Осенние ночи у стен Ленинграда

Осень наступала стремительно. Солнечные лучи уже не пробивали низкие темно-серые тучи, из которых почти непрерывно сыпалась мокрая каша из дождя и снега. Среднесуточная температура воздуха быстро приближалась к нулю. Продовольственный паек, сокращенный наполовину, состоял в основном из вяленой воблы, прозванной моряками «кареглазкой», чечевицы и яичного порошка.

Сутки делились на две неравные части: длинную ночь и короткие сумерки. Ночью наш катер болтался на волнах Маркизовой лужи, а в сумерки — готовился к этому.

Тонкие деревянные борта не удерживали тепла. Во внутренних помещениях катера все отсырело — и постель, и одежда, и книги. С отпотевающего подволока [68] лил настоящий дождь. Сменившись с вахты, люди большую часть времени проводили в моторных отсеках. Только там, мокрые, продрогшие, усталые и голодные, они могли немного обсушиться, обогреться и отдохнуть. Некоторые, растянувшись рядом с горячим мотором, молча жевали оставленные от обеда корочки хлеба. Но никто не жаловался: за спиной в тесном кольце блокады — уже голодающий Ленинград. С думами о нем мы несли свою службу.

Днем 4 октября мы готовились к очередному выходу в дозор севернее Петергофа. Перед самым выходом с Кроншлота Азеева вызвали в штаб. Вернулся он, загадочно улыбаясь. На мой вопрос: «Что случилось?» — ответил: «Потерпи, скоро узнаешь». Едва катер миновал угол Военной гавани и оказался на Восточном рейде, Юрий Федорович объявил всему экипажу:

— Сегодня ночью в Петергофе будет высажен десант. Мы участвовать в нем не будем, но должны ему оказать содействие. Внимание и бдительность надлежит усилить. Всю ночь будем в готовности номер один. Оденьтесь потеплее.

Азеев достал из внутреннего кармана кителя серый конверт с пятью сургучными печатями и повернулся ко мне:

— Здесь подробная инструкция и калька.

Юрий Федорович посмотрел на конверт, где было написано «Вскрыть на Восточном рейде», на оставшийся за кормой угол Военной гавани, на едва видимый южный берег и произнес:

— Ну что ж, теперь можно.

В инструкции говорилось, что «двойка» должна выполнять роль плавучего маяка для обозначения точки поворота десантного отряда к месту высадки. Кроме того, на нас возлагалось прикрытие отряда дымовой завесой в случае сильного огневого противодействия противника, а также уничтожение всех плавсредств, не имеющих условных опознавательных знаков, введенных на эту ночь.

На кальке четкими линиями были указаны маршруты нашего катера и десантного отряда. Я с возможно большей точностью определил место «двойки» и проложил курс к указанной на кальке точке — у банки Каменная, возле фарватера Морского канала, ведущего в Ленинград.

Когда большая стрелка секундомера сделала рассчитанное [69] мной число оборотов, Азеев заглушил моторы.

— Отдать левый якорь!

Негромко прокляцала якорь-цепь. Наступила тишина. Лишь изредка чуть слышно плескалась невидимая в темноте вода. Кругом — ни огонька. На востоке раскинулся Ленинград, на западе находился Кронштадт. Но их силуэты полностью растворились в ночной мгле. Невидимы и берега.

Нас охватило чувство потери пространства: смотрим и ничего не видим.

Потеря зрительного восприятия до предела обострила слух. Постепенно мы начинаем различать не только плеск воды, но и звон падающих капель, потрескивание остывающих моторов, шелест трения флага о флагшток. Гнетущая тишина вызывает боязнь пошевелиться, двинуть рукой, сделать шаг. Хруст инея, покрывающего палубу, под каблуками сапог кажется чуть ли не грохотом.

И вдруг на южном берегу, где-то за Петергофом, взметнулась осветительная ракета, и сейчас же о ней доложили несколько наблюдателей.

Когда погас свет ракеты, все находившиеся на палубе снова замерли. Наступившие опять мрак и тишина показались еще более глубокими.

