Враг на берегах Маркизовой лужи

После того как наши войска оставили Таллин, в кронштадтских гаванях стало тесно от тральщиков, эсминцев и подводных лодок. Вдоль набережных Невы в Ленинграде ошвартовались крейсеры, канонерские лодки, эсминцы. Кронштадт и Ленинград были последними базами советского Балтийского флота: дальше кораблям отходить некуда. Форты и корабли огнем артиллерии поддерживали пехоту в контратаках, уничтожали батареи противника и не позволяли вражеским кораблям приблизиться к городу.

К западу от осажденного Ленинграда находился Кронштадт, а дальше, за ним, — цепочка наших островов — форпостов дальней обороны города, оканчивавшаяся у самого входа в Финский залив героическим полуостровом Ханко. Немногочисленные гарнизоны островов [61] и экипажи кораблей, базировавшихся на Кронштадт, наносили чувствительные удары по вражеским морским коммуникациям: противник так и не стал полновластным хозяином Финского залива.

В начале осени 1941 года самая восточная часть Финского залива, расположенная между Ленинградом и Кронштадтом, так называемая Маркизова лужа, стала районом боевых действий флота. Враг, стремясь отрезать Ленинград от Кронштадта, изолировать их друг от друга, установил в Петергофе, Стрельне, Урицке артиллерийские батареи, которые открывали огонь по каждому, даже самому маленькому, кораблю, появлявшемуся на фарватере Морского канала. Маркизова лужа, по замыслу противника, должна была стать широкой водной дорогой для проникновения в Ленинград шпионов, диверсантов, корректировщиков огневых налетов и бомбовых ударов. Их предполагалось забрасывать в город из Петергофа, Стрельны, Урицка, с Карельского перешейка на маленьких катерах-»штурмботах», шлюпках и просто вплавь. Вылавливать всю эту нечисть приходилось нашим дозорам — катерам типа КМ, тральщикам с экипажем всего в пять — семь человек во главе со старшиной.

В последних числах сентября «двойку» назначили поддерживать этих дозорных. Чтобы быть поближе к ним, мы встали в закрытой части Морского канала у крохотного деревянного пирса. На дамбе неподалеку от пирса стоял лоцманский домик, в котором разместился штаб одной из частей ПВО. Возле домика росло большое, с развесистыми ветвями, дерево. В его зелени и укрылся наблюдательный пост нашего катера. С дерева хорошо просматривалась акватория залива и его южный берег.

Сигнальщики Иванов и Слепов вели непрерывное наблюдение за поведением и сигналами дозорных катеров, а также за всем происходящим на берегу. Постепенно на карте крупного плана появились значки, показывающие расположение вражеских батарей, стоянок автомашин, складов, траншей, землянок и даже походной кухни.

Фашистские батареи — еще не очень крупных калибров — обстреливали суда, шедшие по фарватеру, вели огонь по городу. Мы засекали эти батареи, надеясь, что в будущем наши сведения помогут артиллерии фронта и флота нанести по ним точные, сокрушительные удары. [62]

Честно говоря, было довольно трудно заниматься таким пассивным делом после недавних тяжелых боев. К тому же постоянно отвлекали грустные мысли: вспоминалось, что не так давно мы, тогда еще курсанты, гуляли и веселились в стрельнинском парке. Теперь там вражеские артиллерийские батареи. Не хотелось верить, что петергофский дворец, Английский парк, красные здания завода пишущих машин в Урицке в руках фашистов. Но чем больше думалось об этом, тем большая ярость подымалась в груди.

На южной дамбе Морского канала, у самого ковша, заканчивалась установка зенитной батареи. Начальник штаба подразделения ПВО, подвижный капитан, с увлечением описывал, как батарея внезапным огнем разобьет строй летящих на Ленинград фашистских бомбардировщиков.

— А по наземным целям вы не думаете стрелять? — поинтересовался я.

— Что вы! Она же зенитная! Да и нельзя стрелять — гитлеровцы сразу засекут!

В этот момент в Морском канале разорвался снаряд и вокруг разлетелись осколки. Капитан бросился на землю. С дерева донесся голос Иванова:

— По пеленгу сто девяносто четыре открыла огонь фашистская батарея!

Три снаряда упали рядом с огневой позицией зенитчиков. Враг бил не торопясь, корректируя каждый залп.

Капитан негодовал:

— Что делают, мерзавцы! Разобьют орудия, а они еще не сделали ни одного выстрела!

— Так откройте ответный огонь! Подавите их! Тем более что ваш калибр лишь чуть меньше, но зато скорострельность больше!

— Что вы! Нам нельзя! Наша задача — уничтожать самолеты! А если мы сейчас пальнем — гитлеровцы узнают о батарее, и самолеты уже не полетят здесь... Сразу видно, что вы молодой командир...

Внезапно капитан предложил:

— Товарищ лейтенант, прикройте нас дымзавесой! А?

Я побежал на катер и передал Азееву просьбу капитана.

