Самые тяжелые дни

1

14 октября 1942 года Гитлер отдал приказ своим войскам о переходе к стратегической обороне на всем советско-германском фронте, кроме сталинградского направления. Здесь он продолжал наращивать силы для нового, уже третьего [213] по счету штурма города. По замыслам гитлеровских стратегов, он должен был принести им решающий успех. Мы это чувствовали: накануне, 13 октября, наши разведчики установили, что только перед заводским районом города Паулюс сосредоточил три пехотные и две танковые дивизии. Они были развернуты на фронте около пяти километров — мощный таран...

— Ну что ж, таран так таран... Перед встречей с ним тебе, командарм, следует крепко поспать, — сказал Кузьма Акимович Гуров, когда мы закончили вечернюю проверку готовности частей к предстоящим боям.

Он проводил меня до койки, мы молча посмотрели друг другу в глаза. В его взгляде читалась озабоченность и в то же время такая вера в нашу боевую дружбу, какую может выразить одним взглядом лишь человек, призвание которого можно определить одним словом — комиссар. Что он прочитал в моем взгляде — я не знаю, но его слова — спать, спать! — легли в мою душу отзвуком материнского голоса из далекой юности.

Однако, несмотря на усталость, я не мог уснуть сразу. В ушах звучали слова Кузьмы Акимовича, а перед глазами стояли образы комиссаров гражданской войны. Мысленно я возвращался в 1919 год...

Колчак принимал все меры для того, чтобы продержаться на Урале полтора-два месяца. Он ждал большое количество оружия, боеприпасов и снаряжения, направленное ему Антантой для возобновления активных наступательных действий.

В. И. Ленин, оценивая обстановку на Восточном фронте как главную опасность для революции, писал в телеграмме от 29 мая Реввоенсовету Восточного фронта:

«Если мы до зимы не завоюем Урал, то я считаю гибель революции неизбежной».

В эти дни был получен приказ штаба Восточного фронта, согласно которому 40-й стрелковый полк переименовывался в 43-й и передавался из 28-й в 5-ю стрелковую дивизию. Нам было приказано переправиться через Каму и наступать на железнодорожную станцию Янаул.

Мне очень не хотелось уходить из-под командования Азина. Ведь именно в дивизии Азина мы получили боевое крещение, научились вести бои даже с превосходящими силами противника.

Я ценил Азина как мудрого боевого учителя. Он не признавал шаблона, не придерживался буквы устава, как слепой [214] стены, всегда мыслил в бою дерзко, творчески. Он учил молодых краскомов видеть в гражданской войне то новое, о чем нельзя было прочесть ни в уставах, ни в наставлениях. Словом, это был замечательный, одаренный, горячо преданный революции военачальник.

Мы вели революционную борьбу, отбрасывая ненужную и отжившую тактику позиционной войны, которая на Западе была признана в то время классической. Мы вырабатывали новые приемы боя: глубокие обходы, охваты и выходы во фланг и тыл врага, смелый маневр, броски вперед, не боясь отрыва от общей линии фронта. При наступлении стремились как можно быстрее сойтись с противником, навязать ему рукопашный бой, которого он, как правило, избегал, ибо перевес моральных сил был на нашей стороне. Все это горячо поддерживал Азин.

Долгое время считалось, что Владимир Мартынович Азин происходит из донских казаков. Я тоже видел Азина в казачьей форме, тоже считал его офицером 46-го Донского казачьего полка. Даже в воспоминаниях Н. К. Крупской, которая встречалась с Азиным в Елабуге, упоминается о нем как о донском казаке. Но вот передо мной письмо его матери Е. И. Азиной (она умерла несколько лет назад), которая писала, что ее сын — Азин Владимир Мартынович по национальности латыш, родился в 1895 году в деревне Марьяново, Полоцкого уезда, Витебской губернии.

В 1974 году я побывал в Татарии, проехал по дорогам былых походов, и мне удалось установить, что В. М. Азин прибыл в Казань в начале 1918 года с отрядом коммунистов-латышей. Его отряд участвовал в освобождении Казани от белогвардейцев. Затем все отряды, действовавшие под Казанью, объединились во 2-ю сводную дивизию. В ноябре 1918 года 2-я сводная и Особая Вятская дивизии были сведены в 28-ю стрелковую. Начдивом стал В. М. Азин.

Стремительным наступлением на Екатеринбург (ныне Свердловск) завершился героический поход 28-й дивизии на Восточном фронте.

В августе 1919 года эта дивизия под командованием Азина действовала в районе Саратова, успешно ликвидировала попытку Деникина выйти на железную дорогу Москва — Саратов. 23 августа азинцы совместно с Волжской флотилией овладевают Камышиной, затем — Дубовкой.

С 5 сентября дивизия участвовала в штурме Царицына, который оборонялся войсками генерала Врангеля. Там в одной из атак Азин был тяжело ранен, но своего поста не [215] оставил — его боевая натура не выносила госпитального режима.

В октябре войска Южного и Юго-Восточного фронтов перешли в наступление против деникинских войск, и В. М. Азин наносил удары по войскам генерала Врангеля, а затем в составе 10-й армии участвовал в разгроме белогвардейских частей на Дону.

В начале 1920 года его дивизия заняла станицу Суровикино, форсировала реку Чир и, наступая через Тормосин, овладела станицей Цимлянской, переправилась через Дон и к концу января вышла на Маныч.

Там, на Маныче, Азину пришлось вести тяжелые бои с конницей генерала Павлова. Переезжая из одной бригады в другую с небольшой группой командиров, Владимир Мартынович неожиданно оказался в засаде белых казаков. Целая сотня гналась за ним. Отстреливаясь, он стремился попасть в расположение своих частей. Осталось еще несколько километров — и тут несчастье: перескакивая через канаву, лошадь споткнулась, подпруга лопнула, и начдив вместе с седлом оказался на земле. Правая рука у него была перебита. Тут его и схватили преследователи.

Белогвардейцы решили выместить на Азине всю злобу за поражение своих армий. Советское командование обратилось к врагам, предлагая в обмен на Азина любого генерала из тех, которые были у нас в плену. Но белые отвергли это предложение: не нашлось равноценной замены, враги боялись его, как своей смерти.

После пыток и издевательств Владимир Мартынович был повешен на площади станицы Тихорецкой. Затем его тело изрубили и закопали на конском кладбище. Потом его прах перенесли в другое место. Где это место, удалось установить совсем недавно. Могилу героя нашли наши замечательные пионеры-следопыты — она находится в районе станицы Фастовской...

После форсирования Камы полк продолжал наступление к Уралу, преследовал врага, но никто из командования 5-й дивизии у нас так и не побывал.

По этому вопросу мы не раз обменивались мнениями с комиссаром, высказывая взаимное удивление. Денисов успокаивал меня:

— Ничего, справимся сами, не маленькие...

Вообще, казалось, ничто не могло омрачить приподнятого настроения комиссара. Ведь мы шли вперед и вперед. [216]

Но вот однажды — это было при подходе к реке Большая Пизь — он подъехал ко мне непривычно задумчивый. Долго, как-то рассеянно смотрел на меня. Я не выдержал и спросил:

— Чего ты хочешь от меня, Павел?

И тут он наконец-то открылся, рассказал о своих переживаниях. Дело в том, что перед революцией он переселился с семьей из Питера на завод Камбарка, который теперь находился от нас всего в 30 километрах. При отходе Красной Армии в марте этого года его семья осталась там. Денисова волновала судьба семьи, восемнадцатилетнего сына, но уехать из полка без разрешения он не решался. Обращаться в политотдел дивизии пока еще к незнакомому начальнику с таким личным вопросом он считал неудобным. И вот он попросил у меня совета:

— Как поступить?

Партийная совесть не позволяла ему решать такой вопрос самостоятельно, хотя он был намного старше меня. Я тут же посоветовал взять троих — пятерых конных разведчиков и немедленно ехать в Камбарку.

Комиссар обрадовался:

— Мне будет достаточно одного ординарца...

Проводив комиссара, я занялся своим делом. Полк продолжал преследование противника. Все шло нормально, но я почему-то все время думал о комиссаре, о судьбе его семьи.

И вот он вернулся. На него было страшно смотреть. Осунулся, глаза провалились, смуглое лицо стало землисто-черным. Я сразу догадался, что произошло что-то непоправимое. Но что? Нет, спрашивать, бередить раненное горем сердце нельзя.

Наконец он сам рассказал обо всем:

— Сын Василий... Ему было восемнадцать лет, погиб в бою с белогвардейцами...

Это было сказано так, что каждое слово вызывало в моей груди жгучую боль за товарища. Я не мог ответить боевому другу словами утешения. В глазах, под веками, появился какой-то колючий песок.

Но Павел Денисов — вот они были какие, наши комиссары! — сам помог мне справиться с собой.

— Ну рассказывай, о чем думаешь? — спросил он так, словно не его, а меня постигло большое горе.

Молчать было нельзя, и я ответил:

— С боеприпасами плохо…[217]

— Тебе надо немедленно ехать в штаб дивизии, — посоветовал он мне, — и дальнейшие задачи полка уточнишь...

Разумеется, прибыв в штаб дивизии, я обязан был представиться комдиву. Но мой внешний вид был далеко не командирским. Дело в том, что с наступлением теплых дней мои руки и особенно ноги покрылись нервной экземой, зуд не давал покоя, и часто я неделями не надевал сапог. Мне приходилось носить сандалии с брюками навыпуск. Такое, мягко говоря, не совсем обычное обмундирование могло вызвать недоумение комдива: единственный в дивизии комполка из молодых краскомов, а выглядит как парень с ярмарки...

Вспомнив совет Денисова зайти сначала не к командиру, а к комиссару дивизии и объяснить, в чем дело, я направился в политотдел. И тут же столкнулся с первым препятствием. Часовой не пропустил меня в здание. Когда я объявил ему, что перед ним командир 43-го полка, он ответил:

— Скажи это кому-нибудь другому, а не мне, — и отвернулся, считая разговор оконченным.

В этот момент из здания вышел человек в военной форме. По его подтянутому виду я понял, что он был кем-то из начальства, и обратился к нему:

— Товарищ, скажите, где я могу увидеть комиссара дивизии Габишева?

— Комиссар дивизии Габишев я, — ответил он, окинув меня подозрительным взглядом.

Предъявив ему свой партийный билет, я сказал, что являюсь командиром 43-го стрелкового полка. Габишев рассмеялся, хлопнул меня по плечу:

— Пойдем ко мне...

Вместе вошли в его комнату. Она была одновременно кабинетом и спальней. Габишев набросился на меня с упреками:

— Что же это ты, голубчик, умудрился явиться к нам, как заяц в разобранном виде?

Кроме словесного объяснения мне пришлось предъявить вещественные доказательства: снял сандалии и показал ему бинты...

Около часа комиссар дивизии расспрашивал меня о боеспособности полка, о партийной организации, об обеспечении оружием, боеприпасами, обмундированием, продовольствием. На все вопросы я ответил, ничего не скрывая и ничего не преувеличивая. [218]

После этого Габишев предложил пойти вместе с ним к начдиву.

— Скажу, что встретил тебя случайно на улице и, разузнав, кто такой, решил зайти.

Меня такая товарищеская поддержка ободрила. Вошли в дом, где помещался штаб дивизии. Габишев представил меня начдиву с оговоркой.

— Беда с ним, — сказал он, — больной. Не может даже по форме одеться и оттого очень стесняется.

Начальник дивизии Карпов был из бывших кадровых офицеров царской армии. Сначала он смотрел на меня с сомнением, но после пояснений комиссара лицо его прояснилось, и он предложил мне присесть.

