Затишье — предвестник грозы
В начале января 1942 года авиачасти Севастопольского оборонительного района получили пополнение. На Херсонес прибыли 2-я эскадрилья 7-го истребительного авиаполка на самолетах МиГ-3, возглавляемая майором Дмитрием Кудымовым, и 87-я отдельная эскадрилья на «ишачках» во главе с капитаном Федором Кожевниковым. Пополнилась самолетами Пе-2 1-я эскадрилья Юлиана Пешкова, ставшего майором. Кроме того, дополнительно прибыли несколько СБ и три И-16 в 3-ю авиаэскадрилью.
Прибывшие 2-я и 87-я истребительные эскадрильи вошли в состав 8-го авиаполка. Всех бомбардировщиков ДБ-3ф, Пе-2 и СБ объединили во внештатную авиагруппу, которую возглавил майор И. И. Морковкин — опытнейший командир эскадрильи, вскоре назначенный командиром 40-го полка.
Командование реорганизовало и гидроавиацию флота. В целях лучшего руководства ее боевой деятельностью, главным образом под Севастополем и на Керченском полуострове, на базе существовавших частей и подразделений, а также вновь созданного 116-го полка была сформирована 2-я морская авиабригада. Ее возглавил полковник В. И. Раков, который за мужество и отвагу, проявленные во время советско-финляндской войны, был удостоен звания Героя Советского Союза{21}.
В целом на 6 января 1942 года авиация оборонительного района насчитывала 95 самолетов различных типов{22}. И в наступившей передышке она продолжала активно действовать, решала разнообразные боевые задачи. Передышки на фронте — это не отдых, а очень ответственная и напряженная работа. [130]
Капитан А. И. Коробицын прибыл в Севастополь 29 декабря, за два дня до окончательного провала второго вражеского штурма Севастополя. Обстановка тогда не позволила мне напоминать об обещанном отпуске. К тому же хотелось со своим давним другом вместе полетать на боевые задания, поделиться с ним найденными и отработанными тактическими приемами при действиях на переднем крае и в тылу врага. Мы летали на сопровождение «илов» и самостоятельно на штурмовку, главным образом туда, где решалась судьба Севастополя.
Один из таких вылетов я сделал на исходе дня 7 января. А после приземления меня вызвал на КП генерал Остряков. Как всегда, поздоровался, спросил о самочувствии, после чего сказал как-то особенно доверительно:
— Завтра с наступлением темноты крейсер «Молотов» в сопровождении эсминца «Смышленый» уходят из Севастополя в Туапсе. На борту будет заместитель наркома ВМФ армейский комиссар 2 ранга И. В. Рогов, а с ним еще несколько руководящих лиц. Поскольку оборудование дома отдыха в районе Омеги затянулось, а обстановка под Севастополем улучшилась, то мы с Юмашевым решили отправить отдыхать на Кавказ 12 летчиков — тех, которые воюют с первого дня. Вы возглавите эту группу, а с прибытием в Туапсе полковник П. Г. Коновалов укажет, кому и куда следовать. В отношении вас все указания генералу Ермаченкову мною даны. А теперь пойдемте вместе ужинать.
За столом мы разговорились было о делах боевых и житейских, как вдруг открылась дверь и явился дежурный с докладом: командующего срочно вызывали на КП флота.
Мы вместе вышли на воздух, попрощались, и я, несмотря на то что вокруг было ужасно темно, решил сократить путь к маяку, идти по прямой. Предвкушая желанный отдых и скорую встречу с семьей, не замечал, как цеплял своим кожаным регланом за колючие кусты. И только утром, увидев, что реглан безнадежно изодран, сменил его на куртку.
В середине следующего дня у КП эскадрильи остановился самый роскошный советский лимузин ЗИС-101. Приехали Н. А. Остряков и начальник штаба полка А. М. Колосов. Я поспешил навстречу генералу с докладом, но Остряков остановил меня вопросом:
— К отплытию готов, комэск? [131]
— Так точно! Все необходимое при мне.
— А что это за одежда на вас? — спросил командующий, указывая на куртку.
— Реглан вчера случайно повредил, а больше у меня ничего нет, — ответил я в растерянности.
— Товарищ Колосов, — обернулся Николай Алексеевич к майору. — Сейчас же позвоните Матвею Даниловичу Желанову и попросите от моего имени срочно доставить Денисову новый реглан, обязательно с меховой подстежкой, и бурки.
Так меня экипировали в новое летное обмундирование, и под вечер я вместе с Филиппом Герасимовым и другими летчиками отправился в Севастополь.
Жалко было, даже временно, расставаться с боевыми друзьями, Херсонесом, огненным Севастополем. Но, думалось, разлука предстоит недолгая: повидаюсь с семьей, восстановлю силы, успокою немного нервы и вернусь к друзьям-севастопольцам...
