Челюсти тигра

Изучение документов и материалов о положении в Китае могло бы занять длительное время. Но меня торопили. Отъезд был назначен на декабрь 1940 г. Моего предшественника, [54] военного атташе СССР в Китае П. С. Рыбалко, уже отозвали в Москву.

Откровенно говоря, я ехал в Китай со смешанными чувствами. Я ожидал, что основные военно-политические события развернутся на наших западных границах, и, естественно, мне хотелось использовать свой командирский опыт на этом главном направлении. К тому же было трудно расставаться с семьей, в то время у меня тяжело заболела только что родившаяся дочь Иринка. Утешал я себя мыслью, что смогу оказаться полезным моей Родине и в сложнейшей обстановке в Китае, хотя никак не мог отделаться от убеждения, что Чунцин являлся в те дни глухой провинцией, удаленной от главных международных перекрестков. И ошибался...

Перед отъездом согласно протоколу я должен был нанести визиты китайскому послу и китайскому военному атташе. Ни к чему не обязывающие протокольные визиты, без какой-либо надежды узнать от китайских дипломатов что-либо о положении в Китае. Вероятно, они и сами мало знали, что там творилось. Правда, по намекам военного атташе можно было понять, что в китайском посольстве встревожены развитием событий в стране, причем более всего политической обстановкой, прежде всего взаимоотношениями КПК и гоминьдана.

Со мной в Китай выезжали пятнадцать военных советников и военных специалистов. К сожалению, никто из них хорошо не знал страну и не владел китайским языком. С точки зрения военной подготовки группу можно было считать квалифицированной. Вместе с нами Советское правительство направляло в распоряжение Чан Кайши большую военную помощь: 150 самолетов-истребителей, 100 скоростных бомбардировщиков (СБ), около трехсот орудий, пятьсот автомашин ЗИС-5 с соответствующим оборудованием и запасными частями.

В декабре 1940 г. наша группа выехала поездом из Москвы в Алма-Ату. Через пять суток мы были в столице Казахстана. Отсюда добраться до Чунцина можно было только воздушным путем. Несколько дней нам пришлось ждать летной погоды. Трасса по тем временам считалась одной из сложнейших. Перелет через горы со снеговыми шапками для пассажирских и военных самолетов тогда не всегда был простой технической задачей. Декабрь в тех местах — месяц дождей, туманов и снегопада. Однако всякому ожиданию приходит когда-нибудь конец. По [55] трассе наконец дали погоду, и наш пассажирский самолет поднялся, а за ним двадцать самолетов СБ, которые наши летчики перегоняли в распоряжение Чан Кайши. Вся эта эскадрилья прошла над горами, над нашей границей с Китаем и приземлилась на небольшом полевом аэродроме Шихо в Синьцзяне. Здесь опять задержка. Туманы снова закрыли перевалы через горы. Наконец минуло и это ожидание. Новый перелет — новые трудности: крылья нашего самолета обледенели в воздухе. Но, к счастью, через несколько часов мы приземлились в Ланьчжоу, столице провинции Ганьсу.

На аэродроме нас встретил командующий 8-м военным районом генерал Чжу Шаолян (военный район Китая равнялся по аналогии нашему фронту, а в тылу — округу). Для встречи был выстроен почетный караул. Все говорило о том, что, по-видимому, генерал был предупрежден о нашем прибытии и имел соответствующие инструкции. С этой минуты и началась моя дипломатическая деятельность в Китае.

Беседы с генералом Чжу Шаоляном, банкеты, взаимные визиты вежливости начались с первого дня нашего прибытия. Чжу Шаолян был доверенным лицом Чан Кайши. Он принадлежал к тому кругу офицеров из школы Вампу, которые в апреле 1927 г. помогли Чан Кайши совершить контрреволюционный переворот. Чан Кайши передал ему под командование войска, которые охраняли единственный оборудованный сухопутный и воздушный путь, связывающий Китай с Советским Союзом, являлись оборонительным заслоном Синьцзяна, а также замыкали окружение Особого района, контролируемого компартией{23}. Чжу Шаолян следил, чтобы в Особый район не проникали наши люди и оружие.

Я попытался выяснить у гостеприимного генерала, какова обстановка в Китае, что он думает здесь, вдали от центра, о ходе японо-китайской войны, как он планирует дальнейшую борьбу с агрессором. В свою очередь Чжу Шаолян был полон желания узнать из «первых рук» об обстановке на западных границах Советского Союза, выяснить отношение Советского правительства к режиму Чан Кайши. Словом, встретились на перекрестке дорог два дипломата и решили проявить свои способности. Немного даже юмористическое положение. Для китайского генерала — мимолетная встреча, уеду я — и с тем конец, а для [56] меня своего рода тренировка, как вести себя с чанкайша-стскими милитаристами.

