О России в военном отношении

Всякий из нас неоднократно заметил явную и общую ненависть чужеземных писателей к России. Везде, где только касается речь до сего государства, до его монархов, до его вождей, до его войск, до событий военных и политических, — везде оказывается их особое к нему неблагорасположение. Кто не укажет на причину сего враждебного чувства? Причина сия та же в описаниях деяний России настоящего времени — при господствовании ее в политических сношениях или на полях брани, при расширении границ ее, распространении просвещения, трудолюбия, искусств, открытий, — как и в описаниях давно прошедших происшествий, когда она, по невежеству, нравам и обычаям своим, более принадлежала к азиатским, нежели к европейским державам, когда, слабая, терзаемая внешними врагами, она раздираема была сверх того и собственными несогласиями.

Кажется, что в последнем случае можно было бы писателям сим уволить себя от столь запоздалого союза с татарами и поляками, но — жалкие защитники монополии просвещения и владычества! Не имея уже средств закрыть глаза на гигантскими стопами подвигавшуюся Россию и к сему просвещению, и к сему владычеству, они довольствуются хотя описаниями злополучии, невежества, неудач и проступков, некогда омрачавших юношеский ее возраст. Для оскорбляемого самолюбия и то находка! Но умалили ли славу Юлия Кесаря неловкие разглашатели о распутстве праздной юности его, когда, — новый феникс из горнила побед — чистый и непорочный, — он явился векам примером героизма и великодушия?

Не мое намерение опровергать лживые сказания, поверхностные суждения и нелепые умствования насчет политического и [286] гражданского бытия нашего, щедро рассыпанные по иностранным сочинениям, известным свету. Я коснусь до России только в военном отношении и намекну о некоторых, с намерением искаженных чужеземцами военных происшествиях, славных для отечества нашего, и о некоторых неудачах наших, с тайною радостию или с подозрительным соболезнованием ими описанных.

Почти пред глазами современников совершилось неимоверное чудо: Россия, свободная ига чужеземного, сброся кору невежества и внутренних беспокойств, поднялась и достигла в единое столетие до европейских держав, господствующих в течение нескольких столетий.

Этой быстрой и почти сверхъестественной возмужалости мы, без сомнения, обязаны Петру и Екатерине Великим. Но надо было быть и почве русской, надо было быть и растению, чтобы развить и рост, и силу свою свыше, может быть, чаяния самих возрастителей. Феномен невероятный, случившийся, как я сказал, пред глазами нашими! Ибо я, имея только сорок семь лет от роду, я еще говорил с современниками Петра Великого{159}, — следственно, с живыми остатками варварских веков России, и между тем я же видел собственными глазами и Екатерину Великую, и Румянцева, и Потемкина, и Безбородку, имел счастие говорить с Суворовым и служил под начальством Кутузова. При жизни моей совершилось образование Тавриды и перенос границы нашей от Буга до Днестра, а потом — до Дуная, устроилась Кавказская линия и завоевана Польша, Я уже был в России, смежной с северным мысом, видел Арарат, ей принадлежащий, и по избавлении Европы от владычества Наполеонова (избавлении, коему неоспоримо первой и главной виновницею была Россия), торжествовал вместе с нашими войсками в столице побежденного завоевателя, на краю Западной Европы.

Неужели чрез усыпление, беспечность и недостаток в силах душевных и умственных русские цари и русский народ достигли до сего могущества в столь короткое время? Неужели в течение сей эпохи не совершилось ни одного обширного предначертания, ни одного отважного предприятия, не укоренилось ни одного спасительного, благотворного постановления, не гремела ни одна великая [287] победа на суше и на море, не заключился ни один выгодный мир для России? Всего было довольно, но как о всем этом представлено иностранными писателями? Какой геройский подвиг видим мы в истинной красе своей в их описаниях? Какое славное событие не покрылось в оных хотя прозрачною завесою? Что пни похвалили? Чему они удивились? При всем том, повторяю еще, феномен сей совершился пред нашими глазами.

