не разрешило мне больше летать на боевые задания. Достали где-то просроченную путевку и отправили на лечение в Кисловодск.

В Великую Отечественную войну 1941–1945 годов мне довелось 91 раз водить в бой различнее по численности группы штурмовиков и истребителей. Не более тридцати раз приходил на свой аэродром без прямых попаданий вражеских снарядов, в остальных случаях привозил одну, две, три, четыре, пять отметин, три раза делал вынужденную посадку.

За Одером погиб наш любимец, командир первой эскадрильи Николай Евсюков, провоевавший более двух лет.

Но у каждого своя судьба. Это, конечно, не фатализм, не покорность, не надежда на случай. Наши ребята сражались до последнего, даже тогда, когда, казалось, уже все кончено и нет выхода. Часто и безвыходные положения подчинялись их воле, боевому мастерству, несгибаемой вере в Победу.

Однако война есть война. Порой гибли искуснейшие и благополучно выходили из сложнейших ситуаций едва оперившиеся птенцы.

Алексей Смирнов родился в Костромской области. Прибыл в наш штурмовой полк в июне 1943 года, участвовал в боях под Белгородом и Курском. При очередном боевом вылете 14 октября за Днепром в районе Днепродзержинска был сбит огнем зенитной артиллерии. У него заклинило управление самолетом при выходе из пикирования, и он вынужден был выброситься с парашютом, его стрелок погиб. Он приземлился в районе немецких зенитных батарей.

Под конвоем двух солдат летчика отправили во вражеский тыл. Во время ночевки в одном селе Алексей пытался бежать, но был снова схвачен. Ему удалось только зарыть в шалаше, где его держали, сохранившиеся под комбинезоном комсомольский билет, орден Красного Знамени и орден Отечественной войны.

На третий день Смирнова привели на допрос. Вел его немецкий офицер, но называл себя русским. Видимо, так оно и было — изменник в мундире врага. Не случайно он сразу задал вопрос:

— Будешь служить в «русской освободительной армии»?

— Это у власовцев? Не имею желания.

— Тогда пойдешь в лагерь военнопленных. А оттуда — или в небо через крематорий, или пуля в лоб. Я знаю: ты летчик-штурмовик Рязановского корпуса.

Алексея этапировали в лагерь военнопленных, размещенный в Кривом Роге. Там он познакомился с одним, раненным в ногу, летчиком Сергеем Степаренко из соседнего с нами истребительного полка. Через тройку дней военнопленные узнали, что к городу подходят советские войска и что ночью лагерь будут эвакуировать. Смирнов и Степаренко договорились бежать. Ночью они спрятались под лестничной клеткой. Утром, часа в четыре, немцы подняли лагерь и, не считая узников, погнали их из города. Несколько дней летчики просидели в своем убежище, потом, пока в городе находились фашисты, скрывались у местных жителей. Продолжалось это около месяца. Затем их переправили в партизанский отряд. Когда партизаны соединились с Красной Армией, Алексей вскоре вернулся в свой штурмовой авиационный полк и снова начал летать, совершил еще семьдесят боевых вылетов. В июле 1944 года он съездил в то село, где его скрывали местные жители, нашел свои боевые ордена, комсомольский билет. Алексей 129 раз вылетал на боевые задания.

Сейчас он живет в городе Алма-Ата, на пенсии, ведет активную общественную работу.

Его судьба несколько схожа с жизнью Ивана Драченко.

Иван в нашем полку появился в том же июне 1943 года, в августе, во время сражения за Харьков, был сбит, а когда делал вынужденную посадку — повредил глаз. Раненым попал в плен. Его положили в госпиталь. Он оттуда бежал и после долгих мытарств выбрался к своим, вылечился, стал настойчиво проситься в строй. Врачебная летная комиссия ему отказывала несколько раз: нельзя летать с одним глазом!

В декабре 1943 года Иван снова пришел к нам в полк и начал летать. За отвагу, мужество и героизм ему в конце 1944 года было присвоено звание Героя Советского Союза. В то же время он был награжден орденом Славы всех трех степеней. Это единственный из летчиков Советского Союза — участников Великой Отечественной войны, который имеет одновременно две высшие правительственные награды: звание Героя Советского Союза и орден Славы трех степеней.

После войны Иван Григорьевич окончил Киевский юридический институт, сейчас живет и работает в Киеве.

Я, конечно, не могу рассказать о всех своих боевых друзьях. Но сколько их было — прекрасных товарищей, отличных воинов, горячих патриотов Родины! Иные погибли в боях, но память до сего времени хранит их живые образы, другие продолжают работать ради Отчизны. Но еще об одном я не могу умолчать.

С Николаем Мироновичем Горобинским я впервые познакомился в августе 1943 года под Харьковом. Он был в звании старшего лейтенанта и занимал должность штурмана 66-го Киевского штурмового авиационного полка, впоследствии переименованного в 140-й гвардейский штурмовой авиационный полк.

Два года мы были рядом. Воевали под Харьковом, Красноградом, Полтавой, над Днепром в районе Днепродзержинска, Кривого Рога, Кировограда, участвовали в Корсунь-Шевченковской битве, в боях на Сандомирском плацдарме, на подступах в Берлину.

Николай Миронович был прекрасным летчиком. Он проявлял настоящий героизм, мужество и отвагу в бою, лично выполнял, как правило, более сложные и ответственные боевые задания, водил большие группы штурмовиков и истребителей.

Бывший летчик нашего полка Герой Советского Союза И.Т. Полукаров писал о нем: «Вы вспоминаете Горобинского. Да — это действительно был человек с большой буквы. Насколько он был прост, душевен, чуток к другим. Мне и сейчас представляется его особая задушевная улыбка. Нет его с нами уже четверть века. Вечная слава Герою — патриоту нашей Родины. Я надеюсь, что никто из летчиков-однополчан его никогда не забудет».

22 марта 1945 года за Одером, выполняя ответственное задание, Николай Миронович был сбит.

Он совершил более девяноста боевых вылетов и отдал Родине самое большое, что имел — свою жизнь.

Полк воспитал 14 Героев Советского Союза, его летный состав обновлялся дважды.

Я хочу, чтобы эти мои воспоминания стали частицей памятника таким людям, как Николай Горобинский, всем летчикам нашего 140-го гвардейского штурмового авиационного полка, не вернувшимся с боевого задания.