Незадолго до полуночи зажглись едва видимые, затемненные огни створа Морского канала.

— Стоим у бровки фарватера, — тихо произнес Азеев. — Теперь надо найти огонь в Ораниенбауме и уточнить место.

Не проходит и минуты, как в Ораниенбауме зажегся неяркий огонь. Я тщательно взял пеленги на чуть тлеющие светлячки и проложил на карте линии положения.

Через несколько минут в рубку вошел Азеев и тоже проложил линии взятых им пеленгов. Они пересеклись в точке, только что полученной мной.

— Так и будем считать, — сказал он, и мы вышли из рубки.

В полной тишине прошел еще один томительный час. Все члены экипажа стояли, не шевелясь, напрягая слух.

Стынут ноги: сначала деревенеют пальцы, потом лодыжки, колени. Холод залезает в рукава, пробирается к спине и животу... Нос, уши, губы давно потеряли чувствительность. [70]

С палубы на мостик доносится отчетливая дробь, выбиваемая зубами.

— Г-гончаров, это т-ты нарушаешь т-т-тишину? — спрашивает тихо Азеев.

В ответ слышится негромкое:

— Я-а-а, т-т-товарищ ком-м-мандир-р.

— Ид-д-ди пог-г-грейся.

— С-с-сейчас н-н-не могу... пот-т-том... ког-гда в-все...

— Ну, х-хорошо, т-т-тогда вместе пойд-д-дем.

По катеру проносится легкий смешок, и кажется, что стало чуть-чуть теплее. И снова тишина, вязкая, как вар.

Томительные минуты ожидания нарушает доклад гидроакустика Клименко:

— Слышу шум!.. За кормой...

Сигнальщик Слепов и командир, взяв бинокли, смотрят в сторону Кронштадта. Проходят еще несколько минут. Сигнальщик уверенно докладывает:

— Катера! Прямо по створу! Азеев приказывает:

— Дать красные проблески в сторону катеров!

Слепов нажимает кнопку фонаря, и узкий клинок красного луча протыкает тьму. С непривычки свет кажется необычно ярким, думается, что его отчетливо видят и с южного берега. Но это не так. В действительности свет пятнадцативаттной лампочки едва протискивается через крохотную щелочку специальной ширмы и виден только с одного направления: со стороны приближающегося к «двойке» десантного отряда.

Шум моторов и плеск воды о борта катеров и шлюпок, буксируемых ими, становится все отчетливее. Местами темнота, сгущаясь, превращается в призрачные силуэты низких, как будто распластавшихся по воде, катеров. За ними скользят силуэты шлюпок. На головном катере отряда, который проходит в четырех-пяти метрах от нас, появляется рядом с мостиком фигура человека. Он машет рукой в сторону южного берега и кричит в мегафон:

— Давай сигнал поворота!.. Азеев приказывает Слепову:

— Включить постоянный зеленый!

Слепов нажимает другую кнопку фонаря — и окружающий нас мир мгновенно меняет свой облик: вода из черной становится желто-горчичной, катера и шлюпки превращаются из серых в серебристые. Но вот равномерное [71] урчание моторов переходит в глухое клокотание. Катера десантного отряда одновременно отворачивают от охотника и направляются в сторону невидимого в темноте Петергофа. Буксируемые баркасы и ялы тянутся за ними. Десантники, лежавшие на дне катеров и шлюпок, приподнимаются и всматриваются вперед, пытаясь разглядеть берег.

Через несколько минут черная волна балтийских моряков-добровольцев с линкоров, крейсеров, эсминцев выплеснется на петергофский берег, и у подножия Самсона, возле Шахматной горки, рядом с Монплезиром и в Английском парке начнется тяжелый и неравный бой.

Проходит последняя шлюпка, и Слепов выключает сигнальный фонарь. Нас сразу же окружает темнота, в которой ничего нельзя разглядеть даже на расстоянии вытянутой руки. Но если раньше мы проклинали непроглядную тьму, скрывавшую от нас все происходящее вокруг, то теперь страстно желали, чтобы она не нарушалась мертвенно-бледными вспышками вражеских ракет.

