В зареве Сталинградской битвы
В середине сентября по батальону объявили набор добровольцев в инженерную разведку. Сразу заметил, что во взводе возникла некоторая растерянность. Да оно и понятно — ведь уже складывалась дружная фронтовая семья, и вдруг надо расставаться.
— Я с вами, товарищ лейтенант, пишите, — подошел ко мне первым Николай Кукушкин. Иного от него я и не ждал: отличный воин, решительный, смелый, исполнительный.
— Я тоже... И я... Меня пишите!.. — дружно заявили Александр Чипезубов, Владимир Харчев, Василий Шишков, Владимир Мерзеликин, Алексей Огурчиков, Джафур Фахриев. Каждый из них уже достойно проявил себя в бою, и на любого можно было положиться.
— А что скажут отделенные?
— Вместе начали воевать, вместе и до победы дойдем, — ответил за всех Михайлов.
На следующий день пришло добровольное пополнение из других взводов — в основном молодые воины. Так что формирование нового подразделения особых затруднений не вызвало. Теперь предстояло заняться сплачиванием нового боевого коллектива, отработкой четкого взаимодействия, взаимовыручки — словом, всего того, что обеспечивает безусловное выполнение самых сложных заданий. На это нужно время. Но...
Приказ — и с наступлением темноты уходим на минирование к позициям 83-го стрелкового полка. Трудно ориентироваться в степи ночью, когда только ракеты обозначают линию фронта. Благо, что с нами шел Харчев, каким-то чудом умевший даже в кромешной тьме держать нужное направление. Так что, если впереди на фоне темного неба просматривался силуэт высокорослого Харчева, можно было не сомневаться, что придем именно туда, куда надо.
На передовой гремела интенсивная перестрелка. Цветные пунктиры трассирующих пуль перекрещивающимися [78] строчками прошивали темноту, а далеко слева мерцало багровое зарево — это горел Сталинград. Там, среди городских руин, героические защитники волжской твердыни стояли насмерть на узкой полоске земли, вдохновляя всех нас невиданными стойкостью и героизмом...
Когда взвод инженерной разведки прибыл на НП полка, там уже ожидали нас взводы лейтенантов Попова и Коронелли. Саперы сидели, лежали на земле, курили, тихо переговаривались. На этом их отдых и кончился. Спустя считанные минуты рота Сильвестровича в полном составе направилась к переднему краю. Вел ее полковой инженер лейтенант Петр Семикоз — как говорили, спокойный, решительный, хорошо знающий свое дело специалист. Все эти качества незаменимы при работе на нейтралке, где саперы остаются с глазу на глаз с врагом и только темная ночь служит им прикрытием.
Минировали на этот раз с помощью минных шнуров. От базового шнура перпендикулярно к нему отходили ответвления, конец каждого обозначал место установки мины. Такой способ минирования усложнял работу, зато создавал значительные трудности в раскрытии противником системы минирования и облегчал разминирование своих минных полей.
Опыт работы в таких условиях был у нас пока невелик, всех подстерегавших опасностей мы не знали, поэтому саперы сначала заметно волновались. К счастью, противник на этот раз работать не мешал, так что немного успокоились, и дела пошли успешнее.
Коротки летние ночи. Вот уже, пока едва заметно, забрезжил рассвет, задание было выполнено, и саперы начали отход. Несколько задержались Семикоз и Сильвестрович, заканчивая привязку минного поля. И вдруг мы увидели ослепительную вспышку, услышали оглушительный взрыв. Тут же заговорили пулеметы и автоматы с фашистской стороны.
В степи укрыться негде, оставалось только плотно прижаться к земле и ждать окончания перестрелки.
Но ведь есть еще и долг чести, требующий выручать товарищей из беды! Приказал сержанту Михайлову, выбрав благоприятный момент, отвести взвод, а сам с отделением сержанта Кваско бросился обратно, туда, откуда раздавался стон. Прошли несколько десятков метров и увидели на земле корчившегося от боли лейтенанта Семикоза. Осторожно взяли его на руки и понесли к траншеям. [79]
Осмотрев раненого, полковой врач сказал, что рана не опасна, но в строй лейтенант уже едва ли возвратится. Так выбыл из дивизии наш верный товарищ Петр Карпович Семикоз...
Поскольку в последних боях 83-й стрелковый полк понес тяжелые потери, командир дивизии принял решение дать ему передышку, а в оборону временно поставить саперов, в том числе и наш взвод.
— Ну что ж, братва, повоюем за пехоту-матушку, — произнес, узнав об этом, сержант Михайлов.
— Это можно, — согласился Александр Чипезубов. — Только чем воевать-то — винтовки да карабины и те не у всех. Пулеметов и автоматов нет, артиллерии и минометов тоже поблизости не видно.
— Бить врага надо тем, что есть, а не тем, чем хотелось бы. Прижмет, так зубами перегрызу фашисту горло. Но не забывайте, что мы — саперы, нас просто так не возьмешь! — возразил сержант Кваско.
— Вот это правильно сказано, — резюмировал Михайлов. — А пока кончайте разговоры — ночь коротка, надо к бою приготовиться да позиции минами ненадежнее прикрыть.