Карпов был человеком лет сорока — сорока пяти. Выслушав мой доклад, он не задал мне ни одного вопроса. Его будто ничего не интересовало. И когда я спросил, какие задачи предстоит выполнять полку, он ответил весьма неопределенно:

— Все будет зависеть от обстановки.

Я поинтересовался, как и откуда будет снабжаться полк. Он счел мой вопрос неуместным и отослал к начальнику снабжения дивизии. От начдива я узнал единственную новость.

— На станцию Янаул прибывает штаб третьей бригады во главе с командиром Строгановым. Вот в состав этой бригады и должен будет войти твой сорок третий полк...

Так закончился мой визит к начдиву 5-й стрелковой. Я медленно побрел к политотделу. Меня нагнал Габишев. Хлопнув по спине, доверительно спросил:

— Ну как?

— Никак! — ответил я.

Габишев снова позвал меня к себе и сказал откровенно:

— Тебе, Чуйков, молодому командиру и коммунисту, надо быть начеку. Мы будем поддерживать тебя, если сам будешь выполнять боевые задачи, как выполнял раньше. Ты коммунист и должен понимать, что значит для всех нас дело победы Советской власти. Поезжай в полк и командуй так, как делал это до сих пор.

Мы распрощались сердечно, как давние знакомые и добрые друзья.

Я не стал заходить в другие отделы штаба. Для меня было вполне достаточно посещения двух лиц, из которых в одном встретил старшего брата, в другом — сухую официальность. [219]

Правда, ступенью ниже, в 15-й бригаде, обстановка была лучше. Сам командир бригады Строганов, хотя и беспартийный, бывший офицер царской армии, постоянно наведывался в полки. А комиссары бригады, такие, как Горячкин, Садаков, бывали у нас постоянно. Мы, молодые командиры, всегда чувствовали большую поддержку и помощь со стороны политических органов, а с комиссарами у меня сложились самые теплые дружеские отношения.

Июнь и часть июля мы преследовали отступающего противника, который старался оторваться от нас под прикрытием арьергардов. Замысел белых был ясен: перегруппироваться, подтянуть свежие резервы и дать нам решительный бой за Урал. Мы выполняли вполне определенную задачу — догнать и разбить противника до Урала или на Урале. Это определило и тактику нашего наступления. Арьергарды противника мы пробивали с ходу. Белогвардейские войска серьезного боя не принимали, стараясь сберечь силы.

На подступах к Уралу к нам в полк все чаще и чаще стали приходить рабочие заводов, которые находились еще в колчаковской зоне. Они рассказывали, что большая часть мужского населения, подлежащая призыву в армию Колчака, скрывается в лесах, за что каратели жестоко мстят, порют розгами, шомполами членов семей призывников, даже детей и стариков, угрожая стереть с лица земли целые поселки.

Из этих рассказов вытекало, что мы должны ускорить темп наступления.

— Колчаковские офицеры объявили, что если молодежь не явится на призывные пункты, — сообщили мне рабочие Саранинского завода, — то взятые заложники будут расстреляны, а поселок сожжен.

Срок этого ультиматума истекал в 8 часов утра следующего дня. Рабочие просили как можно быстрее захватить завод и выгнать оттуда колчаковцев.

Обсудив с комиссаром эту просьбу, мы, конечно, решили помочь рабочим. Денисов предложил отобрать добровольцев, которые согласятся без привала и отдыха продолжить движение. Добровольцем оказался весь полк.

Подсчитали расстояние, которое мы должны пройти, прикинули время. Времени не хватало. Полк придет с запозданием на три-четыре часа. Тотчас же создали подвижной отряд. В его состав включили конных разведчиков, стрелковый батальон, посаженный на крестьянские подводы, и [220] пулеметную команду. Быстро отдав распоряжение немедленно выступать, мы с Денисовым возглавили этот отряд. Главные силы полка я поручил вести своему помощнику Сергееву.

Всю ночь отряд двигался лесами, обходя и сбивая небольшие заслоны белогвардейцев. К восходу солнца, часа за два до истечения срока ультиматума, мы уже подходили к заводскому поселку.

Белогвардейцы, узнав о нашем приближении, начали чинить расправу. Мы догадались об этом по дыму, что заклубился над поселком.

— Галопом вперед! — крикнул я своим разведчикам.

С нами на тачанках — два пулемета «максим».

Несемся мимо бегущих навстречу жителей. Это были главным образом женщины с детьми. Многие в одном нижнем белье, волосы распущены. На лицах ужас и отчаяние... Расспрашивать их, что происходит в поселке, мы не стали, и так ясно...

Выскочив на пригорок, мы увидели поселок, многие дома были объяты пламенем.

Где же каратели? Почему они не открывают огонь? Ах, вот в чем дело, страх ответственности за злодеяния гонит их отсюда. Пешие и конные, они бегут к реке. Многие нашли брод и пересекают реку Уфу с ходу.

Наши пулеметы открыли дальний огонь по переправе. Длинные очереди, как бичи пастухов, гнали это стадо двуногих животных в воду. Отбросив белогвардейцев на ту сторону Уфы, мы стали помогать населению тушить пожары. Появились пожарные насосы, бочки с водой, ведра. Павел Денисов схватил брандспойт. Красноармейцы-разведчики с ведрами песка и воды бросились в пламя...

Азарт борьбы с огнем захватил и меня. Спешившись, я подбежал к горящему дому и остолбенел. На крыльце лежала молодая красивая девушка с оторванной рукой. Над ней клубился дым, метались языки пламени, но она уже ничего не видела и не слышала.

Вдруг рядом взорвался снаряд, затем другой. Противник ушел за реку, но продолжал мстить людям и всему поселку зажигательными снарядами.

Надо было переправиться за реку, уничтожить батарею карателей и продолжить преследование... Но эту задачу можно выполнить только с подходом главных сил полка. Снять бойцов с участков, где они вели борьбу с пожарами, было невозможно. Бойцы не поняли бы меня. [221]

Подъехал мой помощник Сергеев. Он доложил, что полк часа через два подойдет к поселку. После короткого обмена мнениями Сергеев выехал с пятью конными разведчиками на южную окраину поселка, чтобы отыскать броды.

Михаил Сергеев был старше меня года на три-четыре. Бывший офицер царской армии. В бою до безумия храбрый. Порой мне казалось, что он умышленно ищет смерти. Высокий, стройный, русоволосый парень с открытым и добродушным русским лицом. Он был женат, но никогда не получал писем от жены. Как-то он показал мне фотокарточку красивой молодой женщины и сказал, что это его Татьяна. Но когда я спрашивал его, где она и что с ней, он мрачнел и отмалчивался. Он никогда не вспоминал о своей семейной жизни, но зато любил рассказывать о боевых делах, когда еще служил в царской армии в должности начальника пешей разведки полка.

Иногда он буквально играл со смертью. Красноармейцы лежат, опасно поднять руку, а Сергеев ходит по цепи во весь рост. Я не раз спрашивал его:

— Зачем ты напрасно рискуешь? Он отвечал всегда одно и то же:

— А, ладно... Скорее убьют.

И я, и Денисов, и красноармейцы уважали его за храбрость и честность. Как-то заговорили с ним о вступлении в партию. На это он как бы в шутку ответил:

— А разве беспартийные не умирают коммунистами? И вот здесь, увидев злодеяния белогвардейцев, Михаил Сергеев не мог найти себе места, он весь как-то загорелся стремлением — скорее в бой! И если б я не послал его с разведчиками, он, вероятно, один бросился бы на ту сторону реки.

Разведчики Филиппа Гурьянова выехали со мной на северную окраину поселка.

Уфа в этом районе была широкая, но мелкая. Для проверки сведений, полученных от жителей, разведчик Якупов — по национальности он был татарин, мы его звали Яшкой — проехал на коне через реку вброд туда и обратно. Белогвардейцы заметили его, открыли огонь, но пули не доставали лихого разведчика. Все было в порядке. Значит, можно форсировать реку с ходу.

Подошли главные силы полка, но без артиллерийской батареи. Она застряла на лесных дорогах и подойдет не раньше чем через три-четыре часа. Это значительно осложняло задачу. Но враг продолжал обстреливать рабочий поселок. [222]

Было решено немедленно, без артиллерии форсировать Уфу и гнать, преследовать белогвардейцев до последних сил.

Я вызвал к себе начальника бомбометной команды и капельмейстера.

План был таким.

Бомбометная команда займет огневую позицию у реки — в центре поселка. Оркестр расположится около бомбометчиков. И как только батальоны донесут о готовности к форсированию, оркестр заиграет «Смело, товарищи, в ногу», через пять минут бомбометная команда открывает огонь по противнику, все пулеметы с нашего берега также бьют по врагу, пехота делает бросок в воду, переправляется и с криком «ура» атакует противника.

Около 12 часов дня, получив донесения от командиров, я собрался дать сигнал оркестру. В это время ко мне подъехал командир 3-й бригады Строганов.

Я доложил ему, что полк готов наступать.

Затем поворачиваюсь к оркестру... Комбриг сердито спрашивает:

— Это что за комедия?

— Увидите минут через пять...

На противоположном берегу началось движение. По-видимому, звуки оркестра озадачили противника. Поднявшись из-за укрытий, белые глазели в нашу сторону, не понимая, в чем дело. И тут дружно ударили наши бомбометы, застрочили пулеметы. Форсировав реку, красноармейцы пошли в атаку. Противник, не выдержав натиска, бросился бежать. В этом бою мы захватили 40 пленных и 3 пулемета.

Строганов не сказал мне ни слова. Он молча подошел ко мне, пожал руку и попросил отправить его донесение в штаб дивизии по телефону или конным посыльным. В нем было написано:

«43-й стрелковый полк сегодня под музыку оркестра форсировал реку Уфа, отбросил противника и продолжает его преследование. Захвачены пленные и трофеи, подсчет которых продолжается. Строганов. Июль 1919 года. Сарана».

Вести о славных делах красноармейцев при защите населения от зверств колчаковских карателей быстро разносились по Уралу. Разъяснительная работа о целях Красной Армии, проводимая не только политработниками, но буквально каждым бойцом, помогала нам наладить крепкие [223] связи с трудящимся людом. Рабочий класс заводов и фабрик самоотверженно помогал Красной Армии в борьбе с белогвардейцами. Местные жители, хорошо знающие дороги и лесные тропы, указывали нам кратчайшие пути. Они знали, где находятся враги, куда передвигаются, где накапливают силы. Мы имели хороших разведчиков и проводников по труднопроходимым лесистым отрогам Урала. Это позволяло нам делать по 30–40 километров в день.

6 июля полк с боем занял крупный поселок Манчаж, а на следующий день — Артинский завод. Рабочие завода и жители поселка подготовили нам торжественную встречу. Был организован митинг. На нем с краткой приветственной речью пришлось выступить и мне. Это было мое первое выступление на таком многолюдном собрании.

Начиная от Сарапула бои с арьергардами отступающих колчаковцев заканчивались для нас сравнительно легкими победами. Это нас, в частности меня, избаловало.

А противник был далеко не так слаб, как нам представлялось.

И вот грянули новые испытания.

Полки нашей дивизии, наступая между железными дорогами Сарапул — Красноуфимск — Екатеринбург и Бугульма — Уфа, не были информированы о том, что, стремясь удержать Урал, Колчак бросил в бой крупные резервы и что на горном плато между Уфой и Златоустом шло большое сражение. Поэтому, когда мы встретились на реке Уфе с частями противника, это было для нас в значительной мере неожиданно.

Бой под Березовкой разыгрался совершенно по-другому, нежели мы ожидали, он чуть не заставил полк перейти к обороне.

Дополнительной разведкой было выяснено, что в Верхней Поташке сосредоточено около батальона белых; главные же их силы с артиллерией расположены в пяти километрах, в Березовке. В результате было принято решение: ночью первым батальоном атаковать противника, занимающего Верхнюю Поташку; вторым батальоном обойти этот поселок и ударить по северной окраине Березовки, во фланг.