Если кто-либо по наивности полагает, что улыбка китайского чиновника есть признак его дружелюбия и откровенности, тот жестоко ошибается. Говорят, что дипломату дан язык, чтобы скрывать свои мысли. Генерал Чжу Шаолян не был дипломатом, но мысли свои он умел скрывать куда искуснее самого изощренного дипломата европейской школы. И у меня, конечно, он ничего не почерпнул, я умел молчать, быть может, несколько грубовато уходя от прямо поставленных вопросов. А генерал все говорил, говорил, расточая елей, сладко улыбаясь, подливая в рюмки китайскую водку с сильным запахом сивухи... Взаимные визиты затягивались. Аэродромная служба твердила изо дня в день одно и то же: погода нелетная. Наш советский самолет улетел обратно. В соответствии с соглашением отсюда нашу миссию должны были доставить в Чунцин на китайском самолете. Казалось бы, Чан Кайши должен был ждать нас с нетерпением, тем более что мы везли ему необходимое вооружение. А наши летчики между тем подсказали мне, что с погодой китайцы намеренно хитрят. Не из-за погоды нас, разумеется, задерживают, но и не для того же, чтобы местный генерал провел зондаж советской делегации!

В таких ситуациях нельзя идти на самотек и болтаться без дела. Пришлось заявить генералу Чжу Шаоляну без обиняков, что, по моим сведениям, летная погода установилась, что проволочка с вылетом нашей делегации, судя по всему, от погоды не зависит. Генерал был очень раздосадован, что я получил информацию о погоде.

Тогда же я получил и несколько иную информацию, правда, все ее трагическое значение в то время в Ланьчжоу оценить я не мог. Наш консул узнал, что поблизости от Особого района, занятого коммунистическими войсками, войска Чан Кайши производят подозрительные перегруппировки. За этим передвижением войск скрывались какие-то невыясненные замыслы чанкайшистского командования. Консул даже высказал опасение, не собирается ли Чан Кайши вновь обострить гражданскую войну. Ни о чем подобном в Москве я не слыхал. Донесения наших военных советников из Чунцина не содержали такого рода предположений. В моем сознании подобные агрессивные намерения Чан Кайши не укладывались. Я знал, что он был очень рад, когда узнал о нашей новой помощи военным [57] снаряжением. Положение на фронте для него складывалось до той поры неблагоприятно. Сражение с войсками коммунистов Особого района не только могло отвлечь его от сопротивления японскому агрессору, но вообще поставить в тяжелейшее положение материальное снабжение его армии. Советское правительство могло в этом случае прекратить военные поставки.

Я настоял на немедленном вылете в Чунцин. И был прав. Чан Кайши и его штаб, по-видимому, были заинтересованы в нашей задержке в пути...

За мной и моим помощником Г. М. Горевым из Чунцина прибыл трехместный одномоторный самолет. Проводы были такие же пышные, как и встреча. Китайский летчик с большим мастерством совершил трудный перелет через горные перевалы. Несколько раз обледеневали крылья самолета, но искусным маневром летчик сбивал лед, ныряя в теплые потоки воздуха. Мы видели, как лед отпадал от крыльев.

В Чунцине нам была устроена торжественная встреча. Когда мелькают лица встречающих, не сразу разберешься, кто встречает, что это за люди. Было много военных, были и гражданские. К своему немалому удивлению, в форме китайских генералов я увидел и своих знакомых по работе в Хабаровске в 1930 — 1932 гг. Несомненно, и они меня узнали, но притворились, будто мы незнакомы, я тоже сделал вид, что вижу их впервые. Не берусь судить, что это означало. Представляли ли они на аэродроме вооруженные силы китайских коммунистов или еще по каким-то только им известным причинам оказались в вооруженных силах Чан Кайши, я не знал и не пытался допытываться. Должен сказать, что в те годы часто все мешалось, нередки были переходы из компартии в гоминьдан и, наоборот, выходцы из гоминьдана уходили к коммунистам. Иногда это была и умышленная засылка агентуры в ряды другой партии.