— И поторопитесь глубже зарыться в землю, — напомнил я.
— Эх, нам бы хоть один, но свой пулемет! — «завелся» на любимую тему Алексей Огурчиков.
А у меня как раз было чем и его, и других бойцов порадовать. Приберег это сообщение напоследок.
— Нас поддержат минометная рота полка, полковая и дивизионная артиллерия. Кроме того, взводу выделен ручной пулемет ДП. Так что получайте свою мечту, товарищ Огурчиков, и оборудуйте вместе с Чипезубовым позицию поудобнее. А сейчас всем — за дело!..
Еще не рассеялся предутренний туман, как на наши позиции обрушился ливень снарядов и мин. Задрожала, застонала земля, а гитлеровцы били и били!
Вот в воздухе появились самолеты врага. Они поочередно сбрасывали небольшие бомбы, а мы напряженно следили за их полетом — бомбежки переносятся легче, когда видишь, куда летят бомбы.
Вместе с дерном, комьями земли в окоп влетел изуродованный, пробитый осколком солдатский котелок. Жив ли сам хозяин?
Немного приподнялся, чтобы осмотреться, но услышал рядом встревоженный голос В. Н. Шишкова: [80]
— Ну и дают, гады! Не высовывайте голову, товарищ лейтенант, оторвет за здорово живешь. Лучше немного переждать.
Наконец разрывы переместились в глубину нашей обороны, но зато усилился вражеский ружейно-пулеметный огонь. Теперь жди атаки.
Так и есть: впереди замаячили вражеские цепи. Нестерпимо хотелось полоснуть по ним свинцовым дождем, но понимал, что далековато, и, взяв себя в руки, приказал:
— Передать по траншее: без команды огня не открывать!
Фашисты с автоматами наперевес накатывались на нас, ускоряя бег и взбадривая себя диким криком.
Нервы, нервы... Они и в мирное время, случается, подводят. А здесь... Некоторые молодые саперы не выдержали напряжения, открыли огонь, не дождавшись команды. К ним подключились все остальные. Сдержались только Огурчиков и Чипезубов — они подпустили врага на верную дистанцию, и только тогда застрочил пулемет. Ситуация сразу изменилась: один за другим рухнули на землю несколько гитлеровцев. Цепь залегла. И тут появились вражеские танки.
К нашей радости, сразу же заговорила полковая и дивизионная артиллерия, по нейтралке заметались всплески разрывов. Но танки упрямо шли вперед, и когда миновали линию своей залегшей пехоты, та снова поднялась в атаку.
Один танк направился прямо на позицию Огурчикова, другой шел немного левее. Не доходя буквально нескольких десятков метров до позиции, первый танк по непонятной причине вдруг остановился. Рядом с ним замер второй. А потом, выпустив по нескольку снарядов, танки поползли назад. Подгоняемые нашим огнем, побежали обратно и пехотинцы. Что помешало врагу развить атаку, так и осталось тайной — одной из тех, каких немало бывает на войне.
И только сейчас, когда спало напряжение, все почувствовали, что проголодались. Еще больше мучила жажда, но всю запасенную во флягах воду давно выпили. Рассчитывать на то, что кухни прибудут засветло, не приходилось, а ближайший колодец находился от нас более чем в десяти километрах — у разъезда Паншино. Комбат пообещал, что воду все-таки доставят. А пока пришлось затянуть потуже пояса и заняться укреплением позиций.
Выяснилось, что рота потеряла сегодня трех убитыми [81] и двенадцать ранеными. И это — после первой атаки! А ведь день только начался...
Добираюсь до позиции пулеметчиков. Они уже углубили окоп, нарастили бруствер, почистили оружие да еще и довооружились: сползали на нейтралку и обзавелись трофейными автоматами — это были первые автоматы во взводе.
— Ну, при таком арсенале за вас можно не беспокоиться, — пошутил я. — Но если серьезно, то думаю, что атака скоро повторится. Пока же примите благодарность за прошедший бой от всего взвода.
В полдень враг предпринял новую атаку и опять при поддержке танков. Но и на этот раз понес ощутимые потери. Перед позицией взвода остались обгоревший остов танка и множество трупов гитлеровцев в мышиного цвета форме. Но и нам этот бой обошелся дорого — сказалась, видимо, разница в выучке и вооружении саперов и пехотинцев. Единственное, но слабое утешение, что и на этот раз мы не дрогнули, выстояли. Голодные, измученные жаждой, бойцы готовы были драться до последнего патрона, последнего дыхания.
Уже в сумерках на позицию прибыла долгожданная кухня. Наш повар рядовой И. Я. Ушаков привез обед и ужин сразу. Надо бы еще немного выждать, дать сгуститься темноте, но оголодавшие саперы, взяв котелки, потянулись к кухне. В обороне осталось отделение Жеведя.
— Эй, Чипезуб, уцелел там на отшибе? Ведь вокруг живого места не осталось!
— Живое место — это я и есть, — парировал Чипезубов. — Можешь пощупать.