И вот на рассвете 9 июля 1-й батальон под командованием Кузьмина пошел в атаку и, несмотря на отчаянное сопротивление колчаковцев, выбил их из поселка. Все шло по плану. Но бой явно затянулся, и противник выдвинул против наступающих свои главные силы, обходя левый фланг полка. [224]

2-й батальон, ведомый Бухаркиным, двигаясь ночью в обход по малонаезженным дорогам, подходил к полю боя с большим опозданием.

Обстановка усложнялась. Противник, имея более чем двойное превосходство, стал теснить наши подразделения, обходя левый фланг 1-го батальона.

Пришлось бросить в бой последний резерв — команду пеших разведчиков — и спешить конных, усилив их пулеметами. Но этого оказалось недостаточно. Противник, почувствовав нашу слабость, осмелел и пошел на нас еще решительнее.

Нужно было продержаться хотя бы час, пока не подойдет 2-й батальон и не ударит во фланг противнику у Березовки.

Коммунистический батальон в это время находился в 30 километрах от полка, наступал на Михайловский завод, поэтому пришлось решиться на последний шаг — снять с огневой позиции два орудия, на галопе подвезти их к левому флангу и развернуться — увы! — на виду у противника. Над головами артиллеристов, которые еще не успели сделать ни одного выстрела, густо засвистели пули. Бойцы залегли. Противник, видя это, устремился вперед. До орудий ему оставалось пробежать метров четыреста — и тогда...

Скачу к залегшим артиллеристам:

— Картечью по белогвардейцам — огонь!..

Артиллеристы вскочили и повели огонь прямой наводкой. Картечь начала сметать наступающих. Одни залегли, другие повернули назад. Батальон Бухаркина, незаметно подойдя к Березовке с северо-запада, заставил противника поспешно отступить.

Преследовать белогвардейцев мы не могли: люди нуждались в немедленном отдыхе.

Мне не спалось. Почему белые так упорно сопротивлялись? Ведь до этого вот уже около месяца они вели себя совсем по-другому. Чего можно ожидать от них на следующий день? Надо бы посоветоваться с комиссаром.

В полночь вхожу в домик, где остановился Денисов.

Присели к столу, развернули карту. Путь нашего наступления — через поселок Тюльгаш на Шемаху. Впереди Бардымский хребет, за ним Уфалейский. Перевалив их, мы попадали в Азию.

Расстались мы с комиссаром перед рассветом. Договорились выступать на восходе солнца.

В полдень 10 июля полк прошел без боя Тюльгаш. Здесь [225] я получил донесение от разведки. В нем сообщалось, что противник поспешно отходит на Нязепетровск.

Наша дивизия вплотную подошла к главному Уральскому хребту. Дороги через него проходили в основном в лесистых горах, где легко обороняться, но очень трудно наступать. Укрепись противник в этой гористой местности, на перевалах, он мог бы создать даже малыми силами глубоко эшелонированную оборону, которую нам без мощной артиллерии было бы прорвать чрезвычайно трудно.

Однако Колчак не успел подтянуть сюда резервы, не смог создать прочной обороны. Он вел лишь встречные бои западнее Урала. Его полки, в том числе и корпус генерала Каппеля, не могли остановить нашего наступления. Они были разбиты по частям и спешно отступали. Между основными группировками белых образовались большие, слабо прикрытые разрывы. Это позволило нашим войскам обходить их фланги и даже с помощью надежных проводников из местных жителей заходить в тыл. Самые скрытные, не обозначенные на обычных картах тропинки были использованы нами при переходе через Уральские горы.

Наша дивизия, наступая на стыке 5-й и 2-й армий, между железными дорогами Казань — Екатеринбург и Уфа — Челябинск, за шесть суток преодолела Уральские горы, пересекла магистраль Екатеринбург — Челябинск и вышла на восточные отроги Урала. 43-й стрелковый полк перешел Урал первым и 18 июля занял большое село Воскресенское.

Проиграв сражение за Златоуст и Екатеринбург, белогвардейцы с подходом нового эшелона резервов из Сибири, по-видимому, решили остановить наше дальнейшее продвижение. Начались жестокие затяжные бои за Челябинск, ибо именно эта битва окончательно решила вопрос, чьим будет Урал.

Полк получил задачу, которая кратко излагалась в выписке из приказа: «Наступать из Воскресенского через Тюбук на Караболку». В приказе не было сведений ни о противнике, ни о наших войсках.

Мы выступили из Воскресенского рано утром 19 июля.

Прошли поселок Тюбук. Перед деревней Аллаки разведывательные дозоры донесли, что со стороны Караболки движется большая колонна войск. Вскоре сведения разведчиков подтвердились: в бинокль удалось разглядеть длинную колонну белогвардейской пехоты, марширующую без всякого охранения. План боя созрел мгновенно — пропустить [226] колонну противника в деревню Аллаки и закрыть выходы из нее на запад огнем авангардного батальона с артиллерией; главными силами обойти эту колонну с востока и атаковать ее во фланг и тыл, отбрасывая к озерам Большие и Малые Аллаки.

Судя по скорости движения врага, в нашем распоряжении оставалось часа три. Нужно было торопиться. Приказ авангардному батальону я передал через конного посыльного; комиссара полка Денисова попросил вернуться к главным силам, чтобы как можно быстрее вывести их по дороге на Татарскую Караболку и обойти колонну противника с востока. Конные разведчики и две тачанки поскакали за мной через перелески на эту же дорогу.

Вскоре мы увидели хвост колонны, которая насчитывала что-то около полка штыков. Подойдя к деревне, она остановилась на привал.

Часа через два ко мне прискакали Денисов и Сергеев. Сергеев доложил, что два батальона полка — 2-й и 3-й — уже выходят во фланг противнику. События развивались в нашу пользу.

Приблизительно через час в деревне послышалась ружейно-пулеметная стрельба. Это говорило о том, что противник напоролся на наш авангард. Колонна противника начала развертываться в боевой порядок. Роты, поднятые с привала, поворачивались фронтом на север.

Видя, что враг все внимание и силы сосредоточивает для удара на северо-запад, обходя справа и слева Аллаки, которую блокировал наш авангардный батальон, я решил с конной разведкой атаковать тыльный батальон противника — он стоял еще в колонне. Сил у нас, конечно, маловато. Но на нашей стороне внезапность. Пулеметчики выкатили оба пулемета на возвышенность, тянувшуюся вдоль тракта, и открыли по колонне огонь. Конная разведка — около 40 сабель — пошла в атаку.

Это было так неожиданно для противника, что сотни солдат с офицерами побросали оружие и подняли руки вверх. Отделив офицеров, мы направили пленных в свой тыл, а сами стали готовиться к новой атаке на развернувшиеся вражеские подразделения. В это время перешел в наступление 2-й батальон, тесня белогвардейцев к озеру.

Окруженные и прижатые к озеру солдаты и офицеры прекратили сопротивление и сдались в плен. Так весь 47-й полк 12-й дивизии белогвардейцев, только что прибывший на фронт, одетый в английское обмундирование, вооруженный [227] новыми винтовками и пулеметами «матралъеаа», был разгромлен. Мы захватили более тысячи пленных (среди них — 17 офицеров) около тысячи винтовок и 12 пулеметов.

Пленных солдат отправили в Воскресенское, где стоял наш обоз. По разговорам с ними мы поняли: они были рады тому, что так скоро отвоевались. Офицеров отправили в другую деревню — Тюбук — под охраной бойцов комендантской службы.

В тот же день наш полк занял Русскую и Татарскую Караболку. Что делать дальше — мы не знали. Приказа для продолжения действий не было. Кроме того, полк не имел связи ни с правым, ни с левым соседом, ни со штабом, дивизии.

На второй день мне стало известно, что крупные силы противника, находящиеся в районе Камень-Уральского, выдвигаются в сторону Воскресенского (а там — более тысячи пленных белогвардейцев, взятых нами накануне)... В связи с усложнившейся обстановкой я срочно выехал в Воскресенское, поднял по тревоге пленных и направил их в Верхний Уфалей, где, как выяснилось позже, развернулся штаб дивизии.

После этого я вернулся в Русскую Караболку. Возле штаба полка меня окликнул Денисов. Высунувшись из окна, он позвал меня к себе в дом. В сенях пахло пельменями. Обворожительный запах... И какой русский человек не любит это сибирское блюдо — пельмени! Заказывали, бывало, как минимум, по полсотни на брата, а иногда и больше. Но нашей трапезе не суждено было продолжаться долго: Русская Караболка обстреливалась артиллерийским огнем противника, и один снаряд разорвался перед окнами нашего дома. Рама вылетела, и все, что было на столе, смело как метлой. Мы оба, оглушенные, оказались, на полу. Звон в ушах долго не проходил. Ничего не поделаешь — погибли пельмени, наслаждаться которыми в ту пору приходилось, к сожалению, довольно редко.

Из Русской и Татарской Караболки наш полк выступил 21 июля через Темряс на Урукуль. В авангарде шел 3-й батальон Андриянова. У деревни Урукуль батальон был атакован противником со стороны озера Терен-Куль. Завязался горячий бой. Против атакующего противника мы развернули 1-й батальон Кузьмина, а во фланг ударила конная разведка Гурьянова. Враг не выдержал и начал отступать.

От пленных офицеров я узнал, что против нас ведут бои [228] остатки 47-го полка, усиленного инженерной и понтонной ротами корпуса Войцеховского. Командовал этой частью капитан Ткаченко, который сумел удрать под Караболкой. Решили во что бы то ни стало окружить 47-й полк, прижав его к озеру Терен-Куль, и наконец поймать Ткаченко.

Тут ко мне подъехал Денисов. У него было грустное лицо. Он очень любил комбата Андриянова и рассказал о его тяжелом ранении: Андриянов был ранен в лицо, пуля пробила верхнюю челюсть и вышла за ухом...

Прикинули с комиссаром план окружения врага. Решили, что Денисов зайдет к нему в тыл и перережет путь к отступлению, а я с двумя батальонами буду гнать белых к озеру.

Этот на ходу созревший план боя был осуществлен успешно. Остатки 47-го полка с инженерной ротой были разбиты вдребезги. Ткаченко с ординарцами отстреливались до последнего патрона. Мы загнали его в хутор на берегу озера и считали, что он уже в наших руках. Но когда ворвались в хутор, услышали сильный взрыв. Вскочив во двор крайнего дома, увидели троих офицеров, лежащих на земле. Они подорвали себя ручной гранатой. Один из них был Ткаченко. Он еще дышал, когда из кармана его гимнастерки доставали документы...

Так закончил свое существование 47-й полк 12-й дивизии, обмундированный и вооруженный Антантой.

Через час с противоположного берега озера противник открыл сильный артиллерийский огонь. Мы выполнили задачу, нам нечего было делать на открытом берегу. 1-й и 3-й батальоны стали постепенно отходить на Урукуль. Я с конной разведкой также выехал из поселка. Внезапно почти рядом со мной в глубокой, наполненной водой канаве разорвался артиллерийский снаряд. Конь вздыбился, прыгнул через канаву и вместе со мной рухнул на землю. Я потерял сознание. Очнулся в штабе полка, который уже находился в Урукуле. Здесь мне оказали помощь — вправили вывихнутую ногу, дали какое-то снадобье от болей в груди, и я вскоре пришел в себя, только от контузии закладывало уши и гудело в голове.

На столе лежали документы, карты, письма врагов. По ним можно было судить, в каком безвыходном положении оказались здесь колчаковцы. Даже в письмах офицеров сквозили уныние и безнадежность.

