Занятие Дрездена 1813 года 10 марта
По окончании Отечественной войны и при вступлении армии нашей в неприятельские пределы некоторые войска получили новые размещения и назначения. Партизанский отряд мой занял передовое место в общей массе и чрез то превратился в один из авангардов передового корпуса главной армии.
Казалось, что положение это мало в чем уступало первому, заключая в себе достаточно еще средств к удовлетворению беспокойного моего честолюбия; — вышло иначе. Крутой оборот от независимых, вдохновенных и напропалую перелетов моих к размеренным переходам по маршрутам, доставляемым мне из корпусного дежурства; запрет в покушении на неприятеля без особого на это разрешения, и кипучая молодость; и какая-то безотчетная отвага, удалая и своевольная, и соблазнительная смежность с неприятелем — произвели тот последний наезд мой, от коего пострадала вся моя заграничная служба, от коего рушилась вся та будущность, которой (не для чего уже теперь жеманиться) я имел все право не бояться.
Передовой корпус, в состав которого поступил партизанский отряд мой, состоял из 8460 человек пехоты, 3109 человек регулярной конницы, 3535 казаков и 69 орудий батарейных, легких и конных, — всего, считая с артиллеристами, до шестнадцати тысяч человек. Корпусом этим командовал генерал-лейтенант, генерал-адъютант барон Винценгероде{151}. Частные начальники оного [261] были: генерал-адъютант князь Трубецкой, генерал-майоры — Никитин, Бахметев, граф Витт, Талызин, Кнорринг и столь же красивый наружностию, сколь блистательный мужеством, Ланской{152}.
Всем известно, в каком положении бежали восвояси остатки гигантского ополчения, нахлынувшего на Россию, и потому легко вообразить ничтожность сопротивления, противопоставляемого неприятелем главным силам нашим во время шествия их от Немана до Эльбы; отпоры встречаемы были одними передовыми войсками.
Главные силы эти разделены были на два потока: первый, управляемый графом Витгенштейном, шел чрез Северную Пруссию к Берлину. Ему предшествовали три легкие отряда генерал-майоров Чернышева, Бенкендорфа и полковника Теттенборна, с полной волей действовать по обстоятельствам. Другой, или главная армия, при коей находилась императорская квартира, шел чрез Варшавское герцогство и Силезию к Дрездену. Ему предшествовал корпус Винценгерода, а Винценгероду — два легкие отряда: подполковника Пренделя и мой. Оба эти отряда находились в полной зависимости от Винценгерода, запретившего им, — по крайней мере мне, — и сшибки с неприятелем и переходы с одного места на другое без ведома его или того генерала, коему я буду отдан им под команду.
Около половины февраля заключен был союз России с Пруссиею, и прусские войска двинулись на соединение с нами.
Армия графа Витгенштейна усилилась корпусами Норка и Бюлова; корпус Блюхера выступил из Бреславля и составил авангард главной армии. Корпус Винценгерода поступил к нему в команду, с сохранением передового своего места.
Двадцатого февраля Чернышев овладел Берлином. Неприятель, оставя город, потянулся двумя колоннами к Эльбе: одною на Магдебург, другою на Виттенберг. За первою пошли Чернышев и Теттенборн, за второю — Бенкендорф. [265] В конце февраля Теттенборн отряжен был к Гамбургу; Бенкендорф и Чернышев остались пока на Эльбе для наблюдения, первый — Виттенберга, последний — Магдебурга.
Особый и независимый отряд флигель-адъютанта, гвардии ротмистра Орлова шел из Гоэрсверда к Гроссенгейму.
Главная квартира графа Витгенштейна занимала Берлин; императорская и главная квартира князя Кутузова-Смоленского, главнокомандующего всеми союзными войсками, — Калиш.
С своей стороны вице-король Евгений, предводительствовавший шестидесятитысячною французскою армиею, составленною из остатков главной армии, из некоторых войск, остававшихся в крепостях, и из резервов, прибывших из-за Рейна, разместил ее следующим образом:
Маршал Даву с семнадцатью тысячами защищал Эльбу, от Дрездена до Торгау. В команде его состояли: 7-й корпус Ренье, 31-я дивизия Жерара, баварский корпус Рехберга, и саксонские войска Лекока и Либенау.
Виттенберг, Магдебург и все расстояние между ними защищали Гренье и Лористон. Войска, ими командуемые, состояли из тридцати четырех тысяч и находились под личным начальством самого вице-короля.
Маршал Виктор командовал на нижней Эльбе. Корпус его заключал в себе не более шести тысяч человек.
Остальные войска находились в Лейпциге, при главной квартире вице-короля и корпусной — маршала Даву.
Тут нужно представить два обстоятельства, имевшие непосредственное влияние на описываемое мною приключение.
Эта эпоха, — я говорю о времени шествия нашего от Вислы к Эльбе, — была краткою эпохою какого-то мишурного блеска оружия, впрочем необходимого для увлечения к общему усилию еще колебавшихся умов в Германии. Французы продолжали бегство; мнение о их непобедимости постепенно исчезало; некоторые союзники их соединились с победителями; но другие, ошеломленные неожиданностию события и еще подвластные влиянию гения, столь плодовитого средствами, непостижимыми для самого высокого разума, — ожидали. Надлежало нам пользоваться успехами нашими и до прибытия новых сил из Франции затопить силами нашими сколь можно более пространства, никем, или почти уже никем, не защищенного. Предприятие это заключало в себе две выгоды: умножение простора для военных действий в случае обратного появления Наполеона из-за Рейна, и действие на воображение нерешительных пышными и частыми обнародованиями о занятии новых областей, новых столиц, новых городов, более других знаменитых.
Какая богатая жатва для охотников до известности, легко добываемой! Зато как они и воспрянули! Все в союзных армиях начало мечтать о столицах, торжественных въездах в столицы, повержении ключей столиц к стопам императора. Начиная с [265] Блюхера, тогда еще без ореолов Кацбахского, Бриеннского и Ватерло, тогда еще алкавшего славы без разбора, как бы она ни досталась, всякий начальник отдельного, многочисленного корпуса требовал столиц на пропитание честолюбию своему, потому что для огромных сил столицы доступны были не менее городков, предоставленных на поживу честолюбиям нашей братьи — голодной сволочи дробных героев. К несчастию моему, подручных столиц на это время было только две, из коих одну захватил уже Чернышев; другая — Дрезден — оставалась на удалого, и Блюхер, и Винценгероде пошли к этому доброму Дрездену, не постигнув в ярости своей, что слава подвига ценится большим или меньшим количеством средств, употребленных на предприятие, и что взятие Берлина всею армиею или сильным корпусом войск нимало не обратило бы на них ничьего внимания, тогда как взятие того же Берлина легким отрядом Чернышева справедливо его прославило.