Вскоре после того как десантный отряд скрылся во мгле и смолк шум моторов, вновь наступило черное безмолвие. И если бы не частые гулкие удары собственного сердца, бившегося где-то у горла, и редкие всполохи ракет, можно было бы подумать, что мир вообще лишился звуков и света. Время приобрело фантастическую эластичность: минуты, казалось, растянулись до бесконечности... Но вдруг петергофский берег озарился каскадом белых и красных пулеметных и автоматных трасс. И сразу же взметнулось несколько белых и красных ракет. Не успели они погаснуть, как над Петергофом взвился целый рой ярких «светляков» — осветительных ракет. В их свете поблекли и растворились вспышки неслышных выстрелов.

Наконец слух уловил одинокий щелчок, слабый и неуверенный. Потом донеслась короткая автоматная очередь. Небольшую паузу нарушила незнакомая захлебывающаяся скороговорка вражеского пулемета. После этого выстрелы, взрывы гранат и крики людей смешались в клокочущем хаосе звуков.

Бой то разгорался, то затухал. Вихрь трасс вздымался то здесь, то там, подобно искрам, подхваченным ветром. Пламя боя, возникшее в районе высадки десанта, растеклось по побережью вширь и вглубь. [72]

Ожесточение боя, видимо, нарастало. Если раньше схватка происходила в одном месте, то теперь — в нескольких местах одновременно.

А наша «двойка» по-прежнему стояла на месте и наблюдала за всем происходящим вокруг. Правда, Слепов несколько раз включал сигнальный фонарь для катеров, шедших из Кронштадта к южному берегу с подкреплением для десанта. Но разве это могло удовлетворить наше стремление принять активное участие в бою?! Азеев, ежечасно сообщая по радио командованию об обстановке, просил указаний, как действовать. Ответ неизменный: «Действовать согласно инструкции», то есть стоять в указанной точке, наблюдать и доносить. И мы стояли...

На южном берегу мы теперь видели не костер, освещающий горизонт от Ленинграда до Ораниенбаума, а словно лишь отдельные головни, хотя и горевшие довольно ярко. Ракеты взлетали редко, и над Петергофом постепенно сгущалась тьма. Стало отчетливо видно, как белая трасса, описав небольшую дугу, будто ударилась о кремень и высекла ответный сноп красных трасс. Казалось, что кто-то в темноте чиркал огромной зажигалкой. В хаосе звуков уже можно было разобрать хрипловатый лай двадцатимиллиметровых автоматических пушек врага, торопливую россыпь пулеметных очередей и даже отдельные лопающиеся звуки взрывов гранат.

Но вот в ставший уже привычным шум боя ворвался громкий рев корабельных орудий и грохот разрывов крупнокалиберных снарядов. Это на помощь морякам-десантникам пришли корабли Кронштадта. Бой разгорелся с новой силой.

— Товарищ командир, — послышался из переговорной трубы голос радиста. — Радиограмма из штаба.

Азеев сбежал с мостика и скрылся в рубке. Через минуту он уже стоял за машинным телеграфом.

— Баковые, на бак! С якоря сниматься! По палубе пронесся радостный вздох. Пока выбирали якорь, Азеев сообщил мне, что приказано обследовать район высадки десанта.

— Проложи курс к южному берегу, к пристани Петергофа. А оттуда — к входным буям Морского канала.

Я проложил курс на карте и сообщил его на мостик. Район для плавания был опасным из-за малых глубин. Поэтому катер следовало вести, соблюдая особую осторожность, строго выдерживая назначенные курс и скорость. [73] Время от времени Азеев брал пеленги на огни маяков, а я, находясь в рубке, наносил место катера на карту и при необходимости корректировал направление движения «двойки».