Бойцы шли мелкими группами, но их передвижение не осталось незамеченным. Первый немецкий снаряд взорвался с недолетом, второй — с перелетом... Вилка! Ушаков, лучше других понимавший, что это такое, крикнул «За мной!» и бросился в сторону. Поздно! Следующие снаряды легли кучно, и взвод снова понес потери.
Нелепая — не в бою — гибель молодых бойцов, только что отобранных в разведвзвод, с которыми я толком еще и познакомиться не успел, меня буквально потрясла. Ну почему я не удержал их в окопах до темноты? Этот вопрос не давал покоя.
Однако переживания переживаниями, а надо заниматься делом. Не зная, сколько нам еще держать здесь оборону, приказал совершенствовать позиции, глубже [82] окапываться. Вскоре заметил, что подавленные случившимся саперы работают вяло. Да ведь и устали смертельно. К счастью, ночью пришла смена. Нам приказали отойти в глубину обороны, а привычная к окопной жизни пехота сразу принялась за дело.
Через день с наступлением темноты взвод снова направился к переднему краю. Подошли к окопам, где разместилось боевое охранение полка. Это последний рубеж перед нейтральной полосой. А дальше — враг.
Последний перекур. Погашены о бруствер цигарки. Выбираемся из траншеи и движемся гуськом в: черную ночь. До предела напрягаю зрение и, различив на земле едва заметные бугорки — наше минное поле, замедляю шаг, даю команду:
— За мной, след в след!
Сейчас затишье. Лишь изредка вспыхивает ленивая перестрелка, да бросит нас на землю повисшая осветительная ракета. Погаснет — и снова вперед.
За нашим минным полем — вражеское. Там смотри в оба: могут быть засады, сюрпризы, ловушки.
Мы уже знали, что гитлеровцы остервенело охотились за нашими саперами, вскрывавшими порой самые изощренные «секреты» их обороны. Нейтральную полосу регулярно прочесывали группы вражеских солдат, поэтому при выходе на нее требовались особые внимание и осторожность...
Пока все шло нормально, но я понимал, что с каждым очередным шагом опасности разного рода возрастали...
Где-то на середине нейтралки дал команду приготовить миноискатели и еще раз кратко повторил порядок действий отделений.
Двинулись дальше. Теперь осветительные ракеты повисали почти над головой и сияли ослепительно ярко, даже отдельные былинки отбрасывали черные тени, а что же говорить о прижавшихся к земле бойцах. Наверное, им, как и мне, казалось, что нас внимательно рассматривают сотни глаз и враг ждет только сигнала, чтобы перестрелять, нас всех до одного. Но гаснет ракета, и мы рывками ползем вперед. Чем-то похоже это на глухариную охоту, когда под «песню» сторожкой птицы охотник делает два-три прыжка.
Включены миноискатели. Через несколько минут Михайлов тихо доложил:
— Ничего не получается, миноискатель сигналит на [83] каждом шагу. Роешь, роешь, а там всего-навсего осколок снаряда или мины. Земля прямо нашпигована железом. Никакого продвижения.
Я уже и сам понял, что сержант прав, поэтому приказываю оставить миноискатели и ощупывать каждую пядь земли руками. Теперь вся надежда на пальцы — самый тонкий и чувствительный инструмент сапера.
Бойцы осторожно прощупывали землю. Время текло бесконечно медленно, и где оно, ближайшее взрывное устройство, никому не ведомо. А уже совсем близко проволочные заграждения, при свете ракеты за спиралью Бруно просматриваются изломы немецких траншей. Где же минное поле?
От проволочных заграждений перестроились в цепь и медленно поползли по диагонали назад, потом снова вперед. На третьем заходе рядовой Мозгов наконец-то нащупал три упругих рожка. Подползаю к нему, по взрывателю сразу узнаю немецкую «шпрингельную» мину «С» — ее стержень уходит под землю. Если надавить на рожки, сработает дистанционное устройство, взорвется пороховая подушка, мину подбросит на полтора метра над землей, произойдет взрыв, и триста шестьдесят шариков поразят все живое в радиусе двадцати пяти метров. По немецкой инструкции, если наступил на мину и услышал шипение, падай головой в ту сторону, откуда выбивается дымок. Такое сделать трудно, инстинкт самозащиты толкает к бегству, а это — смерть!
Вот нащупал мину Жеведь, потом Чипезубов... Теперь, когда система минирования разгадана, дело пошло полным ходом. Даже удивился, как уверенно действовали такие юные саперы, как Мерзеликин и Смирнов. В результате дружной работы задание выполнили довольно быстро и благополучно вернулись в свое расположение. Пока оставалось только гадать, сопутствовала ли нам, новичкам, удача, или мы действовали уже достаточно умело. Думается все же, что здесь было в равной мере как то, так и другое.
На следующую ночь — очередной выход за передний край. И снова то же напряжение нервов, та же гнетущая непредсказуемость нейтралки. К тому же на этот раз противник вел себя беспокойно, чаще, чем накануне, освещал местность; над головами то и дело проносились автоматные очереди. Так что приходилось больше лежать затаившись, чем действовать. Возможно, где-то рядом проводили «беспокоющую акцию» общевойсковые разведчики [84] с целью не давать врагу покоя даже ночью. Нас же, естественно, больше устроил бы мертвецкий сон в фашистском стане. Впрочем, ничего здесь не поделаешь — каждый выполнял свою работу. Да вот только взаимодействием в таких случаях, похоже, и не пахло.