Крейсер «Молотов», предвоенной постройки, имел мощное вооружение, большую скорость хода, высокие мореходность и живучесть. Он прибыл в осажденный Севастополь 5 января и в течение двух дней вместе с лидером «Ташкент» вел огонь по вражеским позициям.
На борт крейсера вместе с нами, летчиками, поднялось много военных и гражданских, в том числе женщин и детей. Кают и кубриков нам конечно же не досталось — все они были заняты преимущественно ранеными. Поэтому разместились кто где мог. А когда стемнело, крейсер без всяких сигналов отвалил от причала, стремительно вышел из Северной бухты и, набрав скорость, устремился в темноту.
Когда проходили мимо Херсонеса, летчики прильнули к иллюминаторам, но так и не смогли разглядеть что-нибудь на аэродроме. А потом там блеснули несколько разрывов вражеских снарядов, и захотелось крикнуть: «Держитесь, товарищи, мы скоро вернемся к вам!»
Медленно спадало многомесячное напряжение. Все еще не верилось, что плывем на отдых. В ушах по-прежнему возникали то шум мотора, то грохот рвущихся бомб и снарядов на аэродроме, то пулеметно-пушечная трескотня воздушного боя... И не спалось. А крейсер вздрагивал от большой скорости, стремительно шел на восток. Дважды за ночь выходил я с Герасимовым на палубу. [132]
Море — спокойно, кругом ни зги, лишь невдалеке еле-еле просматривались приглушенные ходовые огни эсминца «Смышленый». Кое-как прокоротав время до рассвета, мы увидели на горизонте полоску Кавказского берега. И вскоре предстал перед нами во всем своем великолепии среди не тронутых войной пирамидальных тополей и эвкалиптов город и порт Туапсе.
Нас встретили два офицера и доставили на автобусе в штаб 62-й авиабригады, расположенной в полутора-двух километрах от порта. Поочередно каждого из нас расцеловал начальник штаба полковник П. Г. Коновалов — исключительно обаятельный, интеллигентный человек, высококультурный и опытный штабной командир — и пригласил нас в столовую. Я знал, что службу в авиации Павел Георгиевич начал в конце 20-х годов, много летал, а затем, получив высшее военное образование, перешел на штабную работу. За завтраком полковник Коновалов уточнил, кто и где будет отдыхать, а мне предложил, не теряя времени, сесть в автомашину и выехать в Новороссийск к генералу Ермаченкову.
Перед отъездом мне вручили денежное содержание за 4 месяца, денежный аттестат и последнее письмо от жены, в котором она писала из Харькова, что направляется в Саратов, где, вероятно, остановится у жены моего погибшего товарища.
Значит, лечу в Саратов! Узнав об этом, ко мне обратился старший лейтенант В. Г. Капитунов с просьбой «прихватить» с собой и его, ибо в сотне километров от Саратова, в Вольске, находились жена и дети Владимира Гавриловича. Капитунов в свое время окончил там школу техников, а перед войной переучился на летчика. Он летал на Як-1 и отлично воевал под Перекопом в эскадрилье И. С. Любимова, а в Севастополе — в эскадрилье М. В. Авдеева. Я охотно принял это предложение, тем более что свой техник может оказаться очень нужным на таком сложном и большом для легкого самолета маршруте.
Двинулись в путь с Капитуновым на эмке и через пару часов, миновав Архипо-Осиповку и Геленджик, въехали в Новороссийск. Кто мог тогда предположить, что осенью этого года здесь разразятся жестокие бои!
Василий Васильевич встретил нас приветливо, одобрил решение лететь вдвоем. УТ-2 уже был готов. Генерал вручил мне документ, или, как он назвал, «охранную грамоту», с заверенным печатью текстом: «Просьба ко [133]
воем местным властям и воинским начальникам оказывать содействие тов. Денисову...»
Путь на легком учебно-тренировочном самолете УТ-2 оказался, как и ожидалось, далеко не легким. Вылетели в теплую погоду на колесах, которые в пути пришлось заменять лыжами. Обмораживались в неотапливаемых кабинах. Снегопады и метели задерживали на сутки-двое... Наконец Саратов! А семьи здесь не оказалось. Выяснил: теперь она в Казани.
Беда, как говорят в народе, в одиночку не приходит: УТ-2 я «одолжил» Капитунову для полета в Вольск. Он обещал быстро вернуться, а прислал телеграмму: «Самолет разбит, ремонту не подлежит». Словом, до Казани я добирался поездом трое суток.
Увидел наконец семью, понял, каково живется в тылу людям, когда все отдано фронту. Жена, прожив все до последней нитки, от недоедания еле двигалась, а четырехлетний сын в холодной комнате старого деревянного дома лежал сутками под ватным изношенным одеялом. Он был настолько худ, что у меня невольно навернулись на глаза слезы!
Брат трудился на заводе круглые сутки, сестра тоже, по ее выражению, «заворачивала гайки за так». Многие в то время поступали аналогично, помогая фронту всем, чем могли.