К этому надо прибавить, что после разгрома несметных Наполеоновых полчищ в России никто уже не ожидал войны, по крайней мере такой, какою она вновь явилась. Я скажу более: общее предугадание клонилось к миру, принимая в уважение, с одной стороны, начатый уже прилив нескольких сотен тысяч войск к Рейну; с другой — только что приступ к сбору, можно сказать, к возрождению сил, в одних мыслях определенных на отпор такому грозному приливу. В этом предположении мира каждый начальник многочисленной части войск бросался стремглав к сочетанию памяти о себе с последним выстрелом такой необычайной войны, к начертанию имени своего на последней странице такой грандиозной эпопеи, — стремление благородное и в котором начальники мои никому не уступали. Вот почему Блюхер, обладаемый желанием захватить Дрезден лично, отстранял Винценгерода к Гоэрсверду; Винценгероде, с теми же мыслями, отстранял Ланского и меня (находившегося тогда под командою Ланского) к Мейссену. Но Впнценгероде под разными предлогами медлил в исполнении ему предписанного и, так сказать, украдкой подползал к привлекавшему предмету. Я тогда не понимал этого особого рода квинтича, еще менее предвидеть мог, чтобы все взаимные тонкости начальников моих остались втуне и что я определен судьбою, поддев их обоих, сломить себе голову
Другое обстоятельство.
Многие и доныне уверяют меня в существовании приказа по армии, обнародованного еще в пределах России, насчет запрещения всякого рода сношений с неприятелем, еще более — заключения с ним каких бы то ни было договоров и условий. Верю, но никакие приказы, никакие распоряжения по армии, никакие даже известия о производствах, словом, ничего того, что обнародуется обыкновенно по армиям, не посылалось в партии наши в течение всей Отечественной войны. Доказательством этому служит [267] неведение мое, продолжавшееся два месяца сряду, о производстве меня в полковники, и занятие мною Гродны вследствие переговоров моих и некоторого рода перемирия, заключенного мною с австрийским генералом Фрейлихом, за что я награжден был самым лестным отзывом фельдмаршала князя Кутузова и удостоен ордена св. Владимира 3-й степени от императора Александра, прибывшего тогда в Вильну.
Итак, домогательство в личном овладении Дрезденом моих начальников и приказ, отданный по армии, чтобы никто не смел приступать к переговорам, а еще менее к заключению перемирий с неприятелем, — приказ мне неизвестный и, невзирая на то, послуживший к обвинению меня, — вот два подводные камня, на которые наскочило корсарское мое судно в полете на всех парусах отваги и беззаботности.
Между тем войска наши подвигались. Партия моя, состоявшая, как я сказал, в зависимости от Ланского, командовавшего авангардом Винценгерода, шла вправо от него на Мускау, Шпремберг, Гоэрсверде и вступила 7-го числа в деревню Бернсдорф, где застала партию флигель-адъютанта Орлова, готовую уже к выступлению в Гроссенгейм. Орлов объявил мне о намерении своем перейти немедленно Эльбу для угрожения Дрездену со стороны левого берега.
Надо заметить, что в этот самый день (7-го марта) корпус Блюхера находился еще в Силезин, в трех переходах не доходя Бунцлау; корпус Винценгерода на пути к Герлицу, а Ланской вступил в Бауцен.
По прибытии в Бернсдорф я, вследствие данного мне повеления Ланским, отрядил ротмистра Чеченского с командуемым им 1-м Бугским казачьим полком как для обозрения путей и окрестностей Дрездена, так и для сведения о самом городе.
Теперь обратимся к Дрездену и взглянем, что там происходило до прибытия моего в Бернсдорф и примкнутия к Чеченскому. Я для сего прибегну к сочинению саксонского генерала Оделебена, очевидца-повествователя{153}.
Двенадцатого февраля король выехал из столицы в Плауэн, что в Войетланде, передав управление королевством комитету государственных чиновников, именованному Непосредственною комиссией). Половина гвардейского полка следовала за королем; другая половина перешла в Кёнигштейн, куда предварительно перевезены были государственная казна и картины знаменитой Дрезденской галлереи. Гусары, часть гвардии кирасирского полка и полка Застрова, находившиеся под командою генерала Либенау, размещены были по кантонир-квартирам в окрестностях Старого Города и в Новом Городе. [268]
Двадцать третьего февраля генерал Ренье, приостановившийся на время в Бауцене, вступил в Дрезден с 7-м корпусом и разместил его частию по селениям, лежащим на левом берегу Эльбы, частию в Новом Городе вместо авангарда. Корпус этот простирался не далее пяти тысяч человек, принимая в счет и тысячу четыреста баварцев команды генерала Рехберга, отправленных в Мойссен немедленно по вступлении этих войск в Дрезден. Саксонская кавалерийская дивизия Либенау примкнула к Ренье, коему предписано было защищать переправу Эльбы под Дрезденом и Мейссеном. Вследствие сего он перевез на левый берег все суда, которые могли служить для переправы войск наших, приступил к начинке порохом двух сводов великолепного моста, соединяющего обе половины Дрездена, к перемещению гошпиталей и военных запасов в Старый Город из Нового и к сооружению вокруг последнего нескольких бастионов с куртинами, обнесенных палисадом.
В городе произошло смятение; народ долго не допускал войско к минированию моста; но Ренье восторжествовал, и два свода оного готовы уже были ко взрыву.
Между тем, 28-го февраля маршал Даву вступил в Мейссен с двенадцатитысячным корпусом, предал огню красивый деревянный мост, принадлежащий городу, и 1-го марта прибыл в Дрезден. С прибытием его закипела деятельность к защите переправы; но строгость и притеснение всем сословиям дошли до невероятия. Ренье сдал команду 7-м корпусом генералу Дюрюту и выехал из города.
Седьмого и ночь на 8-е марта употреблены были на вывоз орудий с нововоздвигнутого укрепления, парка, фургонов и всякого рода тяжестей ил Нового в Старый Дрезден.
Восьмого, в девятом часу утра, не принимая в уважение письменных просьб короля и презирая моления обывателей, Даву приказал зажечь мину, устроенную в мосте, — и два свода оного с треском и громом взлетели на воздух. Даву только этого и дожидался. Почти в одно время со взрывом он выступил в Мейссен, оставив в городе Дюрюта с 7-м корпусом, простиравшимся до трех тысяч французов, усиленных несколькими баталионами и эскадронами саксонцев под начальством генерала Лекока.
Дюрют приступил к исполнению своих обязанностей. Он поставил одну батарею на мосту, у самого провала, причиненного взрывом, для обстреливания всего протяжения моста и главной улицы Нового Города; другую — у Брюлева замка на Валлергартене, и третью — у Фридрихштадта, где более чем где-нибудь опасался он покушения на левый берег по причине изгиба реки, способствующего переправе.
Укрепление Нового Города занял он двумя ротами пехоты, впереди коих, за палисадами, поместил саксонских стрелков и назначил майора саксонских войск Ешки комендантом этой половины [269] города. В таком положении находился Дрезден при подскоке к нему Чеченского с 1-м Бугским полком, заключавшим в себе не более ста пятидесяти казаков.
