Как я боялась генералов. Повесть

В первый же день войны двадцать шесть ребят из нашего восьмого «б» класса, не сговариваясь, ринулись в Дновский райвоенкомат. А там берут только десятиклассников, да и то на оборонные работы! И не всех, а по выбору: которые поздоровее. Напрасно мы доказывали, просили, требовали, клянчили — военкому не до нас было, попросту заткнул пальцами уши. А его ретивые помощники из добровольцев, не тратя лишних слов, вытолкали нас на улицу. Ну не обидно ли? И мы побежали жаловаться в райком комсомола. Там — никого, кроме бестолковой сторожихи!..

Через неделю, когда война уже почти вплотную подступила к нашему городку, самые упорные из нас добились своего, минуя формальности. Повезло и мне — я ловко пристроилась к стрелковой дивизии, которая с боями отступала из Прибалтики.

На войне я очень боялась генералов: обижали они меня с самого начала и до конца войны, не понимали моих патриотических чувств. Как, бывало, увидит меня какой-либо генерал — начинается допрос.

— Кто такая? Откуда? Каким военкоматом призвана?

Отвечаю с гордостью и по-честному:

— Никаким. Доброволец!

— Не хитри, пигалица! Добровольцы тоже через военкоматы оформляются.

Ну что тут делать? Как докажешь, что с такими, как я, военкомы и не разговаривали: какие у человека права, если он еще паспорта не имеет! Да и солидности никакой: рост — метр сорок восемь, вес — сорок три кг. А физиономия — как у матрешки на чайнике. Такие, как я, самой тихой сапой к боевым полкам примазывались, и бойцы, жалея приблудышей, не прогоняли. Много нас, недоростков, по вине войны на войне оказалось. Но в конце сорок первого года вышел приказ: несовершеннолетних фронтовиков — в глубокий тыл! Всех и отправили. Я тоже, разумеется, загремела. До станции Бологое доехала на перекладных и решила тут остаться: подрасту, думаю, малость, и опять на фронт. Обратилась к коменданту. А тот — замотанный, издерганный, злой, красноглазый от бессонья — говорит: «Только тебя мне и не хватало! Я тебя что, вместо медали на шею повешу? Все детдома уже эвакуированы». И оказалась я совсем никому не нужной. Лишней. Подумала — да и обратно в свой полк.

Однополчане рады. Целуют, кричат: «Здравствуй, Чижик!» Комиссар Юртаев хмурится. А командир полка посмеивается.

— Ладно, давай, Юртаев, возьмем такой грех на душу, пусть остается! Но гляди, — предупреждает меня, — на глаза высокому начальству не лезь.

В моем понятии «высокое начальство» — это, конечно, генералы. Я и не лезла. Ловко пряталась. Как завижу издали генеральские лампасы — так в кусты. А генералы... Да что генералы — полковой писарь Вася и тот придирался. Хотел, как положено, мне красноармейскую книжку выдать и не решился.

— А ну, — говорит, — тебя, Чижик, к аллаху! Сам черт не разберется, что ты за птичка. Не знаю, как на тебя графы заполнять. Еще бланк испорчу, а они строгой отчетности.

Так и не дал.

— Ну, — говорю не без ехидства, — товарищ Вася, быть тебе генералом!

Воюю без документов, вроде бы самозванец, но никаких неудобств не испытываю: в полку, кроме меня, ни одной женской души — небось ни с кем не спутают.

И все-таки попала я впросак! Увидел меня сам командующий армией генерал-лейтенант Поленов и не на шутку рассердился:

— Это что здесь такое? Кто позволил?

Я молчу, только глазами лупаю. А мой начальник, молодой фельдшер Володя Нажимов, которого в полку моим «дядькой» прозвали, почтительно докладывает:

— Это, — говорит, — наш Чижик. Дочка полковая...

А генерал еще пуще:

— Я вам такого «чижика-пыжика» покажу! Ишь, они в дочки-папеньки играют. Кто нарушил приказ? В тыл! Немедленно.

И уехал.

Плачу я и однополчан корю: «Так-то вы меня любите! Как дошло до беды, и заступиться некому...» А те жалеют, по головке гладят, денег для меня вскладчину целую кучу накидали.

Сразу меня не отправили, видно, из жалости, а вскоре попали мы в окружение... Так и осталась я в полку. И в самом деле подросла — на целых два сантиметра!

После выхода из окружения и небольшой передышки нашу дивизию бросили подо Ржев. Как раз на юге началась Сталинградская битва. Почти тогда же войска Калининского фронта перешли в наступление по всему Ржевско-Вяземскому плацдарму.

Задача была — помочь Сталинграду: связать здесь как можно больше вражеских дивизий, чтобы Гитлер не перебросил их на Юг. Полки нашей дивизии дрались, как никогда, — я еще такой ярости не видела.

...Пулемет кипел, как самовар: в ребристом кожухе клокотал кипяток, из пароотводной трубки воронкой хлестал горячий пар. Стрелять было бесполезно: раскалившись, ствол изрыгает не пули, а сгустки расплавленного свинца.

За пулеметом лежал комсорг полка Дима Яковлев. Рядом я — он позвал на помощь. Последний пулеметчик из расчета сержант Терехов скорчился тут же в окопе, головой на моей санитарной сумке. Редкими и жадными глотками он хватал воздух, в горле его хрипело.

Глазами я указала комсоргу на раненого. Метрах в ста за нашей спиной проходил узкий овраг с почти отвесными стенами, там, в относительной безопасности, находились передовые санитарные посты. Дима понял меня без слов, согласно кивнул головой в надвинутой по самые брови каске, но сказал:

— Сначала воды. Надо охладить кожух, пока тихо.

И верно, стало вдруг удивительно тихо. А я-то подумала, что это у меня от воя и грохота уши заложило.

Из лужи, не просохшей после вчерашнего дождя, в двух касках — своей и тереховской — принесла мутную жижу и усомнилась, можно ли такое заливать в кожух.

— Лей сверху! — приказал комсорг.

Я плеснула. «Максим» зашипел, окутавшись паром. Над позицией взвилось клинообразное облачко. По нему, как по ориентиру, ударил вражеский миномет. Нас прижало огнем к земле. А когда я подняла голову, то увидела, как кровь заливает голубые глаза комсорга. Ранка на его макушке оказалась небольшой. Он отфыркивался, и все торопил с перевязкой, и все рвался к пулемету. Так и не дал как следует забинтовать. Попытался поверх бинта надеть каску, но, охнув, отшвырнул ее прочь. Он напился из моей фляги, вставил в приемник новую ленту.

Впереди послышался какой-то неясный шум. И вдруг явственно и очень громко: «Хайль Гитлер! Зиг хайль...»

— Дима, что это? Мне страшно...

— Ерунда. Радиоустановки. На машинах. Похоже, будет «психическая» атака. Начну стрелять, ленту ровнее подавай.

Они возникли из сизого дыма, точно из-под земли: развернутым строем, тремя плотными шеренгами, и, держа равнение, как на параде, двинулись в сторону наших позиций.

Одного роста, одной стати, одной масти — как на подбор. Светловолосые, чубатые. Без головных уборов. С засученными по локоть рукавами, с автоматами у животов. Ноги в широченных голенищах, как в ведрах...

Странная, почти невыносимая тишина была накалена до предела. Холодные мурашки противно щекотали мою спину. Непонятное стало понятным, то есть незримое — видимым, но все равно — непостижимым. Жуткая картина: люди — молодые парни — лезут на пулеметы! На явную смерть. На чужой земле. Во имя чего?.. Кто они, эти смертники? Головорезы-убийцы? Фанатичные фашисты? Сумасшедшие? Штрафные? Пьяные?

Все ближе. Совсем близко. Вот-вот захлестнут наши редкие цепи.

Почему-то никто не стрелял — ни они, ни наши. И тут где-то рядом начала лихорадочно и неприцельно бухать одинокая винтовка — у кого-то не выдержали нервы.

— Дима, огонь! Да стреляй же ты!..

— Цыц! Без паники!..

Чей-то властный голос, как в рупор:

— Залпом! При-це-ел!..

Залп не получился, стрелки отбивались вразнобой. Комсорг строчил с рассеиванием на всю ширину вражеского строя. Фланкирующий пулеметный огонь самый губительный, да еще с такой короткой дистанции. В рядах наступающих сразу появились проплешины: чужаки падают, падают. Не выдержали: залегли, огрызаясь огнем невероятной плотности.

Короткая перебежка — рывок, и над нашими головами нескончаемо несется свинец. Но вот вступают сразу два «максима» — слева и справа от нашей позиции.

Вдруг комсорг охнул и, отпустив рукоятки пулемета, медленно сполз на дно окопа. Пуля через прорезь бронированного щита вошла Диме в грудь. Фашисты опять поднялись во весь рост.

Теперь стреляла я. Стреляла, пока не кончилась лента. Снова закипела вода в кожухе, снова надо было охладить его.

Пользуясь минутным затишьем (атакующие выдохлись), я оглянулась вокруг, ища помощи. И тут прибежал красноармеец Петя Ластовой, мой приятель и почти ровесник. Я прокричала:

— Петенька, воды!

Он принес воду и остался рядом.

— Петя, набивай ленту. Я комсорга осмотрю...

С трудом я повернула тяжелое тело Димы на спину. Он был без сознания — пульс прощупывался еле-еле. Но я обрадовалась: жив!.. Перевязать не успела. Прибежал санитар. Силач. Поднял Диму, как младенца, уложил на плащ-палатку. Раненого Терехова подхватил под мышку. Потащил обоих разом.

— Атака! Го-товсь!.. — Опять все тот же властный голос, от которого сразу становится легче: бой идет не сам по себе, им кто-то управляет. Но все равно я очень волновалась. И не от страха. Его теперь не было. Боялась, как бы не отказал пулемет. «Максим» капризен, чуть что не так — откажет. Это называется «задержками». По уставному положению их насчитывается пятнадцать. Да плюс шесть неуставных — выявленных на практике. А я умела устранять только две: перекос патрона и поперечный разрыв гильзы. Петя же и вовсе пулемета не знал. И я вдруг, помимо своей воли, взмолилась:

— Максимушка-максинька, не выдай! Родной, не подведи. Ради бога, не откажи!.. — Я даже, кажется, машинально перекрестилась...

А как была ранена — не помню. В себя пришла уже в медсанбате. И в ту же ночь оказалась в армейском полевом госпитале.

Лечусь. Полеживаю, как барыня, в мужской палате за занавеской из плащ-палатки. От скуки боевые уставы почитываю. «Максимку» изучаю. Но все равно тоска зеленая. Хочу домой — в полк.

И вдруг после обеда выздоравливающие раненые подняли неистовый хохот. Я отдернула плащ-палатку, по-свойски спросила:

— Эй, братцы-кролики, какая вас муха укусила?

— Слушай, пулеметчица, мы тебя на курсы записали!

— Это на какие еще курсы?

— На армейские краткосрочные. Младших лейтенантов. Командиров взводов.

— Ошалели! Да какой из меня командир? И кто же меня примет?

— А мы тебя лейтенанту Широкову, который записывал, сосватали как парня.

— Да что вы, ребята, в самом-то деле! А если он не поверит и сюда придет?

— Поверил. Вот и бумажку тебе прислал. Держи.

В тот же вечер меня буквально прихлопнуло горестное известие. Пока я тут отлеживалась, моя родная дивизия, обескровленная в боях, снялась с переднего края и выбыла в глубокий тыл на передышку и пополнение. Мой боевой стрелковый полк! Вот теперь-то я была ранена по-настоящему — в самое сердце...