Зато с какою алчностию бросаются они на все воспоминания о неудачах наших! С какою тайною радостию говорят они о разбитии нашей неопытной армии под Нарвою, забывая в упоении своей ненавистью даже и то, что сии школьники-воины предводительствуемы были тогда не русскими, а сокровными им полководцами: дюком де Круа и Аллартом, перебежавшим к неприятелю при самом начале сражения. С каким торжеством входят они в описание бедствий при Пруте, некоторых частных неудач при предприятии на Крымский полуостров и Молдавию, бунта стрельцов, измены Мазепы, суда над царевичем Алексеем. Нет исторического, нет дамского альманаха, нет детской истории, где не представлены были бы сии происшествия на чужеземный лад, то есть совершенно в превратном виде и еще с примесью к ним клеветы на нравственность Петра нашего, коему была ли свободная минута на единственное упражнение тунеядства и прелюбодеяний оленьего зверинца?

Я помню, сколько в детстве моем испортил мне крови Левек, этот пудреный француз века Людовика XV, осмелившийся упрекать в разных, по мыслям его, предосудимых привычках и поступках сего морального кариатида земного шара. Г-и Левек, как говорят простолюдины, мерил простые обычаи сего неимоверного гения на аршин обычаев и нравов развалившихся и уже гнилью пахнувших французов своего времени. Но что говорить о Левоке! Сам Вольтер, долго увлекаемый ласками и всей заманчивостью ума и любезности русской монархини, восхваля побежденного Карла XII, не имел духу предпринять сам собою историю победителя и, конечно, не предпринял бы оную, если б великая Екатерина драгоценною собольего шубою, сопровожденной некоторою суммою червонцев, не победила в фернейском философе врожденное в каждом вообще чужеземце чувство отвержения от всего русского — чувством приверженности к собственной пользе. При всем том и тут иноземность взяла свое, ибо в красноречивом описании превосходных качеств Петра Вольтер не мог умолчать о каких-то пороках и пятнах его жизни и характера. Не состояли ли они, по мнению Вольтера, в ужасной, но неизбежной казни восставших на Петра русских янычар — стрельцов; в пожертвовании чувствами отца для блага отечества, то есть в подвиге, хотя бы оный и был таковым, как описывают его чужеземцы, превозносимым целым миром, всеми веками и самим Вольтером в первом Бруте; или, что весьма быть может (и чего от французов века правителя и Людовика XV не станется!), в [288] употреблении грубой, того времени, русской пищи вместо роскошью утонченных яств, и после неимоверных и царских, и рабских трудов целого дня — в привычке вместо виноградного вши выпивать полную чару анисовки{160}, что было следствием и воспитания ого, и обычаев русского народа, ему современного?

И когда Левек и Вольтер писали о Петре Великом? Почти в одно время с нашим Голиковым, который, невзирая на тяжелый слог свой, невольно приковывает внимание читателя к тучным десяти томам, наполненным большою частию только официальными документами путешествий, битв, уложений, заведений и трудов при создании флота, образования войск и мануфактур и водворения в Россию наук, художеств и торговли великого нашего преобразователя, — деяниями, изумляющими, повергающими ниц пред сим необычайным явлением природы всякого того, который имеет разум, сердце и отголосок в душе всему чрезвычайному, возвышенному и полезному для отечества... для государства, хотя бы чуждого!

Сама Екатерина — бессмертная Екатерина — была и есть предметом пасквильщиков приватной со жизни и царствования ее, блистательнейшего, торжественнейшего и, без сомнения, не менее полезного царствования Петрова для России. Если исключим графа Сегюра и принца де Линь, очевидных свидетелей ее подвигов и более других изучивших ее душевные качества — изворотливость и утонченность ее соображения, — сии другие (не именую их от омерзения) только что порочили и клеветали сию чрезвычайную жену, неоспоримо и без всякого сравнения превышающую большую часть монархов, коих потомство удостоило наименованием великими.