В момент относительного затишья в батальоне состоялось комсомольское собрание по итогам боевых действий. Присутствовал помощник начальника политотдела по комсомолу майор Л. В. Дебалюк.
В докладе и выступлениях, отмечалось мужество саперов-комсомольцев, закаленных в боях еще на Калининском фронте. С них брала пример молодежь из пополнения. Высокую оценку получили и саперы-разведчики. Участники собрания поклялись с честью выполнять свой комсомольский долг — бить врага, не щадя сил и самой жизни.
Днем во взвод пришел сержант Максимов, принес газеты и письма. Надо сказать, что саперы часто обращались к нему с просьбами, зная: если Максимов обещал, слово свое сдержит.
— Баньку бы нам, товарищ сержант, — забросил удочку Петр Булгаков. К нему дружно присоединились остальные. Понять их можно — ведь исползали на животах всю нейтралку вдоль и поперек. Но и организовать помывку далеко не просто, ибо вода в степи на вес золота, плещет в глубоких колодцах разбросанных на просторе хуторов и станиц, а они здесь редки.
Ждали, что Максимов напомнит о трудностях, но тот неожиданно хитро улыбнулся и торжественно заявил:
— Затем и пришел, чтобы пригласить вас в баню. Сегодня же.
Что такое на фронте баня, поймет, наверное, не каждый из тех, кто не был на войне. Даже блестящий рассказ о ней в поэме Александра Твардовского «Василий Теркин» не может передать ощущения скинутого с плеч груза, легкости и расслабленности всего организма, скованного долгим нечеловеческим напряжением. А всего-то для такого чуда и нужна палатка — «парная» да кипящая в огромном котле вода. И еще, конечно, чувство хотя бы временной безопасности.
Все это, казалось бы, было в тот день: и палатка, и чан с горячей водой, и бочка с холодной. Пока одни отводили душу в «парной», другие сидели рядом, предвкушая удовольствие, и ревниво следили за тем, как тают запасы воды. И тут война напомнила о себе, явившись [85] и образе ненавистной «рамы». «Фокке-вульф» выполнил над нами пару виражей, а затем спикировал и пролетел рядом на малой высоте.
— Вот дрянь! Сама нечистая сила и другим помыться не дает, — зло сострил выглянувший из палатки рядовой И. В. Рыбаков.
Он погрозил фашистскому разведчику огромным кулаком и скрылся за пологом.
А пилот, словно увидев этот красноречивый жест, развернул машину и увел ее в сторону Котлубани. Все собравшиеся около палатки усмотрели в этом какую-то взаимосвязь и весело расхохотались.
Однако гораздо реальнее выглядело предположение, что «рама» наведет на нас своих бомбардировщиков, поэтому пришлось невольно огорчить «очередников», потребовать от них быстрой помывки и отхода в укрытия...
Даже в суровых фронтовых условиях выпадали светлые минуты. Их приносили добрые вести из родного дома, успешно выполненное сложное задание, награда за добросовестный ратный труд. Радостным для нас, саперов, событием в те дни стало присвоение очередных воинских званий. Дивизионный инженер А. М. Рощин стал гвардии инженером 1 ранга, а комбат М. А. Курбанов — 2 ранга. Звание лейтенант получили С. Г. Шабанов, И. И. Кузин, Н. Н. Владимиров, а старший лейтенант — командиры, прибывшие из Московского военно-инженерного училища. Это мы расценили и как признание нашей командирской зрелости, и как импульс, побуждающий к дальнейшему повышению боевого мастерства.
Однажды в расположении взвода появился дивизионный инженер и сказал:
— Завтра утром намечена атака 76-го гвардейского полка. Сегодня ночью надо открыть путь нашим танкам и артиллерии.
С наступлением темноты миновали боевое охранение и вышли на нейтралку. Недалеко от проволочных заграждений немцев обнаружили большое трехрядное минное поле. Мины противотанковые, знакомые.
— А что, товарищ полковой инженер, не преподнести ли фашистам сюрприз? — спросил я старшего лейтенанта, следовавшего с нами.
— Что имеешь в виду? — заинтересовался Киселев.
— Обезвредим взрыватели, а мины оставим на месте. Им трудно будет догадаться, что минное поле мертво. [86]
— Занятно! А элементы неизвлекаемости?
— Если не будет действовать главный взрыватель, все остальные не так опасны.
— Пожалуй. Но нужна полная гарантия, что не пропустите ни одной.
— Надо предупредить танкистов и артиллеристов, чтобы смело шли по минному полю.
— Это беру на себя, — ответил Киселев и скрылся в темноте.
Вышли на минное поле. Показал порядок выполнения работ. Осторожно снял маскировочный слой, вывинтил главный взрыватель, удалял капсюль-детонатор, взрыватель снова поставил на место и прикрыл маскировочным слоем. Предупредил командиров отделений об их личной ответственности за обезвреживание, установку и маскировку каждой мины. Теперь уже не оставалось сомнений: все сделают умело, на совесть!