С аэродрома мы с Горевым направились в посольство. Здесь я впервые встретился с Александром Семеновичем Панюшкиным, нашим послом в Китае. С тех пор прошло почти сорок лет. Все эти годы, вплоть до смерти Александра Семеновича, не прерывалась наша дружба, хотя там, в Китае, нам приходилось частенько горячо спорить. А. С, Панюшкин был молод, энергичен. На дипломатическую работу он пришел, окончив академию им. Фрунзе. К моему приезду освоился с обстановкой, знал страну, [58] расстановку сил, умел разгадывать замыслы правителей Китая, многих знал лично, точно оценивал их характеры, способности и привязанности.

Я познакомился с работниками аппарата военного атташе, хорошо подготовленными людьми. Единого и централизованного руководства работой всех наших военных в Чунцине не было — не было органической оперативной связи между аппаратами военного атташе, главного военного советника и заместителя по разведывательной кооперации. Все три аппарата подчинялись непосредственно Центру — Москве.

Мой заместитель полковник Н. В. Рощин, очень толковый, смелый работник, хорошо знал Китай, у него установились надежные связи с китайцами, а также с англичанами и американцами.

Хорошим специалистом был переводчик Степан Петрович Андреев, который прекрасно владел китайским языком, недурно знал английский, умело завязывал обширные связи с китайскими чиновниками, работниками многих министерств и ведомств и с ними, как говорится, дружил и общался запросто. Рощин и Андреев во многом помогли мне, особенно в изучении обстановки в Китае. Работники моего аппарата Бедняков, Перов также хорошо знали обстановку, работали смело, не ждали особых указаний, всегда сами проявляли разумную инициативу.

Мы прибыли в Чунцин накануне нового, 1941 года. В тот же вечер я был представлен Чан Кайши на банкете, который он давал нашим советникам по случаю новогоднего праздника. Я понял, что сам Чан Кайши желал поскорее встретиться со мной, чтобы подробнее уточнить, какая помощь идет из Советского Союза и как скоро он ее получит. Кроме того, он очень интересовался событиями в Европе, стараясь выжать из меня все, что знаю я сам, и стремясь выяснить, как расценивает обстановку наше правительство. Я был подготовлен к таким вопросам и не особенно сгущал обстановку на наших границах, а больше говорил о нерешенных проблемах Гитлера на западе, в частности с Британскими островами.

Первая встреча и первый разговор с верховным правителем Китая были краткими, носили скорее протокольный характер, но все же помогли создать некоторое впечатление о самом Чан Кайши. Невысокого роста, щупленький генерал, одетый в повседневную форму, без погон, с воинскими отличиями на петлицах. Хитрый взгляд [59] раскосых темных глаз, резко выступающие протезы зубов... Хищная натура, способная шагать к намеченной цели через трупы, применяя шантаж и обман. В простонародье говорили, что Чан Кайши на ночь кладет под подушку челюсти тигра. Его частые восклицания «Хао!», «Хао!» («Хорошо!») резали слух.

Как я уже сказал, во время моего официального визита к Чан Кайши последний больше всего интересовался положением в Европе и поставками оружия из Советского Союза. В его словах сквозил такой смысл: «Но не думайте, что вы — благодетели, моя дружба или по крайней мере мой нейтралитет еще вам очень пригодятся, когда войска Гитлера ринутся на восток».

Я твердо пояснил ему, что Советское правительство ведет и будет проводить мирную политику, что оно все сделает, чтобы не ввязываться в войну на какой-либо стороне, что оно полно самых миролюбивых намерений и относительно Германии. Ну а если вдруг Гитлер потеряет рассудок и начнет вторжение на советскую землю, то он встретит подготовленную армию и получит отпор, которого еще нигде не встречал.

Чан Кайши картинно сокрушался:

— Франция! Кто бы мог подумать, что французские и английские войска будут разбиты за несколько недель...

Ему были далеки судьбы Европы, но чувствовались его симпатии к Гитлеру, это звучало в тоне, каким произносились эти слова. Я ответил ему:

— Если бы не обход через Нидерланды и отсюда внезапность удара, если бы в Арденнах, когда танковые дивизии Гитлера вытянулись в одну ниточку, французская и английская авиация нанесла бы по ним удар, война закончилась бы в несколько дней и, возможно, с другими результатами.

— Сегодня в мире есть три силы, не втянутые в войну, — заявил Чан Кайши. — Это Советский Союз, Америка и до известной степени Китай, который может вести войну сопротивления. За ними и от их действий зависит будущее. Другими словами, три личности будут решать судьбу людей на земле.

Я сейчас же воспользовался предлогом и спросил, почему же Китай так долго воюет с Японией. [60] Много раз я потом раздумывал над ответом Чан Кайши на этот вопрос. И сейчас он вызывает у меня размышления.