Восьмого поутру, на походе из Бернсдорфа к Кёнигсбрюку, я услышал сильный гул в направлении к Дрездену и узнал от обывателей селений, на пути моем лежащих, что гул этот произойти должен от взрыва дрезденского моста, в котором, говорили они, давно уже роются французские пионеры, и что для приведения в исполнение оного ожидали только прибытия Даву.
Этот проклятый гул был виновником всех неприятностей, претерпенных мною впоследствии. Он оживил честолюбие мое, заморенное стеснительною аккуратностью Винценгерода.
Я смекнул, что половина города, находившаяся на правом берегу Эльбы, или вовсе оставлена уже неприятелем, или заключает в себе гарнизон под силу моей партии, и что, следственно, можно с надеждою на успех постучаться в ворота. Если, — думал я, — удастся мне вступить хоть в один Новый Город, то уже все сделано: кусок будет почат, и слава овладения всею столицею будет принадлежать мне, а не другому; этот другой был в мыслях моих или Орлов, или Прендель, или какой-либо отрядный начальник прусского корпуса, но ни сам Блюхер, ни Винценгероде, по отдалению их от Дрездена не входившие мне в голову. Закипела кровь молодецкая, но вместе с тем чинопослушание ухватило меня за ворот. Будучи под командою Ланского, с которым я сверх того был и приятелем, я и страшился и совестился отважиться на это предприятие совершенно уже без его ведома. Курьер поскакал к нему в Бауцен с запискою; я писал к нему слово в слово:
«Я не так далеко от Дрездена. Позвольте попытаться. Может быть, успех увенчает попытку. Я у вас под командой: моя слава — ваша слава».
По случаю тихой езды саксонских почтальонов я не прежде как по прошествии семи часов получил ответ от Ланского.
Он писал мне: «Я давно уже просил позволения послать вас попартизанить, но отказ был ответом на мою просьбу, полагая, что вы нужны будете здесь в 24 часа, а я, полагая эти меры слишком робкими, разрешаю вам попытку на Дрезден. Ступайте с богом. Ланской».
Получа разрешение, я в тот же миг послал приглашение к Орлову на пир, мною затеваемый, а в случае невозможности, просил у него подкрепления, держась французской пословицы: «Dieu est pour les gros bataillons» (Бог — на стороне больших батальонов. — Ред.). Вместе с посылкой к Орлову, то есть в четыре часа пополудни, я выступил из Кёнигсбрюка. Едва начала партия моя вытягиваться на дорогу, как является ко мне казак с рапортом от Чеченского. [270]
РапортДо самых стен города я ничего не мог узнать от жителей, кроме того, что нет никого в городе, почему я поскакал с пятьюдесятью казаками ближе; но только что подъехал к воротам, как был встречен сильным перекрестным огнем из-за палисадов. Слава богу, кроме трех лошадей, урону нет, и все благополучно. Я перед городом, расставя пикеты, ожидаю вашего приказания. Ротмистр Чеченский. 8-го марта.
Ответ мой Чеченскому:
Держись, я спешу к тебе со всею партиею. Денис Давыдов. 8-го марта в пятом часу пополудни.
На половине пути моего новый посланный с новым рапортом является ко мне от Чеченского. Он писал:
Рапорт:Целый день неприятель сбивал занятые мною пикеты около города. Я, исполняя вашего высокоблагородия приказания, ни шагу не отступил, хотя ясно видел, что в упрямстве моем прока не будет. Вдруг выезжает бургомистр с просьбою о пощаде города. Я не показал никакого наружного удивления, но в уме моем не мог разгадать, что это значит. Однако я объявил ему, что если эту же ночь обыватели выгонят на ту сторону реки французов, занимающих Новый Город, то город не пострадает; в противном же случае не будет никому и ничему пощады. Бургомистр выпросил сроку два часа и возвратился в город. Я с полком остаюсь до возвращения его на дневных местах и по получении отзыва немедленно об оном донесу вам. Сего числа во время перестрелки хорунжий Ромоданов смертельно ранен; рядовых казаков ранено четыре; лошадей убито девять. Ротмистр Чеченский. 8-го марта.
В ответ на этот рапорт я прибавил шагу.
Уже партия моя была в трех или четырех верстах от Чеченского, то есть на высотах, покрытых сосновым лесом, с которых дорога спускается к Дрездену, — как новый посланный от него является ко мне с запиской:
«Батюшка Денис Васильевич! Из города явился бургомистр, который сказал мне, что комендант города желает говорить с офицером нашим; почему Левенштерн{154} ездил в город, но комендант сказал ему, что ежели бы у нас была хоть самая безделица [271] пехоты, то в ту же минуту он оставил бы город; но что одним казакам он сдать города не может. Александр Чеченский».
Что было делать? Обстоятельства представлялись не в том уже виде, как прежде. Надо было прибегнуть к хитрости, хотя искони употребляемой, но всегда удающейся: я оставил сотню казаков на месте получения мною записки Чеченского с приказанием ничем другим не заниматься, как раскладкою бивачных огней по горе в четырех местах, и чтобы в каждом месте было костров до двадцати, а чем более, тем лучше. Чтобы всю ночь они не потухали, а, напротив, чтобы горели как можно ярче и виднее для города. Начальником команды этой я назначил из расторопнейших казачьих офицеров, оставя на его ответственности исполнение моего приказания и позволяя ему в подмогу себе набрать несколько поселян из ближних селений; сам поспешил с остальными четырьмя сотнями и с пятьюдесятью моими Ахтырскими гусарами к Чеченскому, с коим немедленно соединился.
Первым попечением моим было воспользоваться местностью и расположить войска мои так. чтобы показать неприятелю большее число, чем их было действительно. Я занял биваками все те улицы форштадта, коих отверстия обращены к городу, выставит на них головы колонн и скрыл хвосты оных за строениями. В таком положении я ожидал полного рассвета, любуясь между тем бивачными огнями, разложенными казаками моими на высотах и горевшими как будто огни трехтысячного отряда.
В эту минуту убийственное письмо от Ланского пало на меня, как бомба! Он писал:
«Любезный мой полковник!Невзирая на позволение, мною вам данное, я принужденным нахожусь изменить ваше направление вследствие повеления, сейчас полученного мною от корпусного командира. Итак, любезный друг, вместо Дрездена прошу вас обратиться уже из Кёнигсбрюка в Радебург; но пошлите разъезды по всем путям, ведущим к Дрездену, и откройте все его окрестности. Расположите войска ваши вправо от Радебурга к Мейссену, которого окрестности также откройте как можно тщательнее. Прикажите забрать все суда, находящиеся на этом береге Эльбы, и пошлите разъезды по направлению к Торгау для сего же предмета. Поставьте пост в Пильзнице, который оставьте там до прибытия туда Мадатова. Мадатов поместится между вамп и почтовым трактом, идущим из Бишофсверды к Дрездену, дабы закрыть движение нашего корпуса, который решительно сходит с Калишского пути и которого корпусная квартира переносится в Гоэрсверде для очистки места пруссакам. В Торгау находятся казаки Бенкендорфа; прикажите разъездам вашим до них доходить. Независимо от всего этого прикажите местным начальствам [272] заготовлять как можно более провианта и фуража для корпуса, который, без сомнения, простоит некоторое время на этой стороне Эльбы по случаю затруднения в переправе.