Я плотно задернула занавеску и забилась в свой закуток. Укрывшись с головой колючим солдатским одеялом, я замерла в смертельной тоске. Не знаю, сколько пролежала в полном отрешении: без мыслей, без слов. Очнулась от раскатистой команды за окнами избы-палаты: «Смир-р-р-но! Товарищ командующий...»

Сердце екнуло: быть беде!.. Прибежала санитарка Клава, что-то наспех стала прибирать. Предупредила:

— Тихо! Не курить. Командарм Поленов пожаловал. Сейчас в обход с начальством нашим пойдут...

«Ну, все, — подумала я, — отвоевалась!.. Теперь уже от тыла не отвертеться...»

— Смирно! — пискнула Клава, когда генерал-лейтенант Поленов рывком открыл дверь нашей палаты.

— Эх ты, курносая! — упрекнул Клаву густым басом. — Устава не знаешь? Это же раненые — понимать надо... — Он дружески поздоровался со всеми ранеными разом, поблагодарил за то, что честно воевали, пожелал быстрого выздоровления и спросил, есть ли жалобы.

И вдруг моя занавеска на проволоке — вжик! Я даже глаза закрыла. Эх, мать честная, надо было спрятаться куда-нибудь...

— Эта? — спросил командарм не знаю кого и начал меня тормошить: — Спишь, Анка-пулеметчица? Ну, здравствуй. А я-то думал, и впрямь богатырша... Впрочем, не в этом дело. Мал золотник... Как самочувствие? Что ж молчишь? Испугалась? — Он рассмеялся. — Я, дочка, пока еще не кусаюсь. Ну, да ладно. Поправляйся. Потом подумаем о твоей дальнейшей судьбе.

Надо было, наверное, что-то сказать, поблагодарить высокое начальство, а у меня язык к гортани прилип. Нет уж, спасибочки. Знаю я генеральские заботы... Опять в тыл? Как бы не так.

В эту ночь мне было не до сна. Все думала-гадала, как повернется моя судьба. Черт бы побрал мои семнадцать лет!..

Забылась я только под утро. И опять одно и то же...

...Все грохочет и воет. Черный дым разъедает глаза. И нахрапом лезут пьяные «психи»... И руки намертво прикипают к рукояткам пулемета, немеют до самых плеч... И страшно так, как не было и наяву...

...Командир учебной пулеметной роты капитан Вунчиков вертит в руках бумажку о моем зачислении на курсы, глядит на меня с ехидным удивлением и говорит своему заместителю:

— Наш Широков отчубучил: девку парнем завербовал!

Я не удерживаюсь:

— Выбирайте выражения, товарищ капитан! Что значит «завербовал», и какая я вам девка?

— А кто ж ты? Парень, что ли? Если надела солдатские галифе, так, думаешь, и мужчина? Да и не в том дело, что женщина, хотя мы вашего брата и в принципе и по приказу не принимаем. А тебя и тем более! Погляди на свою комплекцию: двухпудовый пулеметный станок на тебя разве взвалишь?

— А тело пулемета разве нельзя? Или, скажем, щит...

Тут вмешался доселе молчавший замкомроты. Сказал, иронически усмехаясь:

— До свиданья, милое созданье, и привет тому юмористу, который тебя сюда прислал. А нам некогда — надо делом заниматься.

Вот тут-то меня и осенило: командарм Поленов!.. Нет уж, дорогие товарищи, что решено — то решено. И я, не моргнув глазом, соглашаюсь покорно:

— Хорошо, я передам юмористу — генералу Поленову. Это он меня сюда направил.

Мне не поверили. Командир роты ухмыляется:

— Так-таки сам командарм? Гм... Направил... без направления. Что ж он тебе в таком случае документ не выдал?

— Так ведь он же не писарь, товарищ капитан! При себе канцелярию не носит. Сказал — иди поучись. А я позвоню. Разве не звонил? Тогда сами позвоните. Или мне позвольте...

Смутились мои будущие начальники, стали шептаться. И позвонили, однако не командарму, а начальнику курсов. И конечно, доложили про генерала Поленова. Не знаю, что начальник ответил, только командир роты все еще с кислой миной, но уже без прежней категоричности говорит:

— Да ты и пулемета-то не знаешь...

Я возмутилась:

— То есть как это не знаю! Когда я и ранена за пулеметом. Знаю. Что хотите, спросите — отвечу. (А про себя: «Пронеси и помилуй, только бы не про «задержки».) А пулемет — что? Как в песне:

А еще катки — колеса да щит бронированный, весом в восемь кэгэ. Детали — потом...

Но ротный, не желая принимать меня всерьез, хмуро отмахнулся. Не хотелось ему, ох как не хотелось иметь в роте такого курсанта. Он даже шумно вздохнул. А его заместитель развел руками — дескать, сие, к сожалению, от нас не зависит — и так резюмировал наши затянувшиеся переговоры:

— Ни поблажек, ни скидок, ни особых условий не будет. В случае жалобы на тебя или от тебя вылетишь пробкой туда, откуда ты свалилась на наши головы. Ясно?

— Так точно! — гаркнула я, не помня себя от радости.

Я была зачислена в первый учебный взвод. В казарме (бараке после военнопленных) сорок курсантов спали впокатушку на нарах в один ярус. С общего согласия мне уступили крайнее место слева.

Это была моя третья принципиальная победа: на фронт попала — раз, от тыла отвертелась — два. И вот теперь. Везение? Да нет, пожалуй. Скорее упорство: если хочешь достигнуть намеченной цели — не отступай и не уступай даже в мелочах! На собственном опыте убедилась, что человек в шестнадцать лет не ребенок — личность. А с личностью всегда считаются. Ну, господа фашисты, повою-ем!.. Я вас, гады!..

В первую ночь курсантской жизни мне приснилась оставшаяся по ту сторону фронта моя единственная родня — бабушка. Она плакала, напевно по-псковски меня укоряя: «Ахти, лихо-тошно! Дитёнок, куда ж ты это лезешь? Да твое ли это дело?» — «Мое! — возразила я. — Так держать!» И проснулась.

...У старшины учебной пулеметной роты Кошеварова плечи — косая сажень, как у Буденного, грудь — колесом, голос трубный:

— Сорок с «недоразумением», выходи на занятия!

Затем энергичный стук в окно. За мутными стеклами — осенне-зимняя неуютность: холодрыга и мокротень; не видать ни зги. Очумелые от тяжелого сна, угоревшие от рано закрытой печной трубы, выбегаем на скользкое крыльцо. Сорок — мои товарищи курсанты; «недоразумение» — я, это по мнению товарища старшины. Он уверен, что никакого командира из меня не получится. Это просто блажь — пустая трата времени и казенных средств. Но... а вдруг все-таки? На всякий случай дрессировка каждый день.

— На пле-чо! К но-ге!

На рассветном небе желтолицая, как масляный блин, луна. Ей-то что! А тут... скулы сводит судорогой. Хоть носом в снег.

— Отставить зевоту! Довернуть приклад. Не заваливай штык — не баба! Раз уж тебе выпала мужская планида — мужчиной и будь. ...Длинным коли!

Колю проклятого «фашиста». Колю изо всех сил. Но штык безнадежно застревает в мокрой глине. Ребята смеются. Старшина с досадой машет рукой:

— А, что с тебя взять, когда винтовка больше тебя. Ладно хоть, что ты пулеметчик, а не стрелок. Авось дело до рукопашной не дойдет. Ну, а придется попасть в свалку — на то есть пистолет. Не горюй.

Время летело сполошно, так что некогда было осмыслить прошедший день. Только-только закроешь глаза после желанного отбоя — и уже: «Подъем!» Шинели, заменяющие нам одеяла, разом взмывают в потолок. И... пошло, понеслось, закрутилось: зарядка с пробежкой и «гусиным шагом» по целине; умывание до пояса колючим снежком; скудный завтрак по второй категории питания; потом: «Пулеметы взяли? С места с песней... марш!» — на целый день в поле. Тут тебе и тактика, и практика, и боевая, и строевая плюс фортификация. А все воинские уставы — назубок. Оказывается, не так уж мало должен знать строевой командир начального звена. Но как ни странно, для меня лично самой трудной наукой оказалась самая простая: наука подчинения, а по-уставному — су-бор-ди-на-ция.

Эту самую субординацию в родном полку я понимала по-своему: со всеми молодыми командирами — запанибрата; с пожилыми, независимо от звания, — на «вы» и по имени-отчеству. А тут — иначе. Вот хотя бы взять нашего Сережку Хрусталева. Кто он такой, собственно? Всего-навсего ефрейтор, а фасон держит — жуть! Только потому, что он в полковой школе успел освоить курс молодого бойца, его назначили нашим командиром отделения, и теперь он по самым мелочным пустякам придирается к своему же брату курсанту. По семь раз по команде «смирно» однокашников ставит перед своей персоной. У него даже есть любимое изречение, которое он позаимствовал у какого-то полководца: «Хочешь повелевать — научись подчиняться!». Вот и поступает соответственно. Однажды в течение дня я от него получила семь разносов. Да еще каких!.. А в довершение — после отбоя десять раз должна была собрать и разобрать пулеметный замок... с завязанными глазами. Заступился за меня проснувшийся Виктор Турилов — и тут же схлопотал наряд вне очереди. И ничего. Проглотил как миленький. А ведь он бывший полковой разведчик, с боевой медалью на груди!

Вот это и есть субординация на практике — часть командирской нелегкой учебы. Впрочем, у меня нет на Сергея Хрусталева настоящей обиды. Наоборот, я ему в душе благодарна за то, что сам исправляет мои промашки, не жалуясь по инстанции. А уж если по-честному, то пожаловаться было на что. В особенности вначале: мне явно недоставало тренировки, сноровки и смекалки. А если б отделенный пожаловался тому же старшине Кошеварову?.. «Первая же жалоба на тебя — и вылетишь пробкой...» Нет, товарищ старшина, жалоб на меня, как видно, не будет: то, что надо, я умею мотать на ус!.. А от меня какие же могут быть жалобы? Я тут — свой брат, на равных. Правда, мои однокурсники поначалу на меня поглядывали искоса: «А это еще что тут за кавалерист-девица?!» А потом не до меня им стало. «Ориентир номер один: одинокая сосна, прямо, дистанция сто пятьдесят. По-плас-тун-ски! Пулеметы — тачкой вперед!» И любопытство как корова языком слизнула. И только один добряк — Витя Турилов — незаметно для других и Сережки продолжал мне оказывать неназойливое внимание по мелочам: то ершик для чистки винтовки одолжит, а то и сам мою «марусю» заодно до вороненого блеска выдраит; то, будучи разводящим в карауле, пораньше с поста сменит; то на марш-броске пулеметный щит за меня тащит... А уж я его за все и отблагодарила! Всей роте смех.

В ближайшее воскресенье, в выходной день наш старшина со своей обычной ироничностью на утреннем построении сказал:

— Чтоб вы, братья-славяне, не зажирели, назначаю лыжный кросс. Дистанция десять километров. На первый раз без боевой выкладки. Налегке.

Когда все побежали на склад за лыжами, старшина меня задержал и поинтересовался, знакома ли я с этим видом спорта.

— Да приходилось кататься, — скромно ответила я.

Старшина дернул себя за ус:

— Гм... «Кататься!»... — И тут же решил: — Пойдешь на пять.

— Почему это на пять, а не как все? — возмутилась я.

— Женская спортивная норма, кажется, половинная, — разъяснил он.

— При чем тут женская, товарищ старшина? Наша рота — мужская! — Я приперла начальство к стенке: — А кто говорил «ни поблажек, ни скидок»?

И старшина сдался:

— Ладно. Валяй. Вольному — воля. Но будет плохо — не жалуйся! — И приказал: — Хрусталев, подстрахуй эту храбрячку! В случае чего — снимай с трассы без разговоров.