— Япония не может победить Китай! — После некоторой паузы Чан Кайши добавил: — Китай вообще не может быть побежден. Война для Китая — это болезнь, и только. А все болезни проходят...

— Но болезни вызывают смерть! — возразил я ему.

— Нет! Мы не считаем, что болезнь вызывает смерть. Смерть — это не болезнь, она приходит помимо болезни.

А он умен, этот китаец, — подумалось мне, — и не так-то прост. Да, конечно же не прост. Начать с менялы, с мелкого маклера и захватить власть над огромной страной!

Бывают и злые таланты, не только добрые! Нет, он не марионетка в руках каких-то неведомых сил; здесь, в Китае, он и сам — сила, и только силой может быть сокрушен. Не интригами, не авантюрами, не сменой правительства, а волной народного гнева.

Так или иначе, официальная встреча Чан Кайши и военного атташе Советского Союза состоялась. Он узнал, что я привез, передал через меня благодарность Советскому правительству и посоветовал мне заняться изучением обстановки в Китае. Я тут же попросил его указаний ознакомить меня с положением на фронте. Мне было обещано содействие в генеральном штабе. Но никто из высших китайских генералов не торопился ввести меня в курс дела.

Меня знакомили с обстановкой сотрудники посольства и аппаратов военного атташе и главного военного советника. И тут, на месте, сразу же начался разнобой в оценках. Я не буду вникать в детали расхождений. Главное — другое. В Москве считалось, что гоминьдан не идет на обострение отношений с коммунистами, вся беда в малой активности китайцев на фронте. Здесь, в Чунцине, все оказалось более сложным.

Прежде всего о положении на фронте. До последнего времени во всех сражениях одерживали верх японцы, хотя китайская армия превосходила японскую по численности и с каждым годом уменьшался разрыв в их вооружении.

Начальник Специального информационного центра Военного совета адмирал Ян охотно поделился со мной своими данными о численности японских войск в Китае. Должен [61] отметить, что китайская разведка работала неплохо. Сверяя потом свои записи с официальными сведениями о численности японских войск в Китае, я почти не нашел расхождений. Нарастание японской агрессии — эскалация ее складывалась по годам следующим образом. В 1937 г. Япония держала в Китае 26 дивизий общей численностью свыше 800 тыс. человек; в 1938 г. — 30 дивизий (976 тыс. человек), в 1939 г. — 35 дивизий (1 100000 человек), в 1940 г. японская армия в Китае возросла до 1 120 000 человек. Если к этому приплюсовать войска китайских милитаристов, перешедших на сторону Японии, то общая численность войск агрессора достигала полутора миллионов. Полтора миллиона прекрасно вооруженных и отлично обученных солдат — это огромная сила.

Сказать, что коммунисты и гоминьдан ничего не сделали для отражения японской агрессии, нельзя. Если бы китайская армия не оказывала сопротивления, японцам не было бы нужды увеличивать контингент своих войск. Их армия прошла бы по Китаю победным маршем от края до края, полностью поработив его.

Вооруженные силы Китая общей численностью превосходили японские войска. Ведя оборонительные бои, китайская армия сдерживала агрессора и связывала ему руки. Каждое продвижение вперед или оккупация новых районов требовали присылки с островов новых контингентов. А тут еще неудачи под Халхин-Голом. В Северо-Восточном Китае Япония была вынуждена держать большую Квантунскую армию.

Однако получить в чанкайшистском генштабе точные данные о численности китайских войск оказалось не так-то просто. Секретные данные? Недоверие к нам? Нет, совсем нет! Просто этих точных сведений не было в китайском генштабе. Каждый генерал по старому обычаю старался нажиться, рассматривая свою должность прежде всего как синекуру. А как нажиться? Простейший способ: представлять наверх завышенные списки солдат. Довольствие, получаемое на «мертвые души», шло в карман генералу. А вслед за генералом и все мелкие командиры прибегали к такому же способу. Если уж не осмелятся поставить в список подразделения несуществующих , солдат, сумеют скрыть убитого или выбывшего, на него идет жалованье, отпускается довольствие. Все это — в карман офицера, а цифра общей численности армии становится расплывчатой и неуловимой. Позже, когда мне [62] приходилось планировать операции против агрессоров, я всегда делал скидку на эти «мертвые души». Изменить эту систему надувательства не представлялось возможным.

В целом китайская армия, как я нашел ее в 1941 г., была способна вести активные военные операции против японского агрессора. Однако китайское командование систематически от этого уклонялось, преследуя иные цели.