Накануне выхода в море

Из-за отсутствия топлива и воды нам ни разу за всю зиму не удалось побывать в бане. Обтирались снегом и бензином. Лишь в конце зимы появилась возможность помыться в настоящей бане, восстановленной катерниками на Гаванской улице.

Окна в мыльной были забиты фанерой и пропускали слабый свет через осколочки стекла, искусно вделанные в остатки переплетов рам. Не раздеваясь, в шинели и шапке, я прошел через холодное и пустое помещение мыльной в парную, где собрался почти весь экипаж катера. Температура парной вряд ли превышала шесть-восемь градусов «жары».

Сергей Ермаков мыл ноги в шайке, а на плечах болталась шинель. Павел Белобок, в брюках и ботинках, старательно намыливал себе голову. Николай Слепов, одетый по полной форме, с удовольствием тер мочалкой, сделанной из сизальского троса, спину Алексея Смирнова, на голове которого красовалась шапка.

Я вспомнил о бане потому, что для нас, зимовавших в Ленинграде, она явилась своеобразным предвестником весны и, значит, настоящей боевой жизни. Ленинградцы, худые, бледные, одетые в шубы и платки, выходили из промороженных домов поближе к солнцу. Тех, кто был не в состоянии двигаться, выносили соседи или девушки-сандружинницы. И все, кто мог держать в руках лом или лопату, принялись за очистку улиц и дворов от снега, льда и мусора. Этот труд, предохраняя город от эпидемий, возвращал людей к жизни, поднимал настроение.

Краснофлотцы, старшины и командиры Истребительного отряда тоже вышли на очистку города. Первый кусокосвобожденной ото льда мостовой собрал толпу людей: как зачарованные глядели они на булыжники и узкие полоски сырой земли между ними... [113]

Приближалась вторая военная кампания Краснознаменного Балтийского флота. Корабли — большие и маленькие — готовились к новым схваткам с противником в Финском заливе и Балтийском море.

По инициативе коммунистов Белобока и Белого между членами экипажа «двойки» началось соревнование за овладение несколькими специальностями. Каждый готовился к тому, чтобы в трудную минуту боя заменить выбывшего из строя товарища. Соревнование подхватили команды других катеров. Его итоги превзошли все самые оптимистические прогнозы. Электрик Сергей Ермаков стал неплохим комендором, а при необходимости и мотористом. Сигнальщик Николай Слепов стал отличным наводчиком орудия, но мог с успехом встать и за штурвал вместо рулевого или сделать несложную прокладку пути катера. Рулевой Николай Смирнов, кроме сигнального дела, овладел еще и специальностью минера. И так — все. Каждый освоил пулемет и научился метко стрелять.

С приходом весны взводы и роты преобразовали снова в экипажи катеров в соответствии с их штатным расписанием. При этом, естественно, произошли некоторые изменения по сравнению с прежним составом. Так, старшину первой статьи Григорьева с «двойки» перевели на «восьмерку», которой командовал Амусин, а у нас боцманом стал Павел Белый. Николая Слепова назначили старшим сигнальщиком «двойки» вместо Дмитрия Иванова. Иванов же, чувствуя превосходство Слепова как специалиста, не обиделся, только попросил не переводить его на другой катер.

Вместо откомандированных на зимние огневые точки обороны Ленинграда и еще не вернувшихся в дивизион командира отделения комендоров Василия Малютина, командира отделения минеров Николая Медяникова и других к нам пришли новые члены экипажа. Все они, раньше служившие не один год на катерах Морпогранохраны и участвовавшие в обороне Ханко, с первого же дня включились в жизнь экипажа «двойки», будто давно уже были его членами.

Новый командир отделения комендоров старшина второй статьи Александр Петрович Фролов, коренастый, плотно сбитый сибиряк, был до призыва техником-керамиком. Он умел на лету, с полуслова схватить суть любого задания и почти мгновенно находил оптимальное решение в сложившейся обстановке: ни один вопрос, ни одно событие не могли застать его врасплох. Он мастерски плотничал, красил, слесарил, сращивал тросы. Но его особый талант — обучение подчиненных. И еще он не только отлично — нет, превосходно, — знал вверенную ему материальную часть вооружения и правила ее использования, но и стрелял как истинный «бог войны».