Ланской Я иду на Каменц».
Признаюсь, чтение этих строк жестоко поразило меня; но скоро я очнулся и решился продолжать раз уже затеянное предприятие, опираясь на следующее рассуждение.
Чего хочет Ланской, — думал я, — посылая меня в Радебург и к Мейссену? Первое: сбора судов и сбора продовольствия для корпуса; второе: заслонения моею партиею и отрядом Мадатова перемещения корпуса нашего с Калишской дороги к Гоэрсверде. Но заготовление продовольствия гораздо удобнее сделать посредством городских властей, имевших непосредственное влияние на земскую полицию, и потому я вернее выполню предписание Ланского по взятии города, чем в Радебурге и Мейссене. Сбор судов? Но их нет, я это знаю, — но их и не может быть, в этом и рассудок мой и опытность моя мне порукою гораздо прежде еще, чем я узнал, что нет ни одной лодки к услуге нашей: ибо какой начальник войска, уходившего за обширную реку с намерением заградиться ею от нападения победителя, оставит суда на берегу, ему принадлежащем? Следственно, нечего мне и хлопотать о приобретении предметов, для нас не существующих и находящихся в руках неприятеля. Наконец заслонение перемещения корпуса Винценгерода? Но не удобнее ли я выполню виды Ланского и Винценгерода, поместя партию мою на точке соединения радиусов, но которым ходят неприятельские разъезды для разведывания о движениях войск наших, чем раздробя партию мою по радиусам, между коими всегда найдутся тропинки если не для разъездов, то для лазутчиков. Сверх всего этого не видно ли по самому смыслу повеления Ланского, что оно писано им в продолжение пребывания моего в Кёнигсбрюке, а не под Дрезденом? Что ж касается собственно до меня, то мой жребий брошен: я стою у палисадов Дрездена. Не было удачи первой попытки, потому что переговоры происходили с Чеченским, командующим только ста пятьюдесятью казаками, но теперь я туг с пятисотенною партиею, о чем, вероятно, неприятель уже знает или скоро узнает; к тому же вот огни, которые и меня обманули бы, если б я не знал, кем они разложены и поддерживаемы; в течение дня подойдет, может быть, Орлов или, по крайней мере, пришлет подмогу; Прендель тоже недалеко; все это украсит декорацию и, бог даст, все пойдет на лад; к тому же какой самый исполнительный фельдфебель решится в положении моем на буквальное исполнение предписания Ланского и на посрамительное для чести своей отступление в глазах и из-под выстрелов неприятеля! Приди это повеление прежде начатия переговоров, — дело другое. Наскок [273] Чеченского мог бы почестъся обыкновенным казачьим обозрением, и все тут. Но уже требование покорения города сделано; угрозы, в случае медленности сдачи его, объявлены; умножение войска моего у ворот города уже ясно видимо неприятелем; и бивачные огни, горевшие на высотах, доказывают ему, что он дело уже имеет не со ста пятьюдесятью казаками. Так я рассуждал сам с собою. Рассуждение неоспоримое, но — увы! — близорукое, без проницательности. Как мне было не понять, что дело шло не о сборе судов, не о запасах пропитания войскам, не о заслонении корпуса при перемещении его к Гоэрсверде, а об отстранении меня и Ланского от пути и пространства, по коим Винценгероде намерился притти к Дрездену? Вот чего от меня последний требовал рикошетом чрез Ланского, который, подобно мне, не понял смысла этого требования и, добродушно передав оное моему добродушию, перешел из Бауцена в Каменц, тогда как я, убежденный в пользе довершения начатого, остался на месте, нимало не предвидя от того опасных для себя последствий.
Едва ободняло, я послал снова Левенштерна парламентером с требованием сдачи города, с известием о прибытии моем с конницею и пехотою, которой огни видны на ближних горах, и о незамедлительном начатии приступа в случае отказа. Ответом мне было желание генерала Дюрюта говорить с уполномоченным мною штаб-офицером. Я послал к нему Волынского уланского полка подполковника Храповицкого и, чтобы придать ему более важности, сочетал множество орденов, им носимых с некоторыми моими орденами. Дюрют квартировал в Старом Городе. При переправе на лодке через Эльбу Храповицкому, как водится, завязали глаза платком (печатное изображение этого путешествия Храповицкого продавалось в Дрездене каким-то дрезденским спекулятором), повели его под руки на квартиру французского генерала, и переговоры начались. К ним допущены были саксонский генерал Лекок и члены Непосредственной комиссии. Уполномоченный со стороны Дюрюта был первый адъютант его, капитан Франк.
Между тем то, чего я ожидал, случилось. Орлов, занятый приготовлениями переправы через Эльбу, не мог прийти ко мне со всем своим отрядом, но прислал сотню донского казачьего полка Мелентьева, и отряд Пренделя показался на Бауценской дороге.
Однако, невзирая на прибывшие войска, переговоры, неразлучные с прениями, иногда довольно воинственными и жестокими с обеих сторон, продолжались целый день, и только в девять часов вечера уполномоченные подписали, Дюрют и я — ратификовали условия.
Одно из затруднений возникло от намерения моего вымарать некоторые статьи, считаемые мною вовсе ненужными, как например: 1) ту, которая касалась до продовольствия и размещения [274] по квартирам войска моего, к чему, по условию, я обязывался допустить гражданских чиновников, избранных от города, вместе с чиновником, на этот предмет от меня назначенным, 2) ту, которая требовала безобидного обхождения с жителями, и 3) упоминающую о покровительстве и сбережении имуществ королевских и частных и о занятии охранными караулами кадетского корпуса, королевской библиотеки и Японского дворца — все пошлые обязанности, исполняемые, без условий и самим собою, всяким начальником, занимающим всякий город мало-мальски значащий!
С своей стороны Дюрют, соглашаясь на сдачу Нового Города, не соглашался на требование мое, чтобы прежде выхода из него в Старый Город тех войск, которые защищали укрепление, они отдали бы честь русским, стоя, во всем параде, во фронте и сделав на караул при, барабанном бое. Затруднения эти не без борьбы и только что к вечеру исчезли. Я оставил в капитуляции статьи, считаемые мною излишними, подписав только под ними: «articles inutiles» (статьи ненужные), а Дюрют согласился на повеление войскам своим отдать честь моим войскам с тем только, чтобы этой статьи не было помещено в капитуляции. Я был доволен, ибо желал этого не для газет, а для жителей Дрездена; мне хотелось, чтобы они были очевидцами унижения французов перед русскими.