Через две минуты, выскочив из канала, «двойка» распустила пушистый хвост дымовой завесы. Желтоватые клубы дыма расплылись в полуденном безветрии, [63] закрывая огневую позицию зенитчиков от врага. Но дымовая завеса не помогла: враг успел пристреляться и продолжал спокойно бить по зенитной батарее.

«А что если потягаться?» — появилась у меня шальная мысль.

Выслушав мое предложение, Юрий Федорович, не колеблясь, ответил:

— Добро.

Выбрать исходные данные из артиллерийских таблиц — дело нескольких секунд. Стремительными прыжками взобравшись на крышу рубки, волнуясь, я скомандовал:

— Орудия, левый борт сто десять градусов... По отдельному дереву... осколочно-фугасным... Прицел... Целик... Залп!

Сорокапятки рявкнули одновременно. В бинокль хорошо виден бугорок, за которым вспыхивали желтоватые огоньки выстрелов вражеской батареи. Разрывы наших снарядов блеснули чуть правее бугорка.

— Лево два!.. Залп!

Снаряды разорвались между орудиями батареи.

— Поражение! Беглым огнем!

Артиллерийские расчеты Малютина и Гончарова работали четко.

— А ну еще! — азартно крикнул Иванов. — Еще! Одно орудие противника замолчало.

— Ага! Не нравится! — не удержался от комментария сигнальщик. — А ну еще!

Замолчало второе орудие. Третье попыталось перенести огонь на нас. Руки Азеева легли на машинный телеграф, чтобы в любую минуту дать ход.

— Не нравится гитлеровцам наш огонек... — заметил Малютин. — Так добавим еще!

По лицам заряжающих катились крупные капли пота. Противник стрелял все реже и реже, седьмой выстрел оказался последним. Враг выдохся. Азеев приказал прекратить стрельбу и нам.

— Дробь!

Носовое орудие умолкло. На кормовом же, увлекшись стрельбой, Гончаров не слышал команды и продолжал выпускать снаряд за снарядом.

— Гончаров! Дробь!.. Прекратить стрельбу!

Катер развернулся и подлетел к пирсику у лоцманского домика. Благодарные зенитчики торопливо приняли швартовы. [64]

— Спасибо вам! От всей батареи спасибо!

Перед ужином зенитная батарея на дамбе вновь подверглась обстрелу. На этот раз стреляла двухорудийная батарея калибром побольше, занявшая огневую позицию около трехэтажного кирпичного дома на окраине Урицка. Выскочив из закрытой части канала, мы поставили дымовую завесу, но опять опоздали: пристрелка уже закончилась, и каждые двенадцать секунд в расположении зенитной батареи взрывались снаряды.

Мы решили еще раз попытать счастья. Сбросив дымящие шашки на воду, вернулись в закрытую часть канала и стали искать место, удобное для стрельбы по вражеской батарее. Как раз напротив Урицка, у южной дамбы, в канале стоял камуфлированный корпус недостроенного крейсера. Мы осторожно втиснулись в узкое пространство между бортом корабля и дамбой.

— Носовое орудие... Огонь!

Место падения снаряда отстояло от фашистской батареи на два деления бинокля. Я ввел поправку. Пристрелку производил спокойно, не торопясь, уверенный, что нас не так просто обнаружить, тем более против солнца, уже спускавшегося к горизонту. После шестого выстрела необходимые установки прицела и целика сообщил на кормовое орудие. Обе пушки открыли огонь на поражение. Залпы следовали один за другим через минимальный промежуток времени.

Скоро вражеская батарея замолчала. Послав еще несколько снарядов, прекратили стрельбу и мы. Теперь нужно было быстрее уходить, а то наша огневая позиция могла превратиться в западню.

Едва «двойка» выползла из щели между бортом корабля и дамбой, как там разорвался снаряд. Противник с остервенением бил по корпусу крейсера, считая, видимо, что это стреляют с него.

Если так, то, значит, враг нас не обнаружил. Мы заняли новую позицию и опять открыли довольно точный огонь по вражеской батарее. А противник, не догадываясь, кто по нему стреляет, продолжал лупить по крейсеру. Иногда осколки долетали до катера, но все члены экипажа продолжали хладнокровно выполнять свои обязанности.

Но вдруг весь район потряс сильный взрыв. Над вражеской батареей взвились яркие языки желтого пламени и поднялся громадный столб черного дыма.

Все замерли, ничего не понимая. Кто-то крикнул: [65]

— Взорвался боезапас!

Действительно, больше батарея не сделала ни одного выстрела ни в этот день, ни в последующие.

Несколько дней спустя «двойка» получила из штаба соединения новое задание: провести разведку берега, занятого противником, и в частности выявить огневые средства. Маршрут нашего катера был указан на сером куске кальки, полученном из штаба соединения. Я сделал предварительную прокладку на карте, как меня учил Николай Павлович Соколов, тщательно рассчитал длину курсов, нанес поворотные пеленги, составил таблицу необходимых поправок компаса. При подготовке к выполнению задания мы придирчиво проверили дымаппаратуру, аварийные принадлежности, а также провели учения по борьбе за живучесть катера: отработали заделку пробоин, тушение пожаров, замену убитых и раненых.