Отвечая на вопросы, пленные хвалили наших командиров и бойцов за смелость и инициативу, за неожиданные [229] маневры и обходы. Они называли фамилии Азина, Эйхе, Путна и других. Меня поразили их откровенные признания в том, что в войсках Колчака начался спад моральных сил, что воевать с красными стало трудно.

Вечером 24 июля полк получил задачу наступать на Муслюмово с выходом на реку Теча, имея в виду в дальнейшем захват Нагуманова.

Рано утром 25 июля мы выступили на Муслюмово.

Село Муслюмово... Я запомнил его на всю жизнь. Кажется, именно здесь во мне пробудилось и стало развиваться то самое чутье, которое называется командирским: ответственность за судьбы вверенных тебе людей, умение разгадать замыслы врага и принять единственно верное в сложившейся обстановке решение.

После короткого встречного боя с 46-м полком противника мы заняли Муслюмово. Заняли, и... далее началось то, что я теперь могу назвать «Сталинградом боевой молодости».

Наши передовые роты с ходу переправились на противоположный берег Течи и там, на опушке леса, что тянулся вдоль реки, встретив сильное сопротивление, остановились.

Во второй половине дня противник при поддержке десятка тяжелых орудий неоднократно переходил в контратаки на позиции, занятые полком. Мой наблюдательный пункт в кирпичном здании мельницы оказался в вилке вражеского огня. Несколько прямых попаданий в мельницу вынудили меня искать другое место. Напряжение боя нарастало. С каждым часом противник повторял атаки. При отражении одной из них был убит Сергеев.

Михаил Сергеев, мой боевой товарищ, нередко рисковал жизнью. За несколько дней до гибели он как-то особенно замкнулся. В бою под Русской Караболкой под ним убило коня. Через два дня недалеко от Урукуля другой его лошади пулей пробило оба уха, а у него — полевую сумку. Встретив тогда Сергеева, едущего на лошади, голова которой была перевязана бинтами, я в шутку сказал ему:

— Зачем показываешь цель белогвардейцам?

Он посмотрел на меня, отвернулся, затем спросил:

— А вам, признайтесь, кого больше жалко, коня или меня? — и, помолчав, добавил: — Если меня, то не жалейте... Все равно скоро убьют.

Я надеялся, что это состояние обреченности у него со временем пройдет. И вот здесь, переправившись через реку [230] Теча под обстрелом противника, где было опасно поднять голову, он, спокойно раскуривая папироску, пошел во весь рост вдоль нашей цепи, которая еще не успела как следует окопаться. И был прошит шестью пулями навылет… B ходе боя было видно, как противник все более наращивает свои силы. Я понял, что о наступлении на этом участке нечего и думать. Белые превосходили нас в пехоте минимум в два раза, в артиллерии — в три.

Наша артиллерийская батарея имела очень ограниченное количество снарядов. Склады с боеприпасами отстали от нас на 80–100 километров. Мне пришлось задуматься: как действовать дальше?

Оценивая позиции полка в районе Муслюмова, я пришел к выводу, что они невыгодны как для обороны, так и для наступления. Здесь противник мог использовать скрытые подходы к флангам наших позиций и даже выйти в тыл.

Наступила короткая июльская ночь. Мной овладело тяжелое предчувствие. Как никогда, я ощутил: полк в опасности. Куда бы я ни послал разведку — на правый или левый фланг, — она всюду сталкивалась с противником. Ко мне, в татарскую хату, принесли на носилках пленного офицера. Он не был ранен, но упорно молчал. Мне трудно было понять его не совсем обычное поведение. То ли он был контужен, то ли симулировал. Офицер не сказал нам ни одного слова.

Вскоре ко мне привели еще одного пленного юнкера. Это был молодой человек лет двадцати. Он также упорно молчал. Каких-либо документов при нем не оказалось.

Все это подсказало мне, что противник настойчиво готовится к наступлению. Белые ведут разведку. Ждать больше было нельзя. Надо было немедленно произвести скрытный маневр.

Я решил отступить из поселка на север, занять позицию между озерами Шугуняк и Сагишты, тем самым обеспечив себе фланги.

Выскочив вместе с комиссаром на новый рубеж, мы обнаружили глубокую канаву, сухую, без воды. По-видимому, она когда-то соединяла эти два озера. По краю канавы тянулся плетень. Он до некоторой степени маскировал расположение наших бойцов. От канавы в сторону противника метров на триста была гладкая, как стол, местность. Затем шел мелкий кустарник почти до самого Муслюмова. Это давало возможность хорошо наблюдать за тем, что находится [231] впереди нас: противник не мог подтянуть сюда свои артиллерийские наблюдательные пункты — под прицелом каждый бугорок.

Фронт обороны был широкий, и нам пришлось развернуть в цепь восемь рот, оставив в резерве только одну стрелковую, команды пешей и конной разведок и четыре пулемета.

С рассветом в стороне Муслюмова началась частая ружейная стрельба! Через полчаса она прекратилась. Мне доложили, что эта перестрелка идет в селе. По-видимому, перейдя в наступление с разных сторон, противник затеял перестрелку между собой.

Уже взошло солнце, когда мы с Денисовым поехали вдоль своих позиций. Вдруг красноармейцы и командиры стали нам махать фуражками и кричать, чтобы мы спрятались. Поглядели вперед — из-за кустов появились цепи противника. Мы спешились, залегли около пулеметов.

Наблюдая в бинокль через плетень, я видел лица вражеских солдат и офицеров, которые, развертываясь в боевой порядок, осторожно приближались к нашим позициям. Надеясь на выдержку красноармейцев, мы решили подпустить белых поближе.

Бойцы терпеливо ждали. И когда первая цепь противника подошла метров на двести последовала команда:

— Огонь!

Белогвардейцы повалились как подкошенные. Раненые ползли в разные стороны. Это продолжалось минут пять. Мы с комиссаром уже не лежали, а стояли и наблюдали через плетень всю эту картину. Однако красноармейцы не одобрили наше легкомысленное поведение:

— Чуйков, Денисов! Вам тут не место... Уезжайте... Мы тут и без вас справимся!

Это требование наших бойцов прозвучало для нас как команда. Мы вынуждены были подчиниться. Когда вскочили на коней начался артиллерийский обстрел. К счастью, снаряды рвались с большим перелетом, и нам удалось галопом проскочить зону огня.

Командный пункт полка расположился на возвышенности юго-восточнее села Кунашак. Неподалеку находился наблюдательный пункт командира батареи Матвеева. Мне особенно хорошо была видна местность перед фронтом полка. Белогвардейцы пытались обойти наш правый фланг по берегу озера Шугуняк. Пришлось за счет команды пешей разведки и двух пулеметных расчетов растянуть наши позиции [232] и тем самым как бы удлинить этот фланг. И когда противник поднялся и пошел в атаку, он снова встретил сильный отпор.

Так прошло 26 июля. Противник понес большие потери, наши же были незначительны.

Ночью усилили охранение. Красноармейцы и командиры спали по очереди. И вот разведчики приволокли двух тяжело раненных солдат и много документов. По этим документам и по опросу пленных установили: против полка действуют подразделения 46-го и 48-го полков 12-й Сибирской дивизии и около 600 юнкеров Челябинского офицерского училища. Юнкера были распределены по подразделениям обоих полков. Возможно, тем самым колчаковское командование пыталось повысить боеспособность своих вновь сформированных частей.

Второй день прошел в упорном и кровопролитном бою. Несмотря на большое превосходство в силах, противник вынужден был прекратить наступление. Все его атаки были отбиты без существенного для нас ущерба.

Это, несомненно, резко понизило моральный дух белых. В самом деле, продолжать дальнейшее наступление по полю боя, буквально усеянному трупами, не особенно приятно.

Наступили третьи сутки боя под Муслюмовым. Мы ожидали, что противник на рассвете повторит атаки. При этом, возможно, примет обходные маневры. Красноармейцы еще ночью были накормлены, получили боеприпасы.

Перед рассветом комиссар полка Денисов не утерпел, ушел с наблюдательного пункта в передовую цепь. Враги, как мы и ожидали, чуть свет пошли в атаку, но были снова основательно побиты и отброшены.

И тут мне доложили по телефону:

— Ранен комиссар полка...

— Что? Повторите...

— Он подполз к нам, — продолжал докладывать телефонист, — попросил вызвать вас, и тут его пуля стеганула в живот.

— Немедленно доставьте его на полковой перевязочный пункт, — потребовал я, все еще не веря тому, что услышал. Не верил, не хотел верить, что, возможно, теряю такого друга...

В это время противник начал сильный артиллерийский обстрел возвышенности. Снаряды то и дело рвались вокруг командного пункта.

Я лежал под кустом и думал: «Убило моего помощника [233] Сергеева, тяжело ранен комиссар полка... За кем теперь очередь? И кто заменит этих людей?» Вблизи разорвалась шрапнель. Я почувствовал сильный укол в мякоть левой ноги чуть повыше колена. На брюках показалась кровь.

Недалеко от меня в ровике сидел начальник связи полка Михаил Никитин. Я подозвал его к себе и приказал: во-первых, никому не говорить, что ранен; во-вторых, прислать ко мне из артиллерийской батареи фельдшера с санитарной сумкой; в-третьих, узнать на полковом перевязочном пункте, насколько опасно ранен Денисов. Никитин было запротестовал, хотел звонить по телефону, вызывать врача, но я посмотрел на него так, что он осекся и ушел выполнять приказание.

Вскоре пришел фельдшер. Тут же под кустом он вытащил щипцами осколок шрапнельного снаряда, залил рану йодом, перевязал.

За день мы отбили пять атак противника. В разгар схваток я узнал о ранении командира роты Князькина. Пуля попала ему в рот...

А перед закатом солнца мне позвонил Никитин. Он передал заключение врача о состоянии здоровья комиссара:

«Надежды на спасение Денисова нет. Поддерживаем уколами. Скоро его будут отправлять в тыл. Денисов очень просил Чуйкова приехать к нему».

Услышав последнюю фразу Никитина, я, кажется, простонал... Лошадь несла меня на полковой перевязочный пункт бешеным галопом. Боли в ноге я не чувствовал. Мне нужно было собраться с силами, чтобы не показать Денисову, что мы встречаемся в последний раз. Сумею ли я выдержать?

Подъехал к перевязочному пункту и, не подавая виду, что ранен, соскочил с коня. В это время Денисова укладывали в повозку для отправки в бригадный санитарный лазарет. Он был в сознании. Увидев меня, поднял голову:

— Василий, ты в строю, спасибо... — и, сделав небольшую паузу, почти шепотом добавил: — Ведь мы с тобой коммунисты...

Я должен был отвлечь его от мрачных мыслей и стал рассказывать о том, как сегодня полк успешно отбил все атаки противника, как тяжелым снарядом была разбита бочка с водой, которую везли в переднюю цепь, еще что-то говорил, не помню уже что...

На прощание Денисов пожал мне руку и, корчась от боли, проговорил: [234]

— Сына бы мне такого... Береги полк... Прощай.

На глазах у него появились слезы. Я стоял, до боли сжимая зубы. Его повезли.

Я вскочил на коня и, не сказав никому ни слова, помчался на наблюдательный пункт.

И снова круговерть свинцовых вихрей, поиски разведчиков, перестановка огневых средств и думы, думы... На четвертый день, 28 июля, когда взошло солнце, враг после усиленной артиллерийской подготовки начал новую атаку.

Но она была уже не та, что вчера или позавчера. Пехота, вылезшая из кустов, после нескольких наших залпов и пулеметных очередей повернула и скрылась из виду. Но зато артиллерия все время обстреливала наши позиции.