Дойдя до прибрежной отмели, «двойка» повернула на новый курс и направилась в сторону Мартышкина, где проходила линия фронта, окружавшая Ораниенбаумский «пятачок». Сделав соответствующую запись в журнал, я приоткрыл дверь рубки и посмотрел за корму. Весь берег буквально пылал. Пламя пожаров, вспышки разрывов снарядов, сполохи ракет и светящиеся рои трассирующих пуль образовали сплошное море огня. Нагромождение разнообразных звуков боя покрывал гул снарядов крупнокалиберной корабельной артиллерии, проносившихся над нашими головами.

Я прикрыл дверь и склонился над картой, прокладывая по ней путь нашей «двойки».

Вдруг на палубе раздался топот матросских сапог. Взревели моторы. Катер дал задний ход. Я выскочил из рубки. После яркого света трудно было разглядеть, что происходит вокруг. Спросил об этом пробегавшего мимо боцмана Григорьева. Тот торопливо, не останавливаясь, ответил:

— Человек за бортом!

Перегнувшись через борт, я напряженно всмотрелся в воду и с трудом различил метрах в трех от катера человека, а рядом — спасательный круг. Но утопающий, выбившись из сил, видимо, не мог ухватиться за него. Гончаров и Тимофеев, спустившись на привальный брус, безуспешно пытались дотянуться до человека. Азеев осторожно подвел катер ближе. Наконец Гончаров схватил утопавшего за руку, а Тимофеев — за ворот бушлата. Однако вытащить его из воды сначала не удалось. На привальный брус спрыгнули Белобок и Григорьев. Все вместе, спустя несколько секунд, вытянули человека из воды.

— Быстро в моторный отсек! — раздался голос Азеева. — Белобок! Иванов! Окажите помощь! Помощник, выясните, кто пострадавший, его состояние!

Я открыл люк первого машинного отсека и быстро спустился вниз. Рядом со мной оказались, судя по голосам, Ермаков и Полуэктов. Вытянув руки вверх, мы приняли человека, с одежды которого на нас обрушился ливень холодной воды. Его закоченевшие ноги и руки едва распрямились и с трудом протиснулись сквозь люк. Вслед за спасенным по трапу с грохотом скатились Белобок и Иванов.

Закрылась крышка люка, и отсек залил яркий электрический свет. Сразу же раздались возгласы удивления. Ну у кого еще могли быть такие замечательные веснушки и неповторимый ежик на голове? Конечно, только у Володи Гаврикова, помощника командира катера МО-301!

Мы поспешно стянули с него бушлат, китель, тельняшку, трусы и начали растирать руки, ноги, тело. Боцман принес кружку с разведенным спиртом, но у Гаврикова судорогой свело челюсти. Крепко стиснутые зубы осторожно разжали боцманским ножом.

Растерев его до красноты, мы завернули Володю в тулуп и положили прямо на горячий, работающий мотор. Гавриков уже пришел в себя, но говорить еще не мог: его тряс сильнейший озноб.

А катер тем временем продолжал обследовать район. Над головой по-прежнему проносились крупнокалиберные снаряды.

Судя по часам, уже наступило утро, но заря даже не занялась. Лишь воздух посерел, да зарево пожаров потеряло свою яркость. Лица людей тоже посерели.

Проложив очередной курс на карте, я пошел проведать Володю. Он сидел в тулупе на коллекторе мотора как на скамейке и клевал носом.

— Ну, как, Володя? Отошел?

Он мотнул головой и произнес что-то вроде: «Ага!» Потом заглянул мне в глаза и строго спросил:

— Который час? И куда идем?

Я ответил. Володя пошевелил губами, производя, очевидно, какие-то расчеты, и, удовлетворенно тряхнув головой, сказал:

— Успею!

— Куда?! — удивился я.

— К выходу катера. Мы сегодня уходим на Гогланд. А затем, наверное, на Ханко.

— Куда тебе идти после такого купания?! Теперь только бы не заболеть, а ты: «Успею к выходу!»

Гавриков внимательно посмотрел на меня, хмыкнул и отвернулся. Губы у него были плотно сжаты, на скулах вздулись желваки.

— Как ты оказался здесь? Да еще в воде?

Не поворачивая головы, Володя нехотя ответил:

— Надо было. На Кроншлот плыл. [75]

— Откуда?