Я не стала больше спорить и нарочно не выложила старшине секрет моей трехгодичной лыжной тренировки. Дело в том, что, начиная с пятого класса, в школу я ходила в районный центр — за восемь километров от бабушкиного дома. Восемь — туда, восемь — обратно. Каждый день! Хорошая закалочка. А зимой — на лыжах, только ветер в ушах свистит.

Моим подстраховщиком оказался не кто другой, как все тот же Витя Турилов. Он сам подобрал мне лыжи по росту, тщательно их промазал и подогнал крепления по ноге.

Декабрь сорок второго года выдался на редкость морозным и снежным. Высокие сугробы, как остроконечные дюны, свирепый ветер наметал и разгонял вдоль и поперек фронтовых дорог. Наверное, поэтому лыжная трасса была проложена по самому дну узкого, как ущелье, и петлистого оврага. Здесь было тихо, но очень тесно: ни обогнать, ни обойти стороной. Можно было только «дать лыжню», если вплотную прижаться правым боком к заснеженной отвесной стене, а левую лыжню при этом держать на весу. И только где-то там, почти у самого финиша, мы могли вырваться на простор и, что называется, показать классность в меру способностей и выносливости.

Я шла в затылок Виктору, приноравливаясь к его неторопливому, широкому, размеренному шагу, с правильным чередованием дыхания. Но вскоре мне такая неспешность осточертела. Во-первых, нас то и дело обгоняли: «Дай лыжню!» — и было очень неприятно каждый раз прижиматься всем телом, в одной гимнастерке, к заснеженной стене; а во-вторых, меня начало покалывать самолюбие: ведь этак мы можем прийти к финишу в числе последних! И я начала подгонять своего опекуна. Что называется, буквально на пятки наступала — никакой реакции! Что ж, выходит, так и будем плыть, как в санатории на оздоровительной прогулке? Ну уж нет!

— Эй, наддай! Разведчик ты или размазня! — Виктор, как глухонемой, ни мур-мур! И даже головы не поворачивает. — Ах так!..

Лыжня пошла под откос. Я малость поотстала, разбежалась и со всех ног врезалась в своего ведущего. Удар был неожиданным: мой подстраховщик — носом в снег, а лыжи его — крест-накрест. Чудом удержавшись на ногах, я перемахнула через распластанное тело, как через ничтожный бугорок, и давай отмахивать на пределе: «Дай лыжню!» К финишу пришла шестой. Виктор — почти последним: у него крепление по моей вине лопнуло. Сережка Хрусталев ехидно прищурился: «Это кто же из вас кого подстраховывал?» Разведчик отмолчался. Хороший он парень. А на вечерней поверке сам товарищ старшина сказал мне похвальное слово. В первый раз за все время.

С этого момента я стала замечать, что он ко мне все реже и реже придирается. И уже не командует под окнами нашего барака-казармы: «Сорок с «недоразумением» — выходи!» Иное кричит: «Сорок первый — неполный, на построение!» А это уже не обидно. По-уставному так полагается: раз мой порядковый номер нечетный — значит, «неполный».

И уже на строевом плацу не ехидничает строгий наш старшина. Бывало, чуть собьюсь с ноги — насмешничает во всеуслышание: «Вся рота идет не в ногу, только прапорщик — в ногу!» Или кричит, опять-таки имея в виду меня: «Кто там завалил штык?!»

Нет уже, теперь я со счета не сбиваюсь и штык не заваливаю: крепко-накрепко удерживаю свою строптивую «марусю» за кованый приклад в положении «на плечо»: острие штыка не шелохнется! И строевой шаг так печатаю, что в животе музыка играет: «бурум! бурум!».

Идет наша ротная колонна парадным строем, вздымая ноги по довоенному СУПу (строевой устав пехоты) почти до уровня пряжки поясного ремня. Зрители умиляются: «Ах как красиво!» И едва ли кто из них задумывается: а какой ценой достигается эта красота и слаженность? Я-то теперь знаю, что строевая подготовка состоит из трех элементов: тренировка, тренировка и еще раз тренировка! Как в балетной школе.

«На пле-чо!», «К но-ге!», «Кру-гом!». Всё по счету. А если на ходу? Через левое плечо, и при этом, не шелохнувшись, на одних носках, на цыпочках!.. Упустил счет — и уже после поворота не шагнешь с левой, как положено. Да, не просто. У меня на это дело тратился каждый выходной день. Без принуждения, по собственному почину я постигла истину: «Терпение и труд — все перетрут!» Вот так-то, дорогой товарищ старшина.

Мишени выпилили из толстой фанеры Сергей Хрусталев и Виктор Турилов, наиболее уязвимые места отметили красными крестами. Восемь «фашистов» надо поразить короткой очередью — десятью пулями, для чего в пулеметной ленте вытащен каждый одиннадцатый патрон. Стрельбы зачетные. Что-то вроде соревнования.

Стреляем через реку. Противоположный берег нависает над рекой крутым песчаным козырьком и служит отличным пулеуловителем, здесь даже и охранения не надо. Там, в заранее отрытом окопчике, укрылся наш курсант Саша Поденко — для проверки результатов стрельбы. Видимость плохая. Висит над белой волжской простыней какая-то промозглая мгла. Старшина Кошеваров, глядя на мишени в бинокль, подбадривает: «Вот они: стоят, как обдутенькие, и пули ждут!»

Когда мы с Виктором по команде выдвинулись на боевую позицию, как на грех черт принес командира роты. Капитан Вунчиков был в плохом настроении — мрачнее тучи. Мы с Виктором легли за пулемет, он — первым номером, я — вторым, ротный заворчал: «Ложатся с изяществом бегемотов». Это под руку-то! «Типун тебе на язык!» — от всего сердца мысленно пожелала я и совсем пала духом.

Виктор целился так долго, что Хрусталев не выдержал: «Время».

— Та-та-та! — Мне и без бинокля было видно, что все пули моего напарника ушли «за молоком».

— Позор, а не стрельба! — буркнул капитан Вунчиков. Острые скулы Виктора залила бурая краска. Встаем, меняемся местами. И опять реплика начальства: «Встают, как лошади!»

— Та-та-та! — Саша Поденко красноречиво сигналит: четыре из десяти возможных.

— И это не стрельба! — подытожил ротный и, чертыхнувшись, ушел. Зачетную оценку я все-таки получила. И только, наверное, потому, что многие отстрелялись еще хуже меня. А десятку в «фашистскую» компанию влепил только один Сережка Хрусталев и еще больше завоображал.

На вечернем построении начальство, расстроенное слабыми результатами показательной стрельбы, нас песочило столь долго, что ноги даже в валенках озябли. А мы и ухом не ведем. Мы же знаем, что нам стрелять придется и кинжальным, и косоприцельным, и фланкирующим. И не десятью патронами по неподвижным мишеням, а по вражеской цепи на ширину всей ленты, с рассеиванием на полный поворот пулеметного вертлюга. Что тут расстраиваться!

... — А ты хи-итрая птаха! — Старшина Кошеваров глядит на меня долго, испытующе, точно в первый раз видит. — Что ж молчала?

— О чем?

— Да ведь ты награждена Красной Звездой!

— Я?!

— Нет, дядя.

— А за что? Вы шутите, конечно.

— Да, мне больше и делать нечего, как только шутить.

На вечерней поверке с боевым орденом меня поздравил капитан Вунчиков. Сказал: «За бои подо Ржевом». Тут я поверила. Скорее удивилась, чем обрадовалась. Ну, стреляла из пулемета. А что мне оставалось? Бросить пулемет и ждать, когда зарежут «психи»? Убежать? Как бы не так. Но где же здесь подвиг? Интересно, а Диму Яковлева наградили? А сержанта Терехова? А командира минометной батареи Киселева? Ему на моих глазах перебило в локте левую руку, и она висела только на сухожилии. Капитан Киселев приказал мне: «Режь!» Я отказалась, и он сам перочинным ножом...

Я его перевязала, и он до тех пор управлял огнем, пока не упал от потери крови... Да таких героев и не перечесть. И все-таки интересно. Получу настоящий орден! Боевой! Я?!

В тот же вечер с запозданием узнаю подробности того последнего боя. Комсорг Дима Яковлев умер от раны в грудь. Командир полка майор Голубенко убит. Комиссар Юртаев тяжело ранен.

Ночью, укрывшись шинелью, плачу. Тихо плачу, чтоб никто не услыхал.

... — Слушай приказ командующего армией генерал-лейтенанта Поленова! «Звание младшего лейтенанта присваивается курсанту...» — Моя фамилия прозвучала в мужском роде столь неожиданно, что я вздрогнула и растерялась. Да что он, капитан Вунчиков, смеется, что ли, на прощанье?

Праздничное настроение у меня испорчено. Зато мои однокурсники, получившие офицерские погоны, сияли именинниками.

Новая форма одежды и погоны были введены совсем недавно — в начале года. И к тому, и к другому фронтовики привыкли не сразу. Правда, кителя, брюки навыпуск и парадные мундиры мы пока видали только нарисованными в газете. Но гимнастерки нового образца нам выдали сразу, и были они, пожалуй, удобнее прежних, стоячий ворот прикрывал шею от холода — ведь шарфов пехотным командирам не полагалось. К такому вороту было способнее подшить подворотничок, отсутствие которого даже на переднем крае у нас считалось серьезным нарушением формы; внутренние нагрудные карманы, всегда набитые всякой всячиной, выглядели опрятнее прежних — накладных.

А вот с погонами на первых порах дело обстояло хуже. Их почему-то присылали одного размера: что на завидные плечи богатыря Саши Поденко, то и на меня. Но главное, эти погоны казались неудобными для траншеи, где и солдаты и командиры спят не раздеваясь. Не будешь же их каждый раз отстегивать!

Все это были хоть и досадные, но мелочи по сравнению с тем, как поначалу смущало нас слово «офицер» — не новое, правда, но непривычное, ненавистное. Так уж воспитали нас и в школе, и дома. Вся литература о гражданской войне дышала непримиримостью к офицерскому корпусу белой армии: раз золотопогонник — значит, враг, зверь, садист. В детстве меня очень удивляли слова популярной песни про Конную Буденного: «Ведь с нами Ворошилов — первый красный офицер». Мне было обидно за любимого героя и непонятно: за что обозвали офицером самого наркома?..

В приказе о новых знаках различия было сказано, что погоны подчеркивают правопреемственность лучших традиций русской армии. Как будто бы все ясно: мы — наследники славы русского оружия, воинской чести и доблести наших предков, дедов и отцов. Мы еще со школы любили Суворова и Кутузова, читали об Ушакове и Нахимове. Слыхали о прославленном генерале Брусилове, который добровольно перешел на сторону Красной Армии и верой и правдой служил Советской власти.

Но ведь мои сверстники читали и помнили и «Поединок» Куприна, а там такие «отцы-офицеры»... На весь пехотный полк один порядочный, да и тот сумасшедший...

Воинские приказы обсуждению не подлежат. Но на сей раз разговоров было немало, высказывались и «за», и «против» погон. Мне не была свойственна привычка навязывать окружающим свое мнение, а потому в этих спорах я участия не принимала. Но если откровенно, душа моя не лежала к этим нововведениям. Мне нравилась прежняя форма пехотных командиров среднего звена — простая и скромная: в петлицах воротника — красные эмалевые квадратики — «кубари» — и незатейливая эмблема из двух скрещенных винтовок на белом круге мишени; на рукаве — золотой шеврон; через плечо — портупея для поддержания оружия и снаряжения, а то и две; на поясе — ремень с внушительной звездой желтого металла.