В середине дня на наблюдательный пункт приехали комбриг Строганов и комиссар Горячкин. Зная, что я непрерывно нахожусь в поле, они привезли мне обед, который мы вместе съели под кустом. Строганов сообщил, что, поскольку противник наносит главный удар на участке нашего полка, а у меня резервы на исходе, он приказал одному батальону 45-го полка прибыть в мое распоряжение.

Комбриг и комиссар осмотрели в бинокль поле боя и поразились количеству трупов. Они сказали, что Колчак бросил в бой все свои резервы и стремится во что бы то ни стало разбить наши войска и снова вернуть Урал. Вот уже несколько дней северо-западнее и юго-восточнее Челябинска идут непрерывные бои с переменным успехом. 26-я и 27-я дивизии армии с трудом сдерживают наступающие части белых на рубеже железной дороги Екатеринбург — Челябинск — станция Полежаево. Главные силы нашей дивизии выдвигаются на юго-восток для нанесения удара по челябинской группировке противника.

Такая ориентировка помогла мне глубже понять смысл боев на этом участке.

— Кто все же находится правее нас? — спросил я комбрига.

Он замялся и, помолчав, ответил:

— Сейчас подходят части 35-й стрелковой дивизии.

Строганов, побыв еще немного, уехал в штаб бригады, Горячкин до вечера остался со мной. Как коммунисту он сообщил мне, что командир 2-й бригады 35-й дивизии Котомин с группой командиров — бывших офицеров — перешел на сторону противника. [235]

Возмущенный этим сообщением, я не выдержал:

— Эх... Если бы в руки мне попались эти сволочи, я бы с ними поговорил...

— Да, как видишь, приходится держать ухо востро... — Потом спросил: — У тебя много офицеров?

У нас их было только трое, но таких, как недавно погибший Сергеев. За них смело можно ручаться.

— Смотри, — сказал Горячкин, — ты сейчас остался без комиссара.

— Комиссара вы, наверно, скоро пришлете, а что касается ножа в спину, то наши красноармейцы не допустят. Обязанности Денисова временно взял на себя Иван Прокшиц. Он хороший, авторитетный коммунист, в полку его все знают.

Уезжая, комиссар бригады хлопнул меня по плечу:

— Крепись...

Прибывший к нам на усиление батальон я решил поставить на первую позицию, а в резерв вывести коммунистический. В этом решении была заложена хитрость против своего старшего начальства. Если я оставлю в резерве «чужой» батальон, то его всегда у меня могут отобрать, если же он будет лежать в передней цепи, то его не решатся снять и резервный батальон тоже не тронут.

29 июля противник предпринял несколько безуспешных атак. Чувствовалось, что после понесенных потерь он выдохся морально и физически. Даже его артиллерия вела огонь значительно реже. По-видимому, запасы снарядов подошли к концу.

В полдень позвонил Строганов и передал по телефону приказ о переходе в наступление с утра 30 июля. Задача — овладеть Муслюмовым и наступать в дальнейшем на поселок Миасский, что на реке Миасс.

План наступательной операции был обдуман еще во время оборонительных боев.

В ночь перед атакой провели тщательную и глубокую разведку боевых порядков врага. К утру разведчики принесли много ценных данных. На левом фланге наши лазутчики сумели пробраться в разрывы между боевыми порядками белых до поселка Муслюмово и тихо вернуться обратно.

Наше наступление было для противника неожиданным. Левофланговый батальон, обойдя колчаковцев у озера Сагешты, вышел к Муслюмову. На остальных участках противник не выдержал нашей внезапной атаки и начал отступать. [236]

Полк захватил около 400 пленных и шесть пулеметов. Тотчас же мне стало известно, что наступление наших войск началось по всему Восточному фронту.

Так закончился бой у Муслюмова, самый жестокий и кровопролитный из тех, в которых мне довелось участвовать в ту пору.

А теперь, 14 октября 1942 года...

Я проснулся, интуитивно почувствовав опасность. Ночь пролетела, как одно мгновение, и мне даже показалось, что Кузьма Акимович Гуров еще не успел отойти от моей койки. Но было уже утро. Значит, спал крепко.

И наступил день небывалых по жестокости боев в Сталинграде.

2

Ординарец Борис Скорняков налил мне стакан крепкого чая. Выпил его залпом и вышел из блиндажа на воздух. Меня ослепило солнце. Тут же встретился с комендантом штаба и командного пункта майором Гладышевым. Мы прошли с ним несколько десятков метров к северу, где были расположены отделы штаба. Они ютились в спешно вырытых щелях или в норах, выдолбленных в крутом правом берегу Волги.

В одной из таких нор стоял тульский самовар с самодельной трубой. Он попыхивал дымком. Около самовара сидел генерал Пожарский — командующий артиллерией армии. Он туляк и всю войну не расставался со своим «земляком» — самоваром. Это была его слабость — крепкий чаек...

— Как, Митрофаныч, — спрашиваю, — успеешь попить чайку до начала фрицевского концерта?

— Успею, — отвечает он уверенно, — ну а не успею — с собой на наблюдательный захвачу.

Донесся сильный гул с запада. Мы подняли головы и навострили уши. И тут же услышали шипение снарядов и мин над головой. Вскоре близкие разрывы потрясли землю, выплеснулись султаны огня. Взрывными волнами нас прижало к обрывистой круче берега. Самовар был опрокинут, так и не успев закипеть. Но буквально кипела от взрывов вода в Волге. Пожарский показывал рукой в небо. Над головой появились фашистские самолеты. Их было несколько групп, они плыли уверенно, будто стаи диких гусей. Из-за [237] взрывов снарядов и мин, шума авиационных моторов невозможно было говорить. Я взглянул на Пожарского. Он понял меня по взгляду, схватил планшет, бинокль и бросился бежать на свой командный пункт. Я поспешил на свой.

Солнца не было видно. Дым, пыль и смрад заволокли небо. Подойдя к блиндажу, собрался ногой открыть дверь, но тут же получил такой удар взрывной волны в спину, что влетел в свой отсек. Крылов и Гуров уже сидели на скамейках и держали оба телефонные трубки. Тут же стоял начальник связи армии полковник Юрин, докладывая что-то Крылову.

Я спросил:

— Как связь?

Юрин доложил:

— Часто рвется, включили радио, говорим открытым текстом.

Кричу ему в ответ:

— Этого мало... Поднимите и задействуйте запасной узел связи на левом берегу. Пусть дублируют и информируют нас.

Юрин понял и вышел. Я прошел по всему П-образному блиндажу — туннелю. Командиры штаба армии, связисты и связистки были на местах. Они глядели на меня, пытаясь по моему лицу угадать о моем настроении и о положении на фронте. Чтобы показать, что нет ничего страшного, я шел по блиндажу спокойно и медленно и так же вернулся и вышел на улицу из другого выхода П-образного блиндажа.

То, что я увидел и услышал на улице, особенно в направлении Тракторного завода, трудно описать пером. Ревели моторы пикирующих бомбардировщиков, выли бомбы, рвались снаряды зениток в воздухе, а их трассирующие траектории расчеркивали в небе пунктиры. Кругом все гудело, стонало и рвалось. Пешеходный мостик через Денежную протоку, собранный из бочек, был разбит и отнесен далеко течением. Вдали рушились стены домов, полыхали корпуса цехов Тракторного завода.

Я приказал командующему артиллерией армии Пожарскому дать два дивизионных залпа «катюш». Один — по Силикатному заводу, другой — перед стадионом, по скоплению войск противника. Затем дозвонился до командующего воздушной армией генерала Хрюкина и попросил немного угомонить фашистских стервятников. Генерал Хрюкин [238] сказал откровенно, что сейчас помочь нечем. Противник плотно блокировал аэродромы армии. Пробиться нашей авиации к Сталинграду пока невозможно.

После короткого обмена мнениями между членами Военного совета стало ясно, что противник бросил все свои силы против 62-й армии. Имея превосходство в живой силе, технике и огне, он будет стараться разрезать армию и уничтожить ее по частям. Сейчас главный удар он наносит между заводами Сталинградским тракторным и «Баррикады». Ближайшая его цель — пробиться к Волге. По силам и средствам, введенным в бой, было видно, что он приложит все силы, чтобы не допустить переправы из-за Волги к нам сильных подкреплений, и будет стараться сорвать подвоз боеприпасов в Сталинград. В ближайшие несколько дней нам предстояла небывало жестокая борьба только имеющимися в распоряжении 62-й армии силами.

Наш блиндаж трясло как в лихорадке, земля звенела, и в уши иголками впивались эти звуки, с потолка сыпался песок, в углах и на потолке под балками что-то потрескивало, толчки от разорвавшихся вблизи крупных бомб грозили развалить наш блиндаж. Уходить нам было некуда. Лишь изредка, когда совершенно нечем было дышать, несмотря на близкие разрывы бомб и снарядов, мы по очереди выходили из блиндажа.

В тот день мы не видели солнца. Оно поднялось в зенит бурым пятном и изредка выглядывало в просветы дымовых туч.

Под прикрытием ураганного огня три пехотные и две танковые дивизии на фронте около шести километров штурмовали наши боевые порядки. Главный удар наносился по 112, 95, 308-й стрелковым и 37-й гвардейской дивизиям. Все наши соединения сильно ослаблены от понесенных потерь в предыдущих боях, особенно 112-я и 95-я дивизии. Противник превосходил войска армии в численности личного состава и артиллерии в 1,7 раза, в танках — в 3,8 раза и в боевых самолетах — более чем в 5 раз.

Пехота и танки противника в 8 часов утра атаковали наши позиции. Первая атака противника была отбита, на переднем крае горело десять танков. Подсчитать убитых и раненых было невозможно. Через полтора часа противник повторил атаку еще большими силами. Его огонь по нашим огневым точкам был более прицельным. Он буквально душил нас массой огня, не давая никому поднять голову на наших позициях. [239]

В 10 часов 109-й полк 37-й гвардейской дивизии был смят танками и пехотой противника. Бойцы этого полка, засевшие в подвалах и в комнатах зданий, дрались в окружении. Против них противник применил огнеметы. Нашим бойцам приходилось отстреливаться, переходить в рукопашную схватку и одновременно тушить пожары.

На командном пункте армии от близкого взрыва авиабомбы завалило два блиндажа. Бойцы роты охраны и несколько работников штаба откапывали своих товарищей. Одному офицеру придавило ногу бревном. При попытках отжать и поднять бревно верхний грунт осаживался и еще больше давил на ногу. Пострадавший умолял товарищей отрубить или отпилить ногу. Но у кого поднимется рука? И все это происходит под непрерывным обстрелом артиллерии и при бомбежке авиации. В 11 часов доносят — левый фланг 112-й стрелковой дивизии также смят. Около 50 танков утюжат ее боевые порядки. Эта многострадальная дивизия, принимавшая участие во многих боях западнее реки Дон, на Дону, между Доном и Волгой, к 13 октября имела в своем составе не более тысячи активных бойцов во главе со своим командиром полковником Ермолкиным. Она сражалась геройски в отдельных зданиях разрозненными подразделениями и гарнизонами в цехах Тракторного завода, в Нижнем поселке и на Волжской круче.

В 11 часов 50 минут противник захватил стадион Сталинградского тракторного завода и глубоко вклинился в нашу оборону. До Тракторного завода осталось менее километра. Южнее стадиона находился так называемый шестигранный квартал с каменными постройками. Он превращен нашими войсками в опорный пункт. Гарнизон его — батальон с артиллерией 109-го гвардейского стрелкового полка. Этот квартал несколько раз переходил из рук в руки. Командир полка Омельченко лично сам возглавил контратакующие подразделения.

По радио открытым текстом неслись донесения, которые перехватывались узлом связи штаба армии. Привожу их дословно:

«Фрицы везде наступают с танками... Наши дерутся на участке Ананьева. Подбито четыре танка, а у Ткаченко — два, гвардейцами 2-го батальона 118-го полка уничтожены два танка. Третий батальон удерживает позиции по оврагу, но колонна танков прорвалась на Янтарную».