Так и вышло. Правда, вначале мы с некоторой тревогой следили за развитием атаки, волновались, не просмотрели ли каких-то «сюрпризов» для наших танков. Но и танки, и пехота без задержки преодолели обезвреженное минное поле и выбили из траншей гитлеровцев, явно не ожидавших столь стремительной атаки.
Новый день — новая задача. Дивизионный инженер А. М. Рощин приказал уничтожить дзот противника, который мешал продвижению 76-го стрелкового полка.
— Дело для вас новое, незнакомое и весьма опасное, — заметил Алексей Михайлович. — Поэтому из ваших добровольцев отберите людей, не только готовых к смертельной опасности, но и способных в любых условиях успешно выполнить задание. Подробности узнаете у полкового инженера. Днем понаблюдайте, осмотритесь, чтобы же блуждать в темноте. Ну, желаю успехов!
Когда я довел содержание боевой задачи до подчиненных, идти на задание вызвались все до последнего сапера. Не смутило никого и предостережение о его сложности и опасности.
— На войне и в обозе можно потерять голову, — рассудительно заметил Кваско. — Так лучше свою судьбу испытывать на поле боя, чем получить не за понюх табака осколок от шального снаряда.
С таким мнением трудно было не согласиться, но ведь и весь взвод на это дело не возьмешь, в данном случае умение дороже числа. Поэтому поручил сержанту Михайлову отобрать 12 лучших саперов, а также подготовить [87] два ящика тротила и все необходимое для подрыва фугаса.
Инженер полка старший лейтенант А. П. Киселев не только информировал о расположении, огневом оснащении дзота и подходах к нему, но и вызвался сопровождать нас в ходе выполнения задания. Думается, что в значительной мере благодаря этому нам удалось кратчайшим путем незамеченными добраться до цели. А ведь хотя и ползли по-пластунски, но Михайлов и Кукушкин тащили за собой демаскирующие ящики с тротилом.
Вот при взлете очередной ракеты совсем близко увидели черный провал амбразуры. Группа бойцов во главе с сержантом Кваско залегла в готовности прикрыть нас огнем. А противник молчал — то ли затаился, то ли проспал наш визит. Но в такой обстановке всегда думаешь о худшем, да и рассчитывать надо на самый неблагоприятный вариант...
Бесшумно скользит по жухлой траве сержант Михайлов. Наблюдая за ним в самых сложных условиях, я все больше убеждался в его отменных командирских качествах, высокой профессиональной выучке, смелости, умении личным примером увлечь бойцов на самое трудное дело и благодарил судьбу за то, что она одарила меня таким верным помощником. Сейчас рядом с ним полз навстречу неизвестности решительный, всегда собранный сапер Кукушкин.
Вот уже почти растворившийся в темноте Михайлов поднял вверх руку с растопыренными пальцами — сигнал о том, что обнаружены противопехотные мины. Оказалось, что это были прыгающие мины, соединенные между собой тонкой проволочкой. С такими в темноте встретиться особенно нежелательно. И не случайно гитлеровцы были так беспечны.
Но Михайлов и Кукушкин, проявив завидное хладнокровие, осторожно обезвредили мины, через расчищенный проход, сдерживая дыхание, приблизились к амбразуре и подтянули поближе к ней ящики с тротилом. Вот это и было самым трудным, когда малейший сбой, неловкое движение могли привести не просто к невыполнению задания, но и к гибели людей. Теперь же оставалось только технически грамотно провести заключительную операцию и отойти без потерь.
Приведя в действие терочные воспламенители с двухметровым бикфордовым шнуром, двое смельчаков вскоре [88] примкнули ко всей группе и вместе с ней начали поспешно отходить.
...Сзади полыхнуло на полнеба, в спину ударила тугая ударная волна, сверху посыпались сухие, жесткие комья земли, и тут же чуть ли не со всех сторон веерами полетели трассирующие пули. Мы оказались в плотном огневом мешке. В этот момент упал самый молодой из нашей группы, рядовой Ю. М. Смирнов. Кто-то из саперов бросился к товарищу, прильнул ухом к груди, но попробуй расслышать слабый стук сердца в грохоте перестрелки! Да и медлить нельзя ни секунды.
— Кладите на плащ-палатку и бегом к траншее! — скомандовал я. — Быстро!
Саперы подняли товарища и, пригибаясь, бросились вперед. Отчаянный рывок — и вот мы всей группой буквально сваливаемся на головы боевого охранения.
Еще не отдышавшись, сгрудились вокруг бережно уложенного на землю Смирнова и сразу поняли, что он мертв, — пуля насквозь пробила грудь. Тут же, недалеко от траншеи, и похоронили юного бойца, нашего фронтового друга. Отдали последние почести и с тягостным чувством утраты направились в расположение батальона.