Товарищи рассказывали, что уже через неделю после начала военных действий в районе Ханко пограничный катер, на котором служил Фролов, получил задание — высадить десант на сильно укрепленный врагом маленький остров. Маленький, но очень важный в военном отношении. Фашисты встретили советских моряков шквалом огня из пулеметов. Фролов шестью выстрелами разбил четыре вражеских пулемета. Неожиданно в люльку орудия ударила пуля. Отбитая ею краска, словно дробь, ударила старшину в лицо.

— Снайпер! — крикнул сигнальщик. — На маяке — снайпер!

Фролов оттолкнул наводчика — для слов не хватало времени — и сам навел орудие на фонарь маяка. Едва показалась из-за ограждения балкончика голова снайпера, как грохнул выстрел сорокапятки. Серо-зеленая фигурка, сорвавшись с балкончика, упала на скалы у подножия башни маяка.

Наш десант без потерь высадился на остров и блокировал гарнизон. На помощь противнику с соседнего острова устремились четыре катера с подкреплением. И вновь точными выстрелами своего орудия Фролов потопил три вражеских катера. Четвертый повернул обратно, но, преследуемый огнем советского охотника, выбросился на берег ближайшего острова, где и был уничтожен огнем пограничного катера.

Командир отделения минеров старшина второй статьи Михаил Васильевич Зуйков невысок ростом, но широк [115] в плечах. Ходит медленно, вперевалку; прежде чем ответить, взвешивает все «за» и «против», говорит степенно и внушительно. Недостаток образования восполняют любознательность и природная смекалка. Он ловок и силен — в силе с ним может соперничать только Белобок.

Минер — краснофлотец Пантелей Касьянович Остапенко, пришедший на «двойку» вместе со своим командиром, Зуйковым, — был более рослым, но таким же степенным и не очень разговорчивым. С его лица не сходила приветливая и какая-то застенчивая улыбка. Он всегда чем-нибудь занят: то разбирает и собирает пулемет, тщательно прочищая и смазывая детали, то подбивает подметки на ботинки кого-либо из членов экипажа, то чинит камбузные примусы.

Товарищи Остапенко и Зуйкова рассказали мне, что поздней осенью 1941 года, когда ждали конвой для эвакуации очередной партии ханковцев в Ленинград, катер, на котором служили Зуйков и Остапенко, охранял вход на фарватер, ведущий в гавань Ханко. Около полуночи — буквально за два-три часа до появления конвоя — сигнальщик заметил плавающую мину. Однако расстрелять ее оказалось невозможно, так как она была плохо видна в темноте, да и то на близком, опасном при ее взрыве расстоянии. Командир катера послал Зуйкова и Остапенко, чтобы они уничтожили ее подрывным патроном.

Крохотная шлюпка, вмещавшая всего лишь двух человек, отошла от борта катера и сразу же растворилась в темноте. Охотник удалился на безопасное расстояние от мины и остановился, ожидая возвращения Остапенко и Зуйкова.

Минеры осторожно подошли к черному шару и несколько секунд рассматривали его. Затем Остапенко, сидевший за веслами, ловко развернул тузик кормой к мине, а Зуйков лег на корму, свесился над водой и вытянул руки перед собой. Остапенко медленно приблизил корму шлюпки к мине. Одно неверное движение, один незначительный толчок волны — и тузик ударился бы о смертоносный шар.

Зуйков осторожно навесил на мину подрывной патрон и поджег запальный шнур, сразу же скомандовав гребцу: «Пошел!» Нужно было скорее уйти на безопасное расстояние, поэтому минеры гребли в четыре руки изо всех сил. В беззвездной ночи трудно определить, [116] куда движется шлюпка. Но товарищи с катера через небольшие промежутки времени подавали короткие сигналы сиреной. На ее звук и держали путь минеры.