Но была статья, которая подняла на меня всю пернатую и плотоядную тварь, кроющуюся, подобно гиенам, на кладбищах происшествий. Меня упрекали в согласии на статью, требующую прекращения военных действий в самом Новом Городе и на расстоянии одной мили выше и низке оного.
Поистине это согласие с моей стороны было бы предосудительно и даже непростительно, если бы тут же не было сказано: каждый из договаривающихся обязуется объявить противнику своему о начатии военных действий на сем пространстве за сорок восемь часов прежде их начатия, и потому вот какой был расчет мой относительно самого себя при одобрении означенной статьи. Без перевозных судов, находившихся на противном берегу в руках неприятеля, а также и по слабости и по составу моей партии я сам собою ничего не мог предпринять против Дюрюта, занимавшего пехотою и артиллериею Старый Дрезден. Тогда как он, напротив, командуя этой пехотой и артиллериею и обладая сверх того всеми судами, принадлежащими городу и окрестностям, мог всегда напасть на меня в Новом Городе и заставить меня раскаяться за дерзость мою торчать у него под глазами с одной казачьей командою. Следственно, что касается лично до меня и до моей партии, — эта статья, охраняя нас от нападения Дюрюта, была нам не только полезна, но спасительна, и я по сие время не могу понять безумия Дюрюта, видевшего, напротив, в статье этой эгиду от переправы войск наших за Эльбу. Как будто непременно нужно переправляться [275] в самом Дрездене и не можно того же сделать в восьми, пятнадцати, двадцати и далее верстах выше или ниже этого города.
Хорошо, — но имел ли я право заключить конвенцию эту потому только, что она полезна для моей партии? Один ли я вел помну с Наполеоном? Я был гомеопатическая частица в общей громаде сил; как смел я обязать всю эту громаду в соблюдении договора, для меня одного полезного, но вредного, может быть, предначертаниям высшего начальства и общим выгодам?
Вот расчет мои относительно и высшего начальства и общих выгод. Корпуса Блюхера и Винценгерода были ближайшими из всей этой громады сил к Дрездену; но я официально и твердо знал, что в эго время первый находился в Бунцлау, на границе Силезин и Саксонии, вне боевых происшествий, а последний — в Гёрлице. Будь Винценгероде в близком расстоянии от меня, я не должен был бы, я не смел одобрить, я не одобрил бы никак этой статьи, или бы вместо сорокавосьмичасного срока я назначил срок, сообразный с тем временем, которое необходимо было ему для перехода от места, им занимаемого, до Дрездена. Но, с одной стороны, я видел Винценгероде в Гёрлице в девяноста верстах, то есть в трех переходах, или, что одно и то же, в семидесяти двух часах расстояния от Дрездена. С другой — мне в глаза бросилось господствовать означенной статьи над всеми статьями, единственно для скрытия ее важности помещенными в условии. Я видел, что с отвержением ее я лишу себя довершения начатого, и что Дюрют не сдаст мне города. Что же было делать? Надлежало принять статью эту, но надлежало вместе с сим освободить Винценгерода от уз, мною принятых. Мало: эту свободу в действии Винценгерода надо было уладить так, чтобы срок прибытия его к Дрездену соглашался час в нас со сроком окончания перемирия, ибо малейшее опоздание его в соединении со мной могло подвергнуть меня неминуемому поражению. Итак, соображаясь с трехсуточным переходом Винценгерода от Гёрлица до Дрездена, я считал, что при выступлении его даже 11-го поутру из Гёрлица он непременно прибудет к Дрездену 13-го к вечеру. В этом предположении я, немедленно по занятии мною Нового Города, рапортовал генералу Ланскому о прекращении перемирия 13-го вечером, прося его известить о том генерала Винценгерода. 11-го же вечером я послал письменное объявление Дюрюту о начатии мною военных действий в городе и в окрестностях города чрез сорок восемь часов, как о том условлено было в капитуляции. Таким образом, я совершенно развязал руки генералу Винценгероду, где и как ему заблагорассудится, и вместе с сим оградил себя от нападения Дюрюта до прибытия Винценгерода. К удивлению, самая передовая пехота последнего подошла к Дрездену не прежде 14-го вечером, что поставило партию мою на целые сутки у края бездны; хитрость понятная, но расчет [276] неверный! Уже 14-го числа меня не было в Новом Городе, и срам изгнания из него партии моей не ко мне бы уже отнесся. Где же с моей стороны опрометчивость и неосмотрительность при согласии на осуждаемую статью? Чем оковала она действия Винценгерода в городе и в окрестностях города и, следственно, на чем основывается упрек, мне делаемый в принятии статьи, до главных операций армии не касавшейся, для начальника моего безвредной и, по даровании мне Дрездена, охранившей партию мою от гибели?
По ратификации условий, я немедленно послал копию с оных при рапорте моем генералу Ланскому:
Рапорт:«Вчерашнего числа я предпринял усиленное обозрение Дрездена. Ротмистр Чеченский, командующий 1-м Бугским казачьим полком, отличился; это его привычка. Убито: обер-офицеров один, ранено казаков четыре; убито и ранено лошадей девять. Испуганный неприятель вступил в переговоры, вследствие коих я занимаю завтрашнего числа половину города Дрездена, и копию с условий, мною ратификованных, имею честь представить ватному превосходительству. Полковник Давыдов. 1813 года марта 9-го дня, у палисад Дрездена».
Однако, когда переезды из города в город, прения, требования и отказы, и согласие, и прибавление и убавление статей прекратились ратификациею условий, когда вокруг меня все улеглось и затихло, — тогда пришло время и раздумью.
Черные мысли заклубились в голове моей, и самый подвиг мои представился мне не с одной, а уже с двух точек зрения. С лучшей — я видел честь русского оружия во вторжении слабой партии казаков в столицу, защищенную вдесятеро ее сильнейшим числом пехоты и артиллерии, и имя мое — в описании военных действии, столь жадно тогда читаемых во всей Европе; с худшей — Винценгерода, стремящегося к занятию столицы Саксонии лично и своею особой, а но посредством отряда своего корпуса; Винценгерода, заранее уже сочиняющего пышную реляцию о поражении им неприятеля, о торжественном вступлении своем в город, упоенного надеждами на великие и богатые монаршие милости, — и вдруг обманутого в своих упованиях, ошеломленного внезапною моей удачей! Если, — думал я, — если точно Винценгероде метит сам на Дрезден, то какова должна быть злоба его на меня и какого рода должно быть посредничество такого посредника между мной, пылинкою, и государем! Впрочем, «что будет, то будет; а то будет, что бог даст», — говаривал гетман Хмельницкий, — сказал я сам себе вполголоса, и с сими словами, повалясь на солому, разложенную перед костром моим, уснул сном невинности. [277]
До рассвета я велел партии готовиться к парадному вступлению в город, то есть чиститься и холиться; надо было блеснуть, чем бог послал. Сами мы нарядились в самые новые одежды. Я тогда носил курчавую, черную, как крыло ворона, и окладистую бороду; одежда моя состояла в черном чекмене, красных шароварах и в красной шапке с черным околышем; я имел на бедре черкесскую шашку и ордена на шее: Владимира, Анну, алмазами украшенную, и прусский «За достоинство», в петлице — Георгия. Храповицкий и Чеченский были в подобной же одежде; но Левенштерн в пехотном мундире, так же, как и Бекетов с Макаровым в ментиках их полка и Алябьев в мундире казачьего графа Мамонова полка.
