Рапорт

Была я ранена в пятый раз под Варшавой, при переправе через Вислу. Пока лечилась, моя боевая дивизия к Берлину подступила: вот-вот начнется последний штурм, а я в тылу прифронтовом застряла. Тороплюсь с выпиской, и оказалось — напрасно. Высокое начальство меня пожалело. Генералы нашего штаба фронта, вероятно, рассудили так: «Девчонка — строевой офицер — пять раз ранена, дважды контужена да семь раз простужена. Хватит!» Вот и придержали в тылу, чтоб дожила до дня Победы. Спасибо, хоть в офицерский резерв не упрятали — к делу приставили. Опять пулеметной ротой командую, но на сей раз уже не боевой, а запасной. И досадно, и обидно, что не в родном полку и не на переднем крае. А что делать? Приказ есть приказ. Его не оспоришь.

Служу на новом месте и думаю: «Ведь это же надо, как нелепо сложилась боевая судьба у человека! Швыряет фронтовика, как щепку в половодье. В трех дивизиях пришлось воевать, а их то и дело перебрасывали из армии в армию — как начну считать, так и собьюсь: одиннадцатая, двадцать девятая, пятая, десятая гвардейская, третья ударная и еще там какая-то... Мне бы по времени пора майорские погоны на плечах иметь, а я с октября сорок третьего так и хожу в старших лейтенантах, потому что мое личное офицерское дело где-то бродит по высоким штабам и никак его не отыскать. Мало того: слухи ходят, что меня вообще в штабных верхах за мужчину принимают!..

А между тем война кончилась, и сразу же началась массовая демобилизация. И раз уехали домой женщины-фронтовики, и два, и третий срок наступает. А про меня точно забыли! Служу, как медный котелок, все в прежнем звании. Я понимаю: очевидно женские приказы на меня — строевика — не распространяются. А может, и не в этом дело? А ну как окажется, что я по учетным документам и в самом деле мужчиной значусь? А домой хочется!.. До смертного томления.

Задумываюсь я над своей судьбой. Задаю себе вопрос: «Ну, а дальше что?» И не нахожу ответа.

Думала я, думала, да и обратилась к комбату с рапортом о персональном увольнении в запас. А тот посмеивается:

— А ты мне пока не мешаешь. Не к спеху целовать Стеху!

— Да и ты мне, дорогой комбатище, вроде бы не мешаешь, — возражаю. — Однако войди в положение: не хочу время упускать, боюсь недоучкой остаться. Не для этого воевала.

Внял комбат этому доводу, резолюцию на рапорте учинил, да и направил его по инстанции. Собрала я свой тощий солдатский «сидор», отчетность подбила на случай передачи дел, да и загоревала!.. Ведь это не шутка — жизнь начинать сначала в девятнадцать с половиной лет! А главное, к боевому строю душой прикипела, к дисциплине и армейским порядкам привыкла. «Боевые знамена! Полковая семья. Боевое братство. Взаимовыручка. Бескорыстная дружба мужская». Это не просто патетика, а совершенно конкретные, высоконравственные, человеческие категории, без которых немыслима не только справедливая война, но и армейская служба в мирное время.

И вдруг приходит ответ, вернее, рапорт мой с резолюцией возвращается. А резолюция такая: «Старший лейтенант такой-то (в мужском роде!) до особого распоряжения увольнению в запас не подлежит». Ну что ты будешь делать? Служу...

Мне вместо фронтовых командиров взводов прислали молодежь из тылового училища полного профиля: куда какие умники! Чуть что — военной теорией меня забивают. Я им, разумеется, особой воли не даю — командир-то старший все-таки я! Но, сознавая их явное превосходство в теории, иногда чувствую себя не в своей тарелке. Опять обращаюсь к комбату и прошу похлопотать о моей дальнейшей офицерской учебе.

— А чего ж? — соглашается тот. — Похлопочу. Вон курсы «Выстрел» в Подмосковье из эвакуации вернулись. Вот и направим.

А меня сомнение одолевает: ведь туда же женщин наверняка не принимают! Тем более что время уже не военное.

— А при чем тут женщины? — пожимает комбат плечами. — Ведь ты за мужчину воевала, да и сейчас на мужской должности находишься. Стало быть, имеешь полное право!

— По логике выходит вроде бы так, — соглашаюсь, — но мало ли у нас еще формалистов? Чтобы нам с тобою не конфузиться, ты бы запрос заранее послал. Этак умненько удочку забрось да все и разъясни.

Послал комбат запрос. Опять я вещмешок собираю. Но уже не горюю: не на век уеду, малость подучусь — и назад.

Через месяц приходит фирменный конверт. Вскрываю: здрасте! «Женщины мужского рода на курсы не принимаются. Старший писарь Иван Васюков». Это значит, запрос комбата за розыгрыш посчитали. За шуточку. Потому и подписал не начальник, а писарь.

Комбату-то что? Он парень веселый: хохочет да «Саратовские страдания» напевает:

А я чуть не плачу: ну сколько можно над человеком издеваться? Что делать? Опять служу. А служба с каждым днем усложняется. Требования возрастают. Ну вот, например, моя ротная канцелярия целиком умещалась в походной сумке писаря. А теперь у меня целый штаб: три писаря, три мудреца, а разобраться, что к чему, не могут! А я бумажной волокиты терпеть не могу: вот и тонем безнадежно в бумажном море.

