На острие решающих атак
С началом нового, 1943 года для нас, саперов, наступила горячая пора. Взвод инженерной разведки приступил к интенсивному обезвреживанию минных полей противника. Дело хотя и знакомое, но теперь «на работе» проводили чуть ли не все ночи подряд. Причем мин, как правило, не снимали, а лишь обезвреживали и столь же тщательно, как до этого противник, маскировали, создавая видимость нетронутости минных заграждений.
К исходу дня 9 января, когда до саперов был доведен приказ о предстоящем наступлении, взвод расположился в траншее поблизости от НП командира дивизии с запасом мин в готовности выставить минные заслоны на случай прорыва немецких танков. На НП прибыла группа управления во главе с генералом В. С. Глебовым. Здесь же были дивизионный инженер А. М. Рощин и командир саперного батальона М. А. Курбанов. Рядом расположились связисты, саперы, командиры приданных частей и подразделений, связные. Противник безмолвствовал. Молчала и наша сторона.
А на рассвете грянула мощная артиллерийская канонада. На позиции противника обрушился удар большой силы, перемалывая его плотные боевые порядки. Генерал и все его окружение стояли возле укрытия и, как зачарованные, смотрели в сторону, на которую обрушились огненные мечи возмездия. После некоторого замешательства заговорила дальнобойная артиллерия гитлеровцев. Все ближе к НП начали рваться снаряды и мины.
По настоянию нового начальника политотдела дивизии Г. А. Золотых группа управления переместилась в [105] укрытие. Блиндаж с бревенчатыми накатами вместил не более десятка человек. Остальные расположились в щелях. На ступеньках, ведущих в блиндаж, пристроились Рощин и Курбанов. Здесь же разместились и связисты. Внезапно сильный взрыв потряс воздух — от прямого попадания снаряда в НП блиндаж заполнился едким дымом и пылью. Казалось, что никого здесь не останется в живых. Но когда рассеялся дым, выяснилось, что пострадали лишь те, кто находился на входе в блиндаж. Осколком, пронзившим грудь, убит комбат М. А. Курбанов, несколько небольших осколков попали в голову дивизионному инженеру Рощину, и его в бессознательном состоянии срочно эвакуировали в медсанбат. Остальные волею судьбы остались невредимыми.
Заключительным аккордом артиллерийской подготовки грянул залп реактивных минометов, и вот уже при поддержке танков, прижимаясь к огневому валу, рванулась в атаку наша пехота. Взвод разведки шел в первой цепи.
Вот уже танки недалеко от первой вражеской траншеи. Сейчас начнут утюжить позиции противника. Но... Взрыв! Один танк подорвался на мине, другие остановились. Пехотинцы залегли. Ясно, нарвались на минное поле. И тут же саперы двумя группами по три человека поползли вперед, чтобы вновь проделать проходы в заграждениях, которые враг в последнюю минуту успел частично восстановить. Теперь нам приходится выполнять разминирование на глазах у врага, а такое оплачивается дорогой ценой. Вот застыл недвижно один, затем второй сапер. Убиты! Их места заняли новые. И хотя противник буквально не давал поднять головы, работа шла, мины на проходах были обезврежены и атака набирала силу.
В полдень, в разгар боя, встретил я командира саперного взвода Аркадия Кирдина и сразу же спросил — жив ли Рощин?
— Не довезли. Алексей Михайлович умер в пути, не приходя в сознание, — ответил он.
Меня охватило чувство невыразимой горечи. Можно понять, когда воины гибнут в открытом бою, в рукопашной схватке, где кто-то кого-то опережает на доли секунды. В таких случаях смерть воина имеет хоть какую-то логическую основу. Но умереть сраженным осколком шального снаряда — несправедливо! Лично для меня гибель Рощина оказалась настолько нереальной, что и [106] теперь отчетливо видится его сутуловатая фигура в опаленной войной шинели и поношенной шапке-ушанке. Вспоминаются умный, проницательный взгляд, добрые лучики морщинок у глаз, готовность выслушать каждого и помочь в случае необходимости...