— Из Петергофа.

— А как ты туда попал?

— Ходил штурманом одной из групп высадки десанта.

Володя повернулся лицом ко мне и выпростал из тулупа правую руку.

— Привел точно в указанное место. Высадились удачно, без единого выстрела. Катера, собрав шлюпки, стали отходить... Я, сам понимаешь, на ЗИСке отошел последним. После того как убедился, что все идет нормально. Отошли на полкабельтова, а мотор возьми и заглохни. Пока старшина в моторе ковырялся, гитлеровцы нас заметили и давай из миномета лупить.

Володя замолчал, уставившись в одну точку. Пальцы то сжимались в кулак, то разжимались. В уголках глаз заблестела влага. Видимо, он вновь переживал происшедшее. Сделав над собой усилие, он продолжал:

— Борт продырявили, как решето. Старшина охнул и упал на дно катера. Я бросился к нему. И, не успев даже толком понять, что произошло, оказался в воде. Барахтаюсь, как котенок. Наконец скинул ботинки и брюки. Легче стало. Кругом — никого. Что делать? Ясно: плыть. Куда? Тоже ясно: на Кроншлот, так как сегодня выходить в море. Вот и поплыл. Сзади пожары на берегу, впереди — огонь кронштадтского маяка на углу Военной гавани.

— Да как же ты плыл в такой воде?! Она ж — как лед!

— Как плыл?.. Не знаю. Кажется, брассом. Экономил силы, — Володя пожал плечами. — А что холодная, так этого я сначала не почувствовал... В училище-то, помнишь, снегом обтирались, зимой без тельняшек бегали. Может быть, привык, а может быть, не заметил холода сразу.

— И ты бы доплыл до Кроншлота?

— А как же?! — удивился Гавриков моему вопросу. — Ведь не мог же я сорвать выход катера. Командир ангину схватил. Замены нет. Каждый человек на учете.

Я хотел что-то сказать, но меня перебила авральная трель звонков: «двойка» входила в гавань Кроншлота.

На пирсе в новом реглане стоял командир «единицы» — младший лейтенант Макаренко. За ним теснились остальные свободные от работ и вахты члены экипажа. Не дожидаясь, пока подадут швартовы, Макаренко [76] прыгнул к. нам на палубу и, задыхаясь от волнения, спросил:

— Где?

— В первом машинном...

Не дослушав, Макаренко откинул крышку люка и прыгнул вниз. Через несколько минут Гавриков, одетый в сухую одежду и командирский реглан, показался из люка. И сейчас же десяток рук протянулись к нему. Члены экипажа «единицы» подняли помощника командира на руки и бережно понесли «домой».

Почти весь день Азеев и я занимались составлением отчета о выполнении боевых заданий, вычерчиванием калек, оформлением документов на получение зимнего обмундирования, угля и дров для котелка отопительной системы. Вырваться из круговорота неотложных дел, чтобы навестить Володю, не удавалось. Лишь вечером, когда Азеева вызвали в штаб, я улучил момент, чтобы сбегать на «единицу». К сожалению, она уже разворачивалась посреди гавани, чтобы вместе с тральщиками и эсминцами идти сначала к Гогланду, а затем — на Ханко. Когда «единица» проходила мимо нас, я крикнул:

— Ни пуха, ни пера! Кто-то ответил:

— К черту!

Возвратившийся из штаба Азеев сообщил, что нас отправляют в дозор севернее Кронштадта.

Ночь в дозоре прошла спокойно.

Утром весь экипаж «двойки» находился на палубе. Свободные от вахты молча смотрели в сторону Петергофа. Южное побережье Маркизовой лужи было, правда, скрыто за горизонтом, но мы видели зарево петергофских пожаров, осветительные ракеты... До нас не доносились, как в прошлую ночь, звуки боя, но отчетливо слышались залпы наших кораблей. Мы не знали результатов этой тяжелой схватки, но было очевидно, что десант продолжал драться...