Оставшиеся от отпуска четыре дня промелькнули в сплошных заботах. Семье орденоносца-фронтовика власти помогли дровами, а главное, жена получила деньги и аттестат.
Пришла пора расставания. Были, конечно, и слезы. А тут еще по радио услышал, что 17 января наши войска оставили Феодосию...
Санитарный поезд еле двигался на Москву, но, случайно попав в него, счел, что мне повезло — хоть одним глазком взгляну на отца и мать, а потом уже любым транспортом — на юг! В период эвакуации им предлагали ехать в Казань, но отец (потомственный портной) и мать (ткачиха) ответили, что прожили в столице почти всю жизнь и из нее — никуда. При встрече убедился, что хотя настроение у них было не из веселых, но чувствовалась уверенность в победе над врагом, которую им вселили наступление наших войск под Москвой и особенно только что полученное сообщение об освобождении от немецко-фашистских захватчиков города Можайск, где все мы, Денисовы, родились, росли, учились... [134]
Выкроив время из убывающего, как шагреневая кожа, отпускного срока, я прошелся по заснеженным улицам Москвы, с редкими в рабочее время прохожими на них, и с некоторым удивлением узнал, что в столице функционирует Художественный театр, в нем шла премьера спектакля А. Корнейчука «Фронт».
С бесконечными думами о настоящем и будущем ворочался я на голой полке полупустого холодного вагона, уносящего меня на юг. К вечеру почувствовал жар. В Ростове врач сказал жестко и однозначно: «Сыпной тиф!» Меня в полубеспамятстве погрузили в новороссийский поезд, а там направили в инфекционную больницу. Вот и третья беда!
Не буду описывать долгое пребывание на больничной койке — с аналогичными случаями читатель наверняка уже знаком. Скажу только, что первое яркое воспоминание — это когда по какому-то совпадению после длительного забытья открыл глаза именно 23 февраля — в День Красной Армии — и увидел посетивших меня троих однополчан. Они принесли подарки и газету, в которой сообщалось о награждении меня вторым орденом Красного Знамени.
Но вот больница, тифозная палата со стонами, бредом больных и дребезжанием оконных стекол от залпов зенитных батарей, отражавших ночные налеты вражеской авиации на Новороссийск, — все это осталось позади.
Отлежался еще немного в лазарете, размещенном в поселке Гайдук, что в семи километрах северо-западнее Новороссийска, где обосновался и штаб 62-й авиабригады. Помнится, все больше переживал, что придется давать ответ за разбитый УТ-2. И речь шла вовсе не о боязни наказания, а о чувстве горечи за то, что не оправдал доверия, допустил самую нетерпимую в военное время, так называемую небоевую, потерю самолета, пусть даже и учебно-тренировочного. И можно представить, какой груз свалился с моих плеч, когда узнал, что Капитунов благополучно вернулся в часть, и причем на УТ-2. На том самом!
Оказалось, что ему удалось вывезти разбитый самолет в Вольскую авиационно-техническуто школу и там в мастерских машину восстановили.
Вот так завершился мой «отпуск». Несмотря на все передряги и переживания, считаю, что сделал немало, и главное — обрел уверенность в том, что семья теперь [135] выживет, преодолеет неизбежные в военное лихолетье трудности. А о том, что значило спокойствие фронтовика за судьбу самых близких ему людей, может рассказать любой ветеран войны...
— Поздравляю с вступлением в строй! — встретил меня полковник П. Г. Коновалов. — Надеюсь, все хворости позади? Какие планы?
— В свой полк, — коротко, не задумываясь, ответил я.
— А у командования есть другое мнение. Словом, приказано оставить вас на Кавказе в должности инспектора бригады по технике пилотирования.
Нужно ли говорить, что это назначение я принял без особого энтузиазма. В другое время, может быть, и попытался отстаивать свое желание вернуться в родную часть. Но тогда еще остро чувствовал свою признательность за проявленную к моей семье заботу и в какой-то мере свою вину за то, что отлеживался на больничной койке, когда товарищи продолжали вести смертельную схватку с врагом. Одним словом, возразить не решился, подумал: «Поживем — увидим».
Во время ужина зашел в столовую дежурный и доложил полковнику Коновалову, что на гидросамолете доставили из Севастополя раненых летчиков. Вместе с Павлом Георгиевичем заспешил из столовой и встретил друзей — командиров эскадрилий капитанов А. И. Коробицына и П. С. Пономарева. У Пономарева забинтованная левая рука покоилась на переброшенной через шею марлевой повязке, но с лица не сходила свойственная этому жизнерадостному человеку добрая улыбка. А вот Александра Ивановича Коробицына я узнал с трудом — его голова, лицо были почти сплошь забинтованы, и только небольшая щель давала ему возможность смотреть на мир божий левым глазом.
Поскольку нас никто никуда не торопил, удалось спокойно поговорить, и я узнал о том, что же произошло с моими друзьями.