Мне почему-то думалось, что я так никогда и не привыкну ни к слову «офицер», ни к погонам. А привыкла очень быстро и совсем незаметно для себя, да так, что о прежних знаках различия и не вспоминала, а понятия «командир», «начальник» мне вдруг стали казаться неконкретными, неточными и даже неблагозвучными. «Товарищ офицер!» Это — да.

Но все это было потом. А пока терзала обида. Мои товарищи — только что испеченные командиры взводов — форсили погонами, начисто позабыв споры по этому поводу. Я же до выяснения досадного недоразумения — в приказе-то моя фамилия была в мужском роде! — не получила ни погон, ни удостоверения в красивом кожаном переплете. От обиды даже на выпускной вечер не пошла, а чтоб меня не нашли, забилась в крошечную каморку при кухне. Тут было кому и пожаловаться и поплакаться: повар дядя Леша не выдаст. Он протянул мне проткнутый лучинкой блин размером с решето, как маленькую погладил по голове.

— Покушай-ка, миленок. Обойдется.

Я ела, давилась не совсем пропеченным тестом и злыми слезами. Никудышное занятие — жалеть себя. Только начни: со всех сторон обступят действительные и мнимые обиды, дальше — больше, и все — озлобился человек, сошел с рельсов, пропал. Нет уж. Лучше самоутешаться по формуле: «Ведь могло быть и хуже!» Воистину так. Я могла быть сотни раз изувечена и убита. А я жива и здорова, как никогда: до войны то грипп, то ангина, то зуб, то ухо, а тут никакие простуды не берут — точно заговоренная. Я могла по крайней мере трижды попасть в плен, но... Нет, только не плен — это хуже смерти. И выходит, что как ни прикинь, а у меня нет основания падать духом. Разберется же в конце концов начальство, женщина я или мужчина.

Наутро, едва дождавшись подъема, я побежала в штаб роты выяснять недоразумение. Капитан Вунчиков развел руками:

— А что я могу сделать? Ведь исправил-то твою фамилию на мужскую сам командарм. Понимаешь, соб-ствен-ной рукой! Чего ж так расстраиваешься, ведь вы с генералом Поленовым старые друзья. Разберетесь.

— Да не знаю я его, товарищ капитан! И... боюсь...

— Ах, вот оно что! — захохотал ротный. — Ну и бесенок. — А отсмеявшись, воскликнул: — Честное слово, люблю таких. Ну, вот что. Сама кашу заварила, сама и расхлебывай. По пути к месту назначения заверни в штаб армии, прорвись к командарму и во всем ему откровенно признайся. Ты парень-хват. Он таких любит. Найдете общий язык, тем более что ты теперь орденоносец. А куда вчера запропала? Хотели торжественно вручить. А теперь вот так просто. Держи.

Я крепко зажала в кулаке маленькую картонную коробочку. Капитан усмехнулся:

— Что ж молчишь? Устава не знаешь?

— Служу Советскому Союзу.

— Не очень-то бодро. Но ладно, для первого раза простим. Да, ты, как единственная девушка, назначена в самую прославленную дивизию — в третью гвардейскую, да еще и мотострелковую.

— Служу... Спасибо. Большое спасибо, товарищ капитан!

Это в первый раз за все время учебы мне оказали преимущество перед сокурсниками.

Я проколола на новой гимнастерке шесть дырок — и правее, и левее, и выше, и ниже, — но все равно мне казалось, что орден не на месте. Выручил старшина Кошеваров — проткнул седьмую дыру, и звездочка как приклеилась и матово заалела сразу всеми пятью лучами. Я вздохнула с явным облегчением и радостно засмеялась.

Не пошла я в штаб армии и не стала добиваться аудиенции у сурового генерала Поленова. Кто его знает: рассердится командарм и вовсе никакого звания не даст. Каюсь, смалодушничала.

Гвардейский комдив — генерал-майор Акимов — был совершенно седой, дородный и строгий. Одна пара очков вздыблена на белую шевелюру, вторая — на крупный нос. Прочитав мое направление, он пристально на меня поглядел и спрашивает:

— Ну-с, где же этот молодчик-пулеметчик?

Я растерялась и этак смирненько отвечаю:

— Как же так, товарищ генерал-майор? Разве не видите? Это же я и есть.

Генерал, нахмурясь, снова перечитал мою бумажку.

— Постой, постой, тут же черным по белому — мужская фамилия! А ты... а вы, насколько я понимаю, — жен-щи-на!..

— Да какая разница? Это же просто опечатка в приказе! Надо разобраться.

— Нет уж, — вспылил генерал Акимов. — Пусть сам черт с этой опечаткой разбирается. Экие канальи!.. Насмешки строят! Мне командиры нужны! У меня тут не детсад!

Так и не стала я гвардейцем прославленной дивизии. Поневоле пришлось явиться в штаб армии.

Здесь я познакомилась с полковником Вишняковым. Выслушав мой сбивчивый рассказ, полковник смеялся — раскатисто, заливчато, от всей души. А вытерев выступившие от смеха слезы, покачал головой.

— Ай-яй-яй! Что же теперь делать-то будем?

— Так дело-то мое выеденного яйца не стоит! Переделайте меня опять в женщину. Только и всего.

— Ишь ты, шустрячка! «Переделайте». Переделаем, когда доживешь до восемнадцати. А пока вот тебе новое направление. Иди и воюй, как мужчина, оставаясь женщиной.

Через два дня я снова стояла перед ним, едва сдерживая слезы. Не приняла меня и другая дивизия, в которую направили!.. Не приняли безо всяких объяснений. А в третьей хотели засадить в штаб, бумаги подшивать. Сама отказалась наотрез. Надо же быть принципиальной.

На сей раз полковник Вишняков уже не смеялся.

— Что мне делать с тобой, несчастный взводный? Куда же тебя пристроить?!

Я взмолилась:

— Да не посылайте меня в те дивизии, которыми генералы командуют! Не нахожу я с ними общего языка. Не понимаем мы друг друга.

И меня направили в Сибирскую дивизию, которой командовал полковник Моисеевский — человек еще молодой и без предрассудков. Приняли!

Сибирский комдив был совсем не похож на тех предыдущих, которые меня не приняли, — молодой, красивый, огромный, улыбчивый и даже в скромной полевой форме как-то по-особому нарядный. Он, полковник Моисеевский, увидев меня, даже бровью соболиной не повел и разговаривал со мной запросто, как с самым обыкновенным офицером, ничего не выпытывая. Ровно через десять минут в своих санях отправил меня на передний край — в полк.

С командиром полка знакомство тоже было деловым и очень коротким. В полутемной землянке я его даже хорошенько и разглядеть не успела. Подполковник Никифоров — вот пока и все. Зато комбат — капитан Батченко...

У меня затряслись поджилки, когда навстречу мне поднялся двухметровый буйноволосый человечище, кудрявый и черный, как цыган, с большими ярко-красными губами. Он зарокотал басом:

— Не имею особого удовольствия вас лицезреть. Для телячьих восторгов я несколько устарел. «Ах, юная девица командует взводом в бою!» — оставим для газетчиков. А требование мое предельно ясно: в обороне ли, в наступлении — огонь и никаких женских фокусов! Прошу запомнить: я не из жалостливых.

... — Братцы, пропали! Баба — командир!

— Да чтобы сибиряки да подчинялись бабе?!

— Была б там хоть баба стоящая, а то — тьфу, пигалица, от горшка два вершка.

— Штабники насмешки строят!..

— Цыц! Чего попусту глотки рвете? Надо по начальству. Пиши рапорты: не желаем, и все тут!

Буря в стакане воды! Взбеленились мои подчиненные. Ими верховодит дед Бахвалов, самый старый пулеметчик в дивизии. Таежник-медвежатник. И сам похож на матерого медведя. А бородища до пупа.

Ко мне в землянку заглянул командир стрелковой роты, которую огнем поддерживает мой взвод, — старший лейтенант Рогов. Человек уже не первой молодости, бывший учитель. Кажется, справедливый и славный. Его здесь любят, это сразу можно понять. Кивнув на дверь, прикрытую для тепла плащ-палаткой, он спросил:

— Слышишь?

— Слышу. Не глухая.

— Впрочем, их тоже надо понять. Твой предшественник был парень с головой. К тому же их земляк. Они ему верили. Любили. Да, трудно тебе будет после лейтенанта Богдановских. Впрочем, все зависит только от тебя.

— Я это знаю...

— Ладненько. Нет особой причины расстраиваться.

— Меня беспокоит дед Бахвалов. Он, по-моему, тут главный запевала.

— Факт.

— Он что, и в самом деле чапаевец?

— Вроде бы так. Лучший пулеметчик дивизии. О, дед себе цену знает! Он тут авторитет непререкаемый. Умен, хитер, но побазарить, к сожалению, любит. А превыше всего ценит почет и славу. Вот ты на этом умненько и сыграй. Не наседай особо на первых порах, а как-нибудь подкарауль слабинку да и осади при всех, и увидишь, что будет.

— Спасибо, Евгений Петрович. Большое вам спасибо.

— Ладно, сочтемся.

Шли дни.

Привыкла я, да так, что уже и не мыслила себя где-нибудь на другом месте. Удивлялась, когда молодые командиры стрелковых взводов жаловались на скуку в обороне — мол, скорей бы в наступление. Какая скука? Мне лично времени просто не хватало...

Обход боевых позиций я каждый раз начинала с правого фланга, потом бежала в дзот к сержанту Лукину. Деда Бахвалова оставляла «на закуску».

В капонире сержанта Нафикова разговор каждый раз идет по шаблону. Он подает команду:

— Встать! Смирно!

— Вольно. Садитесь, ребята. Все в порядке?

— Так точно!

— Ели?

— Так точно!

— Почту получили?

— Так точно!

— Курево?

— Есть, товарищ командир.

— Боезапас? Пулемет?

— В порядке, товарищ младший лейтенант!

Пока мы с сержантом ведем разговор, солдаты не садятся, несмотря на мое разрешение, стоят ко мне спиной, и ни звука. Я, конечно, могу строго рявкнуть: «Как стоите перед своим командиром?!» Имею полное право в силу приказа заставить моих подчиненных повернуться ко мне лицом и, что называется, «есть очами» начальство, но только зачем? Такая мера вынужденного подчинения пользы не принесет и доверия не породит. А без доверия как воевать? Они должны мне верить!.. Но как этого добиться, пока не знаю. Остается себя утешать: стерпится — слюбится. Я привыкла, и они привыкнут. Хорошо, что пока в обороне. Однако где же искать секретный ключик от этого самого доверия? Как отомкнуть солдатское сердце? Да не одно — двадцать четыре. И все разные. Разговориться бы по душам. Но как? С чего начать? Но ведь вроде бы подчиняются и порядок заведенный поддерживают. И у Нафикова, и у Непочатова. Это я пока и называю «поладила с двумя расчетами». Эхма!