Нам приказано стоять и наблюдать. Смотрим бой со стороны... Это вынужденное бездействие отрицательно сказывалось на моральном состоянии экипажа. Люди стали неразговорчивы и угрюмы. В каюте на столе лежало несколько рапортов на имя Азеева с просьбой списать с катера и направить на фронт. Особенно настаивал на этом Гончаров. Однажды он подошел к Азееву и настойчиво повторил свою просьбу. [77]

— Хлеба мало, а я его получаю, ничего не делая! Не могу я так! Хлеб в горло не лезет, когда подумаешь о ленинградцах!.. Либо воевать, либо...

У Гончарова не хватило слов закончить мысль. Вместо него это сделал Смирнов:

— Так сказать, кто не воюет — тот не ест!

— Вот здорово-то, — вмешался Белобок. — Ну и логика. Получается так: раз не стреляем — не будем есть. А не будем есть — и Ленинград защитить не сможем. Именно это фашистам и надо. Здорово придумали!

Гончаров зло посмотрел на главстаршину, резко повернулся и отошел к своей пушке.

Через несколько суток, возвратившись утром на Кроншлот, мы были приятно удивлены: у пирсов стояли новенькие, сияющие свежей краской катера. Номера на бортах говорили о том, что они принадлежат нашему дивизиону. Следовательно, несмотря на то, что враг окружил город тесным кольцом блокады, ленинградцы продолжали снабжать армию и флот боевой техникой. Настроение членов экипажа резко улучшилось, на лицах краснофлотцев появились улыбки.

На палубе «восьмерки» — одного из новых катеров, — виднелась подтянутая фигура Михаила Амусина. С секундомером в руках он следил за тренировкой орудийного расчета. Наш приход прервал занятия: взглянув на нас, Амусин отдал короткую команду, и несколько человек выбежало на стенку, чтобы помочь нам ошвартоваться. В их действиях, быстрых, сноровистых, но не суетливых, чувствовались натренированность и опыт. В этом, видимо, немалая заслуга Амусина.

Закончив швартовку и отдав необходимые распоряжения, Азеев направился в штаб, чтобы доложить о прибытии катера, его состоянии и получить указания о дальнейших действиях. Но едва Юрий Федорович вышел на стенку, как к нему строевым шагом подошел Михаил Амусин и, приложив ладонь к козырьку фуражки, отрапортовал:

— Товарищ командир звена, лейтенант Амусин представляется по случаю назначения командиром катера вверенного вам звена. Личный состав занят боевой подготовкой.

Закончив официальный доклад, Михаил вздернул левую бровь и произнес с улыбкой:

— Поздравляю тебя, Юра, с повышением! На мгновение все замерли от неожиданности... [78]

— Спасибо, — ответил Азеев, пожимая руку Амусину, и сразу же поинтересовался:

— А кто будет командовать «двойкой»?

— Командиром «двойки» назначен Чернышев. Амусин повернулся в мою сторону и, улыбаясь, снова приложил пальцы к козырьку:

— Поздравляю!

От Михаила мы узнали также, что Иван Боков назначен командиром катера МО-311, а Николай Павлович Соколов переведен в другое соединение командиром тральщика.

Обмен новостями прервал рассыльный, передавший приказание дежурного по штабу немедленно получить продукты, принять топливо, воду и прибыть к командованию на инструктаж.

Время до вечера пролетело незаметно. Перед самым выходом я зашел в штаб и взял почту для «двойки» и для «единицы».

Точно в установленное время мы прошли ворота Большого рейда и заняли место в ордере: справа от головного в строю БТЩ, корабля, который тогда называли «быстроходный тральщик». С противоположной стороны этого тральщика шел катер МО-311, в командование которым вступил Иван Боков и на котором находился командир дивизиона старший лейтенант Иван Андреевич Бочанов.

Вместе с тремя быстроходными тральщиками и еще двумя охотниками нам предстояло пройти за ночь почти сто морских миль под дулами вражеских береговых батарей, мимо затаившихся в темноте неприятельских торпедных катеров, через свои и чужие минные поля и к утру прибыть на остров Гогланд.