А в полдень следующего дня я узнал еще об одной потере — во время атаки погиб полковой инженер А. П. Киселев. Можно представить мое состояние, если учесть, что мы вместе учились саперному делу, сдружились еще в то время, вместе прибыли на фронт... И вот его нет. Погиб отличный командир, умный, рассудительный человек, надежный и чуткий товарищ. При всем понимании неизбежности жертв на войне к такому привыкнуть нельзя.
Может создаться впечатление, что у саперов только и дел, что ползать на животе по нейтральной полосе, перепахивая руками землю. На самом же деле нам, особенно командирам, хватало и других забот. Так, почти каждый день вместе с нештатным писарем дивизионного инженера сержантом А. С. Дмитриевым мы подводили итоги инженерной разведки, вносили уточнения в схему инженерных сооружений противника, отмечали данные, добытые инженерными постами наблюдения, поисковыми группами, и все это сдавали А. М. Рощину, который в свою очередь направлял документы в штаб инженерных войск армии. Стремясь повысить эффективность инженерной разведки, мы стали согласовывать свои данные с результатами, полученными артиллерийскими наблюдательными постами и общевойсковой разведкой. Не упускали [89] возможности присутствовать на допросах пленных, где нередко получали ценные для нас сведения. Несколько труднее было добывать аэрофотоснимки нужных участков вражеской обороны, для чего приходилось обращаться в штаб инженерных войск армии. Там же удавалось получать и некоторые данные агентурной разведки.
На этом, как говорится, и кругу бы замкнуться, ибо то, о чем сказано выше, делалось в интересах нашей основной работы на нейтральной полосе. Именно по ней пролегали внешне неброские, укрытые от глаз ночным пологом саперные тропы риска. Однако опасности подстерегали нас не только на нейтралке, но и на дальних и ближних подступах к ней. Ведь в общем-то рабочее место саперов — передовая.
Как-то, благополучно закончив ночную работу перед позициями 83-го стрелкового полка, воины 2-го саперного взвода вернулись в траншеи, но уйти из них не успели: перед самым рассветом на участке 1-го батальона гитлеровцы открыли сильный артиллерийско-минометный огонь по нашим позициям, а с рассветом бросились в атаку. Явно взбодренные изрядной дозой шнапса (и это — на заре!), прикрытые танками, гитлеровские солдаты, горланя и стреляя из автоматов, приближались к нашим окопам. Однако за сплошными минными полями бойцы батальона держались уверенно, огня не открывали, пока гитлеровцы не наскочили на минное поле. Тут-то и обрушился на них огненный шквал. Полковая и дивизионная артиллерия била с исключительной точностью. Пространство перед траншеями заволокло дымом разрывов, копотью, пылью, так что трудно было определить, подорвались ли два загоревшихся вражеских танка на минах или их поразили наши артиллеристы. Главным все же был результат: гитлеровцы не выдержали и откатились назад. Радость победы вместе с пехотинцами делили и саперы, на равных с ними отражавшие вражескую атаку.
Но не успели бойцы остыть после боя, как атака повторилась. Теперь фашисты шли густыми цепями, но уже без танков. Вот они совсем близко. Напряжение возрастало, надо открывать огонь, но что это? Впереди немецкой пехоты двигались изможденные люди в оборванной гражданской одежде. Гитлеровцы гнали их в качестве живого заслона. Это была неслыханная преступная акция, отражавшая полное моральное падение гитлеровских вояк.
Комбат принял единственно верное решение: огня не [90] открывать, подпустить врага вплотную и опрокинуть его штыковой атакой.
Когда гитлеровцы приблизились, наши пехотинцы и саперы поднялись во весь рост, яростно ринулись на противника и на плечах опрокинутого врага ворвались в Культстан, вернее, на участок степи, где, судя по развалинам, когда-то кипела жизнь, звучали человеческие голоса...
А люди, которых фашисты гнали впереди, оказались советскими военнопленными — узниками страшного лагеря смерти, упрятанного гитлеровскими палачами в балке под хутором Вертячий.
В том бою геройски пал ветеран дивизии сапер Н. И. Поляков. Его нашли мертвым на поле боя с гранатой в руке. Был тяжело ранен и любимец саперов старший сержант Н. П. Максимов. Он всегда появлялся среди бойцов в трудные моменты, приносил им газеты и долгожданные письма. И на этот раз Николай торопился к людям, но пуля навылет пробила грудь.
...Частые танковые атаки со стороны противника побудили к поиску новых, более эффективных средств борьбы с ними. А. М. Рощин предложил создать из саперов группы истребителей танков, которые располагались бы в ячейках впереди наших траншей со связками гранат и бутылками с горючей смесью. В эти группы отбирали самых мужественных и стойких добровольцев, а их действия прикрывались огнем пехоты и артиллерии.
Постоянный риск, совместная дружная работа под огнем врага сплачивали саперов, укрепляли их моральные и боевые качества, роднили, как братьев. В трудную минуту они всегда приходили на помощь друг другу и не только в боях, но и в быту, не только в большом, но и в малом, что порой бывает не менее дорого.
Помню, как однажды, заметив мое недомогание, сержант Михайлов спросил:
— Вы больны, товарищ старший лейтенант? Чем бы я мог помочь?