У Петра Степановича Пономарева все случилось до обидного просто: при заходе на посадку был внезапно атакован «мессером» и осколок снаряда раздробил кисть левой руки. Просто-то просто, а вот как в таком случае сажать машину, может представить только летчик. Пономарев посадил!
А вот рассказ Коробицына был более подробным:
— 28 февраля шесть Ил-2 получили боевую задачу [136] на штурмовку в районе Балаклавы. У меня в эскадрилье летчиков много, а вот с самолетами туго — в строю всего шесть. На сопровождение «ильюшиных» я полетел ведущим, высота облачности около 100 метров, видимость — на пределе.
На обратном маршруте, пролетая над линией фронта, я заметил серию красных ракет в направлении немецких позиций. Передал командование заместителю капитану Васильеву, а сам решил с ведомым посмотреть, что беспокоит пехоту, ведь подобные сигналы бывали и раньше. Прошел над вражескими позициями и обнаружил минометную батарею. Обстреляли мы ее и уже стали отходить, как я почувствовал сильный удар по голове и резкую боль в сразу бессильно повисшей правой руке. Сомнений не было — рядом разорвался зенитный снаряд.
После небольшой паузы Александр Иванович продолжал:
— Когда опомнился, ручку управления самолетом зажал между коленями. Так и повел машину. Лицо заливало кровью, правый глаз затек, а левый пришлось все время вытирать левой же рукой. До аэродрома дотянул, а сесть и без того непросто, а тут еще и не смог выпустить шасси. Сажать самолет на фюзеляж — поломка неизбежна, а самолетов и без того мало. Тогда придумал то, чего никогда еще не делал. Расстегнул замок привязных ремней, немного привстал и резким движением здоровой руки растормозил механизм уборки и выпуска шасси. Смахивая с лица кровь, сам не веря, что хватит выдержки, неимоверными усилиями руки и ног провернул все же 32 раза ручку барабана, и стойки шасси стали на замки. Потом, словно в полусне, вывел самолет из крутой спирали, каким-то чудом приземлил его и еще на пробеге потерял сознание...
В начале апреля медики меня признали полностью выздоровевшим, и я смог приступить к своим инспекторским обязанностям. Работа действительно оказалась явно не по мне, привык летать, воевать, водить в бой людей. А на новой должности прямо полководец без войска: никаких тебе подчиненных, хочешь летать — летай, хоть по кругу, хоть в другой гарнизон. Да еще надо уметь ладить со всеми, своевременно составлять для начальства различные бумаги, докладывать то о [137] том, то о другом. Для всего этого нужны люди иного склада, и такие, конечно, есть. Вот их и следовало бы подбирать, чтобы толк был.
Правда, «пострадал» не один я. Мучился в непривычной должности и штурман бригады, тоже летчик-истребитель (впоследствии генерал-лейтенант авиации) Б. В. Синицын, тем более что помимо всего прочего обоих нас привлекли к оперативному дежурству. «Так можно совсем превратиться в штабников», — думалось нам.
Из Севастополя время от времени прилетали боевые товарищи, а я все сидел в Анапе на КП 62-й авиабригады. Здесь узнал, что после Коробицына командовать родной 3-й эскадрильей стал капитан И. И. Сапрыкин, что военком Г. И. Пятницкий переведен во вновь формируемый 3-й авиаполк и его должность занял старший политрук В. С. Политыченко. Отозвали на переподготовку заместителя комэска капитана Г. И. Матвеева, и его заменил капитан В. Б. Васильев. В общем, там все находилось в движении, в развитии, в настоящих делах. А здесь...
Начал я упрашивать исполняющего обязанности командира бригады полковника И. В. Шарапова отправить меня в Севастополь. Но тщетно. Не успокоило и сообщение о том, что в начале апреля 8-й авиационный полк был преобразован в 6-й гвардейский и что я теперь гвардии капитан. Хорош гвардеец, пересаженный с жесткого пилотского сиденья боевого самолета в мягкое штабное кресло! Только и радости, когда вырвешься «на простор», подальше от строгой начальственной опеки. Тогда можно немного и посвоевольничать. Так, удалось сделать несколько боевых вылетов на «миге» с летчиками 7-го авиаполка в район Керченского полуострова и на прикрытие Новороссийска.
28 апреля 1942 года я находился на КП этого полка, а тут тревога — вражеские самолеты идут на Новороссийск. Взмыли в воздух четыре дежурных МиГ-3. Бегут и к другим самолетам летчики, но я вижу, у одной машины стоит лишь техник...
— Садись в него и за мной! — кричит мне командир полка, подполковник А. З. Душин.
Повторять не надо. Пулей влетел в кабину, запустил двигатель, погазовал, прожигая свечи, и с места стоянки — на взлет! Привязные ремни застегнул только в воздухе. Пристроился к ведущему, и пошли на Новороссийск. [138]
— Я «Коршун-один», иду с вами. Набирайте больше высоты и атакуйте на скорости. «Худых» нет, — слышу в наушниках голос Душина.