Порядок вступления войск в город я назначил следующий: Я — впереди, окруженный Храповнцким, Левенштерном, Бекетовым, Макаровым и Алябьевым. Ахтырские гусары позади нас, вроде моего конвоя. За нами 1-й Бугский казачий полк, предшествуемый песенниками. Потом донской Попова 13-го полк, а за ним сотня донского Мелентьева полка.
В десять часов утра явились ко мне гражданские чиновники — депутаты города.
Они ехали к казачьему начальнику, грубому, необразованному, и выпучили глаза, услыша меня, бородача, отвечавшего на приветствия их благодарностию, облеченною во французские фразы, впрочем, довольно пошлые.
После этого я долго говорил им о высокой судьбе, ожидающей Германию, если она не изменит призыву чести и достоинству своего имени; о благодарности, коей она обязана императору Александру; о средствах, кои у ней под рукою для изъявления этой благодарности; что я, казак, наездник, солдат, не понимаю ничего в политике, но думаю, но уверен, что, если саксонцы покажут пример восстания за дело столь справедливое, столь священное, они тем много угодят великодушному монарху российскому, вступившему в Германию для Германии, а не для себя, ибо его дело уже сделано. Словом, бог знает, что я тут нагородил без малейшего затруднения. Все сказанное мною невольно черпалось из прокламаций, осыпавших тогда Германию. Ежедневное чтение их снабжало готовыми фразами людей бестолковейших. С моей стороны, я им много был обязан. Целые груды их лежали в памяти моей, как запас сосисок для угощения немцев. Я ими пользовался, но зато так в них сам въелся, что едва не заговорил с казаками и даже с денщиком моим отрывками из прокламаций.
Этого числа с самого утра Дюрют позволил переезд жителям из Старого в Новый Город и пребывание в нем до полудни, то есть до выступления гарнизона{155}, что произвело в этой половине Дрездена чрезвычайное стечение народа. Многие даже, предвидя [278] незамедлительное освобождение Старого Города от французов, не возвратились, а остались в Новом до ухода Дюрюта к Лейпцигу.
В полдень вся моя партия села на коней и по предписанному мною порядку вступила в ворота укрепления. Тут стоял гарнизон. Он отдал честь, сделав на караул при барабанном бое. У караула стоял тот самый капитан Франк, первый адъютант Дюрюта, который был уполномочен им при договоре. Я благодарил гарнизон легким приподнятием шапки, подозвал к себе капитана Франка и пригласил его на завтрак. Тогда мы двинулись вперед, и песенники, ехавшие впереди Бугского полка, залились:
Растоскуйся, моя сударушка!
Погода была прелестная. Число любопытных невероятно. На всей большой улице не оставалось пустого места. Во всех окошках двух — и трехэтажных домов торчали головы; крыши усеяны были народом. Иные махали платками, другие бросали шляпы на воздух, и все кричало, все ревело, все вопило: «Ура, Александр! Ура, Россия!» И в этом многогласном хоре, прославлявшем два столь огромные имени, недостойное имя мое извивалось, как извивается голос флейточки между громовыми звуками труб и литавр.
Мне отвели квартиру у банкира Прейлинга, на большой улице. Там дожидались меня все почетные чиновники города; но я проехал мимо, прямо к берегу — для размещения пикетов вдоль Эльбы. Партия моя, между тем, располагалась биваками по большой улице, дабы быть всегда под рукою.
Оконча обязанности службы, я слез с коня и вошел на квартиру, где принял городских чиновников. Между ними я помню директора кадетского корпуса, толстоватого, рыжего генерала в красном военном мундире с желтыми отворотами, и начальника Японского дворца, кажется г-на Липиуса, старичка пудреного; прочих я забыл наружность, а имена и подавно. Я употребил в разговоре с ними тот же чужой ум, как и с депутатами, с некоторыми однако ж изменениями. Все они остались довольны, и я не менее их, когда, взаимно раскланявшись, мы расстались.
Немедленно поскакал от меня курьер к Ланскому с рапортом моим.
Рапорт:«В полдень я вступил с войсками в Новый Дрезден. Завтра, 11-го марта, вечером, я уничтожаю перемирие, заключенное мною с Дюрютом; следственно, 13-го вечером можно будет свободно действовать как внутри города, так и в окрестностях оного. Покорнейше прошу вашего превосходительства довести до сведения корпусного командира обстоятельство это. Замедление в прибытии пехоты и артиллерии в Новый Город легко может лишить [279] нас приобретенного. Полковник Давыдов. 1813 года 10 га марта, Н[овый] Г[ород] Дрезден».
В этот самый день саксонский генерал Лекок с саксонскою пехотою, а Либенау с саксонскою кавалерией) выступили из Старого Дрездена, — первый в Торгау, а последний к королю в Плауен, что в Войетланде. Их заменили баварцы Рехберга, пришедшие из Мейссена{156}.
На другой день, осмотри пикеты, я с конвоем Ахтырских гусар ездил в кадетский корпус и в Японский дворец. Я помню, что, осматривая чертежи кадетов, я, в качестве казака, немало удивил памятью моею директора корпуса, показав ему на плане плауенской долины и ее окрестностей все подробности позиции Дауна во время Семилетней войны в 1758 году; напомнил ему, что австрийская конница расположена была на равнине между Дрезденом и Плауеном; что сам Даун с пехотою занимал высоты от Плауена до Виндберга, Сенсер стоял на высотах Геншена для защиты тыла армии и посеидорфской дефилеи, а Брентано — прежде в Стрелене, а потом в Никерне, и, наконец, смерив циркулем ширину долины между Плауеном и Подчапелем, просил позволения у генерала заметить ему, что на плане она шире, чем в натуре, ибо известно, что в этом месте ширина ее не простирается далее четырехсот шагов. Рыжий мой генерал выпучил глаза не хуже депутатов, коим я накануне заговорил на французском языке, и вместо рассуждения со мною о позиции Дауна и о Семилетней войне поднял руки кверху и с громогласным восклицанием спросил меня, неужели я казацкой нации? Я весьма серьезно уверил его в этом, и мы расстались.