— Между нами говоря, сильно знобит, голова кружится. Выпил бы горячего чаю, да ведь воды и сахара ни у нас с тобой, ни у кого-нибудь поблизости нет.
Алексей, согласно кивнув, молча ушел. А через час вернулся с полным котелком воды, поставил его на огонь.
— Где же ты достал воду? — спросил я, зная, что добыть ее здесь, в степи, было невозможно. [91]
Сержант окинул меня взглядом, хитровато улыбнулся:
— Когда очень надо, найдешь и не такое.
Михайлов насыпал в кипяток заварку из бумажного кулечка и выложил из кармана на стол кусочек сахару, которого давным-давно нам не выдавали.
Внимание боевого друга тронуло до глубины души. Способ добычи воды так и остался для меня тайной. А вот насчет сахара... Позже удалось узнать, что Алексей выменял его у бойца-артиллериста на табак и на двое суток остался без курева. А что это значит на фронте, объяснять курильщикам нет нужды...
Сейчас, вспоминая о событиях осени 1942 года под Сталинградом, видишь их как бы слившимися в один бой. Думается, это потому, что для нас развертывались они в неоглядной голой степи, где взгляду зацепиться порой было не за что, где и небольшие хутора находились, казалось, где-то за горизонтом. И хотя дивизия не стояла на месте, но передислоцируется — и вновь те же траншеи, землянки, та же выжженная солнцем степь.
А Сталинград уже совсем близко. Ночами багровело вдали зарево не затихавшего в городе пожара, денно и нощно долетал до нас несмолкающий гул грандиозной битвы. Казалось порой, что именно о ней звучало блоковское: «И вечный бой! Покой нам только снится...» Но нет. Зачем нам вечный бой, когда с каждым днем крепла уверенность в уже недалеком разгроме противника у волжской твердыни? Порукой тому был беспримерный героизм защитников города, о котором мы знали из сводок Совинформбюро, центральных и фронтовых газет...
А пока волна за волной шли к Сталинграду «юнкерсы» и «хейнкели», гремела канонада, геройски сражались воины нашего Донского фронта.
30 октября 1942 года саперный батальон, поднятый по тревоге, выступил в неизвестном для меня направлении. На одном из привалов я вдруг увидел среди воинов взвода незнакомого юного красноармейца с живыми черными глазами.
— Это Петр Осканян, — ответил Михайлов на мой вопрос. — Просится к нам. Я не успел вам доложить... По-моему, парень стоящий. Может, возьмем?
Выяснилось, что Осканян, бывший боец 83-го гвардейского стрелкового полка, в боях под Культстаном был ранен, подлечился в медсанбате и теперь возвращался в полк. Поговорил я с ним, присмотрелся, убедился, что в саперы тянется не из каприза, и решил оставить с соответствующим, [92] конечно, оформлением. А учитывая недавнее ранение, решил его поберечь на первых порах и назначил ординарцем вместо опытного, незаменимого в разведке Шишкова.
Движемся по раскисшим от припоздалых, но зато обильных теперь дождей шляхам вдоль угрюмых полей полегшей, спутанной пшеницы. Настала глубокая осень, а в сером небе все еще держали курс на теплые края журавли и гуси, даже в темноте слышались их тревожные крики.
К исходу дня вышли к Дону и переправились по мосту у хутора Нижне-Григорьевский. Больше недели, подчиняясь недоступной нашему пониманию фронтовой целесообразности, перемещались с места на место, пока не сосредоточились для очередной переправы через Дон.
С наступлением темноты переправились полки. Последним рейсом поплыли саперы. На середине реки волны захлестывали через борт, приходилось касками вычерпывать воду. Над фарватером на бреющем пронесся «мессершмитт», дал длинную пулеметную очередь, и пули пробили борт лодки. Людей, правда, не задело, но вода хлынула через пробоины внутрь. Гребли все — кто веслами, кто руками, однако у самого берега лодка затонула. Промокшие до нитки, мы с трудом выбрались на сушу.
Разожгли в ложбинке костер, сели вокруг, закурили. Сизый дымок куполом повис над головами. Так неподалеку от станицы Клетская мы встретили годовщину Великого Октября. Противник здесь активности пока не проявлял, похоже, не заметил сосредоточения наших войск. Это несколько облегчало организацию переправы в условиях, когда реку уже затянуло тонким прозрачным льдом. Для того чтобы использовать лодки и паромы, саперам пришлось взламывать лед, готовить громадную искусственную полынью. А после первой же морозной ночи на заранее подготовленных широких щитах из досок с помощью канатов перетаскивали по тонкому льду легкие орудия, санитарные повозки, кухни, ящики с боеприпасами. Для переправы дивизионной артиллерии соорудили плот на пустых бочках из-под бензина.
В ночь на девятое ноября полки соединения заняли исходные позиции на юго-западной окраине станицы Клетская. И тут же в разведку вышли группы Михайлова и Бирюкова. Ну, о Михайлове читателю уже многое известно, а вот о Бирюкове надо сказать несколько слов.