Когда «двойка» ранним утром покидала Кроншлот, небо покрывали низкие тучи и моросил мелкий, нудный дождик-сеянец.

Катер скоро прибыл в указанный район и начал движение вдоль молчащего берега. Один из мысков показался Азееву особенно подозрительным. Минут за десять до подхода к нему Юрий Федорович объявил боевую тревогу. Но мысок упорно молчал. И лишь когда мы миновали его траверз, противник открыл огонь. Сначала блеснула желтоватая зарница, а спустя несколько секунд в воздухе вблизи катера возникли сиреневые облачка разрывов шрапнели и раздался сухой треск.

Я записал отсчет компасного пеленга на зарницу и время ее появления. Второй залп дал возможность получить вторую линию положения батареи.

Азеев увеличил скорость катера и начал движение ломаным курсом, все время сбивая пристрелку береговой батареи. Когда пеленг изменился на тридцать градусов, катер снова лег на прямой курс. Пеленг на приметный мыс... На кирку... На еле видимый маяк... На батарею... Все! Место этой батареи у меня в кармане и в прямом и в переносном смысле.

Когда мы начали отход от берега, заговорила еще одна батарея: к катеру протянулись бусинки трасс. Я сейчас же запеленговал батарею орудий-автоматов. Командир приказал сбросить на воду дымовую шашку. И мы скрылись за плотной серо-желтоватой клубящейся стеной дыма. [66]

Боцман Григорьев, быстро осмотрев корпус «двойки», доложил, что в борту шесть пробоин и перебита леерная стойка; пострадавших среди членов экипажа нет.

Выслушав его доклад, Азеев решительно повернул обратно к берегу, чтобы уточнить расположение вражеской батареи. Едва «двойка» показалась из-за дымзавесы, как батарея снова открыла ураганный огонь по катеру.

Пока я уточнял координаты батареи, Азеев маневрировал, ловко уклоняясь от ее опасного огня. Если малиновый сноп огня проносился по носу корабля, Азеев увеличивал ход до предела и следующая очередь проходила за кормой. Вражеские артиллеристы вносили поправку на большую скорость, а Азеев резко уменьшал ее. Снаряды, естественно, опять проносились мимо, где-то по носу.

— Все! Пошли домой! — сказал мне Юрий Федорович.

Но в этот момент рядом с «двойкой» встали высокие всплески. Это к двум первым батареям присоединилась третья, до этого молчавшая. Ее тяжелые орудия били редко, зато каждый снаряд мог потопить корабль значительно больше «мошки». Азеев маневрировал, уводя «двойку» от смертельных ударов, но не покидал района. Так продолжалось до тех пор, пока мы не добыли контрольные пеленги и не засекли достаточно точно третью батарею.

Для катера эта игра «в кошки-мышки» закончилась благополучно: несмотря на сильный огонь трех береговых батарей, он отделался несколькими новыми пробоинами в бортах и транцевой доске. Да еще моя каска, висевшая на ограждении мостика, оказалась пробитой навылет.

— Ходжа Насреддин сказал бы: «Слава аллаху, что меня не было в ней в тот момент», — философски заметил рулевой Смирнов, рассматривая исковерканную каску. — Но боцману, однако, лишняя работа: надо составлять акт на списание этой каски и оформлять документы на получение другой.

Командир составил и зашифровал донесение о результатах разведки, и его передали по радио. Мы получили указание занять линию дозора, расположенную рядом с покинутым нами районом. Заглушив моторы, легли в дрейф. Наблюдатели следили за вражеским берегом, [67] водой и воздухом. Вокруг стояла тишина. Снова начал моросить дождь. Видимость уменьшилась до нескольких десятков метров. Не идут ли к нашим берегам вражеские подводные лодки? Азеев приказал открыть гидроакустическую вахту. Но в наушниках был слышен лишь шум моря...

Находясь в получасе хода до любого из берегов, мы не могли определить свое место в этой «лужице». Было досадно и смешно... Только на четвертые сутки дождь прекратился, и мы наконец определились: «двойка» находилась точно посредине «лужицы»...

Пока я наносил на карту линии положения «двойки», в небе послышался гул моторов и появились наши бомбардировщики. Они шли к берегу, занятому противником. Не дойдя до него, резко изменили курс и разделились на группы. Затем с разных сторон направились к мыску, с которого нас обстреливали три береговые батареи противника. Еще секунда-другая — и мы увидели высокие султаны взметнувшейся в небо земли, яркие вспышки взрывов, услышали глухие раскатистые удары. «Двойка» сделала свое дело. Да, не зря вертелся наш катер под огнем трех вражеских батарей...