А шнур тем временем горел, приближаясь к запалу. Через триста секунд огонь доберется до него, патрон взорвется, а вместе с ним — и мина. Поэтому, откидываясь при гребке назад, Остапенко громко считал, полагая что один гребок — одна секунда. Когда минер выдохнул: «Двести восемьдесят!», Зуйков скомандовал: «Ложись!», и оба упали на дно тузика. Через несколько мгновений полыхнуло пламя и над шхерами разнесся грохот мощного взрыва...

Поднявшись на палубу катера, Зуйков доложил командиру:

— Товарищ старший лейтенант, задание выполнено. Мина уничтожена.

Через полчаса мимо дозорного охотника прошел без каких-либо огней конвой. Прошел по чистому от мин фарватеру...

Командир отделения рулевых — старшина второй статьи Андрей Сергеевич Паршин, бывший краснопресненский рабочий — и по возрасту, и по сроку службы, и по жизненному опыту считался уже «стариком» по сравнению с товарищами. Все он делал до мелочей обдуманно, решительно и сноровисто. Говорил резко, короткими фразами, но убедительно.

Он уже прошел серьезный экзамен в предыдущую кампанию. Катер, на котором служил Паршин, находясь в дозоре в Финском заливе на меридиане Ханко, был вынужден принять бой с превосходящими силами противника. В жестокой схватке в первые же минуты погибли и командир катера и его помощник, а сигнальщика тяжело ранило. Оставшись один на мостике, Андрей Паршин, стоя за штурвалом, принял командование катером. Будучи раненным, Паршин привел поврежденный охотник в базу Ханко и тем спас и сам корабль и жизнь тяжело раненных товарищей.

Командиром отделения радистов на «двойку» пришел замполитрука Виктор Михайлович Рыбаков. До войны он жил в Павловске под Ленинградом и водил пригородные электрички. А на флоте стал отличным радистом. Внешне Рыбаков не из приметных — среднего роста, сухощав, жилист, сероглаз, с жидковатыми прямыми светлыми волосами. Всегда корректный и выдержанный, умел слушать людей, не перебивая их. [117]

С приходом Рыбакова, Фролова, Зуйкова, Паршина и Остапенко треть экипажа «двойки» составили члены партии, две трети — комсомольцы. На первом же собрании партийной группы товарищи единодушно избрали Рыбакова своим руководителем. Вскоре весь экипаж катера называл его «наш комиссар». И он оправдывал это высокое звание. Умел найти те единственно необходимые слова, которые доходили до сердца каждого члена экипажа. Был принципиален при решении всех вопросов, внимателен к товарищам и подчиненным, оставаясь в то же время требовательным не только по отношению к ним, но и к себе.

— Весной 1942-го не только изменился состав экипажей катеров, но и многие катерники получили новые звания. Так, механику «двойки» Павлу Белобоку присвоили звание «мичман», боцману Павлу Белому — «старшина первой статьи», командиру отделения мотористов Василию Гаврилову — «старшина второй статьи», мотористу Владимиру Полуэктову — «старший краснофлотец». Азеев, Амусин, Боков, я и многие другие командиры катеров дивизиона получили звание «старший лейтенант».

Многих катерников за успешный зимний судоремонт отметили грамотами Военного совета Краснознаменного Балтфлота — в их числе Александра Саликова, Владимира Полуэктова, Михаила Глазунова, — а некоторых даже удостоили правительственных наград, в частности механика дивизиона Александра Яковлевича Поникаровского наградили орденом Красной Звезды.

24 апреля весь экипаж «двойки» пришел из казарм на площадку, где стояли катера, чтобы сделать последние приготовления для спуска на воду своего маленького [118] корабля, запланированного на завтра. Я поручил руководить работами на катере своему помощнику старшему лейтенанту Михаилу Алексеевичу Ваганову, призванному из запаса моряку торгового флота и только накануне назначенному на «двойку», а сам с боцманом и еще несколькими членами экипажа отправился на склад получать необходимое снаряжение.

Мы стояли около дверей склада и проверяли по накладной полученные вещи, когда раздался свист бомб. В чистом голубом небе едва виднелись черные точки вражеских бомбардировщиков, прорвавшихся к Ленинграду на большой высоте.