Месяца за полтора до этого меня вызвал дивизионный [93] инженер и рассказал о том, что с лейтенантом В. Г. Бирюковым случилась беда: ему приказали передать взвод стрелковой роте, а он по неопытности не проследил до конца прибытие людей, и утром в окопах двоих недосчитались. Его лишили офицерского звания, и А. М. Рощину с трудом удалось добиться направления опального командира в мой взвод. Он был уверен, что тот сумеет себя реабилитировать.
На другой день В. Г. Бирюков появился в расположении взвода и доложил мне о прибытии. Нетрудно было заметить, как сильно он переживал случившееся. Был замкнут, молчалив, но исключительно добросовестно и профессионально выполнял боевые задания в качестве рядового, проявляя при этом находчивость и незаурядную смелость. Поэтому я вскоре с легким сердцем назначил его командиром отделения, сохранив за Михайловым должность помощника командира взвода...
И вот теперь обе группы вернулись из разведки. Михайлов доложил:
— Сержант Кваско первым обнаружил прыгающие мины со взрывателем натяжного действия, установленные в два ряда на протяжении примерно 150 метров. Отделение Кваско разминировало один ряд, я с остальными саперами — второй. Уже кончали работу, когда немцы все же заметили нас, открыли огонь и ранили Кваско. Его направили в медпункт в тяжелом состоянии, но врач обещал сделать все возможное, чтобы поставить его на ноги.
А разведчики, возглавляемые Бирюковым, нащупали противотанковое минное поле, извлекли капсюли-детонаторы, оставив обезвреженные мины в грунте. Все саперы его группы благополучно возвратились с задания.
Выслушав мой доклад о результатах поиска, А. М. Рощин заметил:
— Похоже, что фашисты плотно прикрыли себя заграждениями. Это мы учтем. А вот огорчает, что уже опытные саперы действовали неосторожно, понесли потери, да еще такие невосполнимые — ведь ваш Кваско, насколько знаю, надежный был разведчик.
Нетрудно понять, как переживал я и ранение Кваско, и упреки дивизионного инженера в неосторожности моих подчиненных. Чувствовал в этом и свою вину, хотя, по существу, мне и самому бы еще учиться и учиться фронтовым наукам у бывалого сержанта. Но такова уж командирская доля — он за все в ответе.
Думай не думай, а у войны свои законы, будь ты хоть [94] семи пядей во лбу. Еще раз призвал подчиненных к особой бдительности при выполнении заданий, соблюдению всех видов маскировки. Да, цена малейшего просчета у них была, как говорится, на виду. Но ведь повторение — мать учения!
...Надолго запомнился мне день 17 ноября, когда ровно в 16.00 на станицу Клетская налетели полсотни «юнкерсов». Они выстроились в круг и, по очереди пикируя, под неистовый вой сирен начали бомбить наши позиции. Все вокруг задрожало, загудело, заволокло густым дымом. Пришлось отсиживаться в забитой до отказа людьми глубокой щели и с беспокойством наблюдать за падающими бомбами. После каждого близкого взрыва наше укрытие изрядно встряхивало, от грохота разрывов в ушах стоял неумолчный звон.
Еще не закончилась бомбежка, как прибежал запыхавшийся Кукушкин. По выражению его лица сразу стало понятно: что-то произошло серьезное.
— Что случилось, Коля? — спросил я с тревогой.
— Убит Михайлов!
— Где? Как? Быть может, ранен?
— Когда налетели «юнкерсы», сержант приказал открыть по ним огонь. Самолеты пикировали один за другим, вокруг рвались бомбы. Но сержант, наверное, чтобы ободрить нас, поднялся во весь рост, сам стрелял и управлял нашим огнем. Тут в него и попал осколок разорвавшейся неподалеку бомбы.
Две такие потери сразу — это невыносимо! Ведь Михайлов и Кваско были главной моей опорой во взводе, подавали всем пример отваги, учили профессиональному мастерству. И вот они выбыли из боевого строя, причем один из них — навсегда.
Алексея Павловича Михайлова хоронили со всеми возможными тогда почестями. Несколько его боевых друзей, в том числе и я, выступили на траурном митинге, поклялись жестоко отомстить за него фашистам. Прогремел троекратный залп. Саперы, понурив головы, постояли у свеженасыпанного земляного холмика и вернулись в расположение взвода. Впереди их ждали новые испытания, и каждый сейчас особенно ясно осознавал, что неизбежны новые жертвы. Иллюзий на этот счет теперь ни у кого из нас уже не оставалось.
В тот же день на имя Михайлова пришло письмо, в котором жена сообщала, что у него родился сын. Этой вести Алексей давно и нетерпеливо ждал, но так и не успел [95] порадоваться первенцу. За него порадовались мы: вырастет сын и сможет гордиться своим отцом, давшим жизнь ему и отдавшим свою жизнь за Родину, за свободу и счастье всех советских людей.
В ночь после той памятной бомбежки Клетской саперы получили приказ обеспечить сплошное разминирование своих минных полей. Снять тысячи мин в крайне сжатые сроки — задача наисложнейшая, но наши воины, словно предугадав, какие грандиозные события за этим последуют, решили ее с честью, и притом скрытно от врага.