А секунды спустя Алексей Захарович начал разворот в сторону моря. Оказалось, что он заметил еще одну группу вражеских бомбардировщиков, которая выходила уже на боевой курс. Атакует он, я прикрываю. Один «юнкерс» задымил, сбросил бомбы, не долетая до цели, и стал со снижением уходить в море.
В этот момент увидел, как один «миг» врезался в только что атакованную нами группу бомбардировщиков и винтом отрубил «юнкерсу» хвост. Это был сержант Севрюков. Он, видимо, не рассчитал — таранил бомбардировщик на скорости и при столкновении сам получил сильный удар. Его машина и вражеский самолет упали в море неподалеку от Цемесской бухты.
Леонид Иванович Севрюков погиб, отдав свою молодую жизнь за честь и свободу нашего народа. Ему посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза.
Вскоре я обзавелся своим Як-1, восстановленным после поломки в мастерских. И наконец-то добился своего! В начале мая на залатанном «яке» вместе с очередной группой истребителей, отправлявшихся на пополнение, убыл в Севастополь. Там узнал, что вместо погибшего Н. А. Острякова ВВС флота возглавил генерал-майор авиации В. В. Ермаченков, который вместе с военкомом Н. В. Кузенко подписал приказ о сформировании 3-й особой авиационной группы (ОАГ) с одновременным расформированием 2-й морской авиабригады.
Авиагруппу возглавили бывший командир 62-й авиабригады полковник Г. Г. Дзюба, военком полковой комиссар Б. Е. Михайлов, заместитель командира Герой Советского Союза полковник В. И. Раков, начальник штаба подполковник В. П. Попов и начальник политотдела батальонный комиссар В. В. Леонов{23}. Я же был назначен на свою «любимую» должность... инспектора техники пилотирования 3-й ОАГ.
Боевой состав авиагруппы в связи с большими потерями самолетов в воздушных боях и на аэродромах, а также получением пополнения периодически менялся. Вначале группа насчитывала 98 самолетов, из которых в
[139] строю было 53, затем 115, а к концу июня 64, из которых в строю только 34{24}.
Создание авиагруппы было делом вполне оправданным. Что же касается меня, то я никак не мог понять, кого буду инспектировать, тем более что до инспекторов ли командирам авиачастей, когда отработкой элементов техники пилотирования никто не занимается?.
В один из первых дней пребывания в Севастополе мы, небольшая группа летчиков, только что прибывшая с Кавказа, отправились на историческое кладбище Коммунаров, где 26 апреля были похоронены командующий ВВС ЧФ Николай Алексеевич Остряков и заместитель командующего ВВС ВМФ Федор Григорьевич Коробков. Трагедия произошла в середине дня 24 апреля. Генералы Остряков и Коробков в сопровождении должностных лиц осматривали 36-е авиационные мастерские, расположенные на берегу Круглой бухты. Они беседовали в цехах с рабочими, восхищались их мастерством и трудолюбием. Особенно поразила их молодежь, которая отдавала весь свой заряд энергии делу скорейшей победы над фашизмом.
В ангаре, где теперь располагался один из цехов, собрались рабочие, руководители цеха и мастерских. В непринужденной обстановке шла беседа, как вдруг раздался взволнованный голос дежурного:
— С юга курсом на нас идут шесть «юнкерсов»!
— Всем в укрытия! — распорядился командующий.
Но было уже поздно: вблизи цеха упала одна, вторая, третья бомбы, следующая пробила крышу ангара и разорвалась внутри него. Погибли оба генерала, а с ними еще 46 человек, многие были ранены. Единственный налет на мастерские за весь до этого период обороны Севастополя принес такие тяжелые потери.
Погиб смелый боевой командующий, отличный руководитель и воспитатель авиаторов флота Николай Алексеевич Остряков. Ему и генералу К,оробкову за проявленное мужество и боевые заслуги 14 июня 1942 года было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Один из проспектов Севастополя и железнодорожная станция под Симферополем сейчас носят имя генерала Острякова. На могилах Острякова, Коробкова [140] и Степаненко, погибшего еще в ноябре, воздвигнут памятник. А на восточном берегу Круглой бухты находится братская могила, в которой покоится прах тех, кто погиб вместе с командующим.
После более трехмесячного отсутствия на Херсонесе меня конечно же интересовали боевые дела 3-й эскадрильи. Она продолжала успешно воевать, и что характерно, за столь большой срок, если не считать ранение Коробицына, эскадрилья не имела боевых потерь. Но вот мой первый ведомый командир звена лейтенант В. А. Семенов попал в серьезную аварию.
Рассказали, что при взлете 19 февраля по тревоге его И-16 в конце разбега попал колесом в воронку, образовавшуюся от только что разорвавшегося снаряда. И без того чрезвычайно верткий самолет бросило в сторону, и он отделился от земли. Но скорость еще мала, рули неэффективны, а впереди капонир. Самолет задел за земляной вал плоскостью и несколько раз перевернулся. Василий Алексеевич получил тяжелые ушибы головы, тела, конечностей. Он долго лечился, но из-за потери зрения на левый глаз к летной работе стал непригодным. А ведь к моменту того трагического случая он выполнил 144 боевых вылета, из которых 71 — на штурмовку, имел несколько побед в воздушных боях. На груди был орден Красного Знамени, а к концу войны, которую он закончит на Дальнем Востоке, уже в штабной должности, добавится еще и орден Отечественной войны I степени.