Часть бомб разорвалась на территории завода, там, где стояли катера. Мы с боцманом Белым побежали туда вместе с санитарами. Легкораненые, бредущие навстречу, торопили нас:

— Скорей! Там есть тяжелые...

«Там» — значит на площадке, откуда доносились крики.

И вдруг среди идущих оттуда увидел краснофлотца Владимира Тимофеева и сигнальщика Дмитрия Иванова. Сигнальщик на ходу закручивал жгут на культе левой руки Тимофеева.

— Вот, товарищ командир... Нет у меня больше руки, — горестно произнес Тимофеев. — Отвоевался. Уж лучше бы ногу... А то как мне без руки-то?

У Иванова сильно повреждены пальцы, но он, видимо, еще сгоряча не почувствовал боли и продолжал накладывать повязку своему товарищу.

Я остановил санитаров, уложил Тимофеева на носилки и приказал немедленно доставить его на перевязочный пункт. Иванов отправился вместе с ним, прижимая изуродованные пальцы к груди. Уже издали он крикнул, что один из комендоров-новичков тяжело ранен, а мой помощник убит.

Действительно, Михаил Ваганов лежал вблизи катера без признаков жизни. Лицо — сплошная рана, из затылка торчал зазубренный, как пила, осколок. Санитары подняли его, положили на носилки и почти бегом понесли к показавшимся санитарным машинам.

Под катером, среди бревенчатых кильблоков, уткнувшись в песок, распластался комендор Василий Скляров, пришедший на «двойку» два дня назад. У него перебиты обе ноги.

— Скляров, вы слышите меня? [119]

— Да... Помогите встать...

Он, видимо, еще не понимал, что с ним произошло. Раздался нарастающий вой новых бомб. Я бросился на землю и прикрыл собой раненого. Один из осколков бомбы уже на излете впился в мое правое плечо. Рука моментально одеревенела.

Скляров снова простонал:

— Да помогите же мне встать!..

— Сейчас. Сейчас мы с тобой пойдем, Скляров, — отвечал я, пытаясь поднять его на руки. — Только держись... Тебе будет немного больно... Но потерпи!

Вялое, безжизненное тело комендора налилось свинцовой тяжестью, но мне с трудом удалось-таки поднять его. Прибежавшие Белобок и Гаврилов помогли уложить Склярова на носилки и вдвинуть их в санитарную машину.

«Еще не воевал, а уже потерял людей... Какой же я к черту командир?!» — с болью думал я. Мне казалось, что, останься я на катере, жертв не было бы.

Корпус катера оказался поврежденным осколками в двадцати восьми местах, но механизмы остались целы.

Остаток дня и ночь все члены экипажа, оставшиеся невредимыми, устраняли повреждения, полученные катером в результате налета фашистской авиации. К утру пробоины заделали, повреждения устранили. Точно в указанный планом срок «двойка» первой из катеров закачалась на невской волне.

Комендор Василий Петрович Скляров скончался в госпитале на следующий день, так и не успев сбить ни одного самолета противника. Вскоре это сделали его товарищи, отомстив за его смерть.

Перед самым уходом из Ленинграда мы всем экипажем навестили Володю Тимофеева. Каждый принес в подарок то, чем был богат: кто банку консервов, кто кусочек масла, кто паек сахара, кто пачку папирос, кто тельняшку.

— Уж вы отомстите за нас! И за таллинский переход и за мою руку! — просил Тимофеев.

— За все отомстим! А ваяние не бросай. У тебя есть талант, ты сможешь и одной рукой... — успокаивали мы его.

— Это я решил твердо, — ответил Володя. — Выпишусь из госпиталя, вернусь в мастерскую и буду лепить... И именно здесь, в Ленинграде.

Вернувшись на катер, мы долго стояли на юте. Все смотрели туда, где заходящее солнце жирной золотой каплей стекало за горизонт. Там, на западе, Кронштадт. Предстоят тяжелые бои, которые нам нужно обязательно выиграть!

Через полторы недели мы вступили во вторую боевую кампанию, потребовавшую от каждого из нас огромного физического и морального напряжения.