Я открываю короб пулемета, провожу бинтиком по раме, извлекаю наружу замок и, спустив с боевого взвода пружину, тщательно осматриваю. Снова опускаю замок в короб и заряжающей рукояткой пробую подвижную систему. По тому, как плавно скользит по пазам короба рама с пружинящей спусковой тягой, определяю, что пулемет исправен и готов к бою. Вычищен на совесть, каждая деталь в меру смазана веретенным маслом. Стрелять нельзя — пулеметная точка секретная, в случае вражеской атаки она должна вести огонь по двум просекам-лучам до самого стыка стрелковых рот. На линии обороны любой стык — уязвимое место, и мой предшественник был действительно парень с головой, надежно подстраховал опасный разрыв в боевой цепи. Точно угадал: вражеские наблюдатели, разумеется, уже засекли стык как мертвую зону. Да тут и особой сообразительности не требуется: с наступлением темноты вся наша оборона ощетинивается активным ружейно-пулеметным огнем. И только на стыке — молчание. Конечно же, чужая разведка может сунуться именно сюда. Вот ее Нафиков и встретит. Однако мне надо точно знать, как стреляют нафиковцы, умеют ли они заменять друг друга, — в открытом бою это совершенно необходимо. И, поразмыслив малость, я приказываю Нафикову очистить в центральной траншее две открытые пулеметные площадки — убрать снег, утрамбовать бруствер, укрепить пулеметные земляные столы жердьевой обшивкой. От этого двойная польза: можно в любой вечер прицельно опробовать пулемет и фрицев в заблуждение ввести — пусть думают, что у нас огневых точек прибавилось. Нафиков выслушал меня не моргнув глазом и тут же отчеканил: «Есть! Будет сделано». Гм... уж хоть бы поспорил чуток. Вон дед Бахвалов по этому же поводу такую бодягу развел — в пот вогнал, пока с ним наконец договорились и вместе осмотрели заваленные снегом запасные площадки и наметили капитальный ремонт. Уже когда половину дела сделали, дед все еще ворчал, задним числом доказывая никчемность затеи с запасными площадками: «Отчего солдат гладок? Поел да на бок. Кукиш с загогулиной! Дадут солдату отоспаться — как же, держи карман шире...» И все прохаживался насчет «новой метлы» — размахалась, дескать, накануне наступления... До того меня допек, что я не удержалась — ехидно поддела старого, да еще и при солдатах: «Василий Федотович, не иначе как сам командарм генерал-лейтенант Поленов вам по прямому проводу сообщил, что в наступление двинем завтра». Солдаты зафыркали от смеха, а дед Бахвалов сразу притих.

У сержанта Лукина глаза заплыли от неумеренного сна. Шея черная, как голенище. В дзоте, правда, тепло, хотя никакого намека на жилой уют. И солдаты у Лукина какие-то сонные, равнодушные. В своего командира.

— Товарищ сержант, выйдемте!

— Что изволите, товарищ младший лейтенант?

Я отошла подальше от наружного часового и вместо ответа протянула Лукину круглое солдатское зеркальце. Он машинально разглядывает свое лицо и вздыхает.

— Ну что? — спрашиваю.

— А ничего. Медведь век не мылся...

— Что там медведь, какой у него век! Вот внук Чингисхана Батый, читала, всю жизнь не умывался, считая, что смывать с лица грязь — значит уничтожать богом данную красоту. Ему, что ли, подражаете?

— Так ведь у меня от умывания снегом кожа перхается, товарищ командир!

— Нежности телячьи. А от грязи чирьи насядут да угри. Вот что, сержант, мне на вас противно смотреть. Честное слово. А ведь и парень-то вроде бы ничего, если хорошенько отмыть...

И на этом я ухожу.

В дзоте у деда Бахвалова картина другая. Едва заметив меня, наружный часовой — молодой солдат-гуцул Попсуевич — рывком распахивает дверь и громким шепотом внутрь дзота:

— Шухер! Командиршу бес несет...

— Приветствовать командира положено! — делаю ему замечание мимоходом.

В дзоте накурено до умопомрачения, но чисто. По обеим боковым стенам двухъярусные нары с колючими постелями из елочных лап, аккуратно заправленными плащ-палатками. Дзот просторный — трехамбразурный. Две амбразуры — боковые — прикрыты изнутри плотными деревянными щитами, в третью — фронтальную — высунул тупое рыло пулемет. А на его ребристый кожух напялена самая настоящая белая кальсонина, и даже с завязками. Над амбразурой прибита плащ-палатка. Она складками падает до самого пола, укрывая пулемет и маскируя освещение. Правда, какое там освещение! В консервной банке плавает крошечный фитилек и коптит гораздо больше, чем светит. По запаху определяю, что в качестве горючего дед использует щелочь, которой мы чистим оружие. Впрочем, ее идет немного. И это все-таки лучше, чем жечь трофейный телефонный кабель. От такого «освещения» даже мухи дохнут.

Никакой команды «встать», никакого рапорта. Хмурые лица, глаза опущены долу. Поднимаю с земляного пола две замызганные игральные карты, протягиваю их деду Бахвалову:

— Возьмите, Василий Федотович, этак можно всю колоду растерять.

Старый пулеметчик с досады крякает. Начинает оправдываться:

— Мы же не на деньги. В «козелка». На антерес. Кому от этого вред? Скучища — ужасти какая...

Я махнула рукой:

— Об этом как-нибудь потом. Начинайте занятия.

И присаживаюсь на нижние нары. Дед отменный учитель. Его «мазурики» пулемет знают назубок. Но то ли по привычке, то ли передо мной чудит старая борода напропалую. Прямо-таки беглый огонь ведет.

— Миронов, какая деталь в пулемете лишняя?

Медлительный Миронов долго и озабоченно хмурится, напрягая память, и невдомек бедняге, что лишняя «деталь» — это грязь.

— Абдурахманов, отыщи-ка ты мне, мазурик, мизеберную пружину!

И это опять провокация. Нет такой пружины в пулемете.

— Школьников, когда спусковая тяга на надульник наматывается?

— Сколько спиц в пулеметном катке? А отверстий в надульнике?

И так весь урок по материальной части пулемета. И я не делаю деду замечаний. Подначки приняты во всех родах войск. Меня на курсах тоже не раз «покупали» доморощенные юмористы. Ладно, пусть дед чудит: балагурство в солдатском быту просто необходимо.

Мы с командиром стрелковой роты Евгением Петровичем Роговым пробираемся в боевое охранение. Днем сюда не ходят: запрещено приказом комбата из-за опасения демаскировки и снайперского огня. Да и ночью-то желающих прогуляться сюда немного: разве что по крайней необходимости. Фашисты лупят из минометов и днем и ночью почем зря, иногда без передышки.

При каждом разрыве мы зарываемся носом в снег и, лишь просвистят осколки, вскакиваем, как по команде, и дальше. Считается, что боевое охранение находится в роще, — так во всяком случае значится по карте. На самом же деле никакой рощи нет: торчат запорошенные снегом, изувеченные снарядами елки-палки. Вот и все.

...В полумраке я не вижу лиц пулеметчиков из расчета Непочатова, но знаю, что все они здесь, в дзоте. Сидят на корточках, привалясь к земляной стене, — видимо, ждут, что я, командир, им скажу. А я ничего нового или значительного сказать не могу. Спрашиваю — отвечает за всех сержант Непочатов.

— Скучно вам здесь?

— Да нет вроде бы. — У молодого сибиряка тихий приятный голос. Он шутит: — Вот разве что Пырков наш скучает. Украсть ему, бедняге, тут нечего.

— Ну чего-чего-чего? — добродушно ворчит Пырков.

Обвыкнув в темноте, я вижу его толстые улыбающиеся губы и верхний ряд плотных белых зубов с золотыми коронками на резцах. Я знаю его историю от Евгения Петровича Рогова. Пырков — бывший вор-гастролер. Промышлял в поездах на всей сибирской магистрали. Удачливо. А как началась война, пришел с повинной и попросился на фронт. Поверили. Так и попал он в Сибирскую дивизию. Долго терпел, но по осени не выдержал: украл у зазевавшихся артиллеристов новенькое седло. Сам не зная зачем — так, по привычке. Быть бы парню в штрафном батальоне, да мудрый чекист капитан Величко пожалел, спас отличного пулеметчика от трибунала: ходил к артиллеристам договариваться, чтоб замяли дело. А Пырков был наказан по-семейному: товарищи разложили его на траве да и отшпандорили в три солдатских ремня. И не пикнул. И не обозлился. Красивый парень, видный. Ребята иногда добродушно подтрунивают над его прошлым: «Малина... Рио-де-Жанейро...» Не обижается.

— Газеты получаете? — спрашиваю у Непочатова.

— У стрелков одалживаем.

— Патронов достаточно?

— Этого добра у нас хоть ложкой ешь.

— Может быть, заменить вас?

— Не стоит, товарищ командир. Потому мы привыкли тут. А новым придется туго.

В наши внутренние дела начальство вмешалось помимо моей воли. Как-то днем, выспавшись после ночной вахты и подготовив пулеметы к следующей ночи, мои солдаты изнывали от безделья. Противник уже сутки нас почти не беспокоил. И даже «дежурные собаки» — минометы — не тявкали. Фрицы справляли свое рождество: перепились, спорили и бранились, пускали затейливые фейерверки, дудели в десятки губных гармошек, простуженными глотками орали «Лили Марлен», кричали в жестяной рупор: «Иван, комм хер тринкен шнапс!» Мои солдаты благодушно посмеивались и в ответ орали частушки собственного сочинения:

Пьяная вакханалия у немцев под утро малость затихла, а потом опять началось все сначала. Наша полковая батарея дала несколько залпов по курящимся дымкам вражеских блиндажей и, исчерпав дневной лимит снарядов, замолчала. Несколько минут стояла тишина, а потом фрицы опять запиликали и запели. А мои солдаты слушали и посмеивались. Чтобы их отвлечь и занять, я решила всех свободных от патрульной службы собрать в просторном дзоте деда Бахвалова и провести с ними политинформацию о положении на фронтах и текущем моменте.

С этой целью, не ложась спать после раннего завтрака, я взялась за газеты, которыми меня по такому случаю охотно снабдил комсорг батальона. За этим занятием меня и застал наш комбат Батченко. Он пришел в сопровождении моего непосредственного начальника — командира пулеметной роты старшего лейтенанта Ухватова.

В присутствии сурового комбата я робела, как школьница, никак не могла забыть впечатления от нашей первой встречи.

С командиром пулеметной роты Ухватовым у меня, можно сказать, отношения не сложились. Когда я прибыла в полк, он долечивал в медсанбате старую рану. А потом встретил меня почти так же, как и мои солдаты. Даже присвистнул от изумления, а потом сам же себя и утешил: «Ну что ж? Баба-командир — обыкновенное дело, потому как равноправие». В тот же вечер он вызвал меня в свою землянку и за поздним ужином стал настойчиво потчевать водкой и называть уменьшительным именем. Мне это не понравилось. Я на фронте совсем отвыкла от своего имени: в родной дивизии меня звали просто Чижик, а теперь величали по воинскому званию или «товарищ командир», а то и «взводный». От угощения я категорически отказалась, а Ухватову сказала: «Оставьте, товарищ старший лейтенант, у меня есть звание и фамилия». Он вроде бы обиделся и перестал меня замечать. И как-то само собой сложилось, что я поступила под полную опеку и покровительство Евгения Петровича Рогова. Кстати, он не любил нашего Ухватова за излишнее пристрастие к «антигрустину», как он выражался. Ухватов и действительно не прочь был иногда вкусить несколько больше положенной нам «наркомовской» чарки. В подпитии он верещал, как деревенская молодуха:

Он и в самом деле был похож на молодуху: маленький, сдобненький, с кругленькими и очень голубыми глазками. Веселый мужичок. В его подчинении находилось три пулеметных взвода, которые были приданы стрелковым ротам. Мои собратья по оружию — командиры соседних пульвзводов — Федор Рублев и Василий Андреев — парни бывалые, и Ухватову вполне можно было положиться на них. А мне он не мешал. И за то спасибо. Стычки у нас происходили только из-за ротного старшины — сквалыги Максима Нефедова, по меткому солдатскому прозвищу — Макс-растратчик. Я как только его увидела, сразу решила: жулик! Разговаривает с тобой, а в глаза не смотрит. Жульничал он по мелочам, по крупному где тут развернешься. Не додаст триста граммов водки моему взводу: на меня — непьющую и на двух моих узбеков, которые тоже не пьют. Водка мне лично не нужна была, а вот когда он солдат «обижал» в чем-либо, я, разумеется, возмущалась. Но жаловаться Ухватову было бесполезно, потому что не он командовал старшиной, а скорее наоборот. Я решила: потерплю до поры до времени да и выдам Максу по завязку!..