Много разговоров было в эскадрилье о подвиге лейтенанта Ф. Ф. Герасимова. Он первым проложил воздушную тропу в горы к крымским партизанам, за что в июне 1942 года ему было присвоено звание Героя Советского Союза. О событии, которое сразу стало мне известным от сослуживцев, самого Герасимова, а в дальнейшем и из документов, думается, следует рассказать подробно.
До прибытия в эскадрилью в октябре 1941 года Герасимов окончил аэроклуб и Ейскую школу морских летчиков. Служил в 101-й отдельной истребительной эскадрилье капитана Д. Е. Нихамина, откуда и был переведен к нам. Воевал хорошо. К концу года имел уже на своем счету 167 боевых вылетов, 26 воздушных боев и три лично сбитых вражеских самолета. За боевые заслуги весной 1942 года был награжден вторым орденом Красного Знамени. [141]
Может быть, неожиданно для лейтенанта Герасимова, но ему предложили в начале апреля 1942 года пересесть с боевого истребителя на привычный для него по ленинградскому аэроклубу У-2 и слетать на нем в Крымские горы, чтобы высадить там на одной из площадок радиста с радиостанцией. Надо сказать, что тогда нередко прерывалась связь с крымскими партизанами, а она была крайне необходима для координации их действий с обороняющимся Севастопольским гарнизоном. Решением поставленной задачи руководил лично командир полка подполковник К. И. Юмашев.
В ходе подготовки опытный разведчик лейтенант Н. Н. Сиков сфотографировал посадочную площадку, а затем он и Герасимов на И-шестнадцатых совершили ознакомительный полет, сбросили партизанам вымпел с запиской, в которой сообщалось о времени прилета У-2 и о порядке подготовки к его приему.
Вылет назначили на раннее утро 10 апреля. Планировалось, что после приземления на партизанской площадке и высадки радиста Герасимов взлетит и возвратится на Херсонес. Обратный маршрут проложили над морем в обход Балаклавы. Для сопровождения У-2 туда и обратно, а также для прикрытия его в районе посадки выделили четыре И-16 во главе с командиром звена лейтенантом И. П. Белозеровым.
Полет проходил нормально, но подготовленная партизанами посадочная площадка оказалась слишком короткой, да и подход к ней был только с одной стороны, где росли высокие деревья. Помешали точному расчету на посадку и характерные для горных склонов восходящие потоки воздуха. После нескольких «пристрелочных» заходов Герасимов повел У-2 на посадку, однако в конце пробега задел за кусты, самолет встал на нос, поломал воздушный винт.
Группа прикрытия вернулась на аэродром, и ведущий доложил о случившемся. Несмотря на происшедшее, с партизанами была установлена надежная радиосвязь, и вскоре наши самолеты стали сбрасывать им все необходимое. Кроме У-2 для сбрасывания грузов использовались СБ, МБР-2 и ГСТ{25}. Последний раз с Херсонеса три У-2 выполнили свою задачу в ночь на 30 июня. [142]
К партизанам стали летать бомбардировщики с аэродромов Кавказа, а позже партизаны подготовили на плоскогорье более подходящую площадку, и на нее садились ночью Ли-2 — самолеты 2-го транспортного полка (получившего впоследствии наименование «Севастопольский») 10-й гвардейской авиационной транспортной дивизии Гражданского воздушного флота.
Герасимов, естественно, сильно переживал поломку самолета, и партизаны решили добыть винт на одном из занятых противником аэродромов. И в один из дней шестеро партизан, среди которых была женщина, принесли в партизанский лагерь на плечах старенький винт. А пока они добывали его, партизаны под руководством Герасимова несколько удлинили полосу, расчистили подходы к ней.
Взлетал Герасимов на рассвете, но этот старт оказался столь же неудачным, как и злополучная посадка. После отрыва самолета от земли он, не набрав еще скорости, задел колесами за деревья и рухнул. «Кукурузник» разбился окончательно, получил ушибы и летчик.
Долгим и сложным было возвращение летчика к своим через линию фронта. На самом последнем участке перехода ему и сопровождавшим партизанам пришлось принять бой. Из семи человек в группе дошли шестеро— один партизан был убит, а двое ранены, и их удалось спасти.