Не то было в Японском дворце. Увы! — в этой сокровищнице искусств и художеств я сам наскочил на плауенскую, неприступную для меня позицию! Тут не было воспоминаний ни о Семилетней войне, ни о сражениях, ни о наездах: тут были статуи, треножники и прочие древности, вовсе чуждые невежественной моей современности. Я ходил по залам, дивился всему и не судил и не рядил, как в кадетском корпусе; туг я был истинным башкирцем.
В этот день приезжали ко мне, не более как на один час времени, князь Мадатов и Орлов. Оба они, как приятели, поздравляли меня с удачею моею, не предвидя того, что немало удивило меня в письме Ланского, полученном мною немедленно после их отъезда. Ланской писал:
«Очень поздравляю вас, любезный полковник, с занятием Нового Города Дрездена. Я отослал к генералу Винценгероде рапорт ваш, ко мне вместе с копиею капитуляции, заключенной вами с французским генералом Дюрютом, присланный. Вы напрасно однако же заключили перемирие без позволения ваших начальников, тем более, что ни я, ни даже генерал Винценгероде [280] не имели на это права. Я верю, что занятие Дрездена причинит большое удовольствие высшим властям и что в пылу радости они забудут о статье, касающейся до перемирия; но что вы забыли, не менее важно: это — лодки, плоты и паромы, о сборе коих я просил вас. Они не собраны, а если собраны, то я о том не знаю. Не лишнее однако ж было бы захватить те суда, на коих неприятель переправлялся, ибо из того все выгоды перемирия на его стороне, а не на нашей. Ланской.Сейчас получил рапорт ваш о вступлении вашем в город, и этот рапорт посылаю также к корпусному командиру».
Я отвечал ему:
«Милостивый государь, Сергей Николаевич!Позвольте вас спросить: где и кем было запрещено заключение условий и перемирий с неприятелем, когда они, идучи вне сферы общих предначертаний и потому не причиняя им ни малейшего вреда, не только полезны, но необходимы и спасительны для того, который их заключает? Впрочем, если такого рода запрещение точно существует, то я о том неизвестен по случаю отстранения всех нас, партизанов, во все время Отечественной войны, от всякого рода приказов, постановлений и прочих распоряжений начальства по армии. Что же собственно до меня касается, то на сей случай дошла до меня одна только бумага: благоволение светлейшего князя Кутузова-Смоленского, заключавшее в себе извещение о высочайшем пожаловании меня кавалером ордена св. Владимира 3-й степени за взятие мною Гродны по условию и с перемирием.
Условия, заключенные мною с Дюрютом, полезны тем, что посредством их я овладел Дрезденом; перемирие мне спасительно было и продолжает быть спасительным, потому что по милости оного я безопасно стою с одними казаками пред пехотою и артиллерию Дюрюта, который без этого перемирия, бог знает для чего им заключенного, мог бы меня прогнать по шее из Нового Города, когда бы ему захотелось. Не скажут ли, что этим перемирием связал я руки корпусному командиру нашему? Но где его превосходительство? В трех переходах отсюда. Следственно, полагая выступление его сегодня утром из Горлица, он прежде послезавтрашнего числа быть сюда не может. К этому времени и перемирие кончается, ибо я имел уже честь донести вам, что, в силу заключенного мною условия, я посылаю сегодня вечером письменное объяснение Дюрюту об открытии с моей стороны военных действий чрез сорок восемь часов, то есть час в час с ожидаемым мною прибытием корпуса нашего. Так, в одно время, не стесняя действия генерала Винценгерода, я спасаю до прибытия его партию мою от неотразимой опасности. Что же касается до конницы, то она не принесет здесь никакой пользы. Придите вы сюда со всем вашим отрядом, приди сюда вся конница нашего корпуса, — мы без пехоты и артиллерии, действуя из Нового Города на Старый, ничего не сделаем. [281]
Теперь слово насчет повеления вашего относительно собрания судов для переправы. Неприятель переправился чрез Эльбу не посредством судов; он перешел чрез нее по существовавшим тогда мостам дрезденскому и мейссенскому, из коих первый взорван им на воздух, а последний — сожжен; но с переходом на левый берег реки он на левый же берег перевез и до последней лодки, плававшей между богемскою границею и Торгау. Этого должно было ожидать. Какой безумец, оградясь рекой от неприятельского покушения и истребя мосты, на ней существовавшие, не довершит принятых им оборонительных мер перевозом на свою сторону судов, могущих служить для переправы противнику? Орлов также не нашел их на Эльбе; он воспользовался находившимися на Эльстервердовском канале, который от меня бог знает где и о коем мне ничего не было предписано.
Вашего превосходительства покорнейший слуга Денис Давыдов.
1813 года марта 11-го дня. Н[овый] Г[ород] Дрезден».
Уже с утра этого дня я предписал городскому правлению о принятии мер к заготовлению в городе и в окрестностях оного провианта и фуража на сорокатысячную армию, по крайней мере на месяц времени, и вместе с тем о свозе к берегу Эльбы материалов для постройки плотов и паромов, более, в мыслях моих, для пугания Дюрюта переправой, чем для переправы. Я полагал эту хитрость не лишнею в случае перехода Эльбы Орловым, который обещал мне с первого шага обратиться в тыл Старому Дрездену.
Двенадцатого большая часть тяжестей и довольное число французских войск потянулись из города к Лейпцигу, и баварские войска Рехберга выступили в Мейссен{157}. В течение этого дня партия подполковника Пренделя вступила в Новый Город. Вечером пикетные мои дали мне знать о стуке пушечных колес и о шуме проходящих войск за рекою. Полагая, что это происходит от решительного выхода неприятеля из Старого Города, я бросился к мосту и, чтобы самому в этом увериться, пробрался тихонько к обвалу взорванных сводов, к самой неприятельской батарее, стоявшей но ту сторону обвала. Долго я прислушивался; но, кроме разговора французских канониров, на батарее находившихся, ничего не мог услышать. Я узнал после, что шум этот точно происходил от начатого уже отступления некоторой части войск Дюрюта, испугавшегося перехода на левый берег передовых войск Орлова и опасавшегося единовременного нападения на него с моей стороны. Он принял начатое мною приготовление к постройке паромов и плотов за истинное намерение мое переправляться в Старый Дрезден при первом известии о переправе Орлова, старания и хлопоты коего насчет переправы ему уже были известны. [282]
Казалось, что судьба, улыбаясь, призывала меня к овладению последнею половиною столицы Саксонии... как вдруг, 13-го, на рассвете, нагрянул на меня Винценгероде. Он не ходил в Гоэрсверде, а прискакал на почтовых в Дрезден из Бауцена. Я избавляю читателя от подробностей свидания нашего, тем более, что оно состояло в одном монологе, как бывает и как должно быть между начальником и подчиненным{158}. Осуждение заключалось в трех пунктах:
1. Как я осмелился без позволения подойти к Дрездену, невзирая на получение уже мною иного направления и назначения?