Нравственные качества или недостатки первенствующих лиц государства суть вернейшие мерила степеней достоинства или несовершенства царствующих и царствований; это аксиомя веков{161}. Кто же были сподвижники Петра? Шереметевы, Меншиковы, Головины, Долгоруковы, Голицыны, Ромодановские. Екатерина создала Румянцевых, Потемкиных, Репниных, Суворовых, Безбородков, Паниных. «Размера исполинского, героического, — как говорит один из наших известных писателей, — они рисуются пред глазами нашими озаренные лучами какой-то чудесности, [289] баснословности, напоминающие вам действующие лица гомерические...» Но сии неколебимые опоры превосходной завоевательницы и гражданской образовательницы нашего отечества как представляются чужеземцами? Который из подвигов не усечен и даже не искажен в их описаниях? Левек предоставляет всю честь Чесменского боя не Орлову, не Спиридову и не Ильину, а Эльфингстону и какому-то Догделю, действовавшим наравне, быть может, с храбрыми нашими моряками, но по всем сведениям нигде и ни в чем их не превзошедшим, тогда как об Орлове, главнокомандующем всем флотом в Средиземном море, тогда как о Спиридове, командовавшем авангардом флота и одном из главнейших виновников победы, тогда как об Ильине, начальствовавшем брандерами, и единственном истребителе турецкого флота, загнанного вследствие победы в Чесменский залив, ничего не сказано. Почему? Потому что Орлов, Спиридов и Ильин были русские, а Эльфингстон и Догдель — иностранцы{162}.

Кагульская победа Румянцева внушила, к удивлению, даже и не острое словцо великому Фридерику, хотя он владел двойным острием языка и шпаги превосходнее всех своих современников. К тому же слово сие отзывалось чувством, совершенно неприличным тому, которому в отношении ко всякому роду славы, а особенно военной, некому было завидовать. Известясь о сей победе, в коей семнадцать тысяч русских разбили наголову сто пятьдесят тысяч турков{163}, он сказал, что кривые побили слепых, забыв, как кажется, о том, что не более двенадцати лет пред тем названные им кривые доказали под Кунерсдорфом, что они умели бить не одних слепых, но и тех, кои, по русской поговорке, глядели в оба — голубые, большие и полные гения. Чтобы сильнее почувствовать неприличность сей шутки, надобно прибавить и то, что тот же самый Румянцев, который разбил турков под Кагулом и коего Фридерик назвал кривым, был виновником и Кунерсдорфской победы, в коей король лишился двадцати тысяч из сорока тысяч человек, составлявших его армию, и ста семидесяти двух орудий, то есть почти всей своей артиллерии. В описании сего сражения чужеземцы говорят, что Лаудон ударом австрийской кавалерии исторг лавр победы, клонившийся уже на сторону Фридерика, и умалчивают о Румянцеве, — но известно, что Лаудон с австрийскою, а Румянцев с российскою конницами, ударив в одно мгновение и плечо-о-плечо на пруссаков, смяли их и решительно обратили успех на сторону союзников. Вот как было, а не так, как пишут завистники российского оружия. [290]

Что касается до Потемкина, то нет оскорбительных эпитетов, нет клевет, от коих пощадили бы чужеземные писатели сего превосходного государственного человека! Нелепостям, вымышленным насчет его, нет числа! Между прочими недавно случилось мне заметить в одном известном и весьма уваженном сочинении, а именно в «Истории возрождения Греции» г. Пуквиля, что Потемкин велел основать вдруг двести сорок городов в Азовской губернии. Двести сорок городов основать вдруг! Как назвать сей порыв поэтико-арифметический? Ипербола преклоняет колена пред сей Гюлливеровой выходкой! Этот же самый Пуквиль в том же сочинении описывает обыкновенную одежду Потемкина следующим образом: «В шелковом кафтане серого цвета, в светло-зеленом (vert de pomme) нижнем платье, в сапогах желтых сафьяновых; волосы, небрежно повязанные бантом и покрытые соломенною шляпою, обвязанною в тулье широкою лентою нежно-голубого цвета, которой концы падали на плеча его, что давало ему вид селадона...»

Этот селадон был почти трехаршинного росту, косой на один глаз, хотя черт красивых, но соответствующих его исполинскому росту, и коего поступь и осанка были истинно гомерические! Желаю знать, кто из тех, кои видали Потемкина, узнает его в маскарадном платье покроя и шитья г. Пуквиля?.. И вот как иностранцы пишут о русских!

Но что все сии выдумки в сравнении с клеветами, дерзкими суждениями и даже ругательствами насчет Суворова, насчет сего представителя всей военной славы нашего отечества, сего единственного состязателя военной славы Фридерика и Наполеона?

К сожалению, мы слушаем все это с равнодушием. На пасквили чужеземцев у нас нет опровержений, — я не говорю уже о скудости нашей насчет описания жизни людей, коим Россия столь много обязана, коими столь гордится...