Филипп Герасимов, любимец эскадрильи, вернулся наконец в круг своих товарищей и после короткого отдыха вновь стал в крылатый строй. Летный состав 3-й эскадрильи законно гордился тем, что их товарищ первым установил связь с народными мстителями в горах Крыма. На площадке, где садился Герасимов, сейчас расположен кордон лесничества, прикреплена на здании металлическая пластинка с надписью: «Здесь 10 апреля 1942 года приземлился на У-2 летчик Черноморского флота лейтенант Ф. Ф. Герасимов, проложивший первую воздушную тропу из осажденного Севастополя к партизанам. Летчик Герасимов удостоен звания Героя Советского Союза».
Мне, непосредственному участнику отражения первых двух штурмов врага, прибывшему затем в Севастополь в новой должности, конечно, хотелось знать, хотя бы в общих чертах, о том, какие изменения произошли [143] в мое отсутствие на фронте и в авиационных частях, каковы намерения и действия противника, сколько примерно его самолетов в Крыму да и еще о многом другом, что дает возможность уверенно ориентироваться в обстановке, эффективнее бить врага. И вот что узнал.
Весь зимне-весенний период основное внимание немецкое командование сосредоточивало на керченском направлении. Наши войска, перейдя 17 января к обороне на Ак-Монайских позициях, удерживали Керченский полуостров. А под Севастополем велись бои преимущественно местного значения в целях улучшения позиций. Командование Севастопольского оборонительного района энергично выполняло указание наркома ВМФ Н. Г. Кузнецова о создании запасов материальных средств для дальнейшей борьбы за Севастополь и совершенствовании системы обороны.
По морской коммуникации Кавказ — Севастополь осуществлялись непрерывные перевозки войск, техники, боеприпасов, горючего, продовольствия и другого имущества.
Противник, конечно, понимал, что это единственный путь для снабжения обороняющегося гарнизона, и, стремясь блокировать Севастополь c моря, привлек для действий на коммуникации авиацию, подводные лодки и торпедные катера. Основу созданной здесь авиагруппы из 150 самолетов в составе 27-й и 52-й эскадр составляли торпедоносцы — оружие на море грозное. Группа торпедоносцев «Бельке», что в переводе означает «заслон», базировалась на аэродроме Саки, построенном перед самой войной. Его бетонная взлетно-посадочная полоса позволяла эксплуатировать самолеты любых типов и практически в любую погоду.
Учитывал враг и то, что аэродром Саки расположен всего лишь в шести километрах от берега Каламитского залива и доступен для нанесения внезапных ударов советской авиацией с малых высот. Поэтому он надежно прикрывался истребителями, семнадцатью зенитными орудиями и десятью прожекторами.
Вражеские самолеты-разведчики постоянно рыскали днем над морскими просторами, а при луне и ночью. Как только они обнаруживали наши боевые корабли или транспорты в море, то немедленно по радио вызывали своих торпедоносцев и бомбардировщиков. Они же наводили торпедные катера и сообщали данные о целях подводным лодкам. [144]
В такой обстановке основные усилия севастопольской авиации были направлены на прикрытие с воздуха боевых кораблей и транспортов, нанесение ударов по аэродромам противника, штурмовку артиллерийских позиций и других объектов противника.
Как инспектору техники пилотирования 3-й особой авиагруппы, мне в мае удалось познакомиться со всеми командирами авиачастей и подразделений, а также и с уровнем подготовки их летного состава. В целом показатели были обнадеживающими, но тревожила малочисленность авиации. Правда, казалось, что командование ждет значительных подкреплений. Ничего конкретного по этому поводу не говорилось, но при посещении аэродромов мне бросалось в глаза непрекращающееся их расширение, совершенствование укрытий для самолетов, личного состава, наземной техники и различного имущества.
Вовсю шло строительство аэродрома Юхарина Балка. На нем сооружались чуть ли не фантастические по тем временам бетонные укрытия для самолетов, командный пункт и заглубленные емкости для горючего. Строительство закончилось 25 мая. Вскоре здесь стали базироваться две эскадрильи на ЛаГГ-3 и Як-1 9-го истребительного авиаполка, возглавляемого подполковником К. П. Малиновым, и 23-й ночной бомбардировочный авиаполк на самолетах У-2 и УТ-1 капитана М. И. Ахапкина.
Гидроавиационная группа была реорганизована в 116-й морской авиаполк, который возглавил майор И. Г. Нехаев. Его самолеты МБР-2, раньше базировавшиеся в бухтах Матюшенко и Голландия, теперь из-за артобстрелов были рассредоточены по всему побережью Северной бухты. Для них оборудовались выложенные камнем укрытия с примитивными гидроспусками на швеллерах. Неподалеку от капониров строились убежища для личного состава, расчищались подъездные пути для автотранспорта, устанавливалась телефонная связь. Это позволило полку в последующем вести ночные боевые действия вплоть до подхода противника к Северной бухте.