И вот мой ротный командир, вопреки обычаю, навестил меня, да еще и вместе с комбатом. Я подумала: «Чего это они вдруг явились вдвоем? Неспроста. Что-то будет». И не ошиблась. Комбат, кивком головы ответив на мое приветствие, пророкотал басом:

— Как дела, взводный?

— Нормально, товарищ капитан!

— Нормально, говоришь? — Комбат вдруг бурно задышал и рывком открыл пухлую полевую сумку, едва не оборвав ременный язычок. Выхватил кучу бумажек и потряс ими перед моим носом: — А это что?

— Не могу знать...

— Не изображай Швейка! Отвечай по-человечески.

— Не знаю, товарищ капитан.

— Зато я знаю. Рапорты твоих подчиненных — вот это что. Бежать от тебя собираются.

— Неужели все? — промямлила я уныло. — И даже Непочатов?

— Все до единого, — вставил Ухватов с какой-то беспечной веселостью.

Комбат, бегло просмотрев бумажки, его осадил:

— Отставить! От Непочатова и его ребят рапортов нет.

— Так я ж не знал. Думал...

— А ты и никогда не знаешь, что тебе положено знать! — с сердцем упрекнул комбат Ухватова. Тот сконфузился:

— Товарищ капитан, при моей подчиненной...

— Переживешь, — буркнул комбат. — Она не солдат — офицер.

Ухватов вдруг ни с того ни с сего начал похохатывать в кулак. Комбат опять долбанул:

— Чего ты хихикаешь? Над собой ведь смеешься, бездельник этакий! Твоя прямая обязанность помочь молодому командиру, провести с солдатами соответствующую работу, а ты только бражничаешь.

— Товарищ капитан, — возмутился Ухватов, — при моей подчиненной...

— Ничего, — отмахнулся комбат. — Переживешь. А с тобой у нас разговор еще впереди! Вот что, младший лейтенант. — Комбат повернулся ко мне с сердитым лицом. — Собери-ка всех свободных к деду Бахвалову. Я им покажу анархию — мать порядка! Да никак ты сама хочешь бежать? Опомнись, командирша! Солдата пошли.

Вскоре все были в сборе. Комбат сказал мне:

— Извини, не приглашаю. Разговор будет не для девичьих ушей. Одним словом, мужской.

Он пропустил Ухватова в дзот деда Бахвалова, вошел сам и плотно закрыл за собой дверь. Я осталась в траншее.

Долго было тихо — видимо, комбат нарочно приглушил свой завидный бас. И вдруг в дзоте поднялся неистовый хохот. Через несколько минут оттуда вышел усмехающийся комбат, за ним хмурый Ухватов. Оба удалились, не сказав мне ни слова.

Когда я вошла в дзот, там все еще хохотали и галдели на разные голоса. Дед Бахвалов рявкнул: «Встать, мазурики! Смирно!»

— Вольно, — сказала я, пряча усмешку.

Невыносимо пахло горелой бумагой. Не стоило труда догадаться, что «мятежные» рапорты пошли на «козьи ножки».

У деда Бахвалова случилась большая неприятность. Ни с того ни с сего отказал пулемет. Забастовал «максим», и точка. Дед, не ожидая моих вопросов, с досадой доложил:

— Бьет, анафема, одиночными, а до причины не докопаться. Хоть ты тресни.

— Надо срочно вызвать оружейного мастера, — решила я.

Дед, по своему обыкновению, начал хорохориться:

— А что оружейник? Нас шесть рыл, и все, слава богу, пулеметчики, не шалтай-болтай, и то ничего не можем сделать...

Ах, ты, сибирская борода! Меня, выходит, ни за пулеметчика, ни за «рыло» не принимает.

— Хорошо, — согласилась я, — проверим еще раз. Не получится — вызовем мастера. Разбирайте!

— До каких же разов его, подлеца, разбирать? — возмутился старик.

Помня совет Евгения Петровича, я предельно вежлива со строптивым чапаевцем, но в серьезном ему не уступаю. Вот и сейчас повысила голос:

— В чем дело, товарищ сержант?! Что за пререкание с командиром? — И тут же по-доброму: — Как вы думаете, Василий Федотович, что получится, если все подчиненные начнут с командирами спорить? Солдаты — с вами, вы — со мной, я — с ротным, тот — с комбатом и... «пошла писать губерния»?..

Деду крыть нечем — рявкнул:

— Разбирай, мазурики!

Снова сделали полную разборку пулемета. Поочередно осмотрели и ощупали каждую деталь, заново перемотали сальники, сменили прокладки, по весам подтянули возвратную пружину, выверили зазоры. Выдраили все до вороненого блеска, смазали веретенкой. Собрали — опять бьет одиночными! В чем же дело?

Я послала солдата Миронова к ротному телефону вызвать из полковой мастерской оружейного мастера, против чего теперь приунывший дед Бахвалов не возражал. В ожидании оружейника мы понуро молчали. Пулеметчики так зверски курили, что сизый дым в помещении без окна и вентиляции ходил густыми слоями, перемещаясь от пола к потолку и обратно. У меня разболелась голова, и я вышла в траншею.

На обороне было тихо. Только где-то справа и слева тренировались наши и чужие снайперы. Медленно и плавно, как тополиный пух, кружились легкие снежинки. Узбек с рогатыми книзу усами старательно подметал траншею сосновым помелом и тоненько напевал:

До наступления темноты оставалось не более двух часов. Я была озабочена и раздосадована. Снять пулемет с обороны — это же ЧП! А по всей видимости, придется снять: вряд ли мастер устранит дефект на месте. Надо было бы доложить командиру стрелковой роты, на обороне хозяин он. Неприятно, а что делать? Однако, против ожидания, Евгений Петрович Рогов не возмутился, наоборот, успокоил:

— Переживем и это. Снимай. На ночь из резерва «Дегтярева» поставлю.

Фу ты, как гора с плеч. И головной боли как не бывало. По дороге в дзот я себе сказала: «А все-таки ты везучая, чертовка! Сколько есть на фронте хороших людей — все встречаются на твоем пути». Попасть к такому командиру, как Рогов, — это ли не везение?

В дзот я не вошла, а ворвалась и сразу кинулась к пулемету.

Дед Бахвалов, сняв очки с веревочками вместо дужек, бросил на меня недоуменный взгляд: дескать, какая это тебя муха жиганула?

Выхватив из гнезда пулеметный приемник, я самым тщательным образом ощупала пятку подающего рычага. Так и есть — чуть-чуть, едва ощутимо она скрошилась. Не в этом ли загвоздка?.. Приказала деду:

— Пошлите срочно к Лукину взять на время приемник.

— Это для какого же лешего?

— Опять? Сама пошлю...

— Тьфу, — сплюнул дед на свои кургузые валенки, но за приемником послал.

... «Больной» «максимка» вдруг ожил и заговорил. Я вытерла вспотевший от волнения лоб рукавом ватной фуфайки и торжествующе взглянула на старого пулеметчика.

— Ну что, Василий Федотович?

Но с деда как с гуся вода. Развернул бороду, приосанился:

— Как в воду я глядел, мазурики!

Ох, в воду он глядел! Ну и дед. Посадишь такого в лужу, как же. Я падаю грудью на пулеметный короб и откровенно хохочу. «Мазурики» тоже пыжатся от неодолимого смеха, но смеяться в присутствии своего командира не смеют. Попробуй-ка посмейся над самим Бахваловым. А дед бубнит на низких нотах:

— Какие такие тут могут быть смехи? Волос длинен, да ум...

Я делаю вид, что не слышу. Пустяки.

Сразу же после обеда в нашей центральной траншее поднялась немыслимая суетня. Носились командиры стрелковых взводов, бестолково метались солдаты. И по всей линии ротной обороны, как колокола громкого боя, нестерпимо звонко звонили-брякали сигнальные гильзы. Что такое? Боевая тревога?..

Нет. В наш полк пожаловал сам командарм — мой старый знакомец генерал-лейтенант Поленов. И вот-вот нагрянет к нам на передний край...

Вместе с двумя заместителями в траншее появился комбат Батченко. Зыкнул, как в рупор на катере: «Эт-то что за сабантуй?! Смир-р-но! По местам!»

Встревоженные шумом, взбесились фашисты. Как голодный ишак, заревел шестиствольный «дурило»; заскрипел богом проклятый «скрипун» — полуреактивный метательный снаряд на рельсах; долбанули тяжелые минометы. Траншею как вымело: попрятались братья-славяне кому куда ближе, притаились. Ходуном заходила земля. Нестерпимо запахло порохом и селитрой. Всю линию обороны заволокло удушливым сизым дымом.

Нет на свете ничего хуже собственной беспомощности. Солдат вполне может привыкнуть к бомбежке, к посвисту пуль, к методическому обстрелу по площади, но к шквальному, прицельному артналету — никогда! Перед этой слепой разрушительной силой беспомощен любой храбрец. Тут уж держись за родную землю да помалкивай.

Шквальный артогонь длился около получаса. Пушки и минометы ревели теперь с обеих сторон (наверняка наши артиллеристы перерасходовали свой пресловутый лимит).

Обстрел застал меня в землянке Рогова. Тяжелые взрывы почти без пауз бухали над нашими головами и где-то у нас за спиной. Землянка вздрагивала, со щелястого потолка, как живой, струился песок. Лампа-гильза подмаргивала вспышками. После одного особо громоподобного взрыва Евгений Петрович меня насмешил: с сомнением поглядев на потолок в два наката бревен, сказал:

— Залезла бы ты, право, под нары на всякий случай...

Я, конечно, отказалась: хорош командир — под нарами!.. И высказала предположение:

— А что, Евгений Петрович, ведь нет худа без добра. Пожалуй, командарм не приедет: не пустят же его в такую катавасию.

— Удержишь ты его, как же, — буркнул ротный. — Да ему сам черт не брат.

Убедившись, что им не угрожает немедленный штурм, фашисты постепенно угомонились. Сначала умолкли тяжелые минометы, потом подавился «скрипун», умолк и «дурило». Наши тоже замолчали. И опять у нас на обороне тишь да гладь.

Рогов оказался прав. Едва мы с ним выбрались из укрытия, как перед нами возникла богатырская фигура комбата.

— Едет, — сказал он будничным голосом, но волнение выдавала бурая краска, выступившая пятнами на широких скулах.

И я разволновалась не на шутку. У меня не было никакого желания столкнуться с генералом Поленовым носом к носу, и я, преодолев робость, обратилась к комбату Батченко:

— А может, мне спрятаться от командарма, товарищ капитан? А?

— Это зачем же? — строго возразил тот.

— А так. На всякий случай. Вы же знаете, что по документам я числюсь мужчиной. А тут вдруг... Да и вообще...

Комбат не успел ответить: вот оно — начальство, целый взвод! От больших звезд на погонах в глазах рябит: командир полка, комдив, начальники обоих штабов и еще какие-то ранги и звания. Я проворно нырнула в заброшенную стрелковую ячейку, оплетенную хворостом, и затаилась.