А наступление продолжалось. Теперь мы продвигались несколько быстрее, хотя и с немалыми потерями, особенно когда приходилось действовать в светлое время суток. Вот перед нами очередные минные поля, и саперы-разведчики ползут вперед. Пули проносятся над головами, рикошетируют от мерзлого грунта. В группе Бирюкова ранены два бойца, но не отходят, а в меру сил помогают товарищам завершить работу. Еще усилие — и проход для атакующих готов. Танки и пехота вновь таранят вражескую оборону.
А она поддавалась ох как нелегко. Тяжелейшие бои развернулись, например, в районе хутора Бабуркин и длились, не затихая, пять ночей и дней. Дивизия понесла большие потери.
Как-то в ходе тех боев забежал я мимоходом на передовой медицинский пункт, чтобы навестить своего товарища — хирурга Г. А. Жукова. Вокруг палаток лежали и сидели много раненых. Просьбы дать воды, стоны, бред... Зрелище тяжелейшее, особенно когда ты ничем не можешь помочь этим беспомощным, страдающим людям. Метавшаяся от одного раненого к другому молоденькая медсестра с каким-то отчаянием в голосе посетовала, что медики не успевают делать даже первичную обработку ран.
— А ведь майор Жуков и операционная сестра Маша Пяткина почти не отходят от операционного стола. Георгий Александрович оперирует самых трудных, преимущественно раненых в живот. Выпадает свободная минута — валится здесь же, не снимая сапог, — рассказывала она. — А недавно оперировал почти без отдыха трое суток.
Вот тебе и хутор Бабуркин! Насмотревшись на обстановку, выслушав медсестру, решил не отвлекать хирурга и ушел с чувством гордости за него, за всех фронтовых медиков, ежедневно и ежечасно вершивших свой равный боевому подвиг...
После того как дивизия овладела наконец хутором Бабуркин, саперы роты Сильвестровича по заданию начальника штаба полковника К. М. Албегова приступили к оборудованию КП соединения. На улице трещал 25-градусный [107] мороз, руки коченели, не держали инструмент. Глубокий снег разгребали до заледенелой земли, топорами вырубали границы котлованов, а затем закладывали взрывчатку, и, к всеобщей радости, взрывами выворачивались глыбы точно по очерченному периметру. Солдатская находчивость выручила и на этот раз.
К полуночи над котлованами установили палатки, и штаб приступил к работе. Сами же саперы отрыли в снегу траншеи и залегли в них, укрывшись шинелями, чтобы немного отдохнуть перед очередным боем. Почти сразу же заснули крепким сном — ведь сегодня у нас не было потерь, выбивающих из колеи...
Среди ночи меня с трудом разбудил Осканян:
— Товарищ старший лейтенант! Из разведки вернулся Огурчиков. Он цел, но ему очень плохо, похоже, заболел чем-то серьезным.
Огурчиков лежал неподалеку, запеленутый в плащ-палатки чуть ли не всего взвода. В круг столпились продрогшие саперы. Глаза нашего славного пулеметчика были закрыты, заросшее рыжей щетиной лицо неподвижно. Полуоткрытые губы слегка вздрагивали, слышалось частое постукивание зубов — его била лихорадка.
— Умираю, товарищ командир, нет сил. Продрог сильно в разведке, — с трудом выдавил наконец сапер.
— Умирать рано, ты еще не рассчитался с врагом сполна. Главное, не падай духом, тогда быстрее встанешь на ноги, — с искренней убежденностью, что любая болезнь — это не тяжелое ранение, а значит, излечима, ответил я.
— Нет, братки, это все... Знаю... Прощайте...
Прибежал военфельдшер Кучеренко. Измерил температуру, она оказалась близкой к сорока. Влил в рот больному какую-то микстуру.
— Похоже на воспаление легких, во всяком случае, простыл сильно. Надо срочно отправить в медсанбат, — сделал он заключение.