Командование учитывало, что Севастополь — это фронт без тыла. Вся глубина оборонительного района простреливалась артиллерией, не говоря уже о налетах с воздуха. Поэтому в предвидении решающих боев и проводилось множество разного рода мероприятий. [145]
Мне рассказывали о систематических ударах по вражеским аэродромам в Крыму, и особенно по сакскому, что в значительной мере снижало активность действий вражеской авиации на нашей морской коммуникации. Говорили и о том, что для прикрытия с воздуха кораблей и транспортов в море, за пределами радиуса действий истребителей, привлекались самолеты Пе-2, СБ и ДБ-3ф. Было много случаев, когда одиночные самолеты этих типов, пары и звенья вступали в противоборство с группами бомбардировщиков и торпедоносцев противника и вынуждали их освобождаться от бомб или торпед вдалеке от цели.
Честно говоря, наши оценки своих собственных действий нередко были субъективными. Ну иногда они подтверждались благодарностями от сухопутных войск, и тогда лучше понимали весомость нашего труда. Жаль только, что не очень принято было личное общение воинов разных видов Вооруженных Сил, их взаимообогащение боевым опытом. И не всегда в этом была наша вина. Чаще просто сама война не оставляла для этого времени. Но тем дороже были случаи прямого общения с людьми, которых ты не видел в общем бою, но знал, что они рядом, что делаем общее дело,
В этой связи вспоминается услышанный сразу после сдачи Севастополя рассказ командира крейсера «Молотов» капитана 1 ранга М. Ф. Романова о том, как приходилось корабельными средствами бороться с вражеской авиацией.
— Что касается отражения налетов бомбардировщиков на средних и больших высотах, то это было заботой корабельных зенитных средств, — рассказывал Михаил Федорович. — А борясь с низколетящими торпедоносцами, мы вынуждены были открывать огонь и из главных калибров. Понимали: если не сбить торпедоносца или хотя бы не заставить его сойти с боевого курса, позволить прицельно сбросить торпеду, то и главные калибры кораблю больше не понадобятся. Так что зенитчики имели задачу сбить, а расчеты главных калибров — помешать вражеской атаке. Вели заградительный огонь впереди по курсу торпедоносца, летевшего на высоте 5 — 10 метров, и разрывы снарядов создавали большие водяные султаны, которые как бы закрывали цель. А нередко мощный взрыв отбрасывал торпедоносца в сторону от боевого курса. Если он успевал сбросить торпеду и она попадала в зону взрыва крупнокалиберного снаряда, [146] то торпеда или уничтожалась, или сбивалась с заданного курса.
Да, длительная и упорная оборона Севастополя научила многому всех: и пехотинцев, и летчиков, и моряков. Чуть ли не до автоматизма были доведены все действия воинов-черноморцев.
В 18-м штурмовом авиаполку мне рассказали интересный случай. 11 марта немцы обнаружили транспорт «Львов», крейсер «Красный Кавказ» и эсминцы «Свободный» и «Шаумян», доставлявшие в Севастополь войска и необходимый груз. При подходе кораблей к мысу Херсонес вражеская батарея открыла по ним огонь. Для подавления батареи в Языковой балке поднялась в воздух пара Ил-2. Капитан Михаил Талалаев сразу обнаружил цель и последовательно со своим напарником старшим лейтенантом Евгением Лобановым начал ее атаковать. Батарея была подавлена.
Но в носовую часть самолета Талалаева попал зенитный снаряд, двигатель заработал с перебоями, а вскоре и остановился. Фонарь пилотской кабины покрылся масляной пленкой, горячее моторное масло хлынуло и в кабину, забрызгало очки летчика. Он сбросил их, и, хотя высота была малой, развернул самолет, стал планировать в сторону линии фронта. Но дотянуть до своих не удалось, и летчик посадил самолет на фюзеляж на нейтральной полосе. Гитлеровцы открыли по «илу» ураганный огонь. Летчику и самолету грозила гибель.
И тогда Лобанов, развернув свой самолет, начал поливать противника пулеметно-пушечным огнем, давая тем самым капитану возможность добраться до своих войск. Талалаев добрался, но враг сбил самолет Евгения Лобанова. Выбравшись из-под обломков, летчик отстреливался от фашистов до последнего патрона, но был убит. В июне 1942 года Евгению Ивановичу Лобанову было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.
А самолет Талалаева удалось спасти. Инженер 18-го полка П. С. Журавлев создал специальную бригаду из механиков, которая под его руководством отправилась с наступлением темноты в 4-й сектор обороны. С помощью тягача вытащили Ил-2 с нейтральной полосы, выпустили шасси, отсоединили плоскости, а хвост закрепили на кузове автомашины, и к утру прибуксировали самолет на аэродром. Трудно себе представить, какая же была [147] досада и злость в стане врага, когда в свете своих прожекторов они увидели уплывающий от них самолет.
В документах, с которыми я познакомился в штабе 3-й особой авиационной группы, отмечалось, что в период относительного затишья на фронте немногочисленная авиация Севастопольского оборонительного района успешно выполняла множество задач. И, несмотря на численное превосходство авиации противника, наши летчики нанесли врагу ощутимые удары. Только за период с 22 марта по 22 мая противник потерял в воздушных боях и на аэродромах 114 самолетов. [148]