Командарм Поленов, приземистый, широкий под мохнатой буркой, строгоглазый, хмурый, больше часа неспешно прогуливался по нашей обороне, а потом надолго застрял возле дзота деда Бахвалова. Мое убежище оказалось совсем рядом, и через щели в хворосте мне видно было буквально все и слышно каждое слово. Генерал беседовал с командирами стрелковых взводов и с солдатами, а на свою многочисленную свиту, казалось, и внимания не обращал. Он вникал буквально во все. Его интересовало состояние оружия и система огня, взаимодействие и средства связи, распорядок дня и снабжение. Нескольких солдат командарм заставил разуться и раздеться до пояса, чтобы самолично убедиться в состоянии белья и портянок. И все чего-то хмурился, хмурился, хмурился. Совсем я сникла. Но придраться оказалось не к чему: наш комбат — хозяин отменный: умеет спросить и потребовать. Да и Евгений Петрович Рогов ушами не хлопает. Генерал Поленов явно повеселел. Уж очень ему понравились мои бахваловцы: здоровые, сытые, смешливые. Деда Бахвалова он даже за бороду потрогал:

— Экий ты, батя, веник отрастил. Траншею ты ею, что ли, подметаешь?

А у нашего деда глаза с хитрющим прищуром: молодые и яркие, как у лешего. Бравый чапаевец не растерялся: грудь колесом, корявые лапы по швам.

— А это уж как придется, товарищ командующий!

— Приварка, братцы, вам хватает?

— Хватает, товарищ командарм! Еще и остается... — Пулеметчики ответили хором и так браво, что комбат насупился и погрозил им пальцем.

— Молодцы! — похвалил командарм и тоже пошутил: — А остатки-то куда деваете?

— Доедаем, товарищ командарм!

Командарм засмеялся и обратил внимание на красивого и видного нашего Пыркова. Тот пришел ко мне по делу от Непочатова, да и застрял до темноты на перекуре в дзоте Бахвалова. Генерал легонько ткнул его перстом в грудь:

— О чем думаешь, богатырь сибирский?

Солдат не растерялся:

— Как бы стать генералом, товарищ командарм!

— Гм, — усмехнулось высокое начальство, — старая байка. А зачем тебе это?

— А чтоб все, как вас, боялись, товарищ генерал-лейтенант!

Командующий так и покатился со смеху. И вся свита осторожненько этак: «Ха-ха-ха». А командарм и говорит комдиву Моисеевскому:

— Да они у тебя, полковник, юмористы. Ну что ж, братцы, я надеюсь, что вы и воюете так же успешно, как острите?

— Так точно!

— Да... сибиряки — народ стоящий, — задумчиво протянул командарм. — Я на вас, братцы, надеюсь. Во как! Ну, а где же ваш взводный?

У меня сердце: бух-бух! А дед Бахвалов опять навытяжку:

— Туточки они. При деле, стало быть. Прикажете покликать?

— Да нет. Раз при деле — не надо. Сам вижу, чего стоит. Как он — парень-хват?

— Моща, товарищ командующий!..

— По блату от самого господа бога нам достался!

— Суворов!

«Ну погодите-ка, остряки-самоучки, я вам про-пою!..» Вроде бы и не громко я хихикнула, не сдержавшись, но высокий гость услыхал. С непостижимым для его возраста проворством он подскочил к моей ячейке и, ухватив за наплечные ремни, извлек меня наружу... Оглядев быстроглазо с головы до ног и почему-то не обратив внимания на мои полевые офицерские погоны, умилился:

— Гляди-ка, какой малышок! — и ласково потрепал меня по плечу. — И воюет! Воюет этакая птаха. Вот уж воистину и стар и млад. Батюшки! И автомат, и пистолет! Ну и ну. «Два нагана по карманам, сбоку — маузер!..» Сколько раненых вынесла?

— Ни одного, товарищ командующий.

— Гм. Хвалю. За честность. А тут в соседней дивизии одна такая же пигалица, не моргнув глазом, ответила: «Сто!» А перевязывать-то, надеюсь, умеешь?

— Приходилось...

Тут выступил вперед наш комдив и почтительно доложил:

— Она — командир пулеметного взвода, товарищ командарм. Это, — кивнул в сторону деда Бахвалова, — ее ребята.

Улыбку с лица командарма как ветром сдуло:

— То есть как это — командир?! — Черные генеральские брови изумленно взметнулись к вискам: — Шутите, полковник?

— Не шучу, товарищ командующий.

— Нет, позвольте. Да какой же из нее командир взвода? Кто позволил? Да кто ей офицерское звание присвоил?

— Вы сами.

— Я?! — От возмущения командарм хлопнул себя ладонями по бедрам, да так, что полы бурки разлетелись черными крыльями.

«Ну все. Откомандовалась», — равнодушно, как о ком-то другом, подумала я. Чему быть — того не миновать. По крайней мере хоть душу отведу — на всех генералов разом обиду выплесну. И я ринулась в атаку:

— Ага! То «здравствуй, Анка-пулеметчица!», а то — «кто позволил да кто присвоил?!» Справедливо, ничего не скажешь. Превратили в мужчину да еще и издеваетесь... «Два нагана...»

— Кто? Когда? Кого? — Ох как рассердился генерал Поленов. Черные глаза что твои сверла. — Что ты, дерзкая, несешь с моря и с Дона?

Я молча махнула рукой и отвернулась. А генерал, сразу остыв, меня к себе за плечи поворачивает, в лицо норовит заглянуть и уже вроде бы по-доброму:

— Что ж надулась, как мышь на крупу? Давай разберемся.

Но я молча глотала слезы. От нестерпимой обиды не могла слова вымолвить, от нестерпимого стыда не смела взглянуть ни на начальство, ни на своих солдат. Эх, генералы!.. Так и доконают...

Первым нашелся дед Бахвалов:

— Товарищ командующий, дозвольте мне, старику, слово вымолвить? — И не дожидаясь разрешения: — Сумление ваше напрасно. Вот вам истинный Христос! (Ах ты, милая борода, и в самом деле перекрестился.) Она — стоящий командир. И если что, то другого нам не надобно. Да мы за нашего взводного и двух мужиков не возьмем! Так я говорю, мазурики?

Ну, а дедовы мазурики — куда иголка, туда и нитка.

Долго разговаривал в моей землянке генерал Поленов с глазу на глаз со мной. Моя боевая биография интересовала его во всех подробностях: переспрашивал, дивился, похохатывал. Обо всем выспросил — и про раннее мое сиротство, и про первую любимую дивизию, и про бабушку, оставшуюся по ту сторону фронта, и про то, как в тыл меня хотел спровадить, и про бой подо Ржевом, и про ранение за пулеметом. А прощаясь, подарил мне облегченный пистолет-пулемет Судаева, только что запущенный в производство, — предмет черной зависти всех пехотных офицеров. Он его снял с шеи своего щеголеватого адъютанта. А когда уехал, меня обступили офицеры всей роты и давай клянчить: «Махнем не глядя!» Я возмутилась: «Да вы что, братья-славяне, озверели? Кто ж «махается» личным оружием, да еще подаренным?!»

Вскоре после этого из армейского штаба пришла бумага, в которой командарм меня снова в женщину превратил. Но, признаться, легче мне от этого не стало.

В ноябре сорок второго года Красная Армия захватила стратегическую инициативу на всех фронтах и продолжала ее удерживать. К концу декабря войсками Донского, Степного и Воронежского фронтов была закончена операция по окружению сталинградской группировки фашистских войск. Напрасно немецкое главнокомандование пыталось деблокировать кольцо извне: тиски окружения сжимались. Пятидесятидвухлетний опытный лис генерал-фельдмаршал Фридрих Паулюс понимал всю безнадежность дальнейшего сопротивления, но тем не менее категорически отверг весьма гуманные условия предварительного ультиматума: то ли из-за фашистского фанатизма, то ли из боязни жестокого возмездия со стороны своего «божественного фюрера» решил держаться до последнего. Таким образом, двадцать две отборные фашистские дивизии были обречены на уничтожение. В Сталинграде в немецких окопах начался жестокий голод, сыпняк, дизентерия и моральное разложение среди солдат, не верящих в чудо избавления. Вот какое письмо жене пытался переслать обер-ефрейтор Гайнен: «... Сегодня я зарезал четвертую по счету собаку. И как раз кстати; нам, наконец-то, выдали водку. Но и собак тут больше нет. Чего у нас с избытком — так это бомб и вшей...»

Не только я и мои однополчане — весь советский народ был уверен, что ликвидация группировки Паулюса — дело ближайших дней. Мы знали, что под Сталинградом сосредоточена масса нашей артиллерии: сто пятьдесят орудий на километр фронта! Это значит — на каждые сто метров приходится почти семь орудий или минометов: мышь не проскочит.

Мы с жадностью набрасывались на газеты, читали и перечитывали сводки Информбюро, дивились и завидовали героическим сталинградцам. Пытались себе представить весь размах Сталинградской битвы, и ничего из этого не получалось — мы еще такого не знали: наши бои местного значения, в которых каждому из нас до курсов приходилось участвовать, ни в какое сравнение не шли с таким стратегическим масштабом. Настроение в нашем полку было приподнятым, праздничным — хоть пляши. Молодежь рвалась в бой. Моих ребят тоже охватила наступательная лихорадка. Меня донимал то один, то другой: «Скоро ли? Когда?» И больше других досаждал младший сержант Лукин. По этому поводу дед Бахвалов ехидничал: «Ты гляди-ка: куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Нос отмыл и проснулся!» И по-своему увещевал самых нетерпеливых: «Цыц, мазурики! Ишь они — без войны развоевались! Что ее, проклятой, на вашу долю не хватит, что ли?» Мы давно уже с ним поладили и зажили душа в душу. Однако, как всегда не вникнув в суть дела, мой непосредственный начальник — командир пулеметной роты Ухватов чуть свинью мне не подложил. Почти накануне наступления он решил перевести моего деда во взвод Федора Рублева! Я уперлась категорически. Ухватов настаивал — якобы из-за нашей с дедом свары. Я спросила с обидой старого пулеметчика: «Василий Федотович, вы хотите от меня уйти?» Дед Бахвалов ответил вопросом на вопрос в своей обычной грубоватой манере: «А что, хрен редьки слаще? Это с какого ж лешего я буду бегать туды-сюды? Нет уж, где поставлен — там и воюй». Мне ничего не оставалось, как пожаловаться на Ухватова, и я позвонила комбату. А тот: «Надоели мне ваши турниры! Ох, доберусь я до вас — мигом помирю!» Справедливо! Ничего не скажешь... Однако дед остался у меня. И вероятно, опять Ухватову перепало. Но и мне комбат кое-что выдал. И пожалуй, справедливо. Капитан Радченко, как я заметила, когда сердится, становится гениально-ядовитым. Вот и на сей раз:

— Что ж ты своим сержантам портянки не постираешь или подворотнички не подошьешь?

Я и глаза вытаращила:

— Как так?

— А вот так. Совсем парней задавила. Пикнуть не смеют. Пустяка самостоятельно не решат! Что ты их опекаешь, как младенцев? Скажи на милость, зачем ты каждый день в боевое охранение шастаешь? Что там — пулемет неисправный? Или на Непочатова жалобы есть?

— Да нет, — промямлила я. — Думала, так лучше...

— Она думала! Нет уж, проверяй, но не подменяй! Пойми, в бою ты не сможешь быть со всеми пулеметами разом: сержантам придется действовать самостоятельно. Вот и готовь к этому, а не нянчи!

— Спасибо большое, товарищ капитан, — сдалась я. — Учту.

И в тот же день по телефону отчитала Нафикова, когда тот спросил, можно ли временно не ставить на пост Абрамкина по случаю флюса.

— Шамиль, хозяин вы там у себя или нет? — упрекнула я молодого сержанта. — Такого пустяка самостоятельно не можете решить! — И повесила трубку.

