«Прощайте, не поминайте...»

Ранило меня в бою за Идрицу. А пока в госпитале лечилась, моя дивизия далеко вперед ушла и где-то в Латгалии бьет фрицев в хвост и в гриву.

Пробираюсь к своим по фронтовой дороге и волнуюсь: как-то там живы-здоровы мои дорогие ребята-пулеметчики?..

Вот и бывшая граница, а там шлагбаум полосатый и будка при нем. КПП, стало быть. Комендант — молоденький лейтенант — проверил мои документы, похихикал малость в кулак, дивясь, что в пехоте «бабы ротами командуют», да и спрашивает:

— Оружие при себе есть?

— Нету, — отвечаю. — Автомат в полку остался, а пистолет в госпитале отобрали.

— Эх ты! — укоряет лейтенант. — А еще строевой офицер! В подушку надо было зашить, как люди делают.

— Яйцо курицу учит! — усмехаюсь я. — Да он и был в подушке, но чепе произошло.

В глазах у коменданта откровенное любопытство, видно, ничего парнишка. Поясняю:

— Понимаешь, пошла на речку портянки постирать, а ребята в нашей палате возню подняли. Выздоровели — силу некуда девать. Давай друг дружку подушками тузить. Ну, сосед по койке сгреб мою, раскрутил за угол да как шмякнет однополчанина по макушке — тот и с ног долой! Лежит и, как Зощенко говорил, скучает. Прибежал дежурный врач. Небывалый случай — человека подушкой убили. Не может такого быть! А его вовсе и не убили, лишь контузили. Ну и погорел мой «тэтэшка». Жалко, пристрелянный.

Посмеялся комендант на пару со своим дежурным автоматчиком, да и говорит приказным тоном:

— Раз оружия нет, — не пропущу! Жди оказии.

— Да ты что, друг? — взмолилась я. — Я же спешу к ребятам! — И нахрапом под шлагбаум подлезаю. А комендант ухватился сзади за мои наплечные ремни — и не пускает! На приказ ссылается.

— Да я и машины-то одиночные не пропускаю! — уверяет. — Не приказано! Наши далеко прорвались. А тут фашисты недобитые вооруженные бродят, сволочь власовская шляется. А ты лезешь! Вот соберется группа — и пойдешь. А может быть, и на машину с солдатами пристрою. А пока давай чай погоняем да языки на досуге почешем.

— Нет уж, — отказываюсь, — спасибочки. Почеши лучше о свой шлагбаум...

Тут еще два офицера подошли — тоже из госпиталя и без оружия. Опять комендант не пропускает. К вечеру пожилой железнодорожник с кавалерийским карабином появился. А нас все не пропускают: дескать, что это за оружие на четверых! Вскоре капитан-артиллерист прихромал — наверняка раньше времени из госпиталя «подорвал». У него при себе оказался пистолет. Тут наш комендант смилостивился и, назначив старшим капитана, пропустил. Так и пошли мы впятером. Километров пятнадцать отшагали — и ни одной живой души не встретили.

— Ничего себе драпанули фашисты!.. — говорит наш старшой. — Пушки едва слыхать. Далеко еще топать! А нога-то моя того... И как на грех, ни одной машины попутной...

Стемнело. Дождик зарядил. Не сильный, но довольно нудный. А мы в одних гимнастерках. Капитан предложил:

— Давайте-ка, братья-славяне, заночуем. Вон хутор виднеется. А утро вечера мудренее.

Свернули мы с дороги, на хутор пришли. Дом большой и почти целый, только белые стены, как оспой, осколками исклеваны да стекол нет. А внутри после фашистов гадюшник несусветный! Мебель во всех комнатах переломана, зеркала перебиты, обои со стен свисают лохмотьями. Капитан фонариком подсвечивает и вдруг говорит дрогнувшим голосом:

— Братцы, а ведь это же кровь!..

Поглядели и мы при свете фонарика. Да, действительно, на всех четырех стенах кровь запеклась: и потеками, и брызгами, и пятнами. Жутко как-то нам, бывалым, стало.

— Не иначе, как тут гестапо стояло, — догадался капитан. — Кого-то мучили, сволочи. А ну их к черту! — махнул рукой. — Лучше под дождем мокнуть, чем тут оставаться.

Пробираемся в темноте к выходу, держась друг за друга, и вдруг наш железнодорожник из темноты кричит:

— Товарищи офицеры! Номер люкс обнаружил!

Глядим — и верно: кухонька довольно опрятная, не успели фашисты загадить. Долго ли солдатам бивак разбить! Ровно через четверть часа уютно гудела плита, забулькал чайник. Поужинали мы в складчину, да и улеглись на подметенном полу впокатушку. А утром я поднялась первой — и сразу к окну: прошел ли дождь? Взглянула — и во все горло: «В ружье!» И больше сказать ничего не могу, только судорожно рукой по направлению к окну машу. А за окном фашисты, вооруженные до зубов — не меньше роты! — в каких-то двадцати метрах наш дом с двух сторон обходят!..

Капитан наш взвился как на пружинах, стол опрокинул к окну, дверь на крючок. Приказывает:

— К оружию! По местам!

Какое оружие?! Сам он пистолет выхватил, железнодорожник затвором карабина лязгает. Офицеры тоже не растерялись: один схватил мясорубку с полки, другой — дубовый табурет. А мне досталась пустая трехлитровая бутыль из-под керосина. Двое — к окну. Трое — к дверям. Ждем. Капитан полушепотом: «Живыми не сдаваться!..» Железнодорожник вроде бы богу молится: «Дуняша, деточки родные, прощайте, лихом не поминайте...» А на меня какое-то вдруг безразличие напало. В голове только одно: «Бить непременно офицера! Чтобы сразу пристрелили...»

Слышим: идут!.. Шаги тяжелые — чужие — туп, туп, туп... Под сапогами стекло похрустывает. За дверь дернули. Потом постучали. Ноги в ход пошли, приклады. Дверь ходуном ходит и вот-вот с петель сорвется. Стоим, держа «оружие» наготове, и даже не переглядываемся — замерли. И вот, когда, по идее, дверь должна была вылететь из петель, нервы мои не выдержали: размахнулась бутылью, как гранатой, и — хрясь о дверь вдребезги! И даже глаза закрыла, чтобы собственной смерти не видеть...

Что такое? Ни выстрела, ни звука! Открываю глаза — и вижу: дверь на полу, а на ней, как распластанный лягушонок, молоденький советский солдат лежит и, улыбаясь, осматривает нашу «команду смертников». Потом увидел капитана, вскочил на ноги, оправил поясной ремень и докладывает этак браво:

— Товарищ капитан, пленных фашистов привел с оружием! Сами мне сдались. Налицо ровно пятьдесят пять штук!..