Позже его ближайшие товарищи расскажут, что он еще до выхода на последнее задание чувствовал себя неважно, но всячески это скрывал, боясь, что его отстранят от боевой работы. Тех, кто знал о его недомогании, просил не докладывать об этом командиру. Честно говоря, я не смог осудить ни его самого, ни «прикрывавших». Ведь на войне многие критерии пришлось пересматривать, примеряя к одному: все на разгром врага! Включая здоровье и саму жизнь. [108]
Той же ночью у берега степной речушки Рассошки и похоронили мы боевого друга, рядового Огурчикова. На снежном холмике установили фанерный прямоугольник с именем павшего героя-сапера. А уже в семь часов утра части дивизии двинулись на прорыв обороны врага по этой самой реке. Саперы роты Сильвестровича на какое-то время были выведены из боя и направлены на ликвидацию просочившегося в тыл немецкого подразделения. Несмотря на отчаянное сопротивление, эта группа была разгромлена, многие автоматчики сдались в плен. А саперы вновь влились в ряды атакующих, вместе с ними вышли к большому аэродрому и завязали за него бой. Вскоре, когда мы появились на границе летного поля, стало ясно, что удержать аэродром врагу не удастся. И тогда на глазах у всех нас по взлетно-посадочной полосе начал разбег огромный транспортный самолет с черными крестами на фюзеляже. Вот он оторвался от земли и, покачиваясь, перешел в набор высоты. И тут, словно по команде, заговорили все виды стрелкового оружия, надрывный гул двигателей самолета смешался с треском пулеметных и автоматных очередей, разрозненных винтовочных выстрелов. А самолет как ни в чем не бывало набирал высоту. Неужели уйдет?
Но вот под правым крылом «Дорнье» засветился огонек, полыхнувший через три-четыре секунды ярким оранжевым языком. Пламя быстро разрасталось, за машиной потянулся густой дымный шлейф. Самолет начал разворачиваться, — видимо, пилот высматривал площадку для приземления. Но тут горящее крыло отломилось, машину бросило в сторону, и она, разваливаясь на части, полетела вниз. Удар, взрыв — и на месте падения вспухло клубящееся бурое облако дыма. Как позже выяснилось, это была попытка большой группы гитлеровских офицеров в критический момент спастись бегством...
— Не знаю, как от судьбы, а от заслуженной кары фашистам не уйти, — высказался, узнав о содержимом сбитого самолета, Шишков. — Мы их и из-под земли достанем, и с неба снимем.
Отступая, фашисты минировали оставляемую технику — автомашины, тягачи, орудия, танки и самолеты. Когда в 83-м стрелковом полку подорвалось несколько не в меру любопытных бойцов, командир части вызвал на помощь саперов. В указанном районе взвод инженерной разведки обнаружил много трофейной техники, нашпигованной «сюрпризами». Заминированными оказались наиболее [109] благоустроенные землянки, блиндажи, оборудованные в балках, а на аэродроме Гумрак — самолеты различных типов, которые, как выяснилось, не смогли подняться в воздух из-за отсутствия бензина. Саперы без промедления приступили к разминированию всех этих объектов, проявляя особую осторожность, ибо в каждом случае приходилось иметь дело с различными видами взрывных устройств, с разнообразными, подчас весьма коварными «ловушками».
Помнится, с особым удовлетворением извлекли саперы взрывчатку из самого ненавистного на фронте самолета-наводчика — двухфюзеляжного «Фокке-Вульфа-189». Теперь он стоял на земле безвредной игрушкой, вызывая интерес и оживленные комментарии наших воинов. Трудно было им удержаться от соблазна потрогать проклятую «раму» или даже забраться в ее кабину, подержаться за ручку управления. Не разминируй мы самолет вовремя, он, на вид бездыханный, мог бы нанести последний смертельный удар...
Хотя бои тогда отличались большим упорством, временами наши атаки были столь стремительными, что не всем гитлеровцам удавалось спастись бегством. Выбив врага из одной балки, саперы-разведчики Мозгов и Харчев извлекли из кузова крытой автомашины четырех солдат. С трудом, удержав Мозгова, имевшего к фашистам особый счет, от самосуда над пленными, я отправил их в штаб дивизии. По дороге сопровождавший пленных Мозгов вдруг вспомнил, что не обыскал их. И вот из карманов изъяты парабеллум и две гранаты. Это выбило конвоира из колеи.
— Зачем оставили оружие? Хотели пристрелить меня при удобном случае? — закричал Мозгов, вскидывая автомат.
Они стояли в безлюдной заснеженной степи лицом к лицу — сапер, у которого фашисты убили родного брата, и четыре гитлеровца. Враг, не сложивший оружия, теряет право на пощаду, и сапер словно бы получал моральное право на акт справедливого возмездия. Во всяком случае, пожилой солдат прочитал в его глазах приговор и рухнул на колени, но Мозгов вдруг зло сплюнул, опустил автомат и повел пленных дальше. Каким же нужно было обладать мужеством, какой человечностью, чтобы после стольких бед сдержать праведный гнев!