Пришел и наш черед. В наступление перешли сразу четыре фронта: Северо-Западный, Западный, Калининский и наш — Центральный. Предстояло разгромить Ржевско-Вяземский плацдарм, который все еще представлял собою реальную угрозу нашей столице на дальних подступах. Из данных агентурной и армейской разведки было известно, что, несмотря на критическое положение под Сталинградом, Гитлер с этого плацдарма не перебросил на юг ни одной боеспособной дивизии: следовательно, не оставил мечту предпринять еще одно наступление в лоб на Москву.

Острие наступления нашей Сибирской дивизии было нацелено прямо на город Вязьму и далее на Дорогобуж, с выходом на прямую дорогу к Смоленску.

Признаться, я очень волновалась за свой первый бой в роли взводного командира, хотя и знала, что хорошо передохнувшие за время обороны солдаты будут драться как никогда. Тревожило меня и другое. Я так сжилась со своими ребятами, так к ним привыкла, что даже мысли не допускала кого-то из них потерять. А ведь потери неизбежны. На войне как на войне: кто-то должен погибнуть. Но только кто-то, некто неконкретный, и уж во всяком случае не дед Бахвалов, не сержант Вася Непочатов, не Шамиль Нафиков, не веселый парнишка Сашка Гурулев и, конечно, не я!.. Вот так весь взвод по пальцам перебери — хоронить заранее некого, вернее, немыслимо. В последние дни я даже аппетита лишилась, похудела — так подмывала тревога. Евгений Петрович Рогов успокаивал: «С чего так нервничаешь? Все же хорошо. Ребята твои обстрелянные — дело знают и не трусы. Пулеметы исправные. Выше голову!» Я была согласна. И все равно тяжело мне порою вздыхалось. Ох как тяжело...

Артподготовка началась с рассветом. Сорок пять минут без передышки через наши головы на вражеские позиции летели сотни снарядов. Они пели песню смерти каждый на свой лад: шуршали, свистели, катились в воздухе с сухим шорохом, смачно чавкали, истошно завывали. Накал огня возрастал. Постепенно рев пушек, леденящие душу взрывы, стеклянный звон горячих осколков — все слилось в сплошной грохочущий вой и визг.

Мы стояли в траншее наготове, в полном боевом снаряжении и напряженно ждали сигнала в атаку. Ко мне подошла ротная санитарка Варя, единственная, кроме меня, женщина на переднем крае. Что-то сказала мне в самое ухо. Я не расслышала. Варя улыбнулась и поцеловала меня в щеку холодными с мороза губами.

Артподготовка кончилась, но с НП комбата так пока и не взлетела красная ракета. А мы напряженно ждали, и не часы — наши сердца отсчитывали секунды. Вот уже вражеские батареи стали приходить в себя, а сигнала все еще не было. Евгений Петрович Рогов, не спуская, как завороженный, глаз с НП, близоруко щурился. Когда ожидание достигло высшей точки напряжения и, казалось, уже не было сил ждать, артподготовка вдруг возобновилась. И снова наши пушки с четверть часа молотили по переднему краю немцев, а потом перенесли огонь вглубь — на батареи.

Красная ракета — толчок в сердце — вперед! «За Родину!» Разноголосое «ура» — и мы уже на нейтральной полосе.

Молчавшие доселе вражеские окопы ощетинились пулеметно-автоматным огнем. По наступающей цепи ударил ротный миномет.

«Живучи, как крысы», — подумала я и прислушалась к работе своих пулеметов. На флангах роты Лукин и Нафиков вели огонь безостановочно. Непочатов был при мне, в резерве и пока молчал. С дедом Бахваловым случилось ЧП: не успел сделать ни одного выстрела. Как только рота Рогова выскочила из траншеи и двинулась вперед, стрелки забыли про уговор и начисто закрыли Бахвалову сектор обстрела. Старый пулеметчик взревел на все поле боя: «Мазурики! Анчутки беспамятные! Куда прете под пулемет?!» Я бросилась к его позиции.

На половине пути до вражеских окопов стрелки залегли и стали наскоро окапываться: черные лопатки на белом снегу проворно мелькали. Я приказала деду:

— Выдвигайтесь в цепь! И не отставайте.

Дед опять рявкнул:

— Вперед, мазурики! За матушку Расею!

Едва мы достигли залегшей стрелковой цепи, она поднялась в атаку. Еще один почти неуловимый момент, и в немецких окопах закипела свалка: гвалт, автоматные очереди, взрывы гранат.

Было хорошо видно даже без бинокля, как немцы группами и в одиночку отходили к ближайшей деревне, маскируясь в заросшей кустарником лощине. Я тронула деда Бахвалова за плечо и пальцем показала направление стрельбы. Он моментально укрыл пулемет за развороченными толстыми бревнами вражеского дзота и открыл по отступающим прицельный огонь. Я спрыгнула в траншею и побежала на левый фланг: там вдруг замолчал пулемет Лукина. Траншея была полуразрушена нашей артиллерией, приходилось карабкаться через груды развороченной земли. Попадались убитые немцы, какое-то тряпье, куски исковерканного железа, брошенное оружие. Из-за крутого колена траншеи вдруг выскочил фашист, с белыми ошалелыми глазами, и, размахивая автоматом, как дубинкой, двинулся прямо на меня.

— Хальт! — Я срезала его автоматной очередью почти в упор и едва не убила солдата стрелковой роты Ивана Некрещенных — это от него убегал фриц, у которого кончились патроны.

— Так их! В гробину!.. — крикнул Иван и, вытерев лицо грязным рукавом маскхалата, исчез с глаз.

Лукин, оказывается, менял позицию. Когда я добралась до его расчета, «максимка» уже снова закатывался на полную ленту.

Вскоре все было кончено. Рота Рогова заняла деревню Новолисино. На короткой передышке я пересчитала по пальцам свое микровойско и несказанно обрадовалась: «Все живы!» Крикнула:

— Молодцы! Так держать!

За всех звонко ответил Сашка Школьников:

— А что мы — чикаться сюда из Сибири приехали?

Его одернул дед Бахвалов:

— Не хвались, мазурик, в бой идучи! Примета есть.

...Они сидят на пулеметных коробках, курят, переговариваются вполголоса, подшучивают друг над другом — остывают после схватки. А я гляжу на них и не могу наглядеться. Двадцать четыре.

В широких маскировочных халатах поверх дубленых полушубков, в касках, надвинутых по самые брови, в кургузых валенках, обвешанные оружием и снаряжением, со стороны они кажутся нескладными, неуклюжими. Но для меня мои ребята — красавцы!

Разве не красив Пырков? Рослый, широкоплечий, прямоносый. Глазищи серые, а ресницы — спичку положи — не скатится. И смешливый Школьников — симпатяга. Мордашка лукавая, как у хорошенькой девчонки. А вот и еще один — Миронов. Лицо у него широкое, густо-нагусто засыпанное мелкими веснушками, а глаза умные и улыбка застенчивая, хорошая.

И пожилой красноярец Андрианов — ворчун — мужик что надо, хотя меня пока еще сторонится. Ничего, Иван Иваныч, подберу и к тебе ключик, дай время... И сержанты мои как на подбор: Непочатов, Лукин, Нафиков. В отличие от солдат халаты их подпоясаны, а барашковые воротники полушубков выпростаны наружу. Для чего же, как не для форса? А если снайпер возьмет на мушку? Вот ты их и не опекай по мелочам! А четвертый сержант — дед Бахвалов — вылитый Морозище с автоматом на шее: хоть сейчас на школьную елку — было бы у ребятишек визготни.

«Смерть страшна тому, кто о ней думает. А ты не думай. Не поминай ее, косую! Не испытывай судьбу. Подумал — пропал: безносая тут как тут и голову косой с плеч...» Вот так наставляет своих подчиненных добровольный агитатор Василий Федотович — сибирская борода.

— Кончай перекур. Встать! Ура, ребята! Даешь Вязьму!..

Такая была у нас любимая песня. Кто сочинил слова — неизвестно. А пели мы ее на мотив «Гвардейского марша».

Взяли Вязьму и дальше пошли без передышки. Немало деревень и сел освободили за зимнюю кампанию, а в конце марта опять встали в оборону почти под самым Дорогобужем, на реке Осьме.

Весной нас почему-то с запозданием переобмундировали в летнюю форму. И вдруг оказалось, что для меня прислали все женское: и верхнее и исподнее. Юбчонка, к примеру, не шагнуть; гимнастерка — обдергушка. Как в таком воевать или на учебном поле по-пластунски ползать? Когда я, донельзя расстроенная, рассматривала на свет тонкие чулки, не зная, что с ними делать, дед Бахвалов мне посочувствовал:

— Что ж они, мазурики, не понимают, что человеку не на танцульки бегать, а по траншее шастать!

Но заменить ненужные мне вещи на мужское оказалось не так-то просто. Отпросившись у самого комбата, я лично ходила на полковой пункт вещевого довольствия. Там только руками развели: «Богу богово, а женщине — женское». Возмутилась ужасно: «Какая я, к чертовой бабушке, женщина, если воюю за мужчину!» Но и это не помогло. Так и парилась весь июнь в зимнем мужском обмундировании: в суконных галифе и шерстяной гимнастерке. Хорошо, что из женской рубашки вышла отличная пара портянок, а то хоть на голые ступни сапоги напяливай. Неизвестно, сколько бы мне еще томиться, если бы вдруг комдив Моисеевский не возмутился моим неавантажным внешним видом: на коленях и на локтях дырки, на галифе сзади заплата бурого цвета. Комдиву я все и объяснила. Буквально через день получила все с иголочки, мужское, разумеется. И даже с доставкой на дом. Так до самой Победы и не снимала штаны-галифе.

И вообще оказалось, что лучше бы на время войны мне так и числиться мужчиной.

В летнем наступлении я опять была ранена, уже под Смоленском, на знаменитой Соловьевской переправе. Там же погибли дед Бахвалов, славные сержанты Нафиков и Вася Непочатов. Многие мои ребята были ранены. Но Смоленск был взят!

Я снова и опять не по своей вине утратила свою часть. Моя Сибирская дивизия, получившая после штурма Смоленска почетное наименование Смоленской, пока я лечилась в полевом госпитале, пополненная, в спешном порядке была переброшена на Южный фронт. Это было большое горе в моем юном командирском возрасте: все, буквально все, опять начинай с начала. Казалось бы, не все равно где воевать? Нет, не все равно, и даже очень не все равно. Недаром раненые после выздоровления в свои части рвутся: в свою полковую семью, под родные знамена, к родному солдатскому костру. А мне в этом не повезло. Так и попала после выписки из госпиталя в новый боевой коллектив, в третью по счету дивизию. И уже на должность командира пулеметной роты.

А генералы? Что генералы? Так и портили мне настроение до конца войны. Моя новая дивизия входила в новую армию, которой командовал уже не мой добрый знакомый генерал Поленов, а другой командарм, меня, разумеется, не знавший. Вот взяли мы, к примеру, Оршу, немалой кровью, большой ценой. И всех командиров линейных рот, в том числе и меня, представили к почетному офицерскому ордену Александра Невского. Все и получили: и живые и посмертно, а как дошло дело до меня, — стоп машина. Новый командарм усомнился, кто я — женщина или мужчина, и наложил на наградном листе резолюцию: «Уточнить!». А пока уточняли, я была ранена в третий раз. Так и не получила. И вообще ехиднейшие резолюции учиняли товарищи генералы на моих наградных и аттестационных бумагах: «Доктор списки перепутал!..», «Кто это: он, она или оно?». И еще похлеще. Раза четыре меня представляли к очередному воинскому званию капитана, и все безуспешно. Конечно, мы воевали не за ордена и не за звания, но все равно иной раз брала обида. Вот потому я и не забыла, как генералы обижали меня на войне, и через много лет написала эту маленькую автобиографическую повесть.