Артиллеристы 37-й гвардейской дивизии доносили: [240]

«Танки расстреливаем в упор, уничтожено пять».

Начальник штаба дивизии товарищ Брушко докладывал в штаб армии:

«Гвардейцы Пуставгарова (114-й гвардейский полк), рассеченные танковыми клиньями противника, закрепившись группами в домах и развалинах, сражаются в окружении. Лавина танков атакует батальон Ананьева. Шестая рота этого батальона под командованием гвардии лейтенанта Иванова и политрука Ерухимовича полегла полностью. Остались в живых только посыльные».

В 12 часов передают по радио из 117-го гвардейского полка:

«Командир полка Андреев убит, нас окружают, умрем, но не сдадимся».

Полк не погиб; около командного пункта полка валялось больше сотни трупов немцев, а гвардейцы продолжали жить и крушить врага.

Из полков 308-й стрелковой дивизии Гуртьева доносят:

«Позиции атакуют танки с севера, идет жестокий бой. Артиллеристы бьют прямой наводкой по танкам, несем потери, особенно от авиации, просим отогнать стервятников».

В 12 часов 30 минут командный пункт 37-й гвардейской дивизии бомбят пикирующие бомбардировщики. Командир дивизии генерал Жолудев завален в блиндаже. Связи с ним нет. Управление частями 37-й гвардейской дивизии штаб армии берет на себя. Линии связи и радиостанции перегружены. В блиндаж Жолудева «дали воздух» (просунули металлическую трубу), продолжая откапывать генерала и его штаб. В 15 часов на командный пункт армии пришел сам Жолудев. Он был мокрый и в пыли, доложил:

— Товарищи! 37-я гвардейская дивизия сражается и не отступит. — И тут же опустился на земляную ступеньку, закрыл лицо руками.

На участке 95-й стрелковой дивизии Горишного с 8 часов утра также шел жесточайший бой. Командир взвода 3-й батареи лейтенант Василий Владимирович Владимиров вспоминает:

«14 октября ясное утро началось с такого землетрясения, которого мы никогда не ощущали за все бои до этого. Сотни самолетов урчали в воздухе, всюду рвались бомбы и снаряды. Клубы дыма и пыли окутали небо. Дышать было нечем. Все поняли, что немцы перешли в новое мощное наступление. Телефонная связь сразу порвалась. Рискуя каждую минуту жизнью, люди выходили к орудиям и выпускали [241] серию снарядов. Наш наблюдательный пункт батареи оказался в окружении, но командир батареи товарищ Ясько не растерялся. Он всю ночь бил фашистов огнем своей батареи, вызывая иногда огонь на себя, когда фашисты очень близко подходили к наблюдательному пункту, а к утру удачно прорвался из окружения. От бомбежки и от обстрела у наших орудий осталось по 2–3 человека, но мы не дрогнули. Командир батареи Ясько был засыпан, многие оглохли; бомбежка и обстрел не прекращались. Все горело, все перемешивалось с землей, гибли люди, и гибла техника, но мы стреляли и стреляли».

Так вели себя в бою артиллеристы, сражаясь плечом к плечу с другими родами войск.

В 13 часов 10 минут докладывают: на командном пункте армии завалило два блиндажа, есть убитые и раненые.

Около 14 часов была нарушена телефонная связь со всеми войсками, работают только радиостанции, но и то с перебоями. Дублируем связь, посылая офицеров, но эта связь медленная. Их данные весьма запаздывают.

К 15 часам танки противника глубоко вклинились в наши боевые порядки. Они вышли на рубеж заводов Тракторного и «Баррикады». Пехоту противника отсекают от танков огнем наши гарнизоны. Они хотя и разрозненные, но сражаются в окружении и сковывают в действиях врага. Танки противника без пехоты вперед не идут. Они останавливаются и становятся прекрасными целями для наших артиллеристов и бронебойщиков. Все же к 15 часам дня танкам противника удается пробиться к командному пункту армии. Они очутились от нас в 300 метрах. Рота охраны штаба армии вступила с ними в бой. Сумей противник подойти еще ближе, нам бы пришлось драться с немецкими танками самим. Иного выхода не было. Мы не могли куда-либо отойти, ибо лишились бы последних средств управления и связи.

В парке Скульптурный было укрыто до десятка танков 84-й танковой бригады. Им было приказано не ходить в контратаки, а быть в засаде на случай прорыва немцев. В 15 часов волна немецких танков прорвалась к парку Скульптурный, и тут они напоролись на засаду. Наши танкисты били немецкие танки без промаха. Этот опорный пункт немцы пытались взять, но не взяли ни 14, ни 15 и ни 16 октября. И только 17-го он был разбит авиацией противника. Несколько сот самолето-вылетов пришлось сделать [242] авиации Паулюса против этого опорного пункта танкистов.

Несмотря на колоссальные потери, враг рвался вперед. Его автоматчики просачивались в образовавшиеся разрывы между боевыми порядками наших частей. За эти дни немцы неоднократно вели бои с охраной штаба армии.

В 16 часов 35 минут командир полка подполковник Устинов просит открыть огонь по его командному пункту, к которому подошли вплотную фашисты и забрасывают его ручными гранатами. Открыть огонь по своему командиру было не так-то просто решиться. И все-таки пришлось генералу Пожарскому дать залп дивизиона «катюш». Накрыли огнем фашистов удачно. Их полегло немало.

В обороне заводов Тракторного и «Баррикады» отряды из рабочих с подразделениями войск армии сражались до последнего патрона. В этих отрядах сталинградских рабочих были защитники Царицына в годы гражданской войны. В большинстве это были коммунисты. Во второй половине 14 октября отряды, обороняющие заводы Тракторный и «Баррикады», вступили в бой с подошедшими передовыми подразделениями врага. Части и подразделения 112-й и 37-й дивизий Ермолкина и Жолудева уничтожали противника на площади перед заводом и на улицах, ведущих к нему. Части 95-й и 308-й дивизий Горишного и Гуртьева, опираясь на цеха завода «Баррикады», совместно с вооруженными заводскими рабочими уничтожали противника на улицах, ведущих к заводу. Им помогали танкисты 84-й танковой бригады Д. Н. Белого. Тысячами трупов фашистов были покрыты площади и улицы, несколько десятков танков, горящих и разбитых, перегораживали улицы и проезды. Но все же отдельным подразделениям противника удавалось пробиваться к берегу Волги. Особенно между заводами. Закрепиться им там не давали.

Артиллерийский огонь с левого берега и дружные атаки наших войск с флангов отбрасывали фашистов назад с большими потерями.

Сила авиационных ударов противника, его превосходство в танках и пехоте иногда разрывали нашу оборону на отдельные очаги. 62-я армия была рассечена пополам. Расстояние между заводами Тракторный и «Баррикады», около полутора километров, прочно контролировалось противником. Его огнем простреливались все овраги, ведущее к Денежной Воложке. Наши офицеры связи не могли проникнуть к Тракторному заводу. Со своего командного пункта мы хорошо просматривали Тракторный завод, но не могли [243] видеть бой, который происходил в цехах завода. Единственное, чем мы могли оказать им помощь, — это огнем артиллерии. Управление ею находилось непрерывно в наших руках.

* * *

Немецкий генерал Дёрр в своей книге «Поход на Сталинград» описывает наступление на Сталинградский тракторный завод:

«14 октября началась самая большая в то время операция: наступление нескольких дивизий (в том числе 14-й танковой, 305-й и 389-й пехотных) на тракторный завод имени Дзержинского, на восточной окраине которого находился штаб 62-й армии русских. Со всех концов фронта, даже с флангов войск, расположенных на Дону и в Калмыцких степях, стягивались подкрепления, инженерные и противотанковые части и подразделения, которые были так необходимы там, где их брали. Пять саперных батальонов по воздуху были переброшены в район боев из Германии. Наступление поддерживал в полном составе 8-й авиакорпус.

Наступавшие войска продвинулись на 2 км, однако не смогли полностью преодолеть сопротивление трех русских дивизий, оборонявших завод, и овладеть отвесным берегом Волги. Если нашим войскам удавалось днем на некоторых участках фронта выйти к берегу, ночью они вынуждены были снова отходить, так как засевшие в оврагах русские отрезали их от тыла»{11}.

Объективности ради следует сказать, что Тракторный завод обороняли не три дивизии, как считает генерал Дёрр, а в основном одна — 37-я гвардейская Жолудева и человек 600 из 112-й стрелковой дивизии.

Для подтверждения привожу нашу оперативную сводку за 14 октября.

«Армия вела тяжелые оборонительные бои с наступающими пехотой и танками противника на участке 112-й, 37-й гвардейской, 208-й и 95-й стрелковых дивизий. На остальных участках фронта отражала мелкие группы пехоты и танков, удерживала прочно занимаемые позиции. Наша артиллерия вела интенсивный огонь по наступающей пехоте и танкам противника. Превосходящие силы противника, нанося главный удар на СТЗ к исходу дня подошли к нему вплотную, где сейчас идет жестокий бой. [244]

Противник после интенсивной авиационной и артиллерийско-минометной подготовки силами трех пехотных и двух танковых дивизий в сопровождении большого количества самолетов перешел в наступление на фронте река Мокрая Мечетка, Силикатный завод, направляя главный удар на СТЗ.

Авиация противника непрерывными массированными ударами бомбила и штурмовала боевые порядки наших войск, все побережье и переправы. Бомбардировка продолжалась и с наступлением темноты. Всего за один день зафиксировано около трех тысяч самолето-вылетов».

Мы, Военный совет армии и командиры дивизий и полков, знали о подготовке противника к такому мощному наступлению превосходящими силами, но, откровенно говоря, такой силы удара не предвидели. Мы поняли, что наступили решающие бои, которые не так скоро закончатся. Если выдержим это наступление, гитлеровцам едва ли удастся еще раз собрать такие силы и средства. Мы знали, что наступил кризис и для нас, и для противника.

Сводка боев за 15 октября:

«Армия ведет тяжелые оборонительные бои на северном и центральном участке фронта. На южном участке отражает атаки мелких групп пехоты и танков. Противник выводом в бой свежих сил (305-й пехотной дивизии) продолжает развивать наступление от СТЗ на юг, на завод «Баррикады», а также ведет наступление на Спартановку и Рынок, стремясь по Волге выйти в тыл войскам армии. К исходу дня 15 октября противник овладел заводом СТЗ, разобщил фронт обороны между 37-й гвардейской и 95-й стрелковой дивизиями и передовыми частями выходит в тыл 308-й стрелковой дивизии и на командный пункт армии. Охрана штарма вступила в бой в 300 метрах от КП».

К 16 часам дивизии Ермолкина, Жолудева и правый фланг дивизии Гуртьева, разрезанные танками, вели бои в окружении.

Сведения от войск поступали противоречивые, уточнять их становилось все труднее и труднее. Командные и наблюдательные пункты полков и дивизий разбивались снарядами и бомбами. Многие командиры погибли. На командном пункте армии погибло 30 человек. Охрана штаба армии не успевала откапывать людей из разбитых блиндажей. Управление войсками осуществлялось главным образом по радио: с утра были включены запасные рации, размещенные на левом берегу Волги. Туда мы посылали свои распоряжения [245] по радио, а оттуда передавали обратно через Волгу на правый берег частям.

Бой шел непрерывно, день и ночь. Окруженные и отрезанные гарнизоны продолжали драться, извещая о своем существовании по радио: «За Родину умрем, но не сдадимся!»

К полуночи 15 октября выяснилось, что захватчики обошли со всех сторон Тракторный завод и ведут бой в цехах завода.

3

Провода связи рвались и горели не только на правом, но и на левом берегу Волги, где был наш запасной командный пункт. Это особенно тревожило нас, потому что основная масса армейской и вся фронтовая артиллерия находилась на левом берегу. Я просил командование фронта дать разрешение перевести некоторые отделы штаба армии на запасный командный пункт — на левом берегу — с условием, что Военный совет весь останется в городе. Мы хотели обеспечить управление войсками с левого берега на тот случай, если командный пункт армии будет разбит.

— Не разрешаем, — получил я ответ.

Между тем в блиндажах Военного совета становилось все теснее и теснее. Сюда шли люди из разбитых штабов дивизии Жолудева и 84-й танковой бригады. Только здесь они могли укрыться от бомбежки и отсюда как-то руководить своими подразделениями.

На свой страх и риск я предложил командующему артиллерией генералу Пожарскому переправиться на левый берег и оттуда управлять артиллерией. Он чуть не со слезами на глазах заявил:

— Не поеду... Где вы, там и я, умирать будем вместе... И не поехал. Я вынужден был ему уступить. А с левого берега он бы лучше управлял артиллерией.

Из частей и соединений мы получали тревожные донесения. Многие просили помощи, запрашивали, как и что делать. На эти запросы мы четко и коротко отвечали:

— Сражаться до последней возможности, с места не уходить!

Потери были очень тяжелые: 15 октября дивизии Жолудева и Горишного потеряли около 75 процентов боевого состава стрелков, однако в этот день фашисты не продвинулись [246] вперед, их атаки были отбиты. Они потеряли 33 танка и до трех батальонов пехоты.

С утра 15 октября противник ввел в бой свежие силы (305-ю пехотную дивизию) и продолжал развивать наступление на юг и на север вдоль Волги. Его артиллерия простреливала наши боевые порядки насквозь, авиация по-прежнему обрушивала на город тысячи бомб.

Однако разрубленная пополам армия продолжала сражаться. Северная группа (124, 415 и 149-я стрелковые бригады и части дивизии Ермолкина) вела бой в окружении с превосходящими силами противника, наступавшими с севера от Латашанки, с запада — по долине Мокрая Мечетка и от Тракторного завода. Связь с войсками этой группы непрерывно рвалась.

В ночь на 16 октября на правый берег Волги был переброшен полк дивизии Ивана Ильича Людникова, который мы сразу ввели в бой севернее завода «Баррикады», где у нас был наиболее слабый фронт обороны.

В эту же ночь одна пехотная (389-я) и одна танковая (16-я) дивизии врага, усиленные механизированными полками, возобновили наступление. Они стремились уничтожить части Северной группы, которые дрались в окружении, обороняя поселки Рынок и Спартановка. А с утра 16 октября три пехотные (305, 100 и 94-я) и две танковые (14-я и 24-я) дивизии бросились в наступление на юг вдоль Волги, стараясь смять наши боевые порядки.

Ослабленные до предела части дивизии Жолудева и Горишного и один полк дивизии Людникова с 84-й танковой бригадой вели неравный бой против пяти дивизий, усиленных авиацией и артиллерией. Но и гитлеровцы несли потери от огня советской пехоты, от нашей штурмовой авиации, которая с большими потерями пробивалась к нам в город сквозь тучи немецких самолетов, от артиллерии, включая и артиллерию Волжской военной флотилии.

Гитлеровцы были храбры в начале удара, но они оказались беспомощными в борьбе даже с остатками групп бойцов, решивших умереть, но не пропустить противника.

В ходе боев за заводы Тракторный и «Баррикады» наша разведка одновременно обнаружила сильную вражескую группировку, которая готовилась нанести удар из района Шахтинской улицы и высоты 107,5 по заводу «Красный Октябрь». Разведкой были захвачены документы и пленные саперных частей, переброшенных сюда самолетами из Керчи, Миллерово и даже из Германии. [247]

Мы внимательно следили за этим участком фронта, все время требовали от частей дивизий Смехотворова, Гурьева, Батюка, Родимцева, чтобы они лучше укреплялись и вели активную разведку и действиями штурмовых групп уничтожали захватчиков.

Тактика Паулюса была ясна: он стремился притянуть наши главные силы в район заводов и, сковав их там, скрытно подготовить удар на новом участке.

Однако ему не удалось усыпить нашу бдительность. Его замыслы раскрывались нашими разведчиками, и каждый удар врага натыкался на подготовленную оборону.

Так, например, днем 16 октября большие массы пехоты противника, поддерживаемой танками, ринулись в атаку вдоль дороги, идущей от Тракторного к заводу «Баррикады». Наносился главный и решающий удар именно в этом направлении. И тут противник наткнулся на закопанные в землю танки 84-й бригады. В районе Трамвайной улицы и западнее наши танкисты встретили атаку врага дружным огнем с расстояния 100–200 метров. Сразу загорелось более десятка вражеских машин. Атака гитлеровцев захлебнулась. В этот момент наша артиллерия открыла с левого берега уничтожающий огонь по остановившейся пехоте и танкам врага.

Находясь вдали от поля боя и не видя, что происходит на участке главного удара, гитлеровские генералы выдвигали вперед все новые и новые части, которые волнами подкатывались к нашим рубежам. Здесь они останавливались и перемалывались мощными залпами «катюш». А вражеские танки, попав под губительный огонь хорошо замаскированных Т-34 и противотанковых орудий, пятились назад, бросая пехоту.

Мой заместитель по бронетанковым войскам М. Г. Вайнруб и командир 84-й танковой бригады Д. Н. Белый хорошо поработали заранее. 16 октября они преподнесли гитлеровцам такой орешек, который те долго не могли разгрызть. Только во второй половине дня немецкое командование разобралось, в чем дело, на чем споткнулись их главные силы, и бросило на этот район свою авиацию. На других участках фронта армии атаки врага были также отбиты. Мы выиграли целый день, не пропустив противника вперед ни на шаг.

В ночь на 17 октября на наш берег переправились остальные два полка дивизии Людникова. Мы их тотчас же ввели в бой. На рубеже Волховстроевская улица, завод [248] «Баррикады», парк Скульптурный они соединились с разрозненными частями дивизий Жолудева и Горишного. Штаб Людникова обосновался также в блиндаже Военного совета армии. Другого места не было.

138-я стрелковая дивизия Людникова прибыла в Сталинград из состава 64-й армии, конечно, не в полном составе. Она понесла значительные потери на Дону, затем на реке Аксай и в 64-й армии.

В эту же ночь меня предупредили, что к нам направились командующий фронтом генерал-полковник А. И. Еременко и его заместитель генерал-лейтенант М. М. Попов.

С членом Военного совета Гуровым я вышел к причалу встречать их. Вокруг все гремело и рвалось, шестиствольные минометы немцев все время били по Волге. Сотни раненых ползли к пристани, к переправе. Часто приходилось перешагивать через трупы людей.

Не зная, где будет причаливать катер с командующим фронтом, мы, походив по берегу и не встретив его, вернулись в блиндаж... К нашему удивлению, генералы Еременко и Попов были уже на командном пункте.

Их глазам открылась безрадостная картина. Блиндажи командных пунктов превратились в воронки с торчащими из земли бревнами. Все предметы на берегу покрыты толстым слоем гари и пыли...

Расставаясь на рассвете, я просил командующего фронтом дать пополнение людьми — не дивизиями, а маршевыми подразделениями — и больше боеприпасов. В последних особенно ощущался недостаток.

— Хорошо, эту просьбу мы удовлетворим, — сказал он и, уходя, порекомендовал в связи с прибытием 138-й дивизии сменить командный пункт армии, перенеся его несколько южнее по правому берегу Волги.

День 17 октября прошел в тяжелых оборонительных боях. Войска Северной группы сражались в окружении. Больше двадцати немецких танков с автоматчиками прорывались на южную окраину поселка Спартановка. Там дрались не на жизнь, а на смерть. Малейшая слабость или растерянность командиров могла привести всю группу к катастрофе.

Части и подразделения 124, 115 и 149-й стрелковых бригад, оборонявшие поселки Рынок и Спартановка, по данным противника, несколько раз «уничтожались полностью». Но это значилось только в донесениях гитлеровских штабов. [249]

Командующий группой армий «Б» фон Вейхс доносил 15 октября в ставку Гитлера: «Запертые в рабочем поселке Спартановка советские соединения уничтожены», а 20 октября начальник генерального штаба докладывает Гитлеру: «Части 16-й танковой и 94-й пехотных дивизий проникли в западную часть Спартановки и заняли группу домов». (Вот тебе и уничтожены!)

19 октября в журнале боевых действий командующего 4-м воздушным флотом Рихтгофена записано:

«В Сталинграде — никакой ясности положения. Дивизии передали благоприятные донесения... Каждая дивизия сообщает по-разному. Атака на Спартановку, севернее Сталинграда, захлебнулась.

Командующий 7-м авиакорпусом генерал Фибиг в отчаянии, так как пехота не использует атаки его самолетов».

Рихтгофен упрекает Паулюса и Зейдлица, что немецкая пехота бессильна использовать результаты бомбежки «на расстоянии броска гранаты перед своей пехотой, которая ничего не может сделать с русскими».

Вольфганг Вертен в книге «История 16-й танковой дивизии» пишет:

«16 тд поставили боевую задачу сконцентрировать все свои силы для атаки на Рынок... Атака полков и 25 танков графа Дона... на Рынок провалилась. Дивизия понесла очень большие потери. Уже более 4 тысяч ее солдат и офицеров было похоронено на солдатском кладбище».

Мы получили телеграмму от командиров 124-й и 115-й бригад с просьбой разрешить их штабам перейти на остров Спорный. Я ответил им, что их уход с правого берега Волги равносилен бегству с поля боя. Вслед за телеграммой я послал в Северную группу начальника оперативного отдела полковника С. М. Камынина для уточнения положения и информации об этом участке фронта.

Противник тем временем продолжал атаки на юг от Тракторного завода на завод «Баррикады». Его авиация — сотни пикировщиков и бомбардировщиков — бомбила и штурмовала участок, где были закопаны танки 84-й бригады. Горели здания, горела земля и горели танки, закопанные в этом районе, гибли люди и техника: зенитная артиллерия не могла надежно прикрыть войска.

В тот же день отдельные группы пехоты противника с танками прорвались к северо-западному сектору завода «Баррикады». [250]

В бой вступил вооруженный отряд рабочих этого завода.

Остатки дивизии Горишного были сведены в один 161-й полк, который занял оборону и вел бои в районе Сормовской улицы. Штаб дивизии и штабы двух полков мы отправили на левый берег для укомплектования.

308-я дивизия Гуртьева весь день отражала атаки танков и пехоты в районе стадиона. Части 193-й дивизии Смехотворова отбивали атаки вражеской пехоты и танков в районе Казачьей улицы. Дивизия Гуртьева оказалась в тяжелом положении, оба ее фланга были охвачены противником. К вечеру батальон гитлеровцев с танками вклинился до улицы Северная.

На участке дивизий Гурьева и Батюка все атаки врага были отбиты. За день боя 17 октября было подбито и сожжено 40 танков и уничтожено до 2000 пехотинцев противника.

Вечером 17 октября член Военного совета Гуров сообщил, что к нам в город хочет приехать прибывший из Москвы член Центрального Комитета партии товарищ Д. З. Мануильский и что он дал на это свое согласие. Я категорически запротестовал и потребовал от Гурова отменить такое разрешение. Гуров не сдавался. Тогда я сказал:

— Мануильский известный для партии человек. Мы не можем рисковать его жизнью он может погибнуть при переправе через Волгу, а если останется жив, то все равно в войска его не пустим.

Гуров согласился со мной.

Об этом моем отказе узнал товарищ Мануильский. В 1947 году он возвращался из Америки в Москву через Берлин. Мы встретились с ним на аэродроме. За обедом, сидя рядом со мною за столом, он долго журил меня, упрекая за то, что я не пустил его на свой командный пункт на правом берегу Волги.

Выслушав его, я ответил так:

— Если бы в 1942 году я пустил вас к нам, то теперь вряд ли получил бы возможность иметь такого собеседника за этим столом...

Приближались тяжелые бои за завод «Красный Октябрь». Об этом говорили данные разведки. Для лучшего управления войсками и с согласия штаба фронта мы решили: перенести командный пункт в овраг Банный под железнодорожный мост, ближе к заводу «Красный Октябрь». [251]

В ночь на 18 октября штаб армии с Военным советом оставили свой блиндаж, нагруженные документами и средствами управления. Добравшись до оврага Банный, мы долго подыскивали место для командного пункта армии и несколько раз попадали под огонь пулеметов противника. Было очевидно, что в овраге Банный не место для командного пункта армии, и нам пришлось пройти по берегу Волги около километра южнее и развернуть работу прямо на берегу Волги, под открытым небом, без какого бы то ни было прикрытия. От Мамаева кургана — передовой линии боев — мы находились на расстоянии одного километра.

Это было последнее место нашего командного пункта, с него мы уже не уходили до самого конца Сталинградской битвы.

1–6 октября была получена информация от начальника оперативного отдела штаба армии полковника Камынина, которого я отослал в Северную группу. Положение там было тяжелое, но не безнадежное. Прорвавшийся в Спартановку противник был уничтожен. Части этой группы занимали оборону по северной окраине поселка Рынок, по западной и южной окраинам Спартановки, включая пристань, что возле устья реки Мокрая Мечетка. Эти сведения несколько успокоили нас — мы уже не тревожились о правом фланге армии.

Основные бои в этот день продолжались за завод «Баррикады» и распространялись на юг, к заводу «Красный Октябрь». Части Людникова, Жолудева, Гуртьева всю ночь и весь день отражали атаки с севера на завод «Баррикады» и на парк Скульптурный. В 15 часов противник прорвал фронт южнее Деревенской улицы и вышел к Волге. 650-й полк штыковой контратакой уничтожил прорвавшихся к Волге гитлеровцев и восстановил положение.

К исходу дня ударом пехоты и танков вдоль Трамвайной улицы противник пробил наши боевые порядки и вышел к железной дороге западнее завода «Баррикады». Находившийся на заводе рабочий отряд вступил в жестокий бой, который длился несколько суток. К его исходу от всего отряда осталось в живых только пять человек.

Части Смехотворова с утра отражали атаки немецкой пехоты и танков, наступавших с запада. В 11 часов 30 минут правый фланг дивизии был смят. Создалась явная угроза окружения частей Гуртьева в районе парка Скульптурный. Чтобы ликвидировать ее, мне пришлось в первый раз за все время боев в городе приказать отвести часть своих [252] войск на 200–300 метров назад, к Волге. Этим мы выравнивали фронт и уплотняли боевые порядки.

В приказе не упоминалось об отходе, а говорилось так: «Дивизии Гуртьева к 4.00 19 октября занять и оборонять участок улиц Сормовская, Тупиковая...», что означало отойти из района парка Скульптурный назад, на новые позиции.

Помню, с какой горечью в душе подписывал я этот приказ, как дорог был нам каждый метр пространства у Волги...

За 18 октября, по неполным данным, у противника подбито 18 танков и уничтожено до двух батальонов пехоты.

В связи с создавшейся угрозой выхода противника к последней переправе армии и в тыл 193-й стрелковой дивизии я решил правый фланг ее отвести к развилке железной дороги у юго-западной окраины завода «Баррикады».

18 октября мы почувствовали, что атаки противника несколько ослабли, особенно удары авиации. Это до некоторой степени ободрило наши войска. Противник сумел за сутки продвинуться только на некоторых участках на 50–100 метров, он начал выдыхаться.

Чувствовалось, что не только наши войска поредели и обескровились, но и захватчики не могут повторять без конца свои безумные атаки. Они захлебывались в собственной крови. Материальные запасы противника также истощились. Удары его авиации снизились с трех тысяч до одной тысячи самолето-вылетов в сутки.

Все же, несмотря на колоссальные потери, Паулюс не отказывался от мысли взять город полностью. Появлялись свежие пехотные части и танки, которые, невзирая на потери, ломились вперед, к Волге. Казалось, Гитлер готов истребить всю Германию за один этот город.

Но гитлеровцы были уже не те. Даже свежие части и пополнения теперь знали, что такое бои на берегу Волги. Вот выписка из дневника унтер-офицера 226-го полка 79-й пехотной дивизии Йозефа Шафштейна.

«Городище, недалеко от Сталинграда. Здесь настоящий ад!.. Сегодня в первый раз увидел Волгу. Наши атаки безуспешны, наступление начали удачно, потом откатились назад... Ночью сильная бомбежка, думали, что нам конец... На следующий день наступление опять безуспешное, ожесточенный бой, противник стреляет со всех сторон, из всех щелей, нельзя показаться... Ночью не дают покоя авиация, артиллерия и русская «катюша», большие потери». [253]

В битвах за город на Волге сказалась богатырская сила советского народа и его солдата. Чем больше сатанел враг, тем упорнее и отважнее дрались наши воины. Уцелевший боец стремился защитить себя и свой участок фронта, он мстил за себя и за своих погибших товарищей. Было много случаев, когда легко раненный боец стыдился не только эвакуироваться за Волгу, но даже пойти на ближайший медицинский пункт.

19 и 20 октября армия отбивала атаки противника перед Спартановкой, перед заводами «Баррикады» и «Красный Октябрь». За эти два дня и две ночи атаки противника не принесли ему существенных результатов.

Наши круглосуточные бои заставили и гитлеровцев вести наступление не только днем, но и ночью. Но ночные наступления немцев проходили, как правило, без авиационной поддержки, что не давало им успехов и чаще всего сводилось к огневому бою.

Но мы знали и видели, что в районе поселка Баррикады и высоты 107,5 противник накапливает силы. Враг готовился нанести новый удар свежими силами. И мы должны были строго рассчитывать свои силы, чтобы отбивать непрерывные атаки гитлеровцев и сэкономить или накопить их для отражения атак на новом направлении.

Восполнять потери нам пришлось за счет тыловых частей армии и выздоравливающих из медсанбатов дивизий. Группы офицеров штаба армии направились в тылы. На пять-семь лошадей оставляли одного коновода, сокращали штаты мастерских и складов. Из портных, сапожников и других специалистов формировались маршевые роты и посылались на правый берег. Эти слабо обученные или вовсе не обученные люди, прибыв в город, быстро становились специалистами уличного боя. Напряженная обстановка заставляла каждого познать существо сталинградских боев.

— Страшно было подходить к правому берегу, — говорили эти бойцы, — но как только ступишь на эту землю, страх пропадает. Мы знали одно: за Волгой для нас земли нет, и, чтобы остаться в живых, нужно уничтожить захватчиков.

4

21 и 22 октября появились свежие фашистские части, которые были брошены против дивизий Смехотворова и Гурьева по Коммунальной и Центральной улицам. С этого [254] дня бои за заводы «Баррикады», «Красный Октябрь» и за нашу переправу через Волгу стали приобретать все более ожесточенный характер.

Авиация противника снова увеличила количество самолето-вылетов до 2000 в сутки.

За эти два дня противник потерял 15 танков и более 1000 человек пехоты. Немецкие позиции настолько приблизились к нашим, что мы стали пускать в ход огнеметы, которые, выбрасывая огненную струю на расстояние до 100 метров, сжигали все живое.

23 октября противник бросил в бой пополненную 79-ю пехотную дивизию с танками. Под прикрытием большой массы самолетов она начала наступление. Главный удар наносился по Центральной и Карусельной улицам, по заводу «Красный Октябрь». Теперь центр тяжести боев переместился на участок фронта от завода «Баррикады» до оврага Банный.

К исходу дня захватчикам ценою больших потерь удалось прорваться на Стальную улицу (к хлебозаводу) и продвинуться за заводскую железную дорогу, заваленную разбитыми вагонами. Группа вражеских автоматчиков силою до роты просочилась в северо-западный сектор завода «Красный Октябрь».

Передний край боя приблизился к берегу Волги до 300–500 метров, и создалась серьезная угроза нашей последней армейской переправе.

Вечером, в сумерки, наша артиллерия нанесла сильный удар по танкам и пехоте противника, скопившимся на подступах к заводу «Красный Октябрь», что несколько затормозило наступление немцев и облегчило положение обороняющихся.

Первые атаки противника утром 24 октября были отбиты с большими для него потерями. Тогда гитлеровцы ввели в бой вторые эшелоны и резервы. В 16 часов 30 минут после упорного боя им удалось овладеть центральной и юго-западной частью завода «Баррикады».

По Краснопресненской улице к северо-западным воротам завода «Красный Октябрь» подошло около двух батальонов пехоты и 17 танков противника. 117-й полк дивизии Гурьева вел с ними тяжелый бой, однако небольшим группам гитлеровских автоматчиков удалось просочиться в цехи завода.

Если противник между 18 и 23 октября сосредоточивал главные свои силы на завод «Баррикады» и на Спартановку, [255] то с 24 октября он с новыми силами обрушился также и на завод «Красный Октябрь». Напряженность и ожесточенность боев развертывались с нарастающим упорством.

Наткнувшись на возрастающее сопротивление наших воинов, таран Паулюса стал заметно терять свою силу. К такому выводу пришел я, подписывая сводку за 24 октября 1942 года:

«Армия в течение дня вела тяжелые оборонительные бои на северном и центральном участках фронта, на южном участке вела бои с мелкими группами пехоты.

Противник после интенсивной авиационной и артиллерийско-минометной подготовки в 11 часов, введя в бой свежие силы пехоты и танков, возобновил наступление на «Баррикады», «Красный Октябрь» и на Спартановку.

Части Северной группы в течение дня отбили все атаки противника и ночью выбили просочившиеся группы и полностью овладела поселком Спартановка.

В 9 часов утра противник начал атаки и после упорного боя к исходу дня овладел центральной и юго-западной частью завода «Баррикады». 138-я и 308-я стрелковые дивизии ведут бой за завод «Баррикады».

193-я стрелковая дивизия в 11 часов «отражает атаки пехоты и танков противника, который свежими силами развивает наступление из района Тупиковая улица вдоль Краснопресненской на северную окраину завода «Красный Октябрь», и частью сил по улице Стальная стремится выйти к реке Волге. В 18 часов на участке 895-го стрелкового полка танки противника вышли на его командный пункт, следовавшая за ними пехота вклинилась в поредевшие боевые порядки. Бой продолжается.

39-я гвардейская дивизия ведет бой за завод «Красный Октябрь». Противник частично вклинился в северо-западную часть территории завода.

Прямым попаданием бомб завалено 4 блиндажа штаба армии, потери свыше 15 человек. Убит также командир 1045-го стрелкового полка подполковник Тимошин.

Захватом пленных и документов установлено — перед фронтом армии действуют 7 пехотных и 3 танковых дивизии. В том числе: 14, 24 и 16-я танковые; 74, 94, 100, 295, 389, 305 и 79-я пехотные дивизии. В районе Песчанка отмечается сосредоточение моторизованных частей до одной дивизии. За день боя зарегистрировано до 1500 самолето-вылетов противника.

Я решил: [256]

Два стрелковых батальона 45-й стрелковой дивизии придать по одному 193-й и 39-й гвардейской стрелковым дивизиям с задачей восстановить фронт этих дивизий по железной дороге вдоль улиц Северная и Тупиковая и не допустить дальнейшего продвижения противника».