2. Как я осмелился входить в переговоры с неприятелем, так строго запрещенные еще в пределах России?
3. Как я осмелился заключать перемирие с неприятелем, на что, — говорил он, — ни он, ни сам Блюхер права не имеют?
Последний поступок называл он государственным преступлением, достойным примерного наказания.
На первый вопрос я объявил ему, что я подошел к Дрездену не своевольно, а вследствие повеления генерала Ланского; по, опасаясь, чтобы осудитель мой не потребовал от меня бумаги Ланского, в которой вместе с позволением итти на Дрезден находилось изречение, насчет его довольно обидное, я поспешил прибавить: «Генерал Ланской сейчас приехал; я его видел. Ваше превосходительство может удостовериться в том у него изустно». Насчет запрета переговоров с неприятелем, а еще более перемирия с ним, я представил ему возражение, находящееся в письме моем к Ланскому.
Но все это ни к чему не послужило. «Как бы то ни было, — сказал он, — а ваша вина в том, что вы действовали наперекор запрещению вступать в переговоры и заключать перемирия с неприятелем. Нет отговорок в незнании приказов, издаваемых по армии, и потому я не могу избавить вас от военного суда. Сдайте вашу команду подполковнику Пренделю и извольте отправиться в императорскую и главную квартиры. Может быть, там будут с вами снисходительнее; я не люблю, я никогда не употребляю снисходительности в военном деле. Прощайте». Тем увенчан был подвиг, смело скажу, не без отваги предпринятый, не без ловкости исполненный. Я сдал партию свою господину Пренделю.
Кто когда-нибудь отрываем был от подчиненных своих, с которыми так долго разделял он и голод, и холод, и радость, и горе, и труды, и опасности, — тот поймет волнения души моей при передаче моей партии во власть другого. От Бородинского сражения до вступления в Дрезден я сочетал свою судьбу с ее судьбою, мою жизнь с ее жизнию. Я расставался уже не с подчиненными: я оставлял сына в каждом гусаре, в каждом казаке, [283] друга — в каждом чиновнике. Между последними были люди — Храповицкий и Бекетов, с коими я заключил союз, можно сказать, кровного братства, родившегося от непрерывного товарищества, сочувствия и сообязательств взаимных пожертвований жизни, и поныне сохраняемого воспоминаниями... воспоминаниями святых и чудесных событий, с коими слилось наше братское чувство. О, как черствый сухарь на биваке, запах жженого пороха и купель кровавая роднят людей между собою! Пятьсот человек рыдало, провожая меня. Алябьев поехал со мною; он не имел команды и потому был свободен; но служба при партии представляла ему случай к отличию и к награждениям, езда со мною — одну душевную благодарность мою; он избрал последнее. Я еще не вышел из квартиры моей, как явились ко мне депутаты сословия Мейссенского округа с депутатами градской думы. Узнав о неприятности, меня постигшей, они поспешили ко мне с изустным изъявлением своей благодарности за содержание в порядке команды моей, отчего, по словам их, город наслаждался спокойствием и безопасностию, как в мирное время. При сем они поднесли мне лист, который и поныне хранится у меня: «Когда 20-го числа сего месяца российско-императорские войска приблизились к городу Дрездену тс, нижепоименованные депутаты сословия Мейссенского округа с депутатами градской думы отправились в находящуюся пред Новым Городом Дрезденом главную квартиру начальника российско-императорского войска, господина полковника Давыдова, дабы поручить его превосходительству город, жителей, королевскую собственность и в особенности содержимые на счет общества магазины, и просить, чтобы, в силу заключенной конвенции, следствия войны были от них отвращены.
После сего желаемая конвенция была утверждена: королевские здания и магазины заняты были охранительными караулами; вступившие в город войска размещены надлежащим порядком по квартирам и обеспечены фуражом, потребным для многочисленной кавалерии. Везде была соблюдена совершенная дисциплина, и повсюду господствовали спокойствие и безопасность. Нижеименовавшиеся не могли упустить сего случая, чтобы не засвидетельствовать подлинности сего дела и не присовокупить к тому уверения в искренней своей благодарности.
Следуют подписи.
Новый Город Дрезден, 24-го марта 1813 года.
Я уже садился в почтовую коляску, как получил известие о переправе Орлова. Еще несколько часов и Старый Дрезден был бы в руках моих; судьба предоставила добычу мою другому. Я выехал к ответу в те самые ворота Нового Города, в которые за два дня прежде я вошел впереди партии моей, радостный и весь поэзия! [284]
В Калите я явился прямо к начальнику главного штаба обеих союзных армий, князю Петру Михайловичу Волконскому. Князь немедленно пошел с бумагами, мною привезенными от Вннценгерода, к светлейшему князю Кутузову. Кутузов, не отлагая ни минуты, предстал с ними пред покойного императора, напомнил ему о моей службе во времена тяжкие, напомнил о Гродне... Государь сказал: «Как бы то ни было, — победителей не судят». Вот слова его.
Вннценгероде справедливо предсказал мне о снисходительности, сердца, в коих звенит струна русская, струна отечественная, — те сердца мне не опасны.
Спустя несколько дней гремели благодарственные молебствия с пушечными выстрелами за взятие Дрездена. Я слушал их, скитаясь по улицам Калиша. Однако на другой день светлейший прислал за мною, излился предо мною в извинениях, осыпал меня ласками и отправил обратно к Винценгероду с предписанием ему возвратить мне ту самую партию, которая была у меня в команде. Я ему был благодарен. Он не мог сделать более; власть его уже была ограничена.
Я нашел корпус наш в Лейпциге. Партия не была возвращена мне Винценгеродом под предлогом рассеяния оной по обширному пространству; по обещания его на составление мне другой команды не прекращались до испрошения мною позвотения у него возвратиться в Ахтырский гусарский полк, коему я принадлежал. Наполеон подвигался; союзные армии шли к нему навстречу; надлежало ожидать сильного сшиба. Я хотел в нем участвовать с саблею в руке, а не в свите кого бы то ни было.
О взятии мною Дрездена обнародовано было так: «Генерал Винценгероде доносит из Бауцена, что Нейштадт, или часть Дрездена по правую сторону Эльбы, занят его войсками».
Ничего более.
Впоследствии я служил то в линейных войсках, то командовал отрядами, по временно, но без целей собственных, а по направлению других. Самая огромная команда (два полка донских казаков) препоручена мне была осенью, после перемирия, но и тут не отдельно, а под начальством австрийской службы полковника графа Менсдорфа, с коим я приобрел многое: уважение его ко мне и неограниченную преданность к нему восторженного моего сердца благородным обхождением, его образованностию, геройским духом, военными дарованиями и высокою нравственностию. Он теперь, как я слышу, генерал-фельдмаршалом-лейтенантом и военным генерал-губернатором Богемии.