А между тем я как-то незаметно для себя хозяйством обросла: появились в роте кобылы, свинья супоросая, корова с теленком, и вся эта животная орда заботы требует, а времени и так не хватает!

Да и это бы еще ничего, если бы не приблудный козел Сидор. Досаждал он мне ежечасно — похлеще, пожалуй, чем деду Щукарю его Трофим бородатый. Это наши советские конники мне такую свинью тихой сапой подложили. Кавалерийский полк тут в Варшаве расформировывался, вот мне и подкинули полкового козла, в надежде, что женщина-фронтовик фронтовую животину не обидит. Да мне бы что? Пусть живет — сено жует. Но Сидор — ужас-с-ная скотина! Сивая бородища ниже коленей, шерсть клочкастая, вся в репьях, рога, что твои сабли. А нрава он весьма агрессивного: так и норовит кого-либо пониже спины пнуть. А ну как начальство забодает — неприятностей не оберешься!.. Только одну меня не трогает, точно чувствует, что я здесь хозяйка.

А под бородой у Сидора, на ременном ошейнике, как есть все фашистские ордена и медали брякают! Это его однополчане на прощание наградили. На привязи его не удержишь, в конюшне тоже, вот он и шкодничает по всему городу, ненасытная утроба. Там цветочки чьи-то скушал, там деревцо обглодал, чью-то скатерть пожевал. Не понимает, подлец этакий, что мы за границей находимся и должны себя вести пристойно и осмотрительно.

Благодарные варшавяне не решаются устроить такому заслуженному козлу самосуд — каждый день приходят ко мне и вежливо жалуются: «Ваш козэлик — шкода. Проше пани...» Вот и плачу за потраву из собственного кармана да извинения приношу. А Сидор ко мне привязался как собака — ходит по пятам, точно дрессированный: я в штаб, и он за мной, я на танцы, и он в клуб. Стыдно признаться: меня наши солдаты прозвали совсем по-чеховски, но только на польский лад: «Пани с козэликом». Козэлик — черт с рогами!

Однажды он так нашкодничал, что старшина буквально из себя вышел и заявляет мне: «Расстреляю мародера перед строем!» — «Валяй, — махнула я рукой, — надоел!» А потом вдруг жалко стало: козел Сидор ведь на собственных копытах от города Белого с конниками в Европу пришел! Да и козел-то не простой — ученый! Все команды понимает, на ротное построение первым прибегает: на правый фланг — и бороду вверх! Стоит и не шелохнется. Комбат кричит: «Убери свое чучело! Что тебе тут, цирк? Генерал едет!» А куда я его уберу? Да и за что? Он же команды «смирно» не нарушает. А как пойдет наш козел под гармошку вприсядку выкопычивать, не только солдаты за животы держатся — я от смеха кисну. Так вот и мучаюсь.

От зари и до зари из седла не вылезаю: то на учебное поле, то на стрельбище, то в штаб полка по вызову; то есть целый день кручусь, как белка в колесе, и чувствую, что не все получается, как надо бы, вроде бы чужое место я занимаю. Опять тревожные думы одолели. «Во время войны, — думаю, — всякое бывало. Тогда не спрашивали, нравится или нет. Было ясно: надо — значит, надо! Ну, а теперь-то, в мирное время, какая необходимость не своим делом заниматься?» И написала я рапорт «вольного штиля» в десяти экземплярах, да и разослала во все инстанции. (Это, между прочим, была первая моя вольность за все время службы.)

А рапорт был такой:

«Дорогие товарищи командиры и начальники всех званий, рангов и должностей! Обратите внимание на мое бедственное положение: разберитесь в конце концов, кто я — женщина или мужчина, и предоставьте мне срочное увольнение в запас по следующим причинам:

1. Свою послевоенную службу в качестве строевого офицера считаю мало полезной и бесперспективной, поскольку вы, товарищи мужчины (ехидное племя!), все равно ни одной женщине не позволите выйти в генералы. И вот вам пример: почти два года хожу в одном и том же воинском звании и нахожусь на одной и той же должности.

2. Я чувствую настоятельную потребность немедленно поступить в какое-либо творческое заведение, ибо всякий раз, когда я для боевого листка частушки сочиняю, чувствую, как меня литературный талант одолевает. А таланты надо оберегать и развивать.

3. Мой девятнадцатилетний организм требует немедленной починки, ибо хотя все мои пять ранений и две контузии зажили как на собаке, однако в плохую погоду я страдаю ломотой и трясением всех членов, поврежденных на войне. К тому же и кашляю, как злостный курильщик, хотя и некурящая».

Свое сочинение я показала комбату, а тот и глаза выпучил:

— В своем ли ты уме, мать-командирша?! Ведь и полковые лошади будут хохотать!

— Пусть хохочут хоть коровы! — отрезала я. — А что решено — то решено. — И сдала на полевую почту десять заказных писем.

Не знаю, смеялись ли те, до кого дошел мой рапорт. Однако в нем разобрались. На том и кончилась моя военная мужская служба. Провожал меня весь полк: с музыкой, цветами, подарками. И я плакала, не пряча глаз. И до сих пор