Под вечер саперы с участием вернувшегося в подразделение Мозгова обнаружили в полуразрушенном блиндаже [110] еще одного затаившегося фашиста. И когда Мозгов приблизился, чтобы обыскать пленного, тот выхватил из-за пазухи гранату и бросил ее под ноги нашим воинам. Осколок гранаты глубоко распорол бедро саперу, который всего несколько часов назад проявил истинное благородство по отношению к поверженному врагу. Теперь ситуация была иной, и, превозмогая боль, Мозгов короткой очередью скосил фашиста. Товарищам пришлось отвезти мужественного воина в медсанбат.
А на исходе Сталинградской битвы выбыл из строя старший лейтенант Александр Петрович Коронелли. В его руках по неведомой причине взорвался капсюль-детонатор, и множество мельчайших осколков врезалось в тело. Получили ранения и шесть саперов его взвода.
В тяжелых, кровопролитных боях соединение, занявшее к концу января рубеж у балки Вишневая, понесло большие потери, и, когда стало известно о предстоящем штурме заводов «Красный Октябрь» и «Баррикады», комдив принял решение пополнить стрелковые части бойцами спецподразделений — разведчиками, саперами, связистами, тыловиками. Мне также было предложено откомандировать десять саперов-разведчиков в 74-й стрелковый полк. Со мною осталась старая гвардия — Бирюков, Осканян, Харчев, Чипезубов и Мерзеликин, все люди проверенные, надежные, способные выполнить любое задание...
1 февраля 1943 года в десять часов грянул первый залп мощной артиллерийской подготовки. Орудия всех калибров, реактивные минометы обрушили на позиции противника лавину смертоносного металла. Невооруженным глазом было отчетливо видно, как взрывы глубоко перепахивали землю в стане врага, как взлетали в воздух обломки блиндажей, строений и гитлеровцы в панике метались среди развалин. А затем на штурм последних бастионов вражеской обороны ринулись пехотинцы. Каждый подвал, каждый блиндаж брали в упорном бою. И вот в четырнадцать часов 2 февраля над окопами и блиндажами, в оконных проемах разрушенных строений, чуть ли не из-за каждого камня поднялись белые флаги, платки, тряпицы. Враг капитулировал! Из бункеров, подземелий, из-под развалин зданий выходили с поднятыми руками солдаты и офицеры капитулировавшего войска. Они бросали оружие и строились в бесконечные угрюмые колонны.
Сгущались сумерки. Над руинами Сталинграда воцарилась [111] непривычная тишина. Смолкли орудия, грозные «катюши». Только одинокий немецкий самолет появился было в задымленном небе, но тут же развернулся на обратный курс. Понял ли фашистский пилот, что произошло у крутых берегов застывшей Волги? О чем доложит своему командованию, если удастся ему вернуться на свой аэродром?
Утром 3 февраля Сильвестрович, Попов, Тарлинский, Владимиров и я отправились осматривать окрестности Сталинграда. Кругом сплошные развалины, покрытые каменной пылью. Земля и камень смешаны с металлом. В каждой горсти земли много мелких ржавых осколков. А где-то неподалеку звучала гармонь, где-то кричали «ура» — это наши воины праздновали так трудно давшуюся им победу.
По развалинам Сталинграда цепями, как ходят в атаку, двигались саперы, оснащенные миноискателями, щупами, стетоскопами, вешками, указателями с надписью «Проверено. Мин нет». Первые шаги к тому, чтобы город-герой мог восстать из пепла, делали саперы...
Едва смолкли раскаты великой Сталинградской битвы, а в войсках уже развернулась подготовка к новым боям. 27-я гвардейская стрелковая дивизия вливалась в состав 8-й гвардейской армии, возглавляемой легендарным героем Сталинградской эпопеи генералом Василием Ивановичем Чуйковым.
30 марта эшелоны тронулись в путь по той же дороге, по которой прибыли мы сюда в грозные дни августа прошлого года. С грустью смотрели на плывущие! мимо степи, хутора и балки, где долго и упорно сражались, где оставили